Порно
Ирвин Уэлш
Посвящается: Джонни Брауну
Джанет Хей
Стэну Кейлтика
Джону Маккартни
Элен Маккартни
Полу Рики
Рози Савин
Франку Саузи
и, конечно же, Джону Бошу
Нет празднества без жестокости…
Ницше, «Генеалогия морали», рассмотрение второе, глава 6
I. Дешевенькая порнушка
1. Афера № 18732
Крокси, в кои-то веки взмокший от напряжения, а не от наркоты, борется с лестницей, волоча последнюю коробку с записями, а я плющусь себе на кровати, уставившись в депрессивном оцепенении на светло-желтые фанерные стены. Это — мой новый дом. Одна убогая комнатенка четырнадцать на двенадцать футов, еще — коридор, кухня и ванная. В комнате — встроенный шкаф без дверей, кровать и впритык места для стола и двух стульев. Мне здесь противно и гадко: тюрьма и то лучше. Я, блядь, лучше вернусь в Эдинбург и поменяюсь с Бегби: его камеру — на эту промозглую лачугу. Махнем не глядя.
Я задыхаюсь — в этом замкнутом пространстве застарелая вонь табака от Крокси прямо бьет в ноздри. Я не курю уже три недели, но пассивно выкуриваю полторы пачки в день только из-за того, что этот кекс ошивается рядом.
— От работы пить хочется, да, Саймон? Пойдешь в «Пе-пис» выпить? — говорит он, и его энтузиазм напоминает злорадство, рассчитанную издевку над Саймоном Дэвидом Уильямсоном, который сейчас переживает не лучшие времена.
С одной стороны, это будет мудацкая дурость — заявиться в «Пепис», чтобы они все там фыркали: «Вернулся в Хакни, Саймон?», — но компания мне нужна. Посидеть — попиздеть. Выпустить пар. Да и Крокси не помешает проветриться. Пытаться бросить курить в его обществе — все равно что слезать с наркоты в компании упертых торчков.
— Тебе повезло, что ты отхватил это место, — говорит Крокси, помогая мне разгрузить коробки. Повезло моей вздрюченной заднице. Я ложусь на кровать, и все здание трясется, когда поезд-экспресс на Ливерпуль-стрит проносится через станцию Хакни-Даунз, примерно в футе от окна моей кухни.
Сидеть взаперти в моем состоянии — это даже хуже, чем выйти наружу, так что мы осторожно спускаемся по истертым ступенькам, ковер такой лысый, что идти по нему опасно — как по краю ледника. Снаружи падает мокрый снег и витает унылый дух послепраздничного похмелья, мы с Крокси шагаем к Кобыльей улице и Таун-Холлу. Крокси вдруг заявляет без малейшего оттенка иронии:
— В Хакни оно по-любому лучше, чем в Айлингтоне. Айлингтон — это вообще уже полная жопа.
Можно всю жизнь оставаться хипом-бродягой. Ему бы вебсайтами заниматься, дизайном — где-нибудь в Кларкенуэлле или Сохо, — а не тусовками и вечеринками в Хакни. Надо бы научить этого перца, что почем в этом мире, и даже не потому, что ему это как-то поможет в жизни, а просто чтобы не дать вот такой вот хуйне безнаказанно просочиться в культуру.
— Нет, это шаг назад, — говорю я и дую на руки, мои пальцы розовые, как непроверенные свиные сосиски. — Для двадцатипятилетнего неформала Хакни — это самое то. Но для активного тридцатишестилетнего предпринимателя — я показываю на себя — это полный облом. Представь, ты знакомишься с классной телкой где-нибудь в баре в Сохо — и что, ты дашь ей адрес на Восьмой Восточной? Что ты ей ответишь, когда она спросит: «А где тут ближайшее метро?»
— А поверху доберецца, — говорит он, показывая на железнодорожный мост под опухшим небом. Мимо проходит 38-й автобус, изрытая ядовитую копоть. Эти, блядь, мудаки из лондонского департамента транспорта плачутся в своих дорогих брошюрах про ущерб, наносимый частными автомобилями окружающей среде, загрязнение воздуха и все такое, а муниципальный транспорт типа воздуха не загрязняет.
— Ни хуя это не правильно, — огрызаюсь я. — Дерьмо на лопате. Это место, наверное, будет последним в Северном Лондоне, куда проведут метро. Даже в блядском Бермондси и то есть метро, мать его. Они его могут пристроить к этому цирку уродскому, куда не пойдет ни один мудак, а здесь они его сделать не могут, это, блядь, точно.
Узкое лицо Крокси подергивается в подобии улыбки, и он смотрит на меня своими большими, опустошенными глазами.
— Ты у нас седня чегой-то не в настроении, да? — говорит он мне.
И это правда. Так что я делаю то, что всегда: топлю свои печали в вине и говорю им всем в пабе — Берни, Моне, Билли, Кэнди, Стиви и Ди, — что Хакни — это просто на время, так что не думайте, будто я тут окопаюсь надолго. Нет, дорогие друзья. У меня свои планы. Большие планы. И кстати, я часто наведываюсь в туалет, но только чтобы принять вовнутрь, а не вылить наружу.
Но даже когда я занюхиваюсь по самые пончикряки, я все равно сознаю горькую правду. Кокс мне наскучил, он наскучил всем нам. Мы — пресыщенные мудаки, толчемся в местах, которые ненавидим, в городе, который ненавидим, притворяемся, что мы — центр вселенной, уродуем себя говенной наркотой, чтобы избавиться от ощущения, что настоящая жизнь происходит где-то совсем в другом месте; мы прекрасно осознаем, что все, что мы делаем, — это просто подпитка нашей клинической паранойи и вечного непреходящего разочарования, и тем не менее нам не хватает запала остановиться. И я даже знаю почему. Потому что, как это ни прискорбно, вокруг нет ничего интересного, ради чего стоило бы остановиться. Тут расползается слух, что у Брини есть куча хорошего цзына, и, похоже, его уже начали потихоньку употреблять.
Вдруг выясняется, что уже наступило завтра, и мы где-то на хате — сидим-раскуриваемся, и Стиви все говорит, сколько стоит все это купить, выглядит он больным и недовольным, потом появляются мятые бумажки, и запах нашатыря наполняет комнату. Когда же эта кошмарная трубка обжигает мне губы до волдырей, я ощущаю слабость и поражение, но тут мне вставляет, и я оказываюсь в другом углу комнаты: холодный, заледенелый, удовлетворенный и полный собой — несу совершеннейшую пургу и строю планы мирового господства.
И вот я на улице. Я и не знал, что мы в Айлингтоне. Шатаюсь себе по округе и вдруг вижу девицу — она сражается с картой на Зеленой, пытается открыть ее, не снимая перчаток, — и реагирую низкопробным: «Потерялась, детка?» Меня пугает мой собственный голос: жалобный и чувствительный, весь пронизанный ожиданием, предвкушением и даже потерей. Я аж задохнулся от потрясения, тем более когда заметил у себя в руках лиловую детскую сумочку в форме жестянки для завтраков. Что за еб твою мать это было? Откуда она у меня, эта хрень? Как, черт возьми, я сюда попал? Где весь народ? Было несколько стонов, кто-то ушел, и я вышел прочь под холодный дождь, и сейчас…
Девочка вся из себя напрягается, словно палка из плоти блэкпульского камня у меня в штанах, и шипит:
— Отвали… я тебе не детка…
— Ну извини, куколка, — кисло парирую я.
— И не куколка тоже, — сообщает она.
— Это как посмотреть, милая. Попробуй взглянуть на все это с моей точки зрения. — Я слышу свой голос как будто со стороны, словно это не я говорю, а кто-то другой, и я вижу себя ее глазами: вонючий и грязный пропойца с фиолетовой детской сумочкой. Но у меня есть работа, которую надо делать, и люди, с которыми надо встретиться, и даже чуток денег в банке, и одежда получше, чем этот заляпанный и вонючий тулуп, эта старая шерстяная шапка и драные перчатки, и что вообще за хуйня здесь творится, Саймон?
— Отвали, идиот! — говорит она, отворачиваясь.
— Я так понимаю, мы просто знакомимся не с той ноги. Ничего страшного, единственный путь — это путь вперед, правда?
— Отъебись, — вопит она через плечо.
Женщины… как иногда с ними сложно. Сплошной негатив. Иной раз я с ними теряюсь; и все потому, что я недостаточно знаю женщин. Я знал нескольких, но между нами всегда вставал мой распалившийся причиндал — между мной, ними и чем-то глубоким и важным.
Я пытаюсь вспомнить последовательность событий, восстановить свой покоробленный, перегревшийся разум, как бы растягивая его и разбивая на фрагменты. До меня доходит, что я на самом деле был дома, что утром я совершенно подавленный вернулся в свое новое логово, втянул последний кокаин и улегся потеть и дрочить на газетную фотку Хиллари Клинтон в скафандре во время предвыборной гонки на пост мэра Нью-Йорка. Я толкал ей старую идею насчет того, что, мол, не обращай внимания на евреев, она была все еще очень красивой женщиной, и Моника даже в подметки ей не годилась. Пожалуй, Биллу надо бы показаться врачам — подлечить голову. Потом мы занялись любовью. Потом, когда Хиллари уже спала удовлетворенная, я пошел в соседнюю комнату, где меня ждала Моника. Лейт встретился с Беверли-Хиллз в утонченном и смачном постнаркотическом трахе. Потом я свел Хиллари с Моникой, чтобы они сделали это друг с другом, а я бы на них посмотрел. Сперва они заартачились, но, очевидно, я их все-таки уговорил. Я уселся на этот потертый стул, который мне притащил Крокси, расслабился и с удовольствием закурил гаванскую сигару… ну ладно: тонкую панетеллу.
Полицейская машина воет на Верхней улице в поисках какого-нибудь тормознутого гражданина, чтобы его покалечить, а я, дрожа, возвращаюсь к реальности.
Вкрадчивая, но подленькая природа воображения вгоняет меня в тоску, но это лишь потому, что у меня сейчас отходняк, и он заставляет эти дурацкие мысли — которым вообще-то положено быть краткими и мимолетными — задерживаться в голове, мешая работе и вынуждая возиться с ними. В результате чего у меня возникает стойкое отвращение к кокаину; тем более что в ближайшее время я все равно не смогу себе что-то такое позволить. Что совершенно не важно, когда ты под коксом.
Я — на автопилоте, но постепенно начинаю осознавать, что направляюсь сейчас вниз от Энджел к Кингз-Кросс, по сути — символу отчаяния, если таковой вообще существует. Захожу к букмекерам на Пентонвилль-роуд — посмотреть, нет ли кого из знакомых, но никого там не узнаю. Оборот афер нынче высок, бдительный полис — повсюду вокруг. Кружат, как катера по болоту из нечистот, лишь разгоняя и перемещая дерьмо с места на место, но не вмешиваясь и уж тем более не уничтожая ядовитые отходы.
Потом я вижу, как входит Таня, похоже, под герычем. Ее сморщенное лицо — пепельно-серое, но глаза зажигаются узнаванием.
— Милый… — Она меня обнимает. У нее на буксире — какой-то тощий и худосочный парень, который, как до меня вдруг доходит, на самом деле девчонка. — Это Вэл, — говорит она с типичным носовым подвыванием лондонской джанки. — Сто лет тебя здесь не видела.
Интересно, почему.
— Ага, я снова в Хакни. Временно, так сказать. Слегка обкурился в эти выходные, — объясняю я, и тут появляется группа безбашенных дерганых ниггеров: возбужденных, поджарых, враждебных. Здесь вообще кто-нибудь делает ставки — или так, погулять пришли? Мне не нравится атмосфера, так что мы потихоньку уходим — эта странная, бледная телка Вэл и один из тех черных мудил еще успевают что-то язвительно бросить друг другу — и направляемся к станции Кингз-Кросс. Таня ноет что-то про сигареты, и, да, я пытаюсь остановиться, но ни фига, нужно, блядь, должен и все, и я ищу в карманах мелочь. Я покупаю какие-то сигареты и прикуриваю, спускаясь в метро. Жирный, опухший, цазойливый белый ублюдок в этой их новой пидорской голубой униформе геев-штурмовиков Лондонского Муниципального Транспорта велит мне выбросить сигарету. Он показывает на доску на стене, где приводятся всякие цифры: в частности, число людей, погибших при пожаре, который начался из-за окурка, брошенного каким-то мудилой.
— Ты что, тупой? Тебя это что, не волнует?
С кем, черт возьми, этот клоун пытается говорить?
— Нет, меня ни хуя не волнует. — Мудак это заслужил. — Если уж ездишь, тогда будь готов рисковать, — рявкаю я.
— Я потерял друга в том пожаре, ты, козел! — визжит разозленный олигофрен.
— Он, наверное, был онанистом, если ты — его друг, — кричу я, но все же тушу сигарету, когда мы вместе с толпой спускаемся по эскалатору на перрон. Таня смеется, а эта Вэл просто в истерике, она как взбесилась.
Мы едем на метро до Камдена, где обретается Берни.
— Вам, девочки, лучше бы не шататься вокруг Кингз-Кросс, — улыбаюсь я, точно зная, почему они там шатаются, — и уж точно — не с блядскими ниггерами, — добавляю я. — Все, че им нада, — так это заполучить симпатичную белую птичку и стать ее сутенером.
Детка Вэл улыбается, но Таня копает глубже.
— Как ты можешь так говорить? Мы же к Берни идем. Он один из твоих самых лучших друзей, и он — черный.
— Ну да. Но я же не про себя говорю, это, можно сказать, мои братья, мой народ. Почти все мои здешние друзья — черные. Я говорю о вас. Они же не собираются продавать меня. Хотя, будь уверена, Берни, старый прохиндей, непременно бы попытался, если бы знал, что ему это с рук сойдет.
Крошка Вэл, мальчик-девочка, снова хихикает этак очаровательно, а Таня недовольно дуется.
Мы поднимаемся в квартиру Берни, я на секунду забыл, в каком подъезде он живет, потому что мне необычно приходить сюда днем, при свете. Мы беспокоим одинокого бомжа, пьяного в стельку, который валяется в луже собственной мочи на лестничной площадке.
— Доброе утро, — ору я ему бодрым голосом, и пьянчуга в ответ булькает что-то среднее между стоном и рыком.
— Вам-то легко говорить, — саркастически замечаю я, и девочки улыбаются.
Берни еще не ложился, только что сам вернулся от Стиви. Он напряжен, как стоячий член: черно-золотая масса цепей, зубов и перстней. Я чувствую запах нашатыря, и можно даже не сомневаться, что у него там на кухне уже раскурена трубочка, и он даст мне затянуться. Я делаю долгую, глубокую затяжку, его большие глаза горят воодушевлением, а его зажигалка поджигает крэк. Я задерживаю воздух в легких, и медленно выдыхаю, и чувствую это грязное, дымное жжение в груди и слабость в ногах, но я хватаюсь за край стола и наслаждаюсь холодным, пьянящим приходом. Я вижу каждую хлебную крошку, каждую каплю воды в алюминиевой раковине — вижу с болезненной четкостью, которая должна бы внушать отвращение, но не внушает, и меня бьет озноб, загоняет меня в самый холод. Берни времени не теряет, у него уже готова еще одна порция в старой грязной ложке, и он ссыпает пепел на фольгу и укладывает его нежно и бережно — как родитель укладывает младенца в кроватку. Я держу зажигалку наготове и поражаюсь рассчитанному неистовству его затяжек. Берни как-то рассказывал мне, что он тренировался задерживать дыхание под водой в ванне, чтобы увеличить объем легких. Я смотрю на ложку, на атрибут, и думаю с отстраненной тревогой, как сильно все это похоже на мои героиновые денечки. Ну и хуй с ним; теперь я старше и мудрее, и герыч есть герыч, а кокс есть кокс.
Мы болтаем о всякой фигне, громко орем прямо в лицо друг другу, хотя сидим совсем рядом, и оба держимся за разделочный стол, как те два главных героя в «Стар Треке» на капитанском мостике, когда вражеский огонь сотрясает корабль.
Берни долдонит о женщинах, о шлюхах, на которых растратил себя и которые сгубили жизнь бедному парню, и я — все о том же. Потом мы переходим на мудаков (мужской пол), которые нас наебали в течение жизни, и как они все в итоге получат свое. Мы с Берни дружно не любим одного парня по имени Клейтон, который раньше считался другом, а теперь заговнился вконец. Клейтон всегда служит нам выручательной темой для разговоров, если в беседе вдруг возникает пауза. Если бы не было вот таких неприятелей, их пришлось бы придумать, чтобы добавить в жизнь чуточку драматизма, чуточку стройности, чуточку смысла.
— Он с каждым днем все притыреннее, — говорит Берни, и в его голосе звучит странная, псевдоискренняя озабоченность, — все малахольнее, день ото дня, — повторяет он, стуча себя по лбу.
— Да… а эта Кармел… он все еще с ней спит? — интересуюсь я. Всегда хотел ей заправить.
— Не, парень, ее давно уже нет, свалила обратно к себе в Ноттингем или другую какую задницу… — Он говорит, растягивая слова, в этой манере, что пришла в Северный Лондон с Ямайки с остановкой в Бруклине. Потом он скалится и говорит: — Вот такой ты, шотландец, видишь на улице новую девочку, и тебе сразу все надо знать, что она тут делает, кто ее парень. Даже когда у тебя есть хорошая жена, ребенок и деньги. Ты не в состоянии остановиться.
— Это просто забота об интересах общества. Я стараюсь поддерживать интерес в общине, и только. — Я улыбаюсь и заглядываю в соседнюю комнату, где девушки сидят на кушетке.
— Община… — Берни смеется и повторяет: — Это хорошо, поддерживать интерес в общине…
И он снова заводит о том же.
— Продолжай в том же духе — шатайся в мире без границ, — фыркаю я, направляясь в соседнюю комнату.
Вхожу туда и замечаю, что Таня активно начесывает свои руки сквозь кофточку, очевидно, у нее начинается ломка, и как будто посредством некоей таинственной связи мой собственный глаз начинает подергиваться. Я люблю секс как средство очищения организма от токсинов, но мне не нравится фачиться с наркоманками, потому что они не шевелятся. Просто лежат, как бревно. Хуй знает, что это за птичка такая — девочка-мальчик по имени Вэл, — но я хватаю ее за руку и волоку в туалет.
— Ты че делаишь? — говорит она, не выказывая ни согласия, ни сопротивления.
— Хочу, чтобы ты мне отсосала, — говорю я, подмигивая, и она смотрит на меня без страха, а потом слегка улыбается. Я вижу, что ей очень хочется мне угодить. Есть такой вот тип девушек — совершенно ущербный тип, — которые из кожи вон лезут, лишь бы угодить мужикам, но ни фига у них не выходит. Ее роль в театре жизни: лицо, с готовностью подставленное под кулак какого-нибудь ебанутого урода.
Короче, мы входим, я быстро вытаскиваю из штанов свою штуку, и хреновина сразу встает. Вэл стоит на коленях, я прижимаю ее сальную голову к своему паху, и она сосет, и это как… на самом деле, ничего особенного. Все нормально, но меня бесит, когда она поднимает на меня свои глазки-бусинки, чтобы убедиться, и вправду ли мне это нравится, а я не знаю, нравится мне или нет… Больше всего я жалею, что не захватил сюда свое пиво.
Я смотрю вниз на ее серый череп, на эти гадкие глазки, взгляд которых порхает по мне, и особенно — на здоровенные зубы, торчащие в деснах, они скошены чуть назад из-за злоупотребления наркотой, плохого питания и явного пренебрсжения к элементарной личной гигиене. Я себя чувствую Брюсом Кэмпбеллом в «Зловещих мертвецах-3: Армия тьмы» — в том эпизоде, где его пытается зажевать Смертушка Дедит. Брюс бы просто растер в порошок эту хрупкую черепушку, а мне приходится вынимать и бежать, пока меня не переполнило искушение сделать то же самое и пока эти гнилые зубки не разорвали в клочки мой опадающий член.
Я слышу, как открывается входная дверь, и, к моему несказанному ужасу, один из голосов вновь прибывших принадлежит, без сомнения, Крокси, он вернулся для следующего тура. А может, и Брини тоже. Я думаю о своем пиве, и меня вовсе не радует мысль, что какой-то ублюдок может просто так мимоходом схватить мой стакан и отпить из него. Для них это вообще ничего не значит, но для меня, в данный конкретный момент, это — всё. И если это действительно Крокси, тогда мое пиво успешно ушло, если я не спасу его прямо сейчас. Я отпихиваю эту Вэл и прорываюсь на выход, запихивая член в штаны и застегиваясь на ходу.
Оно еще цело. Кайф уже прошел, и у меня опять резкая кокаиновая недостаточность. Я валюсь на кушетку. Это действительно Крокси, выглядит он каким-то заебанным, а Брини вполне даже свеженький, но удивленный, как это он пропустил сборище; и они принесли еще пива. Странно, но это меня не радует. И даже больше того: теперь то вожделенное пиво, которым я так дорожил, кажется тепловатым, выдохшимся и совершенно безвкусным.
Но есть еще!
Так что выпито еще пива, мимоходом настряпано рисковых дел; опять появляется кокс, Крокси набивает трубку из старой бутылки из-под лимонада, чтобы отблагодарить Берни за хлопоты, и очень скоро нам снова вставляет. Крошка Вэл возвращается в комнату, спотыкаясь, как беженка, которую только что выкинули из лагеря. Впрочем, «как» тут излишне. Она подает знаки Тане, та поднимается, и они уходят, не говоря ни слова.
Я потихоньку соображаю, что спор между Берни и Брини становится слишком жарким. У нас кончился нашатырь, и, чтобы сготовить еще, приходится переходить на питьевую соду, а это требует большой сноровки, и Брини колеблет Берни мозги, что тот зазря переводит ценный продукт.
— Хуйня у тебя получается, вот что, — говорит он. У него во рту не хватает половины зубов, а те, которые есть, тоже почти все сломаны, и цвет у них малоприятственный — желтый с черным.
Берни что-то ему отвечает, а я думаю про себя, что мне еще завтра работать, и надо бы малость поспать. Я направляюсь по коридору к выходу, открываю дверь и вдруг слышу крики и звук бьющегося стекла, который ни с чем не перепутаешь. Я собираюсь вернуться, но решаю, что мое присутствие лишь осложнит и без того малоприятную ситуацию. В общем, выскальзываю из квартиры и закрываю за собой дверь, отсекая вопли и угрозы. Выхожу из подъезда и иду вдоль по улице.
По возвращении в гадючник в Хакни, который я должен теперь называть своим домом, я весь в поту, весь дрожу и проклинаю собственную тупость и слабость, а Большой Восточный от Ливерпуль-стрит до Норвича опять сотрясает дом.
2. «…в том, что к ним прилагается…»
Колин сползает с кровати. Встает у эркера и на фоне окна обретает форму темного силуэта. Мой взгляд натыкается на его обвисший член. Он выглядит почти виновато, пойманный в треугольнике лунного света, когда открывает шторы.
— Мне этого не понять. — Он поворачивается ко мне, и я замечаю его защитную усмешку приговоренного к казни висельника, а свет из окна заливает серебром его тугие кудряшки. В лунном свете очень отчетливо видны мешки у него под глазами и уродливый кусок плоти, свисающий под подбородком.
О Колине: посредственный ебарь среднего возраста на фоне снижения половой доблести при уменьшении общественного и интеллектуального интереса. Пора с ним завязывать. Да, пора.
Я потягиваюсь в кровати, ноги слегка замерзли, и переворачиваюсь на бок, чтобы прогнать последний спазм разочарования. Отворачиваюсь от него и подтягиваю колени к груди.
— Я знаю, это звучит банально, но такого со мной действительно никогда раньше не было. Это как… в этом году мне дали лишних четыре часа групповых семинарских занятий и два часа лекций. Вчера я всю ночь не спал, проверял тетради. Миранда действует мне на нервы, а у детей такие запросы… кошмар… у меня нету времени, чтобы побыть собой. Нету времени, чтобы побыть Колином Эддисоном. А кого это волнует? Кому есть дело до Колина Эддисона?
Я слушаю эти слезливые причитания по безвременно ушедшим эрекциям, но слышу их как-то смутно — меня клонит в сон.
— Никки? Ты меня слушаешь?
— М-м-м…
— Я вот что думаю — нам надо как-то стабилизировать наши отношения. И это не сиюминутное решение. Мы с Мирандой — у нас с ней уже ничего не будет. Пройденный, можно сказать, этап. Да, я знаю, что ты сейчас скажешь, и да, у меня были другие девушки, другие студентки, конечно, были. — Он позволяет себе нотку самодовольства в голосе. Мужское эго может казаться непрочным и хрупким, но, по моему скромному опыту, на восстановление пошатнувшегося самомнения у них уходит не так много времени. — Но это были подростки, совсем еще девочки, и я так… развлекался. А ты более зрелая, тебе двадцать пять, у нас не такая большая разница в возрасте, и с тобой все по-другому. Это не просто так… я имею в виду, это настоящие отношения, Никки, и я хочу, чтобы они были, ну… настоящими. Ты понимаешь, о чем я? Никки? Никки!
Стало быть, я удостоилась чести вступить в стройные ряды студенток-шлюшек Колина Эддисона, и надо думать, мне должно льстить, что мой статус подняли до уровня любовницы bona fide [1 - Настоящей (фр.). — Примеч. пер.]. Но почему-то оно мне не льстит.
— Никки!
— Ну что-о? — издаю я протяжный стон, переворачиваясь, сажусь на постели и откидываю волосы с лица. — Ты о чем? Если уж ты не можешь трахнуть меня как следует, по крайней мере дай мне поспать. Мне завтра с утра — на занятия, а вечером — на работу в эту блядскую сауну.
Колин садится на край кровати. Сидит — медленно дышит. Я смотрю на его плечи, которые ходят вверх-вниз, и он кажется мне больным, раненым зверем во тьме, неуверенным — нападать ему или бить отбой.
— Мне не нравится, что ты там работаешь, — заявляет он тоном раздраженного собственника, который в последнее время стал у него появляться все чаще и чаще.
Но сейчас мое время. Недели споров и ссор в конце концов накопили критическую массу, и то, что происходит сейчас, — это последняя капля, переполнившая чашу, и самое время сказать: а не пошел бы ты, милый, на хуй.
— А может, на данный момент эта сауна — мой единственный шанс хорошо потрахаться, — объясняю я невозмутимо.
Холодная тишина и Колин, который вдруг замер, красноречивее всяких слов говорят, что я попала в самую точку. Потом он вдруг срывается с места и бросается, такой весь порывистый и напряженный, к креслу, где лежит его одежда. Начинает поспешно одеваться. В темноте он задел что-то ногой, ножку стула или, может, край кровати, слышится звук удара, и тут же — кошачье шипение: «Черт». Он действительно очень торопится, потому что обычно он сперва принимает душ, для Миранды, но в этот раз никаких секреций не пролилось, так что душ вроде как и без надобности. По крайней мере у него хватает достоинства не включать свет, за что я ему благодарна. Когда он натягивает джинсы, я любуюсь его задницей, может быть, в последний раз. Импотенция — это плохо, верность — это ужасно, но вместе они просто невыносимы. Мысль о том, чтобы сделаться нянькой для этого старого дурака, — омерзительна. Задницы, впрочем, жаль; я буду по ней скучать. Мне всегда нравилось, если у мужика хорошие крепкие ягодицы.
— С тобой невозможно разговаривать, когда ты в таком настроении. Я тебе потом позвоню, — вздыхает он, надевая пиджак.
— Не стоит, — говорю я и натягиваю одеяло, чтобы прикрыть грудь. Интересно, с чего вдруг такая стыдливость, ведь он сосал мои сиськи неоднократно, клал между ними свой член, ласкал, щупал, сжимал и чуть ли не ел их с моего молчаливого благословения, а иногда и по наущению. Почему же меня так тревожит его случайный взгляд в полутьме? Ответ вполне очевиден. Между нами все кончено. Да, нам и вправду пора расставаться. — Что?
— Я сказала, не стоит. Звонить мне потом. Не стоит. Ужасно хочется закурить. Но я не могу попросить сигарету у Колина. Почему-то это кажется мне неправильным.
Он поворачивается ко мне лицом, и я вижу эти дурацкие усики, которые я всегда умоляла его сбрить, и его рот под ними, опять освещенный тусклым серебряным светом сквозь шторы. Его глаза выше и скрыты в тени. Рот говорит мне:
— Ну и ладно, и хуй с тобой! Ты тупая мелкая соска, наглая самовлюбленная телка. Может быть, это сейчас ты такая вся из себя, но у тебя в жизни, детка, будет хуева туча проблем, если ты не повзрослеешь и не примкнешь к остальным членам рода людского.
Во мне продолжается смертная битва между возмущением и смехом, и никто из них не готов уступить превосходство другому. Все, что я могу выдавить из себя в таком состоянии, это:
— К таким, как ты? Я от смеха сейчас умру…
Но Колина уже нет. Дверь спальни захлопывается, а потом — и входная дверь тоже. Я с облегчением расслабляюсь, но тут вспоминаю с досадой, что дверь нужно закрыть на замок, причем на два оборота. Лорен очень серьезно относится к безопасности, да и по-любому она будет не шибко довольна — наш скандал наверняка ее разбудил. Покрытый лаком дощатый пол в прихожей холодит ноги, я защелкиваю замок и возвращаюсь обратно в спальню. Я подумываю о том, чтобы подойти к окну, а вдруг увижу, как Колин выскакивает из подъезда на пустынную улицу, но решаю, что мы оба четко уяснили свои позиции и между нами все кончено. Как отрезано. Слово мне нравится. Я даже думаю, разумеется, в шутку, а что, если и вправду отрезать то самое, что между нами было, и послать эту штуку — а именно его член — Миранде по почте? А она его и не узнает. На самом деле они все одинаковые, если, конечно, ты не большая, слезливая и тормознутая старая корова. Если у тебя в этой штуке все туго и эластично, то можно садиться на все, что движется, — ну или почти на все. Проблема не в членах, а в том, что к ним прилагается; поставляется в ассортименте — разных размеров, да, разных размеров и степени раздражения.
Входит Лорен в небесно-голубой ночнушке, глаза сонные, волосы взъерошены; она протирает и надевает очки.
— Все нормально? Я слышала крики…
— Просто жалобный рев климактеричного импотента в ночи. Я думала, это должно прозвучать сладкой музыкой для твоих феминистских ушей. — Я бодро улыбаюсь.
Она медленно подходит, протягивает ко мне руки и обнимает меня. Какая же она милая: всегда относится ко мне с большим сочувствием, чем я того заслуживаю. Она искренне верит, что мой циничный и едкий юмор — это всего лишь маска, чтобы скрыть боль и ранимость, и она всегда смотрит на меня искательно и серьезно, как будто хочет найти настоящую Никки за внешним фасадом. Лорен считает, что мы с ней во многом похожи, но при всей ее манерной претенциозности я гораздо спокойнее и хладнокровнее — ей такой никогда не стать. И хотя она выбрала для себя по жизни резкую манеру поведения, она, в сущности, славный ребенок, и от нее вкусно пахнет — лавандовым мылом и свежестью.
— Прости меня… Я тебе говорила, что ты сумасшедшая, что закрутила роман с преподавателем, но я так говорила лишь потому, что заранее знала, что тебе будет больно…
Я дрожу, по-настоящему дрожу в ее объятиях, и она продолжает:
— Ну что ты, что ты… все хорошо… все в порядке… — Она даже не понимает, что я трясусь от смеха. Мне и вправду смешно, что она вдруг решила, будто мне все это не фиолетово. Я приподнимаю голову и смеюсь, о чем сразу жалею, потому что она очень милая и хорошая, и теперь я немного ее оскорбила. Иногда жестокость проявляется подспудно, помимо воли. Этим не надо гордиться, но надо хотя бы стараться за этим следить.
Я пытаюсь ее успокоить, ласково глажу по тонкой шее, но не могу перестать смеяться.
— Ха-ха-ха-ха… ты неправильно все поняла, моя сладкая. Это не он меня бросил, это я его послала — так что больно сейчас ему. «Роман с преподавателем»… ха-ха-ха… ты говоришь, прямо как он.
— Хорошо, а как еще это можно назвать? Он ведь женат. И у вас с ним роман…
Я медленно качаю головой.
— У нас с ним не роман. Мы с ним просто трахаемся. Или, вернее, трахались. И не более того. Шум, который ты слышала, означает, что мы с ним больше не трахаемся.
Лорен выдает счастливую, но слегка виноватую улыбку. Слишком порядочная она девушка, слишком хорошо воспитана, чтобы в открытую наслаждаться бедами ближних, даже если они — в смысле, ближние — ей не нравятся. И то, что сама Лорен очень не нравилась Колину, что он видел только поверхностный образ, который она хотела, чтобы он видел, было, на мой скромный взгляд, одной из самых непривлекательных его черт. Но в этом весь Колин: ни разу не проницательный человек.
Я откидываю одеяло.
— А теперь залезай сюда и обними меня как следует, — говорю я.
Лорен смотрит мне в глаза, старательно отводя взгляд от моего обнаженного тела.
— Перестань, Никки, — говорит она робко.
— Я только хочу, чтобы меня обняли и приласкали. — Я надуваю губы и придвигаюсь к ней. Она чувствует, что ее плотная ночная рубашка разделяет нашу нагую плоть и что никто не собирается ее насиловать, и обнимает меня — неохотно и напряженно, — но я ее не отпускаю и натягиваю одеяло на нас обеих.
— Ох, Никки, — говорит она, но скоро я чувствую, что она успокоилась, и медленно уплываю в прекрасный сон, который пахнет лавандой.
Утром я просыпаюсь в пустой кровати и слышу, как кто-то деловито возится на кухне. Лорен. У каждой женщины должна быть хорошенькая молодая жена. Я поднимаюсь, натягиваю ночнушку и направляюсь на кухню. Кофе шипит и капает из фильтра в кувшин. В ванной шумит вода, Лорен ушла в душ. Из глубины нашей гостиной красный мигающий огонек автоответчика сигнализирует, что пора бы проверить сообщения.
Я то ли переоценила, то ли недооценила Колина. Он звонил даже не раз. Би-бип.
— Никки, позвони мне. Это глупо.
— Ну здравствуй, глупо, — говорю я в направлении телефона, — это Никки.
Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Би-бип.
— Никки, прости меня. Я потерял голову. Ты мне действительно небезразлична, правда. Я это тебе и пытался втолковать. Приходи завтра ко мне на работу. Ну же, Ник.
Би-бип.
— Никки, нельзя, чтобы все так закончилось. Давай пообедаем завтра в учительском клубе. Тебе же там нравилось. Ну давай. Позвони мне на работу.
Большинство девушек с возрастом превращается в женщин, но мужики навсегда остаются мальчишками. Вот почему я всегда им завидовала — из-за этой чудесной способности всю жизнь барахтаться в глупости и незрелости, чему я всегда старалась подражать. Но это бывает весьма утомительно, когда постоянно направлено на тебя.
3. Афера № 18733
Окраина Сохо, жопень еще та; узкие мрачные улочки, запах дешевых духов, кипящего масла, застарелого перегара и перегнившего мусора из разорванных черных мешков, которые здесь, видимо, не убирают принципиально. Сумерки, мелкий дождь, вспышки неона, унылая вялотекущая жизнь, пустые и смутные обещания непомерного кайфа.
Изредка где-то мелькают посредники этих возвышенных удовольствий, какая-нибудь образина с квадратной челюстью, выбритой наголо черепушкой, в дорогом строгом костюме, в дверях злачного заведения, или поистаскавшийся дилер, явно плотно сидящий на кокаине, с болезненно желтым лицом в отсветах голой лампочки на мрачной лестнице — пристально изучает лица усталых скучающих завсегдатаев, потенциальных клиентов, нервных туристов и пьяных юнцов и девиц с глумливой усмешкой на рожах.
Но лично я чувствую себя здесь как дома. Прохожу — весь из себя гордый и важный, морда кирпичом — мимо крепкого парня на входе в клуб. Мой знакомый, кстати сказать. Полы его дорогого пальто хлопают на ветру. Для меня это — как знак, что я прошел долгий путь из сауны в Лейте, где я работал вроде как сводником-сутенером и подбирал персонал из девиц-наркоманок, которые трахались за дозу.
Генри Автобус — Автобус это его кликуха — кивает мне:
— Какие люди. Чего не здороваешься?
Я улыбаюсь и стараюсь не раздувать ноздри. Они у меня раздуваются непроизвольно, всегда, когда мне приходится сталкиваться с безмозглыми накачанными олигофренами. Но при всей своей тупости они чувствуют, когда ты относишься к ним свысока, и напрягаются жутко. А напрягать их не стоит — эти парни тебе нужны. Так что я изображаю улыбку, пытаясь не морщиться.
— Привет, Генри. Прости, я сегодня слегка торможу. Генри мрачно кивает, и мы немного болтаем о том о сем, и я вижу, как он таращится мне через плечо, как будто у меня за спиной что-то происходит. Взгляд холодный и хищный.
— А Колвил сегодня здесь?
— А, этот мудак, — говорит Генри. — Нет, слава Богу. — Мы оба страстно и ревностно ненавидим нашего босса. Я думаю о жене Мэта Колвила, пока болтаю с Генри. Пока кот гуляет… Надо бы привести сюда Таню и заняться делом. Я звоню ей на мобилу, но сюрприз… сюрприз… абонент временно недоступен. Ну да, когда сидишь и на герыче, и на крэке, трудно запомнить, что надо платить за мобилу. Стало быть, не судьбец, и меня начинает корежить, как всегда, когда я обламываюсь из-за чужого распиздяйства.
Но когда в офисе нет Колвила и есть Дьюри — жизнь прекрасна. Марко и Ленни сегодня тоже на месте, оба грамотные разводилы. Так что моя роль чисто декоративная. Я сижу у правой стороны стойки, типа руковожу, задницу отрываю только для того, чтобы обслужить бандюков или если в заведение войдет вполне себе секси-киска или какая-нибудь местная знаменитость, каковой следует оказать уважение. Закончив смену, я захожу в магазин Рэндольфа и беру целую стопку кассет гейс-кой порнушки, которая станет моим анонимным подарком одному старому другу. Потом заруливаю в бар на предмет пива. Я всегда быстренько сваливаю из клуба, когда смена заканчивается, — это как принять хорошую ванну, в переносном, конечно, смысле. Это бар — типа Икеи, монумент банальности и отсутствию всяческого воображения. Это Сохо, но подобную безликость теперь можно встретить везде.
Я немного устал, но все равно удивительно, что мне так скоро дает по шарам. Я думал, что я покрепче. Опять начинаю ощущать себя глупым и слабым. И еще этот Крокси, совсем меня задолбал. Когда он рядом, я себя чувствую так, словно меня целенаправленно травят химией. Совершенно никчемный мудила, они все совершенно никчемные. Эта маленькая сучка Таня, которая предпочла зависать на Кингз-Кросс, когда я предлагал пойти в клуб и развести там каких-нибудь богатеньких кретинов. Да, я себя чувствую слабым. Чем старше становишься, тем большей роскошью становится эта слабость.
Но ладно, хватит грузиться. Я хорошо отработал смену и сейчас сижу в баре в Сохо с живенькой милой девицей в костюмчике по имени Рэйчел. Она работает в рекламной конторе, и у нее только что закончилась важная презентация, которая прошла хорошо, так что Рэйчел, понятное дело, уже не совсем в кондиции, потому что презентация прошла нормально, и она постоянно твердит «О черт». Я поймал ее взгляд в баре, обмен улыбками и комплиментами состоялся, что называется, честь по чести, и я забрал ее из пьяной компании. Жалко только, в моей квартире в Айлингтоне сейчас ремонт, и мне пришлось остановиться у друга — в жутком клоповнике. Спасибо, Господи, что сейчас на мне костюм от Армани; отдал за него жуткие деньги, но он того стоит. Я предлагаю поехать к ней в Кэмден, но она говорит:
— О черт, у моей соседки сегодня какое-то сборище.
Так что мне ничего другого не остается, и я скрепя сердце называю адрес в восточном районе водителю мини-такси. Парень хотя бы не кочевряжится и везет, куда сказано. А то эти кретины-таксисты обычно туда не ездят, а если и соглашаются ехать, то смотрят на тебя, как злоебучие работники из социальной службы — и все это за счастье стрясти с тебя двадцатник за какие-то пять-шесть миль. Даже арабы и турки, и те не везут меньше чем за пятнадцать фунтов.
Исподлобья поглядываю на эту самую Рэйчел, расчетливо заполняя паузы в разговоре. А эти паузы говорят о том, что она все больше и больше разочаровывается — с каждым кварталом, который мы проезжаем. И все-таки она довольно разговорчива, и, борясь с похмельными последствиями уик-энда, я вдруг понимаю, что мне трудновато поддерживать разговор. Кроме того, когда первое усилие сделано и ты знаешь, что все уже на мази, накатывает эдакая апатия. Ты уже поймал свою рыбку, вы с ней остались наедине, и к чему теперь эти условности… они только в напряг… Ты заводишь какой-то пустой разговор и съезжаешь на шуточки Бенни Хилла. И теперь самое трудное — это слушать, но это и самое важное. Это важно, потому что я вижу, что ей хочется притвориться, что во всем этом есть некий шик, что это (хотя бы в потенциале) больше, чем просто перепихон, больше, чем просто животная похоть. А на самом деле мне хочется ей сказать: «Заткнись, сука, и снимай быстро свое шмотье. Мы с тобой больше не увидимся никогда, и если наши дорожки все-таки пересекутся, мы прикроем свое смущение безразличной гримасой. И я с отвращением буду думать о звуках, которые ты издавала, когда я тебя ебал, и о сожалении у тебя на лице на следующий день. Но зато ты запомнишь меня надолго, потому что хорошее забывается быстро, а плохое запоминается».
Но я, разумеется, ничего этого не скажу, и вот мы уже поднимаемся вверх по лестнице в мой клоповник, я извиняюсь за бардак и выражаю искреннее сожаление, что все, что я могу предложить ей выпить, — это бренди, а когда она спрашивает, отвечаю:
— Да, Рэйчел, настоящий эдинбургский. — Я несказанно счастлив, что у меня нашлась нераспечатанная коробка настоящих стаканов для бренди.
— Ой, здесь так мило. Я однажды была в Эдинбурге, на Фестивале, пару лет назад. Мы тогда здорово повеселились, — сообщает она мне и рассматривает коробки с кассетами.
Это должно звучать грубо и мерзко для ушей шотландского распиздяя — то есть меня, любимого, — но это звучит как-то правильно, и я радостно булькаю бренди в стакане. Я восхищаюсь ее изяществом, ее безупречной кожей, белозубой улыбкой, а она говорит:
— Барри Уайт… Принц… у тебя неплохой музыкальный вкус… куча соула и гранжа…
И это не только влияние бренди, потому что когда она берет свой стакан с грязного кофейного столика, я чувствую, как воображаемая ширинка расстегивается, и говорю себе: ВОТ ОНО. Вот оно — самое время влюбиться. Просто расстегнуть ширинку и позволить всей этой любовной требухе поглотить нас, превратиться в бешеного быка и чокнутую корову. Показаться друг другу полными идиотами; нести всякий бред, раздобреть в неге. Но нет. Я делаю все, как всегда, и использую секс, чтобы убить любовь, и я хватаю ее, наслаждаясь ее деланным потрясением, и мы целуемся, обнимаемся, потом раздеваемся, ложимся, лижемся, дразнимся и ебемся.
Кстати, я уже понял, что ее зарплата, должность и социальное положение не столь впечатляющи, как мне показалось сначала. Она просто сучка, вот и все. Иногда приходится попотеть, чтобы узнать человека поближе.
Мы немного поспали, а утром снова занялись сексом. Едва я ей вставляю, как мы начинаем трястись и подскакивать, потому что экспресс на Норвич в 7.21 как раз проходит через станцию Хакни-Даунз, и кажется, что сейчас он отправит нас прямиком в Восточную Англию, и она вопит:
— О Боже… Саймон… Сай-мммммннннн…
Рэйчел засыпает, а я встаю и пишу ей записку, что у меня много дел и что я ей позвоню. Иду в кафе через дорогу, выпиваю там чашечку чаю и жду, когда она спустится. У меня даже глаза увлажняются, когда я вспоминаю о ее смазливой мордашке. Я фантазирую, как поднимаюсь обратно, может, даже с каким-нибудь веником из цветов, открываю ей свое сердце, признаюсь в вечной любви, превращаю ее жизнь в сплошной праздник и становлюсь ее принцем на белом коне. Между прочим, принц на белом коне — это не только женские мечтания, но и мужские тоже. Но только мечтания. Меня охватывает тошнотворное ощущение потери. Легко кого-то любить — как, впрочем, и ненавидеть — в его отсутствие, кого-то, кого мы на самом деле совсем не знаем. И я — крупный специалист в этом вопросе. Но проблема в другом.
Потом, как шпик на посту, я вижу, как она выходит из моего подъезда. Она движется скованно и неуклюже, как будто ей трудно себя контролировать, и выглядит, как птенец, выпавший из гнезда: страшненькая, неуклюжая и глупая, совсем не похожая на ту приукрашенную алкоголем сучку, с которой я прошлой ночью делил постель и даже кусочек жизни. Я закрываюсь спортивными страницами «Сан».
— Мне кажется, Англией должен править шотландец, — кричу я турку Ливану, хозяину кафе. — Ронни Корбетт, блядь, или типа того.
— Ронни Корбетт, — с улыбкой повторяет Айван.
— Мудила тартановый, — говорю я ему, поднося ко рту чашку горячего сладкого чая.
Когда я поднимаюсь к себе в квартиру, я сразу чувствую запах Рэйчел, который еще остался в этом клоповнике, что приятно, и вижу записку — что хуже.
Саймон!
Извини, что не дождалась тебя утром. Хотелось бы снова тебя увидеть. Позвони мне.
Рэйчел.
Уф. Всегда лучше бросать человека, когда он говорит, что хочет снова тебя увидеть, потому что ты знаешь: неизбежно наступит время, когда вы расстанетесь потому, что он больше не хочет тебя видеть. Так что первое намного приятнее. Я комкаю записку и швыряю ее в мусорку.
Я действительно не могу вписать Рэйчел в свое расписание. Когда я начинал в Лондоне, в квартире в заброшенном доме на Форест-Гейт, я решил проложить путь на запад: от девочек из Эссекса до евреечек из Северного Лондона, и закончить на Слоун-Рейнджерах [1 - Настоящей (фр.). — Примеч. пер.]. Они знают расклад. Для первых секс — это что-то типа путевки в жизнь; для вторых — это своеобразный обмен неврозами; а третьи будут скакать на тебе до третьих петухов, но все равно они — не для тебя, они уже обручены с каким-то там Молчом Чаки. Эти блядские аристократические племенные сучки обязательно с кем-нибудь обручены. Так что я прекратил прочесывать «Дебретт» [3 - «Дебретт» — ежегодный справочник дворянства. Издается с 1802 года. — Примеч. пер.]и снова вернулся в Хэмпстед.
А сейчас Таня, которая недотягивает даже до первой группы в моей классификации, звонит мне на красную мобилу и сообщает, что она скоро заедет. Я представляю себе ее лицо: череп, обтянутый кожей, бледной, как у Носферату, большие губы, как будто у нее там имплантаты, — я представляю ее нескладную фигуру и отсутствующий взгляд. Кобылка — заебись. И где только таких выводят?
Я наклеиваю железнодорожное расписание на спинку кровати, и к тому времени, как приходит Таня, у меня все уже готово. Она жалуется, что этот мудацкий Мэт Колвил вчера ночью выкинул ее из бара. По ее глазам видно, что ей хочется наркоты, а не хуя. Я говорю ей, что она неблагодарная сучка, что ради нее я отложил все дела и что если она не умеет поставить себя в приличном заведении в Сохо, то пусть катится обратно на Кингз-Кросс и подставляет там задницу всяким уродам за дозу.
— Я так для тебя стараюсь, но это все бесполезно, — говорю я, гадая, сколько раз она уже слышала это от родителей, от социальных работников и от копов, которые занимаются с трудными подростками. Она слушает мою тираду, развалившись на диване, с отвисшей челюстью.
— Но он меня вышвырнул, — стонет она. — Колвил. Он меня вышвырнул, сукин сын.
— Ничего удивительного, посмотри на себя. Выглядишь, как дешевка из Глазго. Это Лондон, и здесь надо иметь хоть какой-то стиль. Я, похоже, единственный человек в этом городе, который заботится о стиле…
— Извини, Саймон…
— Ладно, куколка, все хорошо, — мурлычу я, стягиваю ее с дивана и беру на руки, поражаясь тому, какая она легонькая. — Я сегодня малость грубоват, потому что неделька выдалась еще та. Иди сюда и ложись со мной… — Я кладу ее на постель и смотрю на время: 12.15. Я касаюсь ее, ее губы дрожат, и вот мы уже оба голые, я на ней, и я в ней. Она вся сморщилась, типа ей неприятно, а я думаю: ну и где этот чертов поезд?
12.21.
Чертов поезд, чертовы английские железные дороги и все остальное приватизированное дерьмище… 12.21… жопа… должен быть поезд, уже сейчас…
— Ты классная, просто огонь, — говорю я. Ну, чтобы хоть как-то ее расшевелить.
— А-ах… — стонет она.
Ебать-копать, если это все, на что она способна, ей надо идти торговать гамбургерами, потому что по этой части у нее точно нет будущего.
Я стискиваю зубы и жду еще пять минут — до 12.27, — пока ублюдочный поезд наконец не отъезжает от станции, сотрясая наш клоповник, и Таня подо мной начинает издавать неувядающие звуки страсти.
— Сильный финиш, — выдыхаю я. Таким образом я пытаюсь проделать ту штуку, о которой говорил Терри Венаблес: тренер не должен орать на своих подопечных, он должен их поощрять, постоянно напоминать им об их достижениях, а не тыкать носом в неудачи. — Но надо ответственнее подходить. Говорю это для твоего же блага.
— Спасибо, Саймон. — Она улыбается, демонстрируя щербатые зубы.
— А теперь извини, у меня дела.
Ее лицо вновь принимает отсутствующее выражение, она встает и быстро натягивает одежду. Я протягиваю ей десятку на проезд, она прощается и уходит.
Оставшись один, я собираю коробку гейской порнухи, которую прикупил вчера в Сохо. Надписываю адрес:
ФРЕНСИС БЕГБИ ЗАКЛЮЧЕННЫЙ № 6892ВК
СОТОН МЭЙНС
ЭДИНБУРГ ШОТЛАНДИЯ
Я всегда беру что-нибудь этакое для своего старого друга Бегби и посылаю ему всякий раз, когда возвращаюсь в Шотландию, так что он видит местную почтовую марку, когда получает посылку. Интересно, кого он подозревает — наверное, каждого в Лотиане. Все это — в рамках борьбы с моим родным городом.
Иду в ванную и чищу зубы, выскребая изо рта гнилостный вкус Таниной слюны, потом встаю под душ и отмываю мои гениталии от всех следов того мерзкого места, где они только что побывали. И тут начинает звонить телефон, а у меня есть одна слабость — если звонит телефон, я не могу не взять трубку, а автоответчик не включен. Заворачиваюсь в полотенце и выскакиваю из ванной.
— Привет, Саймон, сынок…
На то, чтобы опознать голос, у меня уходит секунда-другая. Это моя тетя Пола из Эдинбурга.
4. «…на халтурных дрочилках…»
Каждый раз, как я меняю курс, я все больше и больше чувствую свою несостоятельность. Но академические курсы для меня — как мужчины: даже самые занимательные рано или поздно становятся совершенно неинтересными. Итак, Рождество прошло, и я опять одинокая женщина. Но смена курса — это еще не так плохо, как смена города или университета. И я пытаюсь уверить себя, что вот я учусь в Эдинбургском университете уже целый год — и это совсем неплохо. Сменить литературу на средства массовой информации и кино меня уговорила Лорен. Кино — это новая литература, сказала она, цитируя какой-то дурацкий журнал. Конечно, ответила я, люди теперь узнают обо всем не из книг, но и не из фильмов, а вообще из видеоигр. Если бы мы и вправду хотели держаться в струе, мы бы сейчас проводили время в зале игровых автоматов на Южной стороне и гоняли бы на космических корабликах в компании малокровных школьников-прогульщиков.
Но мне все равно нужно взять хоть какой-нибудь литературный курс, и я выбрала шотландскую литературу, потому что я англичанка, а «от противного» — это достаточный повод.
МакКлаймонт читает лекции всем этим придурковатым и патриотичным шотландцам (черт, а в прошлом году я была точно такой же, из-за какой-то там прапрабабки, которую я никогда не знала и которая как-то приехала на каникулы в Килмарнок или Дамбартон… ладно, проехали…). Очень явственно представляется музыкальное сопровождение — все эти волынки-мудянки на заднем плане, когда он втюхивает студентам свою националистскую пропаганду. И на хрена мне все это надо? Опять идея Лорен, она считает, что этот курс легче сдавать.
Жвачка у меня во рту приобретает металлический привкус, и даже усилие, необходимое для жевания, причиняет мне боль. Я вынимаю жвачку и прилепляю ее под парту. Ужасно хочется есть. Вчера я заработала целых две сотни фунтов на халтурных дрочилках. Одна из моих служебных обязанностей — дрочить мужикам под полотенцем. Эти жирные красные морды — они пожирают тебя глазами, а ты смотришь сквозь них и пытаешься вытянуть из них, чего им хочется: холодную жестокую суку или нимфетку с наивными глазками. Да все что угодно. Это все так далеко, так не важно, это мне напоминает, как мы с моим братом накручивали нашего пса Монти, а потом наблюдали, как он пытается кончить об диван.
Я размышляю о том, что это противоестественно — стремиться делать работу хорошо, когда вся работа заключается в том, чтобы дрочить посторонним мужикам. Я размышляю о членах, которые побывали у меня в руках, и скоро МакКлаймонт заканчивает. У Лорен есть все лекции про шотландскую диаспору; Росс, американское чмо, сидит перед нами и покрывает страницы сказками о жестокости и несправедливости англичан. Когда я выхожу, МакКлаймонт ловит мой взгляд. Такая совиная рожа. Глупая-глупая. Я не знаю, что думают орнитологи, но настоящие птичники, сокольничий, все, как один, скажут, что совы — ни разу не мудрые. Наоборот, это самые глупые птицы.
— Мисс Фуллер-Смит, можно вас на минуточку, — чопорно произносит он.
Я оборачиваюсь к нему и убираю прядь волос с лица за ухо. Мало кто из мужиков устоит перед таким призывом: невинное предложение. Это как откинуть свадебную вуаль, открыться перед человеком. МакКлаймонт — циничный старый алкаш, стало быть, изначально запрограммированный на то, чтобы прореагировать должным образом. Я стою слишком близко к нему. Это всегда хорошо работает с застенчивыми по природе, но хищными мужиками. Сработало и с Колином. Чертовски хорошо сработало.
Вечно испуганные темные глаза под стеклами очков загораются. Редеющие волосы вздыбливаются, будто наэлектризованные. Смешной костюм с подкладными плечами, кажется, даже слегка раздувается.
— Я все еще не получил ваше эссе за второй семестр, — говорит он, и в его голосе слышится плотоядная нотка.
— Ну, это все потому, что я его еще не написала. Понимаете, по вечерам я работаю. — Я улыбаюсь.
МакКлаймонт, который либо слишком искушенный и опытный (кто бы мог подумать), либо страдает от недостатка определенных гормонов, уныло кивает.
— В следующий понедельник, мисс Фуллер-Смит.
— Зовите меня просто Никки, пожалуйста, — ухмыляюсь я, покачивая головой.
— В следующий понедельник. — Он отворачивается и начинает собирать свои бумаги: его костистые узловатые руки сгребают листы и запихивают их в кейс.
Ну, чтобы выиграть, следует проявлять настойчивость. Я проявляю:
— Мне правда-правда очень понравилась ваша лекция. — Я наклоняюсь к нему.
Он поднимает голову и кисло улыбается.
— Хорошо, — отвечает он вяло.
Я откладываю свою маленькую победу на будущее, потому что мы с Лорен договорились встретиться в столовой.
— А этот твой семинар по кино? Есть в группе приличные парни?
Лорен хмурится, размышляя над возможными претендентами на приглашение к нам домой. Проблема сложная: один — явный неряха, второй — скорее всего альфонс, а третий и вовсе буйный.
— Ну, один, два. Я обычно сажусь рядом с Рэбом. Он постарше, может, тридцатник, но вполне ничего.
— Уже потрахались? — спрашиваю.
— Никки, ты отвратительна. — Она качает головой.
— Я просто девушка без комплексов! — протестую я, мы допиваем кофе и идем в класс.
Преподаватель — здоровый парень с длинными руками. Он такой длинный, что, когда ты сидишь, а он стоит, твой взгляд упирается ему прямо в пупок. Он говорит с мягким южноирландским акцентом. Он ставит нам какой-то короткометражный русский фильм с непроизносимым названием. Полный бред. Где-то на середине фильма в класс входит парень в синем пиджаке с итальянским лэйблом и извиняется перед учителем. Он улыбается Лорен, поднимает брови и плюхается на свободное место рядом с ней.
Я смотрю на него, и он быстро оглядывается на меня.
После лекции Лорен нас знакомит. Это и есть пресловутый Рэб. Он дружелюбен, но не назойлив, что мне нравится. Рост где-то пять футов и десять дюймов, ни грамма лишнего веса, светло-каштановые волосы, карие глаза. Мы идем в кафе, чтобы выпить и поговорить об учебе. Этот парень, Рэб, не из тех людей, которые выделяются из толпы, что, кстати, странно, потому что он довольно красив. Впрочем, это какая-то очень банальная красота — с парнями такого типа обычно трахаешься в перерывах между серьезными бойфрендами. После пива он уходит в туалет.
— А у него симпатичная задница, — говорю я Лорен. — Он тебе нравится?
Лорен отрицательно качает головой.
— У него есть девушка, и она ждет ребенка.
— Мне не нужна его биография, — говорю я. — Я просто спросила, нравится он тебе или нет.
Лорен довольно неслабо пихает меня локтем и обзывает придурочной. Она пуританка во многих аспектах и иной раз бывает такой старомодной. Мне нравится ее почти прозрачная кожа, волосы, убранные назад, и даже ее очки смотрятся по-настоящему сексуально, как и плавные движения рук. Лорен — стройная, изящная и замкнутая девушка девятнадцати лет, и я часто задумываюсь, а был ли у нее вообще хотя бы один серьезный роман. Ну, я имею в виду, трахалась она с кем-нибудь или нет. И, конечно, я слишком ее люблю, чтобы сказать ей напрямик, что все ее феминистские взгляды происходят исключительно из того, что она просто провинциальная ханжа, которую нужно как следует выебать.
Обычно они с этим Рэбом пьют кофе, обсуждают фильмы или треплются об учебе. Ну а теперь у нас menage a trois, типа шведская семья. Рэб выглядит уставшим от жизни. «Все это у меня уже было», — написано у него на лице. Мне кажется, что в Лорен ему нравится зрелость и ум. Интересно, нравится ли она ему как женщина, потому что он-то ей точно нравится, это за километр видно. Ха, ну, если ему нужна зрелость, то мне почти двадцать пять.
Рэб возвращается и заказывает нам еще выпивку. Он говорит мне, что подрабатывает в баре у своего брата. Я говорю, что работаю в сауне. Он заинтригован, как это бывает почти всегда. Склонив голову, он изучает меня пристальным взглядом, который полностью меняет его лицо.
— А ты не… ну, э-э-э… ты понимаешь… Лорен недовольно кривит рот.
— Сплю с моими клиентами? Нет, я их только купаю, — говорю я. — Ну, то есть некоторые предлагают, что, мол, давай, но это не в правилах заведения, — вру я, не краснея; типа гну партийную линию. — Я… — Тут я на пару секунд умолкаю. Они оба открыли рты в предвкушении, и я чувствую себя бабушкой, которая рассказывает сказочку на ночь паре невинных детишек, и сейчас как раз дошла до того самого места, где должен появиться злой серый волк. — Я однажды сдрочила одному милому пожилому дядечке, когда он сказал, что скучает по своей жене, которая умерла. Я не хотела брать у него эти двести фунтов, но он так настаивал. Потом он мне сказал, что он сразу понял, что я хорошая девочка, и извинился, что поставил меня в такое неловкое положение. Он был очень милый.
— Как ты могла, Никки?! — мямлит Лорен.
— Это у вас все нормально, вы шотландцы, вам не надо самим платить за обучение, — говорю я. Лорен знает, что на это ей нечего возразить, что меня абсолютно устраивает. А грубая правда жизни заключается в том, что я дрочу нашим клиентам чуть ли не каждый вечер, а что поделаешь? Денег-то хочется.
5. Афера № 18734
Я готов к встрече с Колвилом, спасибо Тане, что предупредила о том, как вел себя этот козел. Он долго ждал, чтобы от меня избавиться, и теперь у него наконец появилась такая возможность. Конечно, без борьбы я не сдамся, и к тому же за прошедший год меня очень даже неплохо проинформировали о привычках Чеза Колвила.
Разумеется, он дождался конца моей смены. Была тихая ночь. А потом пришли Генри и Генджис с какими-то еще парнями, и все были уже крепко поддамши. Они, видимо, крупно сцепились с какой-то другой компашкой и теперь бурно праздновали победу. Вроде они говорили, что играли «Абердин» и «Тоттенхэм».
— Как тебе нравится эта компания? Не знаешь, кто будет платить за выпивку? Бармен, наверное. — Я смеюсь, и пара ребят присоединяются к моему смеху. Я как король в окружении придворных; наполняю стаканы и ставлю на стойку, потому что предчувствую, что больше мне здесь не заправлять.
В некотором смысле это даже грустно: заведение было мне вторым домом, здесь я не просто работал — я встречался с людьми и общался, но теперь все закончилось. Пришло время отсюда двигать. В таких местах можно работать, но многого ты не добьешься. Надо самому становиться хозяином. Краем глаза я вижу, что появилась Линей, она мне подмигивает и готовится к рабочему вечеру.
Ну да, сплошной пластик, хром и соответствующая подсветка но все равно чувствуется застоявшаяся вонь табака, запах спермы, дешевых духов, пролитого пива и тошнотворного отчаяния под маской всеобщего дружелюбия.
Линей давно просекла фишку. Она всегда тщательно скрывает презрение, которое умная образованная молодая женщина непременно должна питать к этим козлам-клиентам и, как мне кажется, ко мне тоже, хотя всем нам хотелось бы думать, что мы — исключительные, единственные и неповторимые и совсем не похожи на других. Вот Линей и вправду совсем не такая, как большинство, и главное, она все понимает. Она снялась в нескольких порнофильмах, у нее свой сайт в Интернете, ее имя довольно известно в определенных кругах, и теперь клиенты идут у нее косяками. Никаких сутенеров, она сама по себе, и ее улыбка превращается в лед, как только ты переступишь черту. Она не играет в чужие игры, у нее своя игра, и, стало быть, мне она не подходит.
А жаль. Я смотрю на нее, смотрю на то, что она вытворяет ногами и попкой — Таня, шлюха обдолбанная, даже не отдыхает, а просто валяется в коме, — я смотрю на ее загорелые бедра, на ее серебристое мини и понимаю, почему мужики сразу становятся в стойку при виде Линей. Порнофильмы, в которых она снималась, надо включать во все каталоги «Видео почтой».
В конце смены Дьюри подходит ко мне с улыбочкой гимназиста-олигофрена.
— Колвил хочет с тобой поговорить. Ждет тебя у себя в кабинете. — Ублюдок чуть ли не выпевает слова.
Я знаю, о чем пойдет разговор, и когда я вхожу к нему в офис, то сразу плюхаюсь в кресло напротив Колвила, даже не спросив разрешения. Смотрю на босса в упор: бледная лживая морда, масляные глазки, скользкий бегающий взгляд. Колвил смотрит на меня, как на какую-то инфузорию-туфельку. Пододвигает мне через стол конверт. На лацкане его дурацкого серого пиджака — пятно. Неудивительно, что она…
— Твоя зарплата за этот месяц, — объясняет он своим льстивым, я бы даже сказал, подобострастным тоненьким голоском. — А так как ты не доработал две недели до утверждения на штатную должность, то мы не должны тебе никакой компенсации за увольнение. Такие правила, — ухмыляется он.
Я смотрю на него честными глазами.
— Но почему, Мэт, — говорю я, притворяясь расстроенным, — мы же столько всего пережили вместе!
Нет, мой честный взгляд не сработал. Личико нашего малыша Мэти остается бесстрастным, он откидывается на кресле и медленно качает головой.
— Я не раз тебя предупреждал. Мне нужен старший бармен, который всегда на месте. И самое главное, я тебя предупреждал о твоей маленькой сучке, которая приходит сюда и предлагает себя моим клиентам. — Он с омерзением дергает головой, и я слышу смешок Дьюри, который наслаждается этой беседой не меньше Колвила.
— Ну, у них тоже есть члены, по крайней мере мне так говорили, — улыбаюсь я. Снова слышу тихое похрюкивание из-за спины.
Колвил подается вперед со зверски серьезным выражением на роже. Это — его шоу, и ему не нравится, когда кто-то его переигрывает.
— Ты, Уильямсон, может быть, и считаешь себя шибко умным, но ты просто дешевка, дерьмо из Хакни.
— Из Айлингтона, — поправляю я. Последний удар был явно ниже пояса.
— Да хрен ли разницы. Мне, знаешь ли, нужно, чтобы мой старший бармен вел здесь мой бизнес, а не использовал это место, чтобы проворачивать свои собственные делишки. Все те подонки, которые здесь сейчас крутятся, шлюхи, бандиты, фаны, порнодельцы, наркодилеры… И знаешь что? Это все началось года два назад, с тех пор как ты здесь работаешь.
— Это же грязная забегаловка с танцами, мудацкий стрип-клуб. Ясное дело, тут куча подонков толчется. У нас не особенно чистый бизнес! — зло протестую я. — Я привел сюда платежеспособных клиентов. Людей, которые тратят деньги!
— Слушай, шел бы ты лесом. — Он показывает на дверь.
— Я что, уволен?
Улыбка Мэта Колвила становится еще шире.
— Да, и хотя с моей стороны это будет непрофессионально, я все же скажу: я просто счастлив по этому поводу.
Дьюри у меня за спиной снова хихикает. Ну ничего. Сейчас ему станет совсем не смешно. Я смотрю Колвилу прямо в глаза.
— Кажется, пришло время поговорить начистоту. Я регулярно пялю твою жену, уже почти восемь месяцев.
— Что… — Колвил тупо таращится на меня, и я чувствую, что Дьюри у меня за спиной впал в ступор, а потом тихо смылся, кашлянув напоследок, словно извиняясь, что ему пришлось так быстро ретироваться. Колвил на пару секунд лишился дара речи, но все-таки справился с потрясением, и на его губах заиграла слабая недоверчивая улыбка. Он презрительно фыркает:
— Тяжелый случай, Уильямсон.
— Я ей, кстати, недешево стоил, — говорю я, не обращая внимания на его реплику. — Можешь сам убедиться. Проверь счет на ее кредитке. Отели, шмотки от кутюр. — Я указываю на свою рубашку от Версачи. — Вот на что уплывают денежки. Твои денежки, между прочим.
Страх мелькает у него в глазах, но тут же сменяется яростью.
— Ты, сукин сын. Ты вправду считаешь, что сможешь меня задеть этой чушью? Это же полная…
Я встаю, вынимаю полароидные снимки из внутреннего кармана пиджака и кидаю их на стол.
— Ну, может быть, тебя это заденет. Я держал их на черный день. Лучше один раз увидеть, хых, — подмигиваю ему я, разворачиваюсь на месте и с достоинством прохожу через офис и бар. Волны тревоги вынуждают меня ускорить шаг, когда я выхожу на улицу, но никто не бежит за мной следом, так что я громко смеюсь на задворках Сохо.
Иду по Чаринг-Кросс-роуд немного расстроенный — все-таки только что я потерял самый главный источник регулярных доходов. Пытаюсь утешиться тем, что зато я избавился от геморроя, сопряженного с этой работой, взвешиваю все «за» и «против», думаю о возможностях, которые мне дает эта новая ситуация. Сажусь на поезд на Ливерпуль-стрит на Центральной линии и еду до Хакни-Даунз. Выхожу, встаю у низкой стены на станции и смотрю на свое окно. Оно так близко, что, кажется, можно дотронуться до стекла. На стекле столько грязи и пыли, что оно почти черное. Было бы очень неплохо стрясти денег с этих сук с железной дороги, а то их дизельные поезда все засрали. На пути со станции беру новое расписание.
Вернувшись в свой клоповник, я выглядываю из окна этой конурки, которую агенты по недвижимости называют студией. Вот они, англичане: высокопарные и напыщенные по самое не хочу. Кто бы еще додумался назвать эту ночлежку поместьем?! Я охочусь, ловлю рыбу, стреляю дичь, я, Саймон Дэвид Уильямсон из Поместья Банановые Квартиры Лейта. Смотрю вниз, наблюдаю за молодой мамашей с коляской. Мешки у нее под глазами видны мне даже отсюда. Не мешки, а какие-то чемоданы от Samsonite. Смотрю на нее и пытаюсь понять, какого хрена я переехал на пять сотен миль к югу, на эту мудацкую улицу с мудацким названием Большой Перекресток, где здания трясутся, когда мимо проходит экспресс на Норвич. Смотрю на часы: 6.40, или 18.40, как говорят эти железнодорожники. Точно по расписанию.
Когда у тебя есть возможность вложить свои денежки в выгодное предприятие, надо этой возможностью пользоваться. Это я и пытаюсь втолковать Берни на следующий день, но он был слишком уторчен, чтобы врубиться в мои рассуждения. Это самое главное; то, что отличает победителей от неудачников, настоящих деловых людей — от распиздяев, которые вообще ни на что не годятся, разве что подтирать задницу боссу; такие вечные мальчики на побегушках. У всех на слуху так называемые истории успеха, растиражированные в СМИ, но на самом-то деле все понимают, что это — только верхушка айсберга, потому что на каждый успех приходится десять провалов. Оно мне надо: вкалывать в баре на чужого дядю, в компании законченных неудачников, которые вечно ноют и винят все и вся — но только не себя, любимых, — что они оказались в глубокой заднице, хотя им обещали золотые горы и билет наверх без пересадки?! Берни, кстати, надо бы поостеречься, а то он начинает мне напоминать одного из таких мудил. Да, мы живем в дерьме и из дерьма не вылазим, но иногда все-таки выпадает возможность урвать свой куш, и уж если она выпадает, упустить ее было бы глупо. А иначе — прямая дорога обратно в дешевый паб, где ты будешь сидеть, заливая глаза и жалуясь на судьбу-злодейку, что вот, могло бы быть все иначе, но — хрена с два, или еще того хуже — к трубке с крэком или лиловой жестянке для завтраков.
Я готов вложиться в дело, но сейчас мне нужно повидаться с Амандой, с этой холодной коровой, у которой и так хренова туча денег, но при этом она еще тянет из меня все соки.
Предложение тети Полы, над которым я смеялся по телефону, начинает казаться все более заманчивым.
В общем, труба зовет, и я еду в Хайгейт, продираясь сквозь толпы в автобусах и электричках, забираю ребятенка и отдаю ей сорок монет за неделю, которые, как я понимаю, прожираются этим мальцом подчистую. Во какой толстый, прямо жирдяй. В последний раз, когда я брал его в Шотландию, чтобы показать моей матери, она сказала с этим своим неистребимым шотландским акцентом: «Ну он прям как ты в том же возрасте». Как я в том же возрасте: нескладный и жирный ребенок, всегда в синяках — легкая добыча для тощих и подлых змеюк с игровой площадки на улице. Спасибо, ебена мать, переходному возрасту и всем этим гормонам — за избавление от жира. Может, мое противоречивое отношение к сыну как раз и объясняется тем, что он напоминает мне себя самого — в более молодой и менее крутой вариации. Но мне не верится, что я был таким. Скорее всего он пошел в своего жирного деда, козла жидовского, со стороны матери, ясное дело.
И теперь мы тащимся по Вест-Энду по направлению к «Хэм-бли», чтобы выбрать ему рождественский подарок. Конечно, праздник давно прошел, но зато мы попадем в эти безумные январские распродажи. Я дал ему ваучеры, потому что свободе выбора нужно учить, причем чем раньше, тем лучше. Но Аманда их забрала и отдала мне обратно. Она настояла, чтобы мы пошли в магазин вместе. Мы прошли-то всего ничего, а мелкий говнюк начинает скулить, что ему холодно и что он натер ноги. Ну и сидел бы дома, рубился в Плэй-Стэйшн. Даже в это праздничное время года я такой же чужой для него, как и он — для меня. Во время прогулки я делаю малодушные попытки поддержать беседу, втайне надеясь, что в магазине хотя бы будет на что поглазеть.
Чем мне не нравится зима: девочки слишком закутаны. Не понятно, что там, под оберткой, пока не притащишь ее домой и не откроешь, а тогда уже поздно будет возвращать. Проданный товар возврату и обмену не подлежит. Рождество. Проверяю сообщения на белой и красной мобилах. Ничего.
Толкотня, суета, магазины — все это начинает меня напрягать. Что до ребенка… никакого контакта. Глухая стена. Я честно старался. То есть не то чтобы очень старался, но сделал все, что смог. Может, пора это все прекращать? Я и так уже весь распух от дешевой высококалорийной пищи, сижу без гроша в кармане. И чего ради? Чтобы исполнить родительский долг? Наладить социальное взаимодействие? Кому-то от этого лучше?
Помню, пару недель назад я водил Бена (имя — это ее идея) в Музей мадам Тюссо. Всю дорогу я только и делал, что думал о ней: какая она была вся из себя довольная, потому что ее теперь пялит какой-то самовлюбленный кобель из яппи, парень ее мечты; как она говорила, что это так замечательно, что я забираю Бена и они наконец могут побыть вдвоем. Я плачу сорок фунтов в неделю и вожу мелкого на прогулку, пока она трахается, — охренеть. Мне нужно сделать татушку на лбу: ДУРАК.
Отвожу парня домой. Надо признать, Менд выглядит очень даже неплохо. В этом году я впервые увидел ее более или менее в форме с тех пор, как родился Бен. Я думал, что у нее просто врожденная склонность к полноте, как у остальных членов ее развеселой семейки, но нет. Вполне даже подтянутая фигурка. Если бы она работала, да еще и сидела бы на диете, как тогда, когда мы были вместе, я, может быть, и не стал бы ее оскорблять — а заодно и всю ее семейку, — тогда, в Таскании, пару лет назад. Я человек в меру амбициозный, и ни один парень, который хоть сколько-нибудь себя уважает, ни за что не захочет, чтобы его видели на людях с какой-то жирной коровой под руку.
Но от жирных коров бывает и польза — в качестве добры? тетушек. Добрых и пухлых тетушек. Тетя Пола всегда была моей самой любимой теткой. Бедная старая Пола: ей в наследство достался паб, но она по своей простодушной глупости вышла замуж за мудака, который едва не пропил ее дом, пока она наконец не прогнала его в три шеи. Это лишь подтверждает, что даже у сильных и волевых коров — таких, как моя тетя Пола, — есть свои слабые места. Что только на руку таким прохиндеям, как я. Теперь она предлагает мне паб за двадцать штук. Выплачивать можно частями — по пять штук в год.
Но тут есть две проблемы: во-первых, мне не хватает четырнадцати штук, а во-вторых, паб — в Лейте.
6. «…неприличные секреты…»
В глазах у Рэба — кремневая твердость, качество, которое намекает на что-то еще. Он тщательно взвешивает слова, типа как старые пердуны в местном пабе взвешивают про себя, можно ли пропустить еще по рюмашке или уже пора остановиться. Он явно обхаживает Лорен, но она вся насторожена, словно бродячая кошка, готова шипеть и кусаться, так что он осторожничает. Она пытается оправдать желание, которое испытывает к нему, и как-то избавиться от беспокойства — а ее явно тревожит, что он сейчас с нами, когда мы должны были быть одни, то есть мы с ней вдвоем или, может, она с ним вдвоем, без меня. Мы живем с ней в одной квартире, так что я знаю, что Рэб сейчас получает по полной программе все прелести ее предменструального синдрома. Как у настоящих сестер, у нас даже месячные начинаются в одно время, и Лорен изыскивает причину, чтобы превратить свое желание в неприязнь.
Бедный Рэб, у него на буксире две бешеные коровы. Я чувствую, что у меня сносит крышу, и еще я заметила утром, что у меня на подбородке появляется прыщик. Мы с Лорен немного взволнованы, потому что в квартиру завтра въезжает новая девушка. Ее зовут Диана, и она вроде как ничего; изучает психологию. Пусть только к нам со своей психологией не лезет, мы сами себе доктора. Мы даже решили немного прибраться дома в честь ее переезда, но после пары стаканов я понимаю, что этому не суждено случиться. Студенческий клуб заполняется, но никаких шумных попоек не намечается, все просто сидят и тихонечко выпивают. Роджер за барной стойкой лениво курит. Два парня, которые играют в бильярд, пялятся на меня, один толкает другого локтем, и тот ухмыляется. Ничего выдающегося, как говорится, на пенни — десяток, но я всерьез подумываю о том, чтобы малость с ними пофлиртовать, хотя бы потому, что мне не нравится поворот нашей беседы.
— Мне кажется, если бы я был девушкой, я бы был феминисткой, — говорит Рэб, отражая одну из атак Лорен. Сегодня в клубе несколько лесби, и их присутствие, кажется, пробуждает в Лорен все самое худшее, заставляет ее стать совсем уже правильной. А фишка в том, что большинство этих крутых лесбиянок превращаются в тихих пай-девочек, когда ездят домой на каникулы. Вся бравада и битье в грудь копытом проходят здесь, в безопасной среде, в этой лаборатории реальной жизни.
В общем, атмосфера унылая, и мы решаем переместиться в паб. Выходим на улицу — вечер чудесный, хотя, когда мы углубляемся в темные недра города, солнца уже не видно, и только маленькие кусочки синего неба напоминают о том, какая сегодня замечательная погода. Мы заваливаемся в «Корову», бар, который считается очень пижонским местом, хотя, может быть, это уже устарело недель так на несколько. М-да. Зря мы выбрали этот бар, очень зря. Потому что первое, что я вижу, когда мы заходим, что здесь мой любовник, или бывший любовник, Колин Эддисон, доктор философии.
У Колина на голове начес, отчего он похож на студента. Кстати, мое влияние, потому что до нашего с ним знакомства он ничего подобного не носил. Конечно, на нем эта спутанная шевелюра смотрится по-идиотски. Мы только взяли напитки и сели, и тут он подходит ко мне.
— Нам нужно поговорить, — выдает он.
— Нет, не нужно, — отвечаю я, глядя на пятно от помады у себя на стакане.
— Нельзя, чтобы все закончилось вот так. Я хочу получить объяснения. Хоть это-то я заслужил.
Я качаю головой и поджимаю губы. «Хоть это-то я заслужил». Ну и придурок. Как это скучно и даже немного неловко, а я ненавижу, когда мне скучно, и не люблю, когда меня ставят в дурацкое положение.
— Уходи.
Колин весь надувается и показывает на меня пальцем, тряся им в воздухе, чтобы подчеркнуть свои слова:
— Тебе пора повзрослеть, ты, мелкая сучка, и если ты думаешь, что ты можешь вот так вот просто…
— Слушай, парень, тебе лучше уйти. — Рэб встает. В глазах Колина мелькает вспышка узнавания, и я знаю, о чем он думает: это всего лишь студент, а на студентов есть Университетский сенат, и всегда можно пригрозить исключением, если ему попытаются нагрубить. Черт подери, он бы лучше побеспокоился о том, что сенат может сделать ему: преподавателю, который трахается со студентками. Похоже, что с тех пор как я его бросила, Колин зациклился на своей идее, что мне пора повзрослеть. А что же случилось с теми зрелыми отношениями, коими мы наслаждались в те безмятежные дни… э-э… еще на прошлой неделе?
Я уже готова забыть обо всем, но тут Лорен решает вмешаться. Ее лицо скорчилось в неприветливую гримаску, взгляд — злой и жесткий, и она говорит:
— Мы тут сидим, приватно выпиваем.
Я начинаю глупо и пьяно хихикать, пытаясь представить себе, как можно выпивать приватно в общественном заведении.
Но мне не требуется помощь общественности. Колина я могу отшить самостоятельно.
— Меня от тебя тошнит, Колин. Меня тошнит от твоего вялого алкоголичного пожилого члена. Меня тошнит от того, что я себя чувствую виноватой за то, что он у тебя не стоит. Меня тошнит от твоей жалости к самому себе, потому что жизнь прошла мимо тебя. Я выжала из тебя все, что могла. А теперь я хочу просто выбросить на фиг иссохшую оболочку. Я сейчас не одна, как видишь, поэтому сделай нам всем одолжение и отъебись. Чтобы я тебя больше не видела. Очень тебя прошу.
— Ах ты сука, блядская тварь… — говорит он, его лицо становится багровым, как кровоподтек. Он самодовольно оглядывается.
— Ах ты су-у-ука. — Я подражаю его скулящему голосу. — И это все, на что тебя хватает?
Рэб пытается что-то сказать, но я перебиваю его и снова обращаюсь к Колину:
— Слушай, ты что, недотягиваешь до уровня нормального человеческого разговора? Даже за этим столом? Пожалуйста, уходи.
— Никки… Я… — говорит он примирительным тоном, снова оглядываясь по сторонам, нет ли где его учеников, — …я просто хочу с тобой поговорить. Если между нами все кончено, ладно. Просто не хочется, чтобы все закончилось именно так.
— Хватит ныть. Найди мне на замену очередную наивную дурочку, которая будет тобой восхищаться. Если протянешь до конца лета, через пару месяцев появятся новенькие. Боюсь, я не настолько себя не люблю, чтобы продолжать с тобой общаться.
— Стерва, — огрызается он. — Блядища! — И пулей вылетает за дверь. Дверь захлопывается за ним с громким стуком, я на пару мгновений краснею, но это быстро проходит, и мы смеемся. Девушка за стойкой смотрит на меня, я пожимаю плечами.
— Ни стыда, ни совести, Никки, — шипит Лорен.
— Ты абсолютно права, Лорен, — говорю я, глядя в глаза Рэбу. — Заводить роман с преподавателем… это не смешно. А в моей практике это уже второй. Первый был в Лондоне, когда я там училась. Профессор английской литературы. Забавный был тип, а если сформулировать поточнее, то просто повернутый.
— Ой, нет… — начинает Лорен. Она уже слышала эту историю.
Но я снова рассказываю историю Майлса, хотя знаю, что Лорен будет смущаться и злиться.
— Он был и вправду очень начитанным человеком. Как Блум в «Улиссе», он любил привкус мочи в жареных почках. Он покупал свежие почки и заставлял меня мочиться на них, оставлял на ночь мариноваться, а утром готовил их на завтрак. Да, он был извращенцем, но очень культурным, если можно так сказать. Он часто водил меня по дорогим бутикам, покупал мне всякие штуки. Любил выбирать для меня одежду. Особенно если в магазине была молодая симпатичная продавщица. Он говорил, что ему нравится мысль о том, что одна девушка одевает другую, но исключительно в коммерческой среде, так сказать. Когда у него стоял, это всегда было заметно, иногда он даже кончал в штаны.
Лорен очень мила, когда сердится, особенно если она совсем взбешена, в ее внешности появляется какая-то изюминка. Щеки краснеют, глаза блестят. Может быть, поэтому люди и любят ее доводить, им просто нравится смотреть на Лорен, когда она злится.
Рэб смеется, Лорен кривится.
— Смотри, Рэб, какая Лорен красивая, — говорю я. Лорен это совершенно не нравится. Она еще больше краснеет, глаза начинают слезиться.
— Иди ты на хер, Никки, завязывай страдать мудней, — говорит она. — Ты же себя на посмешище выставляешь. Прекрати смущать нас с Рэбом.
Но Рэб ни капельки не смущен. Этот парень нас возбуждает, Лорен — уж точно, но и меня тоже, и даже больше, чем мне бы хотелось. Он обнимает одной рукой Лорен, другой — меня и целует нас в щечки. Я вижу, как Лорен напрягается и краснеет, и почему-то я тоже заливаюсь краской, меня начинает слегка трясти.
— Вы обе красивые, — дипломатично отмазывается он, а может, ему и правда так кажется? Но как бы там ни было, теперь я замечаю в нем спокойствие, глубину и силу чувств, чего раньше как-то не видела. Правда, это ощущение пропадает, когда он убирает руки и спокойно так говорит: — Понимаете, какая фишка, если бы тут не было вас, хрена бы я остался на этом курсе. Мы тут сидим — треплемся об анализе фильмов, как какие-то блядские критики, хотя мы даже камеру в руках не держали. Впрочем, как и те пидоры, которые пытаются нас учить. За все это время нас научили только тому, как рассуждать о том, о чем мы понятия не имеем. И в этом единственный смысл ученой степени по искусству: вырастить очередное поколение паразитирующих зануд.
Я чувствую, как меня накрывает приступ тоски. Намеренно или нет, но этот мальчик дразнит нас, мать его так. Он только что показал нам что-то хорошее и красивое, а теперь почему-то решил вернуть нас на грешную землю.
— Если ты так считаешь, — раздраженно парирует Лорен, хотя ей явно полегчало от того, что проявления приязни Рэба ограничились тем, чем они ограничились, — значит, ты согласен с тэтчеровской парадигмой, что искусство изживает себя как искусство и вся эта сфера становится исключительно профессиональной. Если ты не принимаешь идею познания ради познания, значит, ты не принимаешь возможность критического анализа того, что творится в обще…
— Не, да нет же, — протестует Рэб, — я хотел только сказать, что…
И они продолжают в том же духе, проводя раунд за раундом и убеждая себя в том, что у них нет никаких фундаментальных разногласий, только маленькие расхождения в мелочах. Другими словами, они ссорятся из-за каких-то пустяков в расстановке акцентов, которые мало кому заметны. А если говорить совсем откровенно, они являют собой образчик классических задроченных студентов.
Ненавижу подобные споры, особенно если спорят мужчина и женщина, особенно если один из них только что показал, что оппонент ему небезразличен. В такие моменты мне очень хочется заорать во весь голос: ХВАТИТ ИСКАТЬ ПРИЧИНЫ, ЧТОБЫ НЕ ПОЕБАТЬСЯ ДРУГ С ДРУГОМ.
После нескольких стаканов бар становится малость расплывчатым, время замедляет свой ход, а люди довольны и счастливы уже тем, что могут просто общаться друг с другом и болтать о всякой херне. И теперь мне кажется, что Рэб, пожалуй, ничего. Это не мгновенное озарение, а скорее медленное создание некой умозрительной конструкции, приводящей к подобным выводам. Есть в нем что-то чистое, шотландское, какое-то кельтское благородство. Почти что пуританский стоицизм, который редко встречается в молодых мужчинах, если эти мужчины проживают на территории Англии. Но эти шотландцы гнут свою линию: спорят до хрипоты, ведут какие-то затяжные дискуссии и дебаты, любимое времяпрепровождение обленившихся представителей среднего класса в больших городах.
— В пизду эти ваши бездарные споры, — говорю я им. — Только что я поведала вам о своем маленьком неприличном секрете. Лорен, а у тебя есть какие-нибудь неприличные секреты?
— Нет, — говорит она и опять начинает краснеть. Я вижу, как Рэб приподнимает брови, видимо, пытаясь заставить меня прекратить этот разговор, похоже, что у них с Лорен образовалось что-то вроде сопереживания, и даже не с самой Лорен, а с той болью, которую она сейчас испытывает и которой так не хватает мне.
— А у тебя, Рэб?
Он ухмыляется и качает головой. В его глазах появляется озорной огонек, в первый раз за все это время, надо заметить.
— Нет. Вот мой приятель Терри, он спец в таких делах.
— Терри, значит? Я бы хотела с ним познакомиться. Лорен, а ты его знаешь?
— Нет, — говорит она резко. Девочка еще на взводе, но потихоньку начинает остывать.
Рэб снова приподнимает брови, похоже, он не одобряет эту идею, что меня, разумеется, интригует. Да, мне кажется, было бы интересно познакомиться с этим Терри, и мне очень нравится, что Рэба подобная перспектива совершенно не вдохновляет.
— Так что в нем такого? — интересуюсь я.
— Ну, — осторожно начинает Рэб. — У него есть свой порноклуб. Они снимают дешевую порнуху, ну и все в том же духе. То есть я от этого дела далек, но Терри чем-то таким занимается.
— Рассказывай дальше!
— Ну, Терри часто ходил в один паб, чтобы спокойно побухать. Там были две девочки, его знакомые, ну и, кажется, парочка туристов. Однажды вечером они надрались вдугаря, настроение было ебливое, ну и понеслось. С тех пор они занимаются этим регулярно. А однажды ему пришло в голову записать это все на камеру службы безопасности, правда, он говорит, что это была чистая случайность. — Тут Рэб закатывает глаза, давая понять, что сам он в это не верит. — Так или иначе, но эти забавы стали началом его карьеры, и теперь он занимается любительским видео, так сказать. Они снимают порнуху, выкладывают отрывки в сеть, а потом рассылают их по почте или обмениваются с другими ребятами, которые занимаются тем же самым. И еще они устраивают шоу, обычно для старых пердунов в баре, за пятерку с носа. Гым… кажется, каждый четверг.
Лорен явно потрясена этим рассказом, Рэб на глазах теряет ее уважение, а ему, надо заметить, этого совершенно не хочется. Однако меня это более чем вдохновляет. А завтра как раз четверг.
— А завтра они снимают? — интересуюсь.
— Ну да, наверное.
— А нам можно туда пойти?
Вот в этом Рэб, кажется, не уверен.
— Ну, э-э… я могу, конечно, за тебя поручиться. Но Терри… э-э… он может попытатца тебя припрячь, так что если мы все-таки туда пойдем, просто не обращай на него внимания. Он еще тот мерзавец.
Я отбрасываю волосы с лица и делаю следующее заявление:
— А вдруг я им подойду! Да и Лорен, наверное, тоже, — добавляю я. — Ебля — хороший способ лучше узнать людей.
Лорен награждает меня взглядом, который мог бы сбить с ног здоровенного быка.
— Я не собираюсь смотреть порнофильмы в задрипанном баре в окружении похотливых стариков, тем более я не хочу принимать в этом участие.
— Да ладно тебе. Может быть, это будет забавно.
— Нет, не будет. Это будет грязно, отвратительно и тоскливо. Наверное, у нас с тобой разные представления о том, что такое «забавно», — парирует она.
Я знаю, что она на взводе, и совсем не хочу с ней ссориться, но тут есть один нюанс, о котором нельзя не сказать. Я качаю головой.
— Если я ничего не путаю, мы с вами изучаем кино? Массовую культуру? А Рэб говорит, что буквально у нас под носом существует целая подпольная киноиндустрия, совершенно неизведанный пласт культуры. Мы должны это увидеть. Хотя бы в образовательных целях. А заодно поебемся.
— Говори тише! Ты напилась! — Лорен сама орет на меня по весь голос, с тревогой оглядываясь по сторонам.
Рэб смеется над смущением Лорен, а может быть, ему просто надо скрыть собственное смущение.
— Ты любишь шокировать окружающих, да? — говорит он мне.
— Только себя самое, — отвечаю я. — А как насчет тебя? Ты когда-нибудь принимал в этом участие?
— Э-э… не, это не мое. — Он опять акцентирует на этом мое внимание, но вид у него почему-то почти виноватый.
Теперь я думаю о Терри, о парне, который на самом деле занимается такими вещами. Интересно, какой он. Если бы Рэб и Лорен были чуть-чуть посмелее, мы бы так зажигали, все трое — мало бы не показалось.
7. Афера № 18735
Я возвращаюсь (наконец-то) в свой родной город. Еду по железке, раньше дорога занимала четыре с половиной часа, теперь — семь. Прогресс, ебать его в жопу. Модернизация, еб ты. И что самое интересное, цены растут прямо пропорционально времени путешествия, мать его. Я сую пакет, адресованный Бегби, в почтовый ящик на станции. Получите и распишитесь. Беру такси, еду в конец Бульвара. Эта широкая старая улица практически не изменилась. Бульвар похож на дорогущий аксминстерский ковер. С виду он, может быть, темный и выцветший, но его качества хватит, чтобы впитать в себя неизбежные крошки общества. Выхожу у дома тети Полы, расплачиваюсь с этим комиком, который воображает себя таксистом — его гонорар за умелое представление, — и тащусь мимо раздолбанного домофона по вонючей зассанной лестнице.
Тетя Пола обнимает меня, проводит к себе, усаживает в своей уютной гостиной и угощает чаем с печеньем. Она выглядит очень даже неплохо, я говорю это исключительно с целью польстить, потому что на самом деле она по-прежнему напоминает жертву автомобильной катастрофы на ножках от рояля. Однако надолго мы тут не задерживаемся. Быстренько собираемся и идем в бар — но не в бар тети Полы, в ее знаменитую таверну «Порт радости». Оно и понятно: ей не хочется отдыхать там, где она обычно работает. Нет, мы идем в «Спей Ландж» пропустить по стаканчику, и я одновременно и радуюсь, и огорчаюсь тому, что не вижу там ни одной знакомой рожи.
Пола вертит в руках стакан и никак не может стереть со своего большого дряблого лица самодовольную улыбку.
— Понимать, я проводила там столько времени. А терь у меня своя жизнь, сынок, — говорит она мне. — Понимать, я встретила одного парня.
Я смотрю тете Поле в глаза и вдруг ловлю себя на том, что непроизвольно поднимаю брови, почти как Лесли Филипс, но ничего не могу с этим сделать. Однако мне срочно надо выдать ей хотя бы какую-то реплику в ответ. Пола всегда была в некотором роде людоедкой, пожирательницей мужиков. Одно из самых душераздирающих воспоминаний юности: медленный танец с Полой на свадьбе моей сестры, Пола схватила меня за задницу, а Брайан Ферри поет «Slave to Love».
— Он испанец, классный мужик, у него свой дом в Аликанте. Я там была, посмотрела. Он хочет, шобы я жила там с ним. Шобы мы выползали на солнышко, шобы эта старая гузка как следует пропотела. — Она сдвигает бедра и оттопыривает нижнюю губу, которая почему-то напоминает мне красную ковровую дорожку. — Вот такие дела, Саймон. Все говорят мне, все, кто тут есть, — фыркает она, включив в свою усмешку практически весь порт Лейта, — Пола, они говорят, ты живешь в раю для дураков, это долго не продлитца. Не пойми меня неправильно, у меня нет иллюзий, не продлитца, стало быть, не продлитца. И ваще, что значит продлитца? Мне щас любой рай подойдет, — говорит она, вливает в себя остатки выпивки, опрокидывает в рот лимон, пережевывает его вставными челюстями, высасывает его до последней капли и выплевывает обратно в пустой стакан.
Вовсе не обязательно обладать богатым воображением, чтобы представить себе на месте этого несчастного лимона член испуганного испанишки.
Пола с ходу отвергала все возражения, а я не такой зануда, чтобы вообще пытаться возразить. Зачем ломать людям кайф? Ее вера в меня очень трогательна — вся лапша относительно моих небывалых успехов в лондонской индустрии развлечений успешно повисает у нее на ушах. Она хочет, чтобы я управлял «Портом радости». Основная проблема в том, что она хочет двадцать штук за эту развалюху, но эта проблема легко решается: я отдам ей эти деньги, когда бар малость поднимется. А до того времени она будет моим компаньоном.
Это место и вправду потенциальная золотая жила, просто нужно вплотную им заняться. Тут буквально физически ощущается, как гентрификация подбирается незаметно наподобие пресловутого пиздеца, и жизнь дорожает, и я уже слышу звон монет, и он становится все громче по мере того, как «Порт радости» превращается из привокзального пивняка в модное заведение Нового Лейта. При кафешке имеется парковка, большая комната для банкетов в глубине помещения, а наверху располагается старый бар, который давно закрыт и используется как кладовая.
Однако сперва надо подать заявление на лицензию, так что, как только мы расстаемся с Полой, я сразу иду в городскую управу, чтобы взять бланки и заполнить все необходимые формы. После этого я себя балую чашечкой капуччино (кстати сказать, для Шотландии он весьма недурен) и овсяным бисквитом в кондитерской за углом. Сижу-изучаю муниципальные бумажки, вспоминая о комнатке в Хакни. Лейт — впереди. Хакни — в глубокой жопе.
Потом я отправляюсь в родительский дом на Южной стороне. Маменька страшно рада, она обнимает меня, так что у меня хрустят ребра, и начинает рыдать.
— Смотри, Дэйви, — говорит она моему старику, который с огромным трудом отрывается от телевизора. — Мой мальчик вернулся. Сынок, я тя люблю!
— Ну хватит, ма… мама, — говорю я, несколько смущенный.
— Подожди, щас Карлотта придет! И Луиза!
— Понимаешь, мне надо ехать…
— Сынок, сынок, сынок… нет…
— Но понимаешь, какая штука, ма, я скоро вернусь. Навсегда.
Мамаша опять начинает рыдать.
— Дэйви! Ты слышал? Мой мальчик скоро вернетца!
— И да, Пола говорит, что я могу забрать «Порт радости». Мой старик наконец поворачивается ко мне вместе с креслом и с сомнением на меня смотрит.
— Што такое с твоим лицом? — говорит моя мамаша.
— «Порт радости»? Как бы он там не помер. Придетца ему всю дорогу слушать каких-нить комических певцов. — Папаша явно издевается. Старый пердун выглядит как-то неважно. Усталый какой-то, измотанный. Похоже, он таки уяснил для себя, что больше не может обходиться с матерью так же паршиво, как раньше, иначе она вышвырнет его на улицу, а он уже слишком стар и коряв, чтобы найти себе еще одну тупую корову, которая будет бегать за ним, высунув язык, а уж тем более которая сможет готовить такие же вкусные макароны, какие готовит моя мамаша.
Уступив ее желанию устроить семейный междусобойчик, я решаю остаться еще на одну ночь. Входит моя младшая сестренка Карлотта, восторженно вопит, припечатывает на моих щеках увесистые поцелуи и звонит по мобиле Луизе. Мы сидим на диване, в центре — я, по бокам — сестренки, которые щебечут о каких-то пустяках, а мой старик ворчит и кидает на меня хмурые взгляды исподлобья. Мамаша периодически сдергивает Карлотту или Луизу с дивана и начинает кричать:
— Вставайте! Я хочу обнять свово мальчика. Вы не поверите, но он вернулся домой, совсем вернулся!
Дальше все происходит следующим образом: я направляюсь в Сан-Сити. Иду по Бульвару, вдыхая морской воздух, а грязный Эдинбург тем временем тащит меня обратно в мою родную гавань. Потом я спускаюсь к бару Полы, и тут меня встречает нехилый облом. Все запущено до крайности: старая красная плитка на полу, столы с покрытием из огнеупорного пластика, стены и потолок в разводах осевшего никотина, — но достает меня вовсе не это, меня достают посетители. Они похожи на толпу зомби из фильма Джорджа А. Ромеро, сидят, разлагаясь под резким светом люминесцентных ламп, который только оттеняет их многочисленные грехи. Я видел притоны, где курят крэк, в Хакни и Айлингтоне, но по сравнению с этим гадючником те гадючники — просто дворцы.
Лейт? Как можно снова сюда возвращаться?! Теперь, когда наша престарелая резвушка переезжает на Южную сторону, в этом нет никакой необходимости. Я полжизни провел в попытках выбраться отсюда. Я сижу наверху, в баре, потягиваю виски и наблюдаю, как Пола и ее подружка Мораг, которая очень сильно напоминает мне клон самой Полы, подают еду всем этим ноющим старым пидорам, как будто бы это не бар, а столовка для пенсионеров. В другой стороне бара из музыкального автомата доносится какая-то нелепо громкая танцевальная музыка, а несколько скелетоподобных юнцов сопят, дергаются и пялятся в одну точку. Пожалуй, мне пора убираться из этого бара, подальше отсюда, от тети Полы и от Лейта. Лондонский поезд зовет.
Я извиняюсь и двигаюсь дальше, по новому Лейту: QE2, министерство по делам Шотландии, редакция «Скотсмена», восстановленные подновленные доки, бары, рестораны, дорогие жилые кварталы для яппи. Вот оно — будущее, всего в двух кварталах. А на следующий год оно будет уже в одном квартале. А потом — бинго!
Сейчас мне нужно просто смирить гордыню и, как говорится, залечь на дно, совсем ненадолго. А там я придумаю такую аферу, что чертям станет тошно: аборигены — кондовые провинциалы, куда им угнаться за прохиндеем из метрополиса типа Саймона Дэвида Уильямсона.
8. «…только один объектив…»
Похоже, Рэб нервничает. Он теребит пальцы. Когда я начинаю его поддразнивать, он смущается и говорит что-то про то, что надо бы бросить курить, бормочет что-то про ребенка. Это первый прорыв, если не считать загадочного друга Терри, в его личную жизнь, жизнь вне универа. Даже странно представить, что у людей и вправду есть эта самая личная жизнь; целостные, самодостаточные миры, в маленьких отдельных квартирах. Как у меня. А теперь мы идем на разведку как минимум одной из частей его тайного мира.
Наше такси дребезжит и переползает от одного источника света к другому, счетчик крутится — только цифры мелькают. Мы останавливаемся у маленького паба, но хотя желтый свет из двери льется на серо-синий тротуар и можно услышать, как из прокуренных глоток изрыгается смех, мы не входим. Нет, мы идем по обоссанной боковой улочке к черному входу, к двери, покрашенной черной же краской. Рэб начинает выстукивать по ней какой-то сложный ритм. Ди-ди-ди-ди-ди, ди-ди-ди-ди — ди-ди.
Слышно, как кто-то спускается вниз по лестнице. Потом — тишина.
— Эт Рэб, — шепчет он, снова выбивая мотив какой-то футбольной речевки.
Отодвигается засов, снимается цепочка, и из-за двери, как чертик из коробочки, высовывается лохматая голова. Два вострых глаза быстро опознают Рэба, а потом начинают оценивающе скользить по моей фигуре с такой небрежной пристальностью, что мне почти хочется позвать полицию. Но потом ощущение угрозы и неудобства просто растворяется в белоснежной улыбке, которая, кажется, дотрагивается до моего лица, как пальцы скульптора, и лепит из него новое изображение, свое собственное. Эта улыбка просто удивительна, она превращает его лицо из физиономии агрессивного, враждебно настроенного дебила в лицо какого-то буйного гения, который знает все тайны этого мира. Голова поворачивается в одну сторону, потом — в другую, изучая улочку на предмет ненужной активности.
— Это Никки, — объясняет Рэб.
— Проходите, проходите, — кивает парень.
Рэб адресует мне быстрый взгляд из серии «ты уверена?» и говорит:
— Это Терри.
Я молча переступаю порог.
— Большой Терри.
Этот большой курчавый парень улыбается и отступает в сторону, чтобы дать мне пройти по узкой лестнице. Он молча идет следом за мной, судя по всему, он выбрал такую позицию, чтобы полюбоваться моей задницей. Я особенно не спешу, давая ему понять, что этим меня не смутить. Пусть он смущается.
— А у тебя потрясающая задница, Никки, вот што я тс скажу, — говорит он с жизнерадостным воодушевлением. Он начинает мне нравиться. Это моя слабость: я очень легко впечатляюсь неправильным типом людей. Мне об этом все и всегда говорили: родители, учителя в школе, преподаватели в универе, даже просто друзья.
— Спасибо, Терри, — спокойно говорю я и поворачиваюсь, поскольку мы уже дошли до конца лестницы. У него в глазах — явное вожделение, я смотрю прямо на него и выдерживаю его взгляд. Ухмылка становится еще шире, он кивает мне на дверь, я открываю ее и захожу.
Иногда необычная обстановка может просто выбить из колеи. Когда проходит лето и начинается семестр, все становится синим, серым и фиолетовым. Свежий воздух в легких, его чистота, которая превращается в холод, и так до тех пор, пока вы все не заваливаетесь в поисках тепла в какой-нибудь тускло освещенный бар, но только не в модное заведение, а в настоящий паб. Надо просто отойти подальше от шумных центральных улиц, и там — на задворках цивилизации — можно найти парочку стоящих мест. Пешая прогулка или пара остановок на автобусе, дорога обычно не занимает много времени. И это — одно из таких мест, когда ты заходишь, и у тебя возникает стойкое ощущение, что ты оказалась где-то в другой эпохе. Действительно, пробирает. Я иду в туалет, чтобы привести себя в порядок. Здешний женский сортир похож на маленький гроб, точнее даже, на египетский саркофаг, в нем едва можно сесть, унитаз сломан, о туалетной бумаге даже и речи нет, дешевый кафель, раковина, не знавшая горячей воды, над ней — треснувшее зеркало. Я смотрюсь в зеркало и тихо радуюсь, что стыдливый румянец, которого я так боялась, кажется, начал сходить. На щеках все еще заметны красные пятна, однако они исчезают. Красное вино. Главное, не пить красного вина. Впрочем, здесь это будет не сложно. Я подвожу глаза, крашу губы пурпурной помадой и быстро причесываюсь. Потом делаю глубокий вдох, выдыхаю и выхожу, готовая к встрече с новым, неизведанным миром.
На меня смотрит множество глаз, глаз, которые смутно тревожили меня по пути в туалет, но только смутно. Девушка с тяжелым взглядом — темные волосы, короткая стрижка — смотрит на меня откровенно враждебно. Краем глаза я вижу Терри, он смотрит на женщину за стойкой и подает ей какой-то сигнал. Зал наполовину пуст, но я все равно не выпускаю Терри из виду.
— Да у меня все тут, на месте. — Он разговаривает с Рэбом, но при этом продолжает смотреть на меня. — Ты, стало быть, Никки. С Рэбом учишься в колледже. Это, наверное… — Терри пытается подобрать нужное слово, но у него ничего не выходит и в конце концов он резюмирует: — Не, есть вещи, о которых лучше вообще не думать.
Я смеюсь. Он и вправду забавный. Пожалуй, не стоит его пока посылать.
— Да, я в универе учусь. Мы с Рэбом ходим на семинары по изучению кино.
— Ну, я вам сейчас покажу кину, которую можна поизучать! Давай садись рядышком, — говорит он, показывая на сиденье в уголке. Сейчас он похож на старательного ученика, отличника, которому не терпится показать папе с мамой, что он сделал сегодня в школе. — А у вас в колледже все телки такие роскошные? Ух, я бы там развернулся, ну, в смысле, обстоятельно поебстись, — говорит он, но сразу понятно, что это сказано ради Рэба. Я уже поняла, что Терри, как и мне, очень нравится смущать Рэба. Выходит, у нас с ним есть что-то общее.
Мы сидим в углу около двух молодых женщин, какой-то парочки и барменши.
На Терри старый черный овечий свитер на молнии, надетый на футболку с V-образным вырезом, джинсы и адидасовские кроссовки. На пальце у него — золотое кольцо, а на шее болтается цепь.
— Так ты, стало быть, и есть тот знаменитый Терри, — говорю я, надеясь на ответную реакцию.
— Ага, — говорит Терри так, как будто это само собой разумеется, как будто бы это широко известный и неоспоримый факт. — Большой Терри, — повторяет он. — Сейчас уже скоро начнется показ, шо мы отсняли вчера ночью.
Толпа престарелых и не очень престарелых мужиков входит в бар, они начинают рассаживаться. Почти все садятся на стулья, что стоят в ряд напротив экрана. Атмосфера похожа на напряжение на стадионе перед футбольным матчем. Знакомства, шутки и выпивка, пока девица с недружелюбным лицом собирает с них деньги. Терри кричит этому коренастому существу, которое вызывает у меня смутное беспокойство:
— Джина, закрой там шторы, што ли.
Она мрачно косится на него, явно хочет что-то сказать, но в последний момент раздумывает.
Начинается шоу. Фильм явно снимался на дешевое цифровое видео; одна камера, никакого монтажа, только один объектив ездит взад-вперед. Камера, судя по всему, стоит на штативе, этим объясняется статичная картинка: это просто изображение того, как люди ебутся, а отнюдь не попытка создать настоящий фильм. Качество картинки нормальное, вполне можно понять, что Терри ебет эту самую Джину, на той самой барной стойке, за которой сегодня разливают напитки.
— Ага, я в этом году чуток похудел, — шепчет мне Терри, он явно доволен этим обстоятельством и похлопывает себя по бокам, судя по всему, демонстрируя мне свою похудевшую тушку. Я оборачиваюсь к нему, чтобы глянуть, но тут на экране появляется еще одна девушка. — Мелани, — шепчет мне Терри. Он кивает на барную стойку, и я понимаю, что это барменша. На экране она выглядит совершенно по-другому: она действительно сексуальная. Теперь Джина делает ей куннилингус. Кто-то из зрителей отпускает комментарий по этому поводу, некоторые смеются, и Мелани застенчиво улыбается, но тут же раздается шиканье. Опять воцаряется тишина, слышно только тяжелое дыхание, отдельные комментарии и едва различимый шепот Терри: «давай», «да» и «вот так вот, куколка». На экране появляется какая-то блондинка, он ее лижет, а она у него отсасывает. Потом он валит ее на диван и вставляет ей сзади. Она смотрит прямо в камеру, ее большие груди раскачиваются в такт его движениям. Потом мы видим голову Терри у нее за плечом, он тоже смотрит в камеру, подмигивает нам и говорит что-то вроде: «Вкус жизни». — Урсула, шведка, — объясняет он мне громким шепотом, — или датчанка… не важно, но зато сиськи какие — умереть и не встать. И страсть как любит ебаться. — По мере того как в кадре появляются другие актеры, Терри поясняет: — Крейг… мой хороший приятель. Высококлассный ебарь. Не сказать чтобы очень техничный, но ебется с душой. Ронни… вот кто действительно мог бы представить Шотландию на чемпионате мира по этому делу…
Фильм заканчивается групповухой, и качество картинки становится хуже. Временами видны только какие-то размытые розовые пятна. Потом камера отъезжает, и на заднем плане мы видим, как Джина нюхает кокс, видимо, секс ей наскучил. Фильм явно нуждается в монтаже, и мне очень хочется сказать об этом Терри, но он чувствует, что зрители заскучали, берет пульт и вырубает видик.
— И это все о нас, ребяты, — улыбается он.
После шоу я треплюсь с Рэбом у бара, спрашиваю у него, сколько времени это все продолжается. Он уже готов ответить, но тут ко мне подкрадывается Терри и спрашивает:
— Ну и как тебе?
— Дилетанты, — отвечаю я, несколько громче и развязнее, чем хотелось бы мне самой, и откидываю волосы назад. Мне слегка не по себе, потому что мне кажется, Джина слышала мою реплику и у нее в глазах промелькнул холод.
— А ты што, можешь сделать лучше? — спрашивает Терри. Я пристально смотрю на него.
— Да.
Он закатывает глаза и корябает на подставке для пива номер телефона.
— В любое время, куколка. В любое время, — мягко говорит он.
— Ловлю на слове, — говорю я, к явному неудовольствию Рэба, который или слышал наш разговор, или просто уловил суть.
Только теперь я замечаю двух других ребят из фильма, Крей-га и Ронни. Крейг — тощий, нервный, дымит как паровоз, у него модная прическа и светло-каштановые волосы, Ронни — расслабленный парень с тонкими прямыми волосами и идиотской ухмылкой на лице, такой же, какая была у него и в фильме. Кстати, в жизни он толще, чем на экране.
Потом подходит эта скандинавка, Урсула, и Терри нас знакомит. От нее так и веет арктическим холодом, хотя она и старается держаться дружелюбно — на мой взгляд, даже слишком. Урсула не так хороша вживую, как на экране; черты у нее слишком резкие и в то же время какие-то одутловатые — она немного похожа на тролля. Она предлагает принести мне выпить, вечеринка, похоже, только начинается, но я извиняюсь и направляюсь домой. Вполне могло бы произойти что-нибудь интересное, но что-то во взгляде Терри мне подсказывает, что было бы неправильно открывать все карты сразу. Он подождет. Они все подождут. И, кроме того, мне надо закончить эссе.
Я возвращаюсь домой и вижу, что Лорен еще не легла; они болтают с Дианой, которая привезла свои вещи. Лорен, похоже, и вправду обиделась на меня, что я умотала развлекаться и не осталась помочь, или встретить Диану, или что там еще. Да, она жутко на меня злится, что я пошла на этот сеанс порнушки, но я вижу, что она умирает от любопытства, что там и как.
— Привет, Диана! Извини, мне нужно было уйти, — говорю я с порога.
Диана, кажется, не имеет ничего против. Она очень классная и симпатичная. Привлекательная молодая женщина, должно быть, моя ровесница; у нее густые роскошные черные волосы до плеч, подвязанные синей лентой. Глаза полны жизни, взгляд цепкий и пристальный. Лукавые губы и озорная улыбка, которая полностью преображает ее лицо. Фигурка достаточно ладная, стройная. На ней — синий свитер, синие джинсы и кроссовки.
— Развлекаться ходила? — спрашивает она с местным акцентом.
— Да, в один паб, на сеанс любительской порнушки.
Я вижу, как Лорен краснеет от смущения, и когда она говорит: «Нам вовсе не обязательно это знать, Никки», это звучит как-то жалко, как будто она девочка-школьница, которая стремится казаться взрослой, но ничего у нее не выходит.
— Что-нибудь стоящее? — спрашивает Диана, к вящему ужасу Лорен, совершенно спокойно.
— На самом деле не так уж и плохо. Я ходила туда с приятелем Лорен, — говорю я.
— Никакой он мне не приятель! Он такой же мой, как и твой! — Она говорит слишком громко, и сама это понимает, и следующую фразу произносит уже не с такой горячностью: — Это просто знакомый парень, с нашего курса.
— Это интересно, — говорит Диана. — Я сейчас провожу исследование для своей кандидатской по психологии работников секс-индустрии. Ну, знаете, проститутки, танцовщицы пип-шоу, стриптизерши, секс по телефону, массажистки в маленьких салонах, служба эскорта и все такое.
— Ну и как идет дело?
— Трудно найти людей, которые захотели бы говорить об этом.
Я улыбаюсь:
— Тут я тебе помогу.
— Супер, — отвечает она, и мы договариваемся как-нибудь посидеть-попиздеть о моей работе в сауне, завтра вечером у меня как раз смена. Я иду к себе в комнату, полупьяная, включаю комп и пытаюсь читать свое эссе для МакКлаймонта. Прочитав пару страниц, я натыкаюсь на фразу, которая вызывает у меня приступ неудержимого смеха: «Нельзя не отметить тот факт, что шотландцы-кочевники обогащали культуру любого общества, с которым вступали в контакт». Редкий идиотизм. Но это все — для МакКлаймонта, пусть порадуется. Разумеется, я не стану упоминать об их роли в рабстве, расизме и учреждении ку-клукс-клана. Еще через пару страниц глаза у меня наливаются тяжестью, и меня буквально относит к кровати, и я как бы качаюсь в жарком кочевом фургоне, и вот я уже где-то не здесь…
…он обнимает меня… этот запах… и ее лицо на заднем плане, ее судорожная и страстная улыбка, когда он перегибает меня через барную стойку, как будто я сделана из резины… этот голос, понукающий, возбуждающий… я вижу лица родителей и брата Уилла в толпе и пытаюсь кричать… пожалуйста, прекратите… пожалуйста… но они как будто не видят меня, и меня ощупывают и щекочут…
Это был скомканный и бессвязный похмельный сон, когда просыпаешься совершенно разбитой. Я сажусь на кровати, и кровь стучит у меня в висках, меня тошнит, но потом отпускает. Сердце колотится как сумасшедшее, на лице и под мышками — липкий холодный пот.
Комп я так и не выключила, и когда я берусь за мышь, электрический импульс выбрасывает на экран макклаймонтовское эссе, как будто бросая мне вызов. Мне нужно его закончить. Диана и Лорен уже ушли. Я наливаю себе растворимый кофе, потом читаю эссе, попутно кое-что правлю, сверяюсь со счетчиком слов, прогоняю через проверку орфографии и кликаю на «Печать». Мне нужно сдать это эссе в универ до полудня; пока принтер печатает мой обязательный минимум в три тысячи слов, я иду в душ и смываю с себя вчерашний проспиртованный пот и тщательно мою волосы, пропахшие табаком.
Потом мажу лицо кремом, слегка подкрашиваюсь, одеваюсь, собираю шмотки для сауны в рюкзак и беру его с собой. Быстро иду через Мэдоуз, не обращая внимания на холодный, промозглый ветер — только когда он заворачивает страницы эссе, которое я пытаюсь читать на ходу. Я только теперь замечаю, что американский корректор орфографии исправил весь текст на американский лад. МакКлаймонта это, я знаю, бесит. Так что всех моих льстивых пассажей на тему великой Шотландии может и не хватить для зачета.
Я сдаю работу на кафедру в 11,47 утра и после кофе с бутербродом иду в библиотеку и сижу там почти до пяти часов, читаю книги по кино. Потом отправляюсь в сауну.
Сауна располагается на грязной, узкой и мрачной улице, по которой поток транспорта въезжает в город. Запах хмеля из близлежащей пивоварни бередит похмелье — как осадок прошедшей ночи. Все витрины здесь черные от гари от автобусов и грузовиков, и наша «Сауна и Массажный Салон „Мисс Аргентина“ — не исключение. Внутри, однако, все чисто.
— Пыль протирать не забывайте, — всегда говорит нам хозяин, Бобби Ките. Он буквально помешан на чистоте. У нас больше чистящих жидкостей, чем массажных масел. Счета из прачечной за чистые полотенца, должно быть, просто астрономические.
В воздухе постоянно чувствуется привкус какой-то синтетики. Тем не менее смесь запахов мыла, полосканий для рта, лосьонов, масел, тальков и отдушек, которые здесь используют в непомерных количествах, чтобы скрыть затхлый запах спермы и пота, странным образом дополняет зловоние улицы.
Мы должны выглядеть и вести себя, как стюардессы. Исходя из названия сауны, Бобби берет на работу девушек, которые, как он думает, похожи на латиноамериканок. Эта игра называется «профессиональный подход». Мой первый клиент — маленький седенький мужичок по имени Альфред. После основательного массажа с применением ароматерапии и обильным использованием лавандового масла на его плотной шишковатой спине он нервно спрашивает о дополнительных услугах, и я предлагаю ему «специальный массаж».
Я беру его член, стыдливо прикрытый полотенцем, и начинаю медленно его поглаживать. Я знаю свои возможности — дрочу я из рук вон плохо. Меня еще не погнали с работы исключительно потому, что я нравлюсь Бобу. Я думаю о произведениях де Сада, в которых пожилые мужчины учат молоденьких девушек ублажать мужчин руками. Но у меня лично опыт по этому делу скудный: я дрочила только двум своим первым приятелям, Джону и Ричарду, с которыми мы даже не фачились. С тех пор меня клинит: если я дрочу парню, значит, я с ним не трахаюсь, а это как бы урезает мое секс-меню еще до того, как все должным образом началось.
Иногда клиенты жалуются на меня, и Бобби грозится меня уволить. Но дальше угроз дело не идет. Он регулярно приглашает меня на разные увеселительные мероприятия: вечеринки, походы в казино, большие футбольные матчи, киношные премьеры, бокс, скачки, собачьи бега или просто «выпить» или «чего-нибудь перекусить» в «одном миленьком ресторанчике, который держит его старый друг». Я всегда нахожу отговорки для вежливого отказа.
К счастью, Альфред слишком восторженная натура, чтобы что-то заметить, не говоря уж о том, чтобы обидеться. Любого намека на сексуальный контакт достаточно, чтобы он тут же перевозбудился и выбросил струю спермы практически сразу, и был еще благодарен за это безмерно. Многие девушки, которые делают клиентам минет и дают им по полной, зарабатывают значительно меньше меня, я это доподлинно знаю. Моя приятельница Джейн, которая работает здесь уже очень давно, самоуверенно заявляет, что скоро я тоже буду «делать все». Я бросаю в ответ «ни за что», но иногда случаются дни, когда я чувствую, что она права, что это неизбежно, что это просто вопрос времени.
Когда моя смена заканчивается, я проверяю голосовую почту у себя на мобиле. Лорен говорит, что они пошли выпить, так что я ей перезваниваю, и мы встречаемся с ними в пабе «Коровья застава». С ними — это с Лорен, Дианой и еще Линдой и Корел, двумя девчонками из универа. «Баккарди Бризер» льется рекой, и скоро мы все надираемся. Заведение закрывается, и мы с Дианой и Лорен отправляемся домой.
— Диана, а у тебя есть парень? — интересуюсь я.
— Сейчас нет. Сперва мне надо закончить диссертацию, — важно отвечает она, и Лорен одобрительно кивает, но ее постигает жестокое разочарование, когда Диана добавляет: — Зато потом я буду иметь все, что движется и имеет член, потому что это воздержание меня, блядь, убивает! — Я хихикаю. А Диана смеется, запрокинув голову. — Члены! Большие члены, маленькие члены, толстые, тонкие. Обрезанные, необрезанные! Белые, черные, желтые, красные. Когда я сдам диссертацию, наступит новый этап в моей жизни под девизом ЧЛЕН — УРА — КУКАРЕКУ! — Она складывает ладони рупором и кричит петухом в ночь. Лорен сникает, а я смеюсь. Мне уже нравится жить с этой девушкой.
С утра мне как-то мутно. Сижу на лекциях мрачная и сердитая и огрызаюсь на этого кренделя, Дейва, который неуклюже пытается меня разговорить. Лорен не видно, должно быть, вчера она выпила больше, чем мне показалось. На Джордж-сквер мы встречаемся с Рэбом и еще одним парнем, Крисом, и идем через площадь к библиотеке, профиль Рэба четко очерчен солнцем.
— Я не пойду в библиотеку, мне надо домой, — говорю я ему. Он выглядит немного больным. Даже каким-то заброшенным и несчастным.
— Ладно, — говорит.
— Хочу малость пыхнуть. Не хочешь составить компанию? — предлагаю. Диана говорила, что ее весь день не будет дома, и я очень надеюсь, что Лорен тоже нет.
— Ну, можно, — говорит он. Рэб, по-моему, всегда не прочь покурить травки.
Мы заходим в квартиру, и я ставлю компакт Мэйси Грэй. Рэб включает телик, но без звука. Кажется, что ему нужно как можно больше зацепок. Поводов для отвлечения внимания. Сегодня вечером в пабе «Грассмаркет» будет тусняк по случаю дня рождения Криса. Рэб, насколько я поняла, не очень любит выпивать с другими студентами. Он достаточно общителен и приветлив с ними, но я бы сказала, что считает их мудаками. И я с ним согласна. И если я и собираюсь залезть ему в штаны, то исключительно потому, что мне интересен его внутренний мир. Через штаны — в душу. Я знаю, что он повидал в жизни немало, просто он не из тех, кто любит рассказывать о себе. Меня увлекает мысль, что есть такой человек, о котором я знаю ничтожно мало. Люди наподобие Джюса Терри открывают перед тобой совершенно иной, странный и незнакомый мир.
— Все собираются в баре сразу после студии? — спрашиваю я. Студией мы называем в шутку наши семинары по кино, первый этап на пути к настоящим съемкам. Факультативный предмет. Но я не хочу, чтобы Рэб об этом задумывался.
— Ага, Дэйв сказал, после студии, — говорит он, глубоко затягиваясь и задерживая дым в легких на неправдоподобно долгое время.
— Я тогда переоденусь, — говорю я, иду в спальню и снимаю джинсы. Смотрю на себя в зеркало и решаю пойти на кухню. Потом возвращаюсь в гостиную и встаю сзади Рэба. Волосы у него на макушке торчат в разные стороны, по крайней мере — некоторые пряди. Это меня раздражало весь день. После того как у нас будет секс, и я заслужу право на такую интимность, я их намочу и приглажу. Я сажусь радом с ним на кушетку, одетая только в футболку без рукавов и белые трусики. Рэб смотрит телевизор. Крикет с отключенным звуком.
— Я только сперва затянусь, — говорю я ему, откидывая волосы назад.
Рэб по-прежнему смотрит в экран, на этот уродский беззвучный крикет.
— Этот твой приятель, Терри, он просто монстр. — Я смеюсь, но смех получается каким-то натужным.
Рэб пожимает плечами. Такое впечатление, что он пожимает плечами всегда. Такой способ отгородиться от мира. И от чего он сейчас отгораживается, интересно? От беспокойства? Неловкости? Вот он протягивает мне косяк, стараясь не смотреть на мои голые ноги, на мои белые трусы из хлопка, и у него, кажется, получается. Замечательно получается, заебись как: такой весь, блядь, из себя холодный и сдержанный. И ведь не голубой, у него есть девчонка, и при этом он меня полностью игнорирует…
Я сама слышу, что у меня в голосе появляются нотки безнадеги.
— Ты думаешь, нам только одно интересно… в смысле, таким, как я или Терри? Что мы только и ищем, кого бы трахнуть? Думаешь, я пошла туда, чтобы тоже в порнушке засняться? Знаешь, а ведь ничего не было, ну, во всяком случае, в этот раз, — хихикаю я.
— Не… то ись, как хошь, — говорит Рэб. — Я ж те говорил, че он дел'ит. Я ж говорил, што он и тебя втянет. Это от тя зависит, будишь ты с ними общацца и че ты там будишь делать.
— Но ты, как и Лорен, этого не одобряешь. Она вообще меня избегает, — говорю я, затягиваясь еще раз.
— Я знаю Терри. Мы с ним давно кореша. Я знаю, какой он, да, но если б я не одобрял, я бы тебя с ним не свел, — говорит Рэб с таким выражением, как будто он большой взрослый дядя, а я просто девочка, маленькая и глупая. Впрочем, я себя именно так и чувствую — маленькой глупой девочкой.
— Но это же просто прикол, так… ради смеха. Я никогда бы с ним не связалась, — говорю я, но это звучит как-то глупо и неубедительно.
— Ты сама… — начинает он, но умолкает на полуслове и поворачивается ко мне. — Я имею в виду, ты сама выбираешь, с кем тебе трахаться.
Глядя ему прямо в глаза, я кладу косяк в пепельницу.
— Но не всегда получается, — говорю я ему.
Но Рэб уже отвернулся и снова впялился в телик. Блядский тупой крикет. Предполагается, что шотландцы ненавидят крикет, я всегда считала, что это — одно из немногих их достоинств.
Но от меня так просто не отделаешься.
— Я сказала, что у меня не всегда получается.
— Ты о чем? — говорит он, и теперь его голос слегка дрожит. Я прижимаюсь коленом к его колену.
— Я сижу тут в одних трусиках и хочу, чтобы ты их с меня снял и заправил мне, как положено.
Я чувствую, как он напрягается от моего прикосновения. Он смотрит на меня, потом неожиданным грубым движением прижимает меня к себе и целует, но неловко, грубо и яростно, весь — только злость и ни грамма страсти, но это быстро проходит, и он отстраняется.
Я смотрю в окно. Вижу каких-то людей в квартире напротив. Конечно же. Я встаю и задергиваю шторы.
— Это ты из-за штор напрягаешься?
— Не из-за штор, — огрызается он. — У меня есть девушка. Она беременная, у нас будет ребенок. — Он умолкает на пару секунд, а потом добавляет: — Для тебя это может ниче не значить, но для меня это важно.
Я чувствую укол злости, хочется сказать: да, ты прав, ебаная кочерыжка. Для меня это и вправду «ниче» не значит. Вообще ничего.
— Я хочу просто с тобой потрахаться. Я не хочу за тебя замуж. А если тебе больше нравится смотреть крикет — на здоровье.
Рэб ничего не говорит, но его лицо напряжено, и глаза блестят. Я встаю. Как ни странно, но мне действительно больно. Обидно и больно.
— Это не потому, что ты мне не нравишься, Никки, — говорит он. — Иначе я был бы последний кретин. Это просто…
— Я пойду переоденусь, — обрываю я его и направляюсь в спальню. Слышу, как открывается входная дверь; это, должно быть, Лорен.
9. Афера № 18736
Я иду забирать из-под двери утреннюю почту. В коридоре воняет кошачьей мочой, но хорошие новости меня взбадривают. Официальное уведомление! Я узаконен. Легализован. Етить-колотить. После стольких лет Саймон Дэвид Уильямсон — местный предприниматель милостью Эдинбургского городского совета — возвращается в Лейт, к своим корням. Я всегда говорил, что Лейт — это место, где можно жить, и у СДУ есть все шансы сыграть заметную роль в возрождении портовой зоны.
Мне уже видится статья в «Вечерних новостях»: Уильям-сон, представитель нового динамичного поколения молодых эдинбургских предпринимателей, дает интервью специальному корреспонденту «Новостей» Джону Гибсону, своему земляку из Лейта.
ДГ: Саймон, что такого есть в Лейте, что заставляет таких людей, как ты или Теренс Конран — насколько я знаю, вы оба добились немалых успехов в Лондоне, — вкладывать деньги в его развитие?
СДУ: Ну, Джон, это довольно забавно, но буквально на днях мы говорили об этом с Терри на одном благотворительном обеде, и мы оба пришли к одному и тому же выводу: Лейт сейчас на подъеме, и мы, как говорится, хотим поучаствовать. Для меня, местного уроженца, это особенно актуально. Моя цель — сохранить «Порт радости» в качестве традиционного паба, но быть готовым поднять его до уровня ресторана, когда район пойдет в гору, или, если сказать по-научному, вступит в фазу экономического роста. Конечно, это произойдет не за один день, но то, что я делаю, представляется мне как акт веры в Лейт. Я не преувеличиваю, говоря: я люблю старый порт. Мне нравится думать, что Лейт был добрым ко мне, и я был добрым к нему.
ДГ: Так что для Лейта это дорога вперед?
СДУ: Джон, Лейт слишком долго пробыл старой чопорной дамой. Да, мы ее любим, потому что она к нам добра и любит нас по-матерински; теплая мягкая грудь, к которой так хорошо припасть холодными темными зимними вечерами. Но я хочу открыть ее заново как горячую, сексуальную, молодую сучку и продавать эту грязную крошку-шлюшку по максимальной цене. Если коротко: бизнес. Я хочу, чтобы Лейт занимался бизнесом. Я хочу, чтобы люди, когда они слышат слово «Лейт», думали «бизнес». Порт Лейт, Порт Бизнес.
Я внимательно разглядываю письмо от Тома Мэйсона, председателя лицензионной комиссии при городском совете:
Город Эдинбург
Лицензионная комиссия
17 января
Уважаемый г-н Уильямсон!
Счастлив вам сообщить, что ваша заявка на лицензию на продажу алкогольных напитков в помещении в доме № 56 на Мюррей-стрит, Эдинбург, ЕХ6 7ED, известном как паб «Порт радости», удовлетворена. Лицензия вступает в действие сразу же по принятии сроков и условий, изложенных в прилагаемом контракте.
Пожалуйста, подпишите обе копии контракта и верните их нам к понедельнику, 8 октября.
Искренне ваш Т.В. Мэйсон, председатель Лицензионной комиссии.
Нам с Томом обязательно надо встретиться в ближайшее время, может быть, сыграть партию в гольф в «Глениглз», и с Шоном — тоже, когда он приедет в город в следующий раз. Мы можем собраться, скажем, девятнадцатого, хорошо посидеть, выпить-закусить, и я поделюсь с Томом моими планами насчет второго кафе-бара, дальше по Бульвару. Может быть, мне удастся уговорить Шона тоже вложиться в дело, в благородное дело — вытащить город из болота заурядности, в которое он был погружен целые десятилетия.
Да, Саймон, тут можно вложиться, согласен. Но прежде нам надо избавиться от всей этой голытьбы, что сейчас ошивается в пабе.
Точно, Шон. Этим людям не место в новом Лейте.
10. Групповая терапия
Это как бутто, когда ента цыпочка Эврил объясняет нам, что у нас не так, и я думаю, вот блин, на фиг, хибсы[3 - «Дебретт» — ежегодный справочник дворянства. Издается с 1802 года. — Примеч. пер.] опять проиграли, да еще этот дождь. В общем, хреново мне, мутно. Я бы щас с удовольствием посмотрел бы на кошечек в изумрудно-зеленом, ну, которые делают дело. Но это лишь отговорка, ладно, мож, это и вправду из-за дождя, потому что в дождь мне всегда как-то грустно. Когда я был помоложе, мне помогала музыка, но щас этот номер уже не пройдет, продал я почти весь винил, вот так-то, брат, оттащил в комиссионку, ну, где пластинки старые принимают, «Виниловые злодеи», ну, на Бульваре, ты знаешь, а денежки все на герыча грохнулись, это ж надо достать, сварить, вмазаться, понимаешь. Даже Заппы и то больше нету, брат, Фрэнка Заппы, ну, нету Заппы, мой котик. Я честно пытаюсь держаться, да, в смысле ширнуться, но вокруг столько крэка и спида, прямо иди и бери, и когда тебе плохо, то есть по-настоящему плохо, хочется хоть чуток герыча, ну, чтобы взбодриться, да.
Милашка Эврил здесь, в группе, считает, что каждому из нас надо составить такой вроде как жизненный план, чтобы не было скучно, чтобы внести в нашу вялую жизнь хоть какой-то порядок и цель. По правде сказать, я согласен. В жизни должна быть цель, да.
— Я хочу, чтобы к следующей нашей встрече вы подумали, что каждый из вас может конкретно сделать, — говорит она, постукивая ручкой по жемчужно-белым передним зубам.
Ох, брат, ох уж эти поганые мысли у меня в голове, но я не должен так думать об Эви, ну, она потому что хорошая девчушка типа.
Хорошо бы подумать о чем-то жизнерадостном, потому что все мысли, что лезут в голову, ну, чисто темные, прям-таки черные мысли, да. Дело в том, о чем я все больше и больше думаю, эта… ну, уехать из этого города на фиг, на поиски лучшей жизни, как та кошечка Вик Годар грила о Джонни Сандерсе. Это щас у меня как наваждение, брат, тоска такая — хоть вой. Это впервые случилось, когда я был в каталажке, читал одну книжку. Я никогда не любил всей этой зауми, да, но я читал книжку «Преступление и наказание» этого русского старикана, как бишь его, ну да ладно.
Я, брат, въехал в нее не сразу. У всех этих русских, у них по два имени, так что сперва было ну ни фига непонятно. А у нас, как ввели подушный налог, так у многих вообще никаких имен нету, официально по крайней мере, так что в общем даже как бы и равновесие получается.
Вот я, значит, сидел-читал, и иногда меня так пронимало — жуть. Такое дело… книжка эта, она заставляла думать. Ну, об аферах. Я думал, что бы мне провернуть такого, что сразу решит все проблемы, ну и вообще чем заняться, когда меня выпустят. Жизнь — штука такая, чтобы выжить, надо пройти естественный отбор, а я для этого не гожусь, да. Типы вроде меня вымирают. Как саблезубые тигры. Не смогли приспособиться, ну и вымерли. Однако, самый-то смех, я так и не въехал, как они ткнулись, енти самые тигры, когда менее крупные кошки спокойно так выжили и ныне здравствуют. Я имею в виду в борьбе один на один и все такое — я по-любому поставил бы на саблезубого тигра в поединке с любым другим представителем семейства кошачьих, даже с просто обычным тигром. Ответ присылать на почтовой открытке, брат, писать строго на пунктирной линии.
Дело такое: когда становишься старше, но так и не можешь найти себя в жизни, это уже начинает тебя доставать. Было время, когда я им всем говорил: учителям, начальникам, парням из налоговой, судьям, — когда они говорили мне, что я дебил недоразвитый, так вот, я им грил: «Успокойся, старик, просто я — это я, я не такой, как ты, понимаешь?» Теперь же я допускаю, что они, может быть, кое-что понимали такого, во что я не врубался. Чем старше становишься, тем больнее удары. Это как с молодым Майком Тайсоном в боксе, сечешь? Каждый раз, когда ты уже приготовился дать сдачи, ты снова промахиваешься. Пусть чуток, но промахиваешься. И в итоге выходит, что ты опять проебал бой. Да, просто я не приспособлен для современной жизни, и в этом-то все, брат, и дело. Иногда все идет гладко, а потом я вдруг впадаю, чисто, в панику, ни с того ни с сего, и все становицца, как раньше. И че мне делать?
У каждого свои грехи, брат. Мой грех — наркота. Но это неправильно, как бы, когда человек столько раз расплачиваецца за один грех. И эти занятия в группе… я не думаю, правда, что они идут мне на пользу. Я имею в виду каждый раз, када я говорю с этими чуваками, я как-то не чувствую, что наркота меня отпускает. Это ваще никогда не проходит. Можно это, ну, проанализировать и рассмотреть со всех сторон, но как только я выхожу из комнаты, я думаю: как бы ширнутца. Однажды после занятия я вышел и побрел сквозь туман, и прежде чем я ваще понял, где я и че происходит, я уже стоял перед дверью своего дилера. Меня как будто втряхнули обратно в сознание, и вот он я — просто стучусь в эту синюю дверь. Я полным ходом припустил оттуда, не дожидаясь, пока мне откроют.
Но я все равно буду ходить на занятия. Это просто, ну, как бы… хорошо, када есть человек, который готов тебя выслушать. А эта Эврил, ну, она милая. И она не сидит на коксе или на чем еще. Я так и не понял, то ли она сама через это прошла, то ли это просто такие ученые штучки. Не то чтоб я против учености, потому что, будь у меня образование, я, может быть, и не вляпался бы в это дерьмо, в котором сейчас по уши. Но у каждого в жизни есть или будет что-то очень плохое; это как хроническая болезнь, от которой не вылечицца. Ни за какие коврижки, брат.
Народ здесь разный, от грубо враждебных до слишком тихих и скромных, чтобы ваще рот открыть. Одна девчонка, ее зовут Джуди — она какая-то странная. Чисто сидит-молчит, но уж если заговорит, ее уже не остановишь. И это все, ну, чисто личное, и все такое, я о таких вещах в жизни не стал бы говорить вслух.
Вот как щас, например. Меня ваше смутить трудно, но хочетца просто закрыть руками лицо, как это делает мой пацаненок, когда ему стыдно.
— А я была девушкой, и после того как мы позанимались любовью, он вколол мне дозу героина для пущего кайфа. Это был мой первый раз… — говорила цыпочка Джуди, вся такая серьезная.
— По-моему, он полный мудак, — вступает Джой Парк. Крошка Парки, мой лучший приятель из всех, кто здесь есть, но тот еще крендель. Без тормозов совершенно, отморозок похуже меня. Пока он держится, все хорошо, но он не может позволить себе даже маленького отступления, которые все мы тут делаем время от времени. Я имею в виду один стаканчик вина, со своей девушкой, за накрытым для двоих столом с зажженными свечами, фактически один глоточек вина — и две недели спустя он уже обретается в каком-нить кокаиновом притоне, весь чисто загашенный.
Однако Джуди и вправду расстроилась из-за его слов.
— Ты не знаешь его! Ты не знаешь, какой он хороший! И не говори о нем плохо!
Джуди — она сама по себе симпатявая, и все такое, но наркота явно подпортила ее внешность. Мы берем порошок, чтобы по-ведьмовски сглазить тебя, куколка. Прости.
Эврил, цыпочка, ведущая занятия — совсем другая. Она такая вся тоненькая, с блестящими, почти белыми, коротко подстриженными волосами и глубоким, но не колючим взглядом, как бы напитанным силой, но спокойным, если понятно, о чем я. И Эви не любит, когда говорят на повышенных тонах. Любой конфликт, говорит она, всегда можно разрешить позитивно. И это правильно, и все такое, если об этом задуматься, но, наверное, не для всех. Я имею в виду, нельзя заставить таких парней, как Френк Бегби, или Нелли Хантер, или Алек Дойл, или Лексо Сеттерингтон, или еще кое-кто из ребят, которых я встречал в тюрьме, ну, Чиззи Зверя, или Окорока, или Крэкнутого Крэйги, просто сказать: «Эй, брат, давай-ка не будем сейчас заводиться, давай разрешим этот конфликт позитивно». Не сработает, брат, не сработает. Никаких обид на этих ребят, но у них, ну, свои методы. Но Эйв и вправду сечет в этом деле, ну, в смысле, уладить все между Джоем и Джуди.
— Я думаю, нам сейчас стоит прерваться, — говорит она. — А что остальные думают по этому поводу?
Джуди грустно кивает, а крошка Джой Парк пожимает плечами. Одна прожженная кокаинистка, ее зовут Моника, не говорит ничего, просто сосет свои волосы и кусает палец. Я улыбаюсь Эйв и говорю:
— Вот это по мне. Хороший повод для кофе, ну, и сигаретки. Инъекция кофеина, брат, о-бя-за-тель-на, или как?
Эйв улыбается в ответ, и у меня что-то дрожит в груди, потому что это классно, когда девушка тебе улыбается. Но это блаженное ощущение длится недолго, потому что я вдруг вспоминаю о том, как много времени прошло с тех пор, как моя Алисон улыбалась мне так.
11. «…уродина…»
— Да ты просто ходячий кошмар, — издеваюсь я над своим отражением в зеркале. Я смотрю на свое голое тело, а потом — на фотомодель в журнале, держа его так, чтобы можно было в уме сопоставить ее и мои размеры, сравнить формы и изгибы. Моя фигура далеко не так совершенна, как ее. Грудь у меня слишком маленькая. Мои фотографии никогда не напечатают в журнале, потому что я явнее — не журнальный материал. Я на нее не похожа.
Я, БЛЯДЬ, НИ РАЗУ НА НЕЕ НЕ ПОХОЖА.
Самое ужасное, что мне может сказать мужчина, — что у меня красивое тело. Потому что я не хочу, чтобы у меня было красивое, хорошее или прекрасное тело. Я хочу, чтобы у меня было тело, подходящее для того, чтобы мои фотографии печатали в журналах, и если бы у меня было такое тело, то мои фотографии бы печатали, а их не печатают, потому что то тело, которое у меня есть, для печати не предназначено. Тушь течет по щекам вместе со слезами. Я плачу?! Да, плачу. А почему? Потому что мою фотографию никогда не напечатают в журнале.
НИКОГДА НЕ НАПЕЧАТАЮТ.
А они все, как один, говорят мне, что у меня роскошное тело — потому что им хочется со мной фачиться, потому что я их возбуждаю. Но если бы одна из этих журнальных девчонок захотела с ними поебаться, они бы на меня и не посмотрели. Так что вот она я, и я знаю, что делаю, я знаю, что я постоянно борюсь с отрицательными образцами совершенства, льющимися на меня потоком из средств массовой информации. И я знаю: чем больше мужчин оборачивается мне вслед, тем больше мне надо сравнивать себя с этими красотками из журналов.
Я вырываю из журнала страницу и сминаю ее в комок.
По идее я сейчас должна бы быть в библиотеке. И вообще мне надо учиться или работать над своим эссе, вместо того чтобы проводить почти половину всего своего времени в книжном, в отделе дамских журналов, бесстыдно просматривать эту погибель: «Elle», «Cosmo», «New Woman», «Vanity Fair», — и мужские журналы тоже, «GQ», «Loaded», «Maxim», — смотреть на все эти тела до тех пор, пока какое-то одно, только одно, не разбудит во мне полное ненависти отвращение к себе самой, потому что я знаю, что я никогда не буду такой, никогда не буду так выглядеть. Ну да, умом я понимаю, что все эти картинки — умелая композиция, они все созданы немалым трудом, отретушированы и подправлены; одна хорошая фотография — это умелый фотограф и визажист, множество света, направленного в нужную сторону, и метры, и метры отснятой пленки; а все эти модели, актрисы, поп-звезды — настоящие суки-неврастенички вроде меня, которые гадят и ссутся в штаны, и кожа у них — сплошь гнойники, вскрывающиеся из-за стресса, и у них постоянно воняет изо рта, потому что их так часто выворачивает наизнанку, и они полностью без тормозов, если речь о коксе, который они нюхают беспрестанно, потому что уже без него не могут, и менструальная кровь у них черная, застоявшаяся, и вообще все у них плохо. Да. Но понимать умом — этого недостаточно, потому что «реальное» больше не значит «настоящее». Реальное знание — оно в эмоциях, оно состоит в чувстве, а реальные чувства порождаются ретушированным изображением, лозунгом и фрагментом мелодии.
Я НЕ НЕУДАЧНИЦА.
Четверть века практически позади, лучшая четверть, лучшее время жизни, а я не сделала ничего, ничего, ничего…
Я, БЛЯДЬ, НЕ НЕУДАЧНИЦА.
Я — Никола Фуллер-Смит, красавица, которую любой мужчина, если он в здравом уме и не законченный импотент, хочет уложить в постель, потому что моя красота очень выгодно дополняет его самые лестные представления о себе.
А я думаю о Рэбе, о его карих глазах с янтарным отливом, и как я хочу его, когда он улыбается, а он меня, на хуй, не хочет, да что он себе вообразил, ему должно быть приятно и лестно, что роскошная девушка моложе его хочет… нет, УРОДИНА, УРОДИНА, УРОДИНА, ЗЛОЕБУЧАЯ МЕРЗКАЯ ШЛЮХА…
Дверь. Я быстро набрасываю халат и возвращаюсь к своему эссе, покинутому на столе в гостиной, когда ключ поворачивается в замке.
Это Лорен.
Маленькая, глупая, изящная и красивая Лорен, которая на ШЕСТЬ ЛЕТ моложе меня, и, под этой дурацкой одеждой и идиотскими очками, она — пиздатая маленькая богиня из свежей плоти, а она этого даже не понимает, так же как и большинство мужиков — таких же слепых и тупых, — что ее окружают.
Эти шесть лет. Чего бы только не отдала старая уродина Николя Фуллер-Смит за пусть даже один или два из этих шести лет, которые эта глупенькая маленькая Лорен. Заебись просто потратит впустую, даже не понимая, что у нее есть такое богатство.
ВО-О-ОЗРАСТ, держись от меня подальше.
— Привет, Никки, — говорит она оживленно. — Я нашла классный текст в библиотеке, и… — Тут она видит меня. — Что с тобой?
— Никак не могу включиться в это блядское эссе для МакКлаймонта, — говорю я. Она видит, что моя книга и бумаги лежат точно так же, как они лежали на прошлой неделе или даже на позапрошлой. И еще она видит журналы на столе.
— Сегодня нашла новый сайт о кино, классный такой, суперские обзоры, аналитические, но без претенциозности, если ты понимаешь, о чем я… — бормочет она, хотя знает, что мне неинтересно.
— Диану видела? — спрашиваю. Лорен подозрительно смотрит на меня.
— В последний раз я ее видела в библиотеке, она работала над диссертацией. Она вся сосредоточена на учебе, — говорит она с искренним восхищением, едва ли не мурлычет. В общем, теперь у нее есть новая старшая сестренка, и я живу вместе с двумя помешанными на учебе трудоголичками. Лорен начинает что-то-то говорить, потом сбивается, но все равно продолжает: — Так в чем проблема с этим макклаймонтовским эссе? Ты ведь обычно их щелкаешь как орешки?
И я ей рассказываю, в чем проблема.
— Основная проблема не в понимании или интеллекте. Она — в приложении этого самого интеллекта: я занимаюсь херней, которой мне вовсе не хочется заниматься. Единственный выход для меня — это попасть на обложки журналов, — говорю я ей, шваркая «ЕНе» о кофейный столик, так что табак с папиросной бумагой летит на пол. — А этого в жизни не произойдет, если я буду тратить свое драгоценное время на эссе о шотландской иммиграции в семнадцатом веке.
— Но это же пораженчество, — невнятно произносит Лорен. — Просто представь, что ты на журнальной обложке…
Она говорит это таким безразличным, небрежным тоном, а я только и думаю, что: ну когда же, когда, когда?
— Ты думаешь, это возможно?
Но она не отвечает, не говорит того, что мне нужно услышать. Вместо этого она начинает нести какую-то пургу, которая не дает мне ничего, кроме боли, страданий и тоски, потому что она заставляет меня выслушивать ту правду, которой нам нужно любой ценой избегать — просто чтобы выжить в этом мире.
— …все хорошо, только это ненадолго, уже на следующей неделе тебя заменят какой-нибудь штучкой, которая помоложе и посвежее. И как ты себя будешь чувствовать?
Я смотрю на нее, и меня пробирает озноб, и мне хочется закричать:
МЕНЯ НЕТ В ЖУРНАЛАХ. МЕНЯ НЕТУ НА ТЕЛЕВИДЕНИИ. НЕТ И НЕ БУДЕТ, ДО ТЕХ ПОР, ПОКА Я НЕ СТАНУ КАКОЙ-НИБУДЬ ЖИРНОЙ БЛЯДЬЮ-НЕУДАЧНИЦЕЙ, КОТОРУЮ УНИЖАЕТ КАКОЙ-НИБУДЬ ЖИРНЫЙ НЕУДАЧНИК-МУЖ НА ТЕЛЕЭКРАНЕ РЕАЛЬНОСТИ, ЧТОБЫ ТАКИЕ ЖЕ ЖИРНЫЕ НЕУДАЧНИЦЫ, КАК Я САМА, МОГЛИ РАЗВЛЕКАТЬСЯ, ГЛАЗЕЯ НА ЭТО. ЭТО И ЕСТЬ ВАШ «ФЕМИНИЗМ»? ДА? ПОТОМУ ЧТО ЭТО — МОЙ ЛУЧШИЙ СЦЕНАРИЙ, НА БОЛЬШЕЕ МНЕ РАССЧИТЫВАТЬ И НЕ ПРИХОДИТСЯ, МНЕ И МНОГИМ ДРУГИМ, ЕСЛИ ТОЛЬКО МЫ ЭТОГО НЕ ИЗМЕНИМ.
Но вместо этого я говорю ей вот что:
— Замечательно я себя буду чувствовать, потому что по крайней мере я там была, на обложке. По крайней мере я чего-то достигла. Добилась, чего хотела. Вот о чем речь. Я хочу быть наверху. Хочу жить, петь и плясать. Я, понимаешь?! Я хочу, чтобы все видели, что я есть. Что есть на свете такая Никола Фуллер-Смит.
Лорен смотрит на меня в сильной тревоге, как мать — на ребенка, который вдруг заявляет, что ему что-то не хочется идти в школу.
— Но ты же есть…
Но меня уже несет. То, что я говорю, — это бред, но бред из тех, в которых всегда есть доля правды.
— А после любительской порнушки я хочу сняться в настоящем, профессиональном порно, а потом я хочу стать продюсером или режиссером. Чтобы самой всеми командовать, понимаешь? Я. Женщина. Сама по себе. И вот что я тебе скажу: порнография — это единственное, где я смогу чего-то добиться своими силами.
— Ерунда. — Лорен трясет головой.
— Ничего не ерунда, — говорю я. Что она знает о порнографии? Она ни единого фильма не посмотрела, никогда не изучала специфику порновидео, никогда не работала в сфере секс-услуг, даже ни разу не заходила на порносайт. — Ты не понимаешь.
Лорен подбирает с пола бумагу и табак и кладет их обратно на стол.
— Это не твои слова. Наверное, этого… как его… ну, приятеля Рэба, — дуется она.
— Не глупи. И если ты имеешь в виду Терри, то мы с ним пока и не трахались, — говорю я, и мне неприятно в этом признаваться.
— Пока — ключевое слово.
— Да вряд ли у нас что-то будет. Он мне даже не нравится, — огрызаюсь я. Я слишком много говорю. Лорен знает обо мне все, а я о ней — ничего. У нее есть свои секреты, и я надеюсь, ради ее же блага, что это что-то действительно интересное. Она скорбно глядит на меня:
— Я никак не пойму, почему ты так плохо к себе относишься, Никки. Ты самая красивая девушка… женщина из всех, кого я знаю.
— Ха, скажи это тому парню, перед которым я только что выставила себя полной дурой, — фыркаю я, но после слов Лорен мне действительно становится легче. Уж такая я женщина — падкая на лесть. С виду я этого не показываю, но губы непроизвольно растягиваются в улыбке, а в животе возникает какое-то напряжение, которое распространяется до самых кончиков пальцев на руках и ногах. Ничего не могу с собой сделать.
— Какому парню? — Лорен чуть ли не пищит, волнуется, трогает оправу своих очков.
— Да так, просто парень, ну, ты знаешь, как это бывает, — улыбаюсь я, хотя знаю, что она не имеет ни малейшего представления о том, как это бывает, и она вроде как хочет сказать что-то еще, но тут из прихожей доносится скрип ключа в замке. Это вернулась Диана.
12. Цари и ханы
Группа стала как суп, брат. Теперь это, типа, ну, основная пища социального плана, которую получает малец Мерфи. Когда мы с Али лежим в постели, и она всякий раз отдергивается, когда я к ней прикасаюсь, — это погано, брат, чисто погано. Я так прикинул, она просто берет свое, мстит за все те разы, когда я лежал рядом, слишком обдолбанный для занятий любовью, просто смотрел в потолок или сворачивался, как зародыш, в ужасе перед наступающей ломкой, и вся постель пропитывалась моим потом. Теперь обычно я лежу в кровати, как доска для серфинга; голова гудит от мыслей, сам весь на нервах, и я никак не могу уснуть, пока она не поведет малыша в школу.
В последнее время живу как бы разными жизнями, брат. Когда это все началось? На пьянке у Мони? Забавно выходит: всегда начинается с маленького расслабона, потом переходит в недельный запой, а потом вдруг понимаешь, что твоя жизнь — вроде как и не твоя, то есть живешь типа в том же пространстве, но в параллельной вселенной, вот так-то. Так что эти занятия мне подходят, стараюсь ради Али и малыша, понимаешь?
После кофе Эврил опять собирает нас вместе. На самом деле мне не особенно нравится эта комната. Это здание старой школы, и тут такие неудобные стулья: красные пластиковые сиденья и черные рамы. Надо как следует поднапрячься, чтобы усидеть на таком, а если тебя всего крутит от наркоты или ты себя чувствуешь не фонтан… вообще сидеть невозможно на этой конструкции. Эйв стоит у большой классной доски, укрепленной на трех алюминиевых ножках, и пишет синим «волшебным» маркером:
МЕЧТЫ
Потом она говорит, что мечты — это важно, только мы как-то слишком уж быстро от них отказываемся. Ну, перестаем мечтать. А ведь верно, если подумать. Но тот прикол про астронавтов; ну, те первые пиплы на Марсе, о которых мы столько в свое время переговорили с моим старым дружком Рентсом, в том смысле, что здорово, если бы это были мы, только на самом деле все это было так… несерьезно. Открытый космос, конечно, да, но на земле все-таки проще: не надо столько готовиться.
Старина Ренте. Тот еще крендель был. Строил меня, как хотел.
Эврил говорит, что не надо отказываться от своей мечты, что мы должны потакать своим фантазиям. Джой Парк выдает что-то вроде:
— Нас же посадят, если мы будем того… ну, фантазиям своим потакать. В рот пароход! — Он оборачивается ко мне. — Эй, Урод, слышь чего, ты своим-то фантазиям потакай! — Я смеюсь, а Моника, та самая девчонка, которая кусает себе пальцы, вгрызается в них еще яростнее.
А потом Эйв спрашивает у всех в группе, чем бы мы хотели заниматься, ну, в идеале: если бы мы могли делать абсолютно все что угодно. А я, дело такое, был малость ширнутый. Обычно я так на занятия не хожу, просто в последнее время у меня совсем уже сильный стресс приключился, и мне, чисто, надо было слегка расслабиться. Без всякого уважения к продукту я смешал его с коксом, но на занятия все же пришел, чтобы никто потом не говорил, что меня не было на занятиях, что-то типа, ну, ради группы. Однако теперь все молчат, так что я, ну, вношу свою лепту и говорю, что хотел бы сделаться агентом.
— Как агенты у футболистов? Они хорошо зарабатывают, — говорит Эйв.
Джой Парк мотает головой.
— Паразиты. Им только деньги нужны, а на игру им плевать.
— Нет-нет-нет, — объясняю я. — Я насчет этих блондинистых штучек, которых показывают по ящику, ну, вроде Ульри-ки Джонсон, Зои Болл, Дениз Ван Оутен, Гейл Портер и все такое. Я бы заделался к ним агентом. — Потом я добавляю, немного подумав: — Но мне это не светит. Я знаю парней, которые займут эту нишу. Псих и компания. Псих — это мой старый приятель, да. Уж он-то задаст этим кошечкам работу, будь здоров.
Псих. Тот еще крендель.
Эйв слушает вроде внимательно, но не сказать, чтобы она была так уж впечатлена. Джой высказывается в том смысле, что хочет быть наркоцарем. После чего кое-кто из собравшихся начинает гнобить эту работу и парней, которые занимаются этим делом, а по мне, так это неправильно.
И я встаю на его защиту.
— Не, брат, я думаю, эта идея — супер, а то в последнее время травы нормальной не купишь, качество — никакое. Пора бы правительству что-то уже с этим делать, вместо того чтобы сажать народ за решетку. То есть по моему скромному мнению.
Паренек по имени Алфи ухмыляется по-идиотски и отворачивается. Парки смеется, качая головой. Он говорит:
— Нет, Урод, ты не с того краю подходишь. Этот парень хотел оградить тебя от наркоты. Ну, чтобы ты не потреблял.
Это заставляет меня задуматься, и мне даже жалко этого чудика, что у него вся работа на фиг прекратилась. Я имею в виду, что на собственном опыте знаю, как трудно заставить наркота не принимать наркоту, себя самого трудно заставить, не говоря уже о других. Неблагодарное у него занятие, у бедняги. Я только не понимаю, почему эту работу поручили какому-то русскому парню, что, в Шотландии мало народу, кто мог бы этим заняться?
А они все продолжают этот разговор. Что в этой группе полезного, так это то, что мы больше времени проводим за разговорами о наркотиках, чем под их воздействием. Иногда, когда ты на чистяке, от подобных бесед очень хочется вмазаться, вроде как они напоминают тебе о кайфе, когда ты об этом и не думаешь, понятно? Но этот русский наркоцарь снова напомнил мне про ту книжку Достоевского, ну, которую читал в тюрьме. «Преступление и наказание». В тюрьме всегда есть один экземпляр, который ходит по рукам, но раньше меня это не волновало, ну, я никогда не был большим любителем почитать. Однако эта книженция мне понравилась и заставила задуматься о страховке. Про страховку — отдельная тема. Сидел я себе как-то дома, крэк мутил, никого не трогал, и тут заявляется страховой агент, страховки, стало быть, продает. Ну я того… послал его куда подальше. А книжку прочел и задумался.
Так вот, про книжку. Там один крендель мочит бабульку-процентщицу, которую все ненавидят. И я, значит, подумал: вот я сам пойду кинусь, это будет, чисто, самоубийство, и никто по страховке не выплатит. Но что, если меня убьет, ну, то есть зверски убьет кто-то другой? Ага, надо оформить страховку; для Али и мальца. Это выход из положения. Я ведь хроник, брат, то есть все уже — абзац, так что стоит подумать о близких. Ну, чтобы хоть что-то оставить. Я люблю их до смерти, но давай смотреть правде в глаза, брат, я — сплошная обуза. Не могу зарабатывать деньги, не могу завязать с наркотой. Только и делаю, что приношу горе в дом. Я медленно убиваю свою жену, брат, скоро она сама снова начнет колоться, а потом малыша Энди у нас заберут. Нет, я этого не допущу. Так что страховка нужна, брат. Оформить страховку и тихо убраться. Оставить кое-какие деньжата, чтобы уж быть уверенным, что Али-киска и котенок Энди обеспечены. Это как в том толк-шоу, «Семейное счастье», где у народа спрашивают, что они выберут: страховку на двадцать тысяч фунтов или задолбанного бедного неумеху, наркомана к тому же, с сильной, уже хронической зависимостью, от которой так просто не избавишься. Небольшой выбор для человека в здравом уме, брат. Так что пора что-то делать, но надо все сделать правильно.
Вчера со мной приключилось кошмарное потрясение, я искал дома сумочку Али, вдруг там деньги какие есть, и случайно наткнулся на ее дневник. Ну, я просто не мог иначе, брат, не мог туда не заглянуть. В смысле, я знаю, что это неправильно и все такое, ужасно неправильно, но мы же с ней не разговариваем, и мне надо было узнать, что у нее там на уме. Лучше бы я этого не читал. Меньше знаешь, брат, лучше спишь. Что меня зацепило, так это то, как она это писала: она как будто обращалась к малышу Энди.
Я не знаю, где он, твой папа. Он снова нас обманул, мой хороший, и снова именно я должна быть сильной. Твой папа может пускаться в загулы, а я не могу. Просто потому, что кто-то должен быть сильным. А у меня это получается чуть лучше, чем у твоего слабого глупого папки. Хотелось бы мне, чтобы он действительно был ублюдком, потому что так было бы проще. Но он — лучший мужчина из всех, и не позволяй никому говорить что-то другое. Да, он самый лучший, но от этого только труднее. Я не могу быть его мамочкой и твоей мамочкой одновременно. Не могу, потому что я не такая уж сильная. Если бы я была сильной, по-настоящему сильной, я бы, наверное, так и сделала, даже если бы знала, что он держит меня за дуру. Но я, повторю, не такая уж сильная, и мне надо заботиться в первую очередь о тебе. Просто потому что ты такой маленький.
Меня это так задело, брат. Прочел раз, другой и, надо сказать, даже слегка прослезился, да не за себя, а за киску, которая это написала. Вся эта любовь, направленная не туда. Я имею в виду, когда я был моложе, я был просто помешан, помешан, помешан на этой девушке, но я думал, что все безнадежно, что мне до нее не дотянуться. Цыпочка из престижного района в предместье не будет якшаться с игроком Восточной Шотландской Лиги. Но герыч, он всех уравнивает, да и нравились мы друг другу с самого начала. И вот однажды, когда мы с ней вместе ушли домой после очередного ширялова у кого-то на хате, это все и случилось. И вот мы вместе уже восемь лет, и я вижу, что они сделали с ней, эти годы, которые она провела со мной. Надо ее отпустить, просто отпустить и все, и оставить ей денег, дать ей хорошее выходное пособие.
Вот что мне надо сделать, брат.
Так что после занятия я иду по Бульвару и пытаюсь придумать, как все устроить, и тут начинаются знакомые судороги, и меня прошибает пот, и я чувствую, что теряю контроль над собой. Стараюсь как-то подбодрить себя, думаю о блондинках и книжках и таращусь на интеллигентного вида блондинистую деваху, которая явно мужчин ни во что не ставит. С ней можно было бы душевно поговорить, скажем, о русских романах, очень даже душевно. Как раз в тему, вот маленький книжный магазинчик, он открыт, и я иду через улицу, чтобы заглянуть туда. Но внутренний таймер глючит, и эта резвая машина почти задевает меня — тарахтит по улице мимо меня, завывая клаксоном. Мне становится страшно, по-настоящему страшно, как будто скелет выпрыгнул у меня из тела и сплясал коротенькую джигу перед тем, как вернуться обратно.
Однако я жив и здоров. Воздух в магазине затхлый и спертый, какой обычно бывает в старых букинистических лавках, но тут есть и новые книжки, и все такое. В магазине хозяйничает какой-то толстый дедулька, седой и в очках, и он не отрывает своих гляделок от Мерфи, который тоже здесь. Я быстро просматриваю книжки и замечаю одну по истории Лейта. Это все старье, хотя старье — это именно то, о чем, как мне кажется, и должна быть история! Заглядываю в последний раздел — о современном Лейте. Полный отстой. Уже давно пора написать настоящую историю знаменитого старого порта, поговорить со стариками в округе; ну, со стариками, которые работали в доках, в порту, на таможне, пили в кабаках, гуляли, в общем, по полной, теперь уже так не гуляют, теперь вокруг одна отмороженная молодежь с кольцами на пальцах, все из себя рэпперы, танцуют хип-хоп, как мой заика-приятель Кертис.
Я кладу книгу на полку и выхожу на улицу, и тут, на той стороне, у банкомата, вижу как будто знакомого парня, и это Кузен Доуд, ну, парень из Глазго. Я иду к нему через улицу, на этот раз уже внимательно следя за дорогой.
— Доуд…
— Привет, Урод, — говорит он, моргая глазами как будто неодобрительно, потом вдруг светлеет лицом. — Может, хочешь ширнуться?
Вот так вот, этот пацан Уиджи, он так и сказал, а я просто не мог поверить! Сам сказал, просто так, я же его не спрашивал. Благослови, Боже, хана из Глазго и его ребят. Классный он крендель, Доуд. Такой коренастый пацанчик с сероватыми волосами, он всем рассказывает, как классно в Глазго, но живет почему-то здесь.
— Эх, я и не знаю, когда смогу отдать тебе должок, парень…
— Эй! Это же я! — Доуд показывает на себя пальцем, и мы идем в «Старую соль».
— А я тут в банк заскочил, сменить свой пин-код. В моем банке так можно, ну, поменять свой пин-код, чтобы было удобней его запоминать. Зуб даю, в твоем банке такие услуги не предусмотрены, — говорит он, весь из себя такой важный.
Я типа задумываюсь об этом.
— Ну, вообще-то я никогда реально не заморачивался с банками, брат. Только однажды, когда меня направили на лечение, ну, когда я на крэке сидел, меня заставили открыть счет. Я говорил им, не, парни, не банковский я человек, в натуре, просто дайте мне наличные, так они уперлись и говорят: извини, брат, ну, это, чисто, последняя заморочка такая, ты че, не знаешь?
Доуд кивает и хочет что-то сказать, но я не даю, потому как нельзя позволять Уиджи заводить разговор, брат, он, конечно, хороший парень, но если заводит свою байду типа: «ладно мужик, как дела, между прочим», его уже не заткнешь. Если вдруг нужно будет набрать команду говорунов, ну, типа как сборную Шотландии, я даже не сомневаюсь, что по крайней мере восемь или девять из одиннадцати будут из Уиджи. Так что я продолжаю:
— Ну, в общем, открыл я счет, а они прекратили мне денежки переводить. Счет перешел к Пятой Восточной, ну, ее на самом деле зовут Лимонной Мармеладкой, но я называю ее Восточной, ну, это вроде как принято, понимаешь?
— Ты тот еще крендель, Урод, — улыбается Кузен Доуд и кладет руку мне на плечо. — Interdum stultus bene loquitur, да, приятель.
У Доуда светлая голова для такого, грязнули немытого, знает много латыни и все такое.
— И то правда, Доуд… кстати, а что это значит?
— Это значит, что в твоих… хм… словах есть доля истины, Урод, — отвечает он.
Ну, такое услышать всегда приятно, вроде как потешить свое самолюбие, и все такое, так что вот он я, весь в восторге. А еще та двадцатка, которую добрый Куз вложил мне в руку, она очень мне пригодится, даже более чем.
13. Шлюхи из города Амстердама (Часть 1)
Диджей хорош; это видно хотя бы уже по тому, сколько людей наблюдают за ним, столпившись возле его кабинки, и еще по тому, как он спокоен перед лицом этой почти что меланхоличной аудитории, которая только и ждет, когда что-нибудь произойдет, и им всем невдомек, что все уже случилось.
Ясное дело, он ставит эту мелодию, и они буквально взрываются, сами слегка ошарашенные своей бурной реакцией, внезапно они понимают, что он с ними играет, водит их за нос уже добрых полчаса. Под нарастающие аплодисменты он выдает лукавую улыбку, которая искрой проносится по танцполу.
По танцполу моего клуба, здесь, на Геренграхт, на «канале джентльменов», в старом Амстердаме. Я потягиваю свою водку с колой, сидя в тени в самом дальнем углу зала, и думаю про себя, что надо присматривать за этим парнем, хотя я всегда очень по-дружески принимаю всех приглашенных диджеев, даже тех, кто, с моей точки зрения, являет собой воплощение мудачества в чистом виде. Но Мартин вполне в состоянии сам за ним присмотреть, вот пусть он и смотрит, а я, образно выражаясь, умываю руки, потому что он из моего родного города, и я его знаю. Я ничего не имею против людей из моего города, просто я не люблю пересекаться с ними здесь.
Я вижу Катрин, она стоит спиной ко мне. Короткое темно-синее платье, плотно облегающее ее изящную фигурку, копна криво подстриженных светлых волос. Она стоит с Мицем и какой-то вполне подходящей для секса малолеткой, которую он притащил с собой. Сложно сказать, в каком Катрин настроении, я надеюсь, она уже закинулась таблеточкой. Я обнимаю ее за талию, но мое настроение резко падает, когда я чувствую, как она напряглась под моей рукой. Тем не менее я предпринимаю попытку.
— Хорошая вечеринка, да? — кричу я ей в ухо. Она поворачивается ко мне и говорит этак мрачно:
— Я хочу домой…
Миц бросает на меня понимающий взгляд.
Я отхожу от них и иду в офис, и нахожу там Мартина с Сайан, и эту девчонку, Брумми, которая теперь зависает с ними. Они выкладывают на столе дорожки из кокаина. Мартин протягивает мне скрученную пятидесятидолларовую банкноту, а я внимательно смотрю на ждущие, жадные, круглые как блюдца глаза девушек.
— Не, мне уже хорошо, — говорю я.
Мартин кивает девушкам, бросает скрученную бумажку на стол и тянет меня в маленькую приемную, где мы держим ксерокс и ведем тайные разговоры.
— У тебя все нормально?
— Ага… Это из-за Катрин… ну, ты знаешь, какие у нас дела.
Мартин морщит лоб под отрастающими темными волосами и его большие зубы хищно сверкают.
— Мое мнение ты знаешь, приятель…
— Ага…
— Извини, Марк, но она — жалкая телка, и ты рядом с ней жалкий, — говорит он мне в сто первый раз, потом показывает на дверь в офис. — Надо ловить кайф от жизни. Выпивка, девочки, наркота. Я что имею в виду, посмотри вон на Мица. — Он встряхивает головой. — Он старше нас всех. У тебя только одна жизнь, парень.
Мы с Мартином партнеры в клубе, мы с ним похожи во многом, но разница в том, что я никогда не был и не мог быть таким непостоянным, как он. Когда у меня появлялась девушка, я твердо верил, что надо быть с ней до конца. Надо терпеть до конца, даже когда уже не было ничего, из-за чего ее стоило бы терпеть. Но он хочет мне добра, и я даю ему проявить себя в качестве доброго друга — то есть слегонца потерзать мне уши, — а потом возвращаюсь в зал.
Ищу глазами Катрин. Почему-то смотрю наверх, и диджей, парень из Эдинбурга, на краткий миг ловит мой взгляд, и мы обмениваемся улыбками, как старые знакомые, собственно, мы и есть старые знакомые, и что-то странное и непростое поднимается у меня в груди. Потом я отворачиваюсь и вижу Катрин у бара.
14. Афера № 18737
Все эти люди, которым нет места в новом Лейте, вот они, все здесь — в мой первый день у руля. Толпа старых грязных вонючек, и эти мелкие клетчатые уродцы с перстнями на каждом, блядь, пальце, любители техно и хип-хопа. Один из этих толстощеких щенков даже называет меня Психом! Ну ладно, нахальные вы мудаки, хрен с вами, одни только наркотики, которые будут тут продаваться, принесут Саймону Уильямсону полное одобрение общественности. Особенно в свете того, что вчера мне повезло пересечься с одним старым партнером по кличке Искатель, и теперь мои карманы набиты колесами и пакетиками с цзыном.
И старой Мораг придется уйти; Мораг — это такая толстая тетка с формами, полностью соответствующими давно устаревшим понятиям о здоровье нации, слишком уж старолейтская для того типа заведения, который собирается организовать тут молодой Уильямсон. На мой взгляд, Мо какая-то уж слишком семидесятница. Сейчас она обслуживает одного из этих мелких придурков, ну, или пытается обслужить.
— Ч-ч-чет-т-тыре к-к-кружки л-л-л… — говорит пацан под смешки своих приятелей, его лицо искажается, изображая жертву удара, а Мораг стоит с открытым ртом в явном замешательстве.
Да, надо тут вес менять. Алекс МакЛейш?
Ну, я думаю, это правильно, Саймон. Когда я приехал сюда, в клубе был полный бардак. Я сразу увидел, что дело стоящее, то есть в потенциале, но сперва надо расчистить место от, скажем так, омертвевшей древесины, а потом уже можно и об инвестициях подумать.
Уже в процессе, Алекс.
Мораг заведует закупкой продуктов. Мы здесь готовим еду, обед из трех блюд, для пенсионеров — по 99 пенсов с рыла. Меня это совсем не устраивает, поскольку прибыли с этого — ноль. Если бы я хотел заниматься благотворительностью вообще и общественным питанием в частности, я бы вложился в передвижные лотки. А эти комплексные обеды пиздец какие дешевые: выходит, я здорово помогаю этим старым паразитам, благодаря мне они еще живы.
Какой-то старый медведь подваливает ко мне, глаза — злющие-злющие, и сам такой бойкий для столетнего старикана. От мудака так несет мочой, что можно подумать, что он только вернулся со съемок порнушки со всякими уринальными извращениями. Или у них в этом их центре досуга, куда они ходят, есть свой бассейн, и они там и ссут, где купаются?
— Рыба или пастуший пирог, рыба или пастуший пирог… — скрипит он, — рыба в тесте сегодня? Отбитая?
— Не-а, чего ее бить-то? Я просто ей дал разок по морде и велел вести себя прилично, — говорю я с саркастической улыбкой и подмигиваю.
Мои попытки сыграть роль этакого добродушного шутника-хозяина заранее обречены на провал в этом блядском унылом пристанище для протухших старых неудачников. Он таращится на меня, его лицо старого скотч-терьера все воинственно сморщено:
— В сухарях или в тесте?
— В тесте, — информирую я беспокойного старого члена в отставке.
— Я больше люблю в сухарях, — продолжает он, его надутая рожа кривится, и он кивает куда-то в угол. — И Тэм, и Алек, и Мэйбсл, и Джинти то же самое скажут, верно? — кричит он через зал, и компания старых кретинов согласно кивает.
— Я нижайше извиняюсь, — говорю я, стараясь сохранить хотя бы видимость добродушия.
— А тесто, оно хрустит? Я в том смысле, что оно ведь не мягкое, как иногда бывает?
Вот старый мудак.
— Хрустящее, как новая банкнота в двадцать фунтов, — говорю я ему.
— Ну, с тех пор прошло много времени, когда у меня была новая банкнота в двадцать фунтов, — тянет старый мошенник. — А горох молодой или протертый?
— Никакого гороха, если это не молодой горошек! — вопит из угла Мэйбел, эта жертва феминизма.
Капитанской женой была Мэйбел… и любила она это дело… в отсутствие мужа, после сытного ужина, всю команду обслуживала… тру-ля-ля.
Протертый или молодой. Кажется, меня превращают в шута горохового, прошу прощения за каламбур. Если бы меня сейчас видел Мэт Колвил, то есть в таком унизительном положении, мне пришлось бы потом раз пять трахнуть его жену, чтобы смыть оскорбление. Горячая новость дня. Протертый или молодой. Я не знаю. Мне плевать. Хочется крикнуть в ответ:
— Шел бы ты, дед, отсюда, а то мочой от тебя несет, все заведение мне провоняешь.
Я оборачиваюсь к Мораг Противной и показываю ей жестом, мол, разберись тут с дедулькой. У бара уже собирается очередь. Блядь. Знакомые все лица. Вот он, стоит, весь дрожит и трясется, и я решительно протираю стаканы, стараясь не встречаться с ним взглядом, но он таращится на меня, и его глаза — словно яркие лампы, что просвечивают меня насквозь. Теперь я знаю, что чувствуют девушки, когда говорят «он раздевает меня глазами», потому что теперь могу сам со всей ответственностью заявить: «взглядом он проверяет мой банковский счет».
В конце концов я же не могу на него не смотреть.
— Урод, — улыбаюсь я. — Давненько не виделись. Сколько лет, сколько зим. Как жизнь?
— Ничего, да… все в порядке, — бормочет он. Мистер Мерфи — это более мудрая и истощенная версия того человека, каким я его помню, если такое вообще возможно. На самом деле он выглядит как недавно переболевший бродячий кот, тощий и весь ободранный, которого городская лисица вытащила на свет из его убежища на заднем дворе. Взгляд у него совершенно мутный, как это бывает, когда человек принимает одновременно и стимулянты, и депрессанты, для различных долей головного мозга, чтобы когда-нибудь в перспективе снова прийти к единому мнению насчет объективной реальности, данной ему в ощущения, например, по вопросу о том, сколько сейчас времени. Это не человек, а ходячий пиздец, протухшая оболочка человеческого существа, вечно под наркотой, вечно в походах из одного грязного паба в другой, в такой же притон разврата и разложения, в поисках следующей дозы.
— Прекрасно. А как Али? — интересуюсь я, задаваясь вопросом, она все еще с ним хороводится или нет. Я иногда о ней думаю. Странно, но я почему-то уверен, что когда-нибудь мы будем вместе, когда разберемся с собой и со всем окружающим блядством. Она всегда была моей женщиной, но, если подумать, я испытываю то же самое по отношению ко всем своим бывшим подругам. Но они вместе, Али и Урод; и это неправильно, совсем неправильно.
Будь у нее хоть чуть-чуть здравого смысла, она бы выгнала его давным-давно, а тут он даже не удосужился мне ответить. И не спросил, ну хотя бы: «А что ты тут делаешь, Саймон? В Лейте, за стойкой бара? Какими вообще судьбами?» Его угрюмый эгоистичный характер не позволяет ему выказать пусть даже рудиментарное любопытство, ну хотя бы из вежливости, не говоря уж о подлинном дружелюбии.
— Слушай, ты знаешь, о чем я хочу тебя попросить? — кашляет он.
— Вот попросишь, тогда и узнаю, — улыбаюсь я, но улыбка выходит натянутой.
Мерфи хватает нахальства изобразить тихую скорбь, как будто это его злобно предали, чем обидели до глубины души: в его взгляде читается «я так и думал, по-другому и быть не могло». Потом он тяжко вздыхает, и воздух входит со свистом в его хилые, слабые легкие: бронхит, воспаление легких, чахотка, курение, кокаин, СПИД?
— Я бы не стал ничего у тебя просить, но я правда болен. Я такой слабый, пиздец.
Я окидываю его взглядом и решаю, что так и есть. Потом подношу протертый стакан к свету, проверяя его на наличие пятен, и говорю Уроду:
— Полмили вверх по дороге. На той стороне улицы.
— Что? — переспрашивает он, открыв рот, ну прямо как золотая рыбка, тем более в желтом свете.
— Департамент городского совета Эдинбурга по социальным вопросам, — поясняю я. — А это бар. Я так думаю, ты пришел не туда. У нас лицензия на продажу только спиртных напитков. — Я даже не говорю, я сообщаю ему информацию со всей подобающей официальностью и принимаюсь за следующий стакан.
Я почти пожалел о своих словах, когда Урод недоверчиво посмотрел на меня, давая обиде впитаться, а потом шмыгнул вон. Прилив стыда тут же сменился волной гордости и облегчения, поскольку я только что отвязался от еще одного жалкого неудачника.
Да, мы столько всего пережили вместе, но времена тогда были другие.
Входит небольшая толпа, потом, к своему несказанному ужасу, я вижу, как несколько ребят в форме Шотландского управления суют головы в дверь и морщат носы, прежде чем быстренько смыться. Потенциальные клиенты с толстыми бумажниками вытеснены затравленными старыми слизняками и молодым мудачьем, которые, кажется, потребляют все наркотики скопом в чрезмерных дозах — за исключением алкоголя, которым я здесь торгую и тем зарабатываю на жизнь. Первая смена обещает быть долгой. Настроение — на нуле, я все думаю о теплом рае для дураков, который держала тут старая Пола.
Много позже я замечаю на входе в паб дружеское лицо под копной непослушных вьющихся волос, остриженных намного короче, чем я это помню. Я смотрю на него и глазам не верю: такой стройный, подтянутый. Когда я в последний раз видел этого человека, я ни капельки не сомневался, что он направляется прямиком в Ад для Жирдяев. Но он как будто нашел обходной путь во времени, и вот он опять вырулил на шоссе в Рай для Стройных. Это не кто иной, как самый известный в городе бывший продавец шипучих напитков, Терри Лоусон по прозвищу Сок, из Избранных Саутона. Здесь не совсем его территория, но тем не менее он тут желанный гость. Он сердечно здоровается со мной, и я замечаю, что его манера одеваться также изменилась к лучшему: дорогая кожаная куртка, черно-белая футболка «Лакоста» в стиле футбольного клуба «Квинс-парк», хотя впечатление немного портят джинсы как от Келвина Кляйна и ботинки «Тимберленд». Мысленно я беру себе на заметку, что надо с ним поговорить. Я ставлю ему выпивку за счет заведения, и мы треплемся о добрых старых денечках. Терри рассказывает, чем он занимался все это время, и, надо сказать, это звучит интересно.
— …и девчонки — заебись. Ты не поверишь; снимаем на пленку и показываем народу. Мы уже начали распространять наши кассеты в секс-шопы, по почтовым заказам. Первое время это были грубые поделки, но мы совершенствуемся, мы идем вперед, ну, и еще мы приятельствуем с ребятами из общины в Ниддри, у них есть настоящая монтажная мастерская для цифрового видео. Это только начало; один из ребят хочет сделать веб-сайт, то есть платный веб-сайт — народ переводит нам денежку и загружает, чего ему надо. На хуй весь этот бизнес, Интернет держится на порнографии.
— Звучит интересно, — киваю я, наливая ему еще. — Выходит, ты на подъеме, Терри, дружище…
— Ага, я там главные роли играю сам. Ты меня знаешь, я всегда любил покувыркаться с какой-нибудь птичкой, и это дело как раз по мне — заработать монету-другую, не прикладывая особых усилий, поди плохо. И ребята у нас талантливые, и им это нравится, главное. — Он улыбается, явно воодушевленный.
— Для тебя это как раз то, что надо, Терри, — задумчиво говорю я, а про себя думаю, что это и неудивительно, он и должен был чем-то подобным заняться.
Терри продолжает говорить, и я решаю, что Мо может сама со всем справиться, и мы перемещаемся в глубь бара, заказав предварительно по два больших бренди и по две колы. Вскоре Терри совсем размякает и начинает мне парить про то, как это здорово, что я вернулся и что с моими-то связями мы можем попытаться что-нибудь замутить, открыть общее дело. Разумеется, его желание вытянуть у меня деньги ощущается сразу, на расстоянии в пятьдесят футов.
— Понимаешь, приятель, — его глаза становятся все шире, — фишка в том, что нас могут выпереть из того притона, и я вот думаю, где нам приткнуться.
Это может быть интересно. Я сразу думаю о той большой комнате наверху. Там есть бар, но сейчас она совершенно не используется.
— Ну, есть у меня помещение. Можем попробовать. — Я улыбаюсь.
— Э… а как насчет маленькой пробы прямо сегодня ночью? — говорит он.
Я обдумываю это буквально один удар сердца, потом медленно киваю:
— Давай попробуем, Терри. Терри сжимает мое плечо:
— Слушай, Псих, охуительно просто, что ты вернулся. Ты — как источник положительной энергии. В этом городе одно мудачье, которые подставят тебя ни за что, а если какому-то пидору удается пробицца наверх, все остальные тут же напрягаются. Но ты не такой, приятель, ты выше этого! — Он поднимается из-за стола, исполняет какой-то танец, потом хватается за мобильник и начинает названивать.
Уже пора закрываться, и я изо всех сил стараюсь выставить из помещения уродов, которые по-прежнему толкутся у бара.
— ПОЖАЛУЙСТА, ДОПИВАЙТЕ СВОИ НАПИТКИ, ДАМЫ И ГОСПОДА! — ору я на весь бар, чуть ли не силой выпихивая за дверь этих старых пердунов. Терри по-прежнему треплется по мобиле. Но еще остается молодежь. Этот носатый мелкий урод, кажется, его зовут Филипп, мерзкий маленький ублюдок, тот еще прощелыга, наверняка он просек, что у нас тут что-то намечается. И здоровяк Кертис, его вечно заикающийся приятель, судя по всему, тупой как бревно, я вижу, что Мерфи что-то ему говорит, когда он направляется к выходу. Два сапога пара, именно так.
Я открываю боковую дверь и киваю им, мол, выметайтесь. Они собираются уходить, но Филипп спрашивает у меня:
— А остацца никак низзя, Псих? — Его узкие глаза горят, а во рту поблескивает золотой зуб. — Я ведь слышал, о чем вы там говорили с Соком Терри. — Он ухмыляется, нагло и бесцеремонно.
— Неа, никак нельзя. Тут сейчас будет собрание сраных масонов, — говорю я ему и выталкиваю его тощую тушку на улицу, а его приятель тащится за ним следом, как и вся остальная свита.
— А может, все-таки можно остацца, — улыбается еще один нахальный щенок.
Я полностью игнорирую этого долбоеба, однако подмигиваю симпатичной пташке, что пришла вместе с ним. Сначала она безучастно смотрит на меня, но как только ее кавалер вываливается за дверь, она улыбается. Нет, для меня она слишком молоденькая. Я киваю Мо, которая закрывает бар, запираю дверь и возвращаюсь к стойке, чтобы взять нам с Терри еще по бренди. Несколько минут спустя раздается громкий удар в дверь, на который я не обращаю внимания, за ним следует стандартная футбольная отбивка: ди-ди, ди-ди-ди, ди-ди-ди-ди, ди-ди.
Терри захлопывает крышку мобилы.
— А вот и наша съемочная группа, — говорит он.
Я открываю дверь и вижу за ней паренька, который кажется мне смутно знакомым, волосы у меня становятся дыбом, потому что мне кажется, что это парень старого Хибса, но, если подумать, любой двадцатипятилетний хмырь в Эдинбурге и есть парень старого Хибса. Еще парочка полузнакомых лиц, имен, опять же, не помню. Вот с девочками все куда интереснее: три славные куколки, тетка покрупнее, которая выглядит как-то не очень опрятно, и миленькая малолетка, которой тут совершенно не место. Одна из куколок особенно соблазнительна. Светло-каштановые волосы, почти что восточные глаза, ухоженные тонкие брови и маленький рот с пухлыми губками. Мать моя женщина, ее тело так и колышется под всей этой дорогой одеждой. Куколка Numero Duo помоложе, и, хотя она и не так элегантно одета, я бы ее с удовольствием отымел. Третья — просто блондинка для поебаться. Эти два мелких урода, Филипп и Кертис, по-прежнему толкутся за дверью, валяют дурака и оценивают компанию, как и я, в особенности ту самую великолепную Куколку Numero Uno, ее длинные каштановые волосы и сексапильную надменную грацию. Эта милашка — классом явно повыше, чем те девицы, с которыми обычно работает Терри.
— А она что, тоже масон? — спрашивает тот мелкий наглый урод, Филипп.
— Ложа шестьдесят девять, — отвечаю я и захлопываю дверь у них перед носом, а Терри тем временем со смаком приветствует всех пришедших.
Я поворачиваюсь к новым гостям.
— Ладно, ребята, нам надо подняться наверх, так что давайте, вон дверь, которая слева от вас, — объясняю я. — Мо, ты тут давай закрывай все сама.
Мораг приподнимает брови, пытаясь понять, что происходит, потом идет в офис и забирает свое пальто. Я поднимаюсь наверх следом за теплой компашкой. Да, думаю я про себя, это может оказаться весьма интересно.
15. Шлюхи из города Амстердама (Часть 2)
Катрин, немочка из Ганновера, была моей девушкой. Я познакомился с ней в «Луксоре», моем клубе, лет пять назад. Детали знакомства я помню не очень. Память вся проебалась из-за чрезмерного потребления наркоты. С героином я завязал, когда поселился в Амстердаме. Но даже экстази и кокаина вполне достаточно — с годами они пробивают дырки у тебя в мозгах, лишают тебя воспоминаний, твоего прошлого. Что вообще-то неплохо и даже где-то удобно.
Потихоньку я научился уважать наркотики и использовать их более разумно. Когда ты еще совсем молод, даже когда тебе двадцать с чем-то, ты можешь творить что угодно, поскольку в таком возрасте человек мало задумывается о собственной недолговечности. Разумеется, это не значит, что ты обязательно переживешь этот период. Но когда тебе тридцать, все круто меняется. Ты как-то вдруг проникаешься мыслью, что в один прекрасный день ты умрешь, и во всех приходах и ломках ты чувствуешь, как эта самая наркота приближает этот «прекрасный день»: истощает твои духовные, умственные и физические ресурсы и вызывает тоску так же часто, как и приятное возбуждение. Это все становится как бы задачкой из математики, когда ты развлекаешься с переменными величинами: количество принятой наркоты, возраст, конституция и желание обломаться. Одни вообще ничем не заморачиваются, а просто самоустраняются. Другие идут до конца, их жизнь превращается в одну большую попытку самоубийства в кредит. Я решил особенно не менять свою жизнь, но употреблять умеренно. Потом была одна очень хреновая неделя, и я тогда начал ходить в спортивный зал и занялся карате.
В то утро мне было необходимо уйти из дома. В наших с Катрин отношениях появилась заметная напряженность. Я спокойно переносил скандалы, но периоды молчания доводили меня до безумия, а ее ядовитые замечания были подобны ударам боксера в тяжелом весе. Так что я взял свою спортивную сумку и пошел туда, куда я всегда хожу в таких случаях.
Так что теперь мои руки впряжены в рычаги тренажера и скрещены на груди. Я глубоко дышу и развожу их далеко в стороны. Сегодня я поднимал штангу, и у меня горят мышцы, когда-то они были как кисель, а теперь это каменные глыбы… перед глазами пляшут красные оргазмические точки… и девятнадцать… кровь шумит в ушах… легкие взрываются, как проколотая шина на скоростной трассе… и двадцать…
На тридцати я останавливаюсь. Пот стекает со лба и заливает глаза. Я провожу языком по губам, чтобы почувствовать вкус соли. Потом повторяю свое выступление уже на другом тренажере. Потом — бегущая дорожка минут на тридцать, скорость меняется с 10 до 14 километров в час.
В раздевалке я снимаю свою старую серую футболку, шорты и трусы и встаю под душ, включаю горячую воду, потом холодную, потом ледяную и чувствую, как заряжается организм. Я выхожу из душа и чуть ли не падаю, потому что у меня перехватывает дыхание, но все быстро приходит в норму. Когда я одеваюсь, я снова здоровый и теплый, расслабленный и внимательный одновременно.
Я вижу еще парочку парней, которые регулярно приходят в зал. Мы никогда не разговариваем, только киваем друг другу, как люди, которые слишком сосредоточены и слишком заняты, чтобы трепаться. Люди, у которых есть цель. Незаменимые люди; уникальные люди, центр всего.
Или просто нам нравится так о себе думать.
16. «…булавочная фабрика Адама Смита идет лесом…»
Сегодня в сауне был сумасшедший день. Я сделала пару массажей с дрочиловом, но когда этот жуткий мужик, похожий на Артура Скаргилла, попросил у него отсосать, я послала его на хуй (вежливо).
Бобби делает мне выговор: стоит в своем свитере Прингл, который с трудом налазит на его огромное пузо, и отчитывает меня:
— Слушай, Никки, ты здесь пользуешься популярностью, у наших… клиентов. И знаешь, какое дело: иногда надо делать не только то, что входит в твои обязанности, а кое-что сверх того. Я вот о чем, этот парень, которого ты послала, это был Гордон Джонсон. Он типа как человек известный в этом городе, особый клиент, можно назвать и так, — объясняет он мне, а меня тошнит от вида волос, что торчат у него из ноздрей, и еще от того, как нелепо он держит сигарету.
— Что ты от меня хочешь, Бобби?
— Мне очень не хочется тебя терять, но если ты будешь и дальше кобениться, значитца, нам придется расстаться.
Нет, меня сейчас точно стошнит. Я беру полотенца и кидаю их в большую корзину для грязного белья.
— Ты меня слышишь? Я смотрю на него.
— Слышу-слышу.
— Хорошо.
Мы с Джейн надеваем пальто и выходим в город. Я размышляю о том, насколько мне необходима работа и как далеко я могу зайти, чтобы ее сохранить. Проблема с работой, так или иначе связанной с сексом, всегда одна. Все сводится к базовым формулам. Если вы и вправду хотите понять, как действует капиталистическая система, булавочная фабрика Адама Смита идет лесом, учиться надо не там, а здесь. Джейн хочет зайти в обувной за Рынком Вейверли и купить новые туфли, но мне нужно идти на встречу с ребятами в пабе на Южной стороне.
Все уже собрались, и меня больше всего удивляет, что вместе с Рэбом пришла Лорен. Я просто в шоке, когда ее вижу. Я думала, что она проведет вечер с Дианой, что ей хочется выпить вина и устроить себе полуночную трапезу из мороженых полуфабрикатов, в компании своей новой любимой старшей сестренки. Я думала, что в ее понимании за мной уже закрепилась неблаговидная репутация психованной и блядовитой тетушки. Я знаю, что Лорен пришла сюда лишь потому, что она твердо решила «спасти» меня от этой бардачной жизни. Тоска зеленая. Парень в пабе сказал, что нас отсюда скоро попрут, и Терри весь занят поисками нового места. Он делает пару звонков по мобиле, и мы забиваемся в два такси. Меня опять поражает, что Лорен решила поехать с нами, Рэб убедил се, что лично он раздеваться не будет и что весь этот разврат осуществляется только по доброй воле, а отнюдь не в принудительном порядке.
Новое место сбора — еще более сомнительное заведение в Лейте. Когда мы заходим, оттуда вываливается компания прыщавых юнцов, и они отпускают какие-то комментарии по нашему поводу. Лорен сердито шипит. В пабе нас представляют какому-то мужику с явно искусственным загаром и волосами, зачесанными назад. У него темные красивые брови и злой перекошенный рот, он похож на Стивена Сигала, только более жесткая версия. Он ведет нас вверх по лестнице, и там наверху — еще один зал, вдоль стены тянется барная стойка, мебели почти нет, только несколько столов и стульев. Пахнет сыростью и затхлостью, как будто это помещение не использовалось очень долго.
— Этот ангел — Никки, — говорит Терри, поглаживая меня по спине. Когда я останавливаюсь и выразительно смотрю на него, он изображает оскорбленную невинность. — Я просто проверяю, на месте ли твои крылышки, никак не могу поверить, что их там нету… — Он поворачивается к Лорен: — А эту милашку зовут Лорен. Мой старый приятель Саймон, — говорит Терри, похлопав парня, похожего на Стивена Сигала, по спине. Он представляет Саймона всем остальным: Рэбу, Джине, Мел, Урсуле, Крейгу и Ронни.
Саймон открывает бар, потом поворачивается к нам и протягивает руку. У него теплая сильная ладонь, а сам он выглядит настолько болезненно искренним, что рукопожатие становится почти ритуальным действом. Я никогда раньше такого не видела.
— Большое спасибо, что вы к нам выбрались, — говорит он. — Очень приятно с вами познакомиться. Я пью солодовое виски. Это мой тайный порок. Буду рад, если вы тоже присоединитесь, — говорит он, разливая по стаканам «Гленморанджи». — Прошу прощения за бардак, — добавляет он. — Я здесь хозяином недавно, а эта комната раньше использовалась как склад… ну, я не буду вдаваться в подробности и рассказывать вам, что именно тут хранилось. — Он смеется, глядя на Терри, который отвечает ему понимающей ухмылкой. — Но я уже все убрал.
— Я не буду, спасибо, — говорит Лорен.
— Да ладно, куколка, сделай глоточек, — убеждает ее Терри.
— Терри, — серьезно говорит Саймон, — это не блядская армия. Если английский язык не изменился с тех пор, как я его учил, слово «нет», как правило, означает «нет». — Потом он учтиво обращается к Лорен: — Могу я вам предложить что-то другое? Что вы предпочитаете? — Он складывает руки на груди, локтями наружу. В его глазах — заботливое внимание и какая-то губительная искренность.
— Нет, ничего не надо, спасибо, — сухо отвечает Лорен, она все еще держит свои позиции, но я же вижу, что в уголках ее губ прячется улыбка.
Спиртное течет рекой, и вскоре мы все оживленно беседуем. Джина по-прежнему держится со мной холодно, похоже, я ей не нравлюсь, хотя она вроде привыкла к моему присутствию, поскольку уже не смотрит на меня волком, как в самом начале. Остальные достаточно дружелюбны, в особенности Мелани. Она рассказывает о своем маленьком сыне. Ее парень бросил ее с ребенком, оставив им одни долги. В общем, история невеселая. Мы прислушиваемся к разговору Саймона (или Психа, как его иной раз называет Терри, на что тот реагирует так, как будто кто-то водит ногтями по школьной доске) с Рэбом. Они уже накачались виски и теперь говорят о съемках порнофильмов.
— Если вам нужен продюсер, так лучше меня никого не найти. Дело я знаю, я в этой области в Лондоне и работал, — объясняет Саймон. — Видео, стриптиз-клубы. Тут можно сделать хорошие деньги.
Рэб кивает, соглашаясь со всем, что ему говорят, к большому неудовольствию Лорен. Она уже изменила свою твердокаменную позицию относительно выпивки и теперь опрокидывает в себя рюмку за рюмкой с двойной водкой и периодически затягивается косяками, которые мы передаем по кругу.
— Да, порнуха всегда лучше смотрится на видео, — говорит Рэб, — ну, в любом случае жесткое порно. Нет ощущения надуманности и искусственности. Это как видеозапись и киносъемки.
— А мне, — говорит Саймон, — хотелось бы снять настоящий порнофильм. В традициях старой школы, на кинопленке, с эротическим сюжетом, но включить в этот фильм сцены самого жесткого порно, снятые на видео. Помните этот фильм, «В отрыв» [5 - «Human Traffic» — в российском прокате шел под названием «В отрыв». — Примеч. пер.], так его снимали на цифру, Супер 16 и 32 мм, насколько я знаю.
Рэб возбужден из-за виски, да и идея, похоже, ему понравилась.
— Монтаж можно сделать любой, когда доводишь фильм до ума. Но ты же хошь снять не просто дешевый видеофильм поганого качества для дрочащих пацанов, ты хошь сделать правильный порнографический фильм с хорошим сценарием, приличным бюджетом и соответствующей стоимостью конечного продукта. Фильм, который будет не хуже канонических образцов в этом жанре. Великий фильм!
Лорен резко оборачивается к Рэбу:
— Великий фильм в жанре порнухи?! Канонические образцы?! Да это же мерзость, эксплуататорский мусор, апеллирующий к основным инстинктам… — Она оглядывается и натыкается на похотливый взгляд Терри.
Терри качает головой и говорит что-то про «Спайс Герлз», может быть, я не знаю, я пьяна в хлам, а трава просто убойная. Перед глазами все кружится, и мне не хочется тратить силы на то, чтобы сосредоточиться.
Рэб отстаивает свои позиции перед Лорен, его голос гудит, как колокол.
— В жанре порнографии существуют великие фильмы. «Глубокая глотка», «Мисс Джонс, одержимая дьяволом»… некоторые фильмы Расса Мейера, это классические фильмы, в них больше новаторства и феминизма, чем во всякой высокохудожественной мутотени типа… «Пианино»!
Это был явно удар ниже пояса, и несмотря на пелену у меня перед глазами, я все равно вижу, что Лорен сильно задета этими словами, ей обидно и больно, по-настоящему больно. Она готова наброситься на Рэба, а я боюсь, что она сейчас хлопнется в обморок.
— Как ты можешь… как ты можешь называть это дешевое, грязное дерьмо… как ты можешь… — она смотрит на Рэба, чуть не плача, — …как ты можешь…
— Заебало уже говорить о фильмах, давайте лучше делать фильмы, — усмехается Рэб. Он оборачивается к Лорен, которая смотрит на этого накачанного виски парня так, как будто он вдруг превратился в монстра, который предал ее. — Эти два года я только и делаю, что слушаю всякую трепотню. У моей девушки будет ребенок. А чего я добился в жизни?! Что я сделал?! Я хочу наконец что-то сделать!
Я вдруг понимаю, что тупо киваю головой в окружающем меня тумане и очень хочу закричать «Да!», но меня опережает Терри, который ревет:
— Хорошо сказано, Биррел, — и хлопает Рэба по спине. — Давно пора что-то сделать! — Потом он оглядывает всех нас и пафосно так заявляет: — Вопрос, бля, не в том, почему мы должны это сделать, вопрос в том, что мы сделаем.
Крейг напряженно кивает, Урсула и Ронни ухмыляются, а Саймон полностью одобряет тираду Терри:
— Правильно, Терри! — Он тычет пальцем в грудь Терри и заявляет: — Этот человек, мать его, гений. На все времена. И точка. — Потом он поворачивается к Терри и уважительно говорит: — Божественно, Терри, божественно.
Разумеется, он пьян, как и все мы. Но меня втыкает совсем не спиртное и не трава — разговор, компания, идея о съемках фильма. Мне это нравится, я хочу в этом участвовать, и мне плевать, что по этому поводу думают все остальные. На меня накатывает эйфория, меня озаряет: вот она, настоящая причина, почему я осталась в Эдинбурге. Это карма, это судьба.
— Хочу быть порнозвездой. Хочу, чтобы мужики дрочили на мои фотографии, на мое изображение, по всему миру, мужики, о существовании которых я даже не подозреваю! — Я высказываю все это прямо в лицо Лорен и разражаюсь пьяным ведьминским хохотом.
— Но это будешь не ты, это будет продукт для продажи, просто вещь, товар… так нельзя, Никки, нельзя! — кричит она.
— Неправда, — говорит ей Саймон. — Актеры в обычном кино куда большие бляди, чем в порно. Если ты позволяешь кому-то использовать свое тело или изображения, это все фигня. Хуже, когда ты позволяешь использовать свою душу и чувства, вот это уже настоящее блядство. Этим нельзя, просто нельзя торговать! — высокопарно объявляет он.
Лорен, похоже, сейчас закричит. Она аж задыхается от возмущения. Она кладет руку на грудь, ее лицо искажается.
— Нет, нет, так нельзя, потому что…
— Успокойся, Лорен, бляди ради. Просто тут все упились, да еще обдолбались травой, — говорит Рзб и берет ее за руку. — Мы делаем кино. И какая разница, порно это или не порно. Мы просто хотим показать миру, на что мы способны.
Я смотрю на нее и говорю:
— То, что я буду делать в кино, это просто игра. Та шлюха, которую они будут себе воображать, та роль, которую я буду играть, все это будет моим собственным произведением, и ко мне настоящей это вообще отношения не имеет.
— Так нельзя, — шепчет она со слезами в голосе.
— Можно.
— Но…
— Лорен, ты такая ханжа, а твои взгляды на жизнь устарели еще в прошлом веке.
Она с трудом встает на ноги, рассерженная и злая, добирается до окна, хватается за подоконник и выглядывает на улицу. Ее провожают несколько удивленных взглядов, но все слишком пьяны или заняты беседой, чтобы еще за нее волноваться. Рэб идет за ней и что-то ей говорит. Он примирительно кивает, потом подходит к нам и говорит мне:
— Я сейчас возьму тачку и отвезу ее домой. Поедешь с нами?
— Нет, я пока тут зависну, — отвечаю я, глядя на Терри и Саймона и обмениваясь с ними кривыми ухмылками.
— Она очень расстроена плюс еще эта трава, кто-то должен быть рядом с ней на тот случай, если ей станет плохо, — говорит Рэб.
Терри опять хлопает Рэба по спине, на этот раз достаточно сильно, и мы все чувствуем раздражение, которое проявляется в этом товарищеском жесте.
— Ради бляди, Биррел, займись этой сонной малышкой, и она тут же оттает.
Рэб смотрит на Терри, и в его взгляде мелькает холодная сталь.
— Мне нужно домой к Шарлин.
Терри пожимает плечами, как будто хочет сказать: это твои проблемы.
— Похоже, опять мне придецца спешить на помощь, — улыбается он. — Секстерапевт Лоусон к вашим услугам. Исключительно профессиональный подход, большой опыт работы. Знаешь, што я тебе скажу, Рэб, ты уложи ее в постельку, а я присоединюсь позже, — смеется он.
Рэб выразительно смотрит на меня, но я не собираюсь ехать сейчас домой и оправдываться перед этой маленькой фригидной лесбиянкой-моралисткой. Мне нужен экшн. Всю жизнь я искала именно этого, в следующем году мне стукнет уже четверть века, и сколько у меня останется времени до того, как вся моя красота поблекнет? Да, народ до сих пор сходит с ума по Мадонне, но это скорее исключение из правила. Сейчас в фаворе всякие Бритни, Степсы, Биллисы, Атомик Киттены и С-Клаб Севенсы, но по сравнению со мной они все — пустое место. Я хочу этого, да. Причем сейчас, мне это нужно именно сейчас, потому что завтра не существует. Если ты женщина и твоя внешность — единственное, что у тебя есть ценного, и если ничего больше тебе не светит, а во всех журналах и с экранов телевизоров тебе твердят только одно. ВЕЗДЕ, БЛЯ: КРАСОТА — ЭТО МОЛОДОСТЬ, ПОЭТОМУ НЕ ТЕРЯЙ ВРЕМЯ!
— Пусть с ней Диана побудет, — говорю я Рэбу и оборачиваюсь к остальным. — Мне нужен экшн, — кричу я.
— Ну у тебя и голосина! — Терри сгребает меня в охапку с нежной, неистовой радостью. У меня кружится голова, а Саймон идет вниз вместе с напряженным Рэбом и трясущейся Лорен, чтобы выпустить их наружу.
Крейг устанавливает камеру, простую БУСишку на штативе, а Терри и Мел начинают истово целоваться. Урсула встает на колени перед Ронни и расстегивает ему ширинку. Когда возвращается Саймон, у меня мелькает мысль, что мне тоже нужно что-нибудь сделать, но когда я встаю, что-то поднимается у меня в груди, и я начинаю блевать. Кто-то — кажется, это Джина — помогает мне добраться до туалета, но комната вертится, и я слышу смех и стоны, слышу, как Терри говорит:
— Легкий вес.
И я хочу выступить в свою защиту, но слышу, как Джина кричит:
— Пошел ты на хер, Терри, не видишь, ей плохо.
Меня трясет и колбасит, и последнее, что я слышу, это как Саймон провозглашает:
— Вперед, к успеху, ребята. Все будет. Все точно будет! У нас есть команда, у нас есть наличность. Так что у нас будет все и еще сверх того.
17. На свободу
Так, бля, и не удалось нормально поспать прошлой ночью. Да, бля, не больно-то и хотелось. Я сидел, глядел на их рожи и думал: утром я убираюсь отсюда нах. Короче, этот пидор Дональд всю ночь слушал мои рассказы. У него был последний шанс послушать кого-то, кто говорит разумные вещи, потому как к нему потом наверняка посадят какого-нибудь очередного пидора. Я сказал ему так: наслаждайтесь приятным обществом, пока можете, пидоры, потому что к вам наверняка посадят какого-нибудь долбоеба, и вы все передохнете тут от скуки.
— Ну, Франко, такова жизнь.
Я рассказываю им про то, что я буду делать, когда меня выпустят, нах: про все тачки, на которых я буду кататься, и про всех хитрых блядей, с которым буду ебацца, нах. Я буду просто охуительно крут, и все такое, но, разумеется, я не вернусь сюда, нах, это мертвая маза, но, бля, я знаю точно: есть там всякие пидоры, которые ночами спать, нах, не будут, когда узнают, что я вернулся.
Забавная штука, хотя эта ночь по идее должна была тянуться, но нет, она пролетела достаточно быстро. Мне пришлось пару раз двинуть в дычу Дональду, штобы его разбудить, когда этот грубый пидор норовил отрубиться. Ему еще повезло, что я был так щастлив, что завтра я убираюсь нах из этого гадючника. А то все бы не обошлось парой тычков нах, можете не сомневаться, бля. Устал — не устал, неумение вести себя в обществе еще никому не сходило с рук, ни одному пидору, нах. Приходит охрана с завтраком. Я говорю:
— Можете унести мой завтрак. Я буду завтракать в нормальном кафе всего через пару часов, нах.
— Ну, может, ты чего хочешь, Франк, — говорит охранник. Я смотрю на этого пидора:
— Чего я хочу, так это переебать всех и вся, это да.
Этот пидор, надзиратель МакКексни, лишь пожимает плечами и вываливается из камеры, оставив один завтрак для Дональда.
— Эй, Франко, чувак, — говорит Дональд, — мог бы сказать, што ты хочешь жрать, тогда мне бы достались две порции!
— Да заткнись ты, жирдяй, — говорю я, — тебе, бля, давно пора худеть, нах.
Забавная штука, как только этот пидор начал жрать, мне тут же есть захотелось. Проголодался, как последняя блядь.
— Слышь, мне кажецца, что ты вполне обойдешься без этой сосиски, — говорю я.
Этот пидор смотрит на меня так, бля, как будто ваще не понимает, што я ему говорю, нах. Но это ж мой последний день, нах, и все такое. Я просто хватаю сосиску с тарелки этого пидора, а он начинает ее у меня отнимать.
— Эй, Франко, чувак! Ты чего, охерел?
— Заткнись, нах, пидор, — говорю я, забирая у него вторую сосиску и яйцо в придачу. Если ты не в состоянии, нах, сделать хоть что-то на совесть, обязательно припрецца какой-нибудь пидор, который заставит тебя делать все так, как надо, нах.
Вот так оно все и происходит: и тут, в тюряге, и на свободе. Вы объединяетесь… ладно, не объединяетесь: вы сретесь. И теперь этот пидор сидит с такой рожей, как у меня жопа.
Я рассказываю ему парочку славных историй, чтобы его подбодрить, про ту еблю и пьянки, которые ждут меня в Солнечном Лейте, пусть этот бедный ублюдок хотя бы думает о чем-то приятном, когда я выйду отсюда. Он так и не смог прижицца в тюряге; две попытки самоубийства, и это только в то время, когда он сидел в одной камере со мной, и хуй его знает, что было раньше.
МакИльхон, охранник, который нас выпускает, приходит за мной. Я прощаюсь с Дэвидом, и МакИльхон закрывает дверь перед носом у этого бедняги. Я слышу в последний раз этот поганый звук, нах. Он отдает мне мою одежду и ведет меня через одну дверь, потом — через вторую. У меня, бля, сердце колотится, как хер знает что, я вижу свободу там, впереди, за двумя дверями, а между ними набилась куча посетителей. Мы идем в вестибюль, где находицца комната ожидания и приемная. Я делаю глубокий вдох, дело в том, что какой-то старый пердун открывает дверь, чтобы войти, и до меня долетает порыв свежего воздуха. Я расписываюсь за свои шмотки и выхожу через эту дверь, нах. МакИльхон тащицца за мной всю дорогу, как будто я собираюсь вернуться обратно в этот гадючник. Он говорит:
— Ну вот, Франко.
Я смотрю прямо перед собой.
— Мы оставим твою камеру за тобой. До скорой встречи.
Охранники всегда так говорят, а заключенные всегда пожимают плечами и говорят: «Я не вернусь», — и охранники усмехаются и смотрят на тебя так, как будто хотят сказать: вернешься, нах, никуда ты не денешься, тупой пидор.
Но только не я. Я это уже проходил. И я очень надеялся, что это будет именно пидор МакИльхон, который обычно выпускает заключенных. Я поворачиваюсь к нему и говорю так тихонько, штобы больше никто не услышал:
— Теперь я на свободе. Там же, где и твоя драгоценная миссис. Может быть, я сюда и вернусь, но только после того, как отрежу ей голову. Бичам Кресент, дом 12. Два ребенка и все такое, ага.
Я вижу, как он меняецца в лице, у него слезы из глаз текут. Он хочет што-то сказать, но губы его явно не слушаюцца. А я разворачиваюсь и иду. На свободу.
II. Порно
18. Пидористическое порно
Одну вещь я, бля, сделаю, как только выйду, — найду, нах, того припизднутого мудака, который слал мне в тюрягу это отвратное пидористичное порно. Еще полгода к моему сроку, нах, когда я хорошенько размазал по стенке этого мудака, который засмеялся, когда я сказал: «Мы с Лексо — партнеры».
Я говорил о нашем магазине.
Кстати, я первым делом туда. Что-то явно не так, потому что этот мудак, Лексо, уже сто лет как перестал меня навещать в этой блядской тюряге. Где-то около того. И, блядь, никаких объяснений. Так что я сажусь на автобус до Лейта, и когда выхожу на нужной останавке, я вижу, нах, что магазина просто нет! То ись он есть, но все, блядь, изменилось. Теперь здесь какое-то идиотское кафе.
Однако вот он, сидит за стойкой и читает какую-то блядскую газетку: Такого здоровенного хрена просто нельзя не заметить, хотя бы из-за его размеров. Посетителей практически нет; только одна старая кошелка да пара каких-то уродов поедают завтрак. Лексо, подающий еду в кафе, как здоровая блядская баба! Это, нах, что-то с чем-то. Он поднимает глаза, и видит меня, и таращится, как на диковину какую.
— Все путем, Френк!
— Ага, — отвечаю. Обвожу взглядом эту дыру, все эти крохотные столики и что-то вроде замазанных надписей на стенах, и дурацких ебучих драконов, и все такое.
— Что это такое?
— Да вот, сделал тут кафешку. На старой мебели денег не сделаешь. По вечерам мы тут устраиваем тайское кафе. Популярно у новых лейтских модников и студентов, — усмехается он, весь такой важный, нах.
Тайское кафе?! Что за хуйню несет этот урод?
— Чего?
— Подружка моя, Тина, она тут заправляет. У нее диплом по ресторанному бизнесу. Она подсчитала, что это место даст больше прибыли как кафе.
— Так что ты ниче плохого не сделал. — Я злобно оглядываю помещение, давая ему понять, что я ни хрена не доволен.
Похоже, этот мудила уже готов открыть все свои карты. Его голос становится ровным и тихим, и он кивает мне, чтобы я зашел за стойку. Теперь он смотрит мне прямо в глаза.
— Ага, мне пришлось прикрыть дело. Я типа больше не работаю. Слишком от полисов жареным потянуло. Теперь здесь Тина, — говорит он. — Но ты не думай. Мы о тебе позаботимся.
Я смотрю на него, потом бросаю взгляд на кухню. Я прям чувствую, как он напрягается, нах, как будто боится, что я прямо сейчас и начну его убивать. Хотя он себя высоковато ставит, руки размером с лопату ни хуя не значат, когда у тебя перо в брюхе. Ага, вот и он тоже зыркает в сторону кухни. Так что я беру этого здоровенного урода прямо за жабры.
— Ты чего ко мне не приходил стока времени? — говорю.
Он тупо смотрит на меня со своей этой блядской улыбочкой. Чувствуется, что у парня действительно нет ни хуя времени на меня, а самая сокровенная его мечта — гнать меня отсюда бегом всю дорогу до Бульвара.
Вот только попробуй, нах!
— А я тебе вот еще че скажу, половина старого магазина была моя, так что теперь половина всей этой, нах, поебени опять же моя… — говорю я, осматривая кафе, свое новое приобретение, бля.
Я прям вижу, что кровища у него аж бурлит в жилах, но он продолжает выдавать пенки дня:
— Я как-то смутно себе представляю, Френк, как ты подаешь чай и рулеты, но к какому-то соглашению мы придем. Я тебя не оставлю, дружище, ты же знаешь.
— Ага, — говорю, — мне вот прям щас надо монетой разжиться.
— Ни о чем не волнуйся, приятель, — говорит он и отсчитывает мне несколько двадцаток.
У меня гудит в голове. Он вручает мне деньги, но продолжает нести пургу:
— Слушай, Франко, я слышал, что Ларри Уили все еще с Донни Леингом ошивается, — говорит он.
Башка, нах, раскалывается. Я смотрю на него:
— Правда?
— Правда. Это, кстати, не ты свел их вместе? — Лексо строит из себя эдакую невинность, а потом смотрит на меня пристально и кивает, как будто пытается сказать, что у них все схвачено, а мне хрен собачий.
И я пытаюсь понять своей больной, нах, башкой, что этот пиздюк имеет в виду, и каков вообще расклад, и у кого что схвачено, и кому хрен собачий, а он продолжает:
— И ты ни в жизнь не догадаешься, кто сейчас заправляет «Портом радости». Твой давний знакомый. Псих, так, кажется, звали этого мудака.
И вот теперь у меня начинается настоящая мигрень, как те, что бывали в тюряге… голова как будто вот-вот взорвется. Здесь все так изменилось… Лексо и кафе… Псих и паб… Ларри Уили работает на Донни… мне надо выйти на воздух, мне нужно время подумать…
А этот урод продолжает:
— Схожу после обеда в банк, подброшу тебе деньжат, Френк, чтобы тебя поддержать. До тех пор, пока мы не придумаем что-нить, ну, долгосрочное. Ты сейчас у матери будешь жить, да?
— Ага… — говорю, в голове шумит, и я пока еще даже не знаю, где буду жить, — наверное…
— Ну так я заскочу вечерком. Поговорим нормально, ага? — говорит он, а я просто тупо киваю, голова пульсирует болью, а в кафе входит какой-то старый мудак и требует рулет с беконом и чашку чая, и из кухни выходит эта цыпочка в передничке, и Лексо кивает ей, и она обслуживает старпера. Лексо вырывает листок из блокнота и пишет на нем телефон.
— Вот номер моей мобилы, Френк.
Он размахивает своим аппаратом — из тех новомодных, которые без провода, — прям у меня перед мордой.
— Ага… теперь у каждого мудака есть такой. Мне, блядь, тоже бы пригодился. Достань мне, а? — говорю.
— Попробую, Френк. В общем, будет у тебя мобила.
— Ладно… увидимся, — говорю я, довольный, что теперь наконец можно выйти на свежий воздух. А то меня просто тошнило от запаха жира. Я все никак не могу поверить, как все изменилось, нах, ну, я имею в виду… наш мебельный магазинчик. Захожу в аптеку по соседству, и продавщица дает мне пилюльки, эти, как их, «нурофен плюс». Я съедаю две сразу, запиваю водой из бутылки и иду на Бульвар. Колеса и вправду хорошие, ну, в натуре, минут через двадцать башка проходит. То есть я все еще чувствую боль, но она, нах, уже не такая сильная. Я поворачиваю обратно к кафе и вижу, что Лексо о чем-то спорит со своей барышней, и вид у него теперь не такой уж и самоуверенный. Ладно, половина этого блядского магазина была моя, и если он собрался выплатить мне мою долю, то лучше ему меня не обижать. Дороже выйдет.
Вот он, мать его. Сидит за столом у окна и явно что-то замышляет, нах. Ну, типа, он весь из себя крутой, куда деваться. Ладно, посмотрим. Я иду по Бульвару, вглядываюсь в лица прохожих, пытаюсь найти хоть кого-нибудь из знакомых. И что мы имеем? Два грязных пиздюка с дредами, белые мальчики и все такое, идут с таким видом, как будто они здесь хозяева, нах, потом шикарно разодетый мудак с маленькой собачонкой — выходит из магазина и садится в роскошную тачку. Что еще за ублюдки? Они не из Лейта. Где все местные, в смысле, по-настоящему местные? Достаю записную книжку, захожу в телефонную будку и звоню Ларри Уили. Номер, бля, больно похож на номера этих модных мобил. Ладно, у меня скоро тоже будет, и лучше бы Лексо поторопиться…
— Франко, — сразу же отзывается Ларри, весь такой собранный, как будто ждал моего звонка. — Ты из тюрьмы звонишь?
— Неа, с Бульвара, нах, — отвечаю.
Он ненадолго умолкает, потом спрашивает:
— Тебя когда выпустили?
— Не важно. Ты щас где?
— В Западном Хейлзе, Френк, на работе, — говорит Ларри. Я на секунду задумываюсь. Не хочу пока идти к своей старухе, опять она будет ебать мне мозги, а у меня и так башка болит.
— Хорошо, давай встретимся через полчаса у «Хейлз-отеля». Я прям щас поймаю такси.
— Э-э… Френк, я работаю на Донни. И он может…
— Блядь, в первую очередь ты работаешь на Донни с моей подачи, — говорю я. — Встречаемся через час в «Хейлзе», я только к матери забегу, шмотки закину.
— Ну ладно. Тогда увидимся.
Я вешаю трубку. Наверняка этот придурок уже звонит Донни, весь в холодном поту. Ну еще бы: дурные вести. Ладно, я хорошо знаю этого мудака. Так что я направляюсь к дому матери, и она встречает меня, и начинает вовсю причитать, как это, нах, хорошо, что я вернулся, и все такое.
— Ага, — говорю. Она сильно прибавила в весе. Здесь это более заметно, чем когда она приходила ко мне в тюрягу.
— Надо нашим сказать, Элспет и Джо.
— Ага. Есть пожрать что-нить? Она упирает руки в бока.
— Ты сильно есть хочешь? Я сварю тебе супу, но попозже. Сейчас я уже убегаю. Играть в бинго. И, ну… обычно мы с Мэйзи и Дафной встречаемся в баре, чтобы сперва что-нибудь выпить… — ее голос падает, — но ты можешь зайти в закусочную. Тебе, наверное, не терпится снова съесть твой любимый рыбный ужин!
— Ладно, — говорю. По крайней мере там можно взять жрачку с собой и поесть прямо в такси по дороге к Ларри.
Так что я отправляюсь в закусочную, беру рыбный ужин и ловлю такси. Водила, придурок, смотрит круглыми глазами, как будто ему не нравится, что я ем на заднем сиденье его блядской машины, но я смотрю на него в упор, и он усыхает.
Мы с Ларри встречаемся в «Хейлзе», идем в бар, и Ларри берет нам выпить. С ним еще пара каких-то парней, но он им кивает, и они растворяются в темном углу. Так что мы с Ларри сидим-трещим, и никто нам не мешает. Ларри — хороший товарищ, и плевать мне, что о нем говорят всякие там уроды. По крайней мере он меня навещал в тюряге. Но этот крендель — тот еще прохиндей, и мне надо выяснить самому, чем они сейчас занимаются с этим пиздюком Донни. Надо следить за собой, чтоб не ляпнуть чего лишнего, а тут еще деньги Лексо жгут карман. Взгляд Ларри недвусмысленно говорит мне, что мои тряпки слегка поотстали от времени и от моды. Ему явно хочется попиздеть за жизнь, но сперва ему надо выяснить кое-какие вопросы.
Мы приканчиваем свою выпивку, выходим из отеля и направляемся по этой старой дороге — по той, о которой, когда ее только построили, говорили, что это будет новая Улица Принцев. Сейчас это просто бетонная тропа от торгового центра к многоквартирным муниципальным домам, с двумя полосками травы по краям. Строить новую Улицу Принцев в этом районе?! Вот это номер!
Ларри ни капельки не изменился. Скользкий тип. Как всегда. Он смотрит на маленьких девочек на улице.
— Надо будет прийти сюда через несколько лет, — улыбается он.
Девчушки распевают:
— Колдунья Мег сказала мне, кто будет моим парнем… И Ларри бормочет себе под нос:
— У-и-л-и, — произносит по буквам свою фамилию.
— Иди на хуй, грязный мудила, — говорю я.
— Шучу, Френк, — смеется он.
— Не люблю я такие шутки, — говорю я. Кстати, я не уверен, что это шутка. Ларри такой: с виду вроде бы добродушный, но внутри он жестокий мудак. По крайней мере когда у него хрен встает. Разругался, нах, с Дойлами, когда насадил на свою палку одну из сестричек. Вот почему он был рад до усрачки, когда сошелся со мной и Донни. Он рассказывает мне о девчонке, к которой мы идем.
— Этот пиздюк, Брайан Леджервуд, сейчас в бегах. Съебался куда-то. Просто изчез на хуй, да. Оставил свою цыпочку и ребенка с долгами. Ну, в смысле, карточные долги.
— Это неправильно, — говорю.
— Ага, — отвечает Ларри, — жалко птичку. Вся такая порядочная, и вообще. Но бизнес есть бизнес, хм. Что тут поделаешь? Учти, про нее говорят, она не из скромниц. Мелани, — говорит он эдак вкрадчиво. — К ней Терри Лоусон хотел подкатиться. Помнишь его?
— Ага… — отвечаю, пытаясь привязать лицо к имени, а Ларри уже стучит в дверь.
Открывает эта самая Мелани, и выглядит она очень даже ничего. Ларри прям впечатлился, нах. Она стоит в дверях, волосы влажные, как будто она только что их вымыла, и они так завиваются… такие длинные локоны. Одета она по-простому: зеленый свитер и джинсы — и кажется, что она только-только их натянула, чтобы дверь открыть. Лифчика на ней нету, и, зуб даю, Ларри это просек, и я даже знаю, о чем он думает: а есть ли на ней трусы, нах, и все такое.
— Так, я ж вам грила уже. Долги Брайана — это его долги, я тут ваще ни при чем.
— Можно войти? Спокойно поговорим, без спешки, — говорит он, а я наконец вспоминаю. Ну да, Терри Лоусон, мы с ним сто лет знакомы, еще с детства. На футболе сошлись.
Мелани скрещивает руки на груди.
— Не о чем нам грить. Вам нада Брайана найти.
— Надо-то надо, вот только бы знать еще, где искать, — отвечает Ларри со своей этой мудацкой улыбочкой.
— Я не знаю, где он, — говорит Мелани.
И тут на лестничную площадку поднимается соседка, такая молоденькая девчушка, примерно того же возраста, довольно миленькая, с черными волосами. С дитенком в коляске. Видит нас и останавливается.
— В чем дело, Мел? — спрашивает она.
— Да тут пришли за деньгами, которые Брай им задолжал, — отвечает та.
Эта хрупкая девочка с черными волосами поворачивается ко мне.
— Брай оставил ей эти долги да еще прихватил и ее собственные деньги. Она с ним не виделась, это правда. И неча к ней лезть.
Я лишь пожимаю плечами и начинаю втолковывать этой цыпочке, что я, нах, ни к кому не лезу и ни о каких деньгах знать не знаю, я просто пришел вместе с Ларри, мы с ним на улице встретились, вот я, чиста, решил компанию ему составить. Я замечаю у нее под глазом желтый синяк. Спрашиваю, как ее зовут. Кейт. Мы с ней стоим — просто треплемся, а Ларри в это время разглагольствует перед Мелани.
— Таковы правила, куколка. Тебя ведь предупреждали. Это как в брачном контракте: хозяйство общее и долги тоже общие.
Мелани, похоже, напугана, но старается этого не показывать. Кейт умоляюще смотрит на меня, как будто хочет, чтобы я его остановил. К двери подходит малыш Мелани и роняет на пол свою игрушку, и она наклоняется, чтобы поднять ее, и замечает, что этот грязный мудила смотрит на ее задницу. Задница, кстати, того заслуживает, но Мелани награждает Ларри таким взглядом… ну прямо убийственным.
— Эй, эй! Зачем так смотреть? — начинает Ларри. — Я на твоей стороне, куколка.
— Ага. Хотелось бы верить, — отвечает она, но в ее голосе явственно слышен страх.
Крошка Кейт все еще смотрит на меня, и я думаю, чиста, я бы прям щас мог залучить этот сладкий кусочек, у меня так давно не было бабы… но этот Ларри, придурок ебучий, он мне всю малину, нах, портит.
— Слушай, Ларри, — говорю, — методы у тебя неправильные.
— Это грубо, я знаю, — примирительно говорит Ларри и добавляет, понизив голос, в смысле, уже не орет, а говорит нормально: — Слушайте… я ниче не обещаю, но мне надо поговорить с одним человеком, может, он даст вам чуть-чуть больше времени, — улыбается он.
Мелани смотрит на этого пиздюка, выдавливает из себя улыбку и сухо благодарит.
— Я знаю, ты здесь ваще ни при чем, ты просто делаешь свою работу…
Ларри на секунду отводит взгляд, потом продолжает:
— Я тут что подумал: может быть, сходим, чего-нибудь выпьем, а заодно и обсудим все в более цивильной обстановке, ну, например, вечерком?
— Нет, спасибо, — говорит она. Я включаюсь в разговор:
— А ты, Кейт? Позови к мелкому няньку!
— Не могу, денег нет, — улыбается она. Я подмигиваю и говорю:
— А я старомодный. Не люблю, чтобы девушки сами за что-то платили. В восемь часов пойдет?
— Ну, да… но…
— Ты где живешь?
— Да вниз по лестнице, квартира прямо под этой.
— Я зайду за тобой в восемь, — говорю. Потом поворачиваюсь к Ларри: — Ладно, пошли… — Я хватаю его и тащу прочь.
Мы идем вниз по лестнице, и он ноет:
— Иди ты на хуй, Франко, она бы пошла, если б ты меня не уволок!
Я говорю ему прямо:
— Ты, мудила вонючий, эту девочку не интересуешь. А вот Кейт я, похоже, глянулся.
— Ага, эти цыпочки — они легкая добыча, они всегда без гроша и пойдут за любым, у кого с денежкой все нормально.
— Ага, но с тобой почему-то не пошли, — говорю я. Парень не сильно доволен, но сказать-то неча. А я прямо вижу, как его член опадает, и весь гонор сходит, нах, и сам он сникает — ему еще предстоит объясняться с Донни.
Но это его, нах, проблемы. Я всего-то несколько часов на свободе, но у меня уже все схвачено. Хорошенькая молоденькая цыпочка и все такое! Мировой рекорд, блядь. Я за все отыграюсь, уроды. Прямо щас и начну наверстывать упущенное!
19. Друзья-товарищи
Псих шмыгает носом, у него соплей еще больше, чем у меня, брат. Текут ручьем, из носа на верхнюю губу. Он постоянно сморкается в эти свои «клинексы», но это мало помогает, ручей — он ручей и есть. А чего ручью делать? Типа тока журчать и струитца. В общем, нос у него журчит, и сам он журчит, бля. Журчит и журчит. Что меня совершенно не беспокоит, ну, то есть обычно не беспокоит, но сейчас — случай особый, ведь Али его слушает. Слушает всю эту пургу. Чиста, цепляется за каждое слово, знаешь. Это была ее идея пойти в «Порт радости» и повидаться с ним, ну не моя же. Может, дурак я был, что пришел сюда накануне, а может, я и вправду был слишком резок с парнем, но у меня сейчас нервы — совсем ни к черту, а он меня знает уже стока лет и мог бы понять и выказать хотя бы какое-то сочувствие старому бедолаге, да. Но нет, этот кекс думает только о себе, а на других ему наплевать. Он так занят собой, что вообще удивительно, как он еще с кем-то общается. Сейчас он болтает что-то о кино, об индустрии развлечений и всей этой байде. Но меня вот что волнует: его болтовня, похоже, производит впечатление на Али, и я чувствую, что между ними что-то было… давно…
Ревнивый муж… Никчемный муж… И то, и другое, брат, И то, и другое.
А Псих и вправду не изменился. Нет, нет, нет. Такой же, как раньше. Со всеми своими великими планами и проектами. Как заведется — не остановишь.
Мы получаем желанную передышку, когда в баре становится людно, и пожилая официантка, которая явно уже зашивается, кричит:
— Саймон!
На третий раз он наконец поднимается и этак расслабленно идет к ней на подмогу. Элисон поворачивается ко мне:
— Классно снова увидеть Саймона, — и она вспоминает всю нашу старую тусовку, Келли, Марка и Томми, да, брат, беднягу Томми.
— Да, Али, я очень скучаю по Томми, — говорю я, и, чиста, хочу поговорить о Томми, потому что о нем как будто, ну, все забыли, а это неправильно. Понимаешь, какая штука: когда я пытаюсь заговорить о нем, народ напрягается и говорит, что я, ну, типа больной, но это не так, я просто хочу о нем помнить, и чтобы другие помнили, понимаешь?
Али сегодня была в парикмахерской и постриглась короче, но оставила длинную челку. Мне больше нравилось, как раньше, но я не хочу ниче говорить. С девушками так всегда, если у вас с ней и так все не очень чтобы хорошо, подобное замечание может, ну, как сказать… пошатнуть равновесие, в натуре.
— Да, — говорит она, прикуривая сигарету, — Томми был классный парень. — Потом она поворачивается ко мне и вздыхает, и во взгляде моей детки холод. — Но на герыче спекся.
А я сижу и не знаю, чего сказать. Надо было бы сказать, что Томми, по правде, не был таким уж нарком, просто ему не повезло, ведь все остальные, все мы, как-то справились, чиста. Но я просто не успеваю ничего сказать, потому что он возвращается, ну, несет еще выпивку, и вот опять все о нем. Все о Психе.
У меня в голове как будто заела пластинка; ЛОНДОН… КИНО… ИНДУСТРИЯ РАЗВЛЕЧЕНИЙ… ОТДЫХ… ВОЗМОЖНОСТИ ДЛЯ РАЗВИТИЯ БИЗНЕСА…
И я ниче не могу возразить, брат, сижу весь такой задрюченный, слушаю весь этот пиздеж, и, чиста, тошно становится, и я говорю:
— Так ведь… гм… ниче у тебя толком не вышло, ну, в Лондоне?
Псих выпрямляется, весь такой напряженный, и смотрит на меня так, как если бы я только что сказанул, что его итальянская мамочка отсасывает полицейским. В его глазах — злость и ненависть, да, самая настоящая ненависть, но он ничего не говорит, просто смотрит так холодно, знаешь.
Мне от этого как-то не по себе, и я добавляю:
— Ну, брат, я просто подумал… когда ты сюда вернулся, ну, и все такое…
Он все еще напрягается. Мы с Психом всегда доводили друг друга, но мы были близки. То есть по-настоящему. А теперь мы просто доводим друг друга.
— Давай проясним одну вещь, Ур… Дэниэл. Я вернулся сюда ради новых возможностей: делать кино, держать бар… и это только начало.
— Я не назвал бы занюханное заведение в Лейте и какую-то любительскую порнушку грандиозной возможностью, брат.
— Вот только ты, блядь, не начинай. — Он встряхивает головой. — Неудачник ебучий. Ты посмотри на себя! — Он оборачивается к Али. — Посмотри на него! Прости, Али, но я должен это сказать.
Али смотрит на него, вся из себя такая серьезная.
— Саймон, мы все вроде как друзья.
А теперь этот крендель делает то, что у него лучше всего получается: перекладывает вину на других, оправдывает себя и в то же время опускает ближнего.
— Смотри, Али, я вернулся сюда, и все, что я здесь получаю — негативную энергию от неудачников, — говорит он, — как можно работать в такой обстановке?! Все, что я говорю, что я делаю… как будто на стену натыкаюсь. Друзья, говоришь? Я ожидал поддержки от так называемых друзей. — Он шмыгает носом. Потом указывает на меня этаким обвиняющим жестом. — Он тебе говорил, что он был здесь вчера? А до этого мы с ним не виделись черт-те сколько.
Али как бы, ну, качает головой и смотрит мне прямо в глаза.
— Я собирался тебе рассказать… — пытаюсь я объяснить, но Псих меня перебивает:
— И что в итоге? Он не сказал мне даже: «Приветик, Саймон, как твои дела, давненько не виделись», — говорит он ей, всем своим видом изображая обиду. — Нет, кто угодно, но только не он. Он прямо с ходу пытается что-то из-под меня поиметь, не сказав даже сперва: «Привет, как дела»!
Элисон отбрасывает назад челку и смотрит на меня.
— Это правда, Дэнни?
Ну вот. Очередная задница. Когда ты весь замотан и болен, и очень несложно, ну типа, предугадать, что будет дальше. Вот так вот, брат. Я уже вижу, как я встаю, весь дрожу и трясусь, как в тех ранних черно-белых кинах, где все происходит в ускоренном темпе, а кадры плохо подогнаны друг к другу. Я уже вижу, как открываю рот и указываю на него пальцем за секунду до того, как все происходит на самом деле. Потом, ага, я встаю, показываю на него пальцем, на этого мудилу без стыда и совести, и говорю ему:
— Ты никогда не был мне другом, то есть настоящим другом, как Ренте!
Лицо Психа кривится в ухмылке, а его нижняя челюсть выходит вперед, словно, бля, ящик выдвинули.
— Ты о чем говоришь? Этот мудак наебал нас всех!
— Меня — нет! — кричу я в ответ, тыча себя в грудь.
Псих замолкает, то есть совсем замолкает, но при этом таращится на меня, не отрываясь. Ну все, пиздец. Вот я и проговорился. И Элисон смотрит на него, и все такое. Они оба — две пары широко открытых глаз, вопящих о предательстве.
— Так вот оно что, — говорит он жестко, — ты был с ним заодно. — Он смотрит на Али, которая опускает голову и глядит в пол. Али умеет хранить секреты, но не умеет врать.
Я не хочу, чтобы он обвинял ее, пусть даже взглядом, так что я говорю:
— Нет, я об этом ниче не знал, и все пошло на Али и Энди. Взгляд у Психа по-прежнему напряженный, но он знает, что я не вру. Но он также знает, что это еще не все.
Я выкашливаю слова, скребя ногтем промокшую подставку для кружки:
— Уже позже я получил деньги, посланные по почте. Только мою долю, не больше.
Широко распахнутые глаза Психа как будто вгрызаются в меня, и я знаю, что не стоит даже и пытаться его обмануть, он все равно все просечет.
— На переводе был лондонский почтовый штемпель, и он пришел недели через три после того, как я вернулся сюда. Записки не было. Я его больше не видел и не слышал о нем ничего с тех пор, но я понял, что это он послал деньги, потому что больше вроде бы некому, — говорю я и добавляю, ну, малость хвастливо: — Марк меня все же не кинул! Вернул деньги.
— Полную долю? — спрашивает он.
— До последнего пенни, брат, — говорю я с долей ликования, потом сажусь на место, потому что я вдруг устал. Али укоризненно смотрит на меня, а я лишь пожимаю плечами, и она опять опускает глаза.
Видно, что Псих лихорадочно соображает. Чиста штопор в башке. Мне представляется, что у него в мозгах должно быть что-то типа тех крутящихся хреновин с шариками, ну, которые для лотереи или жеребьевки Кубка Шотландии. У него такой вид, как будто ему вправду больно, он не просто притворяется обиженным, но потом он вдруг улыбается, только улыбочка больше похожа на оскал крокодильчика, в точности как на логотипе на его голубой лакостовской рубашке.
— Да неужели? И хуеву тучу добра это тебе принесло. Али поднимает голову, смотрит на меня.
— Те деньги, что ты принес тогда для малыша… они были от Марка Рентона?
Я молчу, ничего не говорю.
Псих поднимает свой стакан виски и осушает одним глотком, потом начинает постукивать пустым стаканом по столу.
— Да, это ты правильно делаешь, что сидишь всю дорогу в ебучем ступоре, — говорит он с издевкой. — Ты ничего в жизни не сделал, ты ничего никогда и не сделаешь.
И я уже не могу сдержаться, я выпаливаю ему все; я говорю, что я делаю, делаю — я пишу историю Лейта. Псих разве что не смеется мне в морду.
— Наверное, охуительно получается, — восклицает он на весь бар, так что кое-кто из народа косится на нас.
Теперь Али смотрит на меня как на идиота или что-то типа того.
— Ты о чем говоришь, Дэнни? — спрашивает она.
А мне просто надо уйти отсюда, выйти на воздух. Я встаю и направляюсь к выходу.
— Негативная энергия, говоришь? Ладно, буду иметь в виду. В общем, увидимся.
Псих вздергивает брови, но Али идет следом за мной к двери, и мы выходим на улицу.
— Ты куда? — спрашивает она, обнимая себя за плечи.
— Мне на занятия надо, — говорю. Дует пронзительный ветер, и ей холодно; дрожит, хотя на ней теплая кофта.
— Дэнни… — начинает она, теребя пальцами застежку молнии у меня на куртке, — я вернусь туда и поговорю с Саймоном.
Я смотрю на нее и, чиста, не могу поверить.
— Ему плохо, Дэнни. Если он что-нить скажет про эти деньги, или про Второго Приза… — она в нерешительности умолкает, но продолжает: — …или про Френка Бегби…
— Ладно, иди к Саймону. Нельзя же, чтобы он из-за нас расстраивался, ведь правда? — огрызаюсь я, но ебись все конем, я ведь все помню. Мы тогда все были в Лондоне: я, Ренте, Псих, Второй Приз и Бегби, и Ренте, чиста, всех кинул. Всех нас. Но мне он деньги вернул. Теперь уже ясно, что Психу он не вернул ни хрена, но об остальных я ниче не знаю. Наверное, Бегби он ничего не вернул, Бегби ведь шизанулся, грохнул этого кекса, Донелли, и сел, хотя этот Донелли был та еще сволочь.
— Возвращайся сегодня пораньше, — говорит она, целует меня в лоб, разворачивается и снова заходит в паб.
Типа пошла утешать Саймона.
Вот так оно все и случилось, и я, ясный перец, был возбужден и встревожен, и волновался, как хрен знает кто, и когда я пришел на встречу, я им все это рассказал, всю эту лейтскую историю. А эта девчушка, Эврил, она была просто счастлива, знаешь, брат, просто счастлива. Оно того стоило, ну, просто чтобы увидеть ее улыбку. В общем, я все-таки проговорился, что я типа как вижу себя писателем, человеком ученым, нах. Самый обычный парень, но мужик с головой, выдающийся местный историк, двигатель прогресса, сотрясатель основ.
Но это, ну, не про меня. Тот парень по ящику, который рассказывает обо всех этих древних цивилизациях, ведь он никогда не скажет: эй, брат, я лучше гляну на этого кренделя из Лейта, на этого новенького. Я лично не имею, чтобы этот псих рыскал вокруг всех моих Пирамид, только оно того — ну, без мазы.
Пора бы уж с этим завязывать, да. Но, знаешь, все-таки надо попытаться, может быть, доказать Али, что я способен на что-то большее. Им всем доказать.
Когда я впервые встретил Алисой, она была эдакой странной, чудесной девушкой, с таким классным загаром, длинными темными волосами и зубами, ну прямо жемчужно-белыми. Крутая цыпочка, прямо как я, но иногда мне казалось, что будто какой-то невидимый вампир присасывался к ее шее, выпивая из нее энергию.
Она никогда не обращала на меня внимания. Она всегда была с ним. Потом, я помню, однажды она мне улыбнулась, и сердце у меня в груди разлетелось, ну, на осколки. Когда мы стали встречаться, я думал, что это так, временно, и что когда-нибудь мы разбежимся, что ей быстро со мной надоест, и ей захочется двинуться дальше. Но потом родился малыш, и она, типа, просто осталась. Вот, наверно, и причина, брат, наш ребятенок, наверняка единственная причина, почему она осталась со мной.
Но сейчас она снова похожа на ту высосанную вампиром Али, и догадайся, кто этот вампир? Это я, брат. Это я.
Интересно, она все еще там, в «Порте радости»? Я бы сходил — посмотрел, но не хочется снова с Психом встречаться. Я поворачиваю в другую сторону и направляюсь в город, где натыкаюсь на Кузена Доуда, выходящего из «Старой Соли», и мы идем к нему пыхнуть, у него квартира на Монтгомери-стрит. Довольно клевая, кстати, квартира: совсем крохотная, ну, как съемные комнаты, зато и плата не в пример меньше, чем за большую. Он ее снял уже с мебелью, со всеми прибабахами, брат, за исключением большой картины Хана, эпохи Сунь, что висит на стене над камином. И кушетка у него очень уютная. Куда я и падаю чиста в изнеможении.
Мне, пожалуй что, нравится Кузен Доуд, хотя иногда он — такой зануда, и после пары косячков и пива я рассказываю ему о своих личных проблемах.
— Ничего, приятель. Omnia vincit amor, любовь все побеждает. Если вы друг друга любите, все получится, а если нет — пора двигать дальше. Вот и все, — говорит Доуд.
Я говорю, что не все так просто.
— Есть один парень, мы с ним раньше дружили, и он с ней хороводился, и он теперь снова в городе, вернулся на сцену, ну, ты понимаешь. Мы тут увиделись, парень держался достаточно самоуверенно, ну я и высказал кое-что, что вообще-то не стоило говорить, понимаешь?
— Veritas odium parit, — говорит Доуд эдак глубокомысленно. — Правда порождает ненависть, — поясняет он для меня.
С моей стороны это чистое сумасшествие — пытаться написать книгу, хотя я свое имя пишу с трудом, и вот вам Кузен Доуд, парень как будто специально латынь изучал, а он еще и Уиджи к тому же. По Уиджи вообще-то не скажешь, что они вообще в школу ходили, но, наверное, все же ходили, да и школа эта получше нашей будет. Так что я говорю умному Кузену:
— И откуда ты столько всего знаешь, Доуд, ну, латынь и все такое?
Он пускается в объяснения, пока я сворачиваю очередную сигаретку с анашой.
— Я занимался самообразованием, Урод. Ты воспитан в другой традиции, не так, как мы, протестанты. Я не говорю, что ты не можешь быть таким же, как я, — ты можешь. Просто от такого, ну, как ты, потребуется больше усилий, потому что ты вырос в другой культуре. Видишь ли, Урод, мы неизменно придерживаемся Ноксианской традиции образования рабочего класса Шотландского Протестантства. Вот так я и стал инженером.
Что-то я ничего уже не понимаю, чего этот удод там бормочет.
— Но ты ведь охранником работаешь? Доуд трясет головой.
— Это только на время; до тех пор, пока я не вернусь на Средний Восток и не заключу новый контракт. Понимаешь, эта работа в охране, она не дает мне скучать. Не хочу тебя обидеть, приятель, но все же скажу… Тебе можно сказать, потому что в тебе есть потенциал. Понимаешь, это как раз тот случай, когда черт делает свое дело. Otia dant vitia. В этом-то и разница между предприимчивым протестантом и беспомощным католиком. Мы будем задницу рвать, чтобы удержаться на плаву, пока нам не представится шанс пробиться. Я ни за какие коврижки не буду сидеть здесь, проебывая оманские денежки.
А я думаю про себя: интересно, а сколько бабла этот удод затарил в свою ячейку в Банке Клайдсдейла.
20. Афера № 18738
Было приятно снова увидеться с милой Алисой, даже притом, что перебранка с этим больным торчком, явно сидящим на героине, этим обтрепанным и оборванным неудачником, с которым она связалась, очень сильно меня расстроила. Он стал довольно-таки шустрым. Тощий нагероиненный мудак. Надо было его вышвырнуть прямо на улицу вместе со всем остальным старьем, чтобы его подобрали мусорщики и сожгли в печи. Жизнь — штука такая: может быть лучше, а может быть хуже. И сейчас, думая об Уроде, я прихожу к выводу, что худшее позади. Но нет, все стремительно летит на хуй. Входит он.
— Псих! Оратор хуев! Ты теперь держишь паб в Лейте? Так и знал, что ты не сможешь прожить вдалеке отсюда.
На нем немодная коричневая летная куртка, старые найковские кроссовки, левисы и что-то похожее на полосатую рубашку от «Paul and Shark» удручающе древнего модельного ряда. Естественно, общий вид во весь голос вопит: тюряга. Может, и есть проблески серебра на висках и парочка лишних «Марсов» на фасаде, но парень выглядит очень даже ничего. Совершенно не постарел, как будто проводил время в загородном клубе здоровья, а не в местах не столь отдаленных. Может, качался по двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Даже мазки серебра кажутся неестественными, словно киношный грим, который актеру накладывают, чтобы он выглядел старше. Я буквально, блядь, онемел.
— Вот уж не думал, что дождусь этого дня! Я же тебе говорил, что ты, мудила, все равно вернешься! — говорит он, демонстрируя мне, что его мания на избитые, явно отрепетированные фразы жива, как и раньше, возможно, даже развилась, пройдя длительный инкубационный период в каталажке. Представляю себе, каково было его сокамерникам. Ставлю все, что у меня есть, — дикий зверь улепетнул бы первым.
Мои челюсти как будто смыкаются в замок, зубы скрипят. И это совсем не от кокса, который я принял, когда заходил Мэрфи-Смэрфи. Я выдавливаю натянутую улыбку и пробую оживить свой язык.
— Франко! Как дела?
В лучших старых традициях: этот крендель никогда не дает ответов, когда у него есть свои вопросы.
— Ты где остановился?
— За углом, — говорю.
Он смотрит на меня таким взглядом, будто шкуру сдирает, но я вовсе не собираюсь распространяться перед этим кренделем. Потом его взгляд скользит по залу и возвращается ко мне.
— Пиво будешь, Франко? — ухмыляюсь я.
— Думал, ты, блядь, и не спросишь, — говорит он, оборачиваясь к еще одному долбаному неудачнику, который пришел вместе с ним. Я знать не знаю этого придурка. — Парень может позволить себе держать паб, он может позволить себе угостить пивком своего старого друга Франко. Правда, Псих?
— Ага… — Я снова выдавливаю улыбку, поднимая стакан к крану, и стараюсь подсчитать в уме, сколько бесплатных кружек этот мудак опустошит за неделю и как это все отразится на почти нулевом доходе, который эта дыра мне почти приносит. Я треплюсь с Франко, подбрасывая информацию и имена, которые вздрючат его больную голову. Прямо видно, как крутятся шестеренки у него в мозгах, как ему становится все более и более не по себе. Имена и наполовину обрисованные схемы толпятся, пытаясь пробиться в нужном направлении, как поток машин, столкнувшийся с приближающимся аварийным заграждением. Как бы мимоходом я произношу одно конкретное имя. До меня вдруг доходит, что я одновременно встревожен и странно воодушевлен повторным появлением Франко, и я стараюсь сложить в голове черновой баланс возможностей и опасностей. Я пытаюсь оставаться стабильно нейтральным и терпеливо выслушиваю пургу, которую он тут несет, разве что иногда язвительно усмехаюсь. Я так думаю, найдется немало народу, который не так равнодушно, как я, отнесется к возвращению Бегби.
Этот второй незнакомый парень, широкоплечий такой, мельком поглядывает на меня. Он похож на чуть более худосочную, менее здоровую версию самого Франко: тело накачано на тюремном железе — да, но потом заполировано наркотой и алкоголем. Его глаза — дикие, психопатические щелки, они как будто ищут, что бы испортить хорошего и к какой бы дряни примкнуть. Коротко остриженные волосы покрывают крепкую черепушку, по которой можно хоть целый день колошматить, и только пальцы себе отобьешь.
— Так ты и есть Псих, что ли?
Я просто смотрю на него, наливая пиво. Мое выражение — обнадеживающе неискреннее, вызывающее, когда молчаливое «и?» висит в воздухе и идет битва двух воль, кто — кого. Я молчу, жду, пока этот кретин скажет еще что-нибудь. Но я теряю контроль: все, что я получаю, — улыбка этого пройдохи, и кокаиновый кайф сходит на нет, и я думаю про тот сверток у меня в кармане, в куртке, что висит в офисе наверху. К счастью, он прерывает паузу.
— Меня зовут Ларри. Ларри Уили, — говорит он и смотрит по-деловому, оценивающе. Я пожимаю протянутую руку с явным облегчением. Я прямо вижу, как моя лицензия уже тихонько смывается в унитаз — из-за таких вот уродов, как этот.
— Слышал я, мы тут шарились в одном и том же месте, — говорит он с нехорошей улыбкой.
О чем, блядь, речь?
Этот тип Ларри, видимо, уловил мое замешательство и решил пояснить.
— Луиза, — говорит он. — Луиза Малколмсон. Она мне говорила, что ты пытался втянуть ее в грязные игры.
Гм. Звоночек из прошлого, вот оно что.
— Да? — Я киваю, глядя сперва на кран, а потом на него. Ненавижу стоять за стойкой. Нет у меня терпения кружки наполнять. Хорошо еще, эти братцы-алкаши не спросили «Гиннесса». Да, теперь я припоминаю его лицо, вроде бы я его видел в одном притоне, куда обычно ходят поиграть или развеяться.
— За тебя, приятель, — улыбается он. — Я знаю, потому что я тоже там подвизался и все такое.
Бегби переводит взгляд с меня на этого Ларри и обратно на меня.
— Мудачье вонючее, — говорит он с самым что ни на есть настоящим отвращением. И мне вдруг становится страшно — в первый раз с той минуты, как он вошел. Мы стали старше, и я не видел его сто лет, но Франко — это все еще Франко. Смотришь на этого дурачка и знаешь, что он никогда не продвинется; и семьи у него никогда не будет — семья это не для таких, как он. Для этого Нищего Духом — только смерть или пожизненное заключение, и он утянет с собой en route[5 - «Human Traffic» — в российском прокате шел под названием «В отрыв». — Примеч. пер.] столько народу, сколько получится. В общем, он и вправду ни капельки не изменился.
С мягким протестом Ларри поднимает ладони.
— Эй, это же я, Франко, — улыбается он, потом оглядывается на меня. — Вот как оно, приятель. Если уж я приладился к цыпочке, которую имеют все кому не лень, да при этом еще проигрался в хлам, единственное, что можно сделать, чтобы как-то поправить положение и вернуть себе денежки, — это стать ее сутенером. Вот этот парень тебе все расскажет, да, приятель?
Этот урод думает, что я такой же, как он. Но нет. Я — Саймон Дэвид Уильямсон, бизнесмен, предприниматель. Ты — толстый бандит с большой дороги, и у тебя нету будущего. Я киваю, но улыбку оставляю при себе, потому что этот мудила выглядит как человек, которому лучше не противоречить. Классный кореш для Франко, два сапога пара. Им надо бы пожениться прямо сейчас, потому что они никогда не найдут для себя никого более подходящего. Как и Бегби, он не ученый, занимающийся освоением космоса, но хитрость уличной гиены у него прет прямо изо всех дыр, и он знает, когда на него смотрят свысока — чует за сотню ярдов. Так что я гляжу на Франко и киваю на какую-то мелюзгу, что сидит за столом у музыкального автомата.
— А это кто такие, Франко?
Взгляд его голодных глаз перекидывается на молодую тусовку, мгновенно высосав весь кислород из воздуха.
— Да так, молодняк. Кое-какие делишки прокручивают, но так, по мелочи. Хотя среди них попадаются шибко крутые, — объясняет он. — Так что если на тя кто наедет, дай мне знать. Мы друзей не забываем, — добавляет он важно.
Друзья, ебать меня в задницу.
Я думаю про Урода, которого подбил на обман этот рыжий вор Рентой. Ублюдки. А вот интересно, а знает ли Франсуа об этом уютном маленьком бизнесе, мистер Мерфи? Ох, Дэнни, мой мальчик, вовсе не исключено, что трубы могут вострубить очень скоро. И вострубить весьма не хило. Да, я уже почти слышу сей трубный глас. И мелодия, которую они играют, напоминает мне похоронный плач по одному мелкому наркоману из Лейта. Ну да, точно, скорбный плач по безвременно почившему.
Но пока что мне не имеет смысла лезть на рожон.
— Спасибо, Фрэнк. Я малость выпал из лейтской жизни, ну, понимаешь, столько лет прожил в Лондоне и все такое, — я, замечая, как в бар входит еще одна кучка этих молодых оборванцев. Они направляются к стойке, прямо ко мне, не заметив Мораг, которая читала в углу, и теперь со скрипом поднимается на ноги.
— Клиенты, блядь. Потом поболтаем, ага?
— Ладно, — говорит Франко, и они с этим типом Ларри усаживаются в углу рядом с игровым автоматом.
Юные мудаки заказывают по пиву и пьют прямо у стойки. Я слышу весь их разговор, про разборки, про звонки тому-то и тому-то, и все в том же духе. Я замечаю, что Франко и Ларри ушли. Это слегка поднимает им настроение, этим мелким придуркам, и они начинают говорить громче. А этот урод Бегби даже не потрудился принести пустые стаканы обратно на стойку. Он что, думает, я тут официантом работаю для каких-то там люмпенов типа него?
Я иду за стаканами, думая о конфетках, которые я прикупил у Охотника и которые сейчас дожидаются наверху в ящике с наличностью. Очевидно, что кокаин я приберегу для себя, любимого. Я собираю стаканы в стопку, как блядский халдей, и подхожу к самому наглому из этой тусовки, парню по имени Филипп.
— Все нормально, приятель?
— Ага, — отвечает он подозрительно. Подходит его толстый приятель, как бишь его зовут, Кертис, который, кажется, в этой компании служит мишенью для всех идиотских шуток. Как и у остальных, у него все пальцы — в золотых перстнях.
— Клевые у вас кольца, ребята, — говорю я. Жиртрест отвечает:
— Ну да, у меня их пя-пя-пять, и я хочу еще т-т-три, так чтобы было по одному на каждом па-па-па-па-па… — Он стоит с открытым ртом и моргает, пытаясь выговорить слово, и я думаю, что я мог бы пока протереть все стаканы или послушать Богемскую Рапсодию по музыкальному автомату в ожидании, когда он закончит фразу.
— …па-пальце, вот.
— Ага, так будет удобней ходить по Бульвару. Предохранит костяшки от ссадин, когда будешь цепляться за мостовую, — улыбаюсь я.
Пустоголовый придурок смотрит на меня с открытым ртом.
— Э… ага… — говорит он, совершенно офигевший, а его приятели ржут до упаду.
— А ты посмотри на мои, — говорит этот недоносок Филипп и предъявляет мне полный набор. Ура, есть контакт. Чего я, собственно, и добивался. Этот мелкий пиздюк напряжен, как член, и в его взгляде явно сквозит намек, что он — мальчик очень плохой. Он стоит так близко ко мне, что козырек его бейсбольной кепки почти тычется мне в лицо. Не люблю, когда люди стоят так близко. Он упакован в этот дорогой, но безвкусный прикид, который так любят все эти мелкие рэпперы.
Я киваю ему, мол, давай отойдем, надо поговорить. Мы отходим в уголок, к музыкальному автомату.
— Надеюсь, колеса вы не продаете, — говорю я шепотом.
— Не-а, — отвечает он, агрессивно тряся головой. Я еще понижаю голос.
— А купить не хотите?
— Ты что, шутишь? — Губы сжимаются, глаза как щелки.
— Ни в коем разе.
— Ну… ага…
— У меня есть голубки, по пятерке за штуку.
— Пойдет.
Крендель достает деньги, и я отсчитываю ему двадцать голубков. Потом торговля идет, как на ярмарке. Мне даже приходится звонить Охотнику, чтобы прислал еще. Конечно, бар он своим присутствием не почтил, прислал вместо себя похожего на хорька курьера. Я продал сто сорок штук, а до закрытия оставался еще час. Потом эти придурки съебались по клубам, и в баре почти никого не осталось за исключением пары одышливых старых пьянчуг в углу за домино. Я откладываю шесть таблов и убираю их в отдельный целлофановый пакетик.
Я смотрю через стойку на Мораг, которая уже помыла стаканы и снова уселась читать.
— Мо, присмотри тут за баром полчасика. Мне надо сбегать по делам.
— Угу, не волнуйся, сынок, — бормочет услуживая старая перечница, не отрываясь от чтения.
Я не спеша иду к Лейтскому полицейскому участку. Обдумываю по пути грандиозную фразу: «Лейтская полиция освобождает нас». И кто ее только придумал?! Вхожу в участок, подхожу к низкорослому копу, сидящему за столом. Резкий запах лечебной мази несется от него, как резвый страйкер — от тяжелого центрального защитника. У парня такой вид, словно он гниет заживо, весь — сплошная экзема, покрытая струпьями кожа дрожит у него на шее, удерживаясь на месте только благодаря жирному, ядовитому поту. Да, все-таки хорошо увидеть настоящего полицейского. Этот кусок шашлыка смотрит на меня и нехотя спрашивает, чем он может мне помочь.
Я бросаю ему на стол пакетик с шестью таблетками.
Теперь его глубоко посаженные глаза загораются концентрированной энергией.
— Что это? Где вы это взяли?
— Я буквально на днях получил лицензию на «Порт радости». Туда ходят всякие люди. Молодые ребята. Сидят, выпивают. Ну, я ничего не имею против, они тратят там свои деньги. Но сегодня я заметил, что двое ведут себя подозрительно, и последовал за ними в туалет. Они зашли в одну кабинку вдвоем. Я толкнул дверь, замок на ней был сломан, надо бы его починить, все никак не соберусь. В общем, я им сказал: «Я только-только лицензию получил, мне тут не нужно никаких безобразий». Ну, я отобрал у них эти таблетки и выгнал их.
— Понятно… понятно… — проговорил Коп-Шашлык, переводя взгляд с таблов на меня и обратно.
— Я сам в этом не разбираюсь, но это могут быть те фантастические таблетки, о которых пишут в газетах.
— Экстази…
Парень выучил слово «экстази» по созвучию с «экземой», что примерно одно и то же.
— Да как угодно, — говорю я, само нетерпение бизнесмена и налогоплательщика. — Дело в том, что я не хочу, чтобы их посадили, если они невиновны, но я никому не позволю продавать наркотики в моем баре. Чего я хотел бы от вас: чтобы вы протестировали эти таблетки и сказали мне, действительно ли это запрещенные наркотики. Если да, я вам сразу же позвоню, если эти придурки снова появятся у меня в баре.
Шашлычок явно впечатлен моей бдительностью, но в то же время ему явно не хочется заморачиваться. Как будто две силы тянут его в разные стороны, и он качается неваляшкой на одном месте, пытаясь выбрать, на какой же блядский путь встать.
— Хорошо, мистер, если вы нам оставите свои координаты, мы отошлем эти таблетки в лабораторию на анализ. Мне кажется, это экстази. К сожалению, большинство нынешних молодых людей их потребляют.
Я решительно встряхиваю головой, как старший детектив в «Полицейском».
— Только не в моем баре.
— Про «Порт радости» тоже ходили такие слухи, — говорит он.
— Этим, возможно, и объясняется, почему я его получил за те деньги, которые заплатил. Ну, наши друзья, кто торгует наркотиками, уже в скором времени обнаружат, что все изменилось! — с пафосом объявляю я. Коп старается выглядеть поощрительно, но, наверное, я где-то переиграл, и он теперь думает, что я один из этих «героев наших дней», член «комитета бдительности», от которых не столько помощь, сколько большой геморрой.
— М-м-м… — мычит он. — Если будут какие-то проблемы, мистер, сразу же обращайтесь к нам. Мы здесь для того и находимся.
Я киваю с суровой признательностью и направляюсь обратно в паб.
Когда я возвращаюсь, Терри Сок уже стоит, подпирая стойку, и потчует старушку Мо какой-то байкой, а та так гогочет, что я опасаюсь, как бы она не намочила штаны. От ее рева стены дрожат, что наводит меня на мысль, что надо бы проверить страховку на здание.
Терри выглядит очень даже неплохо. Он бочком придвигается ко мне.
— Псих, то есть Сай, я просто подумал, а чего бы тебе не поехать с нами в Амстердам за Рэбовой порнушкой. Проверим, как там с товаром в районе красных фонарей.
Ни за какие, блядь, коврижки.
— Я бы поехал, Терри, но мне нельзя оставлять паб, — говорю я ему, крикнув этим уебищам в углу, чтобы заказывали по последней, бар закрывается. Никто из них пива уже не хочет, так что они просто растворяются в ночи, как привидения, которыми вскорости и станут.
Не испытываю никакого желания ехать в Амстердам с этой толпой шизоидов. Правило первое: окружай себя женщинами, любой ценой избегая компаний «приятелей». Я закрываю бар, а Терри уговаривает меня пойти с ним в один клуб, где играет этот его кореш диджей, парень по прозвищу Кислота, или Знак-К, как он себя называет. Ладно, чего не сходить. Кислота — личность довольно известная, и там наверняка будет много народу, в общем, я соглашаюсь. Мы садимся в такси, потом пробираемся сквозь толпу на входе в «Корову». Терри кивает и подмигивает охранникам. Один из них, Декси, мой старый знакомец, и я ненадолго задерживаюсь — попиздеть с ним за жизнь.
Поскольку мы в Эдинбурге, а не в элитном Лондоне, V1P-бар отсутствует, так что нам приходится идти в самый обыкновенный бар, где толчется плебс. Кислота рядом со стойкой, а вокруг него — толпа молодых уродов и девочек, суетливо его опекающих. Он кивает нам с Терри, и мы проходим в административную часть клуба с кем-то еще из парней, а там уже нас ждут дорожки. Имеется также и несколько упаковок халявного пива для гостей. Терри представил всех, а я по-любому смутно помню Кислоту, старого дружка Сока из давних времен. Они оба из Лонгстона, или из Брумхауза, или из Стенхауза, или еще откуда-то. В общем, оттуда, где власть держит Джамбо. Забавно, я давно уже не фанатею от «Хибсов», но моя неприязнь к «Хертсам» не убывает ни на йоту.
Терри рассказывает им всем, как мы знатно оторвались на днях.
— Мы заделали большую тусовку у Психа. Была там одна студенточка, учитца вместе с Рэбом Биррелом. — Он поджимает губы и поворачивается ко мне: — Приятная девочка, правда?
Его плохая дикция, особенно под кокаином, вызывает некоторые сложности, в смысли — для понимания, но смачность рассказа заразна.
— Приятная, — подтверждаю я.
— Не умеют даже с анашой обращатца. Сперва ту конопатую малышку чуть не стошнило, а потом эта киска, заточенная под еблю, эта Никки, напиваетца вдрабадан — и все. А этот грязный мудак уводит ее к себе и там ей заправляет, — говорит он, кивая на меня.
Я трясу головой.
— Черта с два я ее поимел. Джина сводила ее в сортир, потом мы притащили ее обратно ко мне и уложили спать. Я проявил себя истинным джентльменом, вел себя выше всяких похвал, ну, по крайней мере с Никки. Я потом Джину отодрал у нее дома.
— Ага, а потом, спорим, вернулся и занялся Никки.
— Не-е-е-е… Мне надо было рано вставать. Из-за поставщиков. Так что я пошел прямо в паб. Когда я позвонил домой, Никки уже не было. Но даже если б она была, я бы и пальцем к ней не притронулся. Показал бы себя истинным джентльменом, опять же.
— И ты думаишь, я те поверю?
— Все так и было, говорю же, — улыбаюсь я, — есть девчонки, с которыми надо растягивать удовольствие. Какой интерес ебать облеванное туловище?!
— Ладно, запишем, блядь, в убыток, — ругается Терри, — потому что той крошке явно хотелось того-сего, — говорит он Кислоте, или Карлу, как он его называет. — Да, Карл, ты бы тоже как-нить заглянул в наш паб. Захвати с собой девок побольше, и все такое. Нам всегда нужна свежая кровь, — пристает к нему Терри.
Вроде этот диджей — ничего парень. Мы догоняемся, разделив упаковку на двоих, и он кое-что мне говорит, отчего мое сердце начинает стучать даже чаще, чем от этой дорожки, которую я только что занюхал.
— Я тут неделю назад в Даме был. Видел того парня, который там держит клуб. Вроде как твой приятель. Рентой. Вы поругались, как мне говорили. Ты с ним так больше и не общался?
Что же он такое говорит?
Рентой? РЕНТОЙ?! БЛЯДСКИЙ РЕНТОЙ?!
Я думаю, может, мне все-таки выбраться в Амстердам. Проверить порнопейзаж. Почему бы и нет? Немного кина категории R [7 - Фильмы, на которые дети до 16 — 17 лет допускаются только в сопровождении взрослых. — Примеч. пер.]. А заодно можно попробовать получить наличность, которую мне задолжали!
Рентой.
— Ага, мы с ним лепшие друзья, — вру я, не краснея. — Как его клуб-то теперь называется?
— «Роскошь», — говорит этот Карл Эварт по прозвищу Кислота, и сердце тяжко колотится у меня в груди.
— Да, — соглашаюсь я, — точно. «Роскошь».
Я покажу ему роскошь, этому подлому рыжему мудаку.
21. Шлюхи из города Амстердама (Часть 3)
Канал сегодня отливает зеленью; не могу разобраться, то ли это отражение деревьев в воде, то ли канализацию прорвало. Жирный бородатый крендель внизу на барже сидит голый по пояс и с довольным видом курит трубку. Хорошая реклама для табачка. В Лондоне это был бы параноидальный неврастеник, срущийся от одной только мысли, что вот сейчас кто-то придет и попытается отобрать у него нажитое. А здесь плевать он на все хотел. Примерно на полпути по той самой дороге, по которой прошли британцы от понимания сути вещей к званию величайших дрочил в Европе.
Я отворачиваюсь от окна, и вот она — Катрин, в коротком голубом платье из искусственного шелка, сидит на диване, обитом коричневой кожей, занимается своими ногтями. Ее нижняя губа напряженно вывернута наружу, брови сосредоточенно нахмурены. Раньше я мог часами сидеть и смотреть, как она делает маникюр или что-нибудь в этом роде. Ценил просто ее присутствие. Теперь же мы раздражаем друг друга.
— Ты достала эти семь сотен гульденов, ну, за квартиру?
Катрин лениво указывает на стол.
— У меня в сумочке, — говорит она, встает, сбрасывает платье слегка театральным жестом и идет в душ. Мне почему-то неловко наблюдать за ее тонким, белым, нагим уходом, который меня возбуждает, но мне в то же время противно.
Я смотрю на ее сумочку, что лежит на столе. Поблескивающий глаз застежки вызывающе мне подмигивает. В этом действительно что-то есть — когда ты открываешь дамскую сумочку. Когда я сидел на игле, я грабил дома и магазины и дурил людей, чтобы получить то, что мне было надо, но самым сильным табу, нарушать которое было больнее всего, была сумочка моей мамы. Проще засунуть пальцы в пизду к чужой бабе, чем в сумочку — к знакомой.
Но мне нужна крыша над головой, так что я рывком открываю сумочку и вытаскиваю купюры. Я слышу, как Катрин поет в душе или, вернее, как она пытается петь. Немцы вааще ни хуя петь не могут, так же как и голландцы, на самом деле, как и все европейцы. Что она может, так это меня достать. Ага, безжалостной иголкой, язвительным словом, неистовой мрачностью; Катрин это умела. Но самой сильной ее картой были попытки грубого вмешательства в мою внутреннюю жизнь — редкие вспышки на фоне ее каменного молчания. В нашей маленькой квартирке с окнами на канал сложилась атмосфера, весьма способствующая паранойе.
Мартин прав. Пора двигать дальше.
22. Большие, нах, квартиры
Вот смотришь на эти деревья, ну, которые борются за существование в тени здоровенных многоквартирных домов. Рахитики и недокормыши, как и все в этом блядском мире, как и младенцы, как старики, ебена рожа, все такие скукоженные и вечно виноватые, вечно трясутся от страха, когда проходят мимо молодых ребят рядом с торговым центром.
Но я спокойненько прохожу мимо, нах, и только смотрю на них, и они сразу как-то сникают, потому што, да, потому ШТО я просто правильно на них посмотрел. Акула не тратит время на всяких, бля, мелких рыбешек, потому што ее это не вставляет. Ага, а от этого мудачья так и несет страхом, они явно малость притухли, потому што судьба у них такая.
Голова, нах, раскалываетца… даже сраный «нурофен» не помогает…
И я, стало быть, размышляю о том, как это все началось, а началось это сёдня утром, рано утром, еще до того, как я отправился к своей, бля, мамашке. Все началось у Кейт, мы с ней валялись в койке. Она охуительно хорошо выглядела, когда мы проснулись. Последние пару раз я только и делал, што извинялся, говорил ей, што, типа, я никакой. Но сейчас, в этот раз, она смотрела на меня так, как будто со мной и вправду какая-то херня приключилась, нах. Как будто я — один из этих больных пидоров, которые занимаютца в тюрьме хуй знает чем.
Но я люблю девок, я хочу девок. И все, што я делал в тюрьме, нах, так это дрочил, думая исключительно о девках, и вот теперь я вышел, нах, и у меня есть девка, которая мне нравитца, а я не могу даже…
ЭТОТ МУДАК, ЧТО ПОСЫЛАЛ МНЕ ВСЕ ЭТО ДЕРЬМО, БЛЯ.
Я не какой-то кретинский пидор…
НО У МЕНЯ НЕ ВСТАЕТ, БЛЯ.
И понимаете, если бы она просто сказала «Да што с тобой, нах, такое», я бы не беспокоился, бля. Но она продолжает, нах: «Может быть, дело во мне? Может быть, я тебе больше не нравлюсь». И вот я начинаю ей парить всякую херню про тюрягу, и што первое, что я собирался сделать после освобождения, — так это потрахатца, нах, как следует, а вот теперь у меня не встает.
Тут она прижалась ко мне, а я весь в напряге, и опять начала мне втирать про того пидора, с которым она раньше жила, и который ее бил, и поставил ей фингал под глазом, я, бля, видел этот фингал, когда мы с ней познакомились. И тут я уже начинаю думать, што пора, бля, отсюда сваливать, потому што у меня голова раскалываетца, нах. В общем, я ей сказал, што мне надо зайти к мамашке.
А когда я захожу в торговый центр, у меня дыхание спирает, нах. Я себя чувствую как в тюряге, прямо весь изнываю — как бы поиметь какую-нибудь блядь. Это как, бля, зависимость… в смысле, когда на игле сидишь…
Может быть, это все потому, што я здесь, снаружи, на воле. Ну, как будто я сюда не вписываюсь, не подхожу этому миру, нах. Моя мамашка, мои братец Джо и сестренка Элспет. Мои приятели: Лексо, Ларри, Псих, Молки. Типа того, что все просто безумно рады тебя увидеть, но на самом-то деле они просто терпят твое присутствие. А потом сваливают потихоньку. Все это очень мило, нах, но вот ведь какая штука: у них, понимаете ли, до хрена всяких дел, которыми нужно срочно занятца, у всех просто дел до херищи, нах. Ну и што это за дела такие, которые нельзя на часок отложить? Да все што угодно, нах, кроме старого друга, вот в чем вся херня. Мы еще обязательно посидим — потреплемся за жизнь. Я от этого начинаю беситца, у меня внутри все вскипает, нах, и эти ломки все сильнее и сильнее: найти какую-нить блядь и сделать ей больно. О чем, бля, мы будет трепаться?
И Лексо. Хуйли делает этот урод вместе со своей бабой и своим китайским рестораном. Китайская жрачка в Лейте. Да в Лейте и без него до хера этих китайских заведений! Галстучный ресторан, и дела типа идут очень неплохо. Да ни один урод в Лейте не пойдет жрать в китайскую жральню и не станет напяливать на себя галстук, тем более если вокруг столько мелких гадючников.
Да, Лексо. Сидит такой весь из себя довольный и сует мне в руку этот сраный конверт, нах. Две штуки. Откупаетца, сука. Я, разумеетца, взял этот конверт, потому што мне нужны деньги, бля. Но Лексо думает через жопу, думает, будто он тут самый крутой.
Но есть еще один урод, вот кого бы прибил вообще нах.
Рентой.
Рентой был моим другом. Моим лучшим другом. И он меня так подставил, нах. Во всем он виноват, Рентой. И это он виноват в моем нонешнем раздрае, бля. И я не успокоюсь, пока не найду этого мудака. Это из-за него я загремел в тюрягу, нах. Донелли тоже тот еще урод, но я б не уделал его так круто, если бы не взбесился, што меня ограбили. Я оставил его на той сраной стоянке в луже его собственной кровищи, оставил его умирать и воткнул ему в руку заточенную отвертку, нах. Потом я отправился домой, два раза ударил второго урода, один раз в живот и один раз под ребра, для этого у меня нашлась и вторая отвертка, бля. Затем я связал его и поперся в АЕ. И вместо убийства у меня получилося непредумышленное убийство. Если бы я не полез в бутылку, я был вышел значительно раньше. В общем, где-то я сам малость погорячился. Но в итоге все сводитца к этой скотине Рентону.
Ну да, мне надо было выбратца, штобы добратца до Кейт, иначе я, бля, вообще за себя уже не отвечал. Ее бывший дружок был тем еще пидором, нах, он ее бил, а это просто хер знает што такое. Не, есть, конечно, телки, которые даже заслуживают, штобы им надавали пиздюлей, такие бабы просто не кончат, пока им не заткнешь рот кулаком. Но Кейт, бля, не такая, и с ней нельзя так обращатца. Но у меня раскалывалась башка, я там чуть копыта не двинул, так что пришлось свалить.
Но потом, у мамашки, я копался в своем старом барахле и нашел старую фотку, нах, где мы с этим пидором Рентоном в Ливерпуле, на сраном «Гранд Нэшнл». Я очень долго смотрел на фотку, я буквально видел, как ухмылка этого урода становитца все шире и шире, когда он смотрит на меня. Ну да, бля, его сраная лыба становилась все шире, я это видел, а еще, бля, я видел, как у меня из головы начинают расти этакие мультяшные ослиные уши. Поверить этому пидору, нах. Надо же было так лохануться.
В желудке начала образовыватца сраная кислота, голова трещала, казалось, што сейчас у меня спазмы начнутца, нах. Я знал, што могу часами смотреть на эту фотку, нах, пока у меня окончательно не сорвет башню. Кровь пульсировала в висках как проклятая, и меня расколбасило по самое не хочу, кровь шумела в ушах и в носу. Однако я все-таки взял себя в руки, просто штобы доказать, што я сильнее этого пидора, нах, а потом я чуть не отрубился совсем, но все-таки уселся на диван и дышал, как марафонец, нах, сердце колотилось, как хрен знает што.
Тут в комнату ввалилась моя мамашка и увидела, што я в полнейшем раздрызге. И она говорит:
— Што такое, сынок?
Ну, я отвечаю, што все нормально. Тогда она продолжает:
— Когда ты пойдешь к Джун посмотреть на детишек?
— Скоро, — говорю. — Сначала кое-какие дела надо сделать. Я слышу, как она парит мне што-то, но это идет как бы вторым планом, она вообще по большому счету трепетца сама с собой, потому што ей совершенно не нужно, штобы ей отвечали, нах, как будто песню поет, бля. В ее речи проскальзывают какие-то новые имена, как будто я, бля, должен знать, о чем она там говорит, нах.
Ну, я возвращаюсь в Западный Хейлз и вытаскиваю Кейт из дома. Мы берем такси. Я даю ей бабок, штобы она расплатилась с парнем, когда мы выползаем из тачки, потому што замечаю старого приятеля Марка, который стоит у дверей, и иду перекинутца с ним парой слов.
Короче, я треплюсь с Марком, стоя на улице, нах, потом оборачиваюсь и вижу, што она стоит на тротуаре, а такси уже отчаливает. Потом к ней подходит этот пидор и говорит:
— Все блядуешь, сука драная. — Он, бля, шипит на нее, как гадюка, нах, и заносит руку, когда она пытаетца отойти.
— Не надо, Дэвид, — умоляет она, срываясь на какой-то визг, нах, и бля, вид у него довольный по самое не хочу, потому што он уже это слышал раньше, ему знакомы эти интонации. И я, бля, тоже знаю, што это такое. Марк делает несколько шагов вперед, но я его останавливаю. Потом очень медленно подхожу к этому уроду, в этот момент я наслаждаюсь каждым своим шагом, каждым мгновением этого сраного пути. Теперь этот пидор схватил Кейт за руку, и тут вдруг увидел, как я подруливаю к нему.
— А тебе чего надо, бля? Тебе чего, на хуй, надо, пидор! Ты, нах… — орет он, но видно, что он уже малость притух. Он прекрасно понимает, нах, што я знаю — этими воплями можно напугать только лохов, а я вижу, што весь запал из этого пидора уже выветрился, нах. И этот урод понимает, што его сейчас вздрючат по-любому. На его цыплячьей шейке набухают вены, горло покрываетца пятнами, словно сыпью какой-то, нах. А я — я просто расслабляюсь.
Я улыбаюсь этому пидору, пристально смотрю на него, нах, мариную еще пару секунд, штоб он подергался, а потом вывожу его из ступора, ударив головой в нос. От моего удара он падает на тротуар, и ради Кейт, а еще потому, што вокруг торчит слишком много уродов, я бью его еще трижды: по башке, по морде и по яйцам. Потом опускаюсь рядом и шепчу этому пидору:
— В следующий раз, когда я тебя увижу, ты умрешь, нах.
Он выдает што-то среднее между всхлипом и стоном.
Я говорю Кейт, што этот пацанчик ее больше не побеспокоит. Надолго мы в клубе не задерживаемся, потому што мне хочетца пораньше оказатца дома. Мы падаем в койку, и я ебу ее всю ночь напролет, нах. Она говорит мне, што у нее в жизни такого не было! И я лежу с ней в кровати, смотрю на ее клевую мордаху и думаю: бля, эта девочка может меня спасти.
23. Афера № 18739
Мы торчим в самом центре огромной кучи дерьма: мы с ним — Саймон с Марком, Псих с Рентом — здесь, в Амстердаме. Далеко от всего. Кислота подсказал, как найти «Роскошь», и мы с Терри, Рэбом Биррелом и его братом, бывшим боксером, быстренько оторвались от всех остальных. Как оказалось, тут все знакомы, еще по прежним денечкам, когда мы фанатствовали за футбол. Лексо, к примеру, старый приятель Бегби, все интереснее и интереснее. Я в основном общаюсь с Терри, всегда нужно иметь в запасе человека, который повернут на женщинах. Его методы ведения разговора несколько наивны, но он может быть очень жестким, поэтому и добивается нужного ему результата.
Мы подходим к клубу Рентона, и я спрашиваю парня у дверей, на месте ли хозяин. Услышав, что он ушел полчаса назад, я изображаю предельное огорчение, и этот парень сообщает мне с ужасным акцентом кокни, что Рентой пошел шляться по клубам и нам стоит его поискать в «Транс Будде». Он общается с нами в раздражающей запанибратской манере, вроде того: «Старина Марк, ну ты же знаешь, что это за чувак». Я-то, блядь, знаю, а вот ты, очевидно, нет. Стало быть, этот урод все так же внушает людям доверие, не разучился пускать пыль в глаза. И это как раз в духе Рентона: открыть свой клуб, а потом шляться по чужим заведениям.
Вот дерьмо. Я тащу весь народ обратно в район красных фонарей. Терри ворчит:
— А шо было не так с тем клубом, Психо?
Этому членоголовому алкашу мало было называть меня просто Психом, а не Саймоном перед чужими людьми, так что он еще это дурацкое «о» в конце присобачил. Я пока что молчу, поскольку очень надеюсь, что это быстро пройдет. Перед такими, как Лоусон, нельзя выказывать ни малейшей слабости, иначе он тебя с потрохами сожрет. Пожалуй, это мне в нем и нравится.
Рентой. Здесь, в Амстердаме. Интересно, какой он сейчас, бля. Как он изменился за эти годы. Надо очень сильно постараться, чтобы понять, кто ты — а кто не ты. Это наш вечный поиск в жизни. Поиск себя. Того, что ты оставляешь, когда уходишь, и что ты берешь с собой. И я сейчас парюсь, размышляя о том, что я беру с собой, куда бы я ни направлялся, в каком бы состоянии ни находился. Мы заходим в этого «Транс Будду» в районе красных фонарей. Стандартный клуб с танцполом и баром. Разумеется, Рентой — все еще первым пунктом на повестке дня, но мы с Терри как-то инстинктивно напрягаемся и отделяемся от толпы. Эварта останавливают две пташки, и он врубает харизму на полную, Большой Биррел, который боксер, и Рэб трутся рядом. Я покупаю пару таблеток у какого-то голландца, который уверяет меня, что это стоящая вещь. Да пошло оно все. Я совершенно не в настроении для бурного веселья, буду всю ночь околачиваться по углам. Я собираюсь втихую смыться с одной голландской пташкой, красивая кожа и все дела, но Терри уже треплется с двумя английскими девочками, так что я покупаю им выпивку и мы все садимся в тихом уголке. Музыка бьет по ушам, дурацкое голландское техно а-ля школьные дискотеки. Еще одна причина, чтобы возненавидеть Рентона: мне приходится слушать этот отстой.
Я общаюсь с девочкой по имени Кэтрин, она из Рочдейла (тусклые светлые волосы до плеч и привлекающая внимание родинка на щеке), она говорит, что не любит техно, для нее это слишком тяжело. Когда она говорит, я смотрю на ее глаза, подведенные темным карандашом, и думаю: «Рочдейл», — и мне в голову лезут всякие непристойности, к примеру, такое: Грейси Филдс из Рочдейла поет «Салли, Салли, гордость переулка, трали вали», и я трахаю Кэтрин в каком-то темном переулке. Потом, продолжая тему Рочдейла, Майк Хардинг поет «Ковбой из Рочдейла», и я думаю о Кэтрин в качестве подружки ковбоя из Рочдейла, представляю ее в позе наездницы, только задом наперед, классическая порносцена, если требуется показать само проникновение. А вслух я говорю следующее:
— Значит, Кэтрин, Рочдейл, ага.
Сок Терри, который уже прижимает к себе вторую девочку, я так подозреваю, это подружка Кэтрин, слышит этот комментарий и пытается передать мне что-то на телепатическом уровне, судя по всему, ему удалось прочесть мои мысли, выходит, таблеточки были и вправду очень даже ничего.
Мне нравится просто сидеть-расслабляться, потому что я совершенно не могу танцевать под монотонное техно. Как будто бежишь Лондонский марафон. Унца-унца-унца-ца. А где фанк, где соул? Где, блядь, старая добрая классика? Веселая музыка. Но эти придурки-голландцы и туристы, похоже, тащатся от всего этого, каждый на свой манер. Один парень просто топчется на месте, делает какие-то нелепые мелкие шажки вместе с двумя пташками и еще одним уродом, и вот с ним-то что-то не так. Я знаю этого парня. На нем идиотская шляпа, которая все время падает ему на глаза, но я узнаю его манеру двигаться, он полностью поглощен миксом диджея, но время от времени оглядывает танцпол и вскидывает вверх руку, чтобы показать, что он узнал какого-то ублюдка из тех, что тусуются в клубе. Это расщепленная энергия, четкие, размеренные движения не совпадают с резкими ритмами музыки. Не важно, насколько он кажется погруженным в музыку, все равно он как будто извне, он все видит, все подмечает.
От этого пидора ничего не ускользнет.
Это был тот самый парень, с которым мы в прежние времена столько всего перетерли. О том, что когда-нить мы будем совсем другими. Как будто бы он не был законченным неудачником, которого вышибли из универа, а я не был злобным уродом, не пропускавшим ни одной маленькой сучки, которая была достаточно тупа, чтобы заглотить жалостливую сказочку и мой потный член.
Это был мой старый приятель Марк.
Это был Рент.
Это был тот самый пидор, который меня ограбил, который меня поимел.
Я не могу и не собираюсь отводить от него взгляд. Сидя тут, в тени, в этом маленьком укрытии, вместе со своей компанией, Кэтрин, Терри и, как бишь там зовут эту вторую девочку? Ладно, не важно. Он там, на танцполе, а я просто за ним наблюдаю. Вскоре я замечаю, что он собирается уходить вместе с каким-то народом. Я иду следом за ним, вцепившись в руку Кэтрин, она продолжает мне парить что-то про своего приятеля, я целую ее, и она наконец замолкает, но даже когда я ее целую, я смотрю на удаляющуюся спину Рентона, потом поворачиваюсь, чтобы похотливо кивнуть Терри, его гнусная улыбочка заставляет меня пожалеть девчонку, которая сейчас с ним: и саму девочку, и ее пизденку. Когда мы выходим, чтобы забрать одежду, я обжимаюсь с Кэтрин и вдруг понимаю, что, несмотря на то что она молодая и мордашка у нее ничего, все-таки она толстовата. Черная одежда должна по идее скрывать полноту, но эти бедра, как два бочонка для нефти…
Ладно, хуйня-война.
Мы выходим из клуба, и я вижу, что Рент идет по улице, он с какой-то тощей коротко остриженной девкой, и с ними еще одна пара. Мальчик-девочка, мальчик-девочка, как говорил Дэнни Кэй в «Белом Рождестве». Как это мило. Как цивильно. Похоже на айлингтонских попугайчиков из среднего класса. Тупые попугаи. Выдаешь блядям по стаканчику белого вина, зажигаешь камин, и они говорят: это да, это цивильно. Они режут ножом хлеб в «Таскании», как мой жирный тесть в свое время, и говорят: «Вот это цивильно, вот это культурно». И тебе очень хочется ответить: нет, тупая ты блядь, ни хера это не цивильно и не культурно, потому что, бля, культура — это не только вино наливать в стаканы и резать хлеб, а то, о чем вы тут говорите, на самом деле просто расслабуха.
Теперь Кэтрин тоже заладила про цивильность, и мы идем за комапнией Рентона по тротуару вдоль каналов. Она говорит мне, что тут та-а-ак ци-вы-ль-но, и прижимается ко мне. Цивилизуй меня, bambino, цивилизуй бешеного шотландского итальянца из Лейта. Кэтрин смотрит на свет фонарей, что отражается от мокрых камней и спокойной воды каналов, но я смотрю на вора, только на вора, и если бы у меня на лбу появился третий глаз, он бы тоже смотрел на вора.
Я почти слышу его, и мне интересно, что он говорит. Здесь Рент вполне может высказывать все свои претензии, и никто из Бегби не подойдет к нему и не скажет: «Ах да, хренов наркоша». И не порежет его на маленькие кусочки. Да, я почти понимаю этого вора, понимаю, почему он сделал, что сделал, чтобы больше не плавать до посинения в луже негативной энергии — до тех пор, пока руки не начинают болеть, а потом ты идешь на одно, как и все остальные уроды. Но сделать это со мной, со мной, и расправиться с этим никчемным Мерфи — это рушит всю выстроенную систему аргументов.
Болтовня Кэтрин — как бы саундтрек к моим мыслям, которые с каждой минутой становятся все мрачнее. Как будто кто-то наложил треки из «Звуков музыки» на видеоряд из «Таксиста».
Они перешли через узкий мостик и пошли вниз по улице, которая называлась Brouwersgracht. Потом поднялись по ступенькам дома № 178. В квартире на втором этаже зажегся свет, и я потащил Кэтрин через мост, чтобы посмотреть с другой стороны канала. Она все еще говорит про «ли-би-ра-ли-за-тцию» и «как она вырабатывает другое отношение». Я смотрю на них, вижу, как они танцуют в окне, им тепло, а я торчу тут, на улице, на морозе, и думаю: а почему бы мне просто не подняться по лестнице, не позвонить в дверь и не порадовать этого урода? Нет, я не буду этого делать — потому что сейчас я наслаждаюсь своей незаметностью. Чувство власти над ним: я знаю, где он, а он понятия не имеет, где я. Никогда не спеши, действуй обдуманно и осмотрительно. И что самое главное: когда я встречусь с этим пидором, я буду не под какими-то там колесами, я буду под коксом промышленной мощности.
Brouwersgracht, 178. Его надо как следует проучить, и теперь он получит, что ему причитается. Я знаю, где он живет. Но сначала — Кэтрин. Ее нужно как следует отодрать — это ей только на пользу пойдет.
— Кэтрин, ты такая красивая, — говорю я, прерывая ход ее мысли.
Она, похоже, ошеломлена этим неожиданным заявлением.
— Да ладно, — мямлит она смущенно.
— Я хочу заняться с тобой любовью, — говорю я ей проникновенно.
Глаза Кэтрин становятся черными-черными: искрящиеся омуты прекрасной любви, которая так нужна тебе, которой ты страстно желаешь, так страстно, что готов утонуть в этих глубинах.
— Ты такой милый, Саймон, — смеется она. — Знаешь, в какой-то момент я подумала, что тебе со мной скучно. Мне показалось, что ты меня совсем не слушаешь.
— Нет, это все из-за колес, из-за того, как ты выглядишь… я почувствовал… знаешь… я как будто впал в транс. Но все это время я слышал твой голос, чувствовал твое тепло, и мое сердце трепетало, как бабочка, в потоке теплого, свежего весеннего воздуха… это претенциозно звучит, я понимаю…
— Нет, это звучит очень мило…
— Я просто хотел задержать это мгновение, потому что оно было великолепно, но потом я подумал: нет, это все твоя жадность, Саймон. Поделись этим с ней. Поделись с этой девушкой, из-за которой все это стало возможным…
— Ты такой милый…
Я беру ее за руку и веду к ней в отель, который, как выяснилось, на порядок дороже, чем мой.
А ты неплохо устроилась, толстушка.
Утром мне первым делом приходят в голову мысли о бегстве. С годами эта часть действа становится столь же важной, как и само соблазнение. Прошли горькие дни напряжения, когда ты второпях напяливал одежду с одной только мыслью: быстрее смыться, — или просто хватал ее и убегал. Кэтрин лежит рядом со мной, спит, как слон, застреленный на сафари. Она храпит. Хорошо, когда у тебя есть деваха, которая спит по утрам как убитая. Появляется много времени, чтобы побыть собой. Я пишу коротенькую записку.
Кэтрин!
Эта ночь была просто прекрасной, может, встретимся сегодня в девять в кафе Стоуна? Пожалуйста, приходи! С любовью Саймон ХХХХХ.
P.S. Ты такая красивая, когда спишь, я просто не решился тебя будить.
Иду к себе в отель. Терри там и не пахнет, зато наличествует Рэб Биррел с несколькими приятелями. Этот Биррел мне даже чем-то симпатичен. Ему на все наплевать, он не спрашивает, где я был. Когда почти половину жизни тебя окружают смешливые идиоты, начинаешь ценить в людях это спокойное благоразумие.
В буфете я беру себе булочки, сыр, ветчину и кофе и присоединяюсь к компании. Ну что, как дела, парни? Все хорошо и замечательно?
— Ну да, все заебись, — говорит Рэб, так обычно разговаривает его большой друг Лексо Сеттерингтон. Надо следить за собой, чтобы не ляпнуть чего лишнего про этого урода, раз уж он друг Бегби. Однако он еще больший придурок, чем большинство знакомых мне психов. Тайское кафе в Лейте, ебена морда. И все же приятно осознавать, что старые друзья все еще остаются друзьями. — Оставил меня в никакой состоянии, с неоплаченными счетами и имуществом на несколько сотен фунтов, в основном всякое старье. Мне стоило бы убить этого самоуверенного урода… — Он смеется.
Тут у меня своя тактика поведения, я отвечаю уклончиво:
— М-м-м… Потому что этот урод в своем роде такой же, как и Бегби.
— С Франко такая фишка: он никогда ничего не забывает, — говорит Лексо. — Только попробуй пойти против этого пидора, и тебе будет проще его убить. Иначе он в жизнь от тебя не отстанет. Фишка в том, что он взбеситца по-любому. Но когда-нить кому-нить это остоебенит, и он заставит Бегби за все заплатить, сохранив какому-нибудь уроду пару штук, — ухмыляется он. Я вижу, что Лексо где-то шлялся всю ночь и до сих пор еще не протрезвел. Он хватает меня за плечо и, дыша перегаром, шепчет мне в ухо: — Неа. Надо быть очень безжалостным человеком, чтобы не потакать своей жажде насилия ради насилия. Оставь это лузерам типа Бегби. — Он отпускает мое плечо и улыбается, все еще пристально глядя мне в глаза. Я снова пытаюсь отделаться выразительными и подходящими междометиями, на что в ответ получаю: — Нет, разумеетца, можно время от времени позволять себе всякие шалости…
Разговор сводится к предсказуемо депрессивному обсуждению местных фанатов, в частности «Фейенорда» и «Утрехта». Билли Биррел, боксер — братец Рэба, и Кислота Эварт, судя по всему, вусмерть устали и совершенно не интересуются футболом. Резонно. Мне не хочется слушать эти кокаиновые прогоны о том, кто и кого собирается замочить; мне этого счастья и в Лейте хватает. Я отставляю свой кофе и выхожу на улицу.
Совершенно случайно набредаю на байкерский магазин, где беру напрокат черный раздолбанный драндулет и еду к дому кидалы и вора. Как раз напротив его окон, на другой стороне канала, есть кафе с большими окнами, я заметил его еще прошлой ночью. Я приковываю мотоцикл и сажусь перед окном этого огромного бара с коричневым паркетом и желтыми стенами, потягивая кофейный коктейль. Деревья загораживают его окна, но я вижу входную дверь и могу наблюдать за всеми, кто входит в дом и выходит из дома.
Да, я сам крал, грабил, тащил все, что плохо лежит и что не прибито гвоздями, но так делают все — ну, если не все, то большинство из моих друзей и здесь, и в Лондоне. Но, по моему скромному мнению, это не значит, что мы — воры. Вор — это тот, кто крадет у себя самого. Я бы такого не сделал, и Терри тоже такого не сделал бы. Даже этот мудила Мерфи, и тот бы такого не сделал… хотя… тут я, пожалуй, не прав. Это пусть Ковентри-Сити решает. Главное, Рентой заплатит сполна.
24. Шлюхи из города Амстердама. (Часть 4)
Вот он я: выхожу из ванной и стою, глядя на то, как Катрин смотрит на мир. У нее в квартире большие стеклянные двери, которые занимают почти всю стену, она облокотилась на подоконник и смотрит на что-то на улице за каналом. Я примерно представляю, куда направлен ее взгляд, он скользит по узкой улице напротив нашего дома, которая идет вниз, пересекая еще несколько каналов. Я тихонько прохожу у нее за спиной, не хочется ее беспокоить, я почти загипнотизирован се неподвижностью. Глядя через ее плечо, я замечаю одинокого мотоциклиста, который спускается по дороге, он жмет на газ, и его фигура покачивается в седле. В нем есть что-то знакомое, может быть, он часто ездит по этой дороге. Я вижу верхние балки домов, их специально оставили торчать из стен — для того чтобы таскать мебель в квартиры, минуя узкие лестницы. Они торчат друг напротив друга как два взвода враждующих армий.
Наверное, ей по ногам дует сквозняк. Чего она хочет? Я без понятия, но дальше так продолжаться не может. Я чувствую на лице солнечные лучи, я чувствую их на наших лицах и думаю: может быть, так и должно быть.
Мы пытаемся поговорить, но подбирать слова в таком разговоре — все равно что пытаться найти воду в пустыне. Возвращение к нормальным человеческим отношениям после того, как наши с ней отношения истасканы по дорогам смерти, с каждым разом становится все труднее. Теперь единственное, что нас связывает, — это бурные ссоры, возникающие из ничего. Целую ее в затылок, с болезненным чувством вины и сострадания, с нежной яростью. Никакой реакции. Я отхожу от нее и иду в спальню, чтобы одеться.
Когда я возвращаюсь, она стоит в прежней позе. Я говорю ей, что мне надо выйти ненадолго, и не получаю никакого ответа. Я спускаюсь по нашей улице к Herengracht, иду к Leideseplein, прохожу сквозь Vondelpark, я весь на взводе, что странно, я же не принимал никакой наркоты. Мартин всегда говорит, что главная фишка в наркоте — что еще пару недель после самого прихода ты будешь весь на обломах, с явными признаками паранойи. В конце концов, если ты пьешь и принимаешь наркотики, стало быть, у тебя есть причины для паранойи. Гораздо хуже просто сидеть и мучиться подозрениями, что, вероятно, у тебя имеет место быть какое-то душевное расстройство. Паранойя в Амстердаме — это ничто по сравнению с паранойей в Эдинбурге, но мне все еще кажется, что каждый встречный урод следит за мной. Как будто меня преследует какой-то безумный маньяк.
Потом я иду в клуб и открываю офис. Проверяю мыло по воскресеньям, и все потому, что я не могу находиться в одной квартире со своей девушкой. Грустно это. Хуже, наверное, и не бывает; ну разве что только жить в Лондоне.
Я стараюсь хоть чем-то себя занять: разбираюсь с бумагами, счетами, корреспонденцией, телефонными звонками и прочим подобным дерьмом. И тут меня настигает громадное потрясение, охуительное потрясение. Я тихо-мирно сижу, тупо таращусь в чековую книжку, просматриваю банковские балансы от ABN-AMPO. У меня по-прежнему засада с письменным голландским.
Rekenlng nummer
Расчетный
И тут раздается стук в дверь. Я судорожно проверяю, не оставил ли Марк кокса в офисе, например, под стопками бумаг, но нет, видимо, вся наркота благополучно заперта в сейфе, который стоит у меня за спиной. Я встаю и открываю дверь. Скорее всего это Нильс или Мартин. И тут этот урод толкает меня в грудь так, что я отлетаю от двери внутрь кабинета. Мне в голову приходит только одна мысль, и меня начинает колбасить: МЕНЯ ТУТ ГРАБЯТ, БЛЯ… но потом мысль испаряется, и я вижу этого парня, который стоит передо мной, одновременно чужой и знакомый. Еще секунда уходит на то, чтобы сообразить, кто это. Как будто мозг отказывается принимать сигналы, что посылают ему глаза.
Потому что прямо передо мной стоит Псих. Саймон Дэвид Уильямсон. Псих.
— Рент, — говорит он с холодным упреком в голосе.
— Са… Саймон… какого хера… глазам не вер…
— Рентой. У нас есть одно дельце. Мне нужны мои бабки, — рычит он, его глаза вылазят из орбит, как у терьера Джека Рассела, когда он видит суку в течке. Он обшаривает взглядом офис. — Где мои деньги, бля?
А я просто стою и смотрю на него, как зомби, и не знаю, что, собственно, говорить. В голову лезет какая-то хрень, типа, что он набрал вес, но это ему идет.
— Мои деньги, Рентой. — Он подходит ко мне вплотную, так что я чувствую жар от его дыхания у себя на лице.
— Пси… э-э… Саймон, я… я отдам тебе деньги, — говорю я. А что еще я могу сказать?
— Пять штук, бля, Рентой, — говорит он и хватает меня за грудки.
— Э? — переспрашиваю я тупо, глядя на его руки у себя на груди, словно это собачье дерьмо.
В ответ на это он слегка ослабляет хватку.
— Я подсчитал. Моя доля плюс компенсация за моральный ущерб.
Я с сомнением пожимаю плечами. В свое время это было такое большое дело, но теперь это все кажется ерундой, просто пара молодых придурков, которые посчитали себя крутыми, влезли в наркобизнес, где мы завязли по уши. И я понимаю это только сейчас, после того, как несколько лет постоянно озирался по сторонам и трусливо оглядывался через плечо. Но теперь меня это не трогает, я всем доволен и даже пресыщен жизнью, и все это дело уже не кажется мне таким важным. Это тот странный семейный визит в Шотландию возродил к жизни мою паранойю, да и волновался-то я в основном из-за Бегби. Насколько я знаю, он все еще сидит за непредумышленное убийство. И я почти не задумывался о том, как все это дело повлияло на Психа. И что самое странное: я же честно собирался отдать ему его долю, и Второму Призу тоже, и даже, наверное, Бегби, как я отдал все Уроду, но почему-то у меня так и не дошли до этого руки. Нет, я никогда не думал о том, как это подействовало на Психа, но теперь, как мне кажется, он мне сам все расскажет.
Псих отпускает меня и отходит: кружит по офису, стучит себя по лбу, расхаживет взад-вперед.
— Потом мне пришлось разбиратца с Бегби! Он думал, что я был с тобой заодно! Я потерял зуб, нах, — выплевывает он, неожиданно остановившись, и показывает мне золотую коронку среди белых зубов.
— А что касается Бегби… Урода… Второго… Псих подлетает ко мне.
— Какое мне дело до этих пидоров! Мы сейчас говорим обо мне! Обо мне! — Он ударяет себя в грудь кулаком. Потом его глаза распахиваются широко-широко, а голос срывается на жалобный вой. — Я же был твоим лучшим другом. Почему, Марк? — говорит он. — Почему?
Я улыбаюсь над его представлением. Я ничего не могу с собой поделать, этот урод совершенно не изменился, и эта улыбка выводит его из себя, он бросается на меня, и мы оба валимся на пол, он — сверху.
— НЕ СМЕЙСЯ НДДО МНОЙ, МАТЬ ТВОЮ, РЕНТОЙ! — кричит он мне в лицо.
Мне было больно, бля, я ушиб спину и теперь пытаюсь восстановить дыхание, поскольку этот толстый урод сидит на мне верхом. Он действительно набрал вес, и я буквально погребен под его тушкой. Глаза Психа просто пылают яростью, и он заносит надо мной кулак. Мысль о том, что сейчас Псих отпиздит меня из-за денег, кажется донельзя глупой. Полный бред. То есть он вполне в состоянии меня отпиздить, но он никогда не любил насилия. Впрочем, люди меняются. Иногда, становясь старше, они становятся и отчаяннее, особенно если чувствуют, что их корабль так и не пришел. И, может быть, это уже совершенно не тот Псих, которого я знал. Восемь, девять лет — это много. Вкус к насилию у некоторых людей проявляется только с годами. Я пока выжидал, ничего не делал, хотя я четыре года занимался карате.
Но даже и без карате я бы сделал его на раз. Я вспоминаю о том, как измутузил его еще в школе, на заднем дворе. Это была не настоящая драка, просто потасовка, причем мы с ним оба и драться толком-то не умели, но я был злее и я продержался дольше. Я выиграл ту битву, но он, как обычно, выиграл всю войну, он шантажировал меня эмоционально еще долгие годы после той драки. Используя все те приемы, которые в ходу у лучших друзей: повернул мне в морду большую лампу и заставил меня чувствовать себя скотиной, который по пьяни избил свою жену. Теперь, когда я владею определенными навыками шотокан-каратс, я смогу с легкостью его обезвредить. Но почему-то я ничего не делаю, я думаю: какой же парализующей силой обладает подчас чувство вины и как чувство собственной правоты может мобилизовать человека. Мне просто хочется выбраться из этой передряги так, чтобы мне не пришлось делать ему больно.
Он уже готов ударить меня по лицу, и я смеюсь. Псих тоже смеется.
— Ты чего ржешь? — говорит он, явно раздраженный, но при этом продолжает ухмыляться.
Я смотрю ему в глаза. У него появился двойной подбородок, но это как-то его не портит.
— А ты поправился, — говорю я.
— Ты тоже, — говорит он, скорчив недовольную рожу, ему явно неприятно. — Причем еще и побольше меня.
— Это мышцы. А я, знаешь ли, никогда не думал, что ты станешь таким жирным уродом. — Я улыбаюсь.
Он смотрит на свой живот и втягивает его.
— Это, бля, тоже мышцы, — говорит он.
Надеюсь, теперь он понял, насколько все это глупо. Потому что это действительно глупо. Мы можем вес обсудить, прийти к какому-нибудь соглашению. Я все еще потрясен, но уже не удивлен, и, что самое странное, где-то я даже рад его видеть. Я всегда знал, что мы встретимся снова.
— Саймон, может быть, встанем? Мы оба знаем, что ты меня не ударишь, — говорю я ему.
Он смотрит на меня, улыбается, снова заносит кулак, и у меня из глаз сыплются искры, потому что он бьет меня кулаком в лицо.
25. Уголок Эдинбурга
Уголок Эдинбурга в Центральной библиотеке, брат, это несколько комнат, и они просто забиты всяким барахлом, ну, барахлом Эдинбурга. Я вот о чем, это вроде бы и резонно, вроде как так и должно быть. В смысле, никто и не ждет, чтобы найти што-то о Гамбурге, ну, или о Бостоне в Уголке Эдинбурга. Фишка в том, што здесь полно всяких книг про Лейт, кучи, просто кучи всякой фигни, которой по-хорошему место в Публичной библиотеке Лейта на Ферри-роуд, брат. Это было бы справедливо, то есть Лейт — это как часть Эдинбурга, то есть считается так в городском совете, а если и не в совете, так среди парней из района старого Порта. Но, с другой стороны, я говорю о том времени, когда ходили всякие листовки обо всей этой децентрализации и все такое. Так какого же черта парень из Лейта, то есть я, должен тащитца аж до Эдинбурга, штобы узнать што-то о Лейте? Зачем этот поход аж к мосту Георга IV, когда можно было бы пройти пару шагов до соседнего дома на Ферри-роуд, а?
Уж поверьте мне на слово, это приятная маленькая прогулка в лучах октябрьского солнца. На Хай-стрит прохладно. Фестивальные толпы уже прошли, и я пропустил всех этих симпатичных девах, которые раздают листовки на свои шоу. Хотя я, разумеетца, все равно бы взял эти листовки, потому што такой урод, как я, не должен говорить ничего поперек таким шикарным девчонкам, которые в колледж ходили и все такое, и там они изучали драматическое искусство, да?
У меня всегда были с этим проблемы, брат, то есть с уверенностью в себе. Большая дилемма в том, што наркотики освобождают людей почти так же, как и уверенность в себе. В данный момент мое самомнение не то штобы низкое, но оно, как говорится, сомнительное. Да, брат, сомнительное. И первое, што я заметил, когда добрался туда, это паб через дорогу от Центральной библиотеки, назывался «Растяпа Мерфи». Один из этих ирландских пабов, которые совершенно не похожи на настоящие пабы, которые в Ирландии. Эти пабы для деловых парней, яппи и богатеньких студентов. И когда я на это смотрю, мне становитца как-то паршиво и стыдно. В мире, устроенном справедливо, уроды, которые держат этот бар, должны были бы выплачивать мне компенсацию за моральный ущерб, брат. Я вот о чем, когда я учился в школе, так называли полных придурков: «растяпа Мерфи, растяпа Мерфи». Так што для хорошего человека — это как вызов.
Скажем так, когда я вижу вывеску этого паба, она меня бесит, так што, когда я вхожу в библиотеку, я нахожусь в отвратном настроении. Видимо, поэтому мое появление в библиотеке было странным, странным-престранным. С-Т-Р-А-Н-Н-Ы-М со всех сторон, брат. Ну вот, прошел я сквозь большие деревянные двери, и тут у меня сердце начало стучать как бешеное: бум, бум, бум. Мне показалось, што я вломился в эту библиотеку, как будто какой-то урод, обдолбанный амилнитратом. Я чуть не грохнулся в обморок, да, я почти потерял сознание и еле-еле дополз до стола. Такое ощущение, што ты находишься в бассейне под водой или в летящем самолете, такой же приглушенный шум в ушах. В общем, меня трясло, брат, меня откровенно трясло. А потом, когда ко мне подошел парень в форме охранника, я ударился в панику. Подогнался по полной. Я подумал, што влип, то есть конкретно влип, брат, а я ведь даже ничего не сделал, я даже не собирался ничего делать, просто пролистать пару книжек…
— Могу я вам чем-то помочь, — спрашивает этот парень. Ну, я и думаю: я не сделал ничего противозаконного, я просто пришел в библиотеку. Я ничего не сделал, ничего. Но говорю почему-то вот што:
— Я, э-э… я… мне вот интересно… если можно, если мне можно… э-э… просто глянуть на э-э… зал, где все книги по Эдинбургу… посмотреть книги…
Вроде того, я говорю так, што этот парень сразу понимает, кто я: быдло, люмпен и нарк, трудное детство, недостаток витаминов, отморозок в третьем поколении и вся фигня, брат, потому што сам этот парень — у него все нормально, мальчик из приличной семьи, форма и все дела… отполированные пуговицы, ну и вообще…
— Вниз по лестнице, — говорит этот парень и просто вот так вот впускает меня. Просто так! Этот парень меня впускает! Уголок Эдинбурга. Центральная библиотека. Мост Георга IV.
Круто!
Стало быть, я спускаюсь по большой мраморной лестнице и вижу знак: Уголок Эдинбурга. И я становлюсь весь такой из себя довольный, брат, как настоящий ученый. Но когда я вхожу, я вижу такой здоровенный зал, просто охренительно здоровенный, и до хренищи народу сидит за столами и читает, как, блин, в классе в начальной школе. Тихо, как на кладбище, и все они смотрят на меня. И што они видят, все эти уроды? Нарка, который решил спереть пару книжек, штобы заработать себе на дозу?
И я думаю: нет, нет, нет, брат, спокойно. Пока не доказано обратное, ты невиновен. Делай, што говорила Эйв на занятиях, и постарайся избавитца от этой самодиверсии. Когда у тебя стресс, посчитай до пяти. Один-два-три… и на што, интересно, пялитца эта баба в очках… Четыре-пять. И все стало значительно лучше, брат, потому што они все вдруг взяли и отвернулись, да?
Да тут и красть-то особенно нечего. Я вот о чем, все эти книги, может, и представляют какую-нить ценность для коллекционера, но такой товар не впаришь в «Вайн Баре», это все старые фолианты, так они их называют, брат, фолианты, микрофильмы и всякая такая хрень, да?
По-любому я быстренько просматриваю книги, и там говоритца, что Лейт и Эдинбург объединились в 1920 году, после типа как референдума. То есть вроде того, голосование «Скажем „да“ присоединению», за передачу власти, за парламент и все такое, когда люди высказывали свое мнение, и так оно и было, как они скажут. Мне пришло в голову посмотреть «Шотландца», так вот, там все твердили: «Не, брат, скажи нет», — но все остальные просто отвечали: «Извини, брат, мы понять не можем, чего вы там парите в своей газете, поэтому скажем большое и толстое „да“. Демократия, брат, демократия. Кота не заставить жрать „Феликс“, если есть „Вискас“.
Фишка в том, што жители Лейта отклонили объединение, проголосовав против большинством четыре к одному. Четыре к одному, брат, но все равно объединение произошло. Я даже типа как помню, што, когда мы были совсем мелкими, об этом твердили все старые пердуны. Но теперь все они глубоко под землей, и кто расскажет, што эти пидоры сделали в свое время, пойдя против народа, против демократии, тогда, давно, брат? Позовите парнишку Мерфи! Ага, все эти кошки на Кладбище домашних животных Стивена Кинга, спите спокойно, потому што пришел я. Так што, пожалуй, с этого я и начну, неплохое времечко, девятьсот двадцатый год: великое предательство, брат.
Ага, вот оно все уже начинает складыватца у меня в башке. Проблема в том, что я как-то забыл, што, если ты собрался писать книгу, нужны бумага и ручка. Так што я иду в «Baurmeister» и покупаю там блокнот и ручку. У меня все дрожит внутри, и я не могу дождатца того момента, когда вернусь за свой стол и начну серьезную работу. Так-то, брат, история Лейта от объединения до наших дней. Начну с 1920-го, потом вернусь немного назад, потом опять пойду вперед, как в биографиях футболистов пишут.
Знаешь?
Например, глава первая: «Я не мог в это поверить, когда поднял в руках Европейский Кубок, брат. Этот крендель, Алекс Фергюссон, вдруг оказался рядом и сказал мне: „Ну, брат, теперь ты типа бессмертный“. Не то чтобы я так уж думал о победном голе или вообще о матче, ведь я накануне ночью нахуячился крэка, отпустило только за полчаса до того, как я в такси сел, чтобы ехать на матч…» В общем, ты знаешь, как это бывает, брат.
Потом следующая глава: «Но на самом деле история начинается очень далеко от стадиона Сен-Сиро в Милане. Нам придется перенестись назад во времени, в скромный жилой дом на Крысиной улице в районе Горбалз, в Глазго, где я родился и вырос. Я был семнадцатым сыном Джимми и Сенги МакУиджи. У нас была дружная семья, и я напрасно хотел… бла-бла-бла…», и так далее.
Так что вот так: начать с середины и идти назад.
У них тут есть и газеты того времени, «Шотландец» и «Вечерние новости» и все такое. Ну, даже если их и писали все эти богатые хитрожопые тори, в них все равно может быть хоть немного, ну, местных новостей, что-то типа того, а это именно то, что мне нужно. Проблема в том, что эти газеты уже пересняты на микрофильмы, и мне надо заполнить карточку, чтобы их получить. А потом надо пойти к этой большой, огроменной машине, похожей на старый телевизор, и вроде как микрофильмы в нее засунуть, понятно? Только вся эта байда мне не нравится ни фига. Библиотека, брат, это должны быть чисто книжки и все такое, и никто мне ниче об этих микрофильмах не говорил.
И вот получаю я микрофильмы у парня и иду к этой машине, но когда я ее вижу, эту телехреновину, я сразу чувствую что попал — нет, нет, нет, я ведь в технике ни хрена не шарю, и я, ну, волнуюсь, что могу се поломать. Я мог бы попросить кого-нить из персонала, шобы мне помогли, но я знаю, что они просто подумают, что я тупой даун, понимаешь?
Нет, я не могу тут разобраться, ну никак не смогу, так что я просто кладу эти штуки на стол и выхожу из зала, поднимаюсь по лестнице, просто довольный из-за того, что я оттуда ушел, и сердце тяжело стучит, стучит, стучит. Но когда я уже на улице, я слышу все эти голоса у меня в голове; они смеются, говорят, что я лузер, ничтожество, пшик, и я вижу эту вывеску «Растяпы Мэрфи», и мне больно, брат, мне так больно, что чиста необходимо избавиться от этой боли. Ну, в общем, я иду к Охотнику, у него всегда есть кое-что, и с этим «кое-чем» я не буду больше чувствовать себя «Растяпой Мерфи», то есть полным придурком, иными словами.
26. «…по поводу монстров секса…»
В тот вечер он привел меня к себе и уложил спать. Я проснулась, полностью одетая, под стеганым одеялом. Приступ кратковременной паранойи — когда я подумала о том, какой я себя выставила идиоткой, и о том, чего Терри мог наснимать на эту свою видеокамеру. Но почему-то я чувствую, что ничего не случилось, потому что Джина за мной присматривала. Джина и Саймон. Когда я проснулась, в квартире не было никого. Это была маленькая съемная квартирка, с гостиной с кожаным гарнитуром и ламинированным деревянным полом, накрытом ковром, на вид — очень дорогим. Обои с рисунком из кошмарных оранжевых лилий. Над камином — эстамп с обнаженной женщиной и наложенным на нее профилем Фрейда, с подписью: «Что у мужчин на уме». Меня удивило, что здесь такая безупречная чистота.
Я прошла в маленькую кухню, где на одной из столешниц нашла записку:
Н.
Тебе было не очень хорошо, так что мы с Джиной привели тебя сюда. Я переночую у нее, потом прямо на работу. Тут есть чай, кофе, тосты, мюсли, яйца — в общем, что захочешь. Позвони мне 07779 441 007 (мобильный), как-нибудь пересечемся.
Всего наилучшего, Саймон Уильямсон.
Я позвонила ему, чтобы поблагодарить, но мы не смогли увидеться в тот день, потому что он был на пути в Амстердам с Рэбом и Терри. Я хотела связаться с Джиной, чтобы сказать ей спасибо, но, похоже, никто не знал ее номера.
Так что теперь я скучаю по моим новым мальчикам: Рэбу, Терри и, да, по Саймону тоже. Особенно — по Саймону. Жаль, что они не позвали меня в Амстердам. Я бы, наверное, поехала. Однако мне по-прежнему весело с моими девочками, потому что Лорен вся светится в отсутствие развратных сексуальных маньяков из Лейта, а Диана, хотя она и занята своей диссертацией, всегда не прочь посмеяться и выпить.
Что же по поводу монстров секса, во вторник днем мы таки встретили одного из них, причем действительно монстра. Был удивительно хороший день, и мы втроем сидели в «Грушевом дереве» за столиками на улице, пили пиво, и тут эта скотина подходит к нам и садится за наш столик.
— Добрый день, девочки, — сказал он, поставив свою кружку на стол. Это извечная проблема с «Грушевым деревом»: пивной садик быстро наполняется народом, а столы длинные, так что очень часто получается так, что рядом садится народ, который тебе неприятен во всех отношениях.
— Вы не против, что я присяду рядом, да? — спросил он, грубый и бесцеремонный. У него было жесткое лицо, неуловимо похожее на морду хорька, и редкие светло-рыжие волосы. Он был одет в безрукавку, демонстрировавшую густо татуированные руки. Его кожа была не просто мертвенно-бледной; от него исходил «запашок тюряги», как однажды сказал Рэб, указывая на какого-то своего знакомого в баре.
— Это свободная страна, — лениво проговорила Диана, скользнула по нему равнодушным взглядом и повернулась обратно ко мне. — У меня уже готово почти восемь тысяч слов.
— Это классно, только напомни, сколько их нужно всего?
— Ну, тысяч двадцать. Если я спланирую все разделы, все будет в порядке. Просто мне неохота набивать слова, а потом обнаружить, что надо выкидывать большую часть, потому что я отклонилась от темы. Надо, чтобы был четкий план, — объясняет она, поднимая бокал и отпивая глоток.
— Вы студентки, че ли? — слышим мы хриплый голос.
Я устало поворачиваюсь к этому уебищу, ведь я сижу ближе всех к нему.
— Да, — говорю я ему. Лорен, сидящая напротив, краснеет и морщится. Диана раздраженно барабанит пальцами по столу.
— Ну и как вы там учитесь, хорошо? — спрашивает парень скрипучим голосом, глаза у него — мутные-мутные, а лицо отупевшее и расслабленное из-за выпитого.
— Замечательно учимся, — говорю я ему в надежде, что он отвяжется.
Он, разумеется, не отвязался. Он тут же цепляется к моему акценту.
— А ты откуда приехала, а? — спрашивает он, тыча в меня пальцем.
— Из Рединга.
Он фыркает, потом улыбается мне и поворачивается к остальным. Теперь и я начинаю беситься.
— А вы две откель, вы англичанки, да?
— Нет, — говорит Диана. Лорен хранит молчание.
— Меня Чиззи звать, между прочим, — говорит он, протягивая свою здоровенную потную руку.
Я слабо пожимаю ее и напрягаюсь — у него очень крепкое рукопожатие, — и Лорен тоже пожимает ему руку, но Диана воротит нос.
— Ого, вот даже как, да? — говорит этот Чиззи. — Ну ниче, — улыбается он, — две из трех — это ведь тоже неплохо, да, девочки? Мне сёдня везет, попал в компанию таких славных дамочек.
— Это наша компания, — говорит ему Диана. — И тебя в нее не приглашали.
Судя по реакции этого бугая, она как будто ничего и не говорила. Он слышит только себя, и его рот кривится в развратной ухмылке, когда он смотрит на нас.
— У вас у всех, типа, есть парни, да? Спорю, что есть. Спорю, у вас у всех есть приятели, ну?
— По-моему, это не ваше дело, — говорит Лорен, ее голос твердый, но звонкий и тонкий. Я смотрю то на Лорен, то на этого громилу, который раза в три ее больше, и во мне закипает злость.
— Ага, значит, у тя нету!
Диана разворачивается и смотрит ему прямо в глаза.
— Это не важно, есть у нас парни или нет. Даже если бы у нас был миллион членов, пляшущих на веревке, тебе все равно не светило бы подвесить туда и свой. Так что можешь идти отдыхать. Даже в случае хронической недостаточности мы все равно тебе не позвоним.
Глаза у парня загораются злобой. Да он же законченный псих. Диане лучше заткнуться, пока не поздно.
— Ты можешь се траблов нажить с твоим язычком, курочка, — говорит он, потом мягко так добавляет: — Больших-больших траблов.
— Отъебись, — рявкает на него Диана, — вали на хуй отсюда, и чтобы мы тебя больше не видели.
Парень уставился на нее.
— Сборище лесбиянок, бля, — высказал он, злобная, тупая, уродливая, пьяная рожа. Я бы сказала ему то же самое, что сказала Диана, если бы это был кто-нибудь вроде Колина, но этот парень — явный отморозок. Видно, что Лорен боится его, да и я, наверное, тоже.
А Диана — нет, потому что она встает, и теперь она возвышается над ним.
— Я кому говорю: отъебись. Уебывай, прям щас, грю тебе! Пшел отсюда!
Он поднимается на ноги, и теперь она смотрит ему в лицо снизу вверх, ее глаза полыхают огнем, и на секунду мне кажется, что сейчас он ее ударит, но тут парни за соседним столиком что-то ему кричат, и девушка из бара, которая собирает стаканы, уже подошла и спрашивает, в чем проблема.
Парень выдает холодную улыбку.
— Никаких проблем, — говорит он, берет свою кружку, быстренько допивает и уходит. — Лесбы ебучие, — кричит он нам, обернувшись.
— Нет, мы нимфоманки, и мы всегда озабочены, где бы взять хуя, но даже у нас есть свои, блядь, стандарты! — кричит в ответ Диана. — ДО ТЕХ ПОР, ПОКА НА УЛИЦАХ ЕСТЬ БРОДЯЧИЕ ПСЫ И ХРЯКИ — НА ФЕРМАХ, НАМ НЕ ПРИГОДИТСЯ ТВОЙ ГРЯЗНЫЙ, ПАРШИВЫЙ, НЕДОДЕЛАННЫЙ КРОШЕЧНЫЙ ЧЛЕН, СЫНОК! ТАК ЧТО СМИРИСЬ!
Он оборачивается, и вид у него такой злой, просто пар из ушей, но потом он просто разворачивается и уходит, униженный смехом, звенящим за всеми столами.
Я преисполнена благоговейного восхищения перед выступлением Дианы. Лорен все еще дрожит, чуть ли не в слезах.
— Он — маньяк, он насильник, ну почему они такие, мужчины, почему?!
— Ему просто ебаться хотелось, придурку, — говорит Диана, закуривая сигарету, — но, как я уже говорила, не с этой девушкой. По-моему, некоторым мужикам просто необходим минет перед выходом из дома. — Она ободряюще обнимает Лорен. — Не переживай из-за какого-то идиота, птичка моя, — говорит она. — Я сейчас принесу еще выпить.
Мы неслабо напились и отправились домой. Надо признать, я немного нервничала по пути — боялась, что мы можем встретить того придурка еще раз. По-моему, Лорен опасалась того же, но я готова поклясться, что Диана была бы только рада. Позже вечером, когда Лорен уже рухнула спать, я дала Диане первое интервью, которое она записала на пленку.
— Агрессивные мужики вроде этого мудака, кого мы сегодня встретили, — спросила она, — ты много с такими сталкивалась? Ну, в смысле, в сауне?
— Сауна — безопасное место, в смысле, для работы, — сказала я ей. — Там нет, ну… никакого недопонимания. Я имею в виду… — я пожимаю плечами и решаю говорить правду, — …лично я ограничиваю свои услуги «ручной работой», ну, в смысле, только подрочить рукой. Я никогда не смогла бы работать на улице. У клиентов в сауне есть деньги. Если тебе не хочется делать то, что им надо, они найдут кого-то другого, кто им это сделает. Конечно, приходят и странные типы, которые бывают навязчивыми, им надо показать свою власть над тобой, и слова «нет» для них просто не существует…
Диана куснула колпачок своей ручки и сдвинула очки на кончик носа.
— И что ты делаешь в таких случаях?
И я рассказала ей — ей, единственной из всех — о том, что было в тот раз, в прошлом году. Это была моя тайна, и теперь, когда я ее раскрыла, это принесло мне одновременно и возбуждение, и облегчение.
— Один парень дожидался меня, начал ходить за мной по дороге домой. Никогда ничего не делал, просто ходил за мной следом. Когда он приходил в сауну, всегда спрашивал меня. Говорил, что нам предназначено быть вместе и все такое. Я сказала Бобби, а тот вышвырнул его и запретил приходить вообще. Но этот парень продолжал таскаться за мной повсюду. Вот почему я начала гулять с Колином, вроде как это был сдерживающий фактор, — говорю я ей и вдруг понимаю, что я впервые объясняю все это самой себе. — Как ни странно, но это сработало. Он увидел, что у меня есть парень, и оставил меня в покое.
На следующий день я долго валялась в постели, немного поработала и сходила за покупками, потом приготовила запеканку для моих девочек. Уже вечером я позвонила домой. Мама подняла трубку и поздоровалась со мной шепотом и заговорила тихо, как мышка, так что я с трудом разбирала слова, а потом в трубке раздался щелчок — звук, означавший, что подняли трубку на втором аппарате, наверху.
— Принцесса! — пророкотал голос, после чего раздался еще один щелчок, это мама повесила трубку. — Как там холодная Шотландия?
— На самом деле сейчас здесь тепло, пап. Ты не мог бы попросить маму взять трубку?
— Нет! Никак не могу! Она на кухне, вживается в образ доброй женушки и готовит мне обед, ха-ха-ха… ну ты знаешь, какая она, — говорит он, — счастлива в своем царстве. Ну ладно, как там твоя учеба, очень и очень дорогостоящая учеба? Все замечательно, ха-ха-ха?
— Да, все в порядке.
— Когда домой приедешь повидаться, может, на Пасху?
— Нет, у меня будут рабочие смены здесь, в ресторане. Я попытаюсь как-нибудь на выходные выбраться… мне очень жаль, что курс такой дорогой, но он мне нравится, и у меня все идет хорошо.
— Ха-ха-ха… Дорогой, ну и ладно. Я ничего не имею против, сладкая моя, для тебя — все что угодно, ты это знаешь. Когда сделаешься знаменитым продюсером или режиссером в Голливуде, сможешь вернуть мне деньги. Или дашь мне роль в фильме, например, роль любовника Мишель Пфайфер, вот это мне подойдет. А чем еще ты занимаешься?
Дрочу старым пердунам в сауне…
— Да так, особенно ничем.
— Пропиваешь мои денежки, заработанные тяжким трудом, так ведь? Знаю я вас, студентов!
— Ну, может, немного. Как Уилл?
Голос отца как будто отдаляется и звучит раздраженно:
— Нормально, нормально, я думаю. Я просто хочу… — Да?
— Я просто хочу, чтоб у него были друзья поприличней, вместо этих вообще не пойми чего, которых он, кажется, собирает коллекцию. Этот педераст, с которым он сейчас водится, я ему говорю, ты лучше поосторожней, а то сам таким станешь…
Ритуал еженедельного звонка отцу, и это я его основатель. Вот как отчаянно мне нужна компания. Лорен уехала домой в Стирлинг на все выходные. Диана вообще не вылазит из библиотеки, работает над своей диссертацией. Вчера вечером она пригласила меня к домой к ее родителям, в каком-то районе, которого я совершенно не знаю, и мы слегка выпили с ее мамой и папой, которые, как оказалось, нормальные, классные даже люди. Мы даже травки чуток покурили.
Так что сегодня я слоняюсь по универу в тоске и скуке, жду и как будто слегка опасаюсь, когда ребята вернутся из Амстердама. Крис говорит мне, что он ставит драму для фестиваля, и спрашивает меня, не хочу ли я поучаствовать. Но я знаю, что ему надо на самом деле. Он вполне милый, но у меня была куча парней его типа — с сексом все хорошо где-то месяц, потом мгновенно становится скучно, если только ты не преследуешь какие-то иные цели, как-то: положение, деньги, любовь, интрига, садомазохистские игрища, оргии. Так что я говорю ему, что мне это не нужно, у меня мало времени. Все мое время уходит на этих странных местных парней, некоторые из которых должны вот-вот вернуться из Амстердама. Рэб, скотина, который меня не хочет. Саймон, который, похоже, хочет вообще все, что движется, и который, видимо, воображает, что он все получит — это только вопрос времени; и Терри Сок, вполне всем довольный. А почему нет? Он ебет все и вся, и денег у него достаточно — хотя бы выпивку покупать. И в этом — его устрашающая сила, он как будто живет в осуществленной мечте, воплощение которой готовил всю жизнь. Ему нет нужды что-то менять, все, что он хотел делать в жизни, — это фачиться, пить и страдать хуйней. Чем он, собственно, и занимается.
Терри так часто бывал в районе старого порта Лейта, что я даже шутила с Дианой и Лорен, что он был как Мистер Прайс из «Мэнсфилд-Парка»: «однажды в доках он начал рассчитывать на случайную счастливую встречу с Фанни». Нам это пришло в голову после того, как я поняла, что Терри так называет всех женщин. «Фанни». Так что дома мы называем друг друга Фанни и цитируем фрагменты из книги.
Сейчас я одна, занимаюсь ногтями, и тут звонит телефон. Я подумала, что это может быть моя мама — звонит мне, пока папа на работе, — но это был Рэб. Звонил из Амстердама. Что меня удивило, но удивило приятно. Сперва я подумала, что он соскучился по мне, что он жалеет, что не переспал со мной, когда у него был шанс. Теперь, когда он связался со всей этой порнушкой, его гормоны взыграли, и он уже сокрушается, что не принял участия в этом празднике жизни. Как, впрочем, и я — но у меня еще все впереди. Сейчас он хочет побыть с Терри или Саймоном, несколько недель, часов, минут, до тех пор, пока не родится его ребенок или пока он не затянет узлы.
Я совершенно спокойна. Я спрашиваю, как там Саймон и Терри.
Напряженная тишина на том конце провода длится пару секунд, потом он отвечает:
— Вообще-то я их почти не вижу. Терри целыми днями возится с проститутками, а по ночам ходит с девушками по клубам. Псих, насколько я понял, занят тем же самым. Да, а еще он пытается проворачивать аферы. Заводит контакты с нужным людьми в этой индустрии и все такое, только, сдастся мне, ничего у него не выходит.
Псих: тщеславный, эгоистичный, жестокий. Но мне это нравится. Кажется, Уайльд говорил, что больше всего женщина ценит в мужчине жестокость, и временами я склонна этому верить. И Рэб, я думаю, тоже.
— Этот Псих, он меня очаровал. Лорен была права, когда говорила, что он пробирается тебе в душу, а ты даже и не замечаешь как, — говорю я с тоской, ни на мгновение не забывая о том, что я говорю с Рэбом по телефону, но стараясь показать, что я об этом забыла.
— Так он те нравицца, — говорит он, и мне кажется, что его голос звучит как-то так…-то ли язвительно, то ли слегка снисходительно.
Я сжимаю зубы. Что может быть хуже мужчины, который не трахнул тебя, когда ты сама ему предлагалась, и который потом удивляется, когда ты собираешься переспать с другим.
— Я не говорила, что он мне нравится. Я сказала, что он меня завораживает.
— Он мошенник. Подлец. Терри — тот просто идиот, а Псих — хитрый крендель, — говорит Рэб с неподдельной горечью, которой я никогда от него не слышала. Только сейчас до меня доходит, что он слегка пьян или, может быть, обдолбался, или и то, и другое вместе.
Это странно. Обычно они хорошо ладят между собой.
— Ты же работаешь вместе с ними над фильмом, ты не забыл?
— Как же такое забудешь, — хмыкает он.
Рэб как будто превратился в Колина: ревнивец и собственник, осуждающий и враждебный, а он ведь даже меня не трахнул. Почему я так странно влияю на мужчин, вытаскиваю на свет божий их самые худшие черты? Нет, я с этим мириться не стану.
— У вас у всех сейчас в Амстердаме ночь большой ебли для маленьких мальчиков. Найди себе шлюху, Рэб, проникнись этим безбашенным духом, если хочешь с кем-нибудь поваляться перед женитьбой. Здесь у тебя был шанс.
Рэб молчит пару секунд, а потом говорит:
— У тя крыша едет. — Он старается изобразить равнодушие, но по его тону понятно, что он понимает, что вел себя неблагородно, неправильно, а для такого гордого человека, как он, это ужасно.
Никого ему не обмануть, он меня хочет, но вы, блядь, опоздали, мистер Биррел. Поезд ушел.
— Ладно, — говорит он, нарушая тишину, — у тебя седня явно не то настроение. И вообще я звоню, чтобы с Лорен поговорить. Она дома?
Что-то оборвалось у меня в груди. Лорен. Что?
— Нет, — я сама слышу, как дрожит мой голос, — она уехала в Стерлинг. А чего тебе надо?
— Да так, ничего, позвоню ей домой. Я обещал ей проверить, есть ли у моего старика этот софт, для конвертации файлов из Мака, который у нее дома, в Виндоуз. Короче, софт у него есть, и он сказал, что подъедет и поставит его ей на машину. Просто она говорила, что это довольно срочно, потому что у нее на Маке всякая нужная инфа… Никки?
— Я здесь. Приятного продолжения съемок, Рэб.
— Пока, увидимся, — говорит он, вешая трубку.
Я понимаю, почему Терри так из-за него заводится. Сначала не понимала, а теперь догоняю.
27. Давление в башке
Башка как в тисках, нах. Ох уж эта блядская мигрень. Слишком много мыслей, вот в чем моя проблема, и никто из этих жирдяев вокруг этого не поймет. Слишком много всего у меня в башке. Вот к чему приводит наличие мозгов; заставляет тебя много думать, етить-колотить, обо всех этих жирных уебках, которым давно пора разъебать морды. А их ведь целая куча, уродов этих. Паршивые ублюдки, смеюцца над тобой у тебя за спиной, все как один: уж поверьте, я знаю. Они думают, ты не видишь, но ты все нормально сечешь. Ты знаешь. Ты, блядь, всегда знаешь, сто пудов.
Нужно добыть еще «нурофена». Надеюсь, Кейт скоро вернется от матери со своим миленьким малышом, потому что перепихон всегда помогает, снимает все это давление в башке. Ага, когда кончаешь — это как массаж для мозгов, нах. Я понять не могу всех этих мудил, которые стонут: «Нет, не сейчас, у меня голова болит», как будто, бля, в идиотском каком кино. Вот для меня лично, когда голова болит — это как раз тот момент, когда надо ебацца. Если бы все ебались, когда у них голова болит, в мире не было бы столько траблов, нах. Какой-то шум у двери; вот щас она придет. Но погоди-ка минутку. Не-ет, это, бля, не она. Какой-то мудак пытается вломиться в квартиру… потому шо я тихо сижу, без света, все из-за моей больной головы. Вот они и подумали, шо здесь никого нету. Ладно, сейчас я им, нах, покажу. Мяч в игре.
Я скатываюсь с кушетки прям на пол, как будто чиста Брюс Уиллис или Шварценеггер какой-то, ползу по полу и встаю на ноги у стены за дверью в гостиную. Если они знают, что делают, они наверняка первым делом сюда припрутся, вместо того чтобы лезть наверх по ступенькам. Дверь открывается, мудилы с ней справились, мать их. Они уже внутри. Я не знаю, сколько их, но судя по звуку — немного. Впрочем, без разницы, скока их, блядь, вошло, потому что наружу-то они не выйдут. Наружу их вынесут.
Хорошо… вот, блядь, хорошо… я стою за дверью, поджидая этих уродов. Этот мелкий крендель входит в комнату, у него в руках бейсбольная бита, вот, блядь, ублюдок. Какое разочарование для меня. Я захлопываю за ним дверь.
— Ищешь чегой-то, дружок?
Этот недоносок разворачивается и начинает махать битой у меня перед носом, а в придачу еще и орет.
— Прочь с дороги! Пропусти меня! — кричит он. А я узнал этого пацана! Он из паба, из Психова паба! Он тоже меня узнает, и глаза у него распахиваются.
— Я не знал, что это ты тут живешь, мужик, я просто хотел… Да уж, нах, не знал этот малец ни хрена.
— Ну, так вот дверь, — улыбаюсь я и указываю на дверь. — Вот она. Чего ты ждешь?
— Уйди с дороги… я никому не хочу неприятностей… Я прекращаю улыбаться.
— Ты, блядь, уже по уши в неприятностях, хошь ты этого или не хошь, — говорю я ему. — Так что отдай-ка мне эту биту прям щас. Не заставляй меня применять силу. Для твоей же, нах, пользы.
Малец стоит и дрожит, бля, а его глазенки наполняются слезами. Слабак хуев. Он опускает биту, и я хватаю его за запястье и отбираю ее, потом свободной рукой хватаю его за горло.
— Ну и что ж ты не отделал меня, ты, падла? А? Засранец ты мелкий!
— Я не… я не знал, что…
Я отпускаю его и беру биту обеими руками.
— Вот что ты должен был делать, блядь, — и я бью щенка битой.
Он поднимает руки вверх и удар приходится как раз ему по запястью, и он визжит, как побитая собака, а я продолжаю его охаживать, мне даже страшно подумать о том, что бы он сделал, этот мудак, если бы Кейт и ребенок, бля, были дома.
Я останавливаюсь, когда замечаю, что кровь попадает на коврик Кейт. Щенок валяется, скрючившись, на полу и пищит, как, блядь, новорожденный.
— ЗАТКНИСЬ! — кричу я. Стены тонкие, как бумага, и кто-нить из этих злоебучих соседей обязательно вызовет полицию.
Я нахожу старое посудное полотенце, прижимаю его к кровящей ране на голове придурка, надеваю ему сверху его бейсболку, это немного приостановит кровь. Потом я заставляю его вывернуть карманы и выдаю ему всякие штуки с кухни, чтобы он отчистил ковер. В карманах ниче нет, только немного мелочи, связка с ключами от дома и маленький пакетик с таблами.
— Это экстази?
— Ага… — говорит он, продолжая отскребать ковер, весь такой напряженный.
— А цзына нету?
— …нет…
Проверяю замки на двери. Они просто выбиты, видимо, он плечом надавил, но дерево не расщепилось, и я вставляю дверь на место. Она совсем, блядь, слабенькая, и надо бы ее заменить.
Иду туда, где этот крендель скребет ковер.
— Кровь еще капает, вали-ка ты на хуй отсюда. А то если она мне закатит скандал по поводу крови на ковре, я заставлю тебя заплатить по полной и покажу те всю твою блядскую кровь, понял?
— Ладно… ладно… уже ухожу… — бормочет он.
Я выясняю, что зовут мудака Филипп Муир, и он из Лохэнда. Смотрю на ковер. Крови почти и не видно. Недоебок неплохо поработал.
— Хорошо, а теперь мы с тобой прогуляемся, — говорю я ему. Пацан слишком напуган, чтобы что-то говорить, и мы идем к его тачке. Я открываю переднюю дверь со стороны пассажира, и он забирается внутрь. Я неторопливо обхожу машину и сажусь на место водителя, зная, что он слова поперек не скажет — так он обосрался.
— Давай говори, куда ехать, парень.
— Э-э…
— Мы едем к тебе домой.
Я врубаю радио, и мы едем в Лохэнд. Фургон разъебанный вдрызг, еле едет. По радио крутят эту старую хорошую Слэйдов «Mama Weer Aw Crazee Now» [8 - «Мама, мы все сошли с ума». — Примеч. пер.], и я начинаю им подпевать.
— Слэйды, блядь, хороши, — говорю я мальцу.
Мы вытряхиваемся из машины неподалеку от очень даже пиздатого дома.
— Здесь твои предки живут? — Ага.
— Дома кто-нить есть?
— Не-а… но они скоро вернутся.
— Ну так давай поторопимся, пшел.
Так что мы входим, и я оглядываю обстановочку. У них хороший телик, с плоским экраном и все дела, встроенный видак, из этих новых, куда компакт-диски вставляются, а на дисках — фильмы, ну, ебучий VDU или как там их еще называют, блядь. Есть еще новенький музыкальный центр, из этих, с хуевой тучей динамиков.
— Ну ладно, малец-молодец, давай начинай, бля, погрузку, — говорю я уебку.
Парень все еще дрожит как осиновый лист, и я выглядываю на улицу — нет ли поблизости любопытствующих. Если пацан сам проболтается, все пиздюли будут его, и он это знает. Мы грузимся в фургон и едем обратно к Кейт. Хорошая новость — есть сидюк Рода Стюарта со всеми хитами. Я сразу его прикарманиваю.
Когда мы возвращаемся, Кейт с дитенком уже дома.
— Фрэнк… замок… — Она показывает на пол, где валяются винты. — Я просто вставила ключ в замок, и они все выпали… — Она видит пацана, стоящего у меня за спиной. Он опять начал дрожать, из-за чертова замка, так ему и надо, ублюдку.
— Все в порядке, — говорю, и мы выходим на улицу и возвращаемся с телевизором.
Она подхватывает ребенка на руки.
— Замок… Фрэнк, что происходит? Что это такое?
— Вот этот вот мой юный друг… — В общем, я объясняю ей ситуацию и иду обратно к машине. — Он действительно добрый самаритянин, да, парень? Набрел на кое-какую приличную обстановочку, вот я и велел ему приволочь кое-что сюда. Это же лучше, чем твое прежнее барахло.
— Но замок…
— Ну, бля, я же все объяснил, Кейт. Починим мы твой замок. Я со Стивом, моим друганом, насчет этого побазарю, он слесарь, так что все будет чики-пики. Ты лучше вот посмотри! Новеньки DVD, нах! Теперь придетца продать старые видеокассеты.
— Ента уж-жасно мило, — говорит она. — Пасиба, Фрэнк…
— Ты не меня благодари, а Филиппа, ага.
Кейт смотрит на этого кренделя. А тот таращится на меня.
— Пасиба, Фил… а что у тебя с лицом? Я прерываю ее.
— Это длинная история, нах, — говорю я ей. — Просто Фил был мне должен, так, за одну услугу, так что когда он купил себе новое стерео, то позвонил мне и сказал, мол, старое могешь забирать, если захочешь. Я думал, это старье какое-нить, но этот мудак говорит, что ему всего полтора года!
— Ты уверен, Филипп? С виду оно такое дорогое…
— Ну ты же знаешь эту молодежь, вся эта мода и все такое. Полтора года для такого дерьма — это как каменный век! Да, Фил?
Этот мудак только по-глупому ухмыляется. Кейт включает телик в розетку.
— Классная какая картинка! Как те рождественские эльфы. Иди посмотри, — говорит она ребятенку.
— Для тебя — только самое лучшее, детка.
Этот мудак говорит, да пошли вы все на хрен. Пусть бы лучше спасибо сказал, что живой. Я так думаю, надо бы юзануть этого раздолбая. Я вывожу его наружу.
— Ладно, теперь можешь валить, но нам нужно встретиться. Скажем, в понедельник, в «Кафе Дель Соль», в одиннадцать утра.
— На фига? — спрашивает он, испуганно смотря на меня.
— Работа, сынок. Такие вот подростки вроде тебя, от них один геморрой, если они не работают. Лень, чтоб ее, как говорится, мать всех пороков. Запомни, «Кафе Дель Соль», понедельник, одиннадцать утра. Если я опоздаю, спросишь Лексо. Ни о чем не беспокойся, потому что теперь ты работаешь на меня. В общем, я тебя жду.
Он прекратил трясти головой, но вид у него удивленный.
— И что, мне зарплату дадут?
— Ага, догонят и еще дадут. Будешь жить, и даже не калекой. Вот и вся твоя гребаная зарплата, — говорю я. — Скажи-ка мне, — продолжаю я и вижу вдруг, что у него кольца чуть ли не на каждом пальце. — Хех, милые цацки, дружок. Давай-ка снимай.
— Нет, пожалуйста, только не мои кольца, пожалуйста…
— Так, я жду.
Мудак начинает дергать за перстни.
— Они не слезают… Я достаю нож.
— Ща я тебе пальцы отрежу, тогда точно слезут, — говорю я ему.
Слезли враз.
Этот мудак жалобно смотрит на свои кольца, я убираю их все в карман, а одно отдаю обратно.
— Все сегодня прошло нормально. Держись молодцом и получишь обратно их все. А теперь брысь с глаз моих. А в понедельник жду тебя в кафе. — Я возвращаюсь к Кейт и запираю дверь.
Потом звоню Стиву на мобилу и говорю ему, что это срочно. Кейт говорит:
— Это стерео просто отличное, Фрэнк! Мне даже не верится! Это так классно!
— Ага, — говорю, — смышленый попался пиздюк. Будет теперь на меня работать. С ними надо построже. И делом их надо занять, шобы дурь всякая в башку не лезла.
— Это хорошо, пристроить парнишку. Ты такой добрый, на самом деле котик. Такая душка.
Мне приятно, что она так говорит. С одной стороны, это мило, но с другой стороны, я понимаю, почему ее бывший сбежал, если тебя все время зовут душкой и котиком, тут поневоле сбежишь. Хотя я доволен, что сумел ее порадовать.
— Просто это такой бизнес: хочешь оставаться на плаву, помогай другим, тогда и другие тебе помогут. Поняла, что я хочу сказать? Надевай свой жакет, пойдем где-нить поедим.
— А ребенок…
— Да отведи его к своей маме. Пошли, мне надо развеяться. Сегодня работы было до хуя. Хочу поесть где-нить. Музычку послушать. Пивка дерябнуть, чтобы расслабиться. Ты отведешь мелкого к матери, а я пока подожду Стива, чтобы он починил дверь. Это не займет много времени, я сделаю запасные ключи, и ты заберешь их в почтовом ящике, когда все будет готово. Я зайду за тобой к твоей матери.
Кейт одевается, красится и сажает ребенка обратно в коляску.
Я вытаскиваю старый телик в прихожую и подключаю его к новой антенне, по Sky идет передача про шотландский футбол. Хочу посмотреть. Забавно, башка уже не болит, сама прошла — даже без поебатца.
28. Афера № 18740
Странно так получилось. Бегби, Урод, а теперь вот и Рентой снова вошли в мою жизнь и стали главными героями этой странной драмы под названием «Жизнь Саймона Дэвида Уильямсона». Назвать первых двоих хроническими неудачниками — это смертельно их оскорбить. Рентой, напротив, пробился — теперь у него свой клуб в Амстердаме. Никогда не думал, что в нем есть такой потенциал.
Конечно, я не слишком порадовал этого мудака. Я сказал ему, что я не выпущу его задроченный хуй из поля зрения, пока он не вернет мне деньги, и вот они у меня — в бумажнике. Мы сидим в подвальной кафешке на Prinsegracht, и он осторожно дотрагивается до своего разбитого носа.
— До сих пор не могу поверить, что ты меня ударил, — хнычет он. — Ты всегда говорил, что насилие — для неудачников.
Я сижу и медленно покачиваю головой, глядя на этого пиздюка. Мне хочется снова его ударить.
— А у меня раньше не было друга, который свалил бы с моими деньгами, — говорю я ему. — И у тебя еще хватает наглости меня обвинять. Ты не только меня обул, — рычу я и бью кулаком об стол, но потом понижаю голос, поймав на себе любопытные взгляды двух жирных америкосов за соседним столиком, — ты, сука, вернул деньги Уроду! А этот ебаный наркояср все эти годы молчал, никому ничего не сказал! И даже теперь это все выплыло только тогда, когда его отымели как следует!
Рентой подносит кофе к губам. Дует на него, отпивает глоток.
— Ну, я же уже извинился. Я действительно хотел отдать тебе деньги, если тебя это хоть немного утешит. Я так и хотел сделать, но ты же знаешь, как оно с деньгами бывает, они испаряются непонятно куда. Я думал, ты просто об этом забудешь.
Я смотрю на него. О чем этот кретин тут толкует? С какой, бля, планеты он к нам прилетел? Планета Лейт, мудацкие девяностые, держу пари.
— …ну, может, и не забыл, а в том смысле… — он пожимает плечами, — это действительно было немного эгоистично с моей стороны. Но мне нужно было оттуда убраться, из Лейта, из всего этого наркодерского дерьма.
— А мне, типа, не нужно, так тебя понимать? Да ты был чисто конкретно эгоист. — Я снова стучу по столу. — Немного эгоистично, он говорит. Как-то оно слабо сказано, ты не находишь? Я бы сказал по-другому.
Я слышу, как америкос говорит что-то своему приятелю; звучит как-то по-скандинавски. Выходит, это не американцы, а шведы или датчане какие-нибудь. Забавно, они выглядят слишком жирными и глупыми в этих своих претенциозных шмотках, чтобы быть кем-то еще, кроме янки средних лет.
Рентон опускает козырек своей бейсболки, чтобы скрыть блеск в глазах. Вид у него усталый. Однажды нарк — нарк навсегда… то есть если ты не Саймон Дэвид Уильямсон, а я все-таки Саймон Дэвид Уильямсон.
— Ну, я решил, что сначала заплачу Уроду, — говорит он, теребя кофейную чашку, — Я подумал, Псих… Саймон… он сам кого хочешь наебет, предприимчивый мальчик. С ним все будет в порядке, у него есть голова на плечах.
Я отворачиваюсь и смотрю на лодку, которая плывет по каналу. Один тощий пиздюк в лодке замечает нас и машет нам рукой.
— Эй, Марк! Как ты?
— Нормально, Рикардо, наслаждаюсь солнышком, — кричит Рент и машет ему в ответ.
Ебаный Рент, опора нашей фанатской коммьюнити. Забыл, наверное, что я видел его вусмерть обдолбанным, видел, как он визжит от ломки, набрасывается на украденный бумажник, как голодный хищник на беззащитную жертву.
Теперь он мне рассказывает свою историю, и мне интересно, хоть я и пытаюсь казаться равнодушным.
— Сперва я приехал сюда, потому что это был единственный город, где я бывал прежде, — начинает он. Я закатываю глаза, и он говорит: — Ну, кроме Лондона и Эссекса, где мы работали курьерами. И я решил поехать сюда, когда вспомнил, как мы после смены катались на лодках, помнишь?
— Ага… — Я киваю в смутном согласии. Я даже не знаю, изменилось ли это место. Сложно вспомнить, на что это было похоже, после всей той наркоты, которой мы тут закидывались.
— Забавно, но в глубине души я даже не сомневался, что4 здесь вы меня быстро найдете. Было бы забавно, если бы кто-то приехал на выходные и наткнулся на меня, я думал, что это будет первое место, где вы станете меня искать, — улыбается он.
Я проклинаю собственную тупость. Никто из нас даже и не подумал про Амстердам. Черт его знает почему. Я всегда считал, что мои знакомые, да и я сам в случае чего, будут прятаться в Лондоне или Глазго.
— Мы первым делом об этом подумали, — лгу я с ходу. — И мы были здесь несколько раз. Тебе просто повезло — везло до этого раза.
— Так ты расскажешь обо мне остальным? — говорит он.
— А поебаться не завернуть? — ворчу в ответ. — Думаешь, меня волнует, что происходит с Бегби? Если этот мудозвон хочет вернуть свои денежки, пусть сам жопу рвет, а я вовсе не собираюсь облегчать задачу этому психопату.
Рентой задумывается ненадолго и принимает на веру мои слова.
— Забавно, когда я первый раз сюда приехал, я остановился в отеле там, дальше по каналу, — говорит он, указывая на «Принс-грахт». — Потом я нашел комнату в Пджипе, это что-то вроде амстердамского Брикстона, — объясняет он. — Парень, с которым я дружил, Мартин, раньше работал со звуком, там, в Ноттингеме. Мы начали проводить вечеринки в клубе, так, для развлечения. Мы оба слушали хауз, а тут все прибивались по техно. Наши вечеринки стали достаточно популярными, а потом один парень, Нильс, пригласил нас проводить дискотеки у него в клубе, раз в месяц, потом — раз в две недели, потом — раз в неделю. Потом у нас появились предложения поинтереснее.
Рентой понимает, что его речи звучат слишком самодовольно, и добавляет, как бы извиняясь:
— Ну, я хочу сказать, что мы стали жить малость получше, но две или три плохие ночи — и все для нас было бы кончено. Мы бы тогда хуй на это забили — раз закончилось, так закончилось. Я не хочу делать клуб ради клуба.
— Так вот, что у нас получается, — я чувствую, как меня захлестывает возмущение, — ты тут крутишь пластиночки, а своих старых друзей просто кинул. Ублюдок.
Рентой нерешительно протестует, что лишь подтверждает мои слова.
— Я же тебе рассказал, как все было. Когда мы собирали деньги за вечеринки, уже после того, как всем отстегнем, мы просто делили все пополам. У нас даже счет в банке появился только пару лет назад. И завели его мы только после того, как нас ограбили. Каждую субботу я шел по улице с тысячами фунтоз в карманах. А так я живу хорошо. У меня квартира в Броуверграхте, — говорит он, теперь и вправду донельзя самодовольно.
Что случилось с его шилом в заднице? Это, должно быть, ужасно скучно — столько лет проводить дискотеки в клубах.
— Так что, ты играешь все в том же клубе все еоссмь лет? — говорю я чуть ли не с осуждением.
— Ну, на самом деле это не один и тот же клуб, он очень изменился за эти годы. Теперь мы устраиваем фестивали, типа вот «Танцевальная долина» и «Королевский день» здесь, и «Любовный парад» в Берлине. Мы ездим по всей Европе и даже в Штаты, на Ибицу, в Майами — на танцевальные фестивали. Мартин — пиаровское лицо «Роскоши», для прессы и типа того, а я держусь в тени… по очевидным причинам.
— Ага, ну прям как я, Бегби, Второй Приз и Урод… хотя кет, Урод выпадает, с ним ты рассчитался, — опять придираюсь я. Я до сих пор удивляюсь, что он выбрал Мерфи, а не меня.
Рыжий агент Апельсин вновь поворачивается ко мне.
— Кстати, а как там Урод?
Я коротко киваю, позволяя довольному презрению обозначиться у себя на лице.
— В глубокой жопе, — говорю я. — То есть он был на чистяке до тех пор, пока не подвалили твои деньжата. Потом он затарился целой кучей наркоты. И пошел путем Томми, Мэтти и всей той толпы.
Пусть этот предатель почувствует себя виноватым. Бледная морда Рентона даже не зарумянилась, но глаза малость оттаяли.
— Что, положительный анализ?
— Ага, — говорю я, — и ты сыграл в этом немалую роль. Хорошая работа, прими мои поздравления.
— Ты уверен?
Ну вот, как будто дел у меня больше нет, кроме как беспокоиться за иммунную систему нашего солнечного мальчика. Если у него еще пока нет СПИДа, он его заслужил.
— Положительно уверен, так же положительно, как и его анализ.
Рент обдумывает это какое-то время и наконец выдает:
— Это плохо.
Я не могу устоять перед искушением и добавляю, чтобы добить его окончательно:
— И Али тоже. Ты же знаешь, они были вместе. Британские налогоплательщики должны тебя благодарить, — саркастично замечаю я. — Устраняешь всякие отбросы общества.
Рентой выглядит немного растерянным. Ложь во спасение — так это называется, я бы не удивился, если бы у Мерфи обнаружили СПИД. Но это еще не все. Это еще самое легкое из того, что предстоит перенести нашему мальчик)' Рента. Он уже почти успокоился и теперь пытается напустить на себя безразличие.
— Грустно это. А здесь хорошо, — улыбается он, глядя на эти узкие здания, которые поддерживают друг друга, как подвыпившие гуляки. — Ебаный Лейт. Пойдем, может, в квартал красных фонарей, дернем по пивку, — предлагает он.
Мы отправляемся по пиву и, кстати, неплохо проводим время. Я вижу, что мои страшные сказочки подействовали на Рента, хотя после пива он заметно взбодрился.
— Я пытаюсь держаться на плаву и при этом не мешать жить другим, по возможности, — говорит он, глядя на группку хулиганистых молодых англичан, что проходят мимо.
Это будет охуительный день, я уже чувствую.
— Да, согласен, это тяжело. Они и вправду — наш самый главный ресурс, — говорю я, и он смотрит на меня с явным недоумением, так что я объясняю: — Мы — люди с амбициями. То есть единственные из людей, которых сейчас принимают в расчет.
Рентой вроде как собирается протестовать, но потом обдумывает это получше, смеется и хлопает меня по спине, и я понимаю, что каким-то извращенным образом, где-то уже за чертой, мы снова стали вроде как друзьями.
Той ночью я предпочел переночевать у Рентона, вместо того чтобы возвращаться в этот дурдом, в смысле отель. Насколько я понял, вчера приятели Рэба решили отыметь всех шлюшек поголовно, как будто они вдруг прониклись мыслью, что скоро уже возвращаться домой, и теперь только и делали, что укуривались и еблись. Сегодня они планировали поехать в Утрехт, чтобы покататься на лодках с какими-то идиотками. Пошло все в задницу, я остаюсь здесь с Рентоном.
Рентой живет с немецкой пташкой по имени Катрин, угрюмой тощей нацистской кошечкой. У нее нет груди, но, насколько я помню, Рентой всегда таких предпочитал. Похожа на мальчишку. Всегда знал, что он пидор, просто ему не хватает смелости себе в этом признаться, так что он трахает девочек, которые похожи на мальчиков. Небось еще и в задницу, ха, удовольствие только для мужиков с маленьким членом. А эта птичка Катрин, она, наверное, худшая из них всех. Возможно. Тощие плоскогрудые девицы с полным отсутствием зада обычно довольно распущены, это как компенсация за то, что у них нет того, что нравится нам, парням. Эта холодная тевтонская корова едва ли сказала мне пару слов, даже не среагировала на мои попытки с ней пофлиртовать — чисто из вежливости. Она мне на фиг не нужна — разве что чтобы позлить Рента. Забавно за ним наблюдать. На вид — почти как европеец. Он все еще довольно худой, но уже не такая скелетина. На его веснушчатой роже наросло малость мяса. Его волосы слегка поредели и обнажили лоб: ранняя лысина — проклятие многих рыжих.
Лучший способ начать водить эту суку за нос — дать ему проникнуться ко мне доверием. Тогда он попался. А я знаю, что почем. Это не из-за денег, а из-за предательства. Так что я плавно подъезжаю к интересующей меня теме, когда он уже готов после очередного пива.
— Бегби считает, что ты был героем того ограбления в Лейте. — Конечно, все это — откровенное вранье. Тем более что Бегби ублюдок и его мнение мало кого волнует.
И Рентой это знает. Он не так глуп на самом деле. В том и проблема, что этот рыжий Иуда может быть кем угодно, но только не идиотом. В его глазах мелькают циничные искорки, и я понимаю, что он мне не верит.
— Что-то я сомневаюсь, — говорит он. — У Бегби много Малахольных приятелей. Эти мальчики порвут любого — просто по приколу. А я дал им повод.
Слишком близко к правде, воришка. Интересно, а как бы отреагировал большой Лексо Сеттерингтон, бывший «партнер» Бегби, который живет сейчас в отеле в полумиле отсюда, если бы он узнал, что Рент сейчас в городе. Да, он поливал грязью Бегби, но это еще ничего не значит для таких уебков, как эти двое. Наверняка сразу бы ломанулся звонить своему драгоценному Франко, и тот примчался бы первым рейсом. Ага, он бы секунды не утерпел — сразу бросился бы звонить Бегби, мол, вот тебе адресок Рентона.
Искушение велико, но нет. Я хочу сам донести эту хорошую новость до мира. У Рентона здесь клуб, квартира, подружка. Вряд ли он куда-то сорвется, тем более если здесь он чувствует себя в безопасности.
— Ну, может быть, — говорю я угрюмо и, сменив тон, добавляю: — Но тебе надо съездить в Эдинбург, повидаться с ребятами, — говорю я, и это при том, что я сам едва ли виделся с кем-то из наших — из бывших наших, — с тех пор, как вернулся.
Рентой пожимает плечами.
— Да был я там несколько раз. По-тихому, конечно.
— Йопть, а я и не знал… — Меня действительно бесит, что я ничего не знал, пока этот ублюдок спокойно мотался туда-сюда.
Рыжая сволочь громко ржет.
— Я думал, что ты вряд ли захочешь меня увидеть.
— Да нет же, я был бы безумно рад тебя видеть, — говорю я.
— Ну, именно это я и имел в виду, — говорит он, потом добавляет, с надеждой распахнув глаза: — Я слышал, Бегби все еще сидит.
— Ага. Ему еще несколько лет осталось, — изворачиваюсь я, стараясь говорить ровным голосом. Вроде как у меня получилось.
— Ну, тогда можно и съездить, — улыбается Рентой. — В Эдинбург, в смысле.
Класс. Похоже, этот пиздюк купился. Я начинаю собой гордиться.
Позже я звоню Терри и предлагаю им с Рэбом встретиться с нами. Я подумал, что Рентой может оказаться полезным со своими музыкальными и вообще амстердамскими контактами. Я говорю ему о нашей задумке, и он, похоже, заинтересовался. Так что мы встречаемся в джаз-кафе «Хилл-Стрит» на Вармоэ-страат, мы — это я, Рэб, Терри, Билли и Рент, сидим, пьем пиво, курим и болтаем. Терри и Билли смутно помнят Рентона по прежним временам, девки, диско, футбол, хуйня всякая. Терри то и дело поглядывает на него, как будто не совсем уверен. Вот ведь как: ни один уебок не доверяет мошеннику, который думает только о своей выгоде, и, черт подери, твердо уверен, что получит свое.
Рэб Биррел, который решил пропустить поездку в Утрехт, благоразумно объяснив это тем, что сломанный нос и синяки под глазами будут плохо смотреться на свадебных фотографиях, что-то нам впаривает. Мы с Терри считаем, что Рэб — большая зануда, но он много знает, этот Биррел, так что его занудство все же терпимо. А сейчас он делает предложение, которое нам с Терри кажется сомнительным.
— Я так и не понял, почему фильм нужно снимать именно ТУТ, — говорит Терри Рэбу.
Рэб смотрит на меня, такой весь из себя серьезный.
— Ты про полицию не забывай. Такие фильмы… — он колеблется, и улыбается, когда Терри морщит губы и потирает запястья, — …ну, в общем, Терри, такие фильмы, как тот, что мы пытаемся снять, запрещены АРГТ.
— Ну хар-рашо, мистер вумный студент, — говорит Терри, — а просвети-ка нас, темных, что такое АРП.
Рэб кашляет и смотри на Билли, потом на Рента, как будто ища поддержки.
— Это Акт о распространении порнографии, закон, который регулирует производство и распространение порнопродукции.
Рентой молчит с загадочным выражением на лице. Рентой. Кто он такой? Что он такое? Предатель, стукач, сука, подлец, себялюбивый эгоист — он воплощает в себе все, что нужно рабочему классу, чтобы успешно интегрироваться в капитализм. И я ему даже завидую. Я, блядь, в самом деле завидую этому ублюдку, потому что он пальцем не пошевелит ни для кого, кроме себя, любимого. Я пытаюсь быть таким же, как он, но огонь — дикий, страстный итальянско-шотландский огонь — горит во мне слишком ярко. Я наблюдаю за ним: вот он сидит и смотрит на все будто из зрительного зала — и я чувствую, как мои руки сжимают подлокотники кресла, так что костяшки пальцев белеют.
— В общем, у нас могут быть крупные неприятности с полицией, — нервно заключает Рэб.
Я смотрю на него и бодро качаю головой.
— Есть много фишек, чтобы обвести полицию вокруг паяьца. Ты не забывай: копы — это всего лишь недоразвитые долдопы.
Рэб явно сомневается. Тут вмешивается Рентой.
— Псих… э-э… то есть Саймон. Люди становятся преступниками, потому что они растут в криминальной среде. Большинство копов начинают как противники преступников, но так как через свою работу они тесно соприкасаются с преступным миром, они волей-неволей проникаются этой средой. Сейчас самое лучшее место для всяких ублюдков — как раз в полиции.
Биррела, похоже, это прикалывает. У него такой вид, будто он вдруг обрел родственную душу. Да, Терри прав насчет этого ублюдка. Он — тот еще пиздобол, и если ему позволить, он может часами болтать о том, живут ли кролики на Луне. Так что я вступаю в беседу, чтобы опередить Биррела и Рента, а то они как заладят — их потом не остановишь:
— Ладно, хватит уже пиздеть. Полицию я беру на себя. Все будет путем. Тут на днях все должно решиться. Я сейчас как бы там вентилирую все вопросы.
Я выхожу из бара и пытаюсь поймать сигнал на зеленой мобиле. Она по идее должна работать в Европе, но хрена с два она тут работает. Я чуть не выкидываю эту хрень в канал, но все-таки убираю ее в карман, иду в ближайший табачный магазин, покупаю телефонную карту и звоню домой из автомата. Я чувствую сладкую дрожь, сексуальное напряжение накатывает без причины, и я звоню в «Интерфлору» и посылаю Никки дюжину красных роз и еще дюжину красных роз — для ее соседки Лорен, еще больше возбуждаясь при мысли о том, как она на это отреагирует.
— Записки не будет, — говорю я женщине на линии. Потом я звоню в полицейский участок Лейта.
— Здравствуйте. Меня зовут Саймон Уильямсон. Я владелец «Порта радости». Я хотел бы узнать результаты экспертизы конфискованных пилюль, — говорю я, доставая из кармана листок бумаги, который мне дал коп Шашлык. — Мой идентификационный номер ноль семь шесть два…
После длинной паузы извиняющийся голос на другом конце провода говорит:
— Извините, сэр, в лаборатории много заказов…
— Хорошо, — роняю я возмущенным тоном недовольного налогоплательщика и кладу трубку. Когда я приеду, первое, что я сделаю, — подам жалобу главному констеблю.
29. «…дюжина роз…»
Мы с Лорен потрясены этой посылкой; дюжина роз — каждой, кроваво-красных, на длинных стеблях, посланы анонимно, на сопроводительных карточках — только наши имена. Лорен совсем в замешательстве, она думает, что это кто-то из колледжа. Мы слегка подвисаем, потому что вчера напились по случаю возвращения Лорен из лона семьи в Стерлинге. Заходит Диана, наши букеты производят на нее впечатление.
— Девочки, да вы просто счастливицы, — говорит она и изображает обиженного несчастного ребенка. — Ах, а когда же и мне будет счастье? Где мой мудацкий принц на белом коне?
Лорен с каменным лицом осматривает цветы — так осторожно, как будто в них спрятана бомба.
— В магазине должны знать, кто их послал! Я сейчас позвоню и выясню, — говорит она. — Это же сексуальное домогательство!
— Остынь, — говорит Диана, — вот тот мудак в «Грушевом дереве» на прошлой неделе — это было домогательство. А это — романтика. Лучше порадуйся за себя, подружка.
Эти цветы вносят в скучные будни немного тайны, что помогает мне пережить скучные лекции в универе. Потом я возвращаюсь домой и начинаю готовиться к смене в сауне. Я хочу поменяться сменами с Джейн, и она согласна, но я не могу найти Бобби, чтобы поставить его в известность. Он, надо думать, в одной из парилок, распаривается со своими приятелями. Сегодня четверг, то есть гангстерский вечер. Так что там много-много золотых цепей, и пот течет градом с крепких, но все же немного заплывших жирком тел. Забавно у нас получается: с понедельника по среду приходят в основном бизнесмены, в пятницу развлекаются обычные парни, в субботу — футболисты, а по четвергам — криминальные элементы.
К концу смены я вижу, что у меня кончаются полотенца, и заглядываю в массажную комнату. Джейн разминает огромную тушку плоти на столе: мужик ярко-розовый, только что из парилки, и его тело отсвечивает зеленым от светильников на сосновом полу. Лицо Джейн опущено, я вижу ее улыбку, но не вижу глаз. Я киваю на стопку белых — всегда девственно белых — полотенец, беру пару штук и возвращаюсь к себе. На выходе слышу, как колышущаяся тушка стонет:
— Сильнее… не бойся, давай сильнее… не бойся, сильнее…
Я уже почти вышла, когда вдруг поняла, что это — тот самый парень, который обычно спрашивает меня. Впрочем, какая разница. Все равно мы меняемся сменами с Джейн. Надо все-таки Бобби найти. Бобби парится с парнем по имени Джимми, а фамилии я не знаю. Джимми спрашивает, не думала ли я о том, чтобы поработать в эскорт-службе. Я смотрю на него с сомнением, но он продолжает:
— Нет, я просто хочу сказать, что ты бы здорово подошла одному моему коллеге. Это хорошие деньги, и тебя к тому же кормят и поят… — Он улыбается.
— Меня беспокоит другое. То, что после кормежки и выпивки, — улыбаюсь я ему в ответ. — В смысле, дела интимные.
Джимми энергично трясет головой.
— Нет-нет, ничего такого. Этот парень просто любит компанию. Выйти в свет с хорошенькой девушкой — вот и все. То есть такой договор. А все, о чем вы с ним договоритесь в дальнейшем… это останется между вами. Он политик, иностранец.
— А почему я?
Он сердечно смеется, демонстрируя вес свои тридцать два зуба.
— Ну, во-первых, ты в его вкусе, и, во-вторых, ты всегда хорошо одета, у тебя есть вкус. Могу поспорить, что ты из тех девушек, у которых в гардеробе есть пара-тройка просто сногсшибательных нарядов, — говорит он. — Ты все же подумай.
— Хорошо, я подумаю, — отвечаю я и иду домой, так ничего и не выпив, впервые за несколько месяцев. Я захожу в свою комнату и проделываю несколько упражнений на растяжку и дыхание. А потом просто падаю в кровать и шикарно высыпаюсь — опять же впервые за несколько месяцев.
Утром у меня — приступ небывалой активности. Я спорю с Лорен и Дианой за право первой идти в душ и потом целую вечность решаю, что мне сегодня надеть. Откуда вдруг такое возбуждение? Ну ладно, он возвращается, и я жутко рада, что он возвращается. Это странно, но последние несколько дней я действительно по нему скучала. Когда я прихожу в паб, я понимаю, в чем дело. Этот Псих, или Саймон, как я должна его называть, за такое короткое время успел превратиться для меня из десерта в основное блюдо. И когда я увидела Саймона в начищенных ботинках, черных брюках, зеленой футболке, я сразу подумала: держись, подруга, тут что-то есть. У него отросла щетина, и он сменил прическу: зализанные назад волосы под Стивена Сигала уступили место легкой, почти пушистой стрижке, которая делала его как-то мягче. Его глаза сверкали, перебегая от одного собеседника к другому, и казалось, вот-вот остановятся на мне.
Он выглядел так потрясно, что я даже засомневалась насчет собственной внешности. После долгих раздумий я надела белые хлопковые слаксы, черно-белые спортивные туфли, короткий синий жакет, который, когда я застегиваю нижние пуговицы, акцентирует внимание на моей груди, обтянутой тоже синим, но чуть более светлым топом с V-образным вырезом.
Я смотрю на Рэба и вижу теперь просто очень красивого мужика, но напрочь лишенного харизмы. Зато от Саймона харизма просто-напросто прет, сминая все на своем пути. И все его жесты: как он сгибает локоть и лениво опускает подбородок на запястье, как он поглаживает себе шею… И мне хочется прижаться к нему и самой гладить его шею.
Что-то тут происходит. Причем Саймон явно всем верховодит. Терри вроде бы удивлен, а Рэб кажется задумчивым. У него через пару месяцев свадьба, но он, похоже, решил пуститься во все тяжкие по собственному почину, не дожидаясь, пока его накачают наркотиками и погрузят на поезд в Варшаву или что-нибудь в этом роде. Я поглядываю на Саймона, но он не дает мне никакого намека, что это он прислал розы.
Мелани приходит с небольшим опозданием и садится рядом со мной. Я замечаю, что Саймон раздраженно смотрит на часы. Кажется, они с Рэбом беспрестанно спорят насчет фильма. Теперь в их разговорах всплывает еще одно имя, некий таинственный персонаж по имени Рент, из Амстердама. Саймон поднимает руки, как будто сдается;
— Ладно, ладно, фильм надо снимать в Амстердаме, чтобы не было неприятностей с властями, или, что еще лучше, он должен смотреться так, как будто его снимали в Амстердаме. Мы можем создать нужные интерьеры и в пабе. То есть нам нужно всего-то несколько уличных съемок, трамваи, каналы и все дерьмо. Никто ничего не поймет.
— Ну да, наверное, — уступает Рэб, хотя видно, что он встревожен.
— Вот и славно, — пафосно произносит Саймон, потом смотрит прямо на меня, и у меня все внутри обрывается, когда я вижу эту лучезарную улыбку. Я натянуто усмехаюсь в ответ. Саймон снова лениво проводит ладонью по своей щетине. И я вдруг понимаю, что мне очень хочется побрить его опасной бритвой, намылить ему лицо и посмотреть на те чувства, которые отразятся у него на лице, когда я медленно проведу по нему лезвием…
Мои мысли приходят в полнейший раздрай, поскольку мне очень сложно думать о чем-то другом, кроме Саймона. А он говорит:
— Терри, ты вроде как пишешь сценарий, ну и как успехи? А я думаю только о том, как мне хочется тебя трахнуть, мистер Саймон Псих Уильямсон, облепить тебя собой и впитать каждую каплю тебя, использовать тебя, заставить кончить, так тебя ублажить и вымотать, чтобы ты больше никогда не захотел никакую другую женщину…
— Успехи просто охуительные, но я ничо еще не написал. Все здесь, в голове. — Терри ухмыляется, качая головой и улыбаясь мне, как будто это я задала ему этот вопрос, как будто здесь больше вообще никого нет. Терри. Он не красавец, но он из тех мужиков, с которыми ты все равно станешь трахаться, хотя бы из-за того, с каким горячечным энтузиазмом они ко всему относятся. Может быть, это он послал нам цветы.
— Терри, все знают, что у тебя в голове. У тебя на уме исключительно секс. Но нам нужен сценарий: не в голове, а на бумаге.
— Я знаю, знаю, — он улыбается во все свои тридцать два зуба, запустив пальцы в свою вьющуюся шевелюру, — но я ни фига не могу ничего записывать. Я могу, к примеру, надиктовать на пленку или пусть кто-нить записывает за мной, — добавляет он, с надеждой глядя на меня.
— Значит, ты хочешь сказать, что просто-напросто все похерил, — вдруг заявляет Рэб.
Я смотрю на Мелани, которая нерешительно пожимает плечами. Ронни усмехается. Урсула невозмутимо ест быстрорастворимую лапшу из стаканчика, а Крейг сидит с таким видом, как будто у него неожиданно открылась язва желудка. Потом Терри застенчиво извлекает на свет пару листов формата А4. Почерк у него даже не «курица лапой», а скорее «паук брюхом» или даже «скорпион хвостом».
— И это все, на что ты сподобился? — спрашивает Рэб, забирая у Терри листы и пристально их изучая.
— Писательство — это не мое, Биррел, — пожимает плечами Терри, но он явно смущен. Рэб трясет головой и передает листы мне.
Я начинаю читать, но это настолько глупо, что я не могу не зачитать это вслух, чтобы и другие тоже порадовались.
— Терри, это же полный бред! Послушайте: «Парень имеет девочку в жопу. Девочка лижет другую девочку». Это ужасно.
Плечи Терри поникают, и он опять запускает пальцы себе в шевелюру.
— Детский минимализм, мистер Лоусон, — фыркает Рэб, забирает у меня листы и размахивает ими перед носом у Терри. — Это не сценарий, Терри. Это дерьмо на лопате. Здесь нет сюжета. Это просто ебля, — смеется он, передавая листы Саймону, который совершенно спокойно изучает написанное.
— Именно ебля нам и нужна, Биррел, это же порно, — защищается Терри.
Рэб морщится и откидывается назад в кресле:
— Ну да, именно то, што нужно всем этим уродам, тем, которым вы крутили свою доморощенную порнушку. А мы собираемся снимать настоящее кино. Я вот о чем, сценарии так не пишутся. — Он резко машет рукой.
— Может, сейчас тебе кажетца, шо это никакой не сценарий, Биррел, но у тебя есть актеры, которые вдохнут в него жизнь… ну, как у этого Джейсона Кинга по телику, — говорит Терри, неожиданно вдохновившись этой идеей. — Косвенные намеки и все такое. Сейчас снова мода на свингующие шестидесятые, так что должно прокатить.
Во время этой дискуссии все остальные молчат, они явно скучают и думают о чем-то своем. Саймон кладет бумаги Терри на стол, расплывается в кресле и начинает стучать пальцами по подлокотнику.
— Позвольте мне вмешаться, все-таки я имею какой-то опыт в этой индустрии, — говорит он в своей претенциозной манере, пойди разберись, то ли он и вправду такой весь пафосный, то ли просто стебется. — Рэб, почему бы тебе не взять сценарий Терри и не прописать сюжет.
— А хуйли толку? — говорит Рэб.
— Да ведь это же не диссертация в колледже, Биррел, — достаточно громко провозглашает Терри.
— Правильно, — говорит Саймон, зевая и потягиваясь, как кот; в полумраке даже кажется, что у него светятся глаза. — Я думаю, Терри, тебе нужно немного помочь. — Повернувшись к нам, он предлагает следующее: — Я думаю, лучше всего сделать так. Рэб и Никки возьмут основные идеи Терри и переведут их в формат сценария. На базовом уровне, просто чтобы разбить фильм на сцены, включить натурные съемки… и чего я вам это рассказываю, вы же кино изучаете, вы сами знаете, как писать сценарий. — Он так улыбается нам обоим, что, кажется, даже Рэб малость оттаивает.
Но я не с Рэбом хочу работать, Саймон, я хочу работать с тобой.
Тут в разговор вклинивается Терри:
— Я считаю, што не стоит… ничего личного, ребята… но не стоит привлекать слишком много студентов. А што, если я поработаю с Никки? — с надеждой спрашивает он, потом оборачивается ко мне и добавляет: — Я вот о чем, ну, попробуем парочку позиций и все такое. Штобы убедиться, что все получитца на съемках.
— По-моему, у нас и так все получится, Терри, — быстро говорю я. Я смотрю на Саймона, думая о том, что мы с ним вполне могли бы попробовать некоторые позиции, но он в этот момент шепчет что-то на ухо Мелани, а она улыбается.
— Я думаю, что нам с Никки будет гораздо проще работать вместе, мы же каждый день видимся в универе, да и вообще, — говорит Рэб, глядя на меня.
Мне бы хотелось, конечно, чтобы это был Саймон, ну, тот, кто прислал цветы, но я киваю, соглашаясь, потому что теперь я уже думаю: может быть, это был Рэб? Но тогда почему и Лорен тоже?
— Да, — говорю я тихо, — в этом есть свой резон.
Терри явно обижен моим отказом. Он сидит и с отсутствующим видом изучает бар.
— Вот и ладушки. В сценарии должны быть все необходимые порнографические элементы, то есть минет, обычный секс, две девочки, анальный секс и извержение спермы, — говорит Саймон, потом добавляет: — Также немного садо-мазо, и вообще, ребята, не стесняйтесь, проявите изобретательность.
Терри слышит, что Саймон перешел непосредственно к сексу, и вновь оживляется.
— У нас самая большая проблема — это анальный секс. — Саймон смотрит на нас с Мел. — Точнее, девочки, это у вас большая проблема.
От его холодного взгляда, который сопровождает эти слова, у меня все внутри замерзает.
— Я этого делать не буду, — говорю я ему.
Мел качает головой и говорит, в первый раз за сегодня:
— Я тоже не буду. — Она ловит взгляд Терри, смущается и бьет его по ноге. — Терри, мать твою, не перед камерой же!
Саймон морщится:
— М-м-м, нам нужно это обсудить. Понимаете, мне кажется, что сейчас это важно. То есть не то, чтобы это важно лично для меня, меня, если честно, подобные вещи не прикалывают, но мы с вами живем в анальном обществе.
Рэб закатывает глаза, а Терри с энтузиазмом кивает.
— Я вот о чем, сами подумайте, — продолжает Саймон. — В захолустных городишках живут уроды, которые сообщают всему миру, что пришельцы притащились сюда аж из другой галактики, только чтобы взять какие-то пробы у них из жопы… современное порно, теперь в каждом фильме — тройное проникновение. Возьмите, к примеру, картины Бена Довера. В наше время молодых и красивых всегда ебут в жопу.
— Кстати, великолепные фильмы, — глубокомысленно замечает Терри.
Саймон нетерпеливо кивает в знак согласия.
— Дело в том, что раньше, если какую-то бабу имели в жопу на экране, это была старая карга с отвисшей грудью и запущенным целлюлитом, которая больше ни на что не годилась. Но теперь ситуация изменилась. Если девочка хочет стать порнозвездой, анальный секс — это почти что обязательная процедура, вроде экзамена.
— Только не для меня, — тихо говорю я, так что меня слышит только Саймон, но он пропускает мою реплику мимо ушей. Приходится повысить голос. — В жизни многие женщины вообще не занимаются анальным сексом. Допускают для себя, может быть, лесбийские игры или даже групповуху. Мы же не собираемся снимать грязную порнуху для озабоченных мужиков, которым только и нужно, что подрочить. По крайней мере мне казалось, что мы собираемся делать что-то новое, ввести диалоги и сцены, не относящиеся к теме секса. И что получается? Все похерилось после одного уик-энда в Амстердаме? И что же такого там произошло, а, мальчики?
— Но мы по-прежнему будем новаторами, — настойчиво продолжает Саймон, — но нам нужно охватить все базовые аспекты, включая анальный секс. Это же не жизнь, Никки, это кино.
Нет. Это жизнь. Это должно смотреться как обычная жизнь. Ебля — это всегда ебля; это, может быть, единственное в нашей жизни, что всегда настоящее.
— Ну да, — говорит Рэб, невольно становясь на сторону Саймона, — мы должны помнить о том, что изображение секса и настоящий секс — это две разные вещи. Порнуха — это просто шоу уродов. Я вот о чем, много ты знаешь народу, который в жизни практикует тройное проникновение?
— Вообще-то немного. Только ты и твои дружки-пидоры в колледже, — говорит Терри.
Рэб игнорирует его реплику и продолжает говорить, он очень хочет, чтобы его поняли правильно:
— Давайте снимем реальную историю про обыкновенных живых людей, которые занимаются обыкновенным сексом. Анальный секс — это уже экстрим, и если девочки не хотят этим заниматься, так и не надо.
— Нет. — Псих качает головой. — Понимаешь, Рэб, все зависит от того, как мы относимся к собственным жопам. Мы полагаем, что если в нашем теле и присутствует бессмертная душа, то она расположена именно в жопе. Вот с чего все начинается. И в этом есть смысл. Именно поэтому в последнее время в нашем обществе и возник культ задницы, всякие шутки на анальные темы, анальный секс, анальные хобби… задница — не мозги, не космос, а именно задница — это наш последний оплот. Если мы революционеры, то только поэтому.
— Но я все равно не хочу, чтобы меня трахали в задницу. — Я смотрю на Урсулу и Мел в поисках поддержки. — Еще раз повторяю, мне это не нравится. Я уже пробовала. Мне такой секс кажется очень болезненным, долгим, нудным и неудобным. Мне нравится трахаться, а не сидеть враскоряку и думать, а сколько еще сантиметров члена поместится у меня в заднице.
— Может, тебе не хватает практики? Некоторые из девочек, которые достаточно долго трахаются в попку, становятся настоящими фанатками этого дела, — говорит Терри.
— Мне совершенно не хочется, чтобы моя задница стала похожа на тоннель под Ла-Маншем, Терри. Я не ханжа, — тут Терри мне подмигивает, — просто это не мое. Я ничего не имею против, но лично я анальным сексом заниматься не хочу, вот и все.
— Ну, что до меня, я не против, могу и в жопу потрахатца, просто не хочетца, чтобы люди об этом знали, — говорит Мелани. — Я вот о чем, есть какие-то фишки, которые не хочетца никому показывать. Типа нужна ж человеку какая-то частная жизнь.
— Ага-ага, я не такая, я жду трамвая, — ржет Терри.
— Ну, Терри, если для тебя это нормально, это твои проблемы. А у девушек все немного по-другому, если ты вдруг не знал.
— Какого черта по-другому, у нас же эра феминизма или хуйли? — Он поворачивается к Рэбу. — Или даже, пожалуй, постфеминизма. Слышь, Биррел, все-таки я иногда слушаю ту байду, которую ты нам паришь.
— Безумно рад это слышать. Саймон хлопает в ладоши:
— Давайте рассуждать так: в этом бизнесе никому не нужна кисейная барышня, которая поет: «Я настоящая леди». Мы хотим услышать: «Да, сэр, я могу и я хочу».
— Все это правильно, Саймон, — улыбаюсь я, — просто у каждого своя песня.
Он открывает бумажник.
— Вот наша песня. — Он показывает мне толстую пачку купюр. Потом демонстрирует афишку какого-то фильма. — И вот. Мы с вами — на передовой. Давайте подумаем. То есть попробуем разобраться, с чего вдруг началось все это анальное наваждение.
— Ну да. Идеальный образ того общества, в котором мы живем: эгоцентризм, люди не видят дальше собственной жопы, — говорю я.
— Нет, дорогуша, все началось с порно. Девочки, что снимаются в порнухе, — вот настоящие первопроходцы. Порнография рулит, поп-культура сосет. Людям нужен секс, насилие, жратва, домашние зверушки, а вечером — подрочить и забыться. Так давайте дадим им секса, много секса. Возьмем телевидение, там одно насилие и унижение, возьмем газеты и журналы, возьмем всю нашу классовую систему, всю зависть и горечь, что так и прут из нашей так называемой культуры: в Британии все хотят посмотреть, как будут ебать других, — говорит он, и сейчас он похож на пришельца из фильма «Близкие контакты с инопланетянами», вот так, в лучах солнца, что пробиваются сквозь жалюзи. — Ладно, все это мы обсудим позже.
Терри хитро смотрит на него и говорит:
— Знаешь, што я тебе скажу, возьми лучше Джину. Она ничего не имеет против того, чтобы ее трахали в жопу.
— Ни за что, Терри, для мальчишников она, может быть, и годится, но у нее совершенно не тот класс. В смысле чтобы сниматься в серьезном кино. Оставь кастинг мне. Я тут случайно встретился с одним парнем, Мики Форрестер его звать, мы с ним давно знакомы, так у него есть сауна. И там работают симпатичные девочки. Так что с актрисами проблем не будет. А Джина нам не нужна, — говорит он, чуть ли не морщась при одном только звуке ее имени.
Терри пожимает плечами:
— Дело твое, но она сказала, что она тебе глаз на жопу натянет, если ты ее не возьмешь, — сообщает он Психу с радостной улыбкой.
Мелани кивает и подтверждает его слова:
— Ага, я бы лично не стала с ней связыватца, круче нее только яйца, сам знаешь. Раз сказала натянет — значит, натянет.
Саймон, Псих, бьет себя по лбу:
— Великолепно. Мне угрожает какая-то старая манда, а мои ведущие актрисы не хотят заниматься анальным сексом. Ладно, можешь передать этой Невесте Бегби, чтобы она отъеблась от меня раз и навсегда.
— Сам ей скажи, — ухмыляется Терри. Я придвигаюсь к Саймону и говорю:
— По поводу кастинга… может, я тоже смогу помочь. Спрошу своих знакомых, может, они согласятся. Девочки, которые в курсе дела, так сказать.
Саймон медленно кивает.
— Мне пора идти, увидимся позже, — говорю я, потому что вижу, что Рэб ждет меня и взгляд у него явно ревнивый.
30. Посылочки
Я снова закинулся каким-то дерьмом, которое должен был отдать Охотнику. Али сказала, что если я снова сорвусь, могу вообще домой не возвращатца, чтобы Энди, типа, не видел папу в таком состоянии. Вообще-то это справедливо, так што я и не стал возвращаться. В последние дни творится всякая херня: Монни, мамаша и Парки, у которого, похоже, вообще чердак сорвало. И что самое голимое — один небольшой рецидивчик, и приходитца платить такую цену. И, главное, чувствуешь: все, ты завязал, совсем завязал, а потом все равно срываешься, когда тебя начинает конкретно ломать. Как будто старая система напоминает тебе обо всем, что ты сделал в прошлом, и говорит: «Извини, парень, но вот тебе еще».
Так что я таки вмазался, в первый раз за несколько дней. Энди в школе, Али, надеюсь, в ближайшие пару часов не вернетца. Так што хата пуста, как Сахара, я сижу в большом старом кресле, кручу свою кассету с «Алабамой-3» и подпеваю вслух. Вижу этого кренделя, Заппу, как наяву. Вот уж кто никогда меня не осудит, што бы я ни сделал. Просматриваю свои записи, ну, из библиотеки. Я ваще-то зашел туда только укрытцца от дождя, а все закончилось тем, что я начал читать книжки про Лейт и даже записи делать. Я так и думал, што Лейт от меня так просто не отцепится, и пришлось мне заниматца всей этой фигней. Включаю телик, вырубаю звук и поливаю цветы, надеясь, что Заппа не выкопал в очередной раз большой куст юкки.
Но день действительно не задался. Потому што раздается звонок в дверь, я иду открывать и буквально охуеваю.
Вот он, собственной персоной, стоит на пороге. А я и не знал, что он вышел, сердце в груди колотитца, как ненормальное, ни хера себе приколы, как сказал бы Псих. Я пару секунд тупо молчу, не знаю, что сказать, потом он улыбаетца, а я наконец нахожу нужные слова:
— Франко, рад тебя видеть, дружище. Когда ты вышел?
— Да уже две недели как, бля, — говорит он, проходя мимо меня в квартиру, а я замечаю, что его каблуки обдирают лак с паркета. Али будет в бешенстве, потому што домовладелец — та еще сварливая тварь. — Но я, бля, времени не терял, разбирался, што тут и как, якшался с одной девочкой. А ты съебался в Шотландию, а, пидор? — спрашивает он меня. — Какого хера ты тут делаешь? — продолжает он, и его лицо становитца совсем мрачным. — По-прежнему сидишь на герыче, мать твою, а?
Ну, когда на тебя глядит натуральный тигр, тут главное — не пиздеть слишком много.
— Не, ну не совсем, брат, так, раз в сто лет, по большим праздникам, понимаешь? Не так, как раньше. Совсем не как раньше.
— Твое счастье, если так, потому што меня уже блевать тянет от вас, торчков. Ну што, хочешь кокса?
— Ну, э-э… даже не знаю, брат. Я вообще ни хрена не знаю.
Бегби решил, что это положительный ответ, и выудил на свет божий пакет с коксом. Отсыпал хорошую дозу, и хотя я вообще-то кокс не Люблю; я понял, што придется занюхать, типа как из вежливости. Понятно, што это развязка и все такое, но от одной дороги ведь хуже не будет, наверное.
Франко начинает делать дорожку.
— Мне тут сказали, што ты в Перте сидел, — говорит он. — Голимое место, очень голимое, бля. А мне тебя не хватало, ты, пидор, — продолжает он, улыбаясь так, штобы я понял: он скучал именно по мне, а не по мне в тюряге.
Ну и што тут скажешь?
— Ну, мне тоже тебя не хватало, Франко, брат, а ты, кстати, неплохо выглядишь, держишься в форме и все такое, вот што я тебе скажу.
Он напрягает мышцы на животе.
— Ну да, я в тюряге работал над собой, не то што некоторые. А теперь это приносит свои дивиденды, да, приносит, — продолжает он и занюхивает нехреновую такую дорогу. — У меня есть девочка, в Западном Хэйлсе, у нее хата на Лорн-стрит. Держись, нах, подальше от этого места, честно тебе говорю. Но девочка што надо, формы и все дела, — говорит он, показывая руками эти самые формы типа песочных часов. — Ну да, у нее есть ребенок, но так и хер бы с ним. Раньше она жила с одним пидором, а потом пришел я и въебал ему прямо в рожу. Этом уроду еще повезло, что у меня настроение было хорошее. Я держал себя в руках, остался со своей бабой, но што делает эта дура, она продолжает ебать мне мозга по поводу Элспет и этого пидора, с которым она жила раньше, — продолжает Франко, выплевывая слова, словно пули из штурмовой винтовки типа АК-47.
Я наклоняюсь и занюхиваю свою дозу. Потом выпрямляюсь и начинаю тереть нос.
— Ну да… и как ребенок?
— Я тут ездил на днях их проведать, да. Да все типа в порядке, но Джун продолжает трепать мне нервы. Какого хера я во все это впрягся, непонятно. Надо вообще пойти и проверить, все ли у меня нормально с башкой.
— А ты, ну это, уже отвык от тюремной системы?
Глаза Бегби тут же наливаютца кровью, и он так смотрит на меня — как будто прямо сейчас оторвет мне башку, на хрен.
— Это, бля, что еще значит? А?
— Ну… просто мне потом долго пришлось приспосабливаться к нормальной жизни и все такое, вот почему я и спрашиваю, — говорю я ему. Но Бегби уже несет, и он начинает парить мне про тюрьму, и это очень меня беспокоит, брат, потому что я начинаю думать про Рентона, и про бабки, которые я получил, и про то, как я проговорился Психу об этих бабках, и про то, не проговорился ли, в свою очередь, Псих Бегби.
Франко всасывает в себя очередную дозу кокса, а я все еще не отойду от первой. Он еще пару минут говорит обо всех этих ебанутых пидорах там, в тюряге, а потом смотрит на меня, очень-очень нехорошо смотрит, и говорит:
— Эй, Урод, когда я был в тюряге… я получил посылку. Рентой, видать, и ему выдал его долю!
— Ну да, брат. Я тоже такую получил. От Марка… Бегби застывает на месте и смотрит на меня, нет, он пялится прямо мне в душу, брат.
— Ты, бля, получил посылку от Рентона?!
А я под кайфом и не хрена не знаю, что говорить, поэтому начинаю просто гнать:
— Ну, типа того, Франко, не, я точно не знаю, от кого эта посылка. То есть, понимаешь, мне ее просто под дверь подложили. Но я типа подумал, что это, наверное, от Рентона.
У Франко, кажется, приступ ярости. Он бьет себя кулаком по ладони и начинает ходить взад-вперед. У меня в голове звучит сигнал тревога, брат. А что, если он выяснил все про бабки?
— Именно, Урод! Я, бля, ровно то же самое подумал! Только этот сраный удолбанный ворюга может прислать эту пидорскую порнуху, где сраные пидоры имеют друг друга! Только он мог прислать нам такое! Да он тоже нас поимел, Урод! СУКА! — ревет Франко и со всей дури бьет кулаком по столу, роняя стеклянную пепельницу, которая, к счастью, не разбиваетца.
Гейская порнуха… что за нах…
— Ну да, это очень даже похоже на Рентона, — говорю я, пытаясь сообразить, что к чему, и тихо радуюсь про себя, что ничего не успел спизднуть про бабки.
— Когда я мудохал этих пидоров в тюряге, я представлял себе, что на их месте находится Рентой, — выплевывает этот бешеный. Потом занюхивает еще две дороги. Одна из них пропадает зазря, потому что он чихает и продолжает орать: — Я видел Психа, в его ебучем новом пабе, в этом сраном «Порте радости»! Нуда, этот пидор типа продвинул свое вонючее заведение. И сказать ему, нах, ничего нельзя, потому что его голова забита очередными аферами.
— Мне ли не знать, брат, — киваю я и занюхиваю вторую дорогу, хотя меня все еще колбасит после первой.
— Ну да, и я видел Второго Приза, в одной занюханной забегаловке, среди всех этих бездомных придурков.
— Я слышал, парень стал похож на Кристофера Рива, — с трудом говорю я, наркота в этот момент сшибает меня с катушек, как поезд с рельсов, нах.
Бегби падает в кресло.
— Ну да, так все и было, но мне удалось-таки вернуть парню башку на место. Я потащил его в «ЕН1». Этот урод не хотел пить, так што я вылил ему пару порций водки прямо в его сраный лимонад, — говорит он, грустно так ухмыляясь. — Ну он и выпил, и ничего. Ему нужно, бля, развлекалово. Распевать гимны, читать библию, на хуй. Етить-колотить, в общем, я стал для него Добрым Самаритянином и спас этого пидора от тоскливой и занудной жизни, понимаешь? Они хорошо промывают мозги, эти уроды в своей блядской миссии. Но я уделал их всех, я им показал это долбаное христианство…
И я думаю, что это и вправду неплохо, что Второй Приз вернулся к нормальной жизни.
— Но врачи говорят, что ему нельзя пить, Франко, — я провожу пальцем по горлу, — или все, пиздец.
— Он мне ту же херню парил, типа «доктор то, доктор ее», но я сказал ему прямо, в наше время учитываетца не количество, а качество жизни. Лучше один год отрыватца по полной, чем прожить пятьдесят лет жалким уродом. Бля, он становился похож на всех этих пидоров в «Порте радости». Я, бля, сказал ему так: раз все так херово, так пусть, бля, сделает себе трансплантацию печени. И все типа будет в порядке.
В общем, он парит и парит, целую вечность, а я все это слушаю, так что когда Бегби наконец уходит, я рад немерено, потому что весь этот поток насилия, который обычно вываливает на тебя Бегби, иногда просто невыносим, слушать его охренительно тяжело. Тебе начинает казатца, что ты киваешь, когда надо было помотать головой, ну и всякие прочие измены в голову лезут. Так что я, даже когда на конкретных приходах, все же стараюсь себя контролировать и жду, пока парень уйдет подальше, а потом выползаю на улицу, под мелкий дождь, и настраиваю автопилот на Центральную библиотеку на мосту Георга IV.
Меня вдруг прошибает: я замечаю, что город меняется. Город больше не мой. Таких ребят, как я, оттесняют все дальше и дальше, центр полностью отдан на откуп всяким бизнесменам, покупателям, студентам и туристам. Уберите отсюда старинный замок, и это место может быть где угодно.
К тому моменту, когда я добираюсь до Уголка Эдинбурга, у меня все еще туман в голове, и я тупо таращусь на девушку, которая выдает микрофильмы.
— Из… извините, вы не могли бы помочь мне с этой штуковиной? А то я никогда ею не пользовался, — говорю я, показывая на свободную машину.
Она смотрит на меня и отвечает:
— Конечно, — и показывает мне, как заправить пленку в машину. Фишка в том, брат, что это охренительно просто, так что я чувствую себя полным дебилом. Но это ладно. Вскоре я уже начинаю читать про великое предательство 1920-го, когда Эдинбург всосал в себя Лейт против воли народа. Вот когда начались все проблемы, брат! Четыре к одному, брат, четыре к одному, что все началось именно тогда.
Когда я выбираюсь из библиотеки в город и собираюсь идти к порту, погода в очередной раз меняется, и начинается натуральный ливень. А у меня нет бабок на автобус, так што приходится бегом бежать. В Центе святого Джеймса отирается какая-то молодежь, среди них — мой приятель Кертис.
— Все нормально, парень? — спрашиваю я, меня уже почти отпустило.
— Нормально, Ур-ур-урод, — отвечает он. Маленький торчок порядком нервничает из-за своего заикания, но если на него не давить, то уже очень скоро мальчик выбирает правильный ритм, и разговор идет просто как по маслу. Мы с ним трепемся пару минут, потом я направляюсь к Пикардии, жмусь к стенам домов и пытаюсь найти хоть какое-то укрытие.
Пересекая границу между Пилригом и Солнечным Лейтом, я натыкаюсь на Психа, и в этот раз настроение у него получше, судя по всему. Я думал, что он меня проигнорирует, но парень типа хочет извинитца, по крайней мере подходит ко мне, как будто хочет извинитца.
— Урод. Слушай… давай забудем о том разе, брат, — говорит он.
Очевидно, что он не заложил меня Бегби, хотя Генералиссимус и навестил его паб, так что я перестаю паритца.
— Ну да, мне типа как жаль, что все так получилось, Саймон. Спасибо, что не сказал ничего Франко.
— Да ебать я хотел этого урода, — говорит он, тряся головой. — Мне кажется, я вообще слишком уж заморачиваюсь по поводу таких, как он. — Потом он приглашает меня завернуть в ближайший паб, типа пивка попить. — Давай пропустим по кружечке, пока дождь не закончится, — говорит он.
— Хорошо бы, но… тебе придется проставляться, приятель, потому што я на нуле совершенно, — говорю я, штобы сразу прояснить ситуацию.
Псих вздыхает, но все равно заходит в паб, ну я типа иду за ним. Первый, кого я там вижу, это Кузен Доуд: сидит у барной стойки с парочкой таких же мерзавцев. Доуд парит что-то на тему англичанин в Эдинбурге: мол, у них и футбольные команды покруче, и транспортная система, и пабы, и клубы, в общем, все у них круче, и такси дешевле, и люди душевнее, ну и как обычно. Может быть, он и прав, но сейчас-то он в Эдинбурге.
Когда он отваливает в сортир, Псих мрачно провожает его взглядом и спрашивает:
— Это што еще за хер с горы?
Ну, я ему и рассказываю, што это кузен Фелли, говорю, што мне бы очень хотелось узнать пин-код Доуда, потому што, если бы я знал пин-код, я бы пошарился у него по карманам и надыбал бы его кредитку, а на счету у него лежит куча бабла.
— Ну да, он постоянно всем парит про то, как там все происходит в этом их сраном Банке Клайдсдейл.
Доуд возвращается, берет еще пива и усаживаетца. А вот потом происходит настоящее чудо! Этот урод стягивает с себя куртку, и мы с Психом переглядываемся. Фишка в том, брат, что перед нами сидит наш шанс! Потому что мы видим татуху Доуда, изображающую льва, и под ним надпись: «А вы готовы?» — на одном предплечье, а на втором предплечье у него набит Король Билли верхом на лошадке. А под лошадью, на свитке выбит пин-код, видимо, чтобы Доуд его не забыл. 1690.
31. «…половину задницы…»
Наша квартира в Толкроссе — это как небольшая фабрика. Косяки с травкой и чашки кофе сменяют друг друга. Мы с Рэбом работаем над сценарием. Диана сидит тут же, рядом; закопалась в свои записи для диссертации, смеется над нашими приколами, а мы толкаем друг друга локтями, пытаясь работать за одним компом. Диана время от времени бросает взгляд на экран, одобрительно мурлычет и выдвигает совершенно безумные, но заслуживающие внимания предложения. Лорен забилась в угол, корпит над своим домашним заданием и пытается пристыдить нас, что мы занимаемся всякой пакостью вместо того, чтобы писать курсовую. Она явно заинтригована, но тем не менее упорно отказывается читать наш сценарий. Мы с Рэбом подначиваем ее, произносим шепотом слова вроде «дрочить» и «в задницу» и посмеиваемся, а Лорен краснеет и бормочет «Феллини» или «Пауэлл и Прессбургер». В конце концов Диана сдается и собирает свои бумажки.
— Пойду я отсюда, не могу этого выносить, — говорит она. Лорен смотрит на нас сверху вниз.
— Тебе они тоже мешают?
— Нет, — говорит Диана печально, — просто каждый раз, когда я смотрю на экран, я еся возбуждаюсь. Так что если услышите вздохи и звуки моторчика из моей комнаты, вы, я думаю, догадаетесь, чем я там занимаюсь.
Лорен страшно надулась — кусает нижнюю губу, вся такая сердитая. Если ей так противно, то чего она здесь сидит? Что ей мешает уйти в ее комнату? К тому времени, как мы закончили первый черновик — примерно на шестьдесят страниц — и распечатали его, ее любопытство все-таки взяло верх, и она подошла к нам. Прочитала заглавие, потом нажала на кнопку «page down» и уставилась на экран. На лице у нее отражалось недоверие и отвращение.
— Это ужасно… омерзительно… непристойно… и даже не забавно. Непотребство сплошное. И по содержанию, и в смысле художественных достоинств. Мне даже не верится, что вы сподобились написать такую низкопробную, эксплуататорскую мерзость… — кипела она. — И вы собираетесь проделывать все эти вещи с незнакомыми людьми и позволите им делать такое с вами?!
Я едва не ляпнула ей в ответ: позволим-позволим, все, кроме анального секса, — но вместо этого я отвечаю цитатой, которую запомнила специально для таких случаев.
— «Хотела бы я знать, что хуже: быть похищенной и сто раз изнасилованной неграми-пиратами, лишиться половины зада, пройти сквозь строй у болгар, быть высеченным и повешенным во время аутодафе, быть разрезанным, грести на галерах, — словом, испытать те несчастья, через которые все мы прошли». — Я смотрю на Рэба, и он присоединяется к выступлению:
— «Или прозябать здесь, ничего не делая?»[8 - «Мама, мы все сошли с ума». — Примеч. пер.] Лорен качает головой:
— Это еще что за чушь? Рэб поддразнивает ее:
— Это Вольтер, «Кандид», — объясняет он. — Странно, что ты не знаешь, Лорен, — говорит он нашей девочке, которая нервно передергивает плечами и закуривает сигарету. — И что ответил Кандид? — Рэб показывает на меня пальцем, и мы опять отвечаем хором:
— «Это большой вопрос!»
Лорен по-прежнему смотрит злобно, как будто мы нарочно над ней издеваемся, а мы опять принимаемся за сценарий.
— Хорошенькие цветуечки, — говорит Рэб, указывая взглядом на мои розы. — И второй букет, там в ведерке. — Он дерзко улыбается. — Какой-нибудь пылкий поклонник, я так понимаю?
Лорен стреляет в него взглядом, но я сразу же понимаю, что цветы нам прислал не Рэб, и первое, что мне приходит в голову: значит, это был Пси… Саймон. В общем, можно с уверенностью вычеркнуть Рэба из списка подозреваемых.
Мы сидим до открытия магазинов, просматриваем черновик, вносим дополнения. Да, мы с Рэбом ужасно устали, и еще мы нервничали из-за того, как наш проект воспримут остальные, но когда пришло время идти, мы покидали квартиру сильно подбодренные замечаниями Лорен. Мы заходим отксерить и сброшюровать несколько копий сценария. Когда мы устраиваемся в кафе, чтобы позавтракать, до меня наконец доходит — сквозь наше приподнятое настроение и нашу усталость, — что мы, похоже, обидели Лорен. Ощущая внезапный укол вины, я говорю Рэбу:
— Как ты думаешь, может, стоит вернуться и проверить, как она там?
— Не, мы только масла в огонь подольем. Дай ей время остыть, — отвечает Рэб.
Я охотно с ним соглашаюсь — мне и самой не особенно хочется возвращаться. Потому что мне нравится сидеть с Рэбом в кафе. Нравится крепкий черный кофе, апельсиновый сок и булки. Нравится, что на столе перед нами лежит сценарий. Сценарий фильма, который мы написали сами. Вот так просто сели и написали. Мы добились хотя бы чего-то, мы с Рэбом. Мы вроде как стали ближе, и я подумала, может быть, мне бы хотелось, чтобы у меня в жизни было побольше таких моментов. Сейчас речь шла не просто о сексе, как это было с моей одержимостью Саймоном, — на самом деле у меня вдруг возникло чувство какой-то странной асексуальности. Не просто ебля, а вот такие моменты — вроде теперешнего.
— Как ты думаешь, твоя девушка одобрит твое поведение, если узнает, что ты всю ночь писал сценарий порнофильма вместе с другой женщиной? — говорю я.
Рэб принимает это все за чистую монету. Он резко замыкается в себе, делает вид, что не слышал вопроса, и наливает себе еще кофе из кофеварки. Он молчит еще минут пять, а потом вроде бы хочет что-то сказать, но не говорит, и мы рассчитываемся, и выходим из кафе, и садимся в автобус до Лейта.
Всю дорогу до Лейта я думаю только о нем, а потом мы заходим в бар — и он там. Саймон Уильямсон. Собираются все остальные. Урсула в спортивном костюме, который на англичанке смотрелся бы просто ужасно, но ей он идет. Крейг и Ронни, сиамские близнецы. И Джина. Я вижу ее в первый раз с того вечера, когда она мне помогла. Я подхожу и кладу руку ей на плечо.
— Спасибо тебе большое, что помогла мне в тот раз, — говорю я.
— Тя вырвало прям на мой топ, — говорит она резко, так что я даже вздрагиваю и убираю руку, но ее агрессивность — явно показная, и она улыбается мне: — Так, самую малость, беленькая. С кем не бывает.
Потом входит Мелани, вся открытая и дружелюбная, обнимает меня, как будто мы большие подруги и сто лет не виделись. Мы с Рэбом раздаем копии сценария.
— Только имейте в виду, — объясняю я, — это еще черновой проект. Все комментарии и предложения приветствуются.
По крайней мере название им понравилось. Они все ухмыляются, когда читают на титульном листе:
СЕМЬ РАЗ ДЛЯ СЕМИ БРАТЬЕВ
Я по-быстрому объясняю сюжет.
— Вкратце речь вот о чем: семь парней работают на нефтяной буровой установке в море. Один из них, Джо, заключает пари с другим, Томми, что каждый из семи «братьев» должен найти себе девушку на ночь, когда они поедут на берег на выходные. Но им надо не просто поебаться, они должны воплотить в жизнь свои самые безумные сексуальные фантазии. Но у двоих из семи свои планы на выходные: культурная программа, спорт и все такое, а третий — безнадежный девственник. Так что дополнительная нагрузка ложится на Томми. Но у Джо есть приятельницы, Мелинда и Сьюзи, которые держат высококлассный бордель и которые берутся найти семь девушек для семи братьев.
Саймон энергично кивает, хлопая себя ладонью по бедру.
— Звучит неплохо. Нет, правда. Задумка хорошая.
Пока остальные читают, мы с Рэбом решаем пойти вниз и выпить в закрытом, пустом пабе. Мы даем им полчаса. Сидим, выпиваем в холодной, нервной тишине. Я до сих пор не могу поверить, что выставила себя перед ним такой дурой, когда ему на меня наплевать. Но, может быть, это все потому, что я точно знаю: если бы он повелся, я бы, наверно, и не посмотрела бы на него, если бы он весь горел. Он был бы лишь бледным эхом ебли с Колином, вот и все.
Через полчаса мы возвращаемся. Народ тихо сидит в потрясении. Я думаю: о нет, — но потом до меня доходит, что они смотрят на нас чуть ли не с благоговением.
Вдруг — громкий смех Мелани высасывает воздух из комнаты. Она швыряет сценарий на стол и чуть ли не на пол сползает от смеха.
— Это, блядь, просто шиза. Вы оба крезанутые. Потом вступает Терри. Он обращается к Рэбу:
— Ладно, все просто пиздато, но послушай, Биррел, это же не проект для колледжа, блядь. Порно — это когда много хуев и дырок, а не когда все так завернуто.
Рэб раздраженно смотрит на него.
— Прочти, нах, сценарий, Лоусон. Есть семь парней на нефтяной вышке, они приезжают на берег на выходные, и все, что им надо, — это встретить и отыметь семь цыпочек.
Саймон враждебно смотрит на Терри, потом оборачивается к нам, и вид у него неподдельно взволнованный.
— Это, бля, гениально, — говорит он, поднимается и хватает Рэба за плечо, потом целует меня в щечку, перегибается через барную стойку и наполняет стаканы. — Нет, правда. Мне очень понравились сцены садо-мазо и эпизод с поркой. Такие смачные!
— Да-а, — тяну я, пребывая в совершенном восторге, но стараясь сохранить некоторую трезвость ума, а еще на меня накатывает усталость от наших ночных бдений. — Британский рынок, ну ты понимаешь. Это ведь очень британский фетиш, правильно? Происходит еще от публичных школ и от традиции «государства-няньки».
Рэб с энтузиазмом кивает.
— Там так же показано наше наследие в сфере легкого порно и репрессивная природа цензуры в нашей культуре, — говорит он. — Как могла бы сказать Лорен, здесь нет искусства, здесь все на потребу плебса.
— Да в жопу искусство, Биррел, мне понравился кусок про пацана, одержимого минетом. — Терри подмигивает и смачно облизывает губы.
Саймон кивает и говорит с видом сурового, но довольного инквизитора:
— Остается еще подобрать актеров.
— Я хочу играть всех братьев, — говорит Терри. — Это можно устроить с помощью спецэффектов и монтажа. Разные парики, несколько костюмов, ну, очки и все такое…
Мы все смеемся, но преимущественно — скептически, поскольку мы знаем, что Терри не стебется. Он говорит совершенно серьезно. Саймон встряхивает головой.
— Вообще-то мы все хотим поучаствовать.
— Ну, без проблем, — говорит Терри, похлопывая себя по промежности. Потом он оборачивается к Рэбу: — Чтой-то ты приумолк, Биррел! Не хочешь роль получить?
— Отъебись, Терри, — говорит Рэб с натянутой улыбочкой.
— Я бы отьебся, Биррел, но тебя так и хочется подъебнуть, — насмешничает Терри.
— Что вы как дети, — важно говорит Саймон. — Может быть, это и ускользнуло от вашего внимания, но здесь присутствуют дамы. То, что мы делаем порногра… гм, развлекательный фильм для взрослых, это еще не значит, что мы должны в жизни нести похабщину. Если у кого в голове помойка, так и держите ее при себе.
Мы с Рэбом взволнованны. Еще бы — наше творение ребятам понравилось. Когда мы собираемся уходить — нам надо зайти в универ, проверить оценки за курсовые, — Саймон подходит ко мне и шепчет мне на ухо:
— Всю жизнь ты была для меня как мираж, а теперь ты настоящая.
Это он послал цветы.
Мы садимся в автобус, и Рэб продолжает говорить о фильме и о кино вообще, но мои мысли блуждают где-то далеко. Я не вижу его и не слышу, я могу думать только о Саймоне. «Всю жизнь ты была для меня как мираж, а теперь ты настоящая».
Для него я настоящая.
Но наша жизнь — не настоящая. Это не настоящая жизнь. Это развлечение. МакКлаймонт поставил мне пятьдесят пять. Оценочка так себе, но это зачет. Есть несколько неудобочитаемых замечаний.
Попытка хорошая, но эффект смазан из-за раздражающей привычки применять к нашему языку ублюдочную, прошу прощения, американскую орфографию. Тем не менее вы сделали несколько неплохих наблюдений, однако не стоит недооценивать влияние шотландских иммигрантов в науке и медицине — а не только в политике, философии, образовании, машиностроении и строительстве.
Зачет. Теперь можно уже навсегда забыть и об этом предмете, и об этом старом ублюдке.
32. Афера № 18741
Выглядываю во двор, где чья-то женушка развешивает свои постирушки. Тяжелые, мрачные тучи — как серые кляксы на небе приятственного голубого цвета. Женушка смотрит наверх и хмурится: похоже, дождь собирается, — и в расстроенных чувствах пинает свою корзинку.
Подобрать актеров для фильма было просто; Крейг и Урсула будут делать эпизод садо-мазо, Терри как главный ебарь обработает Мел вплоть до ануса. Ронни будет боксером, который кончает, наблюдая за Никки и Мелани (и не только он, кстати), а я буду мужиком, который мечтает о групповухе. Для сцены с минетом можно взять Мики Форрестера с одной из его тупых шлюшек. Что нам нужно — так это еще один брат для сцены обычного секса, но тут можно с Рэбом поговорить или даже с Рентоном. И еще нам нужна молоденькая студенточка для эпизода с лишением девственности.
С этим фильмом единственная проблема — если мы собираемся делать его именно так, как хотим, — это деньги. Я хорошо понимаю, что снять кино — это не яичницу пожарить. Я им всем покажу, как они были не правы, когда сбросили СДУ со счетов — как силу, как игрока индустрии. Но фильм нельзя снять задешево, потому что именно дешевки они и ждут. У меня нет таких денег, которые эти извращенцы выбрасывают за просто так. Но Урод и его тупой приятель, звезда мыльных опер, подали мне идею, и я уже начал работать в этом направлении. И тут может выгореть. Конечно, наравне с его хреновенькой прикидочной схемой у меня в голове есть и другой, разработанный до мельчайших деталей план, который должен, если так будет нужно, исключить участие Дэниела Мерфи. Алекс МакЛейш?
Главное — это качество кадров, Саймон, и мне понравилась команда, которую вы собрали, особенно эта девчушка, Никки. Очень талантлива. С другой стороны — этот Мерфи, ну, он, конечно, сделал кое-какую работу, когда только-только тут появился, но, по моему скромному мнению, он не обладает достаточными профессиональными качествами для того, что вы пытаетесь делать.
Спасибо, Алекс. А вот мое скромное мнение: Мерфи — это чисто временное явление. И я слушаюсь его же собственного совета, и прочесываю местность в поисках замены, согласно правилу Босмана. Я понимаю, как это будет непросто — заманить Марка Рентона, всеобщего любимца прежних дней, обратно в Лейт. Так что я начинаю искать ближе к дому. Было несколько сообщений, оставленных в пабе неким Полом Ка-рамаландиносом из Агентства по Связям, рекламной конторы яппи, что на улице Королевы Шарлотты, «воплощение нового Лейта», как сказано в их рекламной брошюрке. В сообщениях говорится, что Карамаландинос хочет собрать форум «Бизнесмены нового Лейта против наркотиков». Я весь напряжен, и у меня начинается обильное слюноотделение — верный знак, что что-то такое назревает. Я ему перезваниваю, этому Карамаландиносу. Разговор получается очень даже плодотворным: парень сообщает мне, что представители других сфер бизнеса уже с ним связались, и он предлагает провести инаугурационное собрание на следующей неделе. Он спрашивает, нет ли у меня на примете еще кого-то, кого я хотел бы видеть за тем же столом. Я думаю о том, что мои здешние законные контакты прискорбно скудны. Кого, блядь, мне с собой привести? Лексо, с его жирноложечным Тайским кафе? Мики Форрестера с его сауной и паршивыми шлюхами? Ни хрена. Это мое дело, и только мое. Я даю Полу понять, что, может быть, лучше не привлекать ничьего внимания, только я, он и еще несколько человек, которых он упоминал в разговоре.
— Может, и вправду имеет смысл, — говорит он рассудительно, — по крайней мере до тех пор, пока мы не поднимемся и не раскрутимся. Не стоит влезать в это дело большой толпой.
Я исправно издаю все положенные в таких случаях звуки, вешаю трубку и вношу предполагаемую дату — мы ее обязательно уточним ближе к делу — в свой ежедневник. Я уверен, что сделаю это сборище просто на раз: они будут жрать содержимое моей задницы с подобострастной признательностью. Ободренный успехом, я решаю, что можно добиться большего, и переключаюсь на Рыжего Вонючку.
Я начинаю «большой охмуреж»: звоню Рентону и рассказываю ему об этой афере. Не все, разумеется, а только то, что ему надо знать. Мы говорим по телефону, и поэтому мне трудно справляться с его молчанием, которое с определенного момента становится просто мучительным. Я хочу видеть это лицо, хочу видеть эти хитрые, расчетливые глаза.
— Ну, и чего скажешь? Он, кажется, впечатлился.
— Возможности, безусловно, есть, — говорит он, как будто изо всех сил сдерживая энтузиазм.
— Точно-точно, и они за них точно ухватятся.
— Ладно, Уиджи вполне предсказуемы, — заключает Рент. — В том смысле, что любой другой человек в Соединенном Королевстве и Ирландской Республике может десятками лет надеяться, что вот эти шесть графств просто исчезнут, типа как в воздухе растворятся, а эти задроты продолжают себе потихонечку изображать наихудший пиздец из всех возможных.
— Да, я согласен, они совершенно не оригинальны, особенно Ханы. Называют свои сборища вслед за «Вест-Хэмом», песни-речевки передирают у «Миллуолла». Но зато можно смело держать пари, что большинство из них держит деньги в Королевском Банке Шотландии, но наверняка найдутся и такие, У кого счет в Клайдсдейле.
— Так что конкретно ты собираешься делать?
— Как я уже говорил, мне просто нужна пара-тройка оффшорных счетов. Приезжай сюда, Марк, присоединяйся, — говорю я, потом сглатываю комок, подступивший к горлу, и добавляю: — Ты мне нужен. Ты мне должен денег. Ну как, ты в деле?
Если он и колеблется, то недолго:
— Ага. Сможешь как-нибудь сюда заехать? Чтобы мы все обсудили и утрясли детали.
— В четверг, наверное, смогу, — говорю я, стараясь, чтобы мой голос не выдал радости.
— Ну, тогда и увидимся, — отвечает он.
Да уж, блядь, вор ублюдочный, не сомневайся. Непременно увидимся.
Как только я кладу трубку, звонит зеленая мобила, и это Франко.
— Я вот тут тоже мобильником обзавелся, — говорит он. — А круто оно, етить. У нас тут сборище вечером, в карточной школе, Малки МакКаррон, Ларри и вся пиздобратия. А Нелли укатил обратно в Манчестер, мудила.
— Слушай, я работаю, — говорю я с фальшивым сожалением, хотя меня, ясное дело, совершенно не тянет в этот клуб кидал и психопатов, который они зовут карточной школой Бегби. Когда пьяные ублюдки разводят тебя на деньги, да еще и развлекаются за твой счет, — это не самое, на мой взгляд, приятное времяпрепровождение.
Но вот что интересно: Бегби позвонил мне сразу после того, как я поговорил с Рентоном. Я думаю, это знак. Что они, эти двое, споются.
33. Горы грязной посуды
Али зашла только раз, с ребенком, и у нас не было шанса поговорить. Но у нас вроде бы все нормально, что мои изыскания идут хорошо, так что я вроде как и доволен. Али была такая… скептическая… но это она так выделывается, брат, но так, наверное, и справедливо. Вторая хорошая новость: похоже, мы с Психом опять вроде как подружились. Мы с ним позже увидимся, потому что сейчас этот мудила работает.
Я тут заходил к моей младшей сестренке Ройзин, которая, если уж честно, совсем не та цыпочка, с которой я бы хотел иметь дело. Она на десять лет меня моложе, пытается пробиться наверх, и она никогда не одобряла традиционный уклад жизни клана Мерфи. Ее бойфренд, сладкий мальчик, сейчас на заработках в Испании, так что она теперь вроде одна кукует. И в футболе все вроде неплохо. Этот Алекс МакЛейш немного напоминает мне Рента и чуть-чуть — того парня из «Полиции Нью-Йорка», как, черт подери, его звали? Робинзон Крузо? Нет, но что-то вроде того. Может быть, из-за цвета волос. Так что теперь у нас этот француз в защите, и черный в полузащите. Тут скоро наши с «Данфермлайном» играют дома, наверное, надо сходить — посмотреть, разогнать скуку. Скука — твой злейший враг. Скука и тревога. Мы — всегда впереди. Мы — лучше всех. Но тревога все равно остается.
Все-таки не люблю я общаться с сестренкой. Да и с ней невозможно общаться. Я хочу сказать, что когда-то мы девять месяцев арендовали одну и ту же утробу, но теперь, когда мы оттуда выбрались, мы живем как будто в разные времена, да, бля, в разные эпохи. Так что мне сунули в руки билетную книжку и велели выметаться.
Спускаюсь по лестнице и слышу крики и ор. Спускаюсь еще на один пролет и вижу, что это Джун, френковская бывшая, с двумя мелкими Бегбитятами. Младший орет как резаный, а старшего колошматит Джун, которая, кажется, чокнулась.
— Я ВИДЕЛА, КАК ТЫ ЕГО УДАРИЛ! БЛЯДЬ, И НЕ СМЕЙ ОТПИРАТЬСЯ! ЕБ ТВОЮ МАТЬ, Я ТЕБЕ ЧТО ВСЕГДА ГОВОРИЛА, ШОН?!
Старший бегбивский ребенок тоже начинает орать, он раскачивается под ударами Джун, словно сломанная кукла, хотя вряд ли ему очень больно. Младший ребенок сейчас молчит, будто язык проглотил, и вид у него — перепуганный до смерти.
— Эй, привет, — кричу я. — Джун!
— Урод. — Она улыбается мне и трясет головой, как китайский болванчик.
Вот, бля, в дурацкую ситуацию я угодил. Я в том смысле, что я ведь даже не знал, что она живет в этом подъезде.
— Э-э… ну ты как, нормально? — говорю я и забираю у нее мешки с покупками.
— Да… спасибо, Урод, только вот эти меня доводят, — всхлипывает она, кивая на юных террористов.
— Вы чего маму доводите? — улыбаюсь я. Младший улыбается мне в ответ, но старший Бегбенок смотрит на меня как-то странно, мне даже малость не по себе становится. Да, это точно сын Франко, больше ничего и не скажешь.
Джун вставляет ключи в замок и открывает дверь. Детки вламываются в квартиру, старший что-то кричит про спортивные новости на канале Sky. Джун смотрит им вслед — спецназ из двух человек, — потом оборачивается ко мне и продолжает:
— Я бы пригласила тебя зайти, Урод, но у нас такой бардак. Бля, да разве в бардаке дело. Джун явно в полном раздрае.
Ее голос звучит так, будто ей действительно необходимо с кем-то поговорить. Я помню, что должен встретиться с Психом и Кузеном Доудом в пабе, но время у меня есть.
— Ну, бардаком меня не напугать, — говорю я, и Джун смотрит на меня так, словно раздумывает, из вежливости я это сказал или нет, а потом, надо думать, решает, что я произнес это искренне.
Вхожу в квартиру, там — свалка одежды и детских игрушек. Башни из грязной посуды в раковине — как будто ее там копили несколько лет. Я ищу место, куда можно поставить пакеты.
Джун трясет, и я предлагаю ей сигарету и даю ей прикурить. Она ставит чайник, но не может найти чистых чашек. Она пытается сполоснуть одну, пытается выдавить в чашку моющее средство, но пузырек пуст — только воздухом пукает. Она достает из пакета с покупками новый пузырек, но ей никак не удается открутить крышку, потому что у нее дрожат руки. Она вдруг начинает рыдать, что, в общем, понятно в таком состоянии.
— Извини, это все мои нервы, здесь все не так… посмотри на эту квартиру. Это разве квартира? А эти дети… я с ними с ума схожу… и мне никто не помогает, я имею в виду, Фрэнк вернулся, но он только раз пришел с ними увидеться, даже ни разу не забрал их к себе! Я себя чувствую как в тюрьме. Вырваться бы отсюда хотя бы на десять минут, надеть красивое платье… украшения… кольца… я уже не могу, Урод, не могу… Я смотрю на горы посуды.
— Ну, я вот что тебе скажу, я тебе помогу, давай хотя бы в кухне вместе уберемся. Тебе сразу же станет легче, я знаю, потому что когда все дерьмово, и сил нет вообще никаких, и ты видишь гору немытой посуды в раковине, это худшее, что может случиться, это совсем беда. Кажется, что вся жизнь вообще не задалась. Но если проблему с кем-нибудь разделить, то у тебя остается уже полпроблемы, а полпроблемы — это уже полегче, да, Джун?
— Да нет, все нормально…
— Эй! — Я надеваю фартук. — Давай тут устроим блицкриг! Джун пытается возражать, но я набрасываюсь на тарелки, а потом и Джун тоже, и мы уже близки к успеху, и все уже сделано, проблема решена, и все снова прекрасно и все возможно. Если в жизни бардак, надо только найти в себе силы начать, и ты его потихонечку разберешь. Понимаешь, брат? Надо просто найти в себе силы начать, и у тебя все получится.
Я помог Джун, и мне самому стало лучше. Нет, правда. Я был как будто под кайфом, словно спидом закинулся, самым крутейшим спидом. Да и Джун вроде стало полегче, ага.
Но когда я прихожу в паб, Псих с Кузеном уже сидят и трындят. Похоже, уже давненько сидят. Кузен Доуд оборачивается ко мне и смотрит.
34. Афера № 18742
Сижу в этом баре, который похож на пещеру, ну, вы знаете, на Бульваре, жду, когда придет этот мудацкий нарк и спасет меня от этого нудного Уиджи с преждевременно поседевшими волосами, тяжелыми чертами лица и глазами, в которых застыла бессмысленная агрессивность, как у козлов на ферме Джорджи. Добро пожаловать обратно в Шотландию, ага. У этого ебаря, Кузена Доуда, этого псевдосаксонца, североевропейца, толстозадого обывателя, недотраханного гуннского ничтожества, этого троглодита-мутанта из трущоб западного берега, еще хватает нахальства цитировать что-то там по-латыни, цитировать — мне, средиземноморскому Человеку Возрождения. Он делает глоток и поднимает свой стакан:
— Urbi et orbi.
— Твое здоровье, similia similibus curatur, — язвительно ухмыляюсь я.
Зрачки кузена Доуда вдруг расширяются, как черные дыры, засасывающие в себя все вокруг.
— Не знаю этого выражения, — говорит он с неподдельным, невъебенным, я бы даже сказал, восхищением. — А это что значит?
Я тоже не знаю, что это значит, но я никогда не признаюсь в этом Кузену Доуду, этому жирному мудаку.
— Вино для опохмелки, — подмигиваю я. — Очень даже подходит к случаю.
Кузен Доуд наклоняет голову и внимательно смотрит на меня.
— Ты, я вижу, человек интеллигентный. Приятно встретить кого-то, кто с тобой на одной волне, — он трясет головой, и у него на лице появляется страдальческое выражение, — а самое грустное, я очень мало встречаю людей, которые со мной на одной волне.
— Как я тебя понимаю. — Я сочувственно киваю.
— Ну вот, скажем, этот твой приятель Урод, прикольный парень, но нет в нем остроты ума. А у тебя, у тебя это есть. — Он постукивает указательным пальцем по виску. — Да, Урод говорит, что ты типа фильмы снимаешь и все такое.
Странно, что Мерфи отрекомендовал меня так положительно. Не порнушка, а фильмы — не меньше. Меня это прикалывает и настраивает на несколько сентиментальный лад. Мне даже приходит в голову, что я был, наверное, слишком жесток к моему приятелю с липкими пальцами.
— Ну, мы пытаемся что-то сделать, Доуд. Как говорится: ars longa, vita brevis.
— Искусство вечно, время коротко, о, одно из моих любимых, — кивает он и улыбается по все тридцать два зуба.
И тут наконец подгребает Мерфи, и вид у него малость странный. Когда Доуд уходит отлить, я позволяю себе скорчить недовольную мину.
— Еб твою мать, где ты шлялся? У нас нету времени бегать до Типперери и обратно. Пришлось тут сидеть и выслушивать этого мудака. А он кого хочешь своей болтовней заебет!
Но он, похоже, чертовски доволен собой.
— Ну, я ниче не мог поделать, брат, я там Джун встретил. Помог ей убраться, так нада было, понимаешь?
— Ага, — понимающе киваю я. Вообще-то мне следовало догадаться. Этот Урод вообще не способен противиться никаким искушениям, он по жизни такой, а я тут типа в отчаянном положении, пока он там с Джун тусуется. Лично я бы о ней и не вспомнил, тем более у нее дети, и вид у нее слишком замотанный и поблекший, хотя, все-таки надо быть справедливым, при такой жизни кто угодно поблекнет.
— Ну, и как там Джун? — спрашиваю я, сам не знаю почему. Ну, в смысле, мне в общем-то наплевать.
Урод складывает губы в трубочку и выдыхает воздух с вульгарным и слишком громким звуком, как будто он пернул. Это, наверное, означает некоторое смущение.
— Выглядит она ужасно, если честно, брат, — говорит он, и тут Кузен Доуд возвращается из сортира и делает заказ по второму кругу.
— Да уж, готов поспорить, — киваю я, — и все мы знаем почему.
Доуд поднимает стакан лагера и чокается с Уродом.
— Здорово, Урод! Твое здоровье.
Потом он повторяет это упражнение со мной, и я изображаю фальшиво-дружелюбную ухмылочку.
Во мне растет раздражение насчет всей этой компашки, и я улыбаюсь молодой барменше своей лучезарной улыбкой, которая, будь я помоложе, конечно, заставила бы се бессознательно поправить волосы. А теперь все, что я получаю в ответ, — безразличное движение уголком рта.
Мы обходим еще несколько баров и направляемся в город, а там случайно заходим в знаменитое «Сити Кафе» на Блэйр-стрит, я там раньше всегда тусовался, в прежние времена. Я замечаю бильярдные столы, раньше их не было. А теперь вот поставили — привлекать простофиль. Меня уже окончательно задолбало жужжание Кузена Доуда, так что я просто счастлив увидеть Мики Форрестера, который подходит к нам с совершенно дебильной с виду, но весьма сексуальной блядюшкой на прицепе.
Я, наверное, получу почетное звание Мистер Сама Популярность в «Сити Кафе», я реально поднял им качество клиентской базы. У меня на буксире — самая что ни на есть наркоманская рожа из Лейта, Хан из Уиджи, а теперь еще и паршивый Форрестер, одетый в какие-то лохмотья с претензией на стиль. Мне вдруг кажется, что я стал героем какого-то дешевого сериала. В общем, к закрытию заведения бармена гарантированно хватит кондратий.
— Это Мики Форрестер, — говорю я Доуду. — У него доля в паре саун, так что он управляет конюшней весьма аппетитных лошадок, которые трудятся в поте лица. Он их подсаживает на героин, чтобы у них был стимул работать, в смысле, себе на дозу.
Доуд поворачивается и кивает, глядя на Мики с легким неодобрением и завистью пополам.
— Ну да, Охотник тоже теперь занимается чем-то подобным, — говорит Урод. Эта вялая идиотская гримаса трудного подростка из неблагополучной семьи все еще липнет к его лицу, как дерьмо к подошвам, даже после стольких лет.
Я качаю головой.
— Охотник их просто пялит, потому что иначе ему бы никто не дал, — говорю я. Этот нарк начинает меня беспокоить. Я безотчетно нащупываю в кармане бутылек GHB, которым Охотник снабдил меня не далее как сегодня. Еще один очень даже полезный чувак, в своей области. Я притягиваю Урода к себе, чтобы шепнуть ему на ухо пару слов, и вижу, что его ухо забито коричневой серной пробкой. Я с отвращением морщу нос — запашок еще тот.
— Нам с Мики нужно поговорить об одном деле. — Я сую ему в руку двадцатку. — Развлекайтесь, ребята. Прошу прощения, парни, но мне действительно надо потолковать со старым приятелем, — объясняю я Доуду и отвожу Форрестера в сторонку.
Форрестер, он из тех парней, которые на самом деле никому не нравятся, но у всех с ними дела. Он улыбается мне, и его зубы напоминают Бингэмский округ города, где все перестроено так, что уже и не узнать — с тех пор, как я был там в последний раз. Меня удивляет только, что Мики предпочел коронки натурального цвета, а не золотые фиксы. У него искусственный загар, к тому же он сбрил свои седеющие редкие волосы и теперь ходит лысый, как бильярдный шар. Его серебристо-голубой костюм вполне даже качественный. Только ботинки из дорогой кожи, но их явно не помешало бы почистить, и белые носки по типу вафельного полотенца — непременный рождественский подарок каждому психу от его мамочки, выдают в нем прежнего дружка Мерфи.
— Ну че, Саймон, как жизнь?
Я безмерно ему благодарен за то, что он назвал меня Саймоном, а не Психом, и отвечаю соответственно:
— Спасибо, Майкл, замечательно. — Я улыбаюсь его спутнице. — Это та самая очаровательная молодая леди, о которой ты мне рассказывал?
— Одна из, — ухмыляется он. — Ванда, это Пси… э-э, Саймон Уильямсон. Я тебе про него рассказывал, он только что вернулся из Лондона.
Цыпочка очень опрятная, тоненькая, прилизанная, темненькая, ну, латиноска, как сказал бы Кузен Доуд. Она в первой стадии героиновой зависимости, когда девочки выглядят просто супер, перед тем как уже окончательно развалиться. Потом ей придется идти работать в пип-шоу, чтобы догоняться, и продолжать вкалывать в поте лица, чтобы хватило на дозу, но очень скоро она поблекнет, и Мики или другой какой-нибудь пиздюк выкинет ее из сауны на улицу или в притон в лучшем случае. Ах, Леди Коммерция, великолепная старая дама, воистину исповедимы пути твои.
— Ты снимаешь кино? — якобы равнодушно спрашивает она, изображая то деланное и чуть брезгливое безразличие, с которым ко мне обращаются все вокруг с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать. В общем, выделывается по полной. Из себя меня корежит.
— Рад с тобой познакомиться, милочка, — улыбаюсь я, беру ее за руку и чмокаю в щечку.
В общем, вполне подойдет.
Так что мы с Мики быстренько договариваемся. Мне нравится эта цыпочка, Ванда. Хотя она полностью зависит от Мики и, стало быть, целиком в его власти, она не боится показывать ему свое презрение. От чего ему только приятнее укреплять эту зависимость. Ну, вроде как укрощение строптивой. У нее есть гордость, хотя героин высосет эту гордость еще до того, как подпортит ей внешность. И Мики это прекрасно знает.
В общем, мы договорились, и я возвращаюсь к Уроду и Доуду. Доуд как раз рассказывает Уроду о женщинах, причем достаточно громко.
— Единственное, что надо делать с женщинами, — это любить их, ну да, любить, — пьяно вещает он. — Эй, у тя там все в порядке, Саймон?
— В порядке, в порядке, Джордж, не волнуйся, — улыбаюсь я.
— Люби их, найди в себе силы и мужество их любить. Fortes Fortuna ajuvat… фортуна благоволит храбрым. Скажи, Саймон, я прав? Я прав?!
Урод пытается вклиниться в разговор, спасая меня от прискорбной необходимости отрывать рот и озвучивать восторженное согласие с этим идиотским утверждением.
— Да, но иногда это… как бы сказать…
Кузен Доуд обрывает его речь, взмахнув рукой и чуть не выбив кружку с пивом из руки какого-то парня. Я молча киваю ему, мол, извини.
— Никаких «но», никаких «иногда». Если они начинают жаловатца, дай им больше любви. Если они все еще жалуютца, дай им еще больше любви, — громогласно провозглашает он.
— Именно так, Джордж. Я твердо верю, что возможность мужчины давать любовь превосходит возможность женщины эту любовь принимать. Вот поэтому мы и правим миром, все очень просто. — Я стараюсь быть как можно лаконичнее.
Доуд смотрит на меня, открыв рот, его глаза медленно начинают закатываться, напоминая игровой автомат, который вот-вот выдаст джек-пот.
— Урод, ты знаешь, что этот чувак просто гений, бля! Кузен Доуд — типичный Уиджи: очень быстро надирается и начинает гнуть пальцы уже после пары кружек. А потом, вместо того чтобы тихо-мирно отрубиться, он пребывает в этом мудацком состоянии целую вечность, бля, капает всем окружающим на мозги, повторяя одну и ту же назойливую херню, но с каждой минутой пафоса в этой херне становится все больше и больше.
— Спасибо, Джордж, — говорю я. — Только я вот что хочу сказать, я уже сыт по горло всеми этими барами. Понимаешь, тут тусуется одна деревенщина, а все эти дикарские пляски совершенно не по мне. — Я киваю на Форрестера. — Вот с ним, к примеру, мне в одном помещении находиться не хочется совершенно. Давайте свалим отсюда, пойдем куда-нибудь еще.
— Точно! — орет Доуд. — Поехали все ко мне! У меня есть одна охуительная кассета, ты просто обязан это послушать. Знакомые ребятки сколотили группу — круче них нет никого. Они лучшие, это я тебе говорю.
— Вот и славно. — Я улыбаюсь во все свои тридцать два зуба. — Ничего, если я позвоню кое-кому, чтобы они тоже с нами потусились, скажем так, разбавили нашу сугубо мужскую компанию? — Я просто трясу перед ним красной тряпкой.
— Ничего?! Да это вообще заебись! Какой чел! Нет, ну какой чел! — орет Доуд, так что его слышат все, кто есть в баре, а мне от стыда хочется сквозь землю провалиться. Я глубоко убежден, что хорошее отношение со стороны тупого урода куда опаснее, чем порицание со стороны интеллигентных людей.
Мы идем к выходу, я веду все компанию за собой и с крейсерской скоростью проталкиваюсь сквозь толпу, остановившись лишь раз — для того чтобы улыбнуться девочке в зеленом костюмчике, у нее симпатичная мордашка, но вот идиотская химическая завивка портит все впечатление или это просто парикмахер слажал, я не знаю. Еще одна непреднамеренная задержка случается, когда я прохожу мимо двух разъевшихся баб, которым уже хорошо за тридцать, они похерили диету и решили, что теперь их жизнь будет складываться исключительно из водки, «Ред Булл» и вкусной жрачки. Потом я обхожу компанию ребят с бегающими глазами и золотыми зубами на все две челюсти, которые пытаются пробиться в бар.
Доуд все еще поет мне дифирамбы, и мы наконец вываливаемся на улицу. Меня трясет. Но это не из-за холода и даже не из-за наркоты. Просто я ощущаю всю высоту, глубину и широту своего обмана, и еще меня пробирают мурашки от похвал Кузена Доуда. Нет, блядь, все-таки хорошо жить.
35. Пин-деньги
Приходим, значит, в берлогу Доуда, прихватив с собой выпивку. Псих купил батл абсента и все такое, хотя это, кажется, перебор, ведь ужратца-то надо одному Доуду, а не всем нам. Псих с отсутствующим видом пялитца на фотографию Ханов на стене, а я падаю на большой кожаный диван. В ногах правды нет, это точно.
Кузен Доуд, кажетца, безумно доволен, что должны подгрести девчонки, с которыми можно будет задарма поебатца, и, если быть откровенным, брат, это было бы очень неплохо. Но я думаю, Псих сказал про девчонок только для того, чтобы попасть сюда, к Доуду.
Но я не говорю об этом Кузену, потому что ни один чел с Западного побережья не захотел бы услышать такое.
— Ну и где твои девочки, Саймон, они нам как вообще, дадут?
— Бля буду, — кивает Псих. — Просто отличные девочки. Они снимаются в порнухе, — мурлычет этот самый психованный из всех психов, а Доуд закатывает глаза и причмокивает губами.
Потом Псих кивает мне, шевелит рукой около рта, типа «пизди, не останавливайся», и наполняет стаканы абсентом.
— Ну это, — начинаю я, пытаясь сменить тему, — а расскажи, Доуд, как ты стал Кузеном Доудом? — Я вижу, как Псих закидывает Доуду в стакан GHB. Честно сказать, брат, мне это не слишком нравитца. Говорят, если переборщить с этим дерьмом, сердце может не выдержать, так-то вот. Но Псих вроде как знает, что делает, вроде как прикидывает на глазок дозняк. Доуд безмерно счастлив, что у него появился благодарный слушатель в моем лице.
— Ну, тут вот какое дело: есть у меня приятель, в Глеска, его зовут Бобби, и этот чел всех подряд называет кузенами, — в этот момент Псих вручает ему стакан, — понимаешь, у парня такой прибабах, еще с тех пор, как мы совсем мелкими были и жили в Драме, — говорит он, делая глоток. — А потом мы нашли компашку, стали с ними тусоватца, а они, ясно дело, были не в курсе, просто слышали, что этот чел меня постоянно кузеном называет… ну и типа прицепилось… — Он делает еще глоток.
Скоро Доуд начинает клевать носом, он даже не замечает, что Псих вырубил пленку с записью его приятелей и поставил вместо них «Chemical Brothers».
— Порнушка, — бурчит он, падает на диван, и его вырубает.
Мы с Психом тут же начинаем шаритца у него по карманам, хотя я как-то себя неуютно чувствую, ведь этот Доуд оказался почти нормальным и совсем даже не злобным мудаком. Но какая кому на хер разница, этот старый ворюга продолжает шаритца по карманам, а я пытаюсь ему што-то впарить, на что Псих отвечает мне:
— Ты чего, охуел совсем, положи на место, — и кивает на пачку бабла, которую я вытащил у Доуда из кармана.
И он прав, брат, я просто пожадничал, подумал, что парень не хватитца, если из этой огромной кучи бабла пропадет пара бумажек. Но я знаю, што нужно Психу, кредитка Клайдсдейла, и в конце концов мы ее находим.
Мы спускаемся к банкомату в 11.57 вечера, вставляем карточку и вводим пин-код, причем как-то не удивляемся, ни разу не удивляемся, когда код подходит, и мы получаем из банкомата 500 фунтов. Потом повторяем эту процедуру в 12.01.
— Уиджи, — хихикает Псих, а потом ласково так добавляет: — Педрилы хреновы.
— Да, круто у нас получилось, — говорю я ему.
— Тут ты прав, — говорит Псих и вручает мне примерно половину пачки денег, правда, предварительно отложив пару купюр. — Никаких наебок, брат. Просто маленький подарок для одной миссис, ага.
— А, ну да, конечно, — говорю я. Он даже вроде как мне рассказывает, на что потратит эти бабки, брат, и это не просто пиздеж. Мне хорошо, как будто вернулись те старые времена, когда мы с Психом то и дело чего-нибудь да мутили, и мы тогда были лучшими, брат. Мы были лучшими. Может, мы были не так хороши, как некоторые из тех, кого я знаю сейчас, но это не важно. Мне только как-то хреново и неудобно перед Кузеном Доудом, потому что он вроде как и ничего даже чел, но дело сделано, чего уж теперь. Да и нечего было выделываться — пальцы гнуть, правильно? Если ты корчишь из себя богатенького и крутого, всегда найдется кто-то, кто поможет тебе стать беднее. Наверное, Психу это бы не понравилось, но я себе сейчас напоминаю Франко!
Мы возвращаемся в квартиру Доуда, засовываем кредитку обратно в бумажник, а бумажник — обратно ему в карман. Псих делает черный кофе и остужает его, а потом заставляет Доуда выпить. Кофеин возвращает его к жизни, только у него ноги начинают дергатца, он задевает кофейный столик и проливает что-то из бухла.
— Спокойно, парень, спокойно!
— Ты отрубился малехо, Доуд, — смеется Псих, а наш любимый мальчик Уиджи потихонечку охреневает, садится на диване и дико вращает глазами.
— А, ну да, — говорит Доуд, приходя в себя. — Этот абсент — убойная штука, по ходу дела, — стонет он и смотрит на каминные часы. — Бля, tempus fugit, однозначно.
— Вот так всегда бывает, — говорит Felinus Vomitus, это моя новая латиносская кликуха для Психа. — Трепаться все горазды, а как доходит до дела, куда им тягаться с парнями из Лейта.
Доуд встает и тащитца к выходу, он явно обижен до глубины души.
— Хотите посмотреть, как бухают? Я покажу вам, как надо бухать!
Мы с Психом переглядываемся, очень надеясь, что Доуд окончательно отрубитца до того, как у него кончатся бабки.
36. Афера № 18743
Лязг тяжелых алюминиевых бочек, упавших на каменный пол. Громкие вопли грузчиков, которые привезли выпивку, они катят еще одну бочку вниз по деревянному настилу, парень внизу не дает ей упасть, ловит и ставит на пол. Но эти звуки, эти громкие голоса!
Голова просто раскалывается, бля. Я с ужасом вспоминаю, что сегодня вечером мне еще предстоит поход к матери, на семейный ужин. Даже не знаю, что будет бесить меня больше, ее снисходительная забота или безразличие моего старика — безразличие на грани полноценной враждебности. Я помню одно Рождество, давным-давно, много лет назад, когда он затащил меня в кухню и прошептал мне с пьяным злорадством: «Я знаю, в какие игры ты тут играешь, пидор поганый». Что я такого сделал, что он на меня накинулся? Позже я понял, что никакой особой причины для этого не было, просто он так сублимировал свою ненависть к себе, именно поэтому он и сказал, что понимает меня, потому что он сам такой же. Есть только одно существенное различие, о котором он Не подумал: он — неудачник, а я — нет.
Башка скоро просто лопнет. Это вчерашнее шоу: чего только не сделаешь ради пяти сотен наличными. И все-таки денежки этого Уиджи мы сняли. Разумеется, мистер Мерфи безумно счастлив, что ему тоже досталась часть наших совсем даже нетрудовых доходов, но для меня все это мероприятие было простой пробой пера.
Урод, может быть, и ничего, но исключительно для дешевых разводов, скажем так, для домашнего чемпионата, но это еще не значит, что его можно выставлять на европейские соревнования. Алекс?
Каждому свое, Саймон. Я бы лично предпочел взять в дело Рентона — нашего европейца. Да, он слишком азартный игрок, и разок он нас кинул, но иногда приходится рисковать и на таком Уровне. Алекс Фергюссон доказал это в истории с Эриком Кантона, А вот Мерфи на такой глубине просто не выплывет, это мое твердое убеждение. Мне больше нравится эта девочка, Николя Фуллер-Смит.
Не могу с тобой не согласиться, Алекс. Талант видно сразу.
Это похмелье меня доконает, меня аж трясет, когда наши пивные парни начинают горланить какие-то залихватские песни. А тут еще Мораг на меня орет:
— Ты бы все-таки нам помог, а?!
Не такую жизнь я себе представлял. Я собираюсь с силами, ташу наверх один ящик, потом второй и начинаю планомерно рассовывать бутылки по холодильникам в баре. После этого я решаю дать нервам отдых, иду к себе в офис, сажусь и закуриваю. Слезть с наркоты проще, чем бросить курить, честное слово. Приходит почта, хорошие новости в виде письма из офиса начальника полиции!
Полиция Лейта
Мы служим обществу
Уважаемый мистер Уильямсон.
Re : Бизнесмены Лейта против наркотиков
Большое спасибо за ваше письмо, датированное 4-м числом сего месяца.
Я всегда полагал, что война против наркотиков может быть выиграна только с помощью законопослушных граждан. Поскольку распространение наркотиков обычно происходит в общественных заведениях и клубах, бдительные граждане, такие, как вы, находятся на передовой этой битвы, и я очень рад, что кто-то способен открыто и смело объявить свое заведение зоной, свободной от наркотиков.
Искренне ваш Р.К. Лестер Начальник полиции Полиция Лейта.
До открытия остается еще целый час, я иду с этим письмом на Бульвар, в багетную мастерскую, и заключаю его в элегантную позолоченную рамку. Потом возвращаюсь и вешаю письмо в рамке на самое почетное место — над барной стойкой. По сути дела, эту бумажку вполне можно считать лицензией на распространение наркотиков, поскольку ни один настырный урод не посмеет устроить здесь облаву и не будет пытаться помешать мне заниматься своими делами. Теперь меня наконец оставят в покое, и это все, что нужно человеку, все, что ему требуется от жизни: чтобы тебя оставили в покое, пока ты занимаешься очень нелегким делом — мешаешь жить другим. Иными словами, хорошо быть bona fide[10 - В доброй вере (нем). — Примеч. пер.], признанным и заверенным членом капиталистического общества.
Наконец привозят солярий, который я заказал. На съемочной площадке не должно быть бледных тел. Я решаю расслабиться и устраиваю себе получасовой сеанс загара.
Распаленный, в прямом смысле слова, я выхожу на улицу, подхожу к ближайшему автомату, звоню в «Evening News» и говорю, зажав нос:
— Тут в Лейте есть один парень, держит бар «Порт радости», ага, он пытается начать эту кампанию, типа «Бизнесмены Лейта говорят „нет“ наркотикам», ага. Он тут даже письмо получил от начальника полиции, ага.
Как они вскинулись, как только услышали про начальника! Не прошло и часа, как ко мне заявился какой-то прыщавый придурок с фотографом на буксире. Они вошли в бар как раз тогда, когда появились первые посетители — старый Эд и его компания, которые тут же принялись изучать меню на предмет, что сегодня у нас блюдо дня (пастуший пирог). Репортер сделал пару снимков и задал пару вопросов, а я сидел с умным видом и вешал ему лапшу на уши. Я рассказал ему, что выпечка Мо славится на весь Лейт и сравнима по популярности с выпечкой Бетти Турпин в Везерфилде. Парнишка тупил по-страшному, но, кажется, заглотил все, что я ему впарил.
Очень даже неплохое начало дня, и плюс к тому — я стал на пятьсот фунтов богаче. Разумеется, для того, чтобы начать производство полноценного порнофильма, этого маловато, но у меня на горизонте замаячила еще одна, более крупная афера. Я решил поработать в жанре порнографии, но я вовсе не собираюсь слишком долго задерживаться в этой области. Хрена с два, у меня другие перспективы. С победным видом я занюхиваю приличную дозу кокса, и она делает свое дело, хотя приходится бежать за бумажными салфетками, потому что из носа течет кошмарно.
Странно, что обычная пьянка с Уродом Мерфи и каким-то придурком из уиджи, так меня вдохновила. Порошок первоклассный, и похмелье проходит на раз. Звонит телефон, трубку берет Мораг на другом конце стойки. За каждый килограмм се жира вполне можно дать столько же золота. Разумеется, я мог бы взять молоденькую студенточку вроде Никки, для услады глаз и члена, но она никогда не смогла бы управиться здесь так, как Мораг, эта старая курица.
— Тебя, — говорит она.
Я ожидаю чего-нибудь милого и приятственного, даже надеюсь, что это Никки, но нет, это блядский Урод, как говорится, урод и есть. Он собирается в клуб — тратить бабки бедного Доуда — и приглашает меня составить ему компанию, словно мы с ним опять лучшие друзья.
— Извини, приятель, но я сейчас занят, — быстро говорю я.
— А как насчет четверга, к примеру?
— Четверг отпадает. А как насчет никогда? Никогда тебя устроит? — грубо спрашиваю я и говорю: — Вот и славно! — обращаясь к тишине на том конце провода, прежде чем грохнуть трубку на рычаг. Потом поднимаю трубку и звоню человеку, который действительно может быть мне полезен, а именно — Скрилу, своему старому приятелю из Поссила, и прошу его узнать для меня кое-что.
Когда-то давно я решил, что люди — это всего лишь объекты, которые можно передвигать с места на место, располагать их так, как тебе нужно, извлекать из них прибыль и выгоду, а заодно и моральное удовлетворение для себя, любимого. Я также понял, что уговоры действуют куда лучше, чем угрозы, и что любовь и понимание приводят к цели быстрее, чем грубое насилие. С учетом всего вышесказанного, чтобы управлять человеком, надо просто лишить его этой любви и внимания или дать ему понять, что он может лишиться их в любой момент. Разумеется, всегда находятся люди, которые непременно тебя подставят, и все твои планы накроются медным тазом. Как правило, это друзья и любовницы. Мой лучший друг сбежал с моими деньгами. Рентой. Вторым человеком, наебавшим меня, оказался папаша моей жены.
Я еще доберусь до них обоих. Но сейчас мне нужно поговорить со Скрилом, с моим старым приятелем из уиджи. Да, надо снова налаживать старые связи, теперь, когда я вернулся уже насовсем. Я здороваюсь, после этого следует стандартный треп, и, наконец, я задаю вопрос, а Скрил на другом конце провода явно не верит своим ушам:
— Ты хочешь, штобы я нашел тебе девочку, которая работает где?
— В кассах на стадионе Иброкс, — терпеливо повторяю я. — Желательно, чтобы это была робкая девочка, тихая, ранимая и достаточно невинная. Живет с родителями и все такое. И не важно, какая она на лицо. Можно и страшненькую.
Последняя фраза вызывает у него еще больше подозрений.
— Ты што, бля, задумал, Уильямсон?
— Так ты мне поможешь?
— Положись на меня, — произносит он проникновенно. — Еще што-нибудь надо?
— Еще надо какого-нибудь простофилю-жирдяя, который живет со своей мамочкой…
— Ну, это фигня!
— …и при этом работает в центральном отделении Банка Клайдсдейл в Глазго.
Скрил просит меня еще раз повторить, что мне нужно, а потом начинает ржать прямо в трубку:
— Ты что, решил сводничеством заняться?
— Ну можно сказать и так, — отвечаю я. — Перезвони, как все сделаешь, Купидон, — говорю я и лезу в карман, чтобы потрогать пакетик с дозой. Все-таки хорошо, когда у тебя есть в запасе пакетик хорошего цзына.
37. «…политкорректная ебля…»
Лорен куда-то пропала, нигде не могу ее найти. Может быть, она в Стирлинг вернулась. И это хороший знак. Это значит, что ей не все равно. Диана вообще не волнуется по этому поводу, она работает над своей диссертацией. Сидит, постукивает ручкой по зубам и задумчиво говорит:
— Лорен — хорошая девочка, хотя и напрягается по пустякам, но это все потому, что она еще слишком молода, но скоро и на нее снизойдет просветление.
— Скорее бы уж, что ли, — отвечаю я. — Из-за нее я себя чувствую распоследней шлюхой… — Я произношу это слово, и оно буквально режет меня на части: я думаю о том, на что согласилась во вчерашней беседе с Бобби и его приятелем Джимом. О том, куда я иду вечером. В сауне все по-другому, ты сама решаешь — нужны тебе чаевые или нет, и если нужны, тогда ты обязана как минимум подрочить мужику, что конкретно в моем случае превращается в неуклюжее и непрофессиональное приложение к моей не менее убогой и непрофессиональной технике массажа. Мне нужна работа, и мне нужны деньги, особенно если учесть, что скоро пасхальные каникулы. Но сауна — это одно, а пойти к кому-то в гостиничный номер — это уже другое. Это как пересечь очередную черту, а ведь я сама же кричала, бия себя пяткой в грудь, что я на такое в жизни не пойду. Всего лишь ужин и пара коктейлей, сказал Джимми. Все остальное решается между вами, в сугубо приватном порядке.
Я уже собираюсь на выход. Выгляжу на все сто: черно-красное платье под черным пальто от Версаче. Я пытаюсь улизнуть незаметно, чтобы Диана меня не увидела, но мне это не удается, она смотрит на меня и присвистывает.
— Свиданьице наметилось, да?
Я улыбаюсь как можно загадочнее.
— Ах ты корова счастливая, — смеется Диана.
Я выхожу на улицу. Я очень давно не ходила на каблуках, как-то все не приходилось, так что я ловлю такси. Высаживаюсь из машины в пятидесяти ярдах от роскошного отеля в Новом Городе. Мне не хочется сразу появляться на месте, я собираюсь насладиться своим прибытием и попутно во всем разобраться. Фасад отеля явно сохранился еще со времен короля Георга, однако внутри все перестроили, и теперь там сплошь и рядом — ультрамодный дизайн. В фойе — огромные окна, почти во всю стену, от пола до потолка. Автоматические двери открываются с тихим шуршанием, и портье во фраке приветливо мне кивает. Я иду к бару и слышу, как мои каблуки стучат по мраморному полу.
Я не хочу показывать, что кого-то ищу, хотя так оно и есть, потому что если меня спросят, кого именно я ищу, я даже не смогу ответить. Как выглядит этот баскский политик? Почему в таких ситуациях мне всегда не хватает самообладания? А бармен за стойкой уже таращится на меня, он меня уже видел раньше, я знаю, только не знаю где, может быть, в сауне, и он напряженно мне кивает. Я тепло улыбаюсь в ответ и чувствую, как по щекам разливается краска, как будто я только что залпом выпила двойной скотч. Нет, все гораздо хуже, я себя чувствую голой или, что еще хуже, я себя чувствую уличной шлюхой в мини-юбке и высоких чулках-сапогах до середины бедра. Однако служба сопровождения работает исправно, им совершенно не хочется, чтобы их клиентов что-то огорчило. Если бы я была просто проституткой на вольных хлебах, меня бы уже давно вывели отсюда за ухо, может быть, даже в сопровождении двух здоровенных копов.
Мой клиент — известный баскский политик, националист, который приехал сюда якобы для того, чтобы посмотреть, как работает шотландский парламент. Мне сказали, что на нем будет синий костюм. В баре сидят двое мужчин в синих костюмах, и оба они смотрят на меня. У первого — седые волосы и хороший загар, у второго — темные волосы и кожа с оливковым оттенком. Я очень надеюсь, что это темноволосый, тот, который помоложе, но скорее всего все будет с точностью до наоборот.
Потом, совершенно неожиданно, кто-то кладет ладонь мне на плечо. Я оборачиваюсь и вижу совершенно типичного, стереотипного, я бы даже сказала, испанца в синем костюме, точнее, не в синем, а темно-голубом. Под цвет глаз. Ему уже за пятьдесят, но сохранился он очень даже неплохо.
— Вы Никки? — с надеждой спрашивает он.
— Да, — отвечаю я, и он целует меня в обе щеки. — А вы, наверное, Севериано?
— У нас есть один общий знакомый, — улыбается он, демонстрируя ряд безупречных искусственных зубов.
— А как же его зовут, нашего общего знакомого? У меня такое ощущение, что я снимаюсь в очередной серии Бондианы.
— Джи-им, вы знаете Джи-има…
— Ах да, Джим.
Я боялась, что он сразу потащит меня наверх, но он заказывает напитки и говорит мне, вроде как по секрету:
— Вы очень красивая. Прекрасная шотландская девушка…
— На самом деле я англичанка, — говорю я ему.
— Да? — Он явно разочарован.
Ну разумеется, он же баск. И если он ищет девочку для ебли, это должна быть политкорректная ебля. В общем, я быстренько исправляюсь:
— Хотя во мне есть и ирландские, и шотландские корни.
— Да, в вас чувствуется кельтская кровь, — убежденно говорит он. Ага, примерно столько же, сколько в какой-нибудь Мисс Аргентине. Мы разговариваем, допиваем то, что осталось в бокалах, выходим на улицу, где нас уже ждет такси, и едем на другую сторону Нового Города, в место примерно в пятнадцати минутах ходьбы, а если на моих каблуках, то, может быть, двадцать. Я приторно улыбаюсь и изо всех сил пытаюсь удержаться от язвительных комментариев.
— Прекрасная Ни-икки, такая прекрасная… Следующий пункт нашей программы: ужин в ресторане. Я для начала беру ассорти из морепродуктов, которое включает в себя кальмаров, крабов, омара и креветки, к ассорти подают какой-то невообразимый лимонный соус. Основным блюдом был запеченный барашек а-ля nouvelle cuisine, со шпинатом и овощами, на десерт я взяла апельсины в карамели с мороженым. Все это запивается бутылкой «Дом Периньон», тяжеловатым шардоне с фруктовым вкусом и двумя большими бокалами бренди. Я извиняюсь и удаляюсь в сортир, где выблевываю весь ужин, потом чищу зубы, глотаю молочко магнезии и полощу рот листерином. Ужин был просто великолепный, но я никогда не ем после семи. Потом Севериано вызывает такси, и мы едем обратно в отель.
Я немного нервничаю, тем более что, когда мы поднялись в номер, спиртное порядком двинуло мне в голову, поэтому я включила телевизор, где шли новости или какой-то документальный фильм про голодающих африканских детей. Севериано достает шампанское из ведерка со льдом и разливает его по двум бокалам. Он снимает туфли и ложится на кровать, откидывается на взбитые подушки и улыбается мне: нечто среднее между застенчивой улыбкой маленького мальчика и порочной ухмылкой старого извращенца.
— Сядь рядом со мной, Ни-икки, — говорит он и хлопает по кровати.
На какую-то долю секунды мне очень хочется отказаться, но потом снова включается деловой режим.
— Я делаю только массаж и прочие расслабляющие упражнения.
Он печально смотрит на меня. Кажется, еще чуть-чуть — и он пустит слезу.
— Ну, если так должно быть, значит, так должно быть, — говорит он и начинает расстегивать ширинку. Его член выскакивает наружу, как веселый щенок. А что обычно делают с веселыми щенками?
Я начинаю его поглаживать, но тут возникает старая проблема, я просто не очень хорошо умею дрочить мужикам. Я пожираю его глазами, я обволакиваю его своей страстью. Его горящие глаза — полная противоположность ледяным глазам Саймона, в его глазах лед, который, как говорится в рекламе, мне очень хочется растопить, и я уже чувствую, что от методичных движений у меня устала рука, и вообще весь процесс меня совершенно не заводит. Наоборот, мне становится скучно. Это чувство передается ему, и он выглядит разочарованным, расстроенным и даже слегка раздраженным. Но мне нравится, как головка его члена пробивается наружу сквозь невообразимо длинную крайнюю плоть, поэтому я решаю не отказывать себе в маленьком удовольствии. Я смотрю на него, облизываю губы и говорю:
— Обычно я этим не занимаюсь, но… Баск счастлив до поросячьего визга:
— О Ни-икки… Ни-икки, детка…
Я быстренько назначаю хорошую цену, воспользовавшись своим умением торговаться, и беру у него в рот, предварительно убедившись, что во рту у меня скопилось достаточно слюны, которая поможет смягчить процесс. У него действительно очень большая крайняя плоть, так что поначалу мне кажется, что член у него грязный, и с этим придется смириться. Однако при непосредственном контакте оказывается, что у его члена свежий и острый вкус, он чем-то напоминает испанский лук, хотя это могут быть просто мои этноцентричные ассоциации. Может быть, я хреново дрочу, но в том, что касается минетов, у меня все хорошо: я и в детстве все время тянула все в рот — так называемый оральный тип.
Я понимаю, что он собирается кончить, поэтому быстренько достаю его член изо рта, а он стонет, умоляет и ноет, но я не собираюсь глотать его сперму. Он весь на взводе, и когда он хватает меня, мне становится по-настоящему страшно, что сейчас меня изнасилуют и мне придется вспоминать все приемы самообороны. Но потом я понимаю, что он хочет просто потереться об меня, как собака, он горячо дышит мне в ухо и исступленно шепчет что-то по-испански, а потом кончает мне на платье.
Разумеется, это было не изнасилование, но мы на такое не договаривались, и я чувствую себя оскорбленной. Разозлившись, я отталкиваю его от себя, и он залазит обратно на кровать, его мучает раскаяние, он беспрестанно извиняется:
— О Никки, мне так стыдно… пожалуйста, прости меня… — и он тянется к своему пиджаку и достает деньги, чтобы как-то загладить свой промах, а я иду в ванную с зеркальными стенами, нахожу полотенце, смачиваю его водой и вытираю с платья его кончину.
После этого эпизода он снова становится лапочкой и продолжает извиняться, я успокаиваюсь, и мы допиваем вино. Похоже, я явно переборщила с выпивкой, и он спрашивает меня, можно ли сделать несколько снимков полароидом, я при этом должна быть в лифчике и трусиках. Я начинаю очередной прогон про то, как нелегко живется бедным студентам, и он достает еще денег. Я снимаю платье и сушу мокрое пятно встроенным феном, а он готовит камеру.
Он показывает мне, как надо позировать, а когда он делает пару снимков, я тихо радуюсь, что надела поддерживающий бюстгальтер. Я замечаю, что на первой фотографии выгляжу какой-то уж чересчур жестокой и угрюмой, поэтому для второго снимка использую улыбочку в стиле «Скажите секс». Я беспокоюсь о том, как будут выглядеть на фотографиях мои костлявые коленки, и почему-то заморачиваюсь на мысли, что у меня появляется животик. Отступив перед его непомерным восторгом и своей зарождающейся паранойей, я устраиваю настоящее шоу, демонстрируя некоторые гимнастические трюки. И это оказывается большой ошибкой, потому что Севериано снова заводится, сползает с кровати и пытается меня поцеловать. Я почти обнажена, уязвима и поэтому начинаю всерьез беспокоиться. Отстранившись от него, я поднимаю руку и устремляю на него ледяной взор, что, похоже, слегка остужает его пыл.
— Прости меня, Никки, — скулит он. — Я просто сви-инья…
Я влезаю в платье, убираю деньги в сумочку и мило, хотя и прохладно, прощаюсь, после чего ухожу.
Я иду по коридору к лифтам, переживая безумную смесь брезгливости и эйфории, похоже, эти эмоции соперничают за право главенства у меня в душе. Я намеренно заставляю себя думать о деньгах и о том, какой халявной была работа, и эти мысли помогают мне более-менее прийти в себя.
Приходит лифт, внутри стоит молоденький портье с плохой кожей и тележкой, заваленной багажом. Он коротко мне кивает, и я вхожу в лифт, попутно заметив красную сыпь у мальчика на подбородке. Но это не просто подростковые прыщи, потому что эта самая сыпь присутствует лишь на одной стороне лица. Судя по всему, он недавно подрался или просто нажрался в хлам и расцарапал лицо об стену или о тротуар. Все время, пока мы спускаемся, он смотрит на меня с виноватой улыбкой, а я пытаюсь выдать ему в ответ что-то похожее. Двери лифта с щелчком открываются, и я выхожу, в голове у меня по-прежнему — полный бардак. Хочется лишь одного: как можно быстрее убраться из этого отеля, скрыться с места преступления, так сказать.
В общем, я иду к выходу, уже подхожу к стеклянным дверям, тротуар снаружи блестит от дождя и уличных огней. И тут дверь внезапно открывается, и то, что я вижу, вгоняет меня в настоящий ступор. В отель заходит мой преподаватель МакКлаймонт и идет прямо ко мне, и его лицо расплывается в Улыбке.
Боже ты мой.
А потом это лицо мнется, как газета, и в его глазах возникает какое-то похабное презрение.
— Мисс Фуллер-Смит… — Этот голос, мягкий, но все равно неприятный, как будто вползает ко мне в сознание.
Боже ты мой. Кровь стучит у меня в висках, а стук каблуков по полу кажется оглушительным грохотом. У меня возникает кошмарное ощущение — мне кажется, что все взгляды устремлены на нас с МакКлаймонтом, как будто мы вдруг оказались на сцене, высвеченные прожектором.
— Здравствуйте, я… — Я пытаюсь начать разговор, но он смотрит на меня как-то странно, как будто он знает все тайны моей души. МакКлаймонт обводит меня пристальным взглядом, с головы до ног, и в глазах моего явно развратного препода появляется стальной блеск.
— Может быть, выпьем чего-нибудь. — Он кивает в сторону барной стойки, и эта фраза звучит как приказ, а не как предложение.
Я не знаю, что сказать.
— Я не могу, я, гм… МакКлаймонт медленно качает головой.
— Если вы откажетесь, Николя, вы очень меня огорчите, — говорит он, закатив глаза, и я сразу же понимаю, что он хочет сказать. Разумеется, я уже сдала курсовую, но все равно… С посещаемостью у меня были большие проблемы, и при желании он вполне может меня завалить на экзамене. А если я срежусь на экзамене, папаня урежет мое содержание, и вот тогда-то случится полная жопа. Так что я совершаю разворот на 180 градусов, иду за ним к бару и попутно пытаюсь взять себя в руки. МакКлаймонт спрашивает, что я буду пить, а бармен холодно смотрит на меня.
Ну вот, теперь я сижу в баре с этим старым мерзавцем, и прежде чем я успеваю нанести первый удар и спросить его, что он тут делает, он задает мне тот же самый вопрос.
— Я ждала своего парня, — говорю я, поднося к губам стакан солодового виски. Это Саймон меня к нему пристрастил, а МакКлаймонт явно одобряет подобный выбор напитка. — Но он позвонил мне на мобильный и сказал, что задерживается.
— Какая жалость, — говорит МакКлаймонт.
— А вы что здесь делаете? Вы здесь часто бываете? — любопытствую я.
Тут МакКлаймонт весь напрягается, суровый такой, дальше некуда. Судя по всему, он считает, что раз я его студентка, или женщина, или просто моложе его по возрасту, то вопросы здесь задает только он.
— Я был на встрече Шотландского Общества, — пафосио заявляет он, — а по дороге домой попал под дождь и решил зайти сюда выпить. А вы здесь где-то рядом живете? — спрашивает он.
— Нет, я живу на Толкросс, я, ну… — Тут я вздрагиваю, потому что краем глаза вижу баска Севериано, который спускается в бар вместе с еще одним мужиком в костюме. Я быстро отворачиваюсь, но мужик в костюме, даже не сам баск, направляется прямо к нам.
— Ангус! — кричит он, МакКлаймонт поворачивается и улыбается, они явно знакомы. Затем мужчина замечает меня и приподнимает брови. — А кто эта прекрасная леди?
— Это мисс Николя Фуллер-Смит, Рори, студентка университета. Николя, это Рори МакМастер.
Я пожимаю руку этого МакМастера, похожего на кабана-регбиста.
— Может, присоединитесь к нам, — говорит он и показывает на баска, который смотрит на меня с перекошенным лицом.
Я пытаюсь возражать, но МакКлаймонт забирает со стойки наши напитки и несет их к столику. Я пытаюсь улыбнуться баску, мол, «мне очень жаль, что все так получилось», но он смотрит волком, как будто я его подставила по полной программе. Сажусь за столик, стараясь при этом выглядеть как можно целомудреннее (по крайней мере насколько это позволяет платье). Чувствую себя совершенно беспомощной и уязвимой, наверное, я бы чувствовала себя намного увереннее, если бы просто ебалась с каким-нибудь незнакомцем перед камерой.
— Это сеньор Энрико де Сильва, из Баскского регионального парламента в Бильбао, — говорит МакМастер. — Ангус МакКлаймонт и Николя… гм… Фуллер-Смит, правильно?
— Да. — Я кротко улыбаюсь, пытаясь при этом вжаться в стул, а в идеале — вообще исчезнуть. Значит, Энрико. А мне он сказал, что его зовут Севериано. Он угрюмо поглядывает на меня.
— Это ваша девушка, нет? — с некоторым беспокойством спрашивает он у МакКлаймонта.
МакКлаймонт слегка краснеет, и его лицо вновь сминается от натянутой улыбки, и только потом он позволяет себе рассмеяться.
— Нет, нет, мисс Фуллер-Смит моя студентка.
— И-и что она изучает? — спрашивает Энрико, или Севериано, или просто баск.
Меня это все достает. Я в общем-то тут тоже присутствую.
— Мой основной курс — кино. Но я еще факультативно изучаю предметы, связанные с Шотландией. Это очень интересно. — Я выдавливаю из себя улыбку и думаю о том, что всего несколько минут назад пенис этого человека был у меня во рту.
Я извиняюсь, и иду в туалет, и спиной чувствую, как они пялятся на мою задницу. Я знаю, как только я отойду, они примутся меня обсуждать, но я ничего не могу с этим поделать, мне нужно подумать. Я чувствую себя совершенно беспомощной и даже не знаю, кому можно было бы позвонить. Мне так плохо, что я почти решаюсь набрать домашний номер Колина, но потом все же звоню Саймону.
— У меня тут жопа случилась, Саймон. Я сейчас в отеле «Роял Стюарт» в Новом Городе. Ты мне не поможешь?
Саймон держится холодно и даже с некоторым раздражением, возникает неудобная пауза, но потом он все-таки говорит:
— Я думаю, Мо вполне справится и без меня. Так что я скоро буду. — И он вешает трубку.
Скоро? Интересно, что это может значить? Я подкрашиваюсь, причесываюсь и возвращаюсь в бар.
Когда я возвращаюсь к столику, эти трое сидят с видом участников тайного заговора развратников. Они говорили обо мне. Я знаю, что они обо мне говорили. МакКлаймонт, к примеру, умудрился порядком надраться. Он как раз произносит какую-то нудную фразу, кажется, про положение Шотландии в Союзе, которая заканчивается словами:
— …и именно это наши английские друзья никак не могут понять.
Меня выводит из себя не столько его фраза, сколько язвительный взгляд, направленный на меня.
— Я не уловила сути. Вы отстаиваете националистическую или унионистскую позицию?
— Да я так, в общем, — говорит он, щурясь. Я тянусь за своим стаканом со скотчем.
— Забавно, но мне всегда казалось, что «Северные Бритонцы» — это термин, который используется исключительно Шотландскими националистами, и носит где-то даже саркастических характер. Я очень удивилась, когда обнаружила, что этот термин используют унионисты, которые, насколько я понимаю, хотят войти в Объединенное Королевство. — Я смотрю на своего баска и этого МакМастера. — Это очень показательный термин, потому что ни один англичанин не станет называть себя «Южным Бритонцем». Между прочим, «Правь, Британия» тоже была написана шотландцем. Это мольба о том, чтобы вас приняли в Соединенное Королество, мольба, которая так и не будет услышана. — Я печально качаю головой.
— Именно, — говорит МакМастер. — Именно поэтому мы и считаем…
Я продолжаю «пиздеть за политику», не сводя взгляда с МакКлаймонта.
— С другой стороны, очень грустно, что Шотландии до сих пор не удалось добиться полной свободы. А сколько уже прошло времени. Вот посмотрите, к примеру, на достижения ирландцев.
МакКлаймонт взбешен и уже собирается что-то сказать, но тут я замечаю, что в фойе входит Саймон, и машу ему рукой. В пиджаке и футболке он выглядит весьма впечатляюще. И к тому же он загорел. Наверняка валялся где-нибудь в солярии.
— О Никки, детка… прости, что я опоздал, дорогая, — говорит он и целует меня в щечку. — Ну что, ты готова к неземным наслаждениям? — спрашивает он, и только после этого смотрит на остальных мужчин, как будто он только что их заметил. Сейчас он похож на капризного кота, которому предложили полакомиться остатками хозяйской трапезы; у него на лице — брезгливое презрение, однако взгляд острый как бритва. Он быстро обменивается рукопожатиями со всеми троими. На мой взгляд, он как-то уж слишком помпезен и высокомерен, особенно если учесть ситуацию.
— Саймон Уильямсон, — резко говорит он, а потом немного смягчает тон. — Надеюсь, моя девушка была в хороших руках?
Все смотрят на баска и начинают нервно и виновато улыбаться. Его присутствие явно их угнетает, он выводит их из равновесия, даже не прилагая особых усилий. Но я себя чувствую просто отвратительно, в первый раз за долгое время, в первый раз после первого мужика, которому мне пришлось дрочить, — я чувствую себя шлюхой. Саймон помогает мне надеть пальто, и я с большим облегчением покидаю этот поганый отель.
Мы садимся в машину, и я вдруг понимаю, что плачу, но по крайней мере больше не ощущаю себя шлюхой. Я знаю, что плачу совершенно неискренне, я просто хочу, чтобы Саймон отвез меня домой и уложил в кроватку. Я хочу, чтобы он думал, что это он меня соблазняет, хотя я жутко его хочу, я хочу его прямо сегодня, прямо сейчас. Но Саймона мои слезы не впечатляют совершенно.
— Что такое? — равнодушно спрашивает он, выводя машину на Лотиан-роуд.
— Вляпалась в совершенно дурацкую ситуацию, — говорю я ему.
Саймон обдумывает мои слова, а потом устало отвечает:
— Такое случается. — Хотя, судя по его тону, такое случается с кем угодно, кроме него самого. Мы останавливаемся у моего дома и смотрим на небо. Сегодня оно ясное и, что самое удивительное, очень много звезд. Я никогда не видела столько звезд, по крайней мере здесь, в городе. Колин как-то возил меня на Восточное побережье, недалеко от Колдингхэма, вот там все небо было усеяно звездами. Саймон тоже смотрит наверх и говорит:
— Звездное небо надо мной и нравственный закон во мне.
— Кант… — говорю, ощущая странную смесь восхищения и испуга, и думаю о том, что он имеет в виду, говоря о нравственных законах. Он что, понял, чем я занималась? Но он резко оборачивается ко мне, и вид у него обиженный. Но он ничего не говорит, только настороженно смотрит на меня.
— Это моя любимая цитата из любимого философа, — объясняю я. — Из Канта [10 - В доброй вере (нем). — Примеч. пер.].
— А… да, это и мой тоже любимый философ, — говорит он и улыбается.
— Ты изучал философию? Изучал Канта? — спрашиваю я.
— Немного, — кивает он. А потом объясняет: — Старая шотландская традиция. От Смита к Хьому, а потом — к европейским мыслителям вроде Канта.
В его голосе проскальзывает некое самодовольство, которое действует мне на нервы, поскольку чем-то напоминает МакКлаймонта. А мне очень не хочется ассоциировать его с МакКлаймонтом, так что я иду ва-банк:
— Хочешь, поднимемся ко мне, выпьем кофе… или вина. Саймон смотрит на часы.
— Пожалуй, лучше кофе, — говорит он.
Мы поднимаемся по лестнице, я еще раз благодарю его за помощь, типа, он меня просто спас. Я надеюсь, что он спросит меня об этом, но он, судя по всему, не придает случившемуся никакого значения. Когда мы заходим в прихожую, у меня замирает сердце, потом что я вижу полоску света из-под двери гостиной.
— Диана или Лорен, наверное, еще не спят, жгут электричество, полуночничают, — объясняю я шепотом и провожу его к себе в комнату. Он садится в кресло, потом начинает рассматривать стойку с сидюками, встает, чтобы внимательнее изучить коллекцию, но при этом его лицо по-прежнему остается непроницаемым.
Я иду на кухню, делаю кофе и приношу две дымящиеся кружки обратно в спальню. Когда я вхожу, он сидит на кровати, читает сборник современной шотландской поэзии, одну из обязательных книг в курсе МакКлаймонта. Я ставлю чашки на ковер и сажусь рядом с ним. Он откладывает книгу в сторону и улыбается мне.
Мне очень хочется наброситься на него, но у него в глазах — гранитный холод, который меня и удерживает. Его взгляд устремлен сквозь меня, внутрь меня. Его взгляд пронзает меня насквозь. А потом его ледяные глаза неожиданно наполняются невероятным теплом, которое казалось вообще невозможным всего секунду назад. Свет у него в глазах такой яркий, что я впадаю в какой-то ступор, чувствую себя существом без формы, без размеров и плотности. Во мне осталось только желание. Я слышу, как он что-то говорит, на каком-то иностранном языке, а потом берет мое лицо в ладони. Несколько секунд он пристально смотрит на меня, его темные глаза словно пьют меня, и он целует меня: в лоб, в щеки, — его поцелуи сильные и нежные одновременно, в них есть некая точность, они посылают импульсы в самое сердце той странной туманности, в которую я сейчас превратилась.
Мои тело и разум существуют как бы отдельно друг от друга, я чувствую, что наша страсть может сравниться по температуре с батареей центрального отопления, что находится рядом с нами. Когда он гладит меня по спине, я думаю о красных розах, их закрытые лепестки распускаются, и я падаю на кровать. И тут во мне неожиданно просыпается воля, и я думаю: он изменяет меня, и мне нужно попробовать изменить и его тоже, — я обнимаю его за шею, притягиваю к себе и приоткрываю рот. Я целую его так крепко, что у меня клацают зубы. Потом я провожу языком по его глазам, носу, пробую на вкус соленый след, идущий от носа к верхней губе. Потом я убираю руки с его шеи, чтобы заняться его телом, пытаюсь снять с него футболку, но он не поднимает руки, чтобы помочь мне, потому что он занят, снимает с меня платье. Но я тоже не убираю руки и впиваюсь ногтями в его мускулистое тело, так что положение безвыходное: я не могу снять с него футболку, он не может снять с меня платье. Потом он все-таки исхитряется, как заправский взломщик, расстегнуть на мне лифчик. Он так яростно пытается сорвать с меня платье и лифчик, что мне приходится отпустить его спину, потому что если я этого не сделаю, у меня порвутся шлейки на платье. Он обнажает мою грудь, и после этого все замедляется, он начинает ласкать ее очень бережно, нежно и немного испуганно, как ребенок, которому разрешили погладить какую-нибудь пушистую зверушку.
Он снова смотрит мне прямо в глаза, и лицо у него очень серьезное, почти печальное и даже несколько разочарованное, и он говорит:
— Похоже, что это случится сейчас.
Потом он встает и снимает футболку, а я спускаю ноги на пол и снимаю платье и трусики. У меня между ног — пульсирующий жар, я почти готова к тому, что у меня сейчас загорятся волосы на лобке. Я смотрю на Саймона, как он снимает брюки и трусы от Кельвина Кляйна, и на секунду просто замираю в потрясении, потому что мне кажется, что у него нет пениса. Его нет! В голову лезут безумные мысли, что он кастрирован, и именно поэтому относится к сексу так сдержанно, у него просто нет члена! А потом я понимаю, что член есть, еще как есть, просто я смотрю на него под таким углом, что член направлен прямо на меня, как дуло пистолета. И я хочу его. Я хочу, чтобы он оказался во мне. Прямо сейчас. Я не хочу, чтобы мне пришлось говорить ему, что заняться любовью мы можем и позже, позже я у тебя отсосу, позже ты можешь вылизать меня всю, подрочить мне, сделать со мной все что угодно, но, пожалуйста, не сейчас. Сейчас просто грубо выеби меня, да, прямо сейчас, потому что я горю. А он смотрит мне в глаза и кивает, этот мужчина кивает мне, как будто он прочитал мои мысли. А потом он оказывается на мне и во мне, наполняя меня, раздвигая меня, проникая в самую суть меня. Я тяжело дышу, и он прибавляет мощности, а потом мы с ним переворачиваемся и становимся переплетенной скомканной массой, и я даже не понимаю, кто из нас сбавляет темп, мы опять начинаем ласкать друг друга, но сама наша любовь овладевает нами, и мы снова набрасываемся друг на друга в этой битве один на один, в этой войне всех против всех. На какую-то долю секунды мне кажется, что я победила — и его, и себя, — но я хочу больше, больше, чем он может мне дать, больше, чем я вообще могу получить от кого бы то ни было. Я кончаю, и когда спазмы оргазма проходят, я думаю, а не слишком ли громко я кричала, и очень надеюсь, что ни Лорен, ни Дианы нету, потому что в противном случае это было бы слишком похоже на глупое показушное представление. Саймон воспринимает мой оргазм как разрешение на свой, он убирает волосы с моего лица, и смотрит мне прямо в глаза, и кончает, кончает так яростно, что своим оргазмом он продлевает мой оргазм. После этого он прижимает меня к груди, но я все-таки вижу мельком его глаза, и мне кажется, я почти уверена, что видела слезы. Но проверить свою догадку у меня нет никакой возможности, потому что он крепко держит меня, да и у меня самой не осталось уже никаких сил. Мы лежим в мокрой от пота кровати, и все, что успеваю подумать, засыпая в этом жарком поту, в этом запахе пота и нашего секса: как это все-таки здорово, когда тебя выебут так, как надо.
38. Афера № 18744
Это был приятный сюрприз, как, впрочем, и всякий звонок на белый мобильник. Конечно, секс с Никки получился отменным, но в нем все же присутствовал этот синдром «первого раза»: не важно, насколько хорош сам процесс, всегда имеется некоторая поверхностная небрежность, которая портит всю картину. Позже, когда я уже собирался уходить, она спросила меня, играю я с ней или нет. Звучало это скорее игриво и ни в коем случае — как претензия, хотя, может быть, это значило что-то более важное. В сексе — точно как в спорте, самые талантливые спортсмены знают, что сосредоточиваться надо на своей игре, а не на игре противника. Так что я загадочно улыбнулся и не стал ничего отвечать. Долбаные либералы гонят пургу насчет «честности» в отношениях. Честность — это такая скука. Нет, отношения — это в первую очередь власть, и сейчас пришло время несколько охладить свой пыл. Она сломается, я точно знаю, что она сломается, и это будет весьма приятно. Я говорю ей, что у меня изменился номер телефона, и даю номер красного мобильного. Вот он, лучший момент в отношениях — стереть номера с белого мобильника и занести его в красный.
Был один странный момент, на улице, когда она заметила, что я смотрю на звезды. Я выдал ей цитату из Кейва и подумал, что в ответ она обозвала меня плохим словом. Я не понял, что она говорит про философа Канта. Я даже позвонил Рентону по этому поводу. Он сказал, что Кейв взял эту строчку из книги Канта. Куда, бля, катится мир, если твои любимые поэты так тебя подставляют?
Да, секс был просто великолепным. Меня впечатлили ее физическая форма, напор и гибкость, правда, это означает, что мне тоже придется следить за весом и не забивать на походы в спортзал. Но кайф, полученный мной от этого секса, не идет ни в какое сравнение с тем оргазмическим удовольствием, который я пережил, когда подошел к газетному киоску и купил последний выпуск «News». Статья на шестой странице, с фотографией вашего покорного слуги и вступительным словом начальника полиции Рэя Леннокса, неожиданно молодого парня, немного похожего на второго гитариста из «Village People». Я, заруливая в Бар Мака, который находится рядом с газетным киоском, покупаю бутылку «Becks» и читаю взахлеб:
Владелец бара в крестовом походе против наркотиков
Барри Дэй
Владелец одного из баров в Лейте объявил войну торговцам наркотиками-убийцами, такими, как экстази, спид, марихуана и героин. Местный житель, Саймон Уильямсон, новый владелец бара «Порт радости» в Лейте возмутился до глубины души, когда поймал в своем баре двух молодых людей, торгующих таблетками. «Я думал, что многое повидал, но все равно был просто в шоке. Меня поразило то, что все это происходит практически в открытую. Так называемая наркокультура проникла во все сферы жизни. И с этим необходимо бороться. Я видел, как эта дрянь разрушает человеческую жизнь. То, что я предлагаю, это больше, чем просто кампания, — это своего рода крестовый поход. Пришло время нам, бизнесменам, сказать свое веское слово». Мистер Уильямсон недавно вернулся в Лейт из Лондона, где жил в последнее время. «Разумеется, мне жалко молодых ребят, которые в наше время не имеют возможности заработать себе на жизнь иначе, как незаконными способами. Я ведь тоже человек. Но приходит время, когда жалость должна отойти на второй план, в такой ситуации мы должны быть жесткими и непреклонными. А то слишком многие сидят, забившись в уголок, и предаются жалости к себе …»
Да, именно так и сказал Саймон Дэвид Уильямсон. На фотографии изображен невероятно серьезный Уильямсон собственной персоной. И подпись: «Наркотики — это угроза жизни: Саймон Уильямсон боится за будущее эдинбургской молодежи».
Но больше всего меня впечатляет колонка редактора:
Лейт может гордиться этим принципиальным молодым бизнесменом, владельцем бара, Саймоном Уильямсом, инициатива которого положит начало всеобщей борьбе с заразой, разъедающей наше общество. Разумеется, проблемы подобного рода не ограничиваются исключительно Эдинбургом, это проблема глобальных масштабов, однако местные жители могут сыграть важную роль в искоренении этой проблемы. Мистер Уильямсон являет собой образец нового жителя Лейта, прогрессивного и перспективного человека, который тем не менее чувствует себя ответственным за «свой народ», особенно за тех молодых ребят, что попадают в сети к дилерам, беспринципным мерзавцам, которые в погоне за наживой походя губят жизни этих ребят. Преступники должны помнить о том, что есть люди — такие, как Саймон Уильямсон, — которых им следует опасаться. «News» всецело поддерживают начатую им кампанию.
Чудесно. Я добиваю бутылку пива, возвращаюсь к себе и занюхиваю основательную дорогу, чтобы как-то отпраздновать это радостное событие. Моя кампания. Они повелись. Я думаю о Мальколме Макларене и «Sex Pistols». Знаешь что, старина Мальколм, в твое руководство к действию надо внести коррективы, эта инструкция явно устарела.
Я решаю взять такси и отправиться к матушке. Когда я к ней приезжаю, она чуть ли не пищит от восторга:
— Я так тобой горжусь! Мой Саймон! В «Вечерних новостях»! После всего, что я натерпелась с этими проклятыми наркотиками.
— Пришло время отдавать долги, ма, — говорю я. — Я знаю, что никогда не был ангелом, но рано или поздно приходит время, когда человек должен расплачиваться за свои грехи.
Бросая самодовольные взгляды на моего старика, она начинает цитировать статью из газеты:
— «Ответственность за свой народ»! Я знала, что все будет хорошо! Я знала! — объявляет она с видом победительницы, косясь на отца, который безучастно таращится в свою газету с результатами бегов, и по нему видно, что эта статья его ни в чем не убедила. Он всегда просматривает результаты бегов, правда, в последнее время перестал делать ставки.
Ну что ж, остается только нанести ему последний удар.
— А еще у меня появилась новая девушка, мам, совершенно особенная девушка, — говорю я ей, и она снова меня обнимает.
— Сынок… ты слышал, что он сказал, Дэйви?
— Хм-м, — ворчит старый мерзавец, скептически глядя на меня. Вот так-то, папа. Мы с тобой по-прежнему на разных полюсах. Саймон Дэвид Уильямсон — молодой преуспевающий бизнесмен. Дэвид Джон Уильямсон, с другой стороны, обломавшийся по всем статьям, ожесточившийся старый дурак, пережиток прошлого, который добился в жизни лишь одного — превратил в ад жизнь замечательной женщины, моей мамы.
Разумеется, я помню, что когда был ребенком, я смотрел на него с обожанием, да и он был со мной добрым и ласковым. Он таскал меня повсюду, даже к своим любовницам, а потом дарил мне всякие подарки, чтобы я не настучал маме. Да, тогда он относился ко мне очень хорошо. Ребята всегда мне завидовали, говорили: «Вот бы мне такого отца». А потом, когда у меня начался пубертатный период и я стал интересоваться женщинами, тут-то все и началось. Я сделался соперником, а соперника нужно выводить из строя, любыми способами. Впрочем, ему это особенно не помогло, потому что даже тогда я опережал его на голову.
— Ну что, угадал победителей, пап? — спрашиваю я.
— Пару раз, — неохотно отвечает он, пытаясь быть вежливым. Но это только потому, что мама сейчас в комнате. Если бы ее не было, он бы просто опустил газету, посмотрел бы на меня неподвижным взглядом и прорычал: «Ну и что тебе тут понадобилось?» Это было бы крайним проявлением гостеприимства.
Мама продолжает расспрашивать меня про мою девушку, и я вдруг понимаю, что сам точно не знаю, кого я имею в виду. Может быть, Никки, после того, что случилось сегодня ночью, или Алисон, которая теперь работает у меня в баре, а может быть, эту толстую девочку? Я не знаю. Я не могу думать вообще ни о чем, кроме своей аферы. Если дело выгорит, то это будет гениально, это будет просто произведение искусства. Но кто бы из них ни стал моей новой женщиной, ей придется иметь дело с мамой.
— Если она будет присматривать за моим мальчиком и не станет его у меня отнимать, — мурлычет она, угрожая этой невидимой шлюхе.
Я не могу оставаться у них надолго, в конце концов я вроде как управляю баром. Но как только я выхожу за дверь, звонит зеленый мобильник, это Скрил, и у него есть для меня информация.
— Я все сделал, што ты просил, — говорит он.
Я выражаю ему бесконечную благодарность, потом сразу же звоню в бар, оставляю Мо и Али заниматься делами, нагнав что-то про конференцию по торговым лицензиям, о которой я якобы совершенно забыл. После этого я отправляюсь прямиком в Беверли и сажусь на поезд до Глазго. У меня с собой сценарий, и, чтобы не тратить зря время, я просматриваю его на предмет порядка съемки сцен. Сначала будем снимать сцены с еблей: снимать и ебаться, снимать и ебаться — набирать материал. Начнем с оргии — и понеслась. Когда я прихожу в себя в Соапвиле, у меня обнаруживается эрекция, которая, правда, тут же проходит — и слава Богу, потому что я вижу Скрила, который ждет меня на платформе. Он представляет собой именно то, чем и выглядит: человек, настолько убитый наркотой, что глаза у него перманентно дикие. Есть большая разница, некая депрессивная энергия, которая отличает бывших наркоманов из рабочего класса от их «коллег» из класса среднего. Героин плюс культура нищеты и полное отсутствие опыта в чем-то еще — и ожиданий чего-то еще. Между прочим, дела у Скрила сейчас идут лучше, чем можно было бы предположить. Когда Гарбо, его дружок, откинул копыта от якобы высококачественного героина, это очень хорошо прочистило ему мозги. Теперь он чист, ну, насколько может быть чист человек, который не моется неделями. Он спрашивает про Рентона, отчего у меня тут же портится настроение, ну и про моего вновь обретенного товарища с Восточного побережья.
— А что нащет Урода, как он ваще?
Я трясу головой, как это обычно и делается, когда тебя спрашивают про человека, который когда-то был тебе другом, а теперь стал просто знакомым, присутствие которого ты если и можешь выносить, то с большим трудом. Нет, не так. Скорее он даже враг. Я думаю, что Мерфи имеет смысл переехать сюда, по сути дела, он всего лишь заблудившийся уиджи, та еще деревенщина.
— Да ничего у него не изменилось, Скрил. Стену лбом не пробьешь. Я в том смысле, что я много лет пытался хоть что-то с ним сделать, как-то ему помочь… — Я выдерживаю скорбную паузу, а заодно и пытаюсь решить, стоит ли дальше давить эту ложь, и добавляю: — И не я один, мы все пытались. Делали, что могли.
Скрил отрастил волосы, видимо, чтобы прикрыть свои огромные уши, похожие на два лопуха. Его кадык ходит ходуном под редкой козлиной бородкой.
— Жалко, хороший был парень.
— Урод это Урод, — улыбаюсь я, думая о том, как мы с Алисон… нет, отставить. Лесли. У меня вдруг появляется странное свербящее чувство в груди, и я спрашиваю: — А Лесли… она все еще здесь?
Скрил смотрит на меня с сомнением.
— Да, но не смей к ней подкатывать.
Я удивлен, что она еще жива. В последний раз видел ее в Эдинбурге, почти сразу после того, как умер маленький Дон. Я слышал, что потом она вернулась в Глазго, тусовалась со Скрилом и Гарбо. Потом я слышал, что она передознулась. И решил, что она повторила печальную участь Гарбо.
— Она так и торчит?
— Нет, оставь ее в покое. Она соскочила. Теперь замужем, и ребенок маленький.
— Я бы хотел с ней повидаться, вспомнить прошлое.
— Я не знаю, где она живет. Один раз видел ее в Центре Бачанан. У нее теперь все в порядке, она соскочила, — повторяет он, на мой взгляд, как-то уж слишком настойчиво. Можно, конечно, подумать, что он просто не хочет, чтобы я встречался с Лесли, и в этом есть свой резон. Но я чувствую: дело не только в этом, тут есть что-то еще.
В общем, мы добираемся до Клайдсдейла. Парень, который стоит за конторкой в банке и на которого мне показывает Скрил, идеально подходит для моих целей: толстый, инертный, взгляд скучающий — такое ощущение, что он наелся транквилизаторов, — картину довершают очки в стиле Элвиса Костелло. Когда моя маленькая сучка придет к нему, кровь тут же ударит ему в голову — и, главное, в причинное место, — и он будет ходить за ней как привязанный. Да, Никки сделает так, что он будет драить ей сортир зубной щеткой, да при этом еще и спасибо скажет, что ему это доверили. Да, это именно то, что мне нужно, мой мальчик. Точнее, ее мальчик.
Она кое-чем мне обязана, все-таки я ее вытащил из заварухи с теми тремя уродами в дорогих костюмах. Они так на нее смотрели, как будто хотели трахнуть ее втроем, причем немедленно. Она была явно встревожена; крутая, шикарная, сексуальная девочка. За такое надо платить, я только надеюсь, что она согласится играть в эти игры.
Что касается меня, мне не терпится заняться девушкой моей мечты. Я чувствую себя Терри Томасом на палубе океанского лайнера под руку с богатой вдовой. Провожу пальцем под носом, чтобы убедиться, что на нем не осталось следов кокаина. Моя афера, мое кино, моя сцена.
39. «…вопрос сисек…»
Лорен вернулась из Стирлинга. Интересно, что случилось с ней в отчем доме, почему-то после возвращения в ней проснулся дух «живи и давай жить другим». Она почти извиняется передо мной, что позволяла себе вмешиваться в мою жизнь, при этом, естественно, подразумевается, что я все равно не права. К счастью, звонит телефон, это Терри. Он приглашает нас на ленч. Я хочу пойти, потому что всего через пару дней у нас с ним будет секс перед камерой, так что, наверное, было бы неплохо узнать его получше. А вот Лорен приходится уговаривать, потому что она хотела отпраздновать наше примирение — покурить травы, посмеяться, посмотреть новости по телевизору, — перед тем как отправиться на лекцию к этому уроду. Но я настояла на своем и даже заставила ее подкрасить глаза и губы. В общем, мы едем в центр.
Мы уже стоим на пороге, и тут снова звонит телефон, на этот раз это мой папа. Я чувствую себя виноватой за то, чем занималась прошлой ночью в отеле, потому что папа опять говорит про Вилла, он все еще не может оправиться от потрясения, что его сын — голубой. В чем разница между двумя детьми? Они оба сосут члены, только сын — по природной склонности, ради собственного удовольствия, а дочь таким образом зарабатывает себе на жизнь. Я с трудом дожидаюсь конца разговора.
Бизнес-Бар — это нечто среднее между клубом и пабом, здесь есть даже диджейский пульт. Народу много, потому что на вывеске написано, что сегодня играет диджей Знак-К, скорее всего — это тот старый приятель Терри и Билли, брата Рэба. Терри представляет нас Билли, который оказывается весьма привлекательным парнем. На мой взгляд, он гораздо приятнее Рэба. Билли улыбается и пожимает нам руки — вежливым и слегка старомодным, однако достаточно элегантным жестом. Он красив и хорошо сложен, что вызывает во мне немедленную гормональную реакцию, однако он стоит за барной стойкой и слишком занят, так что пофлиртовать с ним никак не получается.
Зато Терри вовсю пытается флиртовать с Лорен, которая из-за этого чувствует себя не в своей тарелке. В какой-то момент она говорит ему, чтобы он не распускал руки.
— Извини, куколка, — Терри поднимает руки, — у меня просто тактильный тип восприятия, так сложилось по жизни.
Она хмурится и ретируется в сторону туалета. Терри поворачивается ко мне и говорит:
— Слушай, поговори с ней, что ли. Чего она такая зажатая? По-моему, девочке просто нужен хороший член. Да, вот именно.
— Пока ты не начал к ней клеиться, она была в норме, — возражаю я, но потом понимаю, что он все-таки прав. Если бы кто-нибудь наконец переспал с Лорен, я была бы в неоплатном долгу перед этим человеком, потому что хороший перепихон наверняка привел бы ее в норму. Она слишком зациклена на себе, и только и делает, что огорчается, беспокоится и тревожится по пустякам. Причем таким пустякам, которые редко имеют отношение к ней самой.
— Слушай, а это не Матиас Джек вон там за столиком, в углу? — спрашивает Рэб у Терри.
— Нуда, точно он! — Билли говорит, что на прошлой неделе здесь были Рассел Латапи и Дуайт Йорк.
— Где футболисты, там и девочки, — ухмыляется Терри. — А что касается этой парочки, они просто великолепны, правда, Рэб? — Он обнимает меня за талию и протягивает вторую руку, чтобы обнять Лорен. Однако она отстраняется и смотрит на часы.
— Мне надо на лекцию.
Мы с Рэбом поняли намек. Мы быстренько допиваем и встаем, оставляя Терри радостно напиваться в компании Билли. Когда мы уходим, я улыбаюсь.
— Увидимся в четверг.
— Жду не дождусь, — отвечает Терри.
— Прости, что все так дерьмово вышло, — говорит Рэб, когда мы идем по Северному мосту к новому «Отелю Шотландец».
День ясный, но дует сильный ветер, у меня растрепались волосы.
— Это было забавно, перестань извиняться за своих друзей, Рэб, я знаю, что представляет собой Терри, и мне кажется, что по-своему он просто великолепен, — говорю я, пытаясь убрать волосы за уши. Я смотрю на Лорен, которая жует «Кит-Кат», пытается взять себя в руки и морщится из-за ветра в лицо, ругаясь и часто моргая, когда ей в глаза попадает песок. Я думаю о том, что сейчас у нас семинар по Бергману, но мне очень не хочется туда идти. Я, однако, смиряюсь, но чувствую себя виноватой за то, что мне скучно, в то время как Рэбу с Лорен, похоже, ужасно интересно. Шляться где-нибудь после занятий мне как-то не хочется, поэтому Рэб уходит, а мы с Лорен возвращаемся домой, где Диана готовит макароны с какими-то хитрыми соусами.
Еда очень вкусная, на самом деле великолепная, но я чуть ли не давлюсь этими макаронами, потому что по телевизору показывают ее. Британская Сенсация Олимпийских Игр, как называет ее Сью Баркер. Каролина Павитт. У Каролины отменная улыбка и крашеные светлые волосы, которые слегка отросли. Она строит из себя бог весть что, но в этом «бог весть что» проскальзывает некий динамизм, который будит зверя в Джоне Парроте и в каком-то приглашенном футболисте. Я очень надеюсь, что команда Али Маккойста растопчет эту толстую корову, у которой и груди-то нету, и она таки выставит себя идиоткой, каковой, в сущности, и является. Вопрос спорта? Да она ни хера не знает о спорте. Это скорее стоило бы назвать «вопрос сисек». Ага, и где же тогда твои сиськи, моя дорогая?
Я смотрю на нее еще раз. Да вот же они. В смысле, сиськи. Я в ужасе пялюсь в экран и понимаю: она сделала себе грудь! Английская олимпийская медалистка, безгрудая корова-гимнастка сделала себе — вместе с блондинистыми волосами и белоснежными искусственными зубами — новую грудь, вставила себе имплантаты, видимо, готовясь к карьере на телевидении.
Я, бля, знаю эту лживую лицемерную корову…
В этот вечер Диана уходит к какому-то своему приятелю. Мы с Лорен остаемся дома и продолжаем смотреть телевизор. Ее очень взволновало какое-то шоу по искусству, где несколько интеллектуалов сидят и обсуждают феномен японских новеллисток. Они показывают несколько авторских фотографий с суперобложек, где молоденькие девчонки изображены чуть ли не в порнографических позах. «Но умеют ли они писать?» — спрашивает один эксперт. И какой-то Профессор Популярной Культуры на полном серьезе ему отвечает: «Я не понимаю, а какая, собственно, разница?!»
От этого Лорен приходит в ярость! Мы курим травку, после чего нас, разумеется, пробивает на хавчик. Я накладываю себе макарон, а Лорен открывает бутылку красного вина. Вторая порция макарон была совсем небольшая, но я все равно чувствую тяжесть в желудке, думаю о полароидных фотках, которые сделал с меня Ссвериано-Энрико, иду в туалет и блюю, потом чищу зубы и пью молочко магнезии, чтобы успокоить желудок.
Я возвращаюсь и с завистью наблюдаю за тем, как Лорен уплетает свои макароны — для своих скромных габаритов она ест очень много. Она представляет собой воплощенную мечту всех этих девочек из шоу-бизнеса, которые заявляют, что у них нет никакой анорексии и что они едят, как лошади. Мы, разумеется, знаем, что все это ложь, однако Лорен представляет собой исключение из правил. Она всегда что-нибудь жует. Потом у нас заканчивается вино, и мы открываем еще бутылку, на этот раз белого. Мы расслабляемся, как в старые добрые времена, только мы с ней вдвоем — одним словом, девичник. А потом раздается стук в дверь, и Лорен буквально подскакивает от неожиданности, а потом начинает хмуриться.
— Не открывай, — говорит она.
Я пожимаю плечами, но в дверь по-прежнему звонят, и звонят очень настойчиво. Я встаю.
— Ну, Никки, не надо… — умоляет Лорен.
— Это, наверное, Диана, ключи потеряла или еще что-нибудь.
Я открываю дверь, и, разумеется, никакая это не Диана. Это Саймон, и улыбка у него — от уха до уха. Он выглядит так ослепительно и аппетитно, что я не могу его не впустить, хотя знаю, что он просто играет со мной. Он входит в комнату, и Лорен меняется в лице.
— Я учуял запах макарон. — Он широко улыбается, глядя на тарелку Лорен, которая уже почти пуста. — Там для меня ничего не осталось?
— Вроде бы что-то еще осталось. Угощайся, — говорю я, а Лорен отводит глаза.
— Спасибо, но я уже поел. — Он стучит себя по животу и смотрит на Лорен. — Красивый топик. Где покупала?
Она смотрит на него, и мне кажется, что сейчас она скажет: «Какая тебе хуй разница», — но она только мямлит:
— Это из «Nexta». — Потом встает и относит тарелку на кухню, и я слышу, что она направляется прямиком к себе в спальню, а мне становится интересно, не такой ли реакции ожидал Саймон, когда выдавал свой последний комментарий.
Как бы в подтверждение моей догадки он приподнимает брови и понижает голос.
— Девочке надо что-то с собой делать, однозначно, — доверительно говорит он мне. — Хотя она миленькая. Это видно даже под всем тем фуфлом, что она на себя напяливает. Она ведь не лесбиянка, правда?
— Не думаю, — говорю я, пытаясь не рассмеяться.
— Жаль, — задумчиво говорит он, с вполне натуральным сожалением в голосе.
Я фыркаю, но он не реагирует, поэтому мне приходится соображать, что говорить дальше.
— Когда я вижу Лорен, мне всегда вспоминается первая глава «Миддлмарч» Джорджа Элиота.
— Напомни, — просит Саймон, потом добавляет: — Я много читал, но с цитатами у меня плохо.
— «Она обладала красотой того рода, для которой скромное платье служит особенно выгодным фоном. Ее черты, сложение и осанка благодаря простоте одежды словно обретали особое благородство».
Саймон обдумывает эту фразу и решает, что его это не впечатлило. Я почему-то расстраиваюсь и одновременно ненавижу себя за то, что расстраиваюсь. Давно пора было послать его на хер. Почему одобрение этого мужчины со странным — я бы даже сказала, сомнительным — характером вдруг стало для меня таким важным?
— Слушай, Никки, у меня есть к тебе одно предложение, — говорит он, вдруг посерьезнев.
У меня начинает кружиться голова. О чем это он? Я пытаюсь спустить все на тормозах.
— Знаю я эти твои предложения, — говорю я. — Я пила с Терри. Сегодня днем. Даже не знаю, как он дотерпит до четверга, бедолага.
— А, ну да, это великий день, — задумчиво говорит он, — но я не об этом. Я хочу, чтобы ты мне помогла, с финансовой, так сказать, стороной дела. Исключительно деловое предложение.
Исключительно деловое? После того, что случилось вчера ночью? Что он такое говорит?! Но он уже начал рассказывать о своем странном плане, и это так увлекательно, что мне не остается ничего другого, кроме как согласиться.
Псих. Не зря его так называют.
Я знаю, что он пытается задурить мне голову — цветочки прислал и все такое, — но ведь я тоже пытаюсь вскружить ему голову. Вся близость и нежность прошлой ночи исчезли. Теперь я его деловой партнер, порнозвезда. Я иду по минному полю и знаю об этом, но остановиться уже не могу. Ладно, Псих, мы будем играть в эти игры, пока тебе этого хочется.
— Сегодня я познакомилась с Билли, братом Рэба. Он милый, — говорю я, ожидая реакции.
Саймон приподнимает бровь.
— Бизнес Биррел? — говорит он. — Забавно, я не знал, что Рэб его брат. А ведь они и правда похожи. Я потерял с ним связь несколько лет назад, когда он открыл Бизнес-Бар. Я был там с Терри. Ну, мы слегка надрались. Я сказал Бизнес Биррелу: «Бокс — это же буржуазный спорт, правильно?» Я пошутил, разумеется, но у него это явно застряло в голове. В любом случае он нас обслужил, — смеется Саймон. Он не ревнует к брату Рэба, он просто его презирает.
— И все-таки у него там хорошее место, — говорю я.
— Ну да, парень неплохо устроился. Только он — всего лишь фасад. Как говорится, лицо заведения. Он не владелец. Бизнес-Баром владеют другие люди. Билли Баррел — всего лишь известный бармен. Не веришь мне, спроси у Терри.
Может быть, Саймон и не ревнует к Билли, зато он явно завидует его бару. Честно сказать, Бизнес-Бар будет всякого получше, чем «Порт радости».
— Слушай, Никки… — начинает Саймон. — Что касается прошлой ночи… я хочу, чтобы ты все правильно поняла. В пятницу я уезжаю в Амстердам, чтобы повидаться с Рентоном, это мой старый приятель, нам надо подумать, откуда взять деньги. В четверг у нас съемки, потом, разумеется, будет пьянка. Какие у тебя планы на завтра?
— Никаких, — говорю я. Хочу добавить «поиметь тебя», но все же воздерживаюсь от подобного комментария. Надо держать себя в руках. — Ну… то есть я собиралась сходить в бассейн. После смены в сауне.
— Великолепно! Я тоже люблю бассейн. «Роял Коммен-велс», да? Только я еще и в фитнес-центр хожу. Может быть, встретимся там, а потом пообедаем. Хорошо?
Это больше, чем хорошо. Сердце колотится так, что, похоже, сейчас оно просто выпрыгнет из груди. Потому что он теперь мой. Он мой, а это значит… а что это, собственно, значит? Что это мой фильм, моя команда, мои деньги: это значит буквально все.
После этого он практически сразу уходит, и в комнату возвращается Лорен, которой явно полегчало, когда он ушел.
— Чего он хотел? — спрашивает она.
— Да так, обсуждали некоторые моменты, связанные с фильмом, — говорю я и вижу, что она опять начинает хмуриться.
— А этот парень очень себя любит, да?
— Ну разумеется. Когда ему хочется подрочить, он снимает номер в отеле. Причем номер люкс.
И мы громко смеемся, вместе — в первый раз за черт-те сколько времени.
Разумеется, я его знаю еще не настолько хорошо, но почему-то мне кажется, что самолюбие у Саймона действительно непомерное, хотя он вряд ли на этом вообще заморачивается. Но теперь мы с ним вместе — неизбежно и неумолимо.
40. Афера № 18745
Мы пообедали в «Милой Мелинде» в Марчмонте. Мы встретились в бассейне, Никки была просто сногсшибательна в своем красном бикини, я подумал, меня хватит удар. Я испугался, что окончательно потеряю контроль над собой, и прыгнул в воду, и она легко проплыла вместе со мной шестнадцать бассейнов, что равняется примерно тридцати обычным. Потом мы поехали на такси в ресторан. Она была так красива… больше, чем просто красива… это была почти божественная красота, и я с трудом себя сдерживал, чтобы смотреть ей в глаза, а не куда-нибудь еще. Кажется, Никки немного смутило то, что я повез ее в «местный» ресторан, а не в центр, но, похоже, осталась довольна, когда увидела интерьер, уровень обслуживания и выбор морепродуктов в меню. Я наслаждался жареным кальмаром с Перно и чесночным майонезом, а Никки — королевскими гребешками со сметаной и сладким соусом чили. Мы пили шабли и ели великолепный домашний хлеб.
Я думаю лишь об одном: скорее закончить с обедом и отвезти ее к себе домой. Образ ее великолепного тела в красном бикини накрепко засел у меня в голове, мне даже разговаривать было сложно, не говоря уже о том, чтобы думать о своей афере. Впрочем, девочка не стала стесняться. На заднем сиденье такси она расстегивает мне ширинку, и ее рука проскальзывает в штаны, а она в это время целует меня с ошеломляющей свирепостью. В какой-то момент мне даже становится больно от того, что она впилась мне зубами в нижнюю губу, так что я еле сдерживаю крик и отталкиваю ее.
Мы останавливаемся и расплачиваемся с таксистом, ширинка у меня по-прежнему расстегнута, и, пока мы поднимаемся по лестнице, Никки принимается за ремень. Я задираю ее кофту и снимаю с нее лифчик. Мы стоим на лестнице и чуть ли не раздираем друг друга на части, и в этот момент открывается дверь соседней квартиры и оттуда выглядывает этот педофиличный тип, который живет со своей мамой, он смотрит на нас и захлопывает дверь. Я умудряюсь вытащить ключи и открыть квартиру, Никки уже стаскивает с себя черные джинсы из потертого вельвета, мои штаны тоже падают на пол, и мы сами тоже оказываемся на полу, успев только захлопнуть за собой дверь. Я помогаю ей снять джинсы, стаскиваю с нее кружевные белые трусики и принимаюсь лизать ей промежность, чувствую легкий, приятный привкус хлорки из бассейна, потом начинаю сосать ее клитор. Я чувствую, как ее ногти впиваются мне в шею, потом — в лицо, мне тяжело дышать, она отталкивает меня, но я не хочу отрываться от своего занятия, но она поворачивается, чтобы добраться до моего члена. Проводит по нему языком, а потом берет его в рот. Потом мы отрываемся друг от друга, смотрим друг другу в глаза, и все вдруг становится странным и медленным, как это бывает во время автомобильной аварии. Мы начинаем ласкать друг друга, отражая движения друг друга, осторожные, изучающие прикосновения. Я чувствую каждую мышцу, каждое сухожилие под ее нежной кожей, и она так же тщательно изучает меня — странное ощущение, как будто кожу медленно снимают с костей.
Атмосфера накаляется, она прижимает меня к себе, в ее бедрах, таких хрупких на вид, заключена огромная сила. Она берет мой член и трется о него лобком, а потом вводит его в себя. Но все продолжается очень недолго, потому что мы оба так возбуждены, что почти сразу кончаем. Потом мы все-таки забираемся на кровать и ложимся поверх моего пухового одеяла. Я тянусь к тумбочке и достаю кокс. Сначала она отказывается, но я делаю две дороги, переворачиваю ее и вытираю одеялом ее мокрую от пота спину у основания позвоночника.
У меня перехватывает дыхание при виде ее потрясающей задницы, я высыпаю порошок в ложбину около копчика и занюхиваю. Потом я раздвигаю ее ягодицы, провожу пальцем по анальному отверстию, от чего она слегка напрягается, а потом засовываю палец в ее влажную щель. А когда кокс шибает мне в голову, как поезд в Норвич, проезжающий через Хакни-Даунз, я снова вхожу в нее, а она становится на колени, прижимаясь ко мне.
— Ты тоже нюхни, — шепчу я, показывая на кокаин на тумбочке.
— Я не… нюхаю… это… дерьмо, — выдыхает она, выгибается, как змея, и садится на меня, двигаясь с потрясающей силой, но при этом великолепно контролируя ситуацию.
— Нюхай, бля, — кричу я, она смотрит на меня, морщится, говорит: «О Саймон», — тянется к дороге и нюхает, а я в это время ебу ее, притормаживаю на пару секунд, чтобы она смогла нормально втянуть в себя кокс, потом опять отпускаю тормоза и пялю ее по полной программе, обняв руками ее тонкую талию, извивающаяся змея застывает, и мы движемся, как две детали одного поршня, и оба кричим, когда кончаем.
В ту ночь мы еблись еще пару раз. Когда зазвонил будильник, я встал, сделал испанский омлет и сварил кофе. После завтрака мы опять занялись сексом. Никки отправилась в университет, а я занюхал еще одну дорогу, выпил еще один двойной эспрессо, побросал в сумку какие-то шмотки и туалетные принадлежности, чтобы прямо с работы поехать в Дам, закинул сумку на плечо и отправился в бар, в состоянии странного восторга.
Ничто так быстро не возвращает в реальности, как проблемы на работе. Только я прихожу, как мне сразу же сообщают, что старый бойлер вот-вот взорвется.
— Опять в Амстердам?! Да ты там только што был! Не, Саймон, так не пойдет, — бурчит Мо, вытирая стойку, она качает головой и избегает встречаться со мной взглядом.
— Мораг, может быть, я слишком многого требую, да, я это признаю, но я же тебя не одну оставляю. Алисон будет тебе помогать, для этого она здесь и находится. Это очень важная деловая встреча, — говорю я и поспешно смываюсь.
Когда я приезжаю в аэропорт, на улице начинает подмораживать. Рейс, понятное дело, задерживают, в общем, я приезжаю к Ренту уже под вечер. У Рента дома весьма напряженная атмосфера, что-то у них с Катрин не так, и я никак не способствую улучшению ситуации (какая удача), презентовав ей флакон духов от Кельвина Кляйна, который я купил в дьюти-фри. Такие духи обычно дарят девочкам третьего разряда и ниже.
— Это тебе, Катрин, — улыбаюсь я ей, но наталкиваюсь на взгляд из тевтонской стали. Эта маленькая немка тот еще экземпляр. После парочки комплиментов ее взгляд оттаивает, она даже выглядит несколько смущенно.
— Ну, спа-а-а-асибо, — тянет она.
Разумеется, я это все делаю исключительно для того, чтобы позлить Рентона, но если он и психует, то никак этого не показывает и тем самым портит мне все удовольствие. Мы идем в Кафе Тиссен, которое прямо через дорогу, этот задрот тыкает в кнопки мобилы, звонит какому-то своему приятелю, с которым он хочет меня познакомить. Кажется, парень работает местным дистрибьютором порнопродукции. Да, этот ублюдок все-таки может быть мне полезным. Идея такая: мы заводим в Цюрихе два банковских счета, в разных банках, один — для общего фонда фильма, другой — непосредственно для производства. В первом банке мы даем следующие инструкции: как только сумма счета переваливает за 5000 фунтов, любые суммы, поступающие на этот счет, переводятся на производственный счет в банке нумеро дуо.
— В швейцарских банках не задают лишних вопросов, — объясняет Рентой, — а счета в двух разных банках означают, что проследить наши деньги будет практически невозможно. Все здешние порнодельцы именно так и делают, и, кстати, не только они, но еще и владельцы клубов.
— Отлично, Рент, — говорю я ему. Мы сидим, обсуждаем дела, но потом у него явно портится настроение, и я даже знаю почему. — Прекрасная Катрин не хочет пойти выпить с нами, Марк? — говорю я с улыбкой, когда мы переходим через мост, чтобы зайти в паб на углу.
Он что-то бормочет, явно уходя от ответа.
Этот бар тоже оказывается очень приятным, старый и темный голландский бар с деревянным полом и стенами и большими затемненными окнами. Я делаю вид, что наслаждаюсь чудесным видом, так что Ренту приходится заказывать самому. Старые привычки так просто не умирают.
— Два пива, — говорит он улыбчивой девушке за стойкой. Вскоре приходит его приятель, голландец по имени Петер Мурен, которого Рент называет «Миз». Миз, очевидно, распространяет то, что он сам предпочитает называть «взрослой эротикой». Этот приятель выглядит так, как будто слово «аморальность» придумали, держа в голове исключительно его образ. Худой, с короткими темными волосами, иссохшее лицо, пронзительные хищные глаза и грязная редкая бородка. С таким надо держать ухо востро. Он ведет нас в квартал красных фонарей и пиздит как сивый мерин.
— У меня маленький офис в Нейзидс Вурбургвол. Оттуда я и рулю распространением фильмов, тех, что делает моя студия, тех, что делают друзья, европейской и американской продукции… в общем, мы даже обычную дрочиловку продаем, если она хорошо сделана, ясный пень. Если девочки хороши, если картинка четкая, а сам секс интересен или если видно, что люди занимаются этим с удовольствием, тогда я за это возьмусь, — говорит он. Блядский отвратный урод.
Мы поднимаемся по лестнице в его офис. В задней части помещения располагается застекленная монтажная, там стоит пульт, несколько мониторов и все необходимое оборудование. Миз объясняет мне, что привозит сюда американские диви-дишники и делает пиратский монтаж, то есть режет их и вставляет дополнительные сцены, и, таким образом, получаются новые фильмы.
— Все дело в монтаже, — говорит он, — и еще в обложке. Я использую издательское оборудование одного своего приятеля.
Миз пытается показать, что он большой человек, но этого дерьма я уже наелся в Лондоне. Конечно, это все впечатляет, но не настолько, чтобы валяться в экстазе. Поэтому очень скоро мне становится скучно, и я предлагаю выпить еще по пиву.
Мы выходим из офиса и идем мимо шлюх в неоновых стеклянных витринах. Я вспоминаю былые подвиги в этих кварталах.
— Помню, когда мы сюда приехали в первый раз, нам было лет по шестнадцать, да, Рент? — Я оборачиваюсь к Мизу. — Мы тогда сняли одну на двоих. Мы подбросили монетку, и Рент пошел первым, а я ждал снаружи. Когда пришла моя очередь, она сказала: «Надеюсь, ты продержишься дольше, чем твой дружок. Он кончил очень быстро, а потом спросил, может ли он посидеть тут еще немного, и я сделала ему кофе». В общем, я вышел оттуда пару часов спустя, а девочка была в таком состоянии, как будто по ней проехался японский скоростной поезд… — Я смеюсь, потому что мой старый приятель Рент бубнит что-то в том смысле, что с японским скоростным поездом я могу сравниться разве что по скорости. Но я продолжаю, не обращая внимания на его жалкие потуги оправдаться: — И я сказал этому кренделю: «Ну как тебе кофе?»
Мы идем в клуб, Рент на ходу раскланивается со всеми так, как будто его член дюйма как минимум на четыре длиннее, чем те белые тонкие штуки на идиотских картинках, которые мы приклеивали на стенках автобусных остановок. Мы снова тусуемся вместе, и мне это странно. Мне охуительно хорошо, но при этом меня не гложет идиотская ностальгия, а то, что мы по-прежнему не доверяем друг другу, придает всему нашему мероприятию некий элемент интриги.
Я выпиваю несколько рюмок и пару пива, но почему-то совсем не пьянею. Потом Рент обгоняет меня, и все становится точно как в старые добрые времена: его слабость состоит в том, что, несмотря на стоическое отношение к реальности, как только он выпивает определенное количество спиртного, у него начинается настоящий словесный понос. Сейчас он еще невыносимее, чем обычно, он говорит мне, что в последнее время почти не пьет и не принимает «тяжелую» наркоту. К счастью для него, обычно я слишком удолбан, чтобы запомнить ту пургу, которую он там несет. Но только не сегодня, Рент.
— У нас с Катрин ни хрена не получается, — говорит он. — Скорее всего я скоро вернусь в Шотландию. Мне нравится эта афера, она может выгореть. — Он колеблется пару секунд. — Бегби все еще за решеткой?
— Насколько я знаю, ему еще несколько лет сидеть.
— По обвинению в непредумышленном убийстве? Да иди ты, — ухмыляется Рентой.
Я медленно качаю головой.
— Франко вряд ли был примерным заключенным. Этот пидор избил нескольких заключенных. И пару охранников. Так что, я думаю, его еще очень нескоро выпустят.
— Хорошо. Тогда я вернусь.
Это очень хорошие новости для Саймона де Буржуа, или Саймона, который вот-вот станет буржуа. Веселье набирает обороты, потому что Миз предлагает нам кокс, который он купил у марокканских педрил, один из них строит мне глазки как будто меня может заинтересовать его тощая задница. Я сваливаю в сортир вместе с дозой и отправляю в каждую ноздрю по дороге.
После бурной дискуссии о расах и наркотиках, во время которой Рентой пытается обвинить меня в расизме, мы возвращаемся в зал и садимся рядом с Мизом.
— Со мной эти антирасистские штучки не пройдут, Рентон, потому что я написал сценарий. Я ни разу вообще не расист, — говорю я ему и вдруг замечаю, что Миз общается с девочкой с огромным носом. Кажется, что ее нос начинается на середине лба и заканчивается где-то в районе подбородка, где располагается симпатичный маленький ротик. Она такая, бля, такая… мне охуительно хочется заняться с ней любовью, но вместо этого мне приходится слушать Рента, который теперь бубнит мне в ухо что-то насчет кокаина.
А девочка с красивым большим носом между тем встает и уходит, и я поворачиваюсь к Мизу и спрашиваю, кто это, а он отвечает, что это просто его подруга, и я говорю:
— А у нее есть парень? Верни ее. Скажи ей, что она мне нравится. Скажи ей, что я хочу ее выебать.
Он обиженно и серьезно смотрит на меня и заявляет:
— Слушай, это моя подруга. Очень хорошая подруга.
Я тут же «искренне» извиняюсь, но у него, видимо, напрочь отсутствует чувство юмора, поэтому он вполне серьезно принимает мои извинения. Я встаю, чтобы догнать эту девочку возле бара, но вместо этого вдруг оказывается, что я клеюсь к Джил из Бристоля. Я не знаю, умеет ли она читать, писать или водить трактор, я только знаю, что с ней можно как следует поебаться. И, как выясняется, я был прав, мы едем к ней в отель и почти до утра развлекаемся именно таким способом. Я звоню Ренту на мобильник. Он, разумеется, обижен.
— Где тебя черти носят?
Я сообщаю ему, что я нашел себе милую девочку, а он может возвращаться домой к своей сумасшедшей бабе и наслаждаться единственным видом секса, который ему доступен, а именно мозгоебством. Кстати сказать, а как звали ту малахольную бабу, с которой он встречался когда-то давно… Хэзел. Да, хоть все и меняется, на самом деле все остается таким же, как было.
Эта Джил — девчонка что надо, милая, непритязательная барышня, у нее выходной, и она занимается именно тем, чем занимаются все милые, непритязательные барышни на выходных _ здоровым сексом. На следующее утро мы проходим обязательную в таких случаях процедуру обмена телефонными номерами.
Я немного расстроен, что мне не удается позавтракать на халяву в ее отеле, потому что мне нужно еще добраться до квартиры Рентона и забрать свою сумку. Я еду туда и почти ожидаю увидеть его в сладких объятиях Миза и марокканцев, но мне открывает дверь Катрин в халате.
— Саймон… — говорит он своим мрачным драматическим голосом.
Рентой наверху, он валяется на диване в оранжевом махровом халате и щелкает пультом, переключая программы на телике. У меня в голове возникает образ морковки-переростка.
— Марк, у меня села мобила, я могу взять твою? Мне нужно отправить сообщение этой горячей девочке.
Он встает и извлекает телефон из кармана пиджака. Я вбиваю текст.
ЗДРАВСТВУЙ КУКОЛКА. ВСЕ ЖДУ МОМЕНТА КОГДА СМОГУ ДОБРАТЬСЯ ДО ТВОЕЙ МИЛОЙ ПОПКИ. НАДЕЮСЬ ЕЕ НЕ СЛИШКОМ РАСТЯНУЛИ В ТЮРЯГЕ. СКОРО ОНА СНОВА БУДЕТ МОЕЙ. ТВОЙ СТАРЫЙ ДРУГ
Я достаю записную книжку и вбиваю номер Франко. Сообщение отправлено. Зовите меня Купидоном.
Я быстро прощаюсь и отправляюсь на станцию, где сажусь в электричку до аэропорта. Уже в электричке меня пробивает, что Рентой мог спиздить чего-нибудь ценное, и проверяю вещи. Мой великолепный свитер от Рональда Мортерсона на месте. Но что самое главное, не было ли там чего-то, что могло меня выдать? Я знаю этого кренделя — наверняка он облазил всю сумку. Но вроде бы все на месте.
В аэропорту я беру такси и еду прямиков в бар. Рэб с народом уже на месте. Видимо, тоже студенты. Приволокли с собой оборудование: бетакамы, цифровые камеры, 8-миллиметровые камеры, монитор, аппаратуру для записи звука и осветительные приборы. Рэб представляет мне своих друзей — Винса и Гранта, — и мы идем наверх.
Декорации у нас выдержаны в стиле минимализма, куча матрасов на полу. Они устанавливают оборудование. Актеры уже потихонечку собираются. В комнате царит почти осязаемая атмосфера всеобщего возбуждения. У меня перехватывает дыхание, когда в комнату входит Никки. Она подкрадывается ко мне и мурлычет мне на ухо:
— Ну, как там в Амстердаме?
— Отлично, подробности позже, — улыбаюсь я и поворачиваюсь, чтобы помахать Мелани. Моя вторая ведущая актриса — очень сексуальная леди, в том случае, если вы любите холодную рыбу, но вряд ли это можно назвать изысканной кухней. Она могла бы быть очень красивой при благоприятных экономических и социальных условиях. В общем, до Никки ей далеко. Когда у меня возникают подобные мысли, мне остается только благодарить Господа за то, что у меня мать итальянка.
Мои актеры. Очень, кстати сказать, неплохой состав. Кроме Мел, Джины и Никки, есть еще Джейн, девочка, что работает с Никки в сауне, и эта шведка (или норвежка) Урсула, которая, может, не слишком роскошно выглядит, зато отменно ебется. Есть еще Ванда, шлюха Майки, которая из-за своих удолбанных глаз выглядит несколько странно и сидит в углу, скрестив ноги. Я, Терри и его приятели-ебари — Ронни и Крейг. Рэбу и его команде явно не по себе.
На репетиции сразу же стало ясно, что у меня будут большие проблемы с Терри и его лавочкой. По части секса все очень даже неплохо, благо, практики у них было достаточно, но они совершенно не понимают разницы между просто еблей перед камерой и съемкой порнофильма. Более того, с актерской игрой все совсем уже плачевно. Даже самые элементарные диалоги — а они действительно элементарные, дальше некуда, — и те у них не выходят. Придется мне постараться, чтобы внушить им уверенность в себе, начав с того, что у них действительно получается. Так что сначала мы снимаем шесть сексуальных сцен, начиная с оргии, которая вообще-то является финальной. Но эта сцена должна вдохновить их и помочь создать ощущение esprit de corps, сиречь командного духа.
У нас изначально возникло слишком много проблем. Мелани по сценарию играет роль девочки-подростка, что, может быть, и нормально, с учетом ее возраста. Но я смотрю на ее руки, где вытатуировано «Брайан» и «Кевин».
— Мелани, ты же играешь невинную девственницу. Эти татуировки надо загримировать или чем-то прикрыть.
Она поднимает глаза и смотрит на меня туманным взором, в котором плещется не одна порция виски. Потом они с Никки начинают хихикать. А Джина хищно оглядывается по сторонам так, как будто хочет выебать, порвать на куски, а потом сожрать всех, кто находится в комнате. Вот, бля, ненасытная сучка. Жалко только, что шлюха прожженная.
Я хлопаю в ладоши, чтобы привлечь к себе внимание.
— Ладно, ребятки, слушаем меня. Сегодня начинается новый этап вашей жизни. Все, что вы делали до этого, — жалкая дрочиловка. Теперь мы будем снимать настоящее взрослое кино. Так что для вас сейчас самое важное — умение с ходу начать и вовремя остановиться. Все выучили свои роли?
— Ага, — протягивает Никки.
— Типа того, — хихикает Мелани.
Терри пожимает плечами с таким видом, что мне сразу понятно — ни хуя он не выучил. Я задираю голову и пристально изучаю потолок в поисках вдохновения. Хорошо, что мы начинаем с ебли.
Первые съемки — сцена Мелани и Терри. Приятели Рэба занимаются оборудованием. Это так странно — смотреть на Терри через объектив, Рэб показывает мне сцену на бетакамовском мониторе. Я включаю одну из цифровых камер и пытаюсь взять в кадр их обоих. Грант колдует со светом, освещая часть комнаты, где будет происходить действие, а Вине говорит нам, что вот-вот пойдет запись звука.
— Мотор! Давай, Тез, оприходуй ее, — говорю я, но он совсем не нуждается в моих ободряющих репликах. Он залазит на нее и ласкает ее пальцами и языком. Я медленно приближаю картинку, пытаясь сфокусировать объектив на его движущемся языке и ее влажном влагалище. Однако она напрягается, и я прекращаю съемку.
— Мелани, ты вся зажата, что такое, любовь моя?
— Я не могу, когда все смотрят, — говорит она. — Когда мы все в баре… того… так вы все это делали.
— Ну, придется тебе как-то себя перебарывать. Тут надо работать. Это, милая, порнобизнес, — говорю я. Я украдкой наблюдаю за Никки, которая смотрит на них, взгляд у нее развратный и даже какой-то-то животный, она облизывает губы своим острым маленьким язычком, и я чувствую прилив вдохновения. Я читаю ее как открытую книгу, она рвется в бой.
— Так, у нас новые правила. Либо вы все раздеваетесь, либо спускаетесь вниз, — говорю я, расстегивая ремень.
Рэб замирает возле штатива в состоянии глубочайшего шока. Он смотрит на Никки, потом на Джину, которая уже начинает снимать свой топик. Никки следует ее примеру, и я на секунду замираю, наслаждаясь тем, как она стаскивает через голову свою маечку. Мать моя женщина, эта девочка просто великолепна. Она обращается к остальным в этакой рассудительной манере:
— Давайте, мальчики, не отставайте, — снимает лифчик и обнажает свою смуглую грудь, ее соски затвердели, вся эта картина отзывается у меня в промежности вполне предсказуемыми симптомами. Она расстегивает юбку, спускает трусики и делает шаг в сторону, демонстрируя свежевыбритый лобок.
— Ник-ки, — говорю я, невольно подражая Бену Доверу в его фильмах, в моем голосе явно прослеживаются нотки искренней благодарности.
— Всегда готова, — говорит она и мурлычет, как кошка. Бля, почему я не встретил эту девочку раньше. Вдвоем с ней мы могли бы править миром. И мы будем им править.
Сосредоточься, Саймон. Я капитулирую к объективу, пытаясь вернуться в рабочий режим.
Теперь куда ни глянь — везде болтаются огромные груди Джины. У Терри глаза лезут на лоб. Иногда он меня просто убивает, для него количество важнее качества.
Бедняга Рэб все еще стесняется, но по крайней мере можно точно сказать, что он хочет остаться.
— Ну, я же по творческой части… у моей девушки будет ребенок… я не хочу… я хочу снимать фильмы, а не сниматься в порно!
— Как хотите, съемочная группа может делать что угодно, но я от своих слов не отказываюсь, — заявляю я, снимая футболку и глядя на себя в настенное зеркало. С животом вроде бы все в порядке, спортзал и диета делают свое дело. Просто небольшое изменение режима: никакой жареной пищи, крепкие напитки вместо пива, спортзал три раза в неделю вместо одного, пешие прогулки вместо такси, кокаин вместо травы, и снова начать курить. Результат: лишние килограммы исчезли.
Ванда смотрит куда-то вверх и заявляет с отсутствующем видом, что самые сексуальные парни — это одетые парни, что озадачивает и меня, и всю остальную съемочную группу.
— Видишь, Рэб, ты пользуешься успехом у наркоманок, — говорит Терри, и Ванда показывает ему рожки из пальцев — знак виктории.
Но как бы там ни было, моя тактика сработала, потому что Терри и Мелани уже готовы, да и я сам возбудился изрядно. Никки подходит ко мне и говорит:
— Хочу сесть к тебе на колени.
Я собираюсь сказать ей: «Не мешай, я снимаю», — но вместо этого у меня получается: «Xopoшо», — хриплым сдавленным шепотом, потому что ее великолепные ягодицы уже опустились мне на бедро. Мы наблюдаем за Терри с Мелани, и я чувствую, как мой член встает и упирается ей в спину. Но я режиссер, мне надо следить за всем, что происходит на съемочной площадке, чисто с профессиональной точки зрения.
— Терри, ложись, Мел, садись на него… Дисциплина.
Мел сосет член Терри, облизывает головку, и вскоре Терри заставляет ее перегнуться через спинку большого кресла… Никки слегка поворачивается, прислоняясь ко мне…
Дисциплина утолит мой голод.
Мелани опирается локтями о кресло, и Терри ебет ее сзади. Волосы Никки падают ей на спину, запах персика щекочет мои ноздри… и вот-вот заглушит все остальные чувства…
Дисциплина утолит мою жажду…
…теперь уже Терри почему-то тушуется, а я выдавливаю из себя какие-то ободряющие слова, моя рука лежит на бедре Никки, на ее гладкой, безупречной шелковистой коже…
Дисциплина сделает меня сильнее…
Терри снова вошел в Мел, теперь они просто сосредоточенно ебутся, Мел задает темп, она скачет на нем с таким остервенением, как будто хочет заглотить его член. У Терри самодовольный и отрешенный вид, который обычно бывает у мужчин, когда они наслаждаются сексом. Эта отрешенность нужна, чтобы не кончить слишком быстро, когда ты с хорошенькой девочкой, или чтобы у тебя не опало, когда ты пытаешься что-то такое заделать со старой уродливой шлюхой. Хотя, по сути, какая разница?
…если она меня не доконает раньше…
Я решаю прекратить съемку на этом месте.
— Стоп, снято! Стоп, Терри! Стоп!
— Какого хера… — рычит Терри.
— Так, Мел, Терри, я хочу, чтобы вы попробовали позу наездницы задом наперед, это классическая сцена для любого порнофильма.
Терри смотрит на меня и стонет:
— Да так толком и не поебешься.
— А тут фишка не в том, чтобы хорошо поебаться, а в том, чтобы сделать вид, что ты хорошо ебешься. Это же искусство!
Я смотрю по сторонам, чтобы убедиться, что все занимаются друг другом, поддерживая аморальных дух, за исключением Рэба и съемочной группы. Джина смотрит на меня с хищной улыбкой и спрашивает:
— А когда наша очередь?
— Я скажу когда, — отвечаю я, очень надеясь на то, что большинство сцен с ее участием не переживет монтажа.
Мелани достаточно хорошо проводит сцену с позой Папа Иоанн Павел (так мы называем позу обратной наездницы или ОН), легко и гибко, но при этом с необходимым напором. Терри лежит, как бревно, а Мелани скачет на нем, как заведенная. Он обнимает ее за талию и притягивает к себе, чтобы войти в нее еще глубже, она начинает хмуриться.
— Это игра, Терри, зарабатывай бабки. Еби ее! Мел, смотри в камеру. Смотри только в камеру. Еби Терри, но люби камеру. Терри всего лишь подпорка, только довесок к твоему удовольствию. Ты звезда, детка, ты звезда…
Никки протягивает руку и обхватывает мой член.
— …а ты просто великолепна, это твое шоу…
Я мягко отталкиваю Никки, потом встаю и беру ее за руку.
— Стоп, снято! — кричу я. Потом объясняю Никки, что делать дальше: — Я хочу, чтобы ты присоединилась к ним и отсосала у Терри. Терри, все хорошо. Теперь ты будешь лизать Мел, а Никки будет отсасывать у тебя.
— Но я, бля, кончить хочу! — кричит он, но Урсула уже подает ему полотенце, и он вытирает лицо, а потом встает и идет в туалет, чтобы привести себя в порядок.
— Слушай, Тел, — кричу я ему вслед, — не будь ты такой тварью неблагодарной. Я сказал, ты вылизываешь Мел, а Никки отсасывает у тебя. Да, бля, а кому сейчас легко?!
Мы разбираемся и с этой сценой. Когда я вижу, как Никки сосет член Терри — и ей это, кажется, нравится, — мне становится как-то не по себе. Когда все это кончается, я чувствую, как меня отпускает, и мы все идем перекусить, то есть все остальные идут, а мы с Рэбом просматриваем на мониторе отснятый материал. Потом мне приходится шугануть остальных, потому что они накрепко засели в баре и пинают хуи. Никки, судя по всему, методично напивается, может, для храбрости. У меня появилось к ней очень странное, собственническое отношение. Мне совершенно не нравится, что она отсасывала у Лоусона перед камерой. А дальше будет только хуже.
Джина по-прежнему ворчит:
— Мы с Урсулой, Ронни и Крейгом, мы ни хрена еще не сделали.
— Мы представляем каждого участника один раз, и таким образом приближаемся к кульминации, — объясняю я ей еще раз. — Терпение! — Я опять возвращаюсь к Терри и Мел. — Теперь ты будешь иметь ее в задницу, Терри, — говорю я. — Да, Лоусон, нам нужно анальное представление…
Но мои мотивировки никому не нужны, это примерно то же, что уговаривать Дракулу куснуть кого-нибудь в яремную вену. Терри отодвигает от себя Мел, перекладывает ее и закидывает ее ноги себе на плечи. Он елозит, пытаясь засунуть член ей в задний проход, а потом медленно входит в нее. В этот момент я киваю Никки, и мы раздвигаем ягодицы Мел. Я дал Рэбу инструкции установить камеры так, чтобы одна камера снимала сам акт, а другая — лицо Мел, чтобы в процессе монтажа переходить с одного плана на другой.
Мелани сжимает зубы и строит болезненные гримасы (сцена, рассчитанная на магнатов-женоненавистников, которые «хотят, чтобы эта сука страдала»), но потом процесс захватывает ее, она начинает искать более удобную позицию, находит, и на лице у нее появляется мечтательное выражение (кадры, нацеленные на ленивых, похотливых, романтических яппи, у которых был тяжелый день на работе и которые хотят расслабиться, просто поваляться на диване и посмотреть, как кого-то ебут в жопу). Очень важно показать в порнофильме все эмоциональные стадии. Совместить эмоциональные и социальные запросы всех слоев общества. Чтобы реакция возникла у всех. В области гениталий, само собой… Никки крепко целует меня в губы и опускается на колени, я вижу Рэба, стоящего возле бара, и Джину, которая пожирает его глазами и выглядит явно раздосадованной; вижу, как Крейг ласкает языком соски Ванды, и думаю, что никто из них не будет контролировать меня, никогда… а потом вдруг понимаю, что чего-то не хватает.
— Стоп, снято! — кричу я, а Никки берет в рот мой член.
— Что?! — Терри продолжает ебать Мел. — Ты что, издеваешься?!
Никки отпускает мой член и смотрит на меня снизу вверх.
— Нет, Терри, ты не понимаешь. Кончить надо в позиции наездницы. ОАН, обратная анальная наездница.
— Бля, — говорит он, но все-таки вынимает свой член. Никки смотрит на Терри, потом на Мел.
— Ну и как это было? — спрашивает она. Мел выглядит очень даже довольной.
— Сначала больно, а потом ничего, привыкаешь. Терри и вправду умеет все делать, как надо. Он просто берет и вставляет. Не все знают, как это делаетца, но Терри знает, как надо вставлять член в задницу. Нежно и твердо, — говорит она.
Терри с гордостью пожимает плечами:
— Постоянная практика, вот и все.
— Ночи в Саутоне, а, Тел? — язвительно спрашиваю я, и Рэб Биррел смеется над моей шуткой, и Джина, баба, на которой и пробы-то ставить негде, тоже смеется. Чтобы продолжить тему, я пою на мотив «Летних ночей» группы «Grease». — Но, ах, эти саутонцы, расскажи мне еще… расскажи…
Смеются все, даже Терри.
Но у Никки, кажется, деловой настрой, она перехватывает у меня инициативу и стартует с места в карьер.
— Слушай, Мел, — говорит Никки. — Знаешь, что мне действительно понравилось, что меня завело? Момент, когда Терри ласкал тебе задний проход языком. И, ну… засовывал его туда, да? А можно мне тоже?
— Ну да, если хочешь, — улыбается Мел.
Терри это особо не беспокоит, а я чувствую очередной душевный подъем. Да, Никки — звезда. Девочка знает, как и что надо делать. Алекс МакЛейш?
Хищники будут кружить вокруг, если мы не привяжем ее как следует, Саймон. Причем надо бы поторопиться. Подумай об Агате, Латапи…
Я думаю, так все и будет, Алекс. Не беспокойся, я этим займусь. Много чего происходит за сценой.
А сейчас пришло время для «тренерских наставлений». Я напоминаю Терри, что это командная игра и что мы должны поддерживать дисциплину и форму.
— Слушай, Терри, тебе нельзя кончать в Мел. Это будет прерванный акт, потом ты дрочишь и кончаешь ей на лицо. Помнишь повествовательный принцип порнографии: минет, ебля, куннилингус, ебля, разные позиции, анальный секс, двойное проникновение и, наконец, сцена, в которой должно быть видно, как брызжет сперма. Старая апробированная схема.
У Терри явно свои сомнения на этот счет:
— Я не буду ебать девочку, если я не собираюсь в нее кончать.
— Терри, ты не забывай: это не секс. Это игра, представление. Не важно, нравится это тебе или нет…
— Разумеетца, мне это нравится. В этом смысл жизни, — говорит он.
— …потому что мы с тобой просто члены. Вот и вес. А рулят женщины.
На заднем плане Ронни с Урсулой отрабатывают стандартную схему, а Крейг ебет Ванду, которая лежит, как труп. Это только обои, заставка, а все основное действие — на переднем плане.
— Я готов, — говорит Терри. Рэб невозмутимо наблюдает за всем происходящим. Грант ставит свет. Он кивает Рэбу, и Вине говорит, что пошла запись звука.
— МОТОР!
И мы снимаем, как Никки ласкает языком задницу Мел. Джина отсасывает у Терри, а Мел, раскорячившись, как краб, собирается садиться на его член. И тут вдруг открывается дверь и входит Мораг.
— Саймон… ой… — говорит она, и глаза у нее вылазят на лоб. — Там… з-э… там человек из «Сандэй Мэйл». Они с фотографом… — Она резко разворачивается и выходит, захлопнув за собой дверь.
Сандэй, бля, Мэйл… фотограф… какого хрена… в памяти смутно всплывает, что сегодня вечером у меня деловая встреча в рамках проекта «Бизнесмены Лейта Против Наркотиков», но до нее еще столько времени…
И тут я слышу ужасный крик. Поворачиваюсь и вижу, что Мел упала, причем упала на Терри.
— ААААААААААААААА! БЛЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯДЬ! — орет он.
Мелани встает и говорит:
— Ой, Терри, прости, дверь открылась, я испугалась и не удержалась…
Член у Терри выглядит просто кошмарно. Он съежился, он почернел, покраснел и посинел одновременно. Кажется, он там себе что-то сломал. Терри орет как резаный, Никки вызывает по мобильнику «скорую», а я думаю; блядский «Сандэй Мэйл»… что, интересно, я буду делать, если член Терри выйдет из строя? Это же мой ведущий ебарь…
— Рзб, ты отвезешь Терри в больницу…
— Но что…
— Внизу, блядь, пресса!
Я спускаюсь вниз и вижу там молодого и энергичного мудака, который, судя по всему, теперь выполняет ту же работу, которой раньше, лет двадцать назад, занимались неряшливые старые уроды.
— Тони Росс. — Он протягивает мне руку. Я сердечно ее пожимаю, потому что тут фотограф, и смотрю на Мо, которая подает мне странные знаки. — Мы по поводу программы «Бизнесмены Лейта Против Наркотиков». Мы хотим сделать статью.
— А… как вы вовремя. Я как раз собираюсь на первую встречу, в Ассамблее. Пойдемте со мной, — говорю я, думая только о том, что нужно срочно убрать их отсюда.
— Нам нужны фотографии бара, — обижается фотограф.
— Бар вы можете сфотографировать в любое время. Пойдемте со мной на Ассамблею, там будут все основные игроки, — говорю я журналисту и направляюсь к дверям, так что они вынуждены идти за мной.
Но есть еще Мораг, и она машет мне рукой.
— Саймон, — шепчет она, — что тут происходит?
— Сейчас приедет «скорая», Мо. Терри плохо, Я ухожу, а ты оставайся за главную.
Иду по улице Конституции, за мной плетутся журналисты; и я вдруг понимаю, что иду на встречу раньше назначенного времени, приходится сказать товарищу у дверей Ассамблеи:
— Черт, я был абсолютно уверен, что встреча начнется в половине седьмого.
Тони Росс хочет, чтобы мы вернулись в «Порт радости», но я веду его в «Ноблз» и рассказываю о моем проекте по борьбе с наркотиками. Однако я все равно малость выбит из колеи: волнуюсь о члене Терри и о том, что эта травма очень сильно нас задержит. Я извиняюсь, выхожу за дверь и звоню Рэбу по зеленому мобильнику. Кажется, все совсем плохо.
Потом я отвожу Росса и фотографа обратно в Ассамблею Лейта, чтобы они полюбовались на первую встречу нашей организации «Бизнесмены Лейта Против Наркотиков». За главного здесь Пол Карамаландинос, яппи, рекламщик — делает рекламу алкоголя для наркобаронов, которые пытаются удержать свою Долю рынка.
Пол — действительно важная шишка. Остальные участники форума «Бизнесмены Лейта Против Наркотиков» — классические представители общественности, «которым не все равно», то есть невежественные уроды, которые никогда не пробовали наркотики и никогда их не попробуют, они даже не знают никого, кто их пробовал. Есть там парочка владельцев магазинов, торговцев старой закалки, но большинство представляет солидные сферы бизнеса. Есть один парень из местного совета, краснолицый алкаш, который выпустил весь пар еще лет двадцать назад и теперь прилежно посещает все мертворожденные сборища, на которые, кроме него, никто и не ходит.
Росс задает несколько вопросов, его приятель делает несколько фотографий, но им быстро становится скучно, и они ретируются, и я их за это не виню. Во время обсуждения орг-вопросов происходит мало чего интересного; все предложения исходят от трех человек, а остальные безбожно тупят. Но им хотя бы хватает угла молчать, а это значит, что дискуссия пройдет на должном уровне. Мы решаем взять деньги, приготовленные правительственным департаментом на образовательные нужды, и выбираем комитет, который будет распоряжаться этими деньгами и вести дела группы. Я уже немного сблизился с нашим средиземноморским другом Карамаландиносом и поддерживаю его кандидатуру на пост председателя, чувствуя, что он, в свою очередь, поддержит выбранную мной должность. Да, я просто счастлив быть Гордоном Брауном при этом Тоне Блэре. Я объясняю им свою позицию в отношении финансов, в режиме «Суровый шотландец».
— Это, конечно, занятие неблагодарное, но я готов стать казначеем. — Я вижу, как вытягиваются лица сидящих за столом. Бля, если эта толпа представляет сливки деловой части Лейта, значит, порту действительно следует побеспокоиться о стабильности своей предполагаемой регенерации. — Я имею в виду, что, по моему мнению, казначеем должен быть кто-то из финансовой сферы. Я думаю, что в ситуации с общественными деньгами очень важно, чтобы все не только было в порядке, но и смотрелось пристойным образом.
Ирвин Уэлш
Посвящается: Джонни Брауну
Джанет Хей
Стэну Кейлтика
Джону Маккартни
Элен Маккартни
Полу Рики
Рози Савин
Франку Саузи
и, конечно же, Джону Бошу
Нет празднества без жестокости…
Ницше, «Генеалогия морали», рассмотрение второе, глава 6
I. Дешевенькая порнушка
1. Афера № 18732
Крокси, в кои-то веки взмокший от напряжения, а не от наркоты, борется с лестницей, волоча последнюю коробку с записями, а я плющусь себе на кровати, уставившись в депрессивном оцепенении на светло-желтые фанерные стены. Это — мой новый дом. Одна убогая комнатенка четырнадцать на двенадцать футов, еще — коридор, кухня и ванная. В комнате — встроенный шкаф без дверей, кровать и впритык места для стола и двух стульев. Мне здесь противно и гадко: тюрьма и то лучше. Я, блядь, лучше вернусь в Эдинбург и поменяюсь с Бегби: его камеру — на эту промозглую лачугу. Махнем не глядя.
Я задыхаюсь — в этом замкнутом пространстве застарелая вонь табака от Крокси прямо бьет в ноздри. Я не курю уже три недели, но пассивно выкуриваю полторы пачки в день только из-за того, что этот кекс ошивается рядом.
— От работы пить хочется, да, Саймон? Пойдешь в «Пе-пис» выпить? — говорит он, и его энтузиазм напоминает злорадство, рассчитанную издевку над Саймоном Дэвидом Уильямсоном, который сейчас переживает не лучшие времена.
С одной стороны, это будет мудацкая дурость — заявиться в «Пепис», чтобы они все там фыркали: «Вернулся в Хакни, Саймон?», — но компания мне нужна. Посидеть — попиздеть. Выпустить пар. Да и Крокси не помешает проветриться. Пытаться бросить курить в его обществе — все равно что слезать с наркоты в компании упертых торчков.
— Тебе повезло, что ты отхватил это место, — говорит Крокси, помогая мне разгрузить коробки. Повезло моей вздрюченной заднице. Я ложусь на кровать, и все здание трясется, когда поезд-экспресс на Ливерпуль-стрит проносится через станцию Хакни-Даунз, примерно в футе от окна моей кухни.
Сидеть взаперти в моем состоянии — это даже хуже, чем выйти наружу, так что мы осторожно спускаемся по истертым ступенькам, ковер такой лысый, что идти по нему опасно — как по краю ледника. Снаружи падает мокрый снег и витает унылый дух послепраздничного похмелья, мы с Крокси шагаем к Кобыльей улице и Таун-Холлу. Крокси вдруг заявляет без малейшего оттенка иронии:
— В Хакни оно по-любому лучше, чем в Айлингтоне. Айлингтон — это вообще уже полная жопа.
Можно всю жизнь оставаться хипом-бродягой. Ему бы вебсайтами заниматься, дизайном — где-нибудь в Кларкенуэлле или Сохо, — а не тусовками и вечеринками в Хакни. Надо бы научить этого перца, что почем в этом мире, и даже не потому, что ему это как-то поможет в жизни, а просто чтобы не дать вот такой вот хуйне безнаказанно просочиться в культуру.
— Нет, это шаг назад, — говорю я и дую на руки, мои пальцы розовые, как непроверенные свиные сосиски. — Для двадцатипятилетнего неформала Хакни — это самое то. Но для активного тридцатишестилетнего предпринимателя — я показываю на себя — это полный облом. Представь, ты знакомишься с классной телкой где-нибудь в баре в Сохо — и что, ты дашь ей адрес на Восьмой Восточной? Что ты ей ответишь, когда она спросит: «А где тут ближайшее метро?»
— А поверху доберецца, — говорит он, показывая на железнодорожный мост под опухшим небом. Мимо проходит 38-й автобус, изрытая ядовитую копоть. Эти, блядь, мудаки из лондонского департамента транспорта плачутся в своих дорогих брошюрах про ущерб, наносимый частными автомобилями окружающей среде, загрязнение воздуха и все такое, а муниципальный транспорт типа воздуха не загрязняет.
— Ни хуя это не правильно, — огрызаюсь я. — Дерьмо на лопате. Это место, наверное, будет последним в Северном Лондоне, куда проведут метро. Даже в блядском Бермондси и то есть метро, мать его. Они его могут пристроить к этому цирку уродскому, куда не пойдет ни один мудак, а здесь они его сделать не могут, это, блядь, точно.
Узкое лицо Крокси подергивается в подобии улыбки, и он смотрит на меня своими большими, опустошенными глазами.
— Ты у нас седня чегой-то не в настроении, да? — говорит он мне.
И это правда. Так что я делаю то, что всегда: топлю свои печали в вине и говорю им всем в пабе — Берни, Моне, Билли, Кэнди, Стиви и Ди, — что Хакни — это просто на время, так что не думайте, будто я тут окопаюсь надолго. Нет, дорогие друзья. У меня свои планы. Большие планы. И кстати, я часто наведываюсь в туалет, но только чтобы принять вовнутрь, а не вылить наружу.
Но даже когда я занюхиваюсь по самые пончикряки, я все равно сознаю горькую правду. Кокс мне наскучил, он наскучил всем нам. Мы — пресыщенные мудаки, толчемся в местах, которые ненавидим, в городе, который ненавидим, притворяемся, что мы — центр вселенной, уродуем себя говенной наркотой, чтобы избавиться от ощущения, что настоящая жизнь происходит где-то совсем в другом месте; мы прекрасно осознаем, что все, что мы делаем, — это просто подпитка нашей клинической паранойи и вечного непреходящего разочарования, и тем не менее нам не хватает запала остановиться. И я даже знаю почему. Потому что, как это ни прискорбно, вокруг нет ничего интересного, ради чего стоило бы остановиться. Тут расползается слух, что у Брини есть куча хорошего цзына, и, похоже, его уже начали потихоньку употреблять.
Вдруг выясняется, что уже наступило завтра, и мы где-то на хате — сидим-раскуриваемся, и Стиви все говорит, сколько стоит все это купить, выглядит он больным и недовольным, потом появляются мятые бумажки, и запах нашатыря наполняет комнату. Когда же эта кошмарная трубка обжигает мне губы до волдырей, я ощущаю слабость и поражение, но тут мне вставляет, и я оказываюсь в другом углу комнаты: холодный, заледенелый, удовлетворенный и полный собой — несу совершеннейшую пургу и строю планы мирового господства.
И вот я на улице. Я и не знал, что мы в Айлингтоне. Шатаюсь себе по округе и вдруг вижу девицу — она сражается с картой на Зеленой, пытается открыть ее, не снимая перчаток, — и реагирую низкопробным: «Потерялась, детка?» Меня пугает мой собственный голос: жалобный и чувствительный, весь пронизанный ожиданием, предвкушением и даже потерей. Я аж задохнулся от потрясения, тем более когда заметил у себя в руках лиловую детскую сумочку в форме жестянки для завтраков. Что за еб твою мать это было? Откуда она у меня, эта хрень? Как, черт возьми, я сюда попал? Где весь народ? Было несколько стонов, кто-то ушел, и я вышел прочь под холодный дождь, и сейчас…
Девочка вся из себя напрягается, словно палка из плоти блэкпульского камня у меня в штанах, и шипит:
— Отвали… я тебе не детка…
— Ну извини, куколка, — кисло парирую я.
— И не куколка тоже, — сообщает она.
— Это как посмотреть, милая. Попробуй взглянуть на все это с моей точки зрения. — Я слышу свой голос как будто со стороны, словно это не я говорю, а кто-то другой, и я вижу себя ее глазами: вонючий и грязный пропойца с фиолетовой детской сумочкой. Но у меня есть работа, которую надо делать, и люди, с которыми надо встретиться, и даже чуток денег в банке, и одежда получше, чем этот заляпанный и вонючий тулуп, эта старая шерстяная шапка и драные перчатки, и что вообще за хуйня здесь творится, Саймон?
— Отвали, идиот! — говорит она, отворачиваясь.
— Я так понимаю, мы просто знакомимся не с той ноги. Ничего страшного, единственный путь — это путь вперед, правда?
— Отъебись, — вопит она через плечо.
Женщины… как иногда с ними сложно. Сплошной негатив. Иной раз я с ними теряюсь; и все потому, что я недостаточно знаю женщин. Я знал нескольких, но между нами всегда вставал мой распалившийся причиндал — между мной, ними и чем-то глубоким и важным.
Я пытаюсь вспомнить последовательность событий, восстановить свой покоробленный, перегревшийся разум, как бы растягивая его и разбивая на фрагменты. До меня доходит, что я на самом деле был дома, что утром я совершенно подавленный вернулся в свое новое логово, втянул последний кокаин и улегся потеть и дрочить на газетную фотку Хиллари Клинтон в скафандре во время предвыборной гонки на пост мэра Нью-Йорка. Я толкал ей старую идею насчет того, что, мол, не обращай внимания на евреев, она была все еще очень красивой женщиной, и Моника даже в подметки ей не годилась. Пожалуй, Биллу надо бы показаться врачам — подлечить голову. Потом мы занялись любовью. Потом, когда Хиллари уже спала удовлетворенная, я пошел в соседнюю комнату, где меня ждала Моника. Лейт встретился с Беверли-Хиллз в утонченном и смачном постнаркотическом трахе. Потом я свел Хиллари с Моникой, чтобы они сделали это друг с другом, а я бы на них посмотрел. Сперва они заартачились, но, очевидно, я их все-таки уговорил. Я уселся на этот потертый стул, который мне притащил Крокси, расслабился и с удовольствием закурил гаванскую сигару… ну ладно: тонкую панетеллу.
Полицейская машина воет на Верхней улице в поисках какого-нибудь тормознутого гражданина, чтобы его покалечить, а я, дрожа, возвращаюсь к реальности.
Вкрадчивая, но подленькая природа воображения вгоняет меня в тоску, но это лишь потому, что у меня сейчас отходняк, и он заставляет эти дурацкие мысли — которым вообще-то положено быть краткими и мимолетными — задерживаться в голове, мешая работе и вынуждая возиться с ними. В результате чего у меня возникает стойкое отвращение к кокаину; тем более что в ближайшее время я все равно не смогу себе что-то такое позволить. Что совершенно не важно, когда ты под коксом.
Я — на автопилоте, но постепенно начинаю осознавать, что направляюсь сейчас вниз от Энджел к Кингз-Кросс, по сути — символу отчаяния, если таковой вообще существует. Захожу к букмекерам на Пентонвилль-роуд — посмотреть, нет ли кого из знакомых, но никого там не узнаю. Оборот афер нынче высок, бдительный полис — повсюду вокруг. Кружат, как катера по болоту из нечистот, лишь разгоняя и перемещая дерьмо с места на место, но не вмешиваясь и уж тем более не уничтожая ядовитые отходы.
Потом я вижу, как входит Таня, похоже, под герычем. Ее сморщенное лицо — пепельно-серое, но глаза зажигаются узнаванием.
— Милый… — Она меня обнимает. У нее на буксире — какой-то тощий и худосочный парень, который, как до меня вдруг доходит, на самом деле девчонка. — Это Вэл, — говорит она с типичным носовым подвыванием лондонской джанки. — Сто лет тебя здесь не видела.
Интересно, почему.
— Ага, я снова в Хакни. Временно, так сказать. Слегка обкурился в эти выходные, — объясняю я, и тут появляется группа безбашенных дерганых ниггеров: возбужденных, поджарых, враждебных. Здесь вообще кто-нибудь делает ставки — или так, погулять пришли? Мне не нравится атмосфера, так что мы потихоньку уходим — эта странная, бледная телка Вэл и один из тех черных мудил еще успевают что-то язвительно бросить друг другу — и направляемся к станции Кингз-Кросс. Таня ноет что-то про сигареты, и, да, я пытаюсь остановиться, но ни фига, нужно, блядь, должен и все, и я ищу в карманах мелочь. Я покупаю какие-то сигареты и прикуриваю, спускаясь в метро. Жирный, опухший, цазойливый белый ублюдок в этой их новой пидорской голубой униформе геев-штурмовиков Лондонского Муниципального Транспорта велит мне выбросить сигарету. Он показывает на доску на стене, где приводятся всякие цифры: в частности, число людей, погибших при пожаре, который начался из-за окурка, брошенного каким-то мудилой.
— Ты что, тупой? Тебя это что, не волнует?
С кем, черт возьми, этот клоун пытается говорить?
— Нет, меня ни хуя не волнует. — Мудак это заслужил. — Если уж ездишь, тогда будь готов рисковать, — рявкаю я.
— Я потерял друга в том пожаре, ты, козел! — визжит разозленный олигофрен.
— Он, наверное, был онанистом, если ты — его друг, — кричу я, но все же тушу сигарету, когда мы вместе с толпой спускаемся по эскалатору на перрон. Таня смеется, а эта Вэл просто в истерике, она как взбесилась.
Мы едем на метро до Камдена, где обретается Берни.
— Вам, девочки, лучше бы не шататься вокруг Кингз-Кросс, — улыбаюсь я, точно зная, почему они там шатаются, — и уж точно — не с блядскими ниггерами, — добавляю я. — Все, че им нада, — так это заполучить симпатичную белую птичку и стать ее сутенером.
Детка Вэл улыбается, но Таня копает глубже.
— Как ты можешь так говорить? Мы же к Берни идем. Он один из твоих самых лучших друзей, и он — черный.
— Ну да. Но я же не про себя говорю, это, можно сказать, мои братья, мой народ. Почти все мои здешние друзья — черные. Я говорю о вас. Они же не собираются продавать меня. Хотя, будь уверена, Берни, старый прохиндей, непременно бы попытался, если бы знал, что ему это с рук сойдет.
Крошка Вэл, мальчик-девочка, снова хихикает этак очаровательно, а Таня недовольно дуется.
Мы поднимаемся в квартиру Берни, я на секунду забыл, в каком подъезде он живет, потому что мне необычно приходить сюда днем, при свете. Мы беспокоим одинокого бомжа, пьяного в стельку, который валяется в луже собственной мочи на лестничной площадке.
— Доброе утро, — ору я ему бодрым голосом, и пьянчуга в ответ булькает что-то среднее между стоном и рыком.
— Вам-то легко говорить, — саркастически замечаю я, и девочки улыбаются.
Берни еще не ложился, только что сам вернулся от Стиви. Он напряжен, как стоячий член: черно-золотая масса цепей, зубов и перстней. Я чувствую запах нашатыря, и можно даже не сомневаться, что у него там на кухне уже раскурена трубочка, и он даст мне затянуться. Я делаю долгую, глубокую затяжку, его большие глаза горят воодушевлением, а его зажигалка поджигает крэк. Я задерживаю воздух в легких, и медленно выдыхаю, и чувствую это грязное, дымное жжение в груди и слабость в ногах, но я хватаюсь за край стола и наслаждаюсь холодным, пьянящим приходом. Я вижу каждую хлебную крошку, каждую каплю воды в алюминиевой раковине — вижу с болезненной четкостью, которая должна бы внушать отвращение, но не внушает, и меня бьет озноб, загоняет меня в самый холод. Берни времени не теряет, у него уже готова еще одна порция в старой грязной ложке, и он ссыпает пепел на фольгу и укладывает его нежно и бережно — как родитель укладывает младенца в кроватку. Я держу зажигалку наготове и поражаюсь рассчитанному неистовству его затяжек. Берни как-то рассказывал мне, что он тренировался задерживать дыхание под водой в ванне, чтобы увеличить объем легких. Я смотрю на ложку, на атрибут, и думаю с отстраненной тревогой, как сильно все это похоже на мои героиновые денечки. Ну и хуй с ним; теперь я старше и мудрее, и герыч есть герыч, а кокс есть кокс.
Мы болтаем о всякой фигне, громко орем прямо в лицо друг другу, хотя сидим совсем рядом, и оба держимся за разделочный стол, как те два главных героя в «Стар Треке» на капитанском мостике, когда вражеский огонь сотрясает корабль.
Берни долдонит о женщинах, о шлюхах, на которых растратил себя и которые сгубили жизнь бедному парню, и я — все о том же. Потом мы переходим на мудаков (мужской пол), которые нас наебали в течение жизни, и как они все в итоге получат свое. Мы с Берни дружно не любим одного парня по имени Клейтон, который раньше считался другом, а теперь заговнился вконец. Клейтон всегда служит нам выручательной темой для разговоров, если в беседе вдруг возникает пауза. Если бы не было вот таких неприятелей, их пришлось бы придумать, чтобы добавить в жизнь чуточку драматизма, чуточку стройности, чуточку смысла.
— Он с каждым днем все притыреннее, — говорит Берни, и в его голосе звучит странная, псевдоискренняя озабоченность, — все малахольнее, день ото дня, — повторяет он, стуча себя по лбу.
— Да… а эта Кармел… он все еще с ней спит? — интересуюсь я. Всегда хотел ей заправить.
— Не, парень, ее давно уже нет, свалила обратно к себе в Ноттингем или другую какую задницу… — Он говорит, растягивая слова, в этой манере, что пришла в Северный Лондон с Ямайки с остановкой в Бруклине. Потом он скалится и говорит: — Вот такой ты, шотландец, видишь на улице новую девочку, и тебе сразу все надо знать, что она тут делает, кто ее парень. Даже когда у тебя есть хорошая жена, ребенок и деньги. Ты не в состоянии остановиться.
— Это просто забота об интересах общества. Я стараюсь поддерживать интерес в общине, и только. — Я улыбаюсь и заглядываю в соседнюю комнату, где девушки сидят на кушетке.
— Община… — Берни смеется и повторяет: — Это хорошо, поддерживать интерес в общине…
И он снова заводит о том же.
— Продолжай в том же духе — шатайся в мире без границ, — фыркаю я, направляясь в соседнюю комнату.
Вхожу туда и замечаю, что Таня активно начесывает свои руки сквозь кофточку, очевидно, у нее начинается ломка, и как будто посредством некоей таинственной связи мой собственный глаз начинает подергиваться. Я люблю секс как средство очищения организма от токсинов, но мне не нравится фачиться с наркоманками, потому что они не шевелятся. Просто лежат, как бревно. Хуй знает, что это за птичка такая — девочка-мальчик по имени Вэл, — но я хватаю ее за руку и волоку в туалет.
— Ты че делаишь? — говорит она, не выказывая ни согласия, ни сопротивления.
— Хочу, чтобы ты мне отсосала, — говорю я, подмигивая, и она смотрит на меня без страха, а потом слегка улыбается. Я вижу, что ей очень хочется мне угодить. Есть такой вот тип девушек — совершенно ущербный тип, — которые из кожи вон лезут, лишь бы угодить мужикам, но ни фига у них не выходит. Ее роль в театре жизни: лицо, с готовностью подставленное под кулак какого-нибудь ебанутого урода.
Короче, мы входим, я быстро вытаскиваю из штанов свою штуку, и хреновина сразу встает. Вэл стоит на коленях, я прижимаю ее сальную голову к своему паху, и она сосет, и это как… на самом деле, ничего особенного. Все нормально, но меня бесит, когда она поднимает на меня свои глазки-бусинки, чтобы убедиться, и вправду ли мне это нравится, а я не знаю, нравится мне или нет… Больше всего я жалею, что не захватил сюда свое пиво.
Я смотрю вниз на ее серый череп, на эти гадкие глазки, взгляд которых порхает по мне, и особенно — на здоровенные зубы, торчащие в деснах, они скошены чуть назад из-за злоупотребления наркотой, плохого питания и явного пренебрсжения к элементарной личной гигиене. Я себя чувствую Брюсом Кэмпбеллом в «Зловещих мертвецах-3: Армия тьмы» — в том эпизоде, где его пытается зажевать Смертушка Дедит. Брюс бы просто растер в порошок эту хрупкую черепушку, а мне приходится вынимать и бежать, пока меня не переполнило искушение сделать то же самое и пока эти гнилые зубки не разорвали в клочки мой опадающий член.
Я слышу, как открывается входная дверь, и, к моему несказанному ужасу, один из голосов вновь прибывших принадлежит, без сомнения, Крокси, он вернулся для следующего тура. А может, и Брини тоже. Я думаю о своем пиве, и меня вовсе не радует мысль, что какой-то ублюдок может просто так мимоходом схватить мой стакан и отпить из него. Для них это вообще ничего не значит, но для меня, в данный конкретный момент, это — всё. И если это действительно Крокси, тогда мое пиво успешно ушло, если я не спасу его прямо сейчас. Я отпихиваю эту Вэл и прорываюсь на выход, запихивая член в штаны и застегиваясь на ходу.
Оно еще цело. Кайф уже прошел, и у меня опять резкая кокаиновая недостаточность. Я валюсь на кушетку. Это действительно Крокси, выглядит он каким-то заебанным, а Брини вполне даже свеженький, но удивленный, как это он пропустил сборище; и они принесли еще пива. Странно, но это меня не радует. И даже больше того: теперь то вожделенное пиво, которым я так дорожил, кажется тепловатым, выдохшимся и совершенно безвкусным.
Но есть еще!
Так что выпито еще пива, мимоходом настряпано рисковых дел; опять появляется кокс, Крокси набивает трубку из старой бутылки из-под лимонада, чтобы отблагодарить Берни за хлопоты, и очень скоро нам снова вставляет. Крошка Вэл возвращается в комнату, спотыкаясь, как беженка, которую только что выкинули из лагеря. Впрочем, «как» тут излишне. Она подает знаки Тане, та поднимается, и они уходят, не говоря ни слова.
Я потихоньку соображаю, что спор между Берни и Брини становится слишком жарким. У нас кончился нашатырь, и, чтобы сготовить еще, приходится переходить на питьевую соду, а это требует большой сноровки, и Брини колеблет Берни мозги, что тот зазря переводит ценный продукт.
— Хуйня у тебя получается, вот что, — говорит он. У него во рту не хватает половины зубов, а те, которые есть, тоже почти все сломаны, и цвет у них малоприятственный — желтый с черным.
Берни что-то ему отвечает, а я думаю про себя, что мне еще завтра работать, и надо бы малость поспать. Я направляюсь по коридору к выходу, открываю дверь и вдруг слышу крики и звук бьющегося стекла, который ни с чем не перепутаешь. Я собираюсь вернуться, но решаю, что мое присутствие лишь осложнит и без того малоприятную ситуацию. В общем, выскальзываю из квартиры и закрываю за собой дверь, отсекая вопли и угрозы. Выхожу из подъезда и иду вдоль по улице.
По возвращении в гадючник в Хакни, который я должен теперь называть своим домом, я весь в поту, весь дрожу и проклинаю собственную тупость и слабость, а Большой Восточный от Ливерпуль-стрит до Норвича опять сотрясает дом.
2. «…в том, что к ним прилагается…»
Колин сползает с кровати. Встает у эркера и на фоне окна обретает форму темного силуэта. Мой взгляд натыкается на его обвисший член. Он выглядит почти виновато, пойманный в треугольнике лунного света, когда открывает шторы.
— Мне этого не понять. — Он поворачивается ко мне, и я замечаю его защитную усмешку приговоренного к казни висельника, а свет из окна заливает серебром его тугие кудряшки. В лунном свете очень отчетливо видны мешки у него под глазами и уродливый кусок плоти, свисающий под подбородком.
О Колине: посредственный ебарь среднего возраста на фоне снижения половой доблести при уменьшении общественного и интеллектуального интереса. Пора с ним завязывать. Да, пора.
Я потягиваюсь в кровати, ноги слегка замерзли, и переворачиваюсь на бок, чтобы прогнать последний спазм разочарования. Отворачиваюсь от него и подтягиваю колени к груди.
— Я знаю, это звучит банально, но такого со мной действительно никогда раньше не было. Это как… в этом году мне дали лишних четыре часа групповых семинарских занятий и два часа лекций. Вчера я всю ночь не спал, проверял тетради. Миранда действует мне на нервы, а у детей такие запросы… кошмар… у меня нету времени, чтобы побыть собой. Нету времени, чтобы побыть Колином Эддисоном. А кого это волнует? Кому есть дело до Колина Эддисона?
Я слушаю эти слезливые причитания по безвременно ушедшим эрекциям, но слышу их как-то смутно — меня клонит в сон.
— Никки? Ты меня слушаешь?
— М-м-м…
— Я вот что думаю — нам надо как-то стабилизировать наши отношения. И это не сиюминутное решение. Мы с Мирандой — у нас с ней уже ничего не будет. Пройденный, можно сказать, этап. Да, я знаю, что ты сейчас скажешь, и да, у меня были другие девушки, другие студентки, конечно, были. — Он позволяет себе нотку самодовольства в голосе. Мужское эго может казаться непрочным и хрупким, но, по моему скромному опыту, на восстановление пошатнувшегося самомнения у них уходит не так много времени. — Но это были подростки, совсем еще девочки, и я так… развлекался. А ты более зрелая, тебе двадцать пять, у нас не такая большая разница в возрасте, и с тобой все по-другому. Это не просто так… я имею в виду, это настоящие отношения, Никки, и я хочу, чтобы они были, ну… настоящими. Ты понимаешь, о чем я? Никки? Никки!
Стало быть, я удостоилась чести вступить в стройные ряды студенток-шлюшек Колина Эддисона, и надо думать, мне должно льстить, что мой статус подняли до уровня любовницы bona fide [1 - Настоящей (фр.). — Примеч. пер.]. Но почему-то оно мне не льстит.
— Никки!
— Ну что-о? — издаю я протяжный стон, переворачиваясь, сажусь на постели и откидываю волосы с лица. — Ты о чем? Если уж ты не можешь трахнуть меня как следует, по крайней мере дай мне поспать. Мне завтра с утра — на занятия, а вечером — на работу в эту блядскую сауну.
Колин садится на край кровати. Сидит — медленно дышит. Я смотрю на его плечи, которые ходят вверх-вниз, и он кажется мне больным, раненым зверем во тьме, неуверенным — нападать ему или бить отбой.
— Мне не нравится, что ты там работаешь, — заявляет он тоном раздраженного собственника, который в последнее время стал у него появляться все чаще и чаще.
Но сейчас мое время. Недели споров и ссор в конце концов накопили критическую массу, и то, что происходит сейчас, — это последняя капля, переполнившая чашу, и самое время сказать: а не пошел бы ты, милый, на хуй.
— А может, на данный момент эта сауна — мой единственный шанс хорошо потрахаться, — объясняю я невозмутимо.
Холодная тишина и Колин, который вдруг замер, красноречивее всяких слов говорят, что я попала в самую точку. Потом он вдруг срывается с места и бросается, такой весь порывистый и напряженный, к креслу, где лежит его одежда. Начинает поспешно одеваться. В темноте он задел что-то ногой, ножку стула или, может, край кровати, слышится звук удара, и тут же — кошачье шипение: «Черт». Он действительно очень торопится, потому что обычно он сперва принимает душ, для Миранды, но в этот раз никаких секреций не пролилось, так что душ вроде как и без надобности. По крайней мере у него хватает достоинства не включать свет, за что я ему благодарна. Когда он натягивает джинсы, я любуюсь его задницей, может быть, в последний раз. Импотенция — это плохо, верность — это ужасно, но вместе они просто невыносимы. Мысль о том, чтобы сделаться нянькой для этого старого дурака, — омерзительна. Задницы, впрочем, жаль; я буду по ней скучать. Мне всегда нравилось, если у мужика хорошие крепкие ягодицы.
— С тобой невозможно разговаривать, когда ты в таком настроении. Я тебе потом позвоню, — вздыхает он, надевая пиджак.
— Не стоит, — говорю я и натягиваю одеяло, чтобы прикрыть грудь. Интересно, с чего вдруг такая стыдливость, ведь он сосал мои сиськи неоднократно, клал между ними свой член, ласкал, щупал, сжимал и чуть ли не ел их с моего молчаливого благословения, а иногда и по наущению. Почему же меня так тревожит его случайный взгляд в полутьме? Ответ вполне очевиден. Между нами все кончено. Да, нам и вправду пора расставаться. — Что?
— Я сказала, не стоит. Звонить мне потом. Не стоит. Ужасно хочется закурить. Но я не могу попросить сигарету у Колина. Почему-то это кажется мне неправильным.
Он поворачивается ко мне лицом, и я вижу эти дурацкие усики, которые я всегда умоляла его сбрить, и его рот под ними, опять освещенный тусклым серебряным светом сквозь шторы. Его глаза выше и скрыты в тени. Рот говорит мне:
— Ну и ладно, и хуй с тобой! Ты тупая мелкая соска, наглая самовлюбленная телка. Может быть, это сейчас ты такая вся из себя, но у тебя в жизни, детка, будет хуева туча проблем, если ты не повзрослеешь и не примкнешь к остальным членам рода людского.
Во мне продолжается смертная битва между возмущением и смехом, и никто из них не готов уступить превосходство другому. Все, что я могу выдавить из себя в таком состоянии, это:
— К таким, как ты? Я от смеха сейчас умру…
Но Колина уже нет. Дверь спальни захлопывается, а потом — и входная дверь тоже. Я с облегчением расслабляюсь, но тут вспоминаю с досадой, что дверь нужно закрыть на замок, причем на два оборота. Лорен очень серьезно относится к безопасности, да и по-любому она будет не шибко довольна — наш скандал наверняка ее разбудил. Покрытый лаком дощатый пол в прихожей холодит ноги, я защелкиваю замок и возвращаюсь обратно в спальню. Я подумываю о том, чтобы подойти к окну, а вдруг увижу, как Колин выскакивает из подъезда на пустынную улицу, но решаю, что мы оба четко уяснили свои позиции и между нами все кончено. Как отрезано. Слово мне нравится. Я даже думаю, разумеется, в шутку, а что, если и вправду отрезать то самое, что между нами было, и послать эту штуку — а именно его член — Миранде по почте? А она его и не узнает. На самом деле они все одинаковые, если, конечно, ты не большая, слезливая и тормознутая старая корова. Если у тебя в этой штуке все туго и эластично, то можно садиться на все, что движется, — ну или почти на все. Проблема не в членах, а в том, что к ним прилагается; поставляется в ассортименте — разных размеров, да, разных размеров и степени раздражения.
Входит Лорен в небесно-голубой ночнушке, глаза сонные, волосы взъерошены; она протирает и надевает очки.
— Все нормально? Я слышала крики…
— Просто жалобный рев климактеричного импотента в ночи. Я думала, это должно прозвучать сладкой музыкой для твоих феминистских ушей. — Я бодро улыбаюсь.
Она медленно подходит, протягивает ко мне руки и обнимает меня. Какая же она милая: всегда относится ко мне с большим сочувствием, чем я того заслуживаю. Она искренне верит, что мой циничный и едкий юмор — это всего лишь маска, чтобы скрыть боль и ранимость, и она всегда смотрит на меня искательно и серьезно, как будто хочет найти настоящую Никки за внешним фасадом. Лорен считает, что мы с ней во многом похожи, но при всей ее манерной претенциозности я гораздо спокойнее и хладнокровнее — ей такой никогда не стать. И хотя она выбрала для себя по жизни резкую манеру поведения, она, в сущности, славный ребенок, и от нее вкусно пахнет — лавандовым мылом и свежестью.
— Прости меня… Я тебе говорила, что ты сумасшедшая, что закрутила роман с преподавателем, но я так говорила лишь потому, что заранее знала, что тебе будет больно…
Я дрожу, по-настоящему дрожу в ее объятиях, и она продолжает:
— Ну что ты, что ты… все хорошо… все в порядке… — Она даже не понимает, что я трясусь от смеха. Мне и вправду смешно, что она вдруг решила, будто мне все это не фиолетово. Я приподнимаю голову и смеюсь, о чем сразу жалею, потому что она очень милая и хорошая, и теперь я немного ее оскорбила. Иногда жестокость проявляется подспудно, помимо воли. Этим не надо гордиться, но надо хотя бы стараться за этим следить.
Я пытаюсь ее успокоить, ласково глажу по тонкой шее, но не могу перестать смеяться.
— Ха-ха-ха-ха… ты неправильно все поняла, моя сладкая. Это не он меня бросил, это я его послала — так что больно сейчас ему. «Роман с преподавателем»… ха-ха-ха… ты говоришь, прямо как он.
— Хорошо, а как еще это можно назвать? Он ведь женат. И у вас с ним роман…
Я медленно качаю головой.
— У нас с ним не роман. Мы с ним просто трахаемся. Или, вернее, трахались. И не более того. Шум, который ты слышала, означает, что мы с ним больше не трахаемся.
Лорен выдает счастливую, но слегка виноватую улыбку. Слишком порядочная она девушка, слишком хорошо воспитана, чтобы в открытую наслаждаться бедами ближних, даже если они — в смысле, ближние — ей не нравятся. И то, что сама Лорен очень не нравилась Колину, что он видел только поверхностный образ, который она хотела, чтобы он видел, было, на мой скромный взгляд, одной из самых непривлекательных его черт. Но в этом весь Колин: ни разу не проницательный человек.
Я откидываю одеяло.
— А теперь залезай сюда и обними меня как следует, — говорю я.
Лорен смотрит мне в глаза, старательно отводя взгляд от моего обнаженного тела.
— Перестань, Никки, — говорит она робко.
— Я только хочу, чтобы меня обняли и приласкали. — Я надуваю губы и придвигаюсь к ней. Она чувствует, что ее плотная ночная рубашка разделяет нашу нагую плоть и что никто не собирается ее насиловать, и обнимает меня — неохотно и напряженно, — но я ее не отпускаю и натягиваю одеяло на нас обеих.
— Ох, Никки, — говорит она, но скоро я чувствую, что она успокоилась, и медленно уплываю в прекрасный сон, который пахнет лавандой.
Утром я просыпаюсь в пустой кровати и слышу, как кто-то деловито возится на кухне. Лорен. У каждой женщины должна быть хорошенькая молодая жена. Я поднимаюсь, натягиваю ночнушку и направляюсь на кухню. Кофе шипит и капает из фильтра в кувшин. В ванной шумит вода, Лорен ушла в душ. Из глубины нашей гостиной красный мигающий огонек автоответчика сигнализирует, что пора бы проверить сообщения.
Я то ли переоценила, то ли недооценила Колина. Он звонил даже не раз. Би-бип.
— Никки, позвони мне. Это глупо.
— Ну здравствуй, глупо, — говорю я в направлении телефона, — это Никки.
Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Би-бип.
— Никки, прости меня. Я потерял голову. Ты мне действительно небезразлична, правда. Я это тебе и пытался втолковать. Приходи завтра ко мне на работу. Ну же, Ник.
Би-бип.
— Никки, нельзя, чтобы все так закончилось. Давай пообедаем завтра в учительском клубе. Тебе же там нравилось. Ну давай. Позвони мне на работу.
Большинство девушек с возрастом превращается в женщин, но мужики навсегда остаются мальчишками. Вот почему я всегда им завидовала — из-за этой чудесной способности всю жизнь барахтаться в глупости и незрелости, чему я всегда старалась подражать. Но это бывает весьма утомительно, когда постоянно направлено на тебя.
3. Афера № 18733
Окраина Сохо, жопень еще та; узкие мрачные улочки, запах дешевых духов, кипящего масла, застарелого перегара и перегнившего мусора из разорванных черных мешков, которые здесь, видимо, не убирают принципиально. Сумерки, мелкий дождь, вспышки неона, унылая вялотекущая жизнь, пустые и смутные обещания непомерного кайфа.
Изредка где-то мелькают посредники этих возвышенных удовольствий, какая-нибудь образина с квадратной челюстью, выбритой наголо черепушкой, в дорогом строгом костюме, в дверях злачного заведения, или поистаскавшийся дилер, явно плотно сидящий на кокаине, с болезненно желтым лицом в отсветах голой лампочки на мрачной лестнице — пристально изучает лица усталых скучающих завсегдатаев, потенциальных клиентов, нервных туристов и пьяных юнцов и девиц с глумливой усмешкой на рожах.
Но лично я чувствую себя здесь как дома. Прохожу — весь из себя гордый и важный, морда кирпичом — мимо крепкого парня на входе в клуб. Мой знакомый, кстати сказать. Полы его дорогого пальто хлопают на ветру. Для меня это — как знак, что я прошел долгий путь из сауны в Лейте, где я работал вроде как сводником-сутенером и подбирал персонал из девиц-наркоманок, которые трахались за дозу.
Генри Автобус — Автобус это его кликуха — кивает мне:
— Какие люди. Чего не здороваешься?
Я улыбаюсь и стараюсь не раздувать ноздри. Они у меня раздуваются непроизвольно, всегда, когда мне приходится сталкиваться с безмозглыми накачанными олигофренами. Но при всей своей тупости они чувствуют, когда ты относишься к ним свысока, и напрягаются жутко. А напрягать их не стоит — эти парни тебе нужны. Так что я изображаю улыбку, пытаясь не морщиться.
— Привет, Генри. Прости, я сегодня слегка торможу. Генри мрачно кивает, и мы немного болтаем о том о сем, и я вижу, как он таращится мне через плечо, как будто у меня за спиной что-то происходит. Взгляд холодный и хищный.
— А Колвил сегодня здесь?
— А, этот мудак, — говорит Генри. — Нет, слава Богу. — Мы оба страстно и ревностно ненавидим нашего босса. Я думаю о жене Мэта Колвила, пока болтаю с Генри. Пока кот гуляет… Надо бы привести сюда Таню и заняться делом. Я звоню ей на мобилу, но сюрприз… сюрприз… абонент временно недоступен. Ну да, когда сидишь и на герыче, и на крэке, трудно запомнить, что надо платить за мобилу. Стало быть, не судьбец, и меня начинает корежить, как всегда, когда я обламываюсь из-за чужого распиздяйства.
Но когда в офисе нет Колвила и есть Дьюри — жизнь прекрасна. Марко и Ленни сегодня тоже на месте, оба грамотные разводилы. Так что моя роль чисто декоративная. Я сижу у правой стороны стойки, типа руковожу, задницу отрываю только для того, чтобы обслужить бандюков или если в заведение войдет вполне себе секси-киска или какая-нибудь местная знаменитость, каковой следует оказать уважение. Закончив смену, я захожу в магазин Рэндольфа и беру целую стопку кассет гейс-кой порнушки, которая станет моим анонимным подарком одному старому другу. Потом заруливаю в бар на предмет пива. Я всегда быстренько сваливаю из клуба, когда смена заканчивается, — это как принять хорошую ванну, в переносном, конечно, смысле. Это бар — типа Икеи, монумент банальности и отсутствию всяческого воображения. Это Сохо, но подобную безликость теперь можно встретить везде.
Я немного устал, но все равно удивительно, что мне так скоро дает по шарам. Я думал, что я покрепче. Опять начинаю ощущать себя глупым и слабым. И еще этот Крокси, совсем меня задолбал. Когда он рядом, я себя чувствую так, словно меня целенаправленно травят химией. Совершенно никчемный мудила, они все совершенно никчемные. Эта маленькая сучка Таня, которая предпочла зависать на Кингз-Кросс, когда я предлагал пойти в клуб и развести там каких-нибудь богатеньких кретинов. Да, я себя чувствую слабым. Чем старше становишься, тем большей роскошью становится эта слабость.
Но ладно, хватит грузиться. Я хорошо отработал смену и сейчас сижу в баре в Сохо с живенькой милой девицей в костюмчике по имени Рэйчел. Она работает в рекламной конторе, и у нее только что закончилась важная презентация, которая прошла хорошо, так что Рэйчел, понятное дело, уже не совсем в кондиции, потому что презентация прошла нормально, и она постоянно твердит «О черт». Я поймал ее взгляд в баре, обмен улыбками и комплиментами состоялся, что называется, честь по чести, и я забрал ее из пьяной компании. Жалко только, в моей квартире в Айлингтоне сейчас ремонт, и мне пришлось остановиться у друга — в жутком клоповнике. Спасибо, Господи, что сейчас на мне костюм от Армани; отдал за него жуткие деньги, но он того стоит. Я предлагаю поехать к ней в Кэмден, но она говорит:
— О черт, у моей соседки сегодня какое-то сборище.
Так что мне ничего другого не остается, и я скрепя сердце называю адрес в восточном районе водителю мини-такси. Парень хотя бы не кочевряжится и везет, куда сказано. А то эти кретины-таксисты обычно туда не ездят, а если и соглашаются ехать, то смотрят на тебя, как злоебучие работники из социальной службы — и все это за счастье стрясти с тебя двадцатник за какие-то пять-шесть миль. Даже арабы и турки, и те не везут меньше чем за пятнадцать фунтов.
Исподлобья поглядываю на эту самую Рэйчел, расчетливо заполняя паузы в разговоре. А эти паузы говорят о том, что она все больше и больше разочаровывается — с каждым кварталом, который мы проезжаем. И все-таки она довольно разговорчива, и, борясь с похмельными последствиями уик-энда, я вдруг понимаю, что мне трудновато поддерживать разговор. Кроме того, когда первое усилие сделано и ты знаешь, что все уже на мази, накатывает эдакая апатия. Ты уже поймал свою рыбку, вы с ней остались наедине, и к чему теперь эти условности… они только в напряг… Ты заводишь какой-то пустой разговор и съезжаешь на шуточки Бенни Хилла. И теперь самое трудное — это слушать, но это и самое важное. Это важно, потому что я вижу, что ей хочется притвориться, что во всем этом есть некий шик, что это (хотя бы в потенциале) больше, чем просто перепихон, больше, чем просто животная похоть. А на самом деле мне хочется ей сказать: «Заткнись, сука, и снимай быстро свое шмотье. Мы с тобой больше не увидимся никогда, и если наши дорожки все-таки пересекутся, мы прикроем свое смущение безразличной гримасой. И я с отвращением буду думать о звуках, которые ты издавала, когда я тебя ебал, и о сожалении у тебя на лице на следующий день. Но зато ты запомнишь меня надолго, потому что хорошее забывается быстро, а плохое запоминается».
Но я, разумеется, ничего этого не скажу, и вот мы уже поднимаемся вверх по лестнице в мой клоповник, я извиняюсь за бардак и выражаю искреннее сожаление, что все, что я могу предложить ей выпить, — это бренди, а когда она спрашивает, отвечаю:
— Да, Рэйчел, настоящий эдинбургский. — Я несказанно счастлив, что у меня нашлась нераспечатанная коробка настоящих стаканов для бренди.
— Ой, здесь так мило. Я однажды была в Эдинбурге, на Фестивале, пару лет назад. Мы тогда здорово повеселились, — сообщает она мне и рассматривает коробки с кассетами.
Это должно звучать грубо и мерзко для ушей шотландского распиздяя — то есть меня, любимого, — но это звучит как-то правильно, и я радостно булькаю бренди в стакане. Я восхищаюсь ее изяществом, ее безупречной кожей, белозубой улыбкой, а она говорит:
— Барри Уайт… Принц… у тебя неплохой музыкальный вкус… куча соула и гранжа…
И это не только влияние бренди, потому что когда она берет свой стакан с грязного кофейного столика, я чувствую, как воображаемая ширинка расстегивается, и говорю себе: ВОТ ОНО. Вот оно — самое время влюбиться. Просто расстегнуть ширинку и позволить всей этой любовной требухе поглотить нас, превратиться в бешеного быка и чокнутую корову. Показаться друг другу полными идиотами; нести всякий бред, раздобреть в неге. Но нет. Я делаю все, как всегда, и использую секс, чтобы убить любовь, и я хватаю ее, наслаждаясь ее деланным потрясением, и мы целуемся, обнимаемся, потом раздеваемся, ложимся, лижемся, дразнимся и ебемся.
Кстати, я уже понял, что ее зарплата, должность и социальное положение не столь впечатляющи, как мне показалось сначала. Она просто сучка, вот и все. Иногда приходится попотеть, чтобы узнать человека поближе.
Мы немного поспали, а утром снова занялись сексом. Едва я ей вставляю, как мы начинаем трястись и подскакивать, потому что экспресс на Норвич в 7.21 как раз проходит через станцию Хакни-Даунз, и кажется, что сейчас он отправит нас прямиком в Восточную Англию, и она вопит:
— О Боже… Саймон… Сай-мммммннннн…
Рэйчел засыпает, а я встаю и пишу ей записку, что у меня много дел и что я ей позвоню. Иду в кафе через дорогу, выпиваю там чашечку чаю и жду, когда она спустится. У меня даже глаза увлажняются, когда я вспоминаю о ее смазливой мордашке. Я фантазирую, как поднимаюсь обратно, может, даже с каким-нибудь веником из цветов, открываю ей свое сердце, признаюсь в вечной любви, превращаю ее жизнь в сплошной праздник и становлюсь ее принцем на белом коне. Между прочим, принц на белом коне — это не только женские мечтания, но и мужские тоже. Но только мечтания. Меня охватывает тошнотворное ощущение потери. Легко кого-то любить — как, впрочем, и ненавидеть — в его отсутствие, кого-то, кого мы на самом деле совсем не знаем. И я — крупный специалист в этом вопросе. Но проблема в другом.
Потом, как шпик на посту, я вижу, как она выходит из моего подъезда. Она движется скованно и неуклюже, как будто ей трудно себя контролировать, и выглядит, как птенец, выпавший из гнезда: страшненькая, неуклюжая и глупая, совсем не похожая на ту приукрашенную алкоголем сучку, с которой я прошлой ночью делил постель и даже кусочек жизни. Я закрываюсь спортивными страницами «Сан».
— Мне кажется, Англией должен править шотландец, — кричу я турку Ливану, хозяину кафе. — Ронни Корбетт, блядь, или типа того.
— Ронни Корбетт, — с улыбкой повторяет Айван.
— Мудила тартановый, — говорю я ему, поднося ко рту чашку горячего сладкого чая.
Когда я поднимаюсь к себе в квартиру, я сразу чувствую запах Рэйчел, который еще остался в этом клоповнике, что приятно, и вижу записку — что хуже.
Саймон!
Извини, что не дождалась тебя утром. Хотелось бы снова тебя увидеть. Позвони мне.
Рэйчел.
Уф. Всегда лучше бросать человека, когда он говорит, что хочет снова тебя увидеть, потому что ты знаешь: неизбежно наступит время, когда вы расстанетесь потому, что он больше не хочет тебя видеть. Так что первое намного приятнее. Я комкаю записку и швыряю ее в мусорку.
Я действительно не могу вписать Рэйчел в свое расписание. Когда я начинал в Лондоне, в квартире в заброшенном доме на Форест-Гейт, я решил проложить путь на запад: от девочек из Эссекса до евреечек из Северного Лондона, и закончить на Слоун-Рейнджерах [1 - Настоящей (фр.). — Примеч. пер.]. Они знают расклад. Для первых секс — это что-то типа путевки в жизнь; для вторых — это своеобразный обмен неврозами; а третьи будут скакать на тебе до третьих петухов, но все равно они — не для тебя, они уже обручены с каким-то там Молчом Чаки. Эти блядские аристократические племенные сучки обязательно с кем-нибудь обручены. Так что я прекратил прочесывать «Дебретт» [3 - «Дебретт» — ежегодный справочник дворянства. Издается с 1802 года. — Примеч. пер.]и снова вернулся в Хэмпстед.
А сейчас Таня, которая недотягивает даже до первой группы в моей классификации, звонит мне на красную мобилу и сообщает, что она скоро заедет. Я представляю себе ее лицо: череп, обтянутый кожей, бледной, как у Носферату, большие губы, как будто у нее там имплантаты, — я представляю ее нескладную фигуру и отсутствующий взгляд. Кобылка — заебись. И где только таких выводят?
Я наклеиваю железнодорожное расписание на спинку кровати, и к тому времени, как приходит Таня, у меня все уже готово. Она жалуется, что этот мудацкий Мэт Колвил вчера ночью выкинул ее из бара. По ее глазам видно, что ей хочется наркоты, а не хуя. Я говорю ей, что она неблагодарная сучка, что ради нее я отложил все дела и что если она не умеет поставить себя в приличном заведении в Сохо, то пусть катится обратно на Кингз-Кросс и подставляет там задницу всяким уродам за дозу.
— Я так для тебя стараюсь, но это все бесполезно, — говорю я, гадая, сколько раз она уже слышала это от родителей, от социальных работников и от копов, которые занимаются с трудными подростками. Она слушает мою тираду, развалившись на диване, с отвисшей челюстью.
— Но он меня вышвырнул, — стонет она. — Колвил. Он меня вышвырнул, сукин сын.
— Ничего удивительного, посмотри на себя. Выглядишь, как дешевка из Глазго. Это Лондон, и здесь надо иметь хоть какой-то стиль. Я, похоже, единственный человек в этом городе, который заботится о стиле…
— Извини, Саймон…
— Ладно, куколка, все хорошо, — мурлычу я, стягиваю ее с дивана и беру на руки, поражаясь тому, какая она легонькая. — Я сегодня малость грубоват, потому что неделька выдалась еще та. Иди сюда и ложись со мной… — Я кладу ее на постель и смотрю на время: 12.15. Я касаюсь ее, ее губы дрожат, и вот мы уже оба голые, я на ней, и я в ней. Она вся сморщилась, типа ей неприятно, а я думаю: ну и где этот чертов поезд?
12.21.
Чертов поезд, чертовы английские железные дороги и все остальное приватизированное дерьмище… 12.21… жопа… должен быть поезд, уже сейчас…
— Ты классная, просто огонь, — говорю я. Ну, чтобы хоть как-то ее расшевелить.
— А-ах… — стонет она.
Ебать-копать, если это все, на что она способна, ей надо идти торговать гамбургерами, потому что по этой части у нее точно нет будущего.
Я стискиваю зубы и жду еще пять минут — до 12.27, — пока ублюдочный поезд наконец не отъезжает от станции, сотрясая наш клоповник, и Таня подо мной начинает издавать неувядающие звуки страсти.
— Сильный финиш, — выдыхаю я. Таким образом я пытаюсь проделать ту штуку, о которой говорил Терри Венаблес: тренер не должен орать на своих подопечных, он должен их поощрять, постоянно напоминать им об их достижениях, а не тыкать носом в неудачи. — Но надо ответственнее подходить. Говорю это для твоего же блага.
— Спасибо, Саймон. — Она улыбается, демонстрируя щербатые зубы.
— А теперь извини, у меня дела.
Ее лицо вновь принимает отсутствующее выражение, она встает и быстро натягивает одежду. Я протягиваю ей десятку на проезд, она прощается и уходит.
Оставшись один, я собираю коробку гейской порнухи, которую прикупил вчера в Сохо. Надписываю адрес:
ФРЕНСИС БЕГБИ ЗАКЛЮЧЕННЫЙ № 6892ВК
СОТОН МЭЙНС
ЭДИНБУРГ ШОТЛАНДИЯ
Я всегда беру что-нибудь этакое для своего старого друга Бегби и посылаю ему всякий раз, когда возвращаюсь в Шотландию, так что он видит местную почтовую марку, когда получает посылку. Интересно, кого он подозревает — наверное, каждого в Лотиане. Все это — в рамках борьбы с моим родным городом.
Иду в ванную и чищу зубы, выскребая изо рта гнилостный вкус Таниной слюны, потом встаю под душ и отмываю мои гениталии от всех следов того мерзкого места, где они только что побывали. И тут начинает звонить телефон, а у меня есть одна слабость — если звонит телефон, я не могу не взять трубку, а автоответчик не включен. Заворачиваюсь в полотенце и выскакиваю из ванной.
— Привет, Саймон, сынок…
На то, чтобы опознать голос, у меня уходит секунда-другая. Это моя тетя Пола из Эдинбурга.
4. «…на халтурных дрочилках…»
Каждый раз, как я меняю курс, я все больше и больше чувствую свою несостоятельность. Но академические курсы для меня — как мужчины: даже самые занимательные рано или поздно становятся совершенно неинтересными. Итак, Рождество прошло, и я опять одинокая женщина. Но смена курса — это еще не так плохо, как смена города или университета. И я пытаюсь уверить себя, что вот я учусь в Эдинбургском университете уже целый год — и это совсем неплохо. Сменить литературу на средства массовой информации и кино меня уговорила Лорен. Кино — это новая литература, сказала она, цитируя какой-то дурацкий журнал. Конечно, ответила я, люди теперь узнают обо всем не из книг, но и не из фильмов, а вообще из видеоигр. Если бы мы и вправду хотели держаться в струе, мы бы сейчас проводили время в зале игровых автоматов на Южной стороне и гоняли бы на космических корабликах в компании малокровных школьников-прогульщиков.
Но мне все равно нужно взять хоть какой-нибудь литературный курс, и я выбрала шотландскую литературу, потому что я англичанка, а «от противного» — это достаточный повод.
МакКлаймонт читает лекции всем этим придурковатым и патриотичным шотландцам (черт, а в прошлом году я была точно такой же, из-за какой-то там прапрабабки, которую я никогда не знала и которая как-то приехала на каникулы в Килмарнок или Дамбартон… ладно, проехали…). Очень явственно представляется музыкальное сопровождение — все эти волынки-мудянки на заднем плане, когда он втюхивает студентам свою националистскую пропаганду. И на хрена мне все это надо? Опять идея Лорен, она считает, что этот курс легче сдавать.
Жвачка у меня во рту приобретает металлический привкус, и даже усилие, необходимое для жевания, причиняет мне боль. Я вынимаю жвачку и прилепляю ее под парту. Ужасно хочется есть. Вчера я заработала целых две сотни фунтов на халтурных дрочилках. Одна из моих служебных обязанностей — дрочить мужикам под полотенцем. Эти жирные красные морды — они пожирают тебя глазами, а ты смотришь сквозь них и пытаешься вытянуть из них, чего им хочется: холодную жестокую суку или нимфетку с наивными глазками. Да все что угодно. Это все так далеко, так не важно, это мне напоминает, как мы с моим братом накручивали нашего пса Монти, а потом наблюдали, как он пытается кончить об диван.
Я размышляю о том, что это противоестественно — стремиться делать работу хорошо, когда вся работа заключается в том, чтобы дрочить посторонним мужикам. Я размышляю о членах, которые побывали у меня в руках, и скоро МакКлаймонт заканчивает. У Лорен есть все лекции про шотландскую диаспору; Росс, американское чмо, сидит перед нами и покрывает страницы сказками о жестокости и несправедливости англичан. Когда я выхожу, МакКлаймонт ловит мой взгляд. Такая совиная рожа. Глупая-глупая. Я не знаю, что думают орнитологи, но настоящие птичники, сокольничий, все, как один, скажут, что совы — ни разу не мудрые. Наоборот, это самые глупые птицы.
— Мисс Фуллер-Смит, можно вас на минуточку, — чопорно произносит он.
Я оборачиваюсь к нему и убираю прядь волос с лица за ухо. Мало кто из мужиков устоит перед таким призывом: невинное предложение. Это как откинуть свадебную вуаль, открыться перед человеком. МакКлаймонт — циничный старый алкаш, стало быть, изначально запрограммированный на то, чтобы прореагировать должным образом. Я стою слишком близко к нему. Это всегда хорошо работает с застенчивыми по природе, но хищными мужиками. Сработало и с Колином. Чертовски хорошо сработало.
Вечно испуганные темные глаза под стеклами очков загораются. Редеющие волосы вздыбливаются, будто наэлектризованные. Смешной костюм с подкладными плечами, кажется, даже слегка раздувается.
— Я все еще не получил ваше эссе за второй семестр, — говорит он, и в его голосе слышится плотоядная нотка.
— Ну, это все потому, что я его еще не написала. Понимаете, по вечерам я работаю. — Я улыбаюсь.
МакКлаймонт, который либо слишком искушенный и опытный (кто бы мог подумать), либо страдает от недостатка определенных гормонов, уныло кивает.
— В следующий понедельник, мисс Фуллер-Смит.
— Зовите меня просто Никки, пожалуйста, — ухмыляюсь я, покачивая головой.
— В следующий понедельник. — Он отворачивается и начинает собирать свои бумаги: его костистые узловатые руки сгребают листы и запихивают их в кейс.
Ну, чтобы выиграть, следует проявлять настойчивость. Я проявляю:
— Мне правда-правда очень понравилась ваша лекция. — Я наклоняюсь к нему.
Он поднимает голову и кисло улыбается.
— Хорошо, — отвечает он вяло.
Я откладываю свою маленькую победу на будущее, потому что мы с Лорен договорились встретиться в столовой.
— А этот твой семинар по кино? Есть в группе приличные парни?
Лорен хмурится, размышляя над возможными претендентами на приглашение к нам домой. Проблема сложная: один — явный неряха, второй — скорее всего альфонс, а третий и вовсе буйный.
— Ну, один, два. Я обычно сажусь рядом с Рэбом. Он постарше, может, тридцатник, но вполне ничего.
— Уже потрахались? — спрашиваю.
— Никки, ты отвратительна. — Она качает головой.
— Я просто девушка без комплексов! — протестую я, мы допиваем кофе и идем в класс.
Преподаватель — здоровый парень с длинными руками. Он такой длинный, что, когда ты сидишь, а он стоит, твой взгляд упирается ему прямо в пупок. Он говорит с мягким южноирландским акцентом. Он ставит нам какой-то короткометражный русский фильм с непроизносимым названием. Полный бред. Где-то на середине фильма в класс входит парень в синем пиджаке с итальянским лэйблом и извиняется перед учителем. Он улыбается Лорен, поднимает брови и плюхается на свободное место рядом с ней.
Я смотрю на него, и он быстро оглядывается на меня.
После лекции Лорен нас знакомит. Это и есть пресловутый Рэб. Он дружелюбен, но не назойлив, что мне нравится. Рост где-то пять футов и десять дюймов, ни грамма лишнего веса, светло-каштановые волосы, карие глаза. Мы идем в кафе, чтобы выпить и поговорить об учебе. Этот парень, Рэб, не из тех людей, которые выделяются из толпы, что, кстати, странно, потому что он довольно красив. Впрочем, это какая-то очень банальная красота — с парнями такого типа обычно трахаешься в перерывах между серьезными бойфрендами. После пива он уходит в туалет.
— А у него симпатичная задница, — говорю я Лорен. — Он тебе нравится?
Лорен отрицательно качает головой.
— У него есть девушка, и она ждет ребенка.
— Мне не нужна его биография, — говорю я. — Я просто спросила, нравится он тебе или нет.
Лорен довольно неслабо пихает меня локтем и обзывает придурочной. Она пуританка во многих аспектах и иной раз бывает такой старомодной. Мне нравится ее почти прозрачная кожа, волосы, убранные назад, и даже ее очки смотрятся по-настоящему сексуально, как и плавные движения рук. Лорен — стройная, изящная и замкнутая девушка девятнадцати лет, и я часто задумываюсь, а был ли у нее вообще хотя бы один серьезный роман. Ну, я имею в виду, трахалась она с кем-нибудь или нет. И, конечно, я слишком ее люблю, чтобы сказать ей напрямик, что все ее феминистские взгляды происходят исключительно из того, что она просто провинциальная ханжа, которую нужно как следует выебать.
Обычно они с этим Рэбом пьют кофе, обсуждают фильмы или треплются об учебе. Ну а теперь у нас menage a trois, типа шведская семья. Рэб выглядит уставшим от жизни. «Все это у меня уже было», — написано у него на лице. Мне кажется, что в Лорен ему нравится зрелость и ум. Интересно, нравится ли она ему как женщина, потому что он-то ей точно нравится, это за километр видно. Ха, ну, если ему нужна зрелость, то мне почти двадцать пять.
Рэб возвращается и заказывает нам еще выпивку. Он говорит мне, что подрабатывает в баре у своего брата. Я говорю, что работаю в сауне. Он заинтригован, как это бывает почти всегда. Склонив голову, он изучает меня пристальным взглядом, который полностью меняет его лицо.
— А ты не… ну, э-э-э… ты понимаешь… Лорен недовольно кривит рот.
— Сплю с моими клиентами? Нет, я их только купаю, — говорю я. — Ну, то есть некоторые предлагают, что, мол, давай, но это не в правилах заведения, — вру я, не краснея; типа гну партийную линию. — Я… — Тут я на пару секунд умолкаю. Они оба открыли рты в предвкушении, и я чувствую себя бабушкой, которая рассказывает сказочку на ночь паре невинных детишек, и сейчас как раз дошла до того самого места, где должен появиться злой серый волк. — Я однажды сдрочила одному милому пожилому дядечке, когда он сказал, что скучает по своей жене, которая умерла. Я не хотела брать у него эти двести фунтов, но он так настаивал. Потом он мне сказал, что он сразу понял, что я хорошая девочка, и извинился, что поставил меня в такое неловкое положение. Он был очень милый.
— Как ты могла, Никки?! — мямлит Лорен.
— Это у вас все нормально, вы шотландцы, вам не надо самим платить за обучение, — говорю я. Лорен знает, что на это ей нечего возразить, что меня абсолютно устраивает. А грубая правда жизни заключается в том, что я дрочу нашим клиентам чуть ли не каждый вечер, а что поделаешь? Денег-то хочется.
5. Афера № 18734
Я готов к встрече с Колвилом, спасибо Тане, что предупредила о том, как вел себя этот козел. Он долго ждал, чтобы от меня избавиться, и теперь у него наконец появилась такая возможность. Конечно, без борьбы я не сдамся, и к тому же за прошедший год меня очень даже неплохо проинформировали о привычках Чеза Колвила.
Разумеется, он дождался конца моей смены. Была тихая ночь. А потом пришли Генри и Генджис с какими-то еще парнями, и все были уже крепко поддамши. Они, видимо, крупно сцепились с какой-то другой компашкой и теперь бурно праздновали победу. Вроде они говорили, что играли «Абердин» и «Тоттенхэм».
— Как тебе нравится эта компания? Не знаешь, кто будет платить за выпивку? Бармен, наверное. — Я смеюсь, и пара ребят присоединяются к моему смеху. Я как король в окружении придворных; наполняю стаканы и ставлю на стойку, потому что предчувствую, что больше мне здесь не заправлять.
В некотором смысле это даже грустно: заведение было мне вторым домом, здесь я не просто работал — я встречался с людьми и общался, но теперь все закончилось. Пришло время отсюда двигать. В таких местах можно работать, но многого ты не добьешься. Надо самому становиться хозяином. Краем глаза я вижу, что появилась Линей, она мне подмигивает и готовится к рабочему вечеру.
Ну да, сплошной пластик, хром и соответствующая подсветка но все равно чувствуется застоявшаяся вонь табака, запах спермы, дешевых духов, пролитого пива и тошнотворного отчаяния под маской всеобщего дружелюбия.
Линей давно просекла фишку. Она всегда тщательно скрывает презрение, которое умная образованная молодая женщина непременно должна питать к этим козлам-клиентам и, как мне кажется, ко мне тоже, хотя всем нам хотелось бы думать, что мы — исключительные, единственные и неповторимые и совсем не похожи на других. Вот Линей и вправду совсем не такая, как большинство, и главное, она все понимает. Она снялась в нескольких порнофильмах, у нее свой сайт в Интернете, ее имя довольно известно в определенных кругах, и теперь клиенты идут у нее косяками. Никаких сутенеров, она сама по себе, и ее улыбка превращается в лед, как только ты переступишь черту. Она не играет в чужие игры, у нее своя игра, и, стало быть, мне она не подходит.
А жаль. Я смотрю на нее, смотрю на то, что она вытворяет ногами и попкой — Таня, шлюха обдолбанная, даже не отдыхает, а просто валяется в коме, — я смотрю на ее загорелые бедра, на ее серебристое мини и понимаю, почему мужики сразу становятся в стойку при виде Линей. Порнофильмы, в которых она снималась, надо включать во все каталоги «Видео почтой».
В конце смены Дьюри подходит ко мне с улыбочкой гимназиста-олигофрена.
— Колвил хочет с тобой поговорить. Ждет тебя у себя в кабинете. — Ублюдок чуть ли не выпевает слова.
Я знаю, о чем пойдет разговор, и когда я вхожу к нему в офис, то сразу плюхаюсь в кресло напротив Колвила, даже не спросив разрешения. Смотрю на босса в упор: бледная лживая морда, масляные глазки, скользкий бегающий взгляд. Колвил смотрит на меня, как на какую-то инфузорию-туфельку. Пододвигает мне через стол конверт. На лацкане его дурацкого серого пиджака — пятно. Неудивительно, что она…
— Твоя зарплата за этот месяц, — объясняет он своим льстивым, я бы даже сказал, подобострастным тоненьким голоском. — А так как ты не доработал две недели до утверждения на штатную должность, то мы не должны тебе никакой компенсации за увольнение. Такие правила, — ухмыляется он.
Я смотрю на него честными глазами.
— Но почему, Мэт, — говорю я, притворяясь расстроенным, — мы же столько всего пережили вместе!
Нет, мой честный взгляд не сработал. Личико нашего малыша Мэти остается бесстрастным, он откидывается на кресле и медленно качает головой.
— Я не раз тебя предупреждал. Мне нужен старший бармен, который всегда на месте. И самое главное, я тебя предупреждал о твоей маленькой сучке, которая приходит сюда и предлагает себя моим клиентам. — Он с омерзением дергает головой, и я слышу смешок Дьюри, который наслаждается этой беседой не меньше Колвила.
— Ну, у них тоже есть члены, по крайней мере мне так говорили, — улыбаюсь я. Снова слышу тихое похрюкивание из-за спины.
Колвил подается вперед со зверски серьезным выражением на роже. Это — его шоу, и ему не нравится, когда кто-то его переигрывает.
— Ты, Уильямсон, может быть, и считаешь себя шибко умным, но ты просто дешевка, дерьмо из Хакни.
— Из Айлингтона, — поправляю я. Последний удар был явно ниже пояса.
— Да хрен ли разницы. Мне, знаешь ли, нужно, чтобы мой старший бармен вел здесь мой бизнес, а не использовал это место, чтобы проворачивать свои собственные делишки. Все те подонки, которые здесь сейчас крутятся, шлюхи, бандиты, фаны, порнодельцы, наркодилеры… И знаешь что? Это все началось года два назад, с тех пор как ты здесь работаешь.
— Это же грязная забегаловка с танцами, мудацкий стрип-клуб. Ясное дело, тут куча подонков толчется. У нас не особенно чистый бизнес! — зло протестую я. — Я привел сюда платежеспособных клиентов. Людей, которые тратят деньги!
— Слушай, шел бы ты лесом. — Он показывает на дверь.
— Я что, уволен?
Улыбка Мэта Колвила становится еще шире.
— Да, и хотя с моей стороны это будет непрофессионально, я все же скажу: я просто счастлив по этому поводу.
Дьюри у меня за спиной снова хихикает. Ну ничего. Сейчас ему станет совсем не смешно. Я смотрю Колвилу прямо в глаза.
— Кажется, пришло время поговорить начистоту. Я регулярно пялю твою жену, уже почти восемь месяцев.
— Что… — Колвил тупо таращится на меня, и я чувствую, что Дьюри у меня за спиной впал в ступор, а потом тихо смылся, кашлянув напоследок, словно извиняясь, что ему пришлось так быстро ретироваться. Колвил на пару секунд лишился дара речи, но все-таки справился с потрясением, и на его губах заиграла слабая недоверчивая улыбка. Он презрительно фыркает:
— Тяжелый случай, Уильямсон.
— Я ей, кстати, недешево стоил, — говорю я, не обращая внимания на его реплику. — Можешь сам убедиться. Проверь счет на ее кредитке. Отели, шмотки от кутюр. — Я указываю на свою рубашку от Версачи. — Вот на что уплывают денежки. Твои денежки, между прочим.
Страх мелькает у него в глазах, но тут же сменяется яростью.
— Ты, сукин сын. Ты вправду считаешь, что сможешь меня задеть этой чушью? Это же полная…
Я встаю, вынимаю полароидные снимки из внутреннего кармана пиджака и кидаю их на стол.
— Ну, может быть, тебя это заденет. Я держал их на черный день. Лучше один раз увидеть, хых, — подмигиваю ему я, разворачиваюсь на месте и с достоинством прохожу через офис и бар. Волны тревоги вынуждают меня ускорить шаг, когда я выхожу на улицу, но никто не бежит за мной следом, так что я громко смеюсь на задворках Сохо.
Иду по Чаринг-Кросс-роуд немного расстроенный — все-таки только что я потерял самый главный источник регулярных доходов. Пытаюсь утешиться тем, что зато я избавился от геморроя, сопряженного с этой работой, взвешиваю все «за» и «против», думаю о возможностях, которые мне дает эта новая ситуация. Сажусь на поезд на Ливерпуль-стрит на Центральной линии и еду до Хакни-Даунз. Выхожу, встаю у низкой стены на станции и смотрю на свое окно. Оно так близко, что, кажется, можно дотронуться до стекла. На стекле столько грязи и пыли, что оно почти черное. Было бы очень неплохо стрясти денег с этих сук с железной дороги, а то их дизельные поезда все засрали. На пути со станции беру новое расписание.
Вернувшись в свой клоповник, я выглядываю из окна этой конурки, которую агенты по недвижимости называют студией. Вот они, англичане: высокопарные и напыщенные по самое не хочу. Кто бы еще додумался назвать эту ночлежку поместьем?! Я охочусь, ловлю рыбу, стреляю дичь, я, Саймон Дэвид Уильямсон из Поместья Банановые Квартиры Лейта. Смотрю вниз, наблюдаю за молодой мамашей с коляской. Мешки у нее под глазами видны мне даже отсюда. Не мешки, а какие-то чемоданы от Samsonite. Смотрю на нее и пытаюсь понять, какого хрена я переехал на пять сотен миль к югу, на эту мудацкую улицу с мудацким названием Большой Перекресток, где здания трясутся, когда мимо проходит экспресс на Норвич. Смотрю на часы: 6.40, или 18.40, как говорят эти железнодорожники. Точно по расписанию.
Когда у тебя есть возможность вложить свои денежки в выгодное предприятие, надо этой возможностью пользоваться. Это я и пытаюсь втолковать Берни на следующий день, но он был слишком уторчен, чтобы врубиться в мои рассуждения. Это самое главное; то, что отличает победителей от неудачников, настоящих деловых людей — от распиздяев, которые вообще ни на что не годятся, разве что подтирать задницу боссу; такие вечные мальчики на побегушках. У всех на слуху так называемые истории успеха, растиражированные в СМИ, но на самом-то деле все понимают, что это — только верхушка айсберга, потому что на каждый успех приходится десять провалов. Оно мне надо: вкалывать в баре на чужого дядю, в компании законченных неудачников, которые вечно ноют и винят все и вся — но только не себя, любимых, — что они оказались в глубокой заднице, хотя им обещали золотые горы и билет наверх без пересадки?! Берни, кстати, надо бы поостеречься, а то он начинает мне напоминать одного из таких мудил. Да, мы живем в дерьме и из дерьма не вылазим, но иногда все-таки выпадает возможность урвать свой куш, и уж если она выпадает, упустить ее было бы глупо. А иначе — прямая дорога обратно в дешевый паб, где ты будешь сидеть, заливая глаза и жалуясь на судьбу-злодейку, что вот, могло бы быть все иначе, но — хрена с два, или еще того хуже — к трубке с крэком или лиловой жестянке для завтраков.
Я готов вложиться в дело, но сейчас мне нужно повидаться с Амандой, с этой холодной коровой, у которой и так хренова туча денег, но при этом она еще тянет из меня все соки.
Предложение тети Полы, над которым я смеялся по телефону, начинает казаться все более заманчивым.
В общем, труба зовет, и я еду в Хайгейт, продираясь сквозь толпы в автобусах и электричках, забираю ребятенка и отдаю ей сорок монет за неделю, которые, как я понимаю, прожираются этим мальцом подчистую. Во какой толстый, прямо жирдяй. В последний раз, когда я брал его в Шотландию, чтобы показать моей матери, она сказала с этим своим неистребимым шотландским акцентом: «Ну он прям как ты в том же возрасте». Как я в том же возрасте: нескладный и жирный ребенок, всегда в синяках — легкая добыча для тощих и подлых змеюк с игровой площадки на улице. Спасибо, ебена мать, переходному возрасту и всем этим гормонам — за избавление от жира. Может, мое противоречивое отношение к сыну как раз и объясняется тем, что он напоминает мне себя самого — в более молодой и менее крутой вариации. Но мне не верится, что я был таким. Скорее всего он пошел в своего жирного деда, козла жидовского, со стороны матери, ясное дело.
И теперь мы тащимся по Вест-Энду по направлению к «Хэм-бли», чтобы выбрать ему рождественский подарок. Конечно, праздник давно прошел, но зато мы попадем в эти безумные январские распродажи. Я дал ему ваучеры, потому что свободе выбора нужно учить, причем чем раньше, тем лучше. Но Аманда их забрала и отдала мне обратно. Она настояла, чтобы мы пошли в магазин вместе. Мы прошли-то всего ничего, а мелкий говнюк начинает скулить, что ему холодно и что он натер ноги. Ну и сидел бы дома, рубился в Плэй-Стэйшн. Даже в это праздничное время года я такой же чужой для него, как и он — для меня. Во время прогулки я делаю малодушные попытки поддержать беседу, втайне надеясь, что в магазине хотя бы будет на что поглазеть.
Чем мне не нравится зима: девочки слишком закутаны. Не понятно, что там, под оберткой, пока не притащишь ее домой и не откроешь, а тогда уже поздно будет возвращать. Проданный товар возврату и обмену не подлежит. Рождество. Проверяю сообщения на белой и красной мобилах. Ничего.
Толкотня, суета, магазины — все это начинает меня напрягать. Что до ребенка… никакого контакта. Глухая стена. Я честно старался. То есть не то чтобы очень старался, но сделал все, что смог. Может, пора это все прекращать? Я и так уже весь распух от дешевой высококалорийной пищи, сижу без гроша в кармане. И чего ради? Чтобы исполнить родительский долг? Наладить социальное взаимодействие? Кому-то от этого лучше?
Помню, пару недель назад я водил Бена (имя — это ее идея) в Музей мадам Тюссо. Всю дорогу я только и делал, что думал о ней: какая она была вся из себя довольная, потому что ее теперь пялит какой-то самовлюбленный кобель из яппи, парень ее мечты; как она говорила, что это так замечательно, что я забираю Бена и они наконец могут побыть вдвоем. Я плачу сорок фунтов в неделю и вожу мелкого на прогулку, пока она трахается, — охренеть. Мне нужно сделать татушку на лбу: ДУРАК.
Отвожу парня домой. Надо признать, Менд выглядит очень даже неплохо. В этом году я впервые увидел ее более или менее в форме с тех пор, как родился Бен. Я думал, что у нее просто врожденная склонность к полноте, как у остальных членов ее развеселой семейки, но нет. Вполне даже подтянутая фигурка. Если бы она работала, да еще и сидела бы на диете, как тогда, когда мы были вместе, я, может быть, и не стал бы ее оскорблять — а заодно и всю ее семейку, — тогда, в Таскании, пару лет назад. Я человек в меру амбициозный, и ни один парень, который хоть сколько-нибудь себя уважает, ни за что не захочет, чтобы его видели на людях с какой-то жирной коровой под руку.
Но от жирных коров бывает и польза — в качестве добры? тетушек. Добрых и пухлых тетушек. Тетя Пола всегда была моей самой любимой теткой. Бедная старая Пола: ей в наследство достался паб, но она по своей простодушной глупости вышла замуж за мудака, который едва не пропил ее дом, пока она наконец не прогнала его в три шеи. Это лишь подтверждает, что даже у сильных и волевых коров — таких, как моя тетя Пола, — есть свои слабые места. Что только на руку таким прохиндеям, как я. Теперь она предлагает мне паб за двадцать штук. Выплачивать можно частями — по пять штук в год.
Но тут есть две проблемы: во-первых, мне не хватает четырнадцати штук, а во-вторых, паб — в Лейте.
6. «…неприличные секреты…»
В глазах у Рэба — кремневая твердость, качество, которое намекает на что-то еще. Он тщательно взвешивает слова, типа как старые пердуны в местном пабе взвешивают про себя, можно ли пропустить еще по рюмашке или уже пора остановиться. Он явно обхаживает Лорен, но она вся насторожена, словно бродячая кошка, готова шипеть и кусаться, так что он осторожничает. Она пытается оправдать желание, которое испытывает к нему, и как-то избавиться от беспокойства — а ее явно тревожит, что он сейчас с нами, когда мы должны были быть одни, то есть мы с ней вдвоем или, может, она с ним вдвоем, без меня. Мы живем с ней в одной квартире, так что я знаю, что Рэб сейчас получает по полной программе все прелести ее предменструального синдрома. Как у настоящих сестер, у нас даже месячные начинаются в одно время, и Лорен изыскивает причину, чтобы превратить свое желание в неприязнь.
Бедный Рэб, у него на буксире две бешеные коровы. Я чувствую, что у меня сносит крышу, и еще я заметила утром, что у меня на подбородке появляется прыщик. Мы с Лорен немного взволнованы, потому что в квартиру завтра въезжает новая девушка. Ее зовут Диана, и она вроде как ничего; изучает психологию. Пусть только к нам со своей психологией не лезет, мы сами себе доктора. Мы даже решили немного прибраться дома в честь ее переезда, но после пары стаканов я понимаю, что этому не суждено случиться. Студенческий клуб заполняется, но никаких шумных попоек не намечается, все просто сидят и тихонечко выпивают. Роджер за барной стойкой лениво курит. Два парня, которые играют в бильярд, пялятся на меня, один толкает другого локтем, и тот ухмыляется. Ничего выдающегося, как говорится, на пенни — десяток, но я всерьез подумываю о том, чтобы малость с ними пофлиртовать, хотя бы потому, что мне не нравится поворот нашей беседы.
— Мне кажется, если бы я был девушкой, я бы был феминисткой, — говорит Рэб, отражая одну из атак Лорен. Сегодня в клубе несколько лесби, и их присутствие, кажется, пробуждает в Лорен все самое худшее, заставляет ее стать совсем уже правильной. А фишка в том, что большинство этих крутых лесбиянок превращаются в тихих пай-девочек, когда ездят домой на каникулы. Вся бравада и битье в грудь копытом проходят здесь, в безопасной среде, в этой лаборатории реальной жизни.
В общем, атмосфера унылая, и мы решаем переместиться в паб. Выходим на улицу — вечер чудесный, хотя, когда мы углубляемся в темные недра города, солнца уже не видно, и только маленькие кусочки синего неба напоминают о том, какая сегодня замечательная погода. Мы заваливаемся в «Корову», бар, который считается очень пижонским местом, хотя, может быть, это уже устарело недель так на несколько. М-да. Зря мы выбрали этот бар, очень зря. Потому что первое, что я вижу, когда мы заходим, что здесь мой любовник, или бывший любовник, Колин Эддисон, доктор философии.
У Колина на голове начес, отчего он похож на студента. Кстати, мое влияние, потому что до нашего с ним знакомства он ничего подобного не носил. Конечно, на нем эта спутанная шевелюра смотрится по-идиотски. Мы только взяли напитки и сели, и тут он подходит ко мне.
— Нам нужно поговорить, — выдает он.
— Нет, не нужно, — отвечаю я, глядя на пятно от помады у себя на стакане.
— Нельзя, чтобы все закончилось вот так. Я хочу получить объяснения. Хоть это-то я заслужил.
Я качаю головой и поджимаю губы. «Хоть это-то я заслужил». Ну и придурок. Как это скучно и даже немного неловко, а я ненавижу, когда мне скучно, и не люблю, когда меня ставят в дурацкое положение.
— Уходи.
Колин весь надувается и показывает на меня пальцем, тряся им в воздухе, чтобы подчеркнуть свои слова:
— Тебе пора повзрослеть, ты, мелкая сучка, и если ты думаешь, что ты можешь вот так вот просто…
— Слушай, парень, тебе лучше уйти. — Рэб встает. В глазах Колина мелькает вспышка узнавания, и я знаю, о чем он думает: это всего лишь студент, а на студентов есть Университетский сенат, и всегда можно пригрозить исключением, если ему попытаются нагрубить. Черт подери, он бы лучше побеспокоился о том, что сенат может сделать ему: преподавателю, который трахается со студентками. Похоже, что с тех пор как я его бросила, Колин зациклился на своей идее, что мне пора повзрослеть. А что же случилось с теми зрелыми отношениями, коими мы наслаждались в те безмятежные дни… э-э… еще на прошлой неделе?
Я уже готова забыть обо всем, но тут Лорен решает вмешаться. Ее лицо скорчилось в неприветливую гримаску, взгляд — злой и жесткий, и она говорит:
— Мы тут сидим, приватно выпиваем.
Я начинаю глупо и пьяно хихикать, пытаясь представить себе, как можно выпивать приватно в общественном заведении.
Но мне не требуется помощь общественности. Колина я могу отшить самостоятельно.
— Меня от тебя тошнит, Колин. Меня тошнит от твоего вялого алкоголичного пожилого члена. Меня тошнит от того, что я себя чувствую виноватой за то, что он у тебя не стоит. Меня тошнит от твоей жалости к самому себе, потому что жизнь прошла мимо тебя. Я выжала из тебя все, что могла. А теперь я хочу просто выбросить на фиг иссохшую оболочку. Я сейчас не одна, как видишь, поэтому сделай нам всем одолжение и отъебись. Чтобы я тебя больше не видела. Очень тебя прошу.
— Ах ты сука, блядская тварь… — говорит он, его лицо становится багровым, как кровоподтек. Он самодовольно оглядывается.
— Ах ты су-у-ука. — Я подражаю его скулящему голосу. — И это все, на что тебя хватает?
Рэб пытается что-то сказать, но я перебиваю его и снова обращаюсь к Колину:
— Слушай, ты что, недотягиваешь до уровня нормального человеческого разговора? Даже за этим столом? Пожалуйста, уходи.
— Никки… Я… — говорит он примирительным тоном, снова оглядываясь по сторонам, нет ли где его учеников, — …я просто хочу с тобой поговорить. Если между нами все кончено, ладно. Просто не хочется, чтобы все закончилось именно так.
— Хватит ныть. Найди мне на замену очередную наивную дурочку, которая будет тобой восхищаться. Если протянешь до конца лета, через пару месяцев появятся новенькие. Боюсь, я не настолько себя не люблю, чтобы продолжать с тобой общаться.
— Стерва, — огрызается он. — Блядища! — И пулей вылетает за дверь. Дверь захлопывается за ним с громким стуком, я на пару мгновений краснею, но это быстро проходит, и мы смеемся. Девушка за стойкой смотрит на меня, я пожимаю плечами.
— Ни стыда, ни совести, Никки, — шипит Лорен.
— Ты абсолютно права, Лорен, — говорю я, глядя в глаза Рэбу. — Заводить роман с преподавателем… это не смешно. А в моей практике это уже второй. Первый был в Лондоне, когда я там училась. Профессор английской литературы. Забавный был тип, а если сформулировать поточнее, то просто повернутый.
— Ой, нет… — начинает Лорен. Она уже слышала эту историю.
Но я снова рассказываю историю Майлса, хотя знаю, что Лорен будет смущаться и злиться.
— Он был и вправду очень начитанным человеком. Как Блум в «Улиссе», он любил привкус мочи в жареных почках. Он покупал свежие почки и заставлял меня мочиться на них, оставлял на ночь мариноваться, а утром готовил их на завтрак. Да, он был извращенцем, но очень культурным, если можно так сказать. Он часто водил меня по дорогим бутикам, покупал мне всякие штуки. Любил выбирать для меня одежду. Особенно если в магазине была молодая симпатичная продавщица. Он говорил, что ему нравится мысль о том, что одна девушка одевает другую, но исключительно в коммерческой среде, так сказать. Когда у него стоял, это всегда было заметно, иногда он даже кончал в штаны.
Лорен очень мила, когда сердится, особенно если она совсем взбешена, в ее внешности появляется какая-то изюминка. Щеки краснеют, глаза блестят. Может быть, поэтому люди и любят ее доводить, им просто нравится смотреть на Лорен, когда она злится.
Рэб смеется, Лорен кривится.
— Смотри, Рэб, какая Лорен красивая, — говорю я. Лорен это совершенно не нравится. Она еще больше краснеет, глаза начинают слезиться.
— Иди ты на хер, Никки, завязывай страдать мудней, — говорит она. — Ты же себя на посмешище выставляешь. Прекрати смущать нас с Рэбом.
Но Рэб ни капельки не смущен. Этот парень нас возбуждает, Лорен — уж точно, но и меня тоже, и даже больше, чем мне бы хотелось. Он обнимает одной рукой Лорен, другой — меня и целует нас в щечки. Я вижу, как Лорен напрягается и краснеет, и почему-то я тоже заливаюсь краской, меня начинает слегка трясти.
— Вы обе красивые, — дипломатично отмазывается он, а может, ему и правда так кажется? Но как бы там ни было, теперь я замечаю в нем спокойствие, глубину и силу чувств, чего раньше как-то не видела. Правда, это ощущение пропадает, когда он убирает руки и спокойно так говорит: — Понимаете, какая фишка, если бы тут не было вас, хрена бы я остался на этом курсе. Мы тут сидим — треплемся об анализе фильмов, как какие-то блядские критики, хотя мы даже камеру в руках не держали. Впрочем, как и те пидоры, которые пытаются нас учить. За все это время нас научили только тому, как рассуждать о том, о чем мы понятия не имеем. И в этом единственный смысл ученой степени по искусству: вырастить очередное поколение паразитирующих зануд.
Я чувствую, как меня накрывает приступ тоски. Намеренно или нет, но этот мальчик дразнит нас, мать его так. Он только что показал нам что-то хорошее и красивое, а теперь почему-то решил вернуть нас на грешную землю.
— Если ты так считаешь, — раздраженно парирует Лорен, хотя ей явно полегчало от того, что проявления приязни Рэба ограничились тем, чем они ограничились, — значит, ты согласен с тэтчеровской парадигмой, что искусство изживает себя как искусство и вся эта сфера становится исключительно профессиональной. Если ты не принимаешь идею познания ради познания, значит, ты не принимаешь возможность критического анализа того, что творится в обще…
— Не, да нет же, — протестует Рэб, — я хотел только сказать, что…
И они продолжают в том же духе, проводя раунд за раундом и убеждая себя в том, что у них нет никаких фундаментальных разногласий, только маленькие расхождения в мелочах. Другими словами, они ссорятся из-за каких-то пустяков в расстановке акцентов, которые мало кому заметны. А если говорить совсем откровенно, они являют собой образчик классических задроченных студентов.
Ненавижу подобные споры, особенно если спорят мужчина и женщина, особенно если один из них только что показал, что оппонент ему небезразличен. В такие моменты мне очень хочется заорать во весь голос: ХВАТИТ ИСКАТЬ ПРИЧИНЫ, ЧТОБЫ НЕ ПОЕБАТЬСЯ ДРУГ С ДРУГОМ.
После нескольких стаканов бар становится малость расплывчатым, время замедляет свой ход, а люди довольны и счастливы уже тем, что могут просто общаться друг с другом и болтать о всякой херне. И теперь мне кажется, что Рэб, пожалуй, ничего. Это не мгновенное озарение, а скорее медленное создание некой умозрительной конструкции, приводящей к подобным выводам. Есть в нем что-то чистое, шотландское, какое-то кельтское благородство. Почти что пуританский стоицизм, который редко встречается в молодых мужчинах, если эти мужчины проживают на территории Англии. Но эти шотландцы гнут свою линию: спорят до хрипоты, ведут какие-то затяжные дискуссии и дебаты, любимое времяпрепровождение обленившихся представителей среднего класса в больших городах.
— В пизду эти ваши бездарные споры, — говорю я им. — Только что я поведала вам о своем маленьком неприличном секрете. Лорен, а у тебя есть какие-нибудь неприличные секреты?
— Нет, — говорит она и опять начинает краснеть. Я вижу, как Рэб приподнимает брови, видимо, пытаясь заставить меня прекратить этот разговор, похоже, что у них с Лорен образовалось что-то вроде сопереживания, и даже не с самой Лорен, а с той болью, которую она сейчас испытывает и которой так не хватает мне.
— А у тебя, Рэб?
Он ухмыляется и качает головой. В его глазах появляется озорной огонек, в первый раз за все это время, надо заметить.
— Нет. Вот мой приятель Терри, он спец в таких делах.
— Терри, значит? Я бы хотела с ним познакомиться. Лорен, а ты его знаешь?
— Нет, — говорит она резко. Девочка еще на взводе, но потихоньку начинает остывать.
Рэб снова приподнимает брови, похоже, он не одобряет эту идею, что меня, разумеется, интригует. Да, мне кажется, было бы интересно познакомиться с этим Терри, и мне очень нравится, что Рэба подобная перспектива совершенно не вдохновляет.
— Так что в нем такого? — интересуюсь я.
— Ну, — осторожно начинает Рэб. — У него есть свой порноклуб. Они снимают дешевую порнуху, ну и все в том же духе. То есть я от этого дела далек, но Терри чем-то таким занимается.
— Рассказывай дальше!
— Ну, Терри часто ходил в один паб, чтобы спокойно побухать. Там были две девочки, его знакомые, ну и, кажется, парочка туристов. Однажды вечером они надрались вдугаря, настроение было ебливое, ну и понеслось. С тех пор они занимаются этим регулярно. А однажды ему пришло в голову записать это все на камеру службы безопасности, правда, он говорит, что это была чистая случайность. — Тут Рэб закатывает глаза, давая понять, что сам он в это не верит. — Так или иначе, но эти забавы стали началом его карьеры, и теперь он занимается любительским видео, так сказать. Они снимают порнуху, выкладывают отрывки в сеть, а потом рассылают их по почте или обмениваются с другими ребятами, которые занимаются тем же самым. И еще они устраивают шоу, обычно для старых пердунов в баре, за пятерку с носа. Гым… кажется, каждый четверг.
Лорен явно потрясена этим рассказом, Рэб на глазах теряет ее уважение, а ему, надо заметить, этого совершенно не хочется. Однако меня это более чем вдохновляет. А завтра как раз четверг.
— А завтра они снимают? — интересуюсь.
— Ну да, наверное.
— А нам можно туда пойти?
Вот в этом Рэб, кажется, не уверен.
— Ну, э-э… я могу, конечно, за тебя поручиться. Но Терри… э-э… он может попытатца тебя припрячь, так что если мы все-таки туда пойдем, просто не обращай на него внимания. Он еще тот мерзавец.
Я отбрасываю волосы с лица и делаю следующее заявление:
— А вдруг я им подойду! Да и Лорен, наверное, тоже, — добавляю я. — Ебля — хороший способ лучше узнать людей.
Лорен награждает меня взглядом, который мог бы сбить с ног здоровенного быка.
— Я не собираюсь смотреть порнофильмы в задрипанном баре в окружении похотливых стариков, тем более я не хочу принимать в этом участие.
— Да ладно тебе. Может быть, это будет забавно.
— Нет, не будет. Это будет грязно, отвратительно и тоскливо. Наверное, у нас с тобой разные представления о том, что такое «забавно», — парирует она.
Я знаю, что она на взводе, и совсем не хочу с ней ссориться, но тут есть один нюанс, о котором нельзя не сказать. Я качаю головой.
— Если я ничего не путаю, мы с вами изучаем кино? Массовую культуру? А Рэб говорит, что буквально у нас под носом существует целая подпольная киноиндустрия, совершенно неизведанный пласт культуры. Мы должны это увидеть. Хотя бы в образовательных целях. А заодно поебемся.
— Говори тише! Ты напилась! — Лорен сама орет на меня по весь голос, с тревогой оглядываясь по сторонам.
Рэб смеется над смущением Лорен, а может быть, ему просто надо скрыть собственное смущение.
— Ты любишь шокировать окружающих, да? — говорит он мне.
— Только себя самое, — отвечаю я. — А как насчет тебя? Ты когда-нибудь принимал в этом участие?
— Э-э… не, это не мое. — Он опять акцентирует на этом мое внимание, но вид у него почему-то почти виноватый.
Теперь я думаю о Терри, о парне, который на самом деле занимается такими вещами. Интересно, какой он. Если бы Рэб и Лорен были чуть-чуть посмелее, мы бы так зажигали, все трое — мало бы не показалось.
7. Афера № 18735
Я возвращаюсь (наконец-то) в свой родной город. Еду по железке, раньше дорога занимала четыре с половиной часа, теперь — семь. Прогресс, ебать его в жопу. Модернизация, еб ты. И что самое интересное, цены растут прямо пропорционально времени путешествия, мать его. Я сую пакет, адресованный Бегби, в почтовый ящик на станции. Получите и распишитесь. Беру такси, еду в конец Бульвара. Эта широкая старая улица практически не изменилась. Бульвар похож на дорогущий аксминстерский ковер. С виду он, может быть, темный и выцветший, но его качества хватит, чтобы впитать в себя неизбежные крошки общества. Выхожу у дома тети Полы, расплачиваюсь с этим комиком, который воображает себя таксистом — его гонорар за умелое представление, — и тащусь мимо раздолбанного домофона по вонючей зассанной лестнице.
Тетя Пола обнимает меня, проводит к себе, усаживает в своей уютной гостиной и угощает чаем с печеньем. Она выглядит очень даже неплохо, я говорю это исключительно с целью польстить, потому что на самом деле она по-прежнему напоминает жертву автомобильной катастрофы на ножках от рояля. Однако надолго мы тут не задерживаемся. Быстренько собираемся и идем в бар — но не в бар тети Полы, в ее знаменитую таверну «Порт радости». Оно и понятно: ей не хочется отдыхать там, где она обычно работает. Нет, мы идем в «Спей Ландж» пропустить по стаканчику, и я одновременно и радуюсь, и огорчаюсь тому, что не вижу там ни одной знакомой рожи.
Пола вертит в руках стакан и никак не может стереть со своего большого дряблого лица самодовольную улыбку.
— Понимать, я проводила там столько времени. А терь у меня своя жизнь, сынок, — говорит она мне. — Понимать, я встретила одного парня.
Я смотрю тете Поле в глаза и вдруг ловлю себя на том, что непроизвольно поднимаю брови, почти как Лесли Филипс, но ничего не могу с этим сделать. Однако мне срочно надо выдать ей хотя бы какую-то реплику в ответ. Пола всегда была в некотором роде людоедкой, пожирательницей мужиков. Одно из самых душераздирающих воспоминаний юности: медленный танец с Полой на свадьбе моей сестры, Пола схватила меня за задницу, а Брайан Ферри поет «Slave to Love».
— Он испанец, классный мужик, у него свой дом в Аликанте. Я там была, посмотрела. Он хочет, шобы я жила там с ним. Шобы мы выползали на солнышко, шобы эта старая гузка как следует пропотела. — Она сдвигает бедра и оттопыривает нижнюю губу, которая почему-то напоминает мне красную ковровую дорожку. — Вот такие дела, Саймон. Все говорят мне, все, кто тут есть, — фыркает она, включив в свою усмешку практически весь порт Лейта, — Пола, они говорят, ты живешь в раю для дураков, это долго не продлитца. Не пойми меня неправильно, у меня нет иллюзий, не продлитца, стало быть, не продлитца. И ваще, что значит продлитца? Мне щас любой рай подойдет, — говорит она, вливает в себя остатки выпивки, опрокидывает в рот лимон, пережевывает его вставными челюстями, высасывает его до последней капли и выплевывает обратно в пустой стакан.
Вовсе не обязательно обладать богатым воображением, чтобы представить себе на месте этого несчастного лимона член испуганного испанишки.
Пола с ходу отвергала все возражения, а я не такой зануда, чтобы вообще пытаться возразить. Зачем ломать людям кайф? Ее вера в меня очень трогательна — вся лапша относительно моих небывалых успехов в лондонской индустрии развлечений успешно повисает у нее на ушах. Она хочет, чтобы я управлял «Портом радости». Основная проблема в том, что она хочет двадцать штук за эту развалюху, но эта проблема легко решается: я отдам ей эти деньги, когда бар малость поднимется. А до того времени она будет моим компаньоном.
Это место и вправду потенциальная золотая жила, просто нужно вплотную им заняться. Тут буквально физически ощущается, как гентрификация подбирается незаметно наподобие пресловутого пиздеца, и жизнь дорожает, и я уже слышу звон монет, и он становится все громче по мере того, как «Порт радости» превращается из привокзального пивняка в модное заведение Нового Лейта. При кафешке имеется парковка, большая комната для банкетов в глубине помещения, а наверху располагается старый бар, который давно закрыт и используется как кладовая.
Однако сперва надо подать заявление на лицензию, так что, как только мы расстаемся с Полой, я сразу иду в городскую управу, чтобы взять бланки и заполнить все необходимые формы. После этого я себя балую чашечкой капуччино (кстати сказать, для Шотландии он весьма недурен) и овсяным бисквитом в кондитерской за углом. Сижу-изучаю муниципальные бумажки, вспоминая о комнатке в Хакни. Лейт — впереди. Хакни — в глубокой жопе.
Потом я отправляюсь в родительский дом на Южной стороне. Маменька страшно рада, она обнимает меня, так что у меня хрустят ребра, и начинает рыдать.
— Смотри, Дэйви, — говорит она моему старику, который с огромным трудом отрывается от телевизора. — Мой мальчик вернулся. Сынок, я тя люблю!
— Ну хватит, ма… мама, — говорю я, несколько смущенный.
— Подожди, щас Карлотта придет! И Луиза!
— Понимаешь, мне надо ехать…
— Сынок, сынок, сынок… нет…
— Но понимаешь, какая штука, ма, я скоро вернусь. Навсегда.
Мамаша опять начинает рыдать.
— Дэйви! Ты слышал? Мой мальчик скоро вернетца!
— И да, Пола говорит, что я могу забрать «Порт радости». Мой старик наконец поворачивается ко мне вместе с креслом и с сомнением на меня смотрит.
— Што такое с твоим лицом? — говорит моя мамаша.
— «Порт радости»? Как бы он там не помер. Придетца ему всю дорогу слушать каких-нить комических певцов. — Папаша явно издевается. Старый пердун выглядит как-то неважно. Усталый какой-то, измотанный. Похоже, он таки уяснил для себя, что больше не может обходиться с матерью так же паршиво, как раньше, иначе она вышвырнет его на улицу, а он уже слишком стар и коряв, чтобы найти себе еще одну тупую корову, которая будет бегать за ним, высунув язык, а уж тем более которая сможет готовить такие же вкусные макароны, какие готовит моя мамаша.
Уступив ее желанию устроить семейный междусобойчик, я решаю остаться еще на одну ночь. Входит моя младшая сестренка Карлотта, восторженно вопит, припечатывает на моих щеках увесистые поцелуи и звонит по мобиле Луизе. Мы сидим на диване, в центре — я, по бокам — сестренки, которые щебечут о каких-то пустяках, а мой старик ворчит и кидает на меня хмурые взгляды исподлобья. Мамаша периодически сдергивает Карлотту или Луизу с дивана и начинает кричать:
— Вставайте! Я хочу обнять свово мальчика. Вы не поверите, но он вернулся домой, совсем вернулся!
Дальше все происходит следующим образом: я направляюсь в Сан-Сити. Иду по Бульвару, вдыхая морской воздух, а грязный Эдинбург тем временем тащит меня обратно в мою родную гавань. Потом я спускаюсь к бару Полы, и тут меня встречает нехилый облом. Все запущено до крайности: старая красная плитка на полу, столы с покрытием из огнеупорного пластика, стены и потолок в разводах осевшего никотина, — но достает меня вовсе не это, меня достают посетители. Они похожи на толпу зомби из фильма Джорджа А. Ромеро, сидят, разлагаясь под резким светом люминесцентных ламп, который только оттеняет их многочисленные грехи. Я видел притоны, где курят крэк, в Хакни и Айлингтоне, но по сравнению с этим гадючником те гадючники — просто дворцы.
Лейт? Как можно снова сюда возвращаться?! Теперь, когда наша престарелая резвушка переезжает на Южную сторону, в этом нет никакой необходимости. Я полжизни провел в попытках выбраться отсюда. Я сижу наверху, в баре, потягиваю виски и наблюдаю, как Пола и ее подружка Мораг, которая очень сильно напоминает мне клон самой Полы, подают еду всем этим ноющим старым пидорам, как будто бы это не бар, а столовка для пенсионеров. В другой стороне бара из музыкального автомата доносится какая-то нелепо громкая танцевальная музыка, а несколько скелетоподобных юнцов сопят, дергаются и пялятся в одну точку. Пожалуй, мне пора убираться из этого бара, подальше отсюда, от тети Полы и от Лейта. Лондонский поезд зовет.
Я извиняюсь и двигаюсь дальше, по новому Лейту: QE2, министерство по делам Шотландии, редакция «Скотсмена», восстановленные подновленные доки, бары, рестораны, дорогие жилые кварталы для яппи. Вот оно — будущее, всего в двух кварталах. А на следующий год оно будет уже в одном квартале. А потом — бинго!
Сейчас мне нужно просто смирить гордыню и, как говорится, залечь на дно, совсем ненадолго. А там я придумаю такую аферу, что чертям станет тошно: аборигены — кондовые провинциалы, куда им угнаться за прохиндеем из метрополиса типа Саймона Дэвида Уильямсона.
8. «…только один объектив…»
Похоже, Рэб нервничает. Он теребит пальцы. Когда я начинаю его поддразнивать, он смущается и говорит что-то про то, что надо бы бросить курить, бормочет что-то про ребенка. Это первый прорыв, если не считать загадочного друга Терри, в его личную жизнь, жизнь вне универа. Даже странно представить, что у людей и вправду есть эта самая личная жизнь; целостные, самодостаточные миры, в маленьких отдельных квартирах. Как у меня. А теперь мы идем на разведку как минимум одной из частей его тайного мира.
Наше такси дребезжит и переползает от одного источника света к другому, счетчик крутится — только цифры мелькают. Мы останавливаемся у маленького паба, но хотя желтый свет из двери льется на серо-синий тротуар и можно услышать, как из прокуренных глоток изрыгается смех, мы не входим. Нет, мы идем по обоссанной боковой улочке к черному входу, к двери, покрашенной черной же краской. Рэб начинает выстукивать по ней какой-то сложный ритм. Ди-ди-ди-ди-ди, ди-ди-ди-ди — ди-ди.
Слышно, как кто-то спускается вниз по лестнице. Потом — тишина.
— Эт Рэб, — шепчет он, снова выбивая мотив какой-то футбольной речевки.
Отодвигается засов, снимается цепочка, и из-за двери, как чертик из коробочки, высовывается лохматая голова. Два вострых глаза быстро опознают Рэба, а потом начинают оценивающе скользить по моей фигуре с такой небрежной пристальностью, что мне почти хочется позвать полицию. Но потом ощущение угрозы и неудобства просто растворяется в белоснежной улыбке, которая, кажется, дотрагивается до моего лица, как пальцы скульптора, и лепит из него новое изображение, свое собственное. Эта улыбка просто удивительна, она превращает его лицо из физиономии агрессивного, враждебно настроенного дебила в лицо какого-то буйного гения, который знает все тайны этого мира. Голова поворачивается в одну сторону, потом — в другую, изучая улочку на предмет ненужной активности.
— Это Никки, — объясняет Рэб.
— Проходите, проходите, — кивает парень.
Рэб адресует мне быстрый взгляд из серии «ты уверена?» и говорит:
— Это Терри.
Я молча переступаю порог.
— Большой Терри.
Этот большой курчавый парень улыбается и отступает в сторону, чтобы дать мне пройти по узкой лестнице. Он молча идет следом за мной, судя по всему, он выбрал такую позицию, чтобы полюбоваться моей задницей. Я особенно не спешу, давая ему понять, что этим меня не смутить. Пусть он смущается.
— А у тебя потрясающая задница, Никки, вот што я тс скажу, — говорит он с жизнерадостным воодушевлением. Он начинает мне нравиться. Это моя слабость: я очень легко впечатляюсь неправильным типом людей. Мне об этом все и всегда говорили: родители, учителя в школе, преподаватели в универе, даже просто друзья.
— Спасибо, Терри, — спокойно говорю я и поворачиваюсь, поскольку мы уже дошли до конца лестницы. У него в глазах — явное вожделение, я смотрю прямо на него и выдерживаю его взгляд. Ухмылка становится еще шире, он кивает мне на дверь, я открываю ее и захожу.
Иногда необычная обстановка может просто выбить из колеи. Когда проходит лето и начинается семестр, все становится синим, серым и фиолетовым. Свежий воздух в легких, его чистота, которая превращается в холод, и так до тех пор, пока вы все не заваливаетесь в поисках тепла в какой-нибудь тускло освещенный бар, но только не в модное заведение, а в настоящий паб. Надо просто отойти подальше от шумных центральных улиц, и там — на задворках цивилизации — можно найти парочку стоящих мест. Пешая прогулка или пара остановок на автобусе, дорога обычно не занимает много времени. И это — одно из таких мест, когда ты заходишь, и у тебя возникает стойкое ощущение, что ты оказалась где-то в другой эпохе. Действительно, пробирает. Я иду в туалет, чтобы привести себя в порядок. Здешний женский сортир похож на маленький гроб, точнее даже, на египетский саркофаг, в нем едва можно сесть, унитаз сломан, о туалетной бумаге даже и речи нет, дешевый кафель, раковина, не знавшая горячей воды, над ней — треснувшее зеркало. Я смотрюсь в зеркало и тихо радуюсь, что стыдливый румянец, которого я так боялась, кажется, начал сходить. На щеках все еще заметны красные пятна, однако они исчезают. Красное вино. Главное, не пить красного вина. Впрочем, здесь это будет не сложно. Я подвожу глаза, крашу губы пурпурной помадой и быстро причесываюсь. Потом делаю глубокий вдох, выдыхаю и выхожу, готовая к встрече с новым, неизведанным миром.
На меня смотрит множество глаз, глаз, которые смутно тревожили меня по пути в туалет, но только смутно. Девушка с тяжелым взглядом — темные волосы, короткая стрижка — смотрит на меня откровенно враждебно. Краем глаза я вижу Терри, он смотрит на женщину за стойкой и подает ей какой-то сигнал. Зал наполовину пуст, но я все равно не выпускаю Терри из виду.
— Да у меня все тут, на месте. — Он разговаривает с Рэбом, но при этом продолжает смотреть на меня. — Ты, стало быть, Никки. С Рэбом учишься в колледже. Это, наверное… — Терри пытается подобрать нужное слово, но у него ничего не выходит и в конце концов он резюмирует: — Не, есть вещи, о которых лучше вообще не думать.
Я смеюсь. Он и вправду забавный. Пожалуй, не стоит его пока посылать.
— Да, я в универе учусь. Мы с Рэбом ходим на семинары по изучению кино.
— Ну, я вам сейчас покажу кину, которую можна поизучать! Давай садись рядышком, — говорит он, показывая на сиденье в уголке. Сейчас он похож на старательного ученика, отличника, которому не терпится показать папе с мамой, что он сделал сегодня в школе. — А у вас в колледже все телки такие роскошные? Ух, я бы там развернулся, ну, в смысле, обстоятельно поебстись, — говорит он, но сразу понятно, что это сказано ради Рэба. Я уже поняла, что Терри, как и мне, очень нравится смущать Рэба. Выходит, у нас с ним есть что-то общее.
Мы сидим в углу около двух молодых женщин, какой-то парочки и барменши.
На Терри старый черный овечий свитер на молнии, надетый на футболку с V-образным вырезом, джинсы и адидасовские кроссовки. На пальце у него — золотое кольцо, а на шее болтается цепь.
— Так ты, стало быть, и есть тот знаменитый Терри, — говорю я, надеясь на ответную реакцию.
— Ага, — говорит Терри так, как будто это само собой разумеется, как будто бы это широко известный и неоспоримый факт. — Большой Терри, — повторяет он. — Сейчас уже скоро начнется показ, шо мы отсняли вчера ночью.
Толпа престарелых и не очень престарелых мужиков входит в бар, они начинают рассаживаться. Почти все садятся на стулья, что стоят в ряд напротив экрана. Атмосфера похожа на напряжение на стадионе перед футбольным матчем. Знакомства, шутки и выпивка, пока девица с недружелюбным лицом собирает с них деньги. Терри кричит этому коренастому существу, которое вызывает у меня смутное беспокойство:
— Джина, закрой там шторы, што ли.
Она мрачно косится на него, явно хочет что-то сказать, но в последний момент раздумывает.
Начинается шоу. Фильм явно снимался на дешевое цифровое видео; одна камера, никакого монтажа, только один объектив ездит взад-вперед. Камера, судя по всему, стоит на штативе, этим объясняется статичная картинка: это просто изображение того, как люди ебутся, а отнюдь не попытка создать настоящий фильм. Качество картинки нормальное, вполне можно понять, что Терри ебет эту самую Джину, на той самой барной стойке, за которой сегодня разливают напитки.
— Ага, я в этом году чуток похудел, — шепчет мне Терри, он явно доволен этим обстоятельством и похлопывает себя по бокам, судя по всему, демонстрируя мне свою похудевшую тушку. Я оборачиваюсь к нему, чтобы глянуть, но тут на экране появляется еще одна девушка. — Мелани, — шепчет мне Терри. Он кивает на барную стойку, и я понимаю, что это барменша. На экране она выглядит совершенно по-другому: она действительно сексуальная. Теперь Джина делает ей куннилингус. Кто-то из зрителей отпускает комментарий по этому поводу, некоторые смеются, и Мелани застенчиво улыбается, но тут же раздается шиканье. Опять воцаряется тишина, слышно только тяжелое дыхание, отдельные комментарии и едва различимый шепот Терри: «давай», «да» и «вот так вот, куколка». На экране появляется какая-то блондинка, он ее лижет, а она у него отсасывает. Потом он валит ее на диван и вставляет ей сзади. Она смотрит прямо в камеру, ее большие груди раскачиваются в такт его движениям. Потом мы видим голову Терри у нее за плечом, он тоже смотрит в камеру, подмигивает нам и говорит что-то вроде: «Вкус жизни». — Урсула, шведка, — объясняет он мне громким шепотом, — или датчанка… не важно, но зато сиськи какие — умереть и не встать. И страсть как любит ебаться. — По мере того как в кадре появляются другие актеры, Терри поясняет: — Крейг… мой хороший приятель. Высококлассный ебарь. Не сказать чтобы очень техничный, но ебется с душой. Ронни… вот кто действительно мог бы представить Шотландию на чемпионате мира по этому делу…
Фильм заканчивается групповухой, и качество картинки становится хуже. Временами видны только какие-то размытые розовые пятна. Потом камера отъезжает, и на заднем плане мы видим, как Джина нюхает кокс, видимо, секс ей наскучил. Фильм явно нуждается в монтаже, и мне очень хочется сказать об этом Терри, но он чувствует, что зрители заскучали, берет пульт и вырубает видик.
— И это все о нас, ребяты, — улыбается он.
После шоу я треплюсь с Рэбом у бара, спрашиваю у него, сколько времени это все продолжается. Он уже готов ответить, но тут ко мне подкрадывается Терри и спрашивает:
— Ну и как тебе?
— Дилетанты, — отвечаю я, несколько громче и развязнее, чем хотелось бы мне самой, и откидываю волосы назад. Мне слегка не по себе, потому что мне кажется, Джина слышала мою реплику и у нее в глазах промелькнул холод.
— А ты што, можешь сделать лучше? — спрашивает Терри. Я пристально смотрю на него.
— Да.
Он закатывает глаза и корябает на подставке для пива номер телефона.
— В любое время, куколка. В любое время, — мягко говорит он.
— Ловлю на слове, — говорю я, к явному неудовольствию Рэба, который или слышал наш разговор, или просто уловил суть.
Только теперь я замечаю двух других ребят из фильма, Крей-га и Ронни. Крейг — тощий, нервный, дымит как паровоз, у него модная прическа и светло-каштановые волосы, Ронни — расслабленный парень с тонкими прямыми волосами и идиотской ухмылкой на лице, такой же, какая была у него и в фильме. Кстати, в жизни он толще, чем на экране.
Потом подходит эта скандинавка, Урсула, и Терри нас знакомит. От нее так и веет арктическим холодом, хотя она и старается держаться дружелюбно — на мой взгляд, даже слишком. Урсула не так хороша вживую, как на экране; черты у нее слишком резкие и в то же время какие-то одутловатые — она немного похожа на тролля. Она предлагает принести мне выпить, вечеринка, похоже, только начинается, но я извиняюсь и направляюсь домой. Вполне могло бы произойти что-нибудь интересное, но что-то во взгляде Терри мне подсказывает, что было бы неправильно открывать все карты сразу. Он подождет. Они все подождут. И, кроме того, мне надо закончить эссе.
Я возвращаюсь домой и вижу, что Лорен еще не легла; они болтают с Дианой, которая привезла свои вещи. Лорен, похоже, и вправду обиделась на меня, что я умотала развлекаться и не осталась помочь, или встретить Диану, или что там еще. Да, она жутко на меня злится, что я пошла на этот сеанс порнушки, но я вижу, что она умирает от любопытства, что там и как.
— Привет, Диана! Извини, мне нужно было уйти, — говорю я с порога.
Диана, кажется, не имеет ничего против. Она очень классная и симпатичная. Привлекательная молодая женщина, должно быть, моя ровесница; у нее густые роскошные черные волосы до плеч, подвязанные синей лентой. Глаза полны жизни, взгляд цепкий и пристальный. Лукавые губы и озорная улыбка, которая полностью преображает ее лицо. Фигурка достаточно ладная, стройная. На ней — синий свитер, синие джинсы и кроссовки.
— Развлекаться ходила? — спрашивает она с местным акцентом.
— Да, в один паб, на сеанс любительской порнушки.
Я вижу, как Лорен краснеет от смущения, и когда она говорит: «Нам вовсе не обязательно это знать, Никки», это звучит как-то жалко, как будто она девочка-школьница, которая стремится казаться взрослой, но ничего у нее не выходит.
— Что-нибудь стоящее? — спрашивает Диана, к вящему ужасу Лорен, совершенно спокойно.
— На самом деле не так уж и плохо. Я ходила туда с приятелем Лорен, — говорю я.
— Никакой он мне не приятель! Он такой же мой, как и твой! — Она говорит слишком громко, и сама это понимает, и следующую фразу произносит уже не с такой горячностью: — Это просто знакомый парень, с нашего курса.
— Это интересно, — говорит Диана. — Я сейчас провожу исследование для своей кандидатской по психологии работников секс-индустрии. Ну, знаете, проститутки, танцовщицы пип-шоу, стриптизерши, секс по телефону, массажистки в маленьких салонах, служба эскорта и все такое.
— Ну и как идет дело?
— Трудно найти людей, которые захотели бы говорить об этом.
Я улыбаюсь:
— Тут я тебе помогу.
— Супер, — отвечает она, и мы договариваемся как-нибудь посидеть-попиздеть о моей работе в сауне, завтра вечером у меня как раз смена. Я иду к себе в комнату, полупьяная, включаю комп и пытаюсь читать свое эссе для МакКлаймонта. Прочитав пару страниц, я натыкаюсь на фразу, которая вызывает у меня приступ неудержимого смеха: «Нельзя не отметить тот факт, что шотландцы-кочевники обогащали культуру любого общества, с которым вступали в контакт». Редкий идиотизм. Но это все — для МакКлаймонта, пусть порадуется. Разумеется, я не стану упоминать об их роли в рабстве, расизме и учреждении ку-клукс-клана. Еще через пару страниц глаза у меня наливаются тяжестью, и меня буквально относит к кровати, и я как бы качаюсь в жарком кочевом фургоне, и вот я уже где-то не здесь…
…он обнимает меня… этот запах… и ее лицо на заднем плане, ее судорожная и страстная улыбка, когда он перегибает меня через барную стойку, как будто я сделана из резины… этот голос, понукающий, возбуждающий… я вижу лица родителей и брата Уилла в толпе и пытаюсь кричать… пожалуйста, прекратите… пожалуйста… но они как будто не видят меня, и меня ощупывают и щекочут…
Это был скомканный и бессвязный похмельный сон, когда просыпаешься совершенно разбитой. Я сажусь на кровати, и кровь стучит у меня в висках, меня тошнит, но потом отпускает. Сердце колотится как сумасшедшее, на лице и под мышками — липкий холодный пот.
Комп я так и не выключила, и когда я берусь за мышь, электрический импульс выбрасывает на экран макклаймонтовское эссе, как будто бросая мне вызов. Мне нужно его закончить. Диана и Лорен уже ушли. Я наливаю себе растворимый кофе, потом читаю эссе, попутно кое-что правлю, сверяюсь со счетчиком слов, прогоняю через проверку орфографии и кликаю на «Печать». Мне нужно сдать это эссе в универ до полудня; пока принтер печатает мой обязательный минимум в три тысячи слов, я иду в душ и смываю с себя вчерашний проспиртованный пот и тщательно мою волосы, пропахшие табаком.
Потом мажу лицо кремом, слегка подкрашиваюсь, одеваюсь, собираю шмотки для сауны в рюкзак и беру его с собой. Быстро иду через Мэдоуз, не обращая внимания на холодный, промозглый ветер — только когда он заворачивает страницы эссе, которое я пытаюсь читать на ходу. Я только теперь замечаю, что американский корректор орфографии исправил весь текст на американский лад. МакКлаймонта это, я знаю, бесит. Так что всех моих льстивых пассажей на тему великой Шотландии может и не хватить для зачета.
Я сдаю работу на кафедру в 11,47 утра и после кофе с бутербродом иду в библиотеку и сижу там почти до пяти часов, читаю книги по кино. Потом отправляюсь в сауну.
Сауна располагается на грязной, узкой и мрачной улице, по которой поток транспорта въезжает в город. Запах хмеля из близлежащей пивоварни бередит похмелье — как осадок прошедшей ночи. Все витрины здесь черные от гари от автобусов и грузовиков, и наша «Сауна и Массажный Салон „Мисс Аргентина“ — не исключение. Внутри, однако, все чисто.
— Пыль протирать не забывайте, — всегда говорит нам хозяин, Бобби Ките. Он буквально помешан на чистоте. У нас больше чистящих жидкостей, чем массажных масел. Счета из прачечной за чистые полотенца, должно быть, просто астрономические.
В воздухе постоянно чувствуется привкус какой-то синтетики. Тем не менее смесь запахов мыла, полосканий для рта, лосьонов, масел, тальков и отдушек, которые здесь используют в непомерных количествах, чтобы скрыть затхлый запах спермы и пота, странным образом дополняет зловоние улицы.
Мы должны выглядеть и вести себя, как стюардессы. Исходя из названия сауны, Бобби берет на работу девушек, которые, как он думает, похожи на латиноамериканок. Эта игра называется «профессиональный подход». Мой первый клиент — маленький седенький мужичок по имени Альфред. После основательного массажа с применением ароматерапии и обильным использованием лавандового масла на его плотной шишковатой спине он нервно спрашивает о дополнительных услугах, и я предлагаю ему «специальный массаж».
Я беру его член, стыдливо прикрытый полотенцем, и начинаю медленно его поглаживать. Я знаю свои возможности — дрочу я из рук вон плохо. Меня еще не погнали с работы исключительно потому, что я нравлюсь Бобу. Я думаю о произведениях де Сада, в которых пожилые мужчины учат молоденьких девушек ублажать мужчин руками. Но у меня лично опыт по этому делу скудный: я дрочила только двум своим первым приятелям, Джону и Ричарду, с которыми мы даже не фачились. С тех пор меня клинит: если я дрочу парню, значит, я с ним не трахаюсь, а это как бы урезает мое секс-меню еще до того, как все должным образом началось.
Иногда клиенты жалуются на меня, и Бобби грозится меня уволить. Но дальше угроз дело не идет. Он регулярно приглашает меня на разные увеселительные мероприятия: вечеринки, походы в казино, большие футбольные матчи, киношные премьеры, бокс, скачки, собачьи бега или просто «выпить» или «чего-нибудь перекусить» в «одном миленьком ресторанчике, который держит его старый друг». Я всегда нахожу отговорки для вежливого отказа.
К счастью, Альфред слишком восторженная натура, чтобы что-то заметить, не говоря уж о том, чтобы обидеться. Любого намека на сексуальный контакт достаточно, чтобы он тут же перевозбудился и выбросил струю спермы практически сразу, и был еще благодарен за это безмерно. Многие девушки, которые делают клиентам минет и дают им по полной, зарабатывают значительно меньше меня, я это доподлинно знаю. Моя приятельница Джейн, которая работает здесь уже очень давно, самоуверенно заявляет, что скоро я тоже буду «делать все». Я бросаю в ответ «ни за что», но иногда случаются дни, когда я чувствую, что она права, что это неизбежно, что это просто вопрос времени.
Когда моя смена заканчивается, я проверяю голосовую почту у себя на мобиле. Лорен говорит, что они пошли выпить, так что я ей перезваниваю, и мы встречаемся с ними в пабе «Коровья застава». С ними — это с Лорен, Дианой и еще Линдой и Корел, двумя девчонками из универа. «Баккарди Бризер» льется рекой, и скоро мы все надираемся. Заведение закрывается, и мы с Дианой и Лорен отправляемся домой.
— Диана, а у тебя есть парень? — интересуюсь я.
— Сейчас нет. Сперва мне надо закончить диссертацию, — важно отвечает она, и Лорен одобрительно кивает, но ее постигает жестокое разочарование, когда Диана добавляет: — Зато потом я буду иметь все, что движется и имеет член, потому что это воздержание меня, блядь, убивает! — Я хихикаю. А Диана смеется, запрокинув голову. — Члены! Большие члены, маленькие члены, толстые, тонкие. Обрезанные, необрезанные! Белые, черные, желтые, красные. Когда я сдам диссертацию, наступит новый этап в моей жизни под девизом ЧЛЕН — УРА — КУКАРЕКУ! — Она складывает ладони рупором и кричит петухом в ночь. Лорен сникает, а я смеюсь. Мне уже нравится жить с этой девушкой.
С утра мне как-то мутно. Сижу на лекциях мрачная и сердитая и огрызаюсь на этого кренделя, Дейва, который неуклюже пытается меня разговорить. Лорен не видно, должно быть, вчера она выпила больше, чем мне показалось. На Джордж-сквер мы встречаемся с Рэбом и еще одним парнем, Крисом, и идем через площадь к библиотеке, профиль Рэба четко очерчен солнцем.
— Я не пойду в библиотеку, мне надо домой, — говорю я ему. Он выглядит немного больным. Даже каким-то заброшенным и несчастным.
— Ладно, — говорит.
— Хочу малость пыхнуть. Не хочешь составить компанию? — предлагаю. Диана говорила, что ее весь день не будет дома, и я очень надеюсь, что Лорен тоже нет.
— Ну, можно, — говорит он. Рэб, по-моему, всегда не прочь покурить травки.
Мы заходим в квартиру, и я ставлю компакт Мэйси Грэй. Рэб включает телик, но без звука. Кажется, что ему нужно как можно больше зацепок. Поводов для отвлечения внимания. Сегодня вечером в пабе «Грассмаркет» будет тусняк по случаю дня рождения Криса. Рэб, насколько я поняла, не очень любит выпивать с другими студентами. Он достаточно общителен и приветлив с ними, но я бы сказала, что считает их мудаками. И я с ним согласна. И если я и собираюсь залезть ему в штаны, то исключительно потому, что мне интересен его внутренний мир. Через штаны — в душу. Я знаю, что он повидал в жизни немало, просто он не из тех, кто любит рассказывать о себе. Меня увлекает мысль, что есть такой человек, о котором я знаю ничтожно мало. Люди наподобие Джюса Терри открывают перед тобой совершенно иной, странный и незнакомый мир.
— Все собираются в баре сразу после студии? — спрашиваю я. Студией мы называем в шутку наши семинары по кино, первый этап на пути к настоящим съемкам. Факультативный предмет. Но я не хочу, чтобы Рэб об этом задумывался.
— Ага, Дэйв сказал, после студии, — говорит он, глубоко затягиваясь и задерживая дым в легких на неправдоподобно долгое время.
— Я тогда переоденусь, — говорю я, иду в спальню и снимаю джинсы. Смотрю на себя в зеркало и решаю пойти на кухню. Потом возвращаюсь в гостиную и встаю сзади Рэба. Волосы у него на макушке торчат в разные стороны, по крайней мере — некоторые пряди. Это меня раздражало весь день. После того как у нас будет секс, и я заслужу право на такую интимность, я их намочу и приглажу. Я сажусь радом с ним на кушетку, одетая только в футболку без рукавов и белые трусики. Рэб смотрит телевизор. Крикет с отключенным звуком.
— Я только сперва затянусь, — говорю я ему, откидывая волосы назад.
Рэб по-прежнему смотрит в экран, на этот уродский беззвучный крикет.
— Этот твой приятель, Терри, он просто монстр. — Я смеюсь, но смех получается каким-то натужным.
Рэб пожимает плечами. Такое впечатление, что он пожимает плечами всегда. Такой способ отгородиться от мира. И от чего он сейчас отгораживается, интересно? От беспокойства? Неловкости? Вот он протягивает мне косяк, стараясь не смотреть на мои голые ноги, на мои белые трусы из хлопка, и у него, кажется, получается. Замечательно получается, заебись как: такой весь, блядь, из себя холодный и сдержанный. И ведь не голубой, у него есть девчонка, и при этом он меня полностью игнорирует…
Я сама слышу, что у меня в голосе появляются нотки безнадеги.
— Ты думаешь, нам только одно интересно… в смысле, таким, как я или Терри? Что мы только и ищем, кого бы трахнуть? Думаешь, я пошла туда, чтобы тоже в порнушке засняться? Знаешь, а ведь ничего не было, ну, во всяком случае, в этот раз, — хихикаю я.
— Не… то ись, как хошь, — говорит Рэб. — Я ж те говорил, че он дел'ит. Я ж говорил, што он и тебя втянет. Это от тя зависит, будишь ты с ними общацца и че ты там будишь делать.
— Но ты, как и Лорен, этого не одобряешь. Она вообще меня избегает, — говорю я, затягиваясь еще раз.
— Я знаю Терри. Мы с ним давно кореша. Я знаю, какой он, да, но если б я не одобрял, я бы тебя с ним не свел, — говорит Рэб с таким выражением, как будто он большой взрослый дядя, а я просто девочка, маленькая и глупая. Впрочем, я себя именно так и чувствую — маленькой глупой девочкой.
— Но это же просто прикол, так… ради смеха. Я никогда бы с ним не связалась, — говорю я, но это звучит как-то глупо и неубедительно.
— Ты сама… — начинает он, но умолкает на полуслове и поворачивается ко мне. — Я имею в виду, ты сама выбираешь, с кем тебе трахаться.
Глядя ему прямо в глаза, я кладу косяк в пепельницу.
— Но не всегда получается, — говорю я ему.
Но Рэб уже отвернулся и снова впялился в телик. Блядский тупой крикет. Предполагается, что шотландцы ненавидят крикет, я всегда считала, что это — одно из немногих их достоинств.
Но от меня так просто не отделаешься.
— Я сказала, что у меня не всегда получается.
— Ты о чем? — говорит он, и теперь его голос слегка дрожит. Я прижимаюсь коленом к его колену.
— Я сижу тут в одних трусиках и хочу, чтобы ты их с меня снял и заправил мне, как положено.
Я чувствую, как он напрягается от моего прикосновения. Он смотрит на меня, потом неожиданным грубым движением прижимает меня к себе и целует, но неловко, грубо и яростно, весь — только злость и ни грамма страсти, но это быстро проходит, и он отстраняется.
Я смотрю в окно. Вижу каких-то людей в квартире напротив. Конечно же. Я встаю и задергиваю шторы.
— Это ты из-за штор напрягаешься?
— Не из-за штор, — огрызается он. — У меня есть девушка. Она беременная, у нас будет ребенок. — Он умолкает на пару секунд, а потом добавляет: — Для тебя это может ниче не значить, но для меня это важно.
Я чувствую укол злости, хочется сказать: да, ты прав, ебаная кочерыжка. Для меня это и вправду «ниче» не значит. Вообще ничего.
— Я хочу просто с тобой потрахаться. Я не хочу за тебя замуж. А если тебе больше нравится смотреть крикет — на здоровье.
Рэб ничего не говорит, но его лицо напряжено, и глаза блестят. Я встаю. Как ни странно, но мне действительно больно. Обидно и больно.
— Это не потому, что ты мне не нравишься, Никки, — говорит он. — Иначе я был бы последний кретин. Это просто…
— Я пойду переоденусь, — обрываю я его и направляюсь в спальню. Слышу, как открывается входная дверь; это, должно быть, Лорен.
9. Афера № 18736
Я иду забирать из-под двери утреннюю почту. В коридоре воняет кошачьей мочой, но хорошие новости меня взбадривают. Официальное уведомление! Я узаконен. Легализован. Етить-колотить. После стольких лет Саймон Дэвид Уильямсон — местный предприниматель милостью Эдинбургского городского совета — возвращается в Лейт, к своим корням. Я всегда говорил, что Лейт — это место, где можно жить, и у СДУ есть все шансы сыграть заметную роль в возрождении портовой зоны.
Мне уже видится статья в «Вечерних новостях»: Уильям-сон, представитель нового динамичного поколения молодых эдинбургских предпринимателей, дает интервью специальному корреспонденту «Новостей» Джону Гибсону, своему земляку из Лейта.
ДГ: Саймон, что такого есть в Лейте, что заставляет таких людей, как ты или Теренс Конран — насколько я знаю, вы оба добились немалых успехов в Лондоне, — вкладывать деньги в его развитие?
СДУ: Ну, Джон, это довольно забавно, но буквально на днях мы говорили об этом с Терри на одном благотворительном обеде, и мы оба пришли к одному и тому же выводу: Лейт сейчас на подъеме, и мы, как говорится, хотим поучаствовать. Для меня, местного уроженца, это особенно актуально. Моя цель — сохранить «Порт радости» в качестве традиционного паба, но быть готовым поднять его до уровня ресторана, когда район пойдет в гору, или, если сказать по-научному, вступит в фазу экономического роста. Конечно, это произойдет не за один день, но то, что я делаю, представляется мне как акт веры в Лейт. Я не преувеличиваю, говоря: я люблю старый порт. Мне нравится думать, что Лейт был добрым ко мне, и я был добрым к нему.
ДГ: Так что для Лейта это дорога вперед?
СДУ: Джон, Лейт слишком долго пробыл старой чопорной дамой. Да, мы ее любим, потому что она к нам добра и любит нас по-матерински; теплая мягкая грудь, к которой так хорошо припасть холодными темными зимними вечерами. Но я хочу открыть ее заново как горячую, сексуальную, молодую сучку и продавать эту грязную крошку-шлюшку по максимальной цене. Если коротко: бизнес. Я хочу, чтобы Лейт занимался бизнесом. Я хочу, чтобы люди, когда они слышат слово «Лейт», думали «бизнес». Порт Лейт, Порт Бизнес.
Я внимательно разглядываю письмо от Тома Мэйсона, председателя лицензионной комиссии при городском совете:
Город Эдинбург
Лицензионная комиссия
17 января
Уважаемый г-н Уильямсон!
Счастлив вам сообщить, что ваша заявка на лицензию на продажу алкогольных напитков в помещении в доме № 56 на Мюррей-стрит, Эдинбург, ЕХ6 7ED, известном как паб «Порт радости», удовлетворена. Лицензия вступает в действие сразу же по принятии сроков и условий, изложенных в прилагаемом контракте.
Пожалуйста, подпишите обе копии контракта и верните их нам к понедельнику, 8 октября.
Искренне ваш Т.В. Мэйсон, председатель Лицензионной комиссии.
Нам с Томом обязательно надо встретиться в ближайшее время, может быть, сыграть партию в гольф в «Глениглз», и с Шоном — тоже, когда он приедет в город в следующий раз. Мы можем собраться, скажем, девятнадцатого, хорошо посидеть, выпить-закусить, и я поделюсь с Томом моими планами насчет второго кафе-бара, дальше по Бульвару. Может быть, мне удастся уговорить Шона тоже вложиться в дело, в благородное дело — вытащить город из болота заурядности, в которое он был погружен целые десятилетия.
Да, Саймон, тут можно вложиться, согласен. Но прежде нам надо избавиться от всей этой голытьбы, что сейчас ошивается в пабе.
Точно, Шон. Этим людям не место в новом Лейте.
10. Групповая терапия
Это как бутто, когда ента цыпочка Эврил объясняет нам, что у нас не так, и я думаю, вот блин, на фиг, хибсы[3 - «Дебретт» — ежегодный справочник дворянства. Издается с 1802 года. — Примеч. пер.] опять проиграли, да еще этот дождь. В общем, хреново мне, мутно. Я бы щас с удовольствием посмотрел бы на кошечек в изумрудно-зеленом, ну, которые делают дело. Но это лишь отговорка, ладно, мож, это и вправду из-за дождя, потому что в дождь мне всегда как-то грустно. Когда я был помоложе, мне помогала музыка, но щас этот номер уже не пройдет, продал я почти весь винил, вот так-то, брат, оттащил в комиссионку, ну, где пластинки старые принимают, «Виниловые злодеи», ну, на Бульваре, ты знаешь, а денежки все на герыча грохнулись, это ж надо достать, сварить, вмазаться, понимаешь. Даже Заппы и то больше нету, брат, Фрэнка Заппы, ну, нету Заппы, мой котик. Я честно пытаюсь держаться, да, в смысле ширнуться, но вокруг столько крэка и спида, прямо иди и бери, и когда тебе плохо, то есть по-настоящему плохо, хочется хоть чуток герыча, ну, чтобы взбодриться, да.
Милашка Эврил здесь, в группе, считает, что каждому из нас надо составить такой вроде как жизненный план, чтобы не было скучно, чтобы внести в нашу вялую жизнь хоть какой-то порядок и цель. По правде сказать, я согласен. В жизни должна быть цель, да.
— Я хочу, чтобы к следующей нашей встрече вы подумали, что каждый из вас может конкретно сделать, — говорит она, постукивая ручкой по жемчужно-белым передним зубам.
Ох, брат, ох уж эти поганые мысли у меня в голове, но я не должен так думать об Эви, ну, она потому что хорошая девчушка типа.
Хорошо бы подумать о чем-то жизнерадостном, потому что все мысли, что лезут в голову, ну, чисто темные, прям-таки черные мысли, да. Дело в том, о чем я все больше и больше думаю, эта… ну, уехать из этого города на фиг, на поиски лучшей жизни, как та кошечка Вик Годар грила о Джонни Сандерсе. Это щас у меня как наваждение, брат, тоска такая — хоть вой. Это впервые случилось, когда я был в каталажке, читал одну книжку. Я никогда не любил всей этой зауми, да, но я читал книжку «Преступление и наказание» этого русского старикана, как бишь его, ну да ладно.
Я, брат, въехал в нее не сразу. У всех этих русских, у них по два имени, так что сперва было ну ни фига непонятно. А у нас, как ввели подушный налог, так у многих вообще никаких имен нету, официально по крайней мере, так что в общем даже как бы и равновесие получается.
Вот я, значит, сидел-читал, и иногда меня так пронимало — жуть. Такое дело… книжка эта, она заставляла думать. Ну, об аферах. Я думал, что бы мне провернуть такого, что сразу решит все проблемы, ну и вообще чем заняться, когда меня выпустят. Жизнь — штука такая, чтобы выжить, надо пройти естественный отбор, а я для этого не гожусь, да. Типы вроде меня вымирают. Как саблезубые тигры. Не смогли приспособиться, ну и вымерли. Однако, самый-то смех, я так и не въехал, как они ткнулись, енти самые тигры, когда менее крупные кошки спокойно так выжили и ныне здравствуют. Я имею в виду в борьбе один на один и все такое — я по-любому поставил бы на саблезубого тигра в поединке с любым другим представителем семейства кошачьих, даже с просто обычным тигром. Ответ присылать на почтовой открытке, брат, писать строго на пунктирной линии.
Дело такое: когда становишься старше, но так и не можешь найти себя в жизни, это уже начинает тебя доставать. Было время, когда я им всем говорил: учителям, начальникам, парням из налоговой, судьям, — когда они говорили мне, что я дебил недоразвитый, так вот, я им грил: «Успокойся, старик, просто я — это я, я не такой, как ты, понимаешь?» Теперь же я допускаю, что они, может быть, кое-что понимали такого, во что я не врубался. Чем старше становишься, тем больнее удары. Это как с молодым Майком Тайсоном в боксе, сечешь? Каждый раз, когда ты уже приготовился дать сдачи, ты снова промахиваешься. Пусть чуток, но промахиваешься. И в итоге выходит, что ты опять проебал бой. Да, просто я не приспособлен для современной жизни, и в этом-то все, брат, и дело. Иногда все идет гладко, а потом я вдруг впадаю, чисто, в панику, ни с того ни с сего, и все становицца, как раньше. И че мне делать?
У каждого свои грехи, брат. Мой грех — наркота. Но это неправильно, как бы, когда человек столько раз расплачиваецца за один грех. И эти занятия в группе… я не думаю, правда, что они идут мне на пользу. Я имею в виду каждый раз, када я говорю с этими чуваками, я как-то не чувствую, что наркота меня отпускает. Это ваще никогда не проходит. Можно это, ну, проанализировать и рассмотреть со всех сторон, но как только я выхожу из комнаты, я думаю: как бы ширнутца. Однажды после занятия я вышел и побрел сквозь туман, и прежде чем я ваще понял, где я и че происходит, я уже стоял перед дверью своего дилера. Меня как будто втряхнули обратно в сознание, и вот он я — просто стучусь в эту синюю дверь. Я полным ходом припустил оттуда, не дожидаясь, пока мне откроют.
Но я все равно буду ходить на занятия. Это просто, ну, как бы… хорошо, када есть человек, который готов тебя выслушать. А эта Эврил, ну, она милая. И она не сидит на коксе или на чем еще. Я так и не понял, то ли она сама через это прошла, то ли это просто такие ученые штучки. Не то чтоб я против учености, потому что, будь у меня образование, я, может быть, и не вляпался бы в это дерьмо, в котором сейчас по уши. Но у каждого в жизни есть или будет что-то очень плохое; это как хроническая болезнь, от которой не вылечицца. Ни за какие коврижки, брат.
Народ здесь разный, от грубо враждебных до слишком тихих и скромных, чтобы ваще рот открыть. Одна девчонка, ее зовут Джуди — она какая-то странная. Чисто сидит-молчит, но уж если заговорит, ее уже не остановишь. И это все, ну, чисто личное, и все такое, я о таких вещах в жизни не стал бы говорить вслух.
Вот как щас, например. Меня ваше смутить трудно, но хочетца просто закрыть руками лицо, как это делает мой пацаненок, когда ему стыдно.
— А я была девушкой, и после того как мы позанимались любовью, он вколол мне дозу героина для пущего кайфа. Это был мой первый раз… — говорила цыпочка Джуди, вся такая серьезная.
— По-моему, он полный мудак, — вступает Джой Парк. Крошка Парки, мой лучший приятель из всех, кто здесь есть, но тот еще крендель. Без тормозов совершенно, отморозок похуже меня. Пока он держится, все хорошо, но он не может позволить себе даже маленького отступления, которые все мы тут делаем время от времени. Я имею в виду один стаканчик вина, со своей девушкой, за накрытым для двоих столом с зажженными свечами, фактически один глоточек вина — и две недели спустя он уже обретается в каком-нить кокаиновом притоне, весь чисто загашенный.
Однако Джуди и вправду расстроилась из-за его слов.
— Ты не знаешь его! Ты не знаешь, какой он хороший! И не говори о нем плохо!
Джуди — она сама по себе симпатявая, и все такое, но наркота явно подпортила ее внешность. Мы берем порошок, чтобы по-ведьмовски сглазить тебя, куколка. Прости.
Эврил, цыпочка, ведущая занятия — совсем другая. Она такая вся тоненькая, с блестящими, почти белыми, коротко подстриженными волосами и глубоким, но не колючим взглядом, как бы напитанным силой, но спокойным, если понятно, о чем я. И Эви не любит, когда говорят на повышенных тонах. Любой конфликт, говорит она, всегда можно разрешить позитивно. И это правильно, и все такое, если об этом задуматься, но, наверное, не для всех. Я имею в виду, нельзя заставить таких парней, как Френк Бегби, или Нелли Хантер, или Алек Дойл, или Лексо Сеттерингтон, или еще кое-кто из ребят, которых я встречал в тюрьме, ну, Чиззи Зверя, или Окорока, или Крэкнутого Крэйги, просто сказать: «Эй, брат, давай-ка не будем сейчас заводиться, давай разрешим этот конфликт позитивно». Не сработает, брат, не сработает. Никаких обид на этих ребят, но у них, ну, свои методы. Но Эйв и вправду сечет в этом деле, ну, в смысле, уладить все между Джоем и Джуди.
— Я думаю, нам сейчас стоит прерваться, — говорит она. — А что остальные думают по этому поводу?
Джуди грустно кивает, а крошка Джой Парк пожимает плечами. Одна прожженная кокаинистка, ее зовут Моника, не говорит ничего, просто сосет свои волосы и кусает палец. Я улыбаюсь Эйв и говорю:
— Вот это по мне. Хороший повод для кофе, ну, и сигаретки. Инъекция кофеина, брат, о-бя-за-тель-на, или как?
Эйв улыбается в ответ, и у меня что-то дрожит в груди, потому что это классно, когда девушка тебе улыбается. Но это блаженное ощущение длится недолго, потому что я вдруг вспоминаю о том, как много времени прошло с тех пор, как моя Алисон улыбалась мне так.
11. «…уродина…»
— Да ты просто ходячий кошмар, — издеваюсь я над своим отражением в зеркале. Я смотрю на свое голое тело, а потом — на фотомодель в журнале, держа его так, чтобы можно было в уме сопоставить ее и мои размеры, сравнить формы и изгибы. Моя фигура далеко не так совершенна, как ее. Грудь у меня слишком маленькая. Мои фотографии никогда не напечатают в журнале, потому что я явнее — не журнальный материал. Я на нее не похожа.
Я, БЛЯДЬ, НИ РАЗУ НА НЕЕ НЕ ПОХОЖА.
Самое ужасное, что мне может сказать мужчина, — что у меня красивое тело. Потому что я не хочу, чтобы у меня было красивое, хорошее или прекрасное тело. Я хочу, чтобы у меня было тело, подходящее для того, чтобы мои фотографии печатали в журналах, и если бы у меня было такое тело, то мои фотографии бы печатали, а их не печатают, потому что то тело, которое у меня есть, для печати не предназначено. Тушь течет по щекам вместе со слезами. Я плачу?! Да, плачу. А почему? Потому что мою фотографию никогда не напечатают в журнале.
НИКОГДА НЕ НАПЕЧАТАЮТ.
А они все, как один, говорят мне, что у меня роскошное тело — потому что им хочется со мной фачиться, потому что я их возбуждаю. Но если бы одна из этих журнальных девчонок захотела с ними поебаться, они бы на меня и не посмотрели. Так что вот она я, и я знаю, что делаю, я знаю, что я постоянно борюсь с отрицательными образцами совершенства, льющимися на меня потоком из средств массовой информации. И я знаю: чем больше мужчин оборачивается мне вслед, тем больше мне надо сравнивать себя с этими красотками из журналов.
Я вырываю из журнала страницу и сминаю ее в комок.
По идее я сейчас должна бы быть в библиотеке. И вообще мне надо учиться или работать над своим эссе, вместо того чтобы проводить почти половину всего своего времени в книжном, в отделе дамских журналов, бесстыдно просматривать эту погибель: «Elle», «Cosmo», «New Woman», «Vanity Fair», — и мужские журналы тоже, «GQ», «Loaded», «Maxim», — смотреть на все эти тела до тех пор, пока какое-то одно, только одно, не разбудит во мне полное ненависти отвращение к себе самой, потому что я знаю, что я никогда не буду такой, никогда не буду так выглядеть. Ну да, умом я понимаю, что все эти картинки — умелая композиция, они все созданы немалым трудом, отретушированы и подправлены; одна хорошая фотография — это умелый фотограф и визажист, множество света, направленного в нужную сторону, и метры, и метры отснятой пленки; а все эти модели, актрисы, поп-звезды — настоящие суки-неврастенички вроде меня, которые гадят и ссутся в штаны, и кожа у них — сплошь гнойники, вскрывающиеся из-за стресса, и у них постоянно воняет изо рта, потому что их так часто выворачивает наизнанку, и они полностью без тормозов, если речь о коксе, который они нюхают беспрестанно, потому что уже без него не могут, и менструальная кровь у них черная, застоявшаяся, и вообще все у них плохо. Да. Но понимать умом — этого недостаточно, потому что «реальное» больше не значит «настоящее». Реальное знание — оно в эмоциях, оно состоит в чувстве, а реальные чувства порождаются ретушированным изображением, лозунгом и фрагментом мелодии.
Я НЕ НЕУДАЧНИЦА.
Четверть века практически позади, лучшая четверть, лучшее время жизни, а я не сделала ничего, ничего, ничего…
Я, БЛЯДЬ, НЕ НЕУДАЧНИЦА.
Я — Никола Фуллер-Смит, красавица, которую любой мужчина, если он в здравом уме и не законченный импотент, хочет уложить в постель, потому что моя красота очень выгодно дополняет его самые лестные представления о себе.
А я думаю о Рэбе, о его карих глазах с янтарным отливом, и как я хочу его, когда он улыбается, а он меня, на хуй, не хочет, да что он себе вообразил, ему должно быть приятно и лестно, что роскошная девушка моложе его хочет… нет, УРОДИНА, УРОДИНА, УРОДИНА, ЗЛОЕБУЧАЯ МЕРЗКАЯ ШЛЮХА…
Дверь. Я быстро набрасываю халат и возвращаюсь к своему эссе, покинутому на столе в гостиной, когда ключ поворачивается в замке.
Это Лорен.
Маленькая, глупая, изящная и красивая Лорен, которая на ШЕСТЬ ЛЕТ моложе меня, и, под этой дурацкой одеждой и идиотскими очками, она — пиздатая маленькая богиня из свежей плоти, а она этого даже не понимает, так же как и большинство мужиков — таких же слепых и тупых, — что ее окружают.
Эти шесть лет. Чего бы только не отдала старая уродина Николя Фуллер-Смит за пусть даже один или два из этих шести лет, которые эта глупенькая маленькая Лорен. Заебись просто потратит впустую, даже не понимая, что у нее есть такое богатство.
ВО-О-ОЗРАСТ, держись от меня подальше.
— Привет, Никки, — говорит она оживленно. — Я нашла классный текст в библиотеке, и… — Тут она видит меня. — Что с тобой?
— Никак не могу включиться в это блядское эссе для МакКлаймонта, — говорю я. Она видит, что моя книга и бумаги лежат точно так же, как они лежали на прошлой неделе или даже на позапрошлой. И еще она видит журналы на столе.
— Сегодня нашла новый сайт о кино, классный такой, суперские обзоры, аналитические, но без претенциозности, если ты понимаешь, о чем я… — бормочет она, хотя знает, что мне неинтересно.
— Диану видела? — спрашиваю. Лорен подозрительно смотрит на меня.
— В последний раз я ее видела в библиотеке, она работала над диссертацией. Она вся сосредоточена на учебе, — говорит она с искренним восхищением, едва ли не мурлычет. В общем, теперь у нее есть новая старшая сестренка, и я живу вместе с двумя помешанными на учебе трудоголичками. Лорен начинает что-то-то говорить, потом сбивается, но все равно продолжает: — Так в чем проблема с этим макклаймонтовским эссе? Ты ведь обычно их щелкаешь как орешки?
И я ей рассказываю, в чем проблема.
— Основная проблема не в понимании или интеллекте. Она — в приложении этого самого интеллекта: я занимаюсь херней, которой мне вовсе не хочется заниматься. Единственный выход для меня — это попасть на обложки журналов, — говорю я ей, шваркая «ЕНе» о кофейный столик, так что табак с папиросной бумагой летит на пол. — А этого в жизни не произойдет, если я буду тратить свое драгоценное время на эссе о шотландской иммиграции в семнадцатом веке.
— Но это же пораженчество, — невнятно произносит Лорен. — Просто представь, что ты на журнальной обложке…
Она говорит это таким безразличным, небрежным тоном, а я только и думаю, что: ну когда же, когда, когда?
— Ты думаешь, это возможно?
Но она не отвечает, не говорит того, что мне нужно услышать. Вместо этого она начинает нести какую-то пургу, которая не дает мне ничего, кроме боли, страданий и тоски, потому что она заставляет меня выслушивать ту правду, которой нам нужно любой ценой избегать — просто чтобы выжить в этом мире.
— …все хорошо, только это ненадолго, уже на следующей неделе тебя заменят какой-нибудь штучкой, которая помоложе и посвежее. И как ты себя будешь чувствовать?
Я смотрю на нее, и меня пробирает озноб, и мне хочется закричать:
МЕНЯ НЕТ В ЖУРНАЛАХ. МЕНЯ НЕТУ НА ТЕЛЕВИДЕНИИ. НЕТ И НЕ БУДЕТ, ДО ТЕХ ПОР, ПОКА Я НЕ СТАНУ КАКОЙ-НИБУДЬ ЖИРНОЙ БЛЯДЬЮ-НЕУДАЧНИЦЕЙ, КОТОРУЮ УНИЖАЕТ КАКОЙ-НИБУДЬ ЖИРНЫЙ НЕУДАЧНИК-МУЖ НА ТЕЛЕЭКРАНЕ РЕАЛЬНОСТИ, ЧТОБЫ ТАКИЕ ЖЕ ЖИРНЫЕ НЕУДАЧНИЦЫ, КАК Я САМА, МОГЛИ РАЗВЛЕКАТЬСЯ, ГЛАЗЕЯ НА ЭТО. ЭТО И ЕСТЬ ВАШ «ФЕМИНИЗМ»? ДА? ПОТОМУ ЧТО ЭТО — МОЙ ЛУЧШИЙ СЦЕНАРИЙ, НА БОЛЬШЕЕ МНЕ РАССЧИТЫВАТЬ И НЕ ПРИХОДИТСЯ, МНЕ И МНОГИМ ДРУГИМ, ЕСЛИ ТОЛЬКО МЫ ЭТОГО НЕ ИЗМЕНИМ.
Но вместо этого я говорю ей вот что:
— Замечательно я себя буду чувствовать, потому что по крайней мере я там была, на обложке. По крайней мере я чего-то достигла. Добилась, чего хотела. Вот о чем речь. Я хочу быть наверху. Хочу жить, петь и плясать. Я, понимаешь?! Я хочу, чтобы все видели, что я есть. Что есть на свете такая Никола Фуллер-Смит.
Лорен смотрит на меня в сильной тревоге, как мать — на ребенка, который вдруг заявляет, что ему что-то не хочется идти в школу.
— Но ты же есть…
Но меня уже несет. То, что я говорю, — это бред, но бред из тех, в которых всегда есть доля правды.
— А после любительской порнушки я хочу сняться в настоящем, профессиональном порно, а потом я хочу стать продюсером или режиссером. Чтобы самой всеми командовать, понимаешь? Я. Женщина. Сама по себе. И вот что я тебе скажу: порнография — это единственное, где я смогу чего-то добиться своими силами.
— Ерунда. — Лорен трясет головой.
— Ничего не ерунда, — говорю я. Что она знает о порнографии? Она ни единого фильма не посмотрела, никогда не изучала специфику порновидео, никогда не работала в сфере секс-услуг, даже ни разу не заходила на порносайт. — Ты не понимаешь.
Лорен подбирает с пола бумагу и табак и кладет их обратно на стол.
— Это не твои слова. Наверное, этого… как его… ну, приятеля Рэба, — дуется она.
— Не глупи. И если ты имеешь в виду Терри, то мы с ним пока и не трахались, — говорю я, и мне неприятно в этом признаваться.
— Пока — ключевое слово.
— Да вряд ли у нас что-то будет. Он мне даже не нравится, — огрызаюсь я. Я слишком много говорю. Лорен знает обо мне все, а я о ней — ничего. У нее есть свои секреты, и я надеюсь, ради ее же блага, что это что-то действительно интересное. Она скорбно глядит на меня:
— Я никак не пойму, почему ты так плохо к себе относишься, Никки. Ты самая красивая девушка… женщина из всех, кого я знаю.
— Ха, скажи это тому парню, перед которым я только что выставила себя полной дурой, — фыркаю я, но после слов Лорен мне действительно становится легче. Уж такая я женщина — падкая на лесть. С виду я этого не показываю, но губы непроизвольно растягиваются в улыбке, а в животе возникает какое-то напряжение, которое распространяется до самых кончиков пальцев на руках и ногах. Ничего не могу с собой сделать.
— Какому парню? — Лорен чуть ли не пищит, волнуется, трогает оправу своих очков.
— Да так, просто парень, ну, ты знаешь, как это бывает, — улыбаюсь я, хотя знаю, что она не имеет ни малейшего представления о том, как это бывает, и она вроде как хочет сказать что-то еще, но тут из прихожей доносится скрип ключа в замке. Это вернулась Диана.
12. Цари и ханы
Группа стала как суп, брат. Теперь это, типа, ну, основная пища социального плана, которую получает малец Мерфи. Когда мы с Али лежим в постели, и она всякий раз отдергивается, когда я к ней прикасаюсь, — это погано, брат, чисто погано. Я так прикинул, она просто берет свое, мстит за все те разы, когда я лежал рядом, слишком обдолбанный для занятий любовью, просто смотрел в потолок или сворачивался, как зародыш, в ужасе перед наступающей ломкой, и вся постель пропитывалась моим потом. Теперь обычно я лежу в кровати, как доска для серфинга; голова гудит от мыслей, сам весь на нервах, и я никак не могу уснуть, пока она не поведет малыша в школу.
В последнее время живу как бы разными жизнями, брат. Когда это все началось? На пьянке у Мони? Забавно выходит: всегда начинается с маленького расслабона, потом переходит в недельный запой, а потом вдруг понимаешь, что твоя жизнь — вроде как и не твоя, то есть живешь типа в том же пространстве, но в параллельной вселенной, вот так-то. Так что эти занятия мне подходят, стараюсь ради Али и малыша, понимаешь?
После кофе Эврил опять собирает нас вместе. На самом деле мне не особенно нравится эта комната. Это здание старой школы, и тут такие неудобные стулья: красные пластиковые сиденья и черные рамы. Надо как следует поднапрячься, чтобы усидеть на таком, а если тебя всего крутит от наркоты или ты себя чувствуешь не фонтан… вообще сидеть невозможно на этой конструкции. Эйв стоит у большой классной доски, укрепленной на трех алюминиевых ножках, и пишет синим «волшебным» маркером:
МЕЧТЫ
Потом она говорит, что мечты — это важно, только мы как-то слишком уж быстро от них отказываемся. Ну, перестаем мечтать. А ведь верно, если подумать. Но тот прикол про астронавтов; ну, те первые пиплы на Марсе, о которых мы столько в свое время переговорили с моим старым дружком Рентсом, в том смысле, что здорово, если бы это были мы, только на самом деле все это было так… несерьезно. Открытый космос, конечно, да, но на земле все-таки проще: не надо столько готовиться.
Старина Ренте. Тот еще крендель был. Строил меня, как хотел.
Эврил говорит, что не надо отказываться от своей мечты, что мы должны потакать своим фантазиям. Джой Парк выдает что-то вроде:
— Нас же посадят, если мы будем того… ну, фантазиям своим потакать. В рот пароход! — Он оборачивается ко мне. — Эй, Урод, слышь чего, ты своим-то фантазиям потакай! — Я смеюсь, а Моника, та самая девчонка, которая кусает себе пальцы, вгрызается в них еще яростнее.
А потом Эйв спрашивает у всех в группе, чем бы мы хотели заниматься, ну, в идеале: если бы мы могли делать абсолютно все что угодно. А я, дело такое, был малость ширнутый. Обычно я так на занятия не хожу, просто в последнее время у меня совсем уже сильный стресс приключился, и мне, чисто, надо было слегка расслабиться. Без всякого уважения к продукту я смешал его с коксом, но на занятия все же пришел, чтобы никто потом не говорил, что меня не было на занятиях, что-то типа, ну, ради группы. Однако теперь все молчат, так что я, ну, вношу свою лепту и говорю, что хотел бы сделаться агентом.
— Как агенты у футболистов? Они хорошо зарабатывают, — говорит Эйв.
Джой Парк мотает головой.
— Паразиты. Им только деньги нужны, а на игру им плевать.
— Нет-нет-нет, — объясняю я. — Я насчет этих блондинистых штучек, которых показывают по ящику, ну, вроде Ульри-ки Джонсон, Зои Болл, Дениз Ван Оутен, Гейл Портер и все такое. Я бы заделался к ним агентом. — Потом я добавляю, немного подумав: — Но мне это не светит. Я знаю парней, которые займут эту нишу. Псих и компания. Псих — это мой старый приятель, да. Уж он-то задаст этим кошечкам работу, будь здоров.
Псих. Тот еще крендель.
Эйв слушает вроде внимательно, но не сказать, чтобы она была так уж впечатлена. Джой высказывается в том смысле, что хочет быть наркоцарем. После чего кое-кто из собравшихся начинает гнобить эту работу и парней, которые занимаются этим делом, а по мне, так это неправильно.
И я встаю на его защиту.
— Не, брат, я думаю, эта идея — супер, а то в последнее время травы нормальной не купишь, качество — никакое. Пора бы правительству что-то уже с этим делать, вместо того чтобы сажать народ за решетку. То есть по моему скромному мнению.
Паренек по имени Алфи ухмыляется по-идиотски и отворачивается. Парки смеется, качая головой. Он говорит:
— Нет, Урод, ты не с того краю подходишь. Этот парень хотел оградить тебя от наркоты. Ну, чтобы ты не потреблял.
Это заставляет меня задуматься, и мне даже жалко этого чудика, что у него вся работа на фиг прекратилась. Я имею в виду, что на собственном опыте знаю, как трудно заставить наркота не принимать наркоту, себя самого трудно заставить, не говоря уже о других. Неблагодарное у него занятие, у бедняги. Я только не понимаю, почему эту работу поручили какому-то русскому парню, что, в Шотландии мало народу, кто мог бы этим заняться?
А они все продолжают этот разговор. Что в этой группе полезного, так это то, что мы больше времени проводим за разговорами о наркотиках, чем под их воздействием. Иногда, когда ты на чистяке, от подобных бесед очень хочется вмазаться, вроде как они напоминают тебе о кайфе, когда ты об этом и не думаешь, понятно? Но этот русский наркоцарь снова напомнил мне про ту книжку Достоевского, ну, которую читал в тюрьме. «Преступление и наказание». В тюрьме всегда есть один экземпляр, который ходит по рукам, но раньше меня это не волновало, ну, я никогда не был большим любителем почитать. Однако эта книженция мне понравилась и заставила задуматься о страховке. Про страховку — отдельная тема. Сидел я себе как-то дома, крэк мутил, никого не трогал, и тут заявляется страховой агент, страховки, стало быть, продает. Ну я того… послал его куда подальше. А книжку прочел и задумался.
Так вот, про книжку. Там один крендель мочит бабульку-процентщицу, которую все ненавидят. И я, значит, подумал: вот я сам пойду кинусь, это будет, чисто, самоубийство, и никто по страховке не выплатит. Но что, если меня убьет, ну, то есть зверски убьет кто-то другой? Ага, надо оформить страховку; для Али и мальца. Это выход из положения. Я ведь хроник, брат, то есть все уже — абзац, так что стоит подумать о близких. Ну, чтобы хоть что-то оставить. Я люблю их до смерти, но давай смотреть правде в глаза, брат, я — сплошная обуза. Не могу зарабатывать деньги, не могу завязать с наркотой. Только и делаю, что приношу горе в дом. Я медленно убиваю свою жену, брат, скоро она сама снова начнет колоться, а потом малыша Энди у нас заберут. Нет, я этого не допущу. Так что страховка нужна, брат. Оформить страховку и тихо убраться. Оставить кое-какие деньжата, чтобы уж быть уверенным, что Али-киска и котенок Энди обеспечены. Это как в том толк-шоу, «Семейное счастье», где у народа спрашивают, что они выберут: страховку на двадцать тысяч фунтов или задолбанного бедного неумеху, наркомана к тому же, с сильной, уже хронической зависимостью, от которой так просто не избавишься. Небольшой выбор для человека в здравом уме, брат. Так что пора что-то делать, но надо все сделать правильно.
Вчера со мной приключилось кошмарное потрясение, я искал дома сумочку Али, вдруг там деньги какие есть, и случайно наткнулся на ее дневник. Ну, я просто не мог иначе, брат, не мог туда не заглянуть. В смысле, я знаю, что это неправильно и все такое, ужасно неправильно, но мы же с ней не разговариваем, и мне надо было узнать, что у нее там на уме. Лучше бы я этого не читал. Меньше знаешь, брат, лучше спишь. Что меня зацепило, так это то, как она это писала: она как будто обращалась к малышу Энди.
Я не знаю, где он, твой папа. Он снова нас обманул, мой хороший, и снова именно я должна быть сильной. Твой папа может пускаться в загулы, а я не могу. Просто потому, что кто-то должен быть сильным. А у меня это получается чуть лучше, чем у твоего слабого глупого папки. Хотелось бы мне, чтобы он действительно был ублюдком, потому что так было бы проще. Но он — лучший мужчина из всех, и не позволяй никому говорить что-то другое. Да, он самый лучший, но от этого только труднее. Я не могу быть его мамочкой и твоей мамочкой одновременно. Не могу, потому что я не такая уж сильная. Если бы я была сильной, по-настоящему сильной, я бы, наверное, так и сделала, даже если бы знала, что он держит меня за дуру. Но я, повторю, не такая уж сильная, и мне надо заботиться в первую очередь о тебе. Просто потому что ты такой маленький.
Меня это так задело, брат. Прочел раз, другой и, надо сказать, даже слегка прослезился, да не за себя, а за киску, которая это написала. Вся эта любовь, направленная не туда. Я имею в виду, когда я был моложе, я был просто помешан, помешан, помешан на этой девушке, но я думал, что все безнадежно, что мне до нее не дотянуться. Цыпочка из престижного района в предместье не будет якшаться с игроком Восточной Шотландской Лиги. Но герыч, он всех уравнивает, да и нравились мы друг другу с самого начала. И вот однажды, когда мы с ней вместе ушли домой после очередного ширялова у кого-то на хате, это все и случилось. И вот мы вместе уже восемь лет, и я вижу, что они сделали с ней, эти годы, которые она провела со мной. Надо ее отпустить, просто отпустить и все, и оставить ей денег, дать ей хорошее выходное пособие.
Вот что мне надо сделать, брат.
Так что после занятия я иду по Бульвару и пытаюсь придумать, как все устроить, и тут начинаются знакомые судороги, и меня прошибает пот, и я чувствую, что теряю контроль над собой. Стараюсь как-то подбодрить себя, думаю о блондинках и книжках и таращусь на интеллигентного вида блондинистую деваху, которая явно мужчин ни во что не ставит. С ней можно было бы душевно поговорить, скажем, о русских романах, очень даже душевно. Как раз в тему, вот маленький книжный магазинчик, он открыт, и я иду через улицу, чтобы заглянуть туда. Но внутренний таймер глючит, и эта резвая машина почти задевает меня — тарахтит по улице мимо меня, завывая клаксоном. Мне становится страшно, по-настоящему страшно, как будто скелет выпрыгнул у меня из тела и сплясал коротенькую джигу перед тем, как вернуться обратно.
Однако я жив и здоров. Воздух в магазине затхлый и спертый, какой обычно бывает в старых букинистических лавках, но тут есть и новые книжки, и все такое. В магазине хозяйничает какой-то толстый дедулька, седой и в очках, и он не отрывает своих гляделок от Мерфи, который тоже здесь. Я быстро просматриваю книжки и замечаю одну по истории Лейта. Это все старье, хотя старье — это именно то, о чем, как мне кажется, и должна быть история! Заглядываю в последний раздел — о современном Лейте. Полный отстой. Уже давно пора написать настоящую историю знаменитого старого порта, поговорить со стариками в округе; ну, со стариками, которые работали в доках, в порту, на таможне, пили в кабаках, гуляли, в общем, по полной, теперь уже так не гуляют, теперь вокруг одна отмороженная молодежь с кольцами на пальцах, все из себя рэпперы, танцуют хип-хоп, как мой заика-приятель Кертис.
Я кладу книгу на полку и выхожу на улицу, и тут, на той стороне, у банкомата, вижу как будто знакомого парня, и это Кузен Доуд, ну, парень из Глазго. Я иду к нему через улицу, на этот раз уже внимательно следя за дорогой.
— Доуд…
— Привет, Урод, — говорит он, моргая глазами как будто неодобрительно, потом вдруг светлеет лицом. — Может, хочешь ширнуться?
Вот так вот, этот пацан Уиджи, он так и сказал, а я просто не мог поверить! Сам сказал, просто так, я же его не спрашивал. Благослови, Боже, хана из Глазго и его ребят. Классный он крендель, Доуд. Такой коренастый пацанчик с сероватыми волосами, он всем рассказывает, как классно в Глазго, но живет почему-то здесь.
— Эх, я и не знаю, когда смогу отдать тебе должок, парень…
— Эй! Это же я! — Доуд показывает на себя пальцем, и мы идем в «Старую соль».
— А я тут в банк заскочил, сменить свой пин-код. В моем банке так можно, ну, поменять свой пин-код, чтобы было удобней его запоминать. Зуб даю, в твоем банке такие услуги не предусмотрены, — говорит он, весь из себя такой важный.
Я типа задумываюсь об этом.
— Ну, вообще-то я никогда реально не заморачивался с банками, брат. Только однажды, когда меня направили на лечение, ну, когда я на крэке сидел, меня заставили открыть счет. Я говорил им, не, парни, не банковский я человек, в натуре, просто дайте мне наличные, так они уперлись и говорят: извини, брат, ну, это, чисто, последняя заморочка такая, ты че, не знаешь?
Доуд кивает и хочет что-то сказать, но я не даю, потому как нельзя позволять Уиджи заводить разговор, брат, он, конечно, хороший парень, но если заводит свою байду типа: «ладно мужик, как дела, между прочим», его уже не заткнешь. Если вдруг нужно будет набрать команду говорунов, ну, типа как сборную Шотландии, я даже не сомневаюсь, что по крайней мере восемь или девять из одиннадцати будут из Уиджи. Так что я продолжаю:
— Ну, в общем, открыл я счет, а они прекратили мне денежки переводить. Счет перешел к Пятой Восточной, ну, ее на самом деле зовут Лимонной Мармеладкой, но я называю ее Восточной, ну, это вроде как принято, понимаешь?
— Ты тот еще крендель, Урод, — улыбается Кузен Доуд и кладет руку мне на плечо. — Interdum stultus bene loquitur, да, приятель.
У Доуда светлая голова для такого, грязнули немытого, знает много латыни и все такое.
— И то правда, Доуд… кстати, а что это значит?
— Это значит, что в твоих… хм… словах есть доля истины, Урод, — отвечает он.
Ну, такое услышать всегда приятно, вроде как потешить свое самолюбие, и все такое, так что вот он я, весь в восторге. А еще та двадцатка, которую добрый Куз вложил мне в руку, она очень мне пригодится, даже более чем.
13. Шлюхи из города Амстердама (Часть 1)
Диджей хорош; это видно хотя бы уже по тому, сколько людей наблюдают за ним, столпившись возле его кабинки, и еще по тому, как он спокоен перед лицом этой почти что меланхоличной аудитории, которая только и ждет, когда что-нибудь произойдет, и им всем невдомек, что все уже случилось.
Ясное дело, он ставит эту мелодию, и они буквально взрываются, сами слегка ошарашенные своей бурной реакцией, внезапно они понимают, что он с ними играет, водит их за нос уже добрых полчаса. Под нарастающие аплодисменты он выдает лукавую улыбку, которая искрой проносится по танцполу.
По танцполу моего клуба, здесь, на Геренграхт, на «канале джентльменов», в старом Амстердаме. Я потягиваю свою водку с колой, сидя в тени в самом дальнем углу зала, и думаю про себя, что надо присматривать за этим парнем, хотя я всегда очень по-дружески принимаю всех приглашенных диджеев, даже тех, кто, с моей точки зрения, являет собой воплощение мудачества в чистом виде. Но Мартин вполне в состоянии сам за ним присмотреть, вот пусть он и смотрит, а я, образно выражаясь, умываю руки, потому что он из моего родного города, и я его знаю. Я ничего не имею против людей из моего города, просто я не люблю пересекаться с ними здесь.
Я вижу Катрин, она стоит спиной ко мне. Короткое темно-синее платье, плотно облегающее ее изящную фигурку, копна криво подстриженных светлых волос. Она стоит с Мицем и какой-то вполне подходящей для секса малолеткой, которую он притащил с собой. Сложно сказать, в каком Катрин настроении, я надеюсь, она уже закинулась таблеточкой. Я обнимаю ее за талию, но мое настроение резко падает, когда я чувствую, как она напряглась под моей рукой. Тем не менее я предпринимаю попытку.
— Хорошая вечеринка, да? — кричу я ей в ухо. Она поворачивается ко мне и говорит этак мрачно:
— Я хочу домой…
Миц бросает на меня понимающий взгляд.
Я отхожу от них и иду в офис, и нахожу там Мартина с Сайан, и эту девчонку, Брумми, которая теперь зависает с ними. Они выкладывают на столе дорожки из кокаина. Мартин протягивает мне скрученную пятидесятидолларовую банкноту, а я внимательно смотрю на ждущие, жадные, круглые как блюдца глаза девушек.
— Не, мне уже хорошо, — говорю я.
Мартин кивает девушкам, бросает скрученную бумажку на стол и тянет меня в маленькую приемную, где мы держим ксерокс и ведем тайные разговоры.
— У тебя все нормально?
— Ага… Это из-за Катрин… ну, ты знаешь, какие у нас дела.
Мартин морщит лоб под отрастающими темными волосами и его большие зубы хищно сверкают.
— Мое мнение ты знаешь, приятель…
— Ага…
— Извини, Марк, но она — жалкая телка, и ты рядом с ней жалкий, — говорит он мне в сто первый раз, потом показывает на дверь в офис. — Надо ловить кайф от жизни. Выпивка, девочки, наркота. Я что имею в виду, посмотри вон на Мица. — Он встряхивает головой. — Он старше нас всех. У тебя только одна жизнь, парень.
Мы с Мартином партнеры в клубе, мы с ним похожи во многом, но разница в том, что я никогда не был и не мог быть таким непостоянным, как он. Когда у меня появлялась девушка, я твердо верил, что надо быть с ней до конца. Надо терпеть до конца, даже когда уже не было ничего, из-за чего ее стоило бы терпеть. Но он хочет мне добра, и я даю ему проявить себя в качестве доброго друга — то есть слегонца потерзать мне уши, — а потом возвращаюсь в зал.
Ищу глазами Катрин. Почему-то смотрю наверх, и диджей, парень из Эдинбурга, на краткий миг ловит мой взгляд, и мы обмениваемся улыбками, как старые знакомые, собственно, мы и есть старые знакомые, и что-то странное и непростое поднимается у меня в груди. Потом я отворачиваюсь и вижу Катрин у бара.
14. Афера № 18737
Все эти люди, которым нет места в новом Лейте, вот они, все здесь — в мой первый день у руля. Толпа старых грязных вонючек, и эти мелкие клетчатые уродцы с перстнями на каждом, блядь, пальце, любители техно и хип-хопа. Один из этих толстощеких щенков даже называет меня Психом! Ну ладно, нахальные вы мудаки, хрен с вами, одни только наркотики, которые будут тут продаваться, принесут Саймону Уильямсону полное одобрение общественности. Особенно в свете того, что вчера мне повезло пересечься с одним старым партнером по кличке Искатель, и теперь мои карманы набиты колесами и пакетиками с цзыном.
И старой Мораг придется уйти; Мораг — это такая толстая тетка с формами, полностью соответствующими давно устаревшим понятиям о здоровье нации, слишком уж старолейтская для того типа заведения, который собирается организовать тут молодой Уильямсон. На мой взгляд, Мо какая-то уж слишком семидесятница. Сейчас она обслуживает одного из этих мелких придурков, ну, или пытается обслужить.
— Ч-ч-чет-т-тыре к-к-кружки л-л-л… — говорит пацан под смешки своих приятелей, его лицо искажается, изображая жертву удара, а Мораг стоит с открытым ртом в явном замешательстве.
Да, надо тут вес менять. Алекс МакЛейш?
Ну, я думаю, это правильно, Саймон. Когда я приехал сюда, в клубе был полный бардак. Я сразу увидел, что дело стоящее, то есть в потенциале, но сперва надо расчистить место от, скажем так, омертвевшей древесины, а потом уже можно и об инвестициях подумать.
Уже в процессе, Алекс.
Мораг заведует закупкой продуктов. Мы здесь готовим еду, обед из трех блюд, для пенсионеров — по 99 пенсов с рыла. Меня это совсем не устраивает, поскольку прибыли с этого — ноль. Если бы я хотел заниматься благотворительностью вообще и общественным питанием в частности, я бы вложился в передвижные лотки. А эти комплексные обеды пиздец какие дешевые: выходит, я здорово помогаю этим старым паразитам, благодаря мне они еще живы.
Какой-то старый медведь подваливает ко мне, глаза — злющие-злющие, и сам такой бойкий для столетнего старикана. От мудака так несет мочой, что можно подумать, что он только вернулся со съемок порнушки со всякими уринальными извращениями. Или у них в этом их центре досуга, куда они ходят, есть свой бассейн, и они там и ссут, где купаются?
— Рыба или пастуший пирог, рыба или пастуший пирог… — скрипит он, — рыба в тесте сегодня? Отбитая?
— Не-а, чего ее бить-то? Я просто ей дал разок по морде и велел вести себя прилично, — говорю я с саркастической улыбкой и подмигиваю.
Мои попытки сыграть роль этакого добродушного шутника-хозяина заранее обречены на провал в этом блядском унылом пристанище для протухших старых неудачников. Он таращится на меня, его лицо старого скотч-терьера все воинственно сморщено:
— В сухарях или в тесте?
— В тесте, — информирую я беспокойного старого члена в отставке.
— Я больше люблю в сухарях, — продолжает он, его надутая рожа кривится, и он кивает куда-то в угол. — И Тэм, и Алек, и Мэйбсл, и Джинти то же самое скажут, верно? — кричит он через зал, и компания старых кретинов согласно кивает.
— Я нижайше извиняюсь, — говорю я, стараясь сохранить хотя бы видимость добродушия.
— А тесто, оно хрустит? Я в том смысле, что оно ведь не мягкое, как иногда бывает?
Вот старый мудак.
— Хрустящее, как новая банкнота в двадцать фунтов, — говорю я ему.
— Ну, с тех пор прошло много времени, когда у меня была новая банкнота в двадцать фунтов, — тянет старый мошенник. — А горох молодой или протертый?
— Никакого гороха, если это не молодой горошек! — вопит из угла Мэйбел, эта жертва феминизма.
Капитанской женой была Мэйбел… и любила она это дело… в отсутствие мужа, после сытного ужина, всю команду обслуживала… тру-ля-ля.
Протертый или молодой. Кажется, меня превращают в шута горохового, прошу прощения за каламбур. Если бы меня сейчас видел Мэт Колвил, то есть в таком унизительном положении, мне пришлось бы потом раз пять трахнуть его жену, чтобы смыть оскорбление. Горячая новость дня. Протертый или молодой. Я не знаю. Мне плевать. Хочется крикнуть в ответ:
— Шел бы ты, дед, отсюда, а то мочой от тебя несет, все заведение мне провоняешь.
Я оборачиваюсь к Мораг Противной и показываю ей жестом, мол, разберись тут с дедулькой. У бара уже собирается очередь. Блядь. Знакомые все лица. Вот он, стоит, весь дрожит и трясется, и я решительно протираю стаканы, стараясь не встречаться с ним взглядом, но он таращится на меня, и его глаза — словно яркие лампы, что просвечивают меня насквозь. Теперь я знаю, что чувствуют девушки, когда говорят «он раздевает меня глазами», потому что теперь могу сам со всей ответственностью заявить: «взглядом он проверяет мой банковский счет».
В конце концов я же не могу на него не смотреть.
— Урод, — улыбаюсь я. — Давненько не виделись. Сколько лет, сколько зим. Как жизнь?
— Ничего, да… все в порядке, — бормочет он. Мистер Мерфи — это более мудрая и истощенная версия того человека, каким я его помню, если такое вообще возможно. На самом деле он выглядит как недавно переболевший бродячий кот, тощий и весь ободранный, которого городская лисица вытащила на свет из его убежища на заднем дворе. Взгляд у него совершенно мутный, как это бывает, когда человек принимает одновременно и стимулянты, и депрессанты, для различных долей головного мозга, чтобы когда-нибудь в перспективе снова прийти к единому мнению насчет объективной реальности, данной ему в ощущения, например, по вопросу о том, сколько сейчас времени. Это не человек, а ходячий пиздец, протухшая оболочка человеческого существа, вечно под наркотой, вечно в походах из одного грязного паба в другой, в такой же притон разврата и разложения, в поисках следующей дозы.
— Прекрасно. А как Али? — интересуюсь я, задаваясь вопросом, она все еще с ним хороводится или нет. Я иногда о ней думаю. Странно, но я почему-то уверен, что когда-нибудь мы будем вместе, когда разберемся с собой и со всем окружающим блядством. Она всегда была моей женщиной, но, если подумать, я испытываю то же самое по отношению ко всем своим бывшим подругам. Но они вместе, Али и Урод; и это неправильно, совсем неправильно.
Будь у нее хоть чуть-чуть здравого смысла, она бы выгнала его давным-давно, а тут он даже не удосужился мне ответить. И не спросил, ну хотя бы: «А что ты тут делаешь, Саймон? В Лейте, за стойкой бара? Какими вообще судьбами?» Его угрюмый эгоистичный характер не позволяет ему выказать пусть даже рудиментарное любопытство, ну хотя бы из вежливости, не говоря уж о подлинном дружелюбии.
— Слушай, ты знаешь, о чем я хочу тебя попросить? — кашляет он.
— Вот попросишь, тогда и узнаю, — улыбаюсь я, но улыбка выходит натянутой.
Мерфи хватает нахальства изобразить тихую скорбь, как будто это его злобно предали, чем обидели до глубины души: в его взгляде читается «я так и думал, по-другому и быть не могло». Потом он тяжко вздыхает, и воздух входит со свистом в его хилые, слабые легкие: бронхит, воспаление легких, чахотка, курение, кокаин, СПИД?
— Я бы не стал ничего у тебя просить, но я правда болен. Я такой слабый, пиздец.
Я окидываю его взглядом и решаю, что так и есть. Потом подношу протертый стакан к свету, проверяя его на наличие пятен, и говорю Уроду:
— Полмили вверх по дороге. На той стороне улицы.
— Что? — переспрашивает он, открыв рот, ну прямо как золотая рыбка, тем более в желтом свете.
— Департамент городского совета Эдинбурга по социальным вопросам, — поясняю я. — А это бар. Я так думаю, ты пришел не туда. У нас лицензия на продажу только спиртных напитков. — Я даже не говорю, я сообщаю ему информацию со всей подобающей официальностью и принимаюсь за следующий стакан.
Я почти пожалел о своих словах, когда Урод недоверчиво посмотрел на меня, давая обиде впитаться, а потом шмыгнул вон. Прилив стыда тут же сменился волной гордости и облегчения, поскольку я только что отвязался от еще одного жалкого неудачника.
Да, мы столько всего пережили вместе, но времена тогда были другие.
Входит небольшая толпа, потом, к своему несказанному ужасу, я вижу, как несколько ребят в форме Шотландского управления суют головы в дверь и морщат носы, прежде чем быстренько смыться. Потенциальные клиенты с толстыми бумажниками вытеснены затравленными старыми слизняками и молодым мудачьем, которые, кажется, потребляют все наркотики скопом в чрезмерных дозах — за исключением алкоголя, которым я здесь торгую и тем зарабатываю на жизнь. Первая смена обещает быть долгой. Настроение — на нуле, я все думаю о теплом рае для дураков, который держала тут старая Пола.
Много позже я замечаю на входе в паб дружеское лицо под копной непослушных вьющихся волос, остриженных намного короче, чем я это помню. Я смотрю на него и глазам не верю: такой стройный, подтянутый. Когда я в последний раз видел этого человека, я ни капельки не сомневался, что он направляется прямиком в Ад для Жирдяев. Но он как будто нашел обходной путь во времени, и вот он опять вырулил на шоссе в Рай для Стройных. Это не кто иной, как самый известный в городе бывший продавец шипучих напитков, Терри Лоусон по прозвищу Сок, из Избранных Саутона. Здесь не совсем его территория, но тем не менее он тут желанный гость. Он сердечно здоровается со мной, и я замечаю, что его манера одеваться также изменилась к лучшему: дорогая кожаная куртка, черно-белая футболка «Лакоста» в стиле футбольного клуба «Квинс-парк», хотя впечатление немного портят джинсы как от Келвина Кляйна и ботинки «Тимберленд». Мысленно я беру себе на заметку, что надо с ним поговорить. Я ставлю ему выпивку за счет заведения, и мы треплемся о добрых старых денечках. Терри рассказывает, чем он занимался все это время, и, надо сказать, это звучит интересно.
— …и девчонки — заебись. Ты не поверишь; снимаем на пленку и показываем народу. Мы уже начали распространять наши кассеты в секс-шопы, по почтовым заказам. Первое время это были грубые поделки, но мы совершенствуемся, мы идем вперед, ну, и еще мы приятельствуем с ребятами из общины в Ниддри, у них есть настоящая монтажная мастерская для цифрового видео. Это только начало; один из ребят хочет сделать веб-сайт, то есть платный веб-сайт — народ переводит нам денежку и загружает, чего ему надо. На хуй весь этот бизнес, Интернет держится на порнографии.
— Звучит интересно, — киваю я, наливая ему еще. — Выходит, ты на подъеме, Терри, дружище…
— Ага, я там главные роли играю сам. Ты меня знаешь, я всегда любил покувыркаться с какой-нибудь птичкой, и это дело как раз по мне — заработать монету-другую, не прикладывая особых усилий, поди плохо. И ребята у нас талантливые, и им это нравится, главное. — Он улыбается, явно воодушевленный.
— Для тебя это как раз то, что надо, Терри, — задумчиво говорю я, а про себя думаю, что это и неудивительно, он и должен был чем-то подобным заняться.
Терри продолжает говорить, и я решаю, что Мо может сама со всем справиться, и мы перемещаемся в глубь бара, заказав предварительно по два больших бренди и по две колы. Вскоре Терри совсем размякает и начинает мне парить про то, как это здорово, что я вернулся и что с моими-то связями мы можем попытаться что-нибудь замутить, открыть общее дело. Разумеется, его желание вытянуть у меня деньги ощущается сразу, на расстоянии в пятьдесят футов.
— Понимаешь, приятель, — его глаза становятся все шире, — фишка в том, что нас могут выпереть из того притона, и я вот думаю, где нам приткнуться.
Это может быть интересно. Я сразу думаю о той большой комнате наверху. Там есть бар, но сейчас она совершенно не используется.
— Ну, есть у меня помещение. Можем попробовать. — Я улыбаюсь.
— Э… а как насчет маленькой пробы прямо сегодня ночью? — говорит он.
Я обдумываю это буквально один удар сердца, потом медленно киваю:
— Давай попробуем, Терри. Терри сжимает мое плечо:
— Слушай, Псих, охуительно просто, что ты вернулся. Ты — как источник положительной энергии. В этом городе одно мудачье, которые подставят тебя ни за что, а если какому-то пидору удается пробицца наверх, все остальные тут же напрягаются. Но ты не такой, приятель, ты выше этого! — Он поднимается из-за стола, исполняет какой-то танец, потом хватается за мобильник и начинает названивать.
Уже пора закрываться, и я изо всех сил стараюсь выставить из помещения уродов, которые по-прежнему толкутся у бара.
— ПОЖАЛУЙСТА, ДОПИВАЙТЕ СВОИ НАПИТКИ, ДАМЫ И ГОСПОДА! — ору я на весь бар, чуть ли не силой выпихивая за дверь этих старых пердунов. Терри по-прежнему треплется по мобиле. Но еще остается молодежь. Этот носатый мелкий урод, кажется, его зовут Филипп, мерзкий маленький ублюдок, тот еще прощелыга, наверняка он просек, что у нас тут что-то намечается. И здоровяк Кертис, его вечно заикающийся приятель, судя по всему, тупой как бревно, я вижу, что Мерфи что-то ему говорит, когда он направляется к выходу. Два сапога пара, именно так.
Я открываю боковую дверь и киваю им, мол, выметайтесь. Они собираются уходить, но Филипп спрашивает у меня:
— А остацца никак низзя, Псих? — Его узкие глаза горят, а во рту поблескивает золотой зуб. — Я ведь слышал, о чем вы там говорили с Соком Терри. — Он ухмыляется, нагло и бесцеремонно.
— Неа, никак нельзя. Тут сейчас будет собрание сраных масонов, — говорю я ему и выталкиваю его тощую тушку на улицу, а его приятель тащится за ним следом, как и вся остальная свита.
— А может, все-таки можно остацца, — улыбается еще один нахальный щенок.
Я полностью игнорирую этого долбоеба, однако подмигиваю симпатичной пташке, что пришла вместе с ним. Сначала она безучастно смотрит на меня, но как только ее кавалер вываливается за дверь, она улыбается. Нет, для меня она слишком молоденькая. Я киваю Мо, которая закрывает бар, запираю дверь и возвращаюсь к стойке, чтобы взять нам с Терри еще по бренди. Несколько минут спустя раздается громкий удар в дверь, на который я не обращаю внимания, за ним следует стандартная футбольная отбивка: ди-ди, ди-ди-ди, ди-ди-ди-ди, ди-ди.
Терри захлопывает крышку мобилы.
— А вот и наша съемочная группа, — говорит он.
Я открываю дверь и вижу за ней паренька, который кажется мне смутно знакомым, волосы у меня становятся дыбом, потому что мне кажется, что это парень старого Хибса, но, если подумать, любой двадцатипятилетний хмырь в Эдинбурге и есть парень старого Хибса. Еще парочка полузнакомых лиц, имен, опять же, не помню. Вот с девочками все куда интереснее: три славные куколки, тетка покрупнее, которая выглядит как-то не очень опрятно, и миленькая малолетка, которой тут совершенно не место. Одна из куколок особенно соблазнительна. Светло-каштановые волосы, почти что восточные глаза, ухоженные тонкие брови и маленький рот с пухлыми губками. Мать моя женщина, ее тело так и колышется под всей этой дорогой одеждой. Куколка Numero Duo помоложе, и, хотя она и не так элегантно одета, я бы ее с удовольствием отымел. Третья — просто блондинка для поебаться. Эти два мелких урода, Филипп и Кертис, по-прежнему толкутся за дверью, валяют дурака и оценивают компанию, как и я, в особенности ту самую великолепную Куколку Numero Uno, ее длинные каштановые волосы и сексапильную надменную грацию. Эта милашка — классом явно повыше, чем те девицы, с которыми обычно работает Терри.
— А она что, тоже масон? — спрашивает тот мелкий наглый урод, Филипп.
— Ложа шестьдесят девять, — отвечаю я и захлопываю дверь у них перед носом, а Терри тем временем со смаком приветствует всех пришедших.
Я поворачиваюсь к новым гостям.
— Ладно, ребята, нам надо подняться наверх, так что давайте, вон дверь, которая слева от вас, — объясняю я. — Мо, ты тут давай закрывай все сама.
Мораг приподнимает брови, пытаясь понять, что происходит, потом идет в офис и забирает свое пальто. Я поднимаюсь наверх следом за теплой компашкой. Да, думаю я про себя, это может оказаться весьма интересно.
15. Шлюхи из города Амстердама (Часть 2)
Катрин, немочка из Ганновера, была моей девушкой. Я познакомился с ней в «Луксоре», моем клубе, лет пять назад. Детали знакомства я помню не очень. Память вся проебалась из-за чрезмерного потребления наркоты. С героином я завязал, когда поселился в Амстердаме. Но даже экстази и кокаина вполне достаточно — с годами они пробивают дырки у тебя в мозгах, лишают тебя воспоминаний, твоего прошлого. Что вообще-то неплохо и даже где-то удобно.
Потихоньку я научился уважать наркотики и использовать их более разумно. Когда ты еще совсем молод, даже когда тебе двадцать с чем-то, ты можешь творить что угодно, поскольку в таком возрасте человек мало задумывается о собственной недолговечности. Разумеется, это не значит, что ты обязательно переживешь этот период. Но когда тебе тридцать, все круто меняется. Ты как-то вдруг проникаешься мыслью, что в один прекрасный день ты умрешь, и во всех приходах и ломках ты чувствуешь, как эта самая наркота приближает этот «прекрасный день»: истощает твои духовные, умственные и физические ресурсы и вызывает тоску так же часто, как и приятное возбуждение. Это все становится как бы задачкой из математики, когда ты развлекаешься с переменными величинами: количество принятой наркоты, возраст, конституция и желание обломаться. Одни вообще ничем не заморачиваются, а просто самоустраняются. Другие идут до конца, их жизнь превращается в одну большую попытку самоубийства в кредит. Я решил особенно не менять свою жизнь, но употреблять умеренно. Потом была одна очень хреновая неделя, и я тогда начал ходить в спортивный зал и занялся карате.
В то утро мне было необходимо уйти из дома. В наших с Катрин отношениях появилась заметная напряженность. Я спокойно переносил скандалы, но периоды молчания доводили меня до безумия, а ее ядовитые замечания были подобны ударам боксера в тяжелом весе. Так что я взял свою спортивную сумку и пошел туда, куда я всегда хожу в таких случаях.
Так что теперь мои руки впряжены в рычаги тренажера и скрещены на груди. Я глубоко дышу и развожу их далеко в стороны. Сегодня я поднимал штангу, и у меня горят мышцы, когда-то они были как кисель, а теперь это каменные глыбы… перед глазами пляшут красные оргазмические точки… и девятнадцать… кровь шумит в ушах… легкие взрываются, как проколотая шина на скоростной трассе… и двадцать…
На тридцати я останавливаюсь. Пот стекает со лба и заливает глаза. Я провожу языком по губам, чтобы почувствовать вкус соли. Потом повторяю свое выступление уже на другом тренажере. Потом — бегущая дорожка минут на тридцать, скорость меняется с 10 до 14 километров в час.
В раздевалке я снимаю свою старую серую футболку, шорты и трусы и встаю под душ, включаю горячую воду, потом холодную, потом ледяную и чувствую, как заряжается организм. Я выхожу из душа и чуть ли не падаю, потому что у меня перехватывает дыхание, но все быстро приходит в норму. Когда я одеваюсь, я снова здоровый и теплый, расслабленный и внимательный одновременно.
Я вижу еще парочку парней, которые регулярно приходят в зал. Мы никогда не разговариваем, только киваем друг другу, как люди, которые слишком сосредоточены и слишком заняты, чтобы трепаться. Люди, у которых есть цель. Незаменимые люди; уникальные люди, центр всего.
Или просто нам нравится так о себе думать.
16. «…булавочная фабрика Адама Смита идет лесом…»
Сегодня в сауне был сумасшедший день. Я сделала пару массажей с дрочиловом, но когда этот жуткий мужик, похожий на Артура Скаргилла, попросил у него отсосать, я послала его на хуй (вежливо).
Бобби делает мне выговор: стоит в своем свитере Прингл, который с трудом налазит на его огромное пузо, и отчитывает меня:
— Слушай, Никки, ты здесь пользуешься популярностью, у наших… клиентов. И знаешь, какое дело: иногда надо делать не только то, что входит в твои обязанности, а кое-что сверх того. Я вот о чем, этот парень, которого ты послала, это был Гордон Джонсон. Он типа как человек известный в этом городе, особый клиент, можно назвать и так, — объясняет он мне, а меня тошнит от вида волос, что торчат у него из ноздрей, и еще от того, как нелепо он держит сигарету.
— Что ты от меня хочешь, Бобби?
— Мне очень не хочется тебя терять, но если ты будешь и дальше кобениться, значитца, нам придется расстаться.
Нет, меня сейчас точно стошнит. Я беру полотенца и кидаю их в большую корзину для грязного белья.
— Ты меня слышишь? Я смотрю на него.
— Слышу-слышу.
— Хорошо.
Мы с Джейн надеваем пальто и выходим в город. Я размышляю о том, насколько мне необходима работа и как далеко я могу зайти, чтобы ее сохранить. Проблема с работой, так или иначе связанной с сексом, всегда одна. Все сводится к базовым формулам. Если вы и вправду хотите понять, как действует капиталистическая система, булавочная фабрика Адама Смита идет лесом, учиться надо не там, а здесь. Джейн хочет зайти в обувной за Рынком Вейверли и купить новые туфли, но мне нужно идти на встречу с ребятами в пабе на Южной стороне.
Все уже собрались, и меня больше всего удивляет, что вместе с Рэбом пришла Лорен. Я просто в шоке, когда ее вижу. Я думала, что она проведет вечер с Дианой, что ей хочется выпить вина и устроить себе полуночную трапезу из мороженых полуфабрикатов, в компании своей новой любимой старшей сестренки. Я думала, что в ее понимании за мной уже закрепилась неблаговидная репутация психованной и блядовитой тетушки. Я знаю, что Лорен пришла сюда лишь потому, что она твердо решила «спасти» меня от этой бардачной жизни. Тоска зеленая. Парень в пабе сказал, что нас отсюда скоро попрут, и Терри весь занят поисками нового места. Он делает пару звонков по мобиле, и мы забиваемся в два такси. Меня опять поражает, что Лорен решила поехать с нами, Рэб убедил се, что лично он раздеваться не будет и что весь этот разврат осуществляется только по доброй воле, а отнюдь не в принудительном порядке.
Новое место сбора — еще более сомнительное заведение в Лейте. Когда мы заходим, оттуда вываливается компания прыщавых юнцов, и они отпускают какие-то комментарии по нашему поводу. Лорен сердито шипит. В пабе нас представляют какому-то мужику с явно искусственным загаром и волосами, зачесанными назад. У него темные красивые брови и злой перекошенный рот, он похож на Стивена Сигала, только более жесткая версия. Он ведет нас вверх по лестнице, и там наверху — еще один зал, вдоль стены тянется барная стойка, мебели почти нет, только несколько столов и стульев. Пахнет сыростью и затхлостью, как будто это помещение не использовалось очень долго.
— Этот ангел — Никки, — говорит Терри, поглаживая меня по спине. Когда я останавливаюсь и выразительно смотрю на него, он изображает оскорбленную невинность. — Я просто проверяю, на месте ли твои крылышки, никак не могу поверить, что их там нету… — Он поворачивается к Лорен: — А эту милашку зовут Лорен. Мой старый приятель Саймон, — говорит Терри, похлопав парня, похожего на Стивена Сигала, по спине. Он представляет Саймона всем остальным: Рэбу, Джине, Мел, Урсуле, Крейгу и Ронни.
Саймон открывает бар, потом поворачивается к нам и протягивает руку. У него теплая сильная ладонь, а сам он выглядит настолько болезненно искренним, что рукопожатие становится почти ритуальным действом. Я никогда раньше такого не видела.
— Большое спасибо, что вы к нам выбрались, — говорит он. — Очень приятно с вами познакомиться. Я пью солодовое виски. Это мой тайный порок. Буду рад, если вы тоже присоединитесь, — говорит он, разливая по стаканам «Гленморанджи». — Прошу прощения за бардак, — добавляет он. — Я здесь хозяином недавно, а эта комната раньше использовалась как склад… ну, я не буду вдаваться в подробности и рассказывать вам, что именно тут хранилось. — Он смеется, глядя на Терри, который отвечает ему понимающей ухмылкой. — Но я уже все убрал.
— Я не буду, спасибо, — говорит Лорен.
— Да ладно, куколка, сделай глоточек, — убеждает ее Терри.
— Терри, — серьезно говорит Саймон, — это не блядская армия. Если английский язык не изменился с тех пор, как я его учил, слово «нет», как правило, означает «нет». — Потом он учтиво обращается к Лорен: — Могу я вам предложить что-то другое? Что вы предпочитаете? — Он складывает руки на груди, локтями наружу. В его глазах — заботливое внимание и какая-то губительная искренность.
— Нет, ничего не надо, спасибо, — сухо отвечает Лорен, она все еще держит свои позиции, но я же вижу, что в уголках ее губ прячется улыбка.
Спиртное течет рекой, и вскоре мы все оживленно беседуем. Джина по-прежнему держится со мной холодно, похоже, я ей не нравлюсь, хотя она вроде привыкла к моему присутствию, поскольку уже не смотрит на меня волком, как в самом начале. Остальные достаточно дружелюбны, в особенности Мелани. Она рассказывает о своем маленьком сыне. Ее парень бросил ее с ребенком, оставив им одни долги. В общем, история невеселая. Мы прислушиваемся к разговору Саймона (или Психа, как его иной раз называет Терри, на что тот реагирует так, как будто кто-то водит ногтями по школьной доске) с Рэбом. Они уже накачались виски и теперь говорят о съемках порнофильмов.
— Если вам нужен продюсер, так лучше меня никого не найти. Дело я знаю, я в этой области в Лондоне и работал, — объясняет Саймон. — Видео, стриптиз-клубы. Тут можно сделать хорошие деньги.
Рэб кивает, соглашаясь со всем, что ему говорят, к большому неудовольствию Лорен. Она уже изменила свою твердокаменную позицию относительно выпивки и теперь опрокидывает в себя рюмку за рюмкой с двойной водкой и периодически затягивается косяками, которые мы передаем по кругу.
— Да, порнуха всегда лучше смотрится на видео, — говорит Рэб, — ну, в любом случае жесткое порно. Нет ощущения надуманности и искусственности. Это как видеозапись и киносъемки.
— А мне, — говорит Саймон, — хотелось бы снять настоящий порнофильм. В традициях старой школы, на кинопленке, с эротическим сюжетом, но включить в этот фильм сцены самого жесткого порно, снятые на видео. Помните этот фильм, «В отрыв» [5 - «Human Traffic» — в российском прокате шел под названием «В отрыв». — Примеч. пер.], так его снимали на цифру, Супер 16 и 32 мм, насколько я знаю.
Рэб возбужден из-за виски, да и идея, похоже, ему понравилась.
— Монтаж можно сделать любой, когда доводишь фильм до ума. Но ты же хошь снять не просто дешевый видеофильм поганого качества для дрочащих пацанов, ты хошь сделать правильный порнографический фильм с хорошим сценарием, приличным бюджетом и соответствующей стоимостью конечного продукта. Фильм, который будет не хуже канонических образцов в этом жанре. Великий фильм!
Лорен резко оборачивается к Рэбу:
— Великий фильм в жанре порнухи?! Канонические образцы?! Да это же мерзость, эксплуататорский мусор, апеллирующий к основным инстинктам… — Она оглядывается и натыкается на похотливый взгляд Терри.
Терри качает головой и говорит что-то про «Спайс Герлз», может быть, я не знаю, я пьяна в хлам, а трава просто убойная. Перед глазами все кружится, и мне не хочется тратить силы на то, чтобы сосредоточиться.
Рэб отстаивает свои позиции перед Лорен, его голос гудит, как колокол.
— В жанре порнографии существуют великие фильмы. «Глубокая глотка», «Мисс Джонс, одержимая дьяволом»… некоторые фильмы Расса Мейера, это классические фильмы, в них больше новаторства и феминизма, чем во всякой высокохудожественной мутотени типа… «Пианино»!
Это был явно удар ниже пояса, и несмотря на пелену у меня перед глазами, я все равно вижу, что Лорен сильно задета этими словами, ей обидно и больно, по-настоящему больно. Она готова наброситься на Рэба, а я боюсь, что она сейчас хлопнется в обморок.
— Как ты можешь… как ты можешь называть это дешевое, грязное дерьмо… как ты можешь… — она смотрит на Рэба, чуть не плача, — …как ты можешь…
— Заебало уже говорить о фильмах, давайте лучше делать фильмы, — усмехается Рэб. Он оборачивается к Лорен, которая смотрит на этого накачанного виски парня так, как будто он вдруг превратился в монстра, который предал ее. — Эти два года я только и делаю, что слушаю всякую трепотню. У моей девушки будет ребенок. А чего я добился в жизни?! Что я сделал?! Я хочу наконец что-то сделать!
Я вдруг понимаю, что тупо киваю головой в окружающем меня тумане и очень хочу закричать «Да!», но меня опережает Терри, который ревет:
— Хорошо сказано, Биррел, — и хлопает Рэба по спине. — Давно пора что-то сделать! — Потом он оглядывает всех нас и пафосно так заявляет: — Вопрос, бля, не в том, почему мы должны это сделать, вопрос в том, что мы сделаем.
Крейг напряженно кивает, Урсула и Ронни ухмыляются, а Саймон полностью одобряет тираду Терри:
— Правильно, Терри! — Он тычет пальцем в грудь Терри и заявляет: — Этот человек, мать его, гений. На все времена. И точка. — Потом он поворачивается к Терри и уважительно говорит: — Божественно, Терри, божественно.
Разумеется, он пьян, как и все мы. Но меня втыкает совсем не спиртное и не трава — разговор, компания, идея о съемках фильма. Мне это нравится, я хочу в этом участвовать, и мне плевать, что по этому поводу думают все остальные. На меня накатывает эйфория, меня озаряет: вот она, настоящая причина, почему я осталась в Эдинбурге. Это карма, это судьба.
— Хочу быть порнозвездой. Хочу, чтобы мужики дрочили на мои фотографии, на мое изображение, по всему миру, мужики, о существовании которых я даже не подозреваю! — Я высказываю все это прямо в лицо Лорен и разражаюсь пьяным ведьминским хохотом.
— Но это будешь не ты, это будет продукт для продажи, просто вещь, товар… так нельзя, Никки, нельзя! — кричит она.
— Неправда, — говорит ей Саймон. — Актеры в обычном кино куда большие бляди, чем в порно. Если ты позволяешь кому-то использовать свое тело или изображения, это все фигня. Хуже, когда ты позволяешь использовать свою душу и чувства, вот это уже настоящее блядство. Этим нельзя, просто нельзя торговать! — высокопарно объявляет он.
Лорен, похоже, сейчас закричит. Она аж задыхается от возмущения. Она кладет руку на грудь, ее лицо искажается.
— Нет, нет, так нельзя, потому что…
— Успокойся, Лорен, бляди ради. Просто тут все упились, да еще обдолбались травой, — говорит Рзб и берет ее за руку. — Мы делаем кино. И какая разница, порно это или не порно. Мы просто хотим показать миру, на что мы способны.
Я смотрю на нее и говорю:
— То, что я буду делать в кино, это просто игра. Та шлюха, которую они будут себе воображать, та роль, которую я буду играть, все это будет моим собственным произведением, и ко мне настоящей это вообще отношения не имеет.
— Так нельзя, — шепчет она со слезами в голосе.
— Можно.
— Но…
— Лорен, ты такая ханжа, а твои взгляды на жизнь устарели еще в прошлом веке.
Она с трудом встает на ноги, рассерженная и злая, добирается до окна, хватается за подоконник и выглядывает на улицу. Ее провожают несколько удивленных взглядов, но все слишком пьяны или заняты беседой, чтобы еще за нее волноваться. Рэб идет за ней и что-то ей говорит. Он примирительно кивает, потом подходит к нам и говорит мне:
— Я сейчас возьму тачку и отвезу ее домой. Поедешь с нами?
— Нет, я пока тут зависну, — отвечаю я, глядя на Терри и Саймона и обмениваясь с ними кривыми ухмылками.
— Она очень расстроена плюс еще эта трава, кто-то должен быть рядом с ней на тот случай, если ей станет плохо, — говорит Рэб.
Терри опять хлопает Рэба по спине, на этот раз достаточно сильно, и мы все чувствуем раздражение, которое проявляется в этом товарищеском жесте.
— Ради бляди, Биррел, займись этой сонной малышкой, и она тут же оттает.
Рэб смотрит на Терри, и в его взгляде мелькает холодная сталь.
— Мне нужно домой к Шарлин.
Терри пожимает плечами, как будто хочет сказать: это твои проблемы.
— Похоже, опять мне придецца спешить на помощь, — улыбается он. — Секстерапевт Лоусон к вашим услугам. Исключительно профессиональный подход, большой опыт работы. Знаешь, што я тебе скажу, Рэб, ты уложи ее в постельку, а я присоединюсь позже, — смеется он.
Рэб выразительно смотрит на меня, но я не собираюсь ехать сейчас домой и оправдываться перед этой маленькой фригидной лесбиянкой-моралисткой. Мне нужен экшн. Всю жизнь я искала именно этого, в следующем году мне стукнет уже четверть века, и сколько у меня останется времени до того, как вся моя красота поблекнет? Да, народ до сих пор сходит с ума по Мадонне, но это скорее исключение из правила. Сейчас в фаворе всякие Бритни, Степсы, Биллисы, Атомик Киттены и С-Клаб Севенсы, но по сравнению со мной они все — пустое место. Я хочу этого, да. Причем сейчас, мне это нужно именно сейчас, потому что завтра не существует. Если ты женщина и твоя внешность — единственное, что у тебя есть ценного, и если ничего больше тебе не светит, а во всех журналах и с экранов телевизоров тебе твердят только одно. ВЕЗДЕ, БЛЯ: КРАСОТА — ЭТО МОЛОДОСТЬ, ПОЭТОМУ НЕ ТЕРЯЙ ВРЕМЯ!
— Пусть с ней Диана побудет, — говорю я Рэбу и оборачиваюсь к остальным. — Мне нужен экшн, — кричу я.
— Ну у тебя и голосина! — Терри сгребает меня в охапку с нежной, неистовой радостью. У меня кружится голова, а Саймон идет вниз вместе с напряженным Рэбом и трясущейся Лорен, чтобы выпустить их наружу.
Крейг устанавливает камеру, простую БУСишку на штативе, а Терри и Мел начинают истово целоваться. Урсула встает на колени перед Ронни и расстегивает ему ширинку. Когда возвращается Саймон, у меня мелькает мысль, что мне тоже нужно что-нибудь сделать, но когда я встаю, что-то поднимается у меня в груди, и я начинаю блевать. Кто-то — кажется, это Джина — помогает мне добраться до туалета, но комната вертится, и я слышу смех и стоны, слышу, как Терри говорит:
— Легкий вес.
И я хочу выступить в свою защиту, но слышу, как Джина кричит:
— Пошел ты на хер, Терри, не видишь, ей плохо.
Меня трясет и колбасит, и последнее, что я слышу, это как Саймон провозглашает:
— Вперед, к успеху, ребята. Все будет. Все точно будет! У нас есть команда, у нас есть наличность. Так что у нас будет все и еще сверх того.
17. На свободу
Так, бля, и не удалось нормально поспать прошлой ночью. Да, бля, не больно-то и хотелось. Я сидел, глядел на их рожи и думал: утром я убираюсь отсюда нах. Короче, этот пидор Дональд всю ночь слушал мои рассказы. У него был последний шанс послушать кого-то, кто говорит разумные вещи, потому как к нему потом наверняка посадят какого-нибудь очередного пидора. Я сказал ему так: наслаждайтесь приятным обществом, пока можете, пидоры, потому что к вам наверняка посадят какого-нибудь долбоеба, и вы все передохнете тут от скуки.
— Ну, Франко, такова жизнь.
Я рассказываю им про то, что я буду делать, когда меня выпустят, нах: про все тачки, на которых я буду кататься, и про всех хитрых блядей, с которым буду ебацца, нах. Я буду просто охуительно крут, и все такое, но, разумеется, я не вернусь сюда, нах, это мертвая маза, но, бля, я знаю точно: есть там всякие пидоры, которые ночами спать, нах, не будут, когда узнают, что я вернулся.
Забавная штука, хотя эта ночь по идее должна была тянуться, но нет, она пролетела достаточно быстро. Мне пришлось пару раз двинуть в дычу Дональду, штобы его разбудить, когда этот грубый пидор норовил отрубиться. Ему еще повезло, что я был так щастлив, что завтра я убираюсь нах из этого гадючника. А то все бы не обошлось парой тычков нах, можете не сомневаться, бля. Устал — не устал, неумение вести себя в обществе еще никому не сходило с рук, ни одному пидору, нах. Приходит охрана с завтраком. Я говорю:
— Можете унести мой завтрак. Я буду завтракать в нормальном кафе всего через пару часов, нах.
— Ну, может, ты чего хочешь, Франк, — говорит охранник. Я смотрю на этого пидора:
— Чего я хочу, так это переебать всех и вся, это да.
Этот пидор, надзиратель МакКексни, лишь пожимает плечами и вываливается из камеры, оставив один завтрак для Дональда.
— Эй, Франко, чувак, — говорит Дональд, — мог бы сказать, што ты хочешь жрать, тогда мне бы достались две порции!
— Да заткнись ты, жирдяй, — говорю я, — тебе, бля, давно пора худеть, нах.
Забавная штука, как только этот пидор начал жрать, мне тут же есть захотелось. Проголодался, как последняя блядь.
— Слышь, мне кажецца, что ты вполне обойдешься без этой сосиски, — говорю я.
Этот пидор смотрит на меня так, бля, как будто ваще не понимает, што я ему говорю, нах. Но это ж мой последний день, нах, и все такое. Я просто хватаю сосиску с тарелки этого пидора, а он начинает ее у меня отнимать.
— Эй, Франко, чувак! Ты чего, охерел?
— Заткнись, нах, пидор, — говорю я, забирая у него вторую сосиску и яйцо в придачу. Если ты не в состоянии, нах, сделать хоть что-то на совесть, обязательно припрецца какой-нибудь пидор, который заставит тебя делать все так, как надо, нах.
Вот так оно все и происходит: и тут, в тюряге, и на свободе. Вы объединяетесь… ладно, не объединяетесь: вы сретесь. И теперь этот пидор сидит с такой рожей, как у меня жопа.
Я рассказываю ему парочку славных историй, чтобы его подбодрить, про ту еблю и пьянки, которые ждут меня в Солнечном Лейте, пусть этот бедный ублюдок хотя бы думает о чем-то приятном, когда я выйду отсюда. Он так и не смог прижицца в тюряге; две попытки самоубийства, и это только в то время, когда он сидел в одной камере со мной, и хуй его знает, что было раньше.
МакИльхон, охранник, который нас выпускает, приходит за мной. Я прощаюсь с Дэвидом, и МакИльхон закрывает дверь перед носом у этого бедняги. Я слышу в последний раз этот поганый звук, нах. Он отдает мне мою одежду и ведет меня через одну дверь, потом — через вторую. У меня, бля, сердце колотится, как хер знает что, я вижу свободу там, впереди, за двумя дверями, а между ними набилась куча посетителей. Мы идем в вестибюль, где находицца комната ожидания и приемная. Я делаю глубокий вдох, дело в том, что какой-то старый пердун открывает дверь, чтобы войти, и до меня долетает порыв свежего воздуха. Я расписываюсь за свои шмотки и выхожу через эту дверь, нах. МакИльхон тащицца за мной всю дорогу, как будто я собираюсь вернуться обратно в этот гадючник. Он говорит:
— Ну вот, Франко.
Я смотрю прямо перед собой.
— Мы оставим твою камеру за тобой. До скорой встречи.
Охранники всегда так говорят, а заключенные всегда пожимают плечами и говорят: «Я не вернусь», — и охранники усмехаются и смотрят на тебя так, как будто хотят сказать: вернешься, нах, никуда ты не денешься, тупой пидор.
Но только не я. Я это уже проходил. И я очень надеялся, что это будет именно пидор МакИльхон, который обычно выпускает заключенных. Я поворачиваюсь к нему и говорю так тихонько, штобы больше никто не услышал:
— Теперь я на свободе. Там же, где и твоя драгоценная миссис. Может быть, я сюда и вернусь, но только после того, как отрежу ей голову. Бичам Кресент, дом 12. Два ребенка и все такое, ага.
Я вижу, как он меняецца в лице, у него слезы из глаз текут. Он хочет што-то сказать, но губы его явно не слушаюцца. А я разворачиваюсь и иду. На свободу.
II. Порно
18. Пидористическое порно
Одну вещь я, бля, сделаю, как только выйду, — найду, нах, того припизднутого мудака, который слал мне в тюрягу это отвратное пидористичное порно. Еще полгода к моему сроку, нах, когда я хорошенько размазал по стенке этого мудака, который засмеялся, когда я сказал: «Мы с Лексо — партнеры».
Я говорил о нашем магазине.
Кстати, я первым делом туда. Что-то явно не так, потому что этот мудак, Лексо, уже сто лет как перестал меня навещать в этой блядской тюряге. Где-то около того. И, блядь, никаких объяснений. Так что я сажусь на автобус до Лейта, и когда выхожу на нужной останавке, я вижу, нах, что магазина просто нет! То ись он есть, но все, блядь, изменилось. Теперь здесь какое-то идиотское кафе.
Однако вот он, сидит за стойкой и читает какую-то блядскую газетку: Такого здоровенного хрена просто нельзя не заметить, хотя бы из-за его размеров. Посетителей практически нет; только одна старая кошелка да пара каких-то уродов поедают завтрак. Лексо, подающий еду в кафе, как здоровая блядская баба! Это, нах, что-то с чем-то. Он поднимает глаза, и видит меня, и таращится, как на диковину какую.
— Все путем, Френк!
— Ага, — отвечаю. Обвожу взглядом эту дыру, все эти крохотные столики и что-то вроде замазанных надписей на стенах, и дурацких ебучих драконов, и все такое.
— Что это такое?
— Да вот, сделал тут кафешку. На старой мебели денег не сделаешь. По вечерам мы тут устраиваем тайское кафе. Популярно у новых лейтских модников и студентов, — усмехается он, весь такой важный, нах.
Тайское кафе?! Что за хуйню несет этот урод?
— Чего?
— Подружка моя, Тина, она тут заправляет. У нее диплом по ресторанному бизнесу. Она подсчитала, что это место даст больше прибыли как кафе.
— Так что ты ниче плохого не сделал. — Я злобно оглядываю помещение, давая ему понять, что я ни хрена не доволен.
Похоже, этот мудила уже готов открыть все свои карты. Его голос становится ровным и тихим, и он кивает мне, чтобы я зашел за стойку. Теперь он смотрит мне прямо в глаза.
— Ага, мне пришлось прикрыть дело. Я типа больше не работаю. Слишком от полисов жареным потянуло. Теперь здесь Тина, — говорит он. — Но ты не думай. Мы о тебе позаботимся.
Я смотрю на него, потом бросаю взгляд на кухню. Я прям чувствую, как он напрягается, нах, как будто боится, что я прямо сейчас и начну его убивать. Хотя он себя высоковато ставит, руки размером с лопату ни хуя не значат, когда у тебя перо в брюхе. Ага, вот и он тоже зыркает в сторону кухни. Так что я беру этого здоровенного урода прямо за жабры.
— Ты чего ко мне не приходил стока времени? — говорю.
Он тупо смотрит на меня со своей этой блядской улыбочкой. Чувствуется, что у парня действительно нет ни хуя времени на меня, а самая сокровенная его мечта — гнать меня отсюда бегом всю дорогу до Бульвара.
Вот только попробуй, нах!
— А я тебе вот еще че скажу, половина старого магазина была моя, так что теперь половина всей этой, нах, поебени опять же моя… — говорю я, осматривая кафе, свое новое приобретение, бля.
Я прям вижу, что кровища у него аж бурлит в жилах, но он продолжает выдавать пенки дня:
— Я как-то смутно себе представляю, Френк, как ты подаешь чай и рулеты, но к какому-то соглашению мы придем. Я тебя не оставлю, дружище, ты же знаешь.
— Ага, — говорю, — мне вот прям щас надо монетой разжиться.
— Ни о чем не волнуйся, приятель, — говорит он и отсчитывает мне несколько двадцаток.
У меня гудит в голове. Он вручает мне деньги, но продолжает нести пургу:
— Слушай, Франко, я слышал, что Ларри Уили все еще с Донни Леингом ошивается, — говорит он.
Башка, нах, раскалывается. Я смотрю на него:
— Правда?
— Правда. Это, кстати, не ты свел их вместе? — Лексо строит из себя эдакую невинность, а потом смотрит на меня пристально и кивает, как будто пытается сказать, что у них все схвачено, а мне хрен собачий.
И я пытаюсь понять своей больной, нах, башкой, что этот пиздюк имеет в виду, и каков вообще расклад, и у кого что схвачено, и кому хрен собачий, а он продолжает:
— И ты ни в жизнь не догадаешься, кто сейчас заправляет «Портом радости». Твой давний знакомый. Псих, так, кажется, звали этого мудака.
И вот теперь у меня начинается настоящая мигрень, как те, что бывали в тюряге… голова как будто вот-вот взорвется. Здесь все так изменилось… Лексо и кафе… Псих и паб… Ларри Уили работает на Донни… мне надо выйти на воздух, мне нужно время подумать…
А этот урод продолжает:
— Схожу после обеда в банк, подброшу тебе деньжат, Френк, чтобы тебя поддержать. До тех пор, пока мы не придумаем что-нить, ну, долгосрочное. Ты сейчас у матери будешь жить, да?
— Ага… — говорю, в голове шумит, и я пока еще даже не знаю, где буду жить, — наверное…
— Ну так я заскочу вечерком. Поговорим нормально, ага? — говорит он, а я просто тупо киваю, голова пульсирует болью, а в кафе входит какой-то старый мудак и требует рулет с беконом и чашку чая, и из кухни выходит эта цыпочка в передничке, и Лексо кивает ей, и она обслуживает старпера. Лексо вырывает листок из блокнота и пишет на нем телефон.
— Вот номер моей мобилы, Френк.
Он размахивает своим аппаратом — из тех новомодных, которые без провода, — прям у меня перед мордой.
— Ага… теперь у каждого мудака есть такой. Мне, блядь, тоже бы пригодился. Достань мне, а? — говорю.
— Попробую, Френк. В общем, будет у тебя мобила.
— Ладно… увидимся, — говорю я, довольный, что теперь наконец можно выйти на свежий воздух. А то меня просто тошнило от запаха жира. Я все никак не могу поверить, как все изменилось, нах, ну, я имею в виду… наш мебельный магазинчик. Захожу в аптеку по соседству, и продавщица дает мне пилюльки, эти, как их, «нурофен плюс». Я съедаю две сразу, запиваю водой из бутылки и иду на Бульвар. Колеса и вправду хорошие, ну, в натуре, минут через двадцать башка проходит. То есть я все еще чувствую боль, но она, нах, уже не такая сильная. Я поворачиваю обратно к кафе и вижу, что Лексо о чем-то спорит со своей барышней, и вид у него теперь не такой уж и самоуверенный. Ладно, половина этого блядского магазина была моя, и если он собрался выплатить мне мою долю, то лучше ему меня не обижать. Дороже выйдет.
Вот он, мать его. Сидит за столом у окна и явно что-то замышляет, нах. Ну, типа, он весь из себя крутой, куда деваться. Ладно, посмотрим. Я иду по Бульвару, вглядываюсь в лица прохожих, пытаюсь найти хоть кого-нибудь из знакомых. И что мы имеем? Два грязных пиздюка с дредами, белые мальчики и все такое, идут с таким видом, как будто они здесь хозяева, нах, потом шикарно разодетый мудак с маленькой собачонкой — выходит из магазина и садится в роскошную тачку. Что еще за ублюдки? Они не из Лейта. Где все местные, в смысле, по-настоящему местные? Достаю записную книжку, захожу в телефонную будку и звоню Ларри Уили. Номер, бля, больно похож на номера этих модных мобил. Ладно, у меня скоро тоже будет, и лучше бы Лексо поторопиться…
— Франко, — сразу же отзывается Ларри, весь такой собранный, как будто ждал моего звонка. — Ты из тюрьмы звонишь?
— Неа, с Бульвара, нах, — отвечаю.
Он ненадолго умолкает, потом спрашивает:
— Тебя когда выпустили?
— Не важно. Ты щас где?
— В Западном Хейлзе, Френк, на работе, — говорит Ларри. Я на секунду задумываюсь. Не хочу пока идти к своей старухе, опять она будет ебать мне мозги, а у меня и так башка болит.
— Хорошо, давай встретимся через полчаса у «Хейлз-отеля». Я прям щас поймаю такси.
— Э-э… Френк, я работаю на Донни. И он может…
— Блядь, в первую очередь ты работаешь на Донни с моей подачи, — говорю я. — Встречаемся через час в «Хейлзе», я только к матери забегу, шмотки закину.
— Ну ладно. Тогда увидимся.
Я вешаю трубку. Наверняка этот придурок уже звонит Донни, весь в холодном поту. Ну еще бы: дурные вести. Ладно, я хорошо знаю этого мудака. Так что я направляюсь к дому матери, и она встречает меня, и начинает вовсю причитать, как это, нах, хорошо, что я вернулся, и все такое.
— Ага, — говорю. Она сильно прибавила в весе. Здесь это более заметно, чем когда она приходила ко мне в тюрягу.
— Надо нашим сказать, Элспет и Джо.
— Ага. Есть пожрать что-нить? Она упирает руки в бока.
— Ты сильно есть хочешь? Я сварю тебе супу, но попозже. Сейчас я уже убегаю. Играть в бинго. И, ну… обычно мы с Мэйзи и Дафной встречаемся в баре, чтобы сперва что-нибудь выпить… — ее голос падает, — но ты можешь зайти в закусочную. Тебе, наверное, не терпится снова съесть твой любимый рыбный ужин!
— Ладно, — говорю. По крайней мере там можно взять жрачку с собой и поесть прямо в такси по дороге к Ларри.
Так что я отправляюсь в закусочную, беру рыбный ужин и ловлю такси. Водила, придурок, смотрит круглыми глазами, как будто ему не нравится, что я ем на заднем сиденье его блядской машины, но я смотрю на него в упор, и он усыхает.
Мы с Ларри встречаемся в «Хейлзе», идем в бар, и Ларри берет нам выпить. С ним еще пара каких-то парней, но он им кивает, и они растворяются в темном углу. Так что мы с Ларри сидим-трещим, и никто нам не мешает. Ларри — хороший товарищ, и плевать мне, что о нем говорят всякие там уроды. По крайней мере он меня навещал в тюряге. Но этот крендель — тот еще прохиндей, и мне надо выяснить самому, чем они сейчас занимаются с этим пиздюком Донни. Надо следить за собой, чтоб не ляпнуть чего лишнего, а тут еще деньги Лексо жгут карман. Взгляд Ларри недвусмысленно говорит мне, что мои тряпки слегка поотстали от времени и от моды. Ему явно хочется попиздеть за жизнь, но сперва ему надо выяснить кое-какие вопросы.
Мы приканчиваем свою выпивку, выходим из отеля и направляемся по этой старой дороге — по той, о которой, когда ее только построили, говорили, что это будет новая Улица Принцев. Сейчас это просто бетонная тропа от торгового центра к многоквартирным муниципальным домам, с двумя полосками травы по краям. Строить новую Улицу Принцев в этом районе?! Вот это номер!
Ларри ни капельки не изменился. Скользкий тип. Как всегда. Он смотрит на маленьких девочек на улице.
— Надо будет прийти сюда через несколько лет, — улыбается он.
Девчушки распевают:
— Колдунья Мег сказала мне, кто будет моим парнем… И Ларри бормочет себе под нос:
— У-и-л-и, — произносит по буквам свою фамилию.
— Иди на хуй, грязный мудила, — говорю я.
— Шучу, Френк, — смеется он.
— Не люблю я такие шутки, — говорю я. Кстати, я не уверен, что это шутка. Ларри такой: с виду вроде бы добродушный, но внутри он жестокий мудак. По крайней мере когда у него хрен встает. Разругался, нах, с Дойлами, когда насадил на свою палку одну из сестричек. Вот почему он был рад до усрачки, когда сошелся со мной и Донни. Он рассказывает мне о девчонке, к которой мы идем.
— Этот пиздюк, Брайан Леджервуд, сейчас в бегах. Съебался куда-то. Просто изчез на хуй, да. Оставил свою цыпочку и ребенка с долгами. Ну, в смысле, карточные долги.
— Это неправильно, — говорю.
— Ага, — отвечает Ларри, — жалко птичку. Вся такая порядочная, и вообще. Но бизнес есть бизнес, хм. Что тут поделаешь? Учти, про нее говорят, она не из скромниц. Мелани, — говорит он эдак вкрадчиво. — К ней Терри Лоусон хотел подкатиться. Помнишь его?
— Ага… — отвечаю, пытаясь привязать лицо к имени, а Ларри уже стучит в дверь.
Открывает эта самая Мелани, и выглядит она очень даже ничего. Ларри прям впечатлился, нах. Она стоит в дверях, волосы влажные, как будто она только что их вымыла, и они так завиваются… такие длинные локоны. Одета она по-простому: зеленый свитер и джинсы — и кажется, что она только-только их натянула, чтобы дверь открыть. Лифчика на ней нету, и, зуб даю, Ларри это просек, и я даже знаю, о чем он думает: а есть ли на ней трусы, нах, и все такое.
— Так, я ж вам грила уже. Долги Брайана — это его долги, я тут ваще ни при чем.
— Можно войти? Спокойно поговорим, без спешки, — говорит он, а я наконец вспоминаю. Ну да, Терри Лоусон, мы с ним сто лет знакомы, еще с детства. На футболе сошлись.
Мелани скрещивает руки на груди.
— Не о чем нам грить. Вам нада Брайана найти.
— Надо-то надо, вот только бы знать еще, где искать, — отвечает Ларри со своей этой мудацкой улыбочкой.
— Я не знаю, где он, — говорит Мелани.
И тут на лестничную площадку поднимается соседка, такая молоденькая девчушка, примерно того же возраста, довольно миленькая, с черными волосами. С дитенком в коляске. Видит нас и останавливается.
— В чем дело, Мел? — спрашивает она.
— Да тут пришли за деньгами, которые Брай им задолжал, — отвечает та.
Эта хрупкая девочка с черными волосами поворачивается ко мне.
— Брай оставил ей эти долги да еще прихватил и ее собственные деньги. Она с ним не виделась, это правда. И неча к ней лезть.
Я лишь пожимаю плечами и начинаю втолковывать этой цыпочке, что я, нах, ни к кому не лезу и ни о каких деньгах знать не знаю, я просто пришел вместе с Ларри, мы с ним на улице встретились, вот я, чиста, решил компанию ему составить. Я замечаю у нее под глазом желтый синяк. Спрашиваю, как ее зовут. Кейт. Мы с ней стоим — просто треплемся, а Ларри в это время разглагольствует перед Мелани.
— Таковы правила, куколка. Тебя ведь предупреждали. Это как в брачном контракте: хозяйство общее и долги тоже общие.
Мелани, похоже, напугана, но старается этого не показывать. Кейт умоляюще смотрит на меня, как будто хочет, чтобы я его остановил. К двери подходит малыш Мелани и роняет на пол свою игрушку, и она наклоняется, чтобы поднять ее, и замечает, что этот грязный мудила смотрит на ее задницу. Задница, кстати, того заслуживает, но Мелани награждает Ларри таким взглядом… ну прямо убийственным.
— Эй, эй! Зачем так смотреть? — начинает Ларри. — Я на твоей стороне, куколка.
— Ага. Хотелось бы верить, — отвечает она, но в ее голосе явственно слышен страх.
Крошка Кейт все еще смотрит на меня, и я думаю, чиста, я бы прям щас мог залучить этот сладкий кусочек, у меня так давно не было бабы… но этот Ларри, придурок ебучий, он мне всю малину, нах, портит.
— Слушай, Ларри, — говорю, — методы у тебя неправильные.
— Это грубо, я знаю, — примирительно говорит Ларри и добавляет, понизив голос, в смысле, уже не орет, а говорит нормально: — Слушайте… я ниче не обещаю, но мне надо поговорить с одним человеком, может, он даст вам чуть-чуть больше времени, — улыбается он.
Мелани смотрит на этого пиздюка, выдавливает из себя улыбку и сухо благодарит.
— Я знаю, ты здесь ваще ни при чем, ты просто делаешь свою работу…
Ларри на секунду отводит взгляд, потом продолжает:
— Я тут что подумал: может быть, сходим, чего-нибудь выпьем, а заодно и обсудим все в более цивильной обстановке, ну, например, вечерком?
— Нет, спасибо, — говорит она. Я включаюсь в разговор:
— А ты, Кейт? Позови к мелкому няньку!
— Не могу, денег нет, — улыбается она. Я подмигиваю и говорю:
— А я старомодный. Не люблю, чтобы девушки сами за что-то платили. В восемь часов пойдет?
— Ну, да… но…
— Ты где живешь?
— Да вниз по лестнице, квартира прямо под этой.
— Я зайду за тобой в восемь, — говорю. Потом поворачиваюсь к Ларри: — Ладно, пошли… — Я хватаю его и тащу прочь.
Мы идем вниз по лестнице, и он ноет:
— Иди ты на хуй, Франко, она бы пошла, если б ты меня не уволок!
Я говорю ему прямо:
— Ты, мудила вонючий, эту девочку не интересуешь. А вот Кейт я, похоже, глянулся.
— Ага, эти цыпочки — они легкая добыча, они всегда без гроша и пойдут за любым, у кого с денежкой все нормально.
— Ага, но с тобой почему-то не пошли, — говорю я. Парень не сильно доволен, но сказать-то неча. А я прямо вижу, как его член опадает, и весь гонор сходит, нах, и сам он сникает — ему еще предстоит объясняться с Донни.
Но это его, нах, проблемы. Я всего-то несколько часов на свободе, но у меня уже все схвачено. Хорошенькая молоденькая цыпочка и все такое! Мировой рекорд, блядь. Я за все отыграюсь, уроды. Прямо щас и начну наверстывать упущенное!
19. Друзья-товарищи
Псих шмыгает носом, у него соплей еще больше, чем у меня, брат. Текут ручьем, из носа на верхнюю губу. Он постоянно сморкается в эти свои «клинексы», но это мало помогает, ручей — он ручей и есть. А чего ручью делать? Типа тока журчать и струитца. В общем, нос у него журчит, и сам он журчит, бля. Журчит и журчит. Что меня совершенно не беспокоит, ну, то есть обычно не беспокоит, но сейчас — случай особый, ведь Али его слушает. Слушает всю эту пургу. Чиста, цепляется за каждое слово, знаешь. Это была ее идея пойти в «Порт радости» и повидаться с ним, ну не моя же. Может, дурак я был, что пришел сюда накануне, а может, я и вправду был слишком резок с парнем, но у меня сейчас нервы — совсем ни к черту, а он меня знает уже стока лет и мог бы понять и выказать хотя бы какое-то сочувствие старому бедолаге, да. Но нет, этот кекс думает только о себе, а на других ему наплевать. Он так занят собой, что вообще удивительно, как он еще с кем-то общается. Сейчас он болтает что-то о кино, об индустрии развлечений и всей этой байде. Но меня вот что волнует: его болтовня, похоже, производит впечатление на Али, и я чувствую, что между ними что-то было… давно…
Ревнивый муж… Никчемный муж… И то, и другое, брат, И то, и другое.
А Псих и вправду не изменился. Нет, нет, нет. Такой же, как раньше. Со всеми своими великими планами и проектами. Как заведется — не остановишь.
Мы получаем желанную передышку, когда в баре становится людно, и пожилая официантка, которая явно уже зашивается, кричит:
— Саймон!
На третий раз он наконец поднимается и этак расслабленно идет к ней на подмогу. Элисон поворачивается ко мне:
— Классно снова увидеть Саймона, — и она вспоминает всю нашу старую тусовку, Келли, Марка и Томми, да, брат, беднягу Томми.
— Да, Али, я очень скучаю по Томми, — говорю я, и, чиста, хочу поговорить о Томми, потому что о нем как будто, ну, все забыли, а это неправильно. Понимаешь, какая штука: когда я пытаюсь заговорить о нем, народ напрягается и говорит, что я, ну, типа больной, но это не так, я просто хочу о нем помнить, и чтобы другие помнили, понимаешь?
Али сегодня была в парикмахерской и постриглась короче, но оставила длинную челку. Мне больше нравилось, как раньше, но я не хочу ниче говорить. С девушками так всегда, если у вас с ней и так все не очень чтобы хорошо, подобное замечание может, ну, как сказать… пошатнуть равновесие, в натуре.
— Да, — говорит она, прикуривая сигарету, — Томми был классный парень. — Потом она поворачивается ко мне и вздыхает, и во взгляде моей детки холод. — Но на герыче спекся.
А я сижу и не знаю, чего сказать. Надо было бы сказать, что Томми, по правде, не был таким уж нарком, просто ему не повезло, ведь все остальные, все мы, как-то справились, чиста. Но я просто не успеваю ничего сказать, потому что он возвращается, ну, несет еще выпивку, и вот опять все о нем. Все о Психе.
У меня в голове как будто заела пластинка; ЛОНДОН… КИНО… ИНДУСТРИЯ РАЗВЛЕЧЕНИЙ… ОТДЫХ… ВОЗМОЖНОСТИ ДЛЯ РАЗВИТИЯ БИЗНЕСА…
И я ниче не могу возразить, брат, сижу весь такой задрюченный, слушаю весь этот пиздеж, и, чиста, тошно становится, и я говорю:
— Так ведь… гм… ниче у тебя толком не вышло, ну, в Лондоне?
Псих выпрямляется, весь такой напряженный, и смотрит на меня так, как если бы я только что сказанул, что его итальянская мамочка отсасывает полицейским. В его глазах — злость и ненависть, да, самая настоящая ненависть, но он ничего не говорит, просто смотрит так холодно, знаешь.
Мне от этого как-то не по себе, и я добавляю:
— Ну, брат, я просто подумал… когда ты сюда вернулся, ну, и все такое…
Он все еще напрягается. Мы с Психом всегда доводили друг друга, но мы были близки. То есть по-настоящему. А теперь мы просто доводим друг друга.
— Давай проясним одну вещь, Ур… Дэниэл. Я вернулся сюда ради новых возможностей: делать кино, держать бар… и это только начало.
— Я не назвал бы занюханное заведение в Лейте и какую-то любительскую порнушку грандиозной возможностью, брат.
— Вот только ты, блядь, не начинай. — Он встряхивает головой. — Неудачник ебучий. Ты посмотри на себя! — Он оборачивается к Али. — Посмотри на него! Прости, Али, но я должен это сказать.
Али смотрит на него, вся из себя такая серьезная.
— Саймон, мы все вроде как друзья.
А теперь этот крендель делает то, что у него лучше всего получается: перекладывает вину на других, оправдывает себя и в то же время опускает ближнего.
— Смотри, Али, я вернулся сюда, и все, что я здесь получаю — негативную энергию от неудачников, — говорит он, — как можно работать в такой обстановке?! Все, что я говорю, что я делаю… как будто на стену натыкаюсь. Друзья, говоришь? Я ожидал поддержки от так называемых друзей. — Он шмыгает носом. Потом указывает на меня этаким обвиняющим жестом. — Он тебе говорил, что он был здесь вчера? А до этого мы с ним не виделись черт-те сколько.
Али как бы, ну, качает головой и смотрит мне прямо в глаза.
— Я собирался тебе рассказать… — пытаюсь я объяснить, но Псих меня перебивает:
— И что в итоге? Он не сказал мне даже: «Приветик, Саймон, как твои дела, давненько не виделись», — говорит он ей, всем своим видом изображая обиду. — Нет, кто угодно, но только не он. Он прямо с ходу пытается что-то из-под меня поиметь, не сказав даже сперва: «Привет, как дела»!
Элисон отбрасывает назад челку и смотрит на меня.
— Это правда, Дэнни?
Ну вот. Очередная задница. Когда ты весь замотан и болен, и очень несложно, ну типа, предугадать, что будет дальше. Вот так вот, брат. Я уже вижу, как я встаю, весь дрожу и трясусь, как в тех ранних черно-белых кинах, где все происходит в ускоренном темпе, а кадры плохо подогнаны друг к другу. Я уже вижу, как открываю рот и указываю на него пальцем за секунду до того, как все происходит на самом деле. Потом, ага, я встаю, показываю на него пальцем, на этого мудилу без стыда и совести, и говорю ему:
— Ты никогда не был мне другом, то есть настоящим другом, как Ренте!
Лицо Психа кривится в ухмылке, а его нижняя челюсть выходит вперед, словно, бля, ящик выдвинули.
— Ты о чем говоришь? Этот мудак наебал нас всех!
— Меня — нет! — кричу я в ответ, тыча себя в грудь.
Псих замолкает, то есть совсем замолкает, но при этом таращится на меня, не отрываясь. Ну все, пиздец. Вот я и проговорился. И Элисон смотрит на него, и все такое. Они оба — две пары широко открытых глаз, вопящих о предательстве.
— Так вот оно что, — говорит он жестко, — ты был с ним заодно. — Он смотрит на Али, которая опускает голову и глядит в пол. Али умеет хранить секреты, но не умеет врать.
Я не хочу, чтобы он обвинял ее, пусть даже взглядом, так что я говорю:
— Нет, я об этом ниче не знал, и все пошло на Али и Энди. Взгляд у Психа по-прежнему напряженный, но он знает, что я не вру. Но он также знает, что это еще не все.
Я выкашливаю слова, скребя ногтем промокшую подставку для кружки:
— Уже позже я получил деньги, посланные по почте. Только мою долю, не больше.
Широко распахнутые глаза Психа как будто вгрызаются в меня, и я знаю, что не стоит даже и пытаться его обмануть, он все равно все просечет.
— На переводе был лондонский почтовый штемпель, и он пришел недели через три после того, как я вернулся сюда. Записки не было. Я его больше не видел и не слышал о нем ничего с тех пор, но я понял, что это он послал деньги, потому что больше вроде бы некому, — говорю я и добавляю, ну, малость хвастливо: — Марк меня все же не кинул! Вернул деньги.
— Полную долю? — спрашивает он.
— До последнего пенни, брат, — говорю я с долей ликования, потом сажусь на место, потому что я вдруг устал. Али укоризненно смотрит на меня, а я лишь пожимаю плечами, и она опять опускает глаза.
Видно, что Псих лихорадочно соображает. Чиста штопор в башке. Мне представляется, что у него в мозгах должно быть что-то типа тех крутящихся хреновин с шариками, ну, которые для лотереи или жеребьевки Кубка Шотландии. У него такой вид, как будто ему вправду больно, он не просто притворяется обиженным, но потом он вдруг улыбается, только улыбочка больше похожа на оскал крокодильчика, в точности как на логотипе на его голубой лакостовской рубашке.
— Да неужели? И хуеву тучу добра это тебе принесло. Али поднимает голову, смотрит на меня.
— Те деньги, что ты принес тогда для малыша… они были от Марка Рентона?
Я молчу, ничего не говорю.
Псих поднимает свой стакан виски и осушает одним глотком, потом начинает постукивать пустым стаканом по столу.
— Да, это ты правильно делаешь, что сидишь всю дорогу в ебучем ступоре, — говорит он с издевкой. — Ты ничего в жизни не сделал, ты ничего никогда и не сделаешь.
И я уже не могу сдержаться, я выпаливаю ему все; я говорю, что я делаю, делаю — я пишу историю Лейта. Псих разве что не смеется мне в морду.
— Наверное, охуительно получается, — восклицает он на весь бар, так что кое-кто из народа косится на нас.
Теперь Али смотрит на меня как на идиота или что-то типа того.
— Ты о чем говоришь, Дэнни? — спрашивает она.
А мне просто надо уйти отсюда, выйти на воздух. Я встаю и направляюсь к выходу.
— Негативная энергия, говоришь? Ладно, буду иметь в виду. В общем, увидимся.
Псих вздергивает брови, но Али идет следом за мной к двери, и мы выходим на улицу.
— Ты куда? — спрашивает она, обнимая себя за плечи.
— Мне на занятия надо, — говорю. Дует пронзительный ветер, и ей холодно; дрожит, хотя на ней теплая кофта.
— Дэнни… — начинает она, теребя пальцами застежку молнии у меня на куртке, — я вернусь туда и поговорю с Саймоном.
Я смотрю на нее и, чиста, не могу поверить.
— Ему плохо, Дэнни. Если он что-нить скажет про эти деньги, или про Второго Приза… — она в нерешительности умолкает, но продолжает: — …или про Френка Бегби…
— Ладно, иди к Саймону. Нельзя же, чтобы он из-за нас расстраивался, ведь правда? — огрызаюсь я, но ебись все конем, я ведь все помню. Мы тогда все были в Лондоне: я, Ренте, Псих, Второй Приз и Бегби, и Ренте, чиста, всех кинул. Всех нас. Но мне он деньги вернул. Теперь уже ясно, что Психу он не вернул ни хрена, но об остальных я ниче не знаю. Наверное, Бегби он ничего не вернул, Бегби ведь шизанулся, грохнул этого кекса, Донелли, и сел, хотя этот Донелли был та еще сволочь.
— Возвращайся сегодня пораньше, — говорит она, целует меня в лоб, разворачивается и снова заходит в паб.
Типа пошла утешать Саймона.
Вот так оно все и случилось, и я, ясный перец, был возбужден и встревожен, и волновался, как хрен знает кто, и когда я пришел на встречу, я им все это рассказал, всю эту лейтскую историю. А эта девчушка, Эврил, она была просто счастлива, знаешь, брат, просто счастлива. Оно того стоило, ну, просто чтобы увидеть ее улыбку. В общем, я все-таки проговорился, что я типа как вижу себя писателем, человеком ученым, нах. Самый обычный парень, но мужик с головой, выдающийся местный историк, двигатель прогресса, сотрясатель основ.
Но это, ну, не про меня. Тот парень по ящику, который рассказывает обо всех этих древних цивилизациях, ведь он никогда не скажет: эй, брат, я лучше гляну на этого кренделя из Лейта, на этого новенького. Я лично не имею, чтобы этот псих рыскал вокруг всех моих Пирамид, только оно того — ну, без мазы.
Пора бы уж с этим завязывать, да. Но, знаешь, все-таки надо попытаться, может быть, доказать Али, что я способен на что-то большее. Им всем доказать.
Когда я впервые встретил Алисой, она была эдакой странной, чудесной девушкой, с таким классным загаром, длинными темными волосами и зубами, ну прямо жемчужно-белыми. Крутая цыпочка, прямо как я, но иногда мне казалось, что будто какой-то невидимый вампир присасывался к ее шее, выпивая из нее энергию.
Она никогда не обращала на меня внимания. Она всегда была с ним. Потом, я помню, однажды она мне улыбнулась, и сердце у меня в груди разлетелось, ну, на осколки. Когда мы стали встречаться, я думал, что это так, временно, и что когда-нибудь мы разбежимся, что ей быстро со мной надоест, и ей захочется двинуться дальше. Но потом родился малыш, и она, типа, просто осталась. Вот, наверно, и причина, брат, наш ребятенок, наверняка единственная причина, почему она осталась со мной.
Но сейчас она снова похожа на ту высосанную вампиром Али, и догадайся, кто этот вампир? Это я, брат. Это я.
Интересно, она все еще там, в «Порте радости»? Я бы сходил — посмотрел, но не хочется снова с Психом встречаться. Я поворачиваю в другую сторону и направляюсь в город, где натыкаюсь на Кузена Доуда, выходящего из «Старой Соли», и мы идем к нему пыхнуть, у него квартира на Монтгомери-стрит. Довольно клевая, кстати, квартира: совсем крохотная, ну, как съемные комнаты, зато и плата не в пример меньше, чем за большую. Он ее снял уже с мебелью, со всеми прибабахами, брат, за исключением большой картины Хана, эпохи Сунь, что висит на стене над камином. И кушетка у него очень уютная. Куда я и падаю чиста в изнеможении.
Мне, пожалуй что, нравится Кузен Доуд, хотя иногда он — такой зануда, и после пары косячков и пива я рассказываю ему о своих личных проблемах.
— Ничего, приятель. Omnia vincit amor, любовь все побеждает. Если вы друг друга любите, все получится, а если нет — пора двигать дальше. Вот и все, — говорит Доуд.
Я говорю, что не все так просто.
— Есть один парень, мы с ним раньше дружили, и он с ней хороводился, и он теперь снова в городе, вернулся на сцену, ну, ты понимаешь. Мы тут увиделись, парень держался достаточно самоуверенно, ну я и высказал кое-что, что вообще-то не стоило говорить, понимаешь?
— Veritas odium parit, — говорит Доуд эдак глубокомысленно. — Правда порождает ненависть, — поясняет он для меня.
С моей стороны это чистое сумасшествие — пытаться написать книгу, хотя я свое имя пишу с трудом, и вот вам Кузен Доуд, парень как будто специально латынь изучал, а он еще и Уиджи к тому же. По Уиджи вообще-то не скажешь, что они вообще в школу ходили, но, наверное, все же ходили, да и школа эта получше нашей будет. Так что я говорю умному Кузену:
— И откуда ты столько всего знаешь, Доуд, ну, латынь и все такое?
Он пускается в объяснения, пока я сворачиваю очередную сигаретку с анашой.
— Я занимался самообразованием, Урод. Ты воспитан в другой традиции, не так, как мы, протестанты. Я не говорю, что ты не можешь быть таким же, как я, — ты можешь. Просто от такого, ну, как ты, потребуется больше усилий, потому что ты вырос в другой культуре. Видишь ли, Урод, мы неизменно придерживаемся Ноксианской традиции образования рабочего класса Шотландского Протестантства. Вот так я и стал инженером.
Что-то я ничего уже не понимаю, чего этот удод там бормочет.
— Но ты ведь охранником работаешь? Доуд трясет головой.
— Это только на время; до тех пор, пока я не вернусь на Средний Восток и не заключу новый контракт. Понимаешь, эта работа в охране, она не дает мне скучать. Не хочу тебя обидеть, приятель, но все же скажу… Тебе можно сказать, потому что в тебе есть потенциал. Понимаешь, это как раз тот случай, когда черт делает свое дело. Otia dant vitia. В этом-то и разница между предприимчивым протестантом и беспомощным католиком. Мы будем задницу рвать, чтобы удержаться на плаву, пока нам не представится шанс пробиться. Я ни за какие коврижки не буду сидеть здесь, проебывая оманские денежки.
А я думаю про себя: интересно, а сколько бабла этот удод затарил в свою ячейку в Банке Клайдсдейла.
20. Афера № 18738
Было приятно снова увидеться с милой Алисой, даже притом, что перебранка с этим больным торчком, явно сидящим на героине, этим обтрепанным и оборванным неудачником, с которым она связалась, очень сильно меня расстроила. Он стал довольно-таки шустрым. Тощий нагероиненный мудак. Надо было его вышвырнуть прямо на улицу вместе со всем остальным старьем, чтобы его подобрали мусорщики и сожгли в печи. Жизнь — штука такая: может быть лучше, а может быть хуже. И сейчас, думая об Уроде, я прихожу к выводу, что худшее позади. Но нет, все стремительно летит на хуй. Входит он.
— Псих! Оратор хуев! Ты теперь держишь паб в Лейте? Так и знал, что ты не сможешь прожить вдалеке отсюда.
На нем немодная коричневая летная куртка, старые найковские кроссовки, левисы и что-то похожее на полосатую рубашку от «Paul and Shark» удручающе древнего модельного ряда. Естественно, общий вид во весь голос вопит: тюряга. Может, и есть проблески серебра на висках и парочка лишних «Марсов» на фасаде, но парень выглядит очень даже ничего. Совершенно не постарел, как будто проводил время в загородном клубе здоровья, а не в местах не столь отдаленных. Может, качался по двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Даже мазки серебра кажутся неестественными, словно киношный грим, который актеру накладывают, чтобы он выглядел старше. Я буквально, блядь, онемел.
— Вот уж не думал, что дождусь этого дня! Я же тебе говорил, что ты, мудила, все равно вернешься! — говорит он, демонстрируя мне, что его мания на избитые, явно отрепетированные фразы жива, как и раньше, возможно, даже развилась, пройдя длительный инкубационный период в каталажке. Представляю себе, каково было его сокамерникам. Ставлю все, что у меня есть, — дикий зверь улепетнул бы первым.
Мои челюсти как будто смыкаются в замок, зубы скрипят. И это совсем не от кокса, который я принял, когда заходил Мэрфи-Смэрфи. Я выдавливаю натянутую улыбку и пробую оживить свой язык.
— Франко! Как дела?
В лучших старых традициях: этот крендель никогда не дает ответов, когда у него есть свои вопросы.
— Ты где остановился?
— За углом, — говорю.
Он смотрит на меня таким взглядом, будто шкуру сдирает, но я вовсе не собираюсь распространяться перед этим кренделем. Потом его взгляд скользит по залу и возвращается ко мне.
— Пиво будешь, Франко? — ухмыляюсь я.
— Думал, ты, блядь, и не спросишь, — говорит он, оборачиваясь к еще одному долбаному неудачнику, который пришел вместе с ним. Я знать не знаю этого придурка. — Парень может позволить себе держать паб, он может позволить себе угостить пивком своего старого друга Франко. Правда, Псих?
— Ага… — Я снова выдавливаю улыбку, поднимая стакан к крану, и стараюсь подсчитать в уме, сколько бесплатных кружек этот мудак опустошит за неделю и как это все отразится на почти нулевом доходе, который эта дыра мне почти приносит. Я треплюсь с Франко, подбрасывая информацию и имена, которые вздрючат его больную голову. Прямо видно, как крутятся шестеренки у него в мозгах, как ему становится все более и более не по себе. Имена и наполовину обрисованные схемы толпятся, пытаясь пробиться в нужном направлении, как поток машин, столкнувшийся с приближающимся аварийным заграждением. Как бы мимоходом я произношу одно конкретное имя. До меня вдруг доходит, что я одновременно встревожен и странно воодушевлен повторным появлением Франко, и я стараюсь сложить в голове черновой баланс возможностей и опасностей. Я пытаюсь оставаться стабильно нейтральным и терпеливо выслушиваю пургу, которую он тут несет, разве что иногда язвительно усмехаюсь. Я так думаю, найдется немало народу, который не так равнодушно, как я, отнесется к возвращению Бегби.
Этот второй незнакомый парень, широкоплечий такой, мельком поглядывает на меня. Он похож на чуть более худосочную, менее здоровую версию самого Франко: тело накачано на тюремном железе — да, но потом заполировано наркотой и алкоголем. Его глаза — дикие, психопатические щелки, они как будто ищут, что бы испортить хорошего и к какой бы дряни примкнуть. Коротко остриженные волосы покрывают крепкую черепушку, по которой можно хоть целый день колошматить, и только пальцы себе отобьешь.
— Так ты и есть Псих, что ли?
Я просто смотрю на него, наливая пиво. Мое выражение — обнадеживающе неискреннее, вызывающее, когда молчаливое «и?» висит в воздухе и идет битва двух воль, кто — кого. Я молчу, жду, пока этот кретин скажет еще что-нибудь. Но я теряю контроль: все, что я получаю, — улыбка этого пройдохи, и кокаиновый кайф сходит на нет, и я думаю про тот сверток у меня в кармане, в куртке, что висит в офисе наверху. К счастью, он прерывает паузу.
— Меня зовут Ларри. Ларри Уили, — говорит он и смотрит по-деловому, оценивающе. Я пожимаю протянутую руку с явным облегчением. Я прямо вижу, как моя лицензия уже тихонько смывается в унитаз — из-за таких вот уродов, как этот.
— Слышал я, мы тут шарились в одном и том же месте, — говорит он с нехорошей улыбкой.
О чем, блядь, речь?
Этот тип Ларри, видимо, уловил мое замешательство и решил пояснить.
— Луиза, — говорит он. — Луиза Малколмсон. Она мне говорила, что ты пытался втянуть ее в грязные игры.
Гм. Звоночек из прошлого, вот оно что.
— Да? — Я киваю, глядя сперва на кран, а потом на него. Ненавижу стоять за стойкой. Нет у меня терпения кружки наполнять. Хорошо еще, эти братцы-алкаши не спросили «Гиннесса». Да, теперь я припоминаю его лицо, вроде бы я его видел в одном притоне, куда обычно ходят поиграть или развеяться.
— За тебя, приятель, — улыбается он. — Я знаю, потому что я тоже там подвизался и все такое.
Бегби переводит взгляд с меня на этого Ларри и обратно на меня.
— Мудачье вонючее, — говорит он с самым что ни на есть настоящим отвращением. И мне вдруг становится страшно — в первый раз с той минуты, как он вошел. Мы стали старше, и я не видел его сто лет, но Франко — это все еще Франко. Смотришь на этого дурачка и знаешь, что он никогда не продвинется; и семьи у него никогда не будет — семья это не для таких, как он. Для этого Нищего Духом — только смерть или пожизненное заключение, и он утянет с собой en route[5 - «Human Traffic» — в российском прокате шел под названием «В отрыв». — Примеч. пер.] столько народу, сколько получится. В общем, он и вправду ни капельки не изменился.
С мягким протестом Ларри поднимает ладони.
— Эй, это же я, Франко, — улыбается он, потом оглядывается на меня. — Вот как оно, приятель. Если уж я приладился к цыпочке, которую имеют все кому не лень, да при этом еще проигрался в хлам, единственное, что можно сделать, чтобы как-то поправить положение и вернуть себе денежки, — это стать ее сутенером. Вот этот парень тебе все расскажет, да, приятель?
Этот урод думает, что я такой же, как он. Но нет. Я — Саймон Дэвид Уильямсон, бизнесмен, предприниматель. Ты — толстый бандит с большой дороги, и у тебя нету будущего. Я киваю, но улыбку оставляю при себе, потому что этот мудила выглядит как человек, которому лучше не противоречить. Классный кореш для Франко, два сапога пара. Им надо бы пожениться прямо сейчас, потому что они никогда не найдут для себя никого более подходящего. Как и Бегби, он не ученый, занимающийся освоением космоса, но хитрость уличной гиены у него прет прямо изо всех дыр, и он знает, когда на него смотрят свысока — чует за сотню ярдов. Так что я гляжу на Франко и киваю на какую-то мелюзгу, что сидит за столом у музыкального автомата.
— А это кто такие, Франко?
Взгляд его голодных глаз перекидывается на молодую тусовку, мгновенно высосав весь кислород из воздуха.
— Да так, молодняк. Кое-какие делишки прокручивают, но так, по мелочи. Хотя среди них попадаются шибко крутые, — объясняет он. — Так что если на тя кто наедет, дай мне знать. Мы друзей не забываем, — добавляет он важно.
Друзья, ебать меня в задницу.
Я думаю про Урода, которого подбил на обман этот рыжий вор Рентой. Ублюдки. А вот интересно, а знает ли Франсуа об этом уютном маленьком бизнесе, мистер Мерфи? Ох, Дэнни, мой мальчик, вовсе не исключено, что трубы могут вострубить очень скоро. И вострубить весьма не хило. Да, я уже почти слышу сей трубный глас. И мелодия, которую они играют, напоминает мне похоронный плач по одному мелкому наркоману из Лейта. Ну да, точно, скорбный плач по безвременно почившему.
Но пока что мне не имеет смысла лезть на рожон.
— Спасибо, Фрэнк. Я малость выпал из лейтской жизни, ну, понимаешь, столько лет прожил в Лондоне и все такое, — я, замечая, как в бар входит еще одна кучка этих молодых оборванцев. Они направляются к стойке, прямо ко мне, не заметив Мораг, которая читала в углу, и теперь со скрипом поднимается на ноги.
— Клиенты, блядь. Потом поболтаем, ага?
— Ладно, — говорит Франко, и они с этим типом Ларри усаживаются в углу рядом с игровым автоматом.
Юные мудаки заказывают по пиву и пьют прямо у стойки. Я слышу весь их разговор, про разборки, про звонки тому-то и тому-то, и все в том же духе. Я замечаю, что Франко и Ларри ушли. Это слегка поднимает им настроение, этим мелким придуркам, и они начинают говорить громче. А этот урод Бегби даже не потрудился принести пустые стаканы обратно на стойку. Он что, думает, я тут официантом работаю для каких-то там люмпенов типа него?
Я иду за стаканами, думая о конфетках, которые я прикупил у Охотника и которые сейчас дожидаются наверху в ящике с наличностью. Очевидно, что кокаин я приберегу для себя, любимого. Я собираю стаканы в стопку, как блядский халдей, и подхожу к самому наглому из этой тусовки, парню по имени Филипп.
— Все нормально, приятель?
— Ага, — отвечает он подозрительно. Подходит его толстый приятель, как бишь его зовут, Кертис, который, кажется, в этой компании служит мишенью для всех идиотских шуток. Как и у остальных, у него все пальцы — в золотых перстнях.
— Клевые у вас кольца, ребята, — говорю я. Жиртрест отвечает:
— Ну да, у меня их пя-пя-пять, и я хочу еще т-т-три, так чтобы было по одному на каждом па-па-па-па-па… — Он стоит с открытым ртом и моргает, пытаясь выговорить слово, и я думаю, что я мог бы пока протереть все стаканы или послушать Богемскую Рапсодию по музыкальному автомату в ожидании, когда он закончит фразу.
— …па-пальце, вот.
— Ага, так будет удобней ходить по Бульвару. Предохранит костяшки от ссадин, когда будешь цепляться за мостовую, — улыбаюсь я.
Пустоголовый придурок смотрит на меня с открытым ртом.
— Э… ага… — говорит он, совершенно офигевший, а его приятели ржут до упаду.
— А ты посмотри на мои, — говорит этот недоносок Филипп и предъявляет мне полный набор. Ура, есть контакт. Чего я, собственно, и добивался. Этот мелкий пиздюк напряжен, как член, и в его взгляде явно сквозит намек, что он — мальчик очень плохой. Он стоит так близко ко мне, что козырек его бейсбольной кепки почти тычется мне в лицо. Не люблю, когда люди стоят так близко. Он упакован в этот дорогой, но безвкусный прикид, который так любят все эти мелкие рэпперы.
Я киваю ему, мол, давай отойдем, надо поговорить. Мы отходим в уголок, к музыкальному автомату.
— Надеюсь, колеса вы не продаете, — говорю я шепотом.
— Не-а, — отвечает он, агрессивно тряся головой. Я еще понижаю голос.
— А купить не хотите?
— Ты что, шутишь? — Губы сжимаются, глаза как щелки.
— Ни в коем разе.
— Ну… ага…
— У меня есть голубки, по пятерке за штуку.
— Пойдет.
Крендель достает деньги, и я отсчитываю ему двадцать голубков. Потом торговля идет, как на ярмарке. Мне даже приходится звонить Охотнику, чтобы прислал еще. Конечно, бар он своим присутствием не почтил, прислал вместо себя похожего на хорька курьера. Я продал сто сорок штук, а до закрытия оставался еще час. Потом эти придурки съебались по клубам, и в баре почти никого не осталось за исключением пары одышливых старых пьянчуг в углу за домино. Я откладываю шесть таблов и убираю их в отдельный целлофановый пакетик.
Я смотрю через стойку на Мораг, которая уже помыла стаканы и снова уселась читать.
— Мо, присмотри тут за баром полчасика. Мне надо сбегать по делам.
— Угу, не волнуйся, сынок, — бормочет услуживая старая перечница, не отрываясь от чтения.
Я не спеша иду к Лейтскому полицейскому участку. Обдумываю по пути грандиозную фразу: «Лейтская полиция освобождает нас». И кто ее только придумал?! Вхожу в участок, подхожу к низкорослому копу, сидящему за столом. Резкий запах лечебной мази несется от него, как резвый страйкер — от тяжелого центрального защитника. У парня такой вид, словно он гниет заживо, весь — сплошная экзема, покрытая струпьями кожа дрожит у него на шее, удерживаясь на месте только благодаря жирному, ядовитому поту. Да, все-таки хорошо увидеть настоящего полицейского. Этот кусок шашлыка смотрит на меня и нехотя спрашивает, чем он может мне помочь.
Я бросаю ему на стол пакетик с шестью таблетками.
Теперь его глубоко посаженные глаза загораются концентрированной энергией.
— Что это? Где вы это взяли?
— Я буквально на днях получил лицензию на «Порт радости». Туда ходят всякие люди. Молодые ребята. Сидят, выпивают. Ну, я ничего не имею против, они тратят там свои деньги. Но сегодня я заметил, что двое ведут себя подозрительно, и последовал за ними в туалет. Они зашли в одну кабинку вдвоем. Я толкнул дверь, замок на ней был сломан, надо бы его починить, все никак не соберусь. В общем, я им сказал: «Я только-только лицензию получил, мне тут не нужно никаких безобразий». Ну, я отобрал у них эти таблетки и выгнал их.
— Понятно… понятно… — проговорил Коп-Шашлык, переводя взгляд с таблов на меня и обратно.
— Я сам в этом не разбираюсь, но это могут быть те фантастические таблетки, о которых пишут в газетах.
— Экстази…
Парень выучил слово «экстази» по созвучию с «экземой», что примерно одно и то же.
— Да как угодно, — говорю я, само нетерпение бизнесмена и налогоплательщика. — Дело в том, что я не хочу, чтобы их посадили, если они невиновны, но я никому не позволю продавать наркотики в моем баре. Чего я хотел бы от вас: чтобы вы протестировали эти таблетки и сказали мне, действительно ли это запрещенные наркотики. Если да, я вам сразу же позвоню, если эти придурки снова появятся у меня в баре.
Шашлычок явно впечатлен моей бдительностью, но в то же время ему явно не хочется заморачиваться. Как будто две силы тянут его в разные стороны, и он качается неваляшкой на одном месте, пытаясь выбрать, на какой же блядский путь встать.
— Хорошо, мистер, если вы нам оставите свои координаты, мы отошлем эти таблетки в лабораторию на анализ. Мне кажется, это экстази. К сожалению, большинство нынешних молодых людей их потребляют.
Я решительно встряхиваю головой, как старший детектив в «Полицейском».
— Только не в моем баре.
— Про «Порт радости» тоже ходили такие слухи, — говорит он.
— Этим, возможно, и объясняется, почему я его получил за те деньги, которые заплатил. Ну, наши друзья, кто торгует наркотиками, уже в скором времени обнаружат, что все изменилось! — с пафосом объявляю я. Коп старается выглядеть поощрительно, но, наверное, я где-то переиграл, и он теперь думает, что я один из этих «героев наших дней», член «комитета бдительности», от которых не столько помощь, сколько большой геморрой.
— М-м-м… — мычит он. — Если будут какие-то проблемы, мистер, сразу же обращайтесь к нам. Мы здесь для того и находимся.
Я киваю с суровой признательностью и направляюсь обратно в паб.
Когда я возвращаюсь, Терри Сок уже стоит, подпирая стойку, и потчует старушку Мо какой-то байкой, а та так гогочет, что я опасаюсь, как бы она не намочила штаны. От ее рева стены дрожат, что наводит меня на мысль, что надо бы проверить страховку на здание.
Терри выглядит очень даже неплохо. Он бочком придвигается ко мне.
— Псих, то есть Сай, я просто подумал, а чего бы тебе не поехать с нами в Амстердам за Рэбовой порнушкой. Проверим, как там с товаром в районе красных фонарей.
Ни за какие, блядь, коврижки.
— Я бы поехал, Терри, но мне нельзя оставлять паб, — говорю я ему, крикнув этим уебищам в углу, чтобы заказывали по последней, бар закрывается. Никто из них пива уже не хочет, так что они просто растворяются в ночи, как привидения, которыми вскорости и станут.
Не испытываю никакого желания ехать в Амстердам с этой толпой шизоидов. Правило первое: окружай себя женщинами, любой ценой избегая компаний «приятелей». Я закрываю бар, а Терри уговаривает меня пойти с ним в один клуб, где играет этот его кореш диджей, парень по прозвищу Кислота, или Знак-К, как он себя называет. Ладно, чего не сходить. Кислота — личность довольно известная, и там наверняка будет много народу, в общем, я соглашаюсь. Мы садимся в такси, потом пробираемся сквозь толпу на входе в «Корову». Терри кивает и подмигивает охранникам. Один из них, Декси, мой старый знакомец, и я ненадолго задерживаюсь — попиздеть с ним за жизнь.
Поскольку мы в Эдинбурге, а не в элитном Лондоне, V1P-бар отсутствует, так что нам приходится идти в самый обыкновенный бар, где толчется плебс. Кислота рядом со стойкой, а вокруг него — толпа молодых уродов и девочек, суетливо его опекающих. Он кивает нам с Терри, и мы проходим в административную часть клуба с кем-то еще из парней, а там уже нас ждут дорожки. Имеется также и несколько упаковок халявного пива для гостей. Терри представил всех, а я по-любому смутно помню Кислоту, старого дружка Сока из давних времен. Они оба из Лонгстона, или из Брумхауза, или из Стенхауза, или еще откуда-то. В общем, оттуда, где власть держит Джамбо. Забавно, я давно уже не фанатею от «Хибсов», но моя неприязнь к «Хертсам» не убывает ни на йоту.
Терри рассказывает им всем, как мы знатно оторвались на днях.
— Мы заделали большую тусовку у Психа. Была там одна студенточка, учитца вместе с Рэбом Биррелом. — Он поджимает губы и поворачивается ко мне: — Приятная девочка, правда?
Его плохая дикция, особенно под кокаином, вызывает некоторые сложности, в смысли — для понимания, но смачность рассказа заразна.
— Приятная, — подтверждаю я.
— Не умеют даже с анашой обращатца. Сперва ту конопатую малышку чуть не стошнило, а потом эта киска, заточенная под еблю, эта Никки, напиваетца вдрабадан — и все. А этот грязный мудак уводит ее к себе и там ей заправляет, — говорит он, кивая на меня.
Я трясу головой.
— Черта с два я ее поимел. Джина сводила ее в сортир, потом мы притащили ее обратно ко мне и уложили спать. Я проявил себя истинным джентльменом, вел себя выше всяких похвал, ну, по крайней мере с Никки. Я потом Джину отодрал у нее дома.
— Ага, а потом, спорим, вернулся и занялся Никки.
— Не-е-е-е… Мне надо было рано вставать. Из-за поставщиков. Так что я пошел прямо в паб. Когда я позвонил домой, Никки уже не было. Но даже если б она была, я бы и пальцем к ней не притронулся. Показал бы себя истинным джентльменом, опять же.
— И ты думаишь, я те поверю?
— Все так и было, говорю же, — улыбаюсь я, — есть девчонки, с которыми надо растягивать удовольствие. Какой интерес ебать облеванное туловище?!
— Ладно, запишем, блядь, в убыток, — ругается Терри, — потому что той крошке явно хотелось того-сего, — говорит он Кислоте, или Карлу, как он его называет. — Да, Карл, ты бы тоже как-нить заглянул в наш паб. Захвати с собой девок побольше, и все такое. Нам всегда нужна свежая кровь, — пристает к нему Терри.
Вроде этот диджей — ничего парень. Мы догоняемся, разделив упаковку на двоих, и он кое-что мне говорит, отчего мое сердце начинает стучать даже чаще, чем от этой дорожки, которую я только что занюхал.
— Я тут неделю назад в Даме был. Видел того парня, который там держит клуб. Вроде как твой приятель. Рентой. Вы поругались, как мне говорили. Ты с ним так больше и не общался?
Что же он такое говорит?
Рентой? РЕНТОЙ?! БЛЯДСКИЙ РЕНТОЙ?!
Я думаю, может, мне все-таки выбраться в Амстердам. Проверить порнопейзаж. Почему бы и нет? Немного кина категории R [7 - Фильмы, на которые дети до 16 — 17 лет допускаются только в сопровождении взрослых. — Примеч. пер.]. А заодно можно попробовать получить наличность, которую мне задолжали!
Рентой.
— Ага, мы с ним лепшие друзья, — вру я, не краснея. — Как его клуб-то теперь называется?
— «Роскошь», — говорит этот Карл Эварт по прозвищу Кислота, и сердце тяжко колотится у меня в груди.
— Да, — соглашаюсь я, — точно. «Роскошь».
Я покажу ему роскошь, этому подлому рыжему мудаку.
21. Шлюхи из города Амстердама (Часть 3)
Канал сегодня отливает зеленью; не могу разобраться, то ли это отражение деревьев в воде, то ли канализацию прорвало. Жирный бородатый крендель внизу на барже сидит голый по пояс и с довольным видом курит трубку. Хорошая реклама для табачка. В Лондоне это был бы параноидальный неврастеник, срущийся от одной только мысли, что вот сейчас кто-то придет и попытается отобрать у него нажитое. А здесь плевать он на все хотел. Примерно на полпути по той самой дороге, по которой прошли британцы от понимания сути вещей к званию величайших дрочил в Европе.
Я отворачиваюсь от окна, и вот она — Катрин, в коротком голубом платье из искусственного шелка, сидит на диване, обитом коричневой кожей, занимается своими ногтями. Ее нижняя губа напряженно вывернута наружу, брови сосредоточенно нахмурены. Раньше я мог часами сидеть и смотреть, как она делает маникюр или что-нибудь в этом роде. Ценил просто ее присутствие. Теперь же мы раздражаем друг друга.
— Ты достала эти семь сотен гульденов, ну, за квартиру?
Катрин лениво указывает на стол.
— У меня в сумочке, — говорит она, встает, сбрасывает платье слегка театральным жестом и идет в душ. Мне почему-то неловко наблюдать за ее тонким, белым, нагим уходом, который меня возбуждает, но мне в то же время противно.
Я смотрю на ее сумочку, что лежит на столе. Поблескивающий глаз застежки вызывающе мне подмигивает. В этом действительно что-то есть — когда ты открываешь дамскую сумочку. Когда я сидел на игле, я грабил дома и магазины и дурил людей, чтобы получить то, что мне было надо, но самым сильным табу, нарушать которое было больнее всего, была сумочка моей мамы. Проще засунуть пальцы в пизду к чужой бабе, чем в сумочку — к знакомой.
Но мне нужна крыша над головой, так что я рывком открываю сумочку и вытаскиваю купюры. Я слышу, как Катрин поет в душе или, вернее, как она пытается петь. Немцы вааще ни хуя петь не могут, так же как и голландцы, на самом деле, как и все европейцы. Что она может, так это меня достать. Ага, безжалостной иголкой, язвительным словом, неистовой мрачностью; Катрин это умела. Но самой сильной ее картой были попытки грубого вмешательства в мою внутреннюю жизнь — редкие вспышки на фоне ее каменного молчания. В нашей маленькой квартирке с окнами на канал сложилась атмосфера, весьма способствующая паранойе.
Мартин прав. Пора двигать дальше.
22. Большие, нах, квартиры
Вот смотришь на эти деревья, ну, которые борются за существование в тени здоровенных многоквартирных домов. Рахитики и недокормыши, как и все в этом блядском мире, как и младенцы, как старики, ебена рожа, все такие скукоженные и вечно виноватые, вечно трясутся от страха, когда проходят мимо молодых ребят рядом с торговым центром.
Но я спокойненько прохожу мимо, нах, и только смотрю на них, и они сразу как-то сникают, потому што, да, потому ШТО я просто правильно на них посмотрел. Акула не тратит время на всяких, бля, мелких рыбешек, потому што ее это не вставляет. Ага, а от этого мудачья так и несет страхом, они явно малость притухли, потому што судьба у них такая.
Голова, нах, раскалываетца… даже сраный «нурофен» не помогает…
И я, стало быть, размышляю о том, как это все началось, а началось это сёдня утром, рано утром, еще до того, как я отправился к своей, бля, мамашке. Все началось у Кейт, мы с ней валялись в койке. Она охуительно хорошо выглядела, когда мы проснулись. Последние пару раз я только и делал, што извинялся, говорил ей, што, типа, я никакой. Но сейчас, в этот раз, она смотрела на меня так, как будто со мной и вправду какая-то херня приключилась, нах. Как будто я — один из этих больных пидоров, которые занимаютца в тюрьме хуй знает чем.
Но я люблю девок, я хочу девок. И все, што я делал в тюрьме, нах, так это дрочил, думая исключительно о девках, и вот теперь я вышел, нах, и у меня есть девка, которая мне нравитца, а я не могу даже…
ЭТОТ МУДАК, ЧТО ПОСЫЛАЛ МНЕ ВСЕ ЭТО ДЕРЬМО, БЛЯ.
Я не какой-то кретинский пидор…
НО У МЕНЯ НЕ ВСТАЕТ, БЛЯ.
И понимаете, если бы она просто сказала «Да што с тобой, нах, такое», я бы не беспокоился, бля. Но она продолжает, нах: «Может быть, дело во мне? Может быть, я тебе больше не нравлюсь». И вот я начинаю ей парить всякую херню про тюрягу, и што первое, что я собирался сделать после освобождения, — так это потрахатца, нах, как следует, а вот теперь у меня не встает.
Тут она прижалась ко мне, а я весь в напряге, и опять начала мне втирать про того пидора, с которым она раньше жила, и который ее бил, и поставил ей фингал под глазом, я, бля, видел этот фингал, когда мы с ней познакомились. И тут я уже начинаю думать, што пора, бля, отсюда сваливать, потому што у меня голова раскалываетца, нах. В общем, я ей сказал, што мне надо зайти к мамашке.
А когда я захожу в торговый центр, у меня дыхание спирает, нах. Я себя чувствую как в тюряге, прямо весь изнываю — как бы поиметь какую-нибудь блядь. Это как, бля, зависимость… в смысле, когда на игле сидишь…
Может быть, это все потому, што я здесь, снаружи, на воле. Ну, как будто я сюда не вписываюсь, не подхожу этому миру, нах. Моя мамашка, мои братец Джо и сестренка Элспет. Мои приятели: Лексо, Ларри, Псих, Молки. Типа того, что все просто безумно рады тебя увидеть, но на самом-то деле они просто терпят твое присутствие. А потом сваливают потихоньку. Все это очень мило, нах, но вот ведь какая штука: у них, понимаете ли, до хрена всяких дел, которыми нужно срочно занятца, у всех просто дел до херищи, нах. Ну и што это за дела такие, которые нельзя на часок отложить? Да все што угодно, нах, кроме старого друга, вот в чем вся херня. Мы еще обязательно посидим — потреплемся за жизнь. Я от этого начинаю беситца, у меня внутри все вскипает, нах, и эти ломки все сильнее и сильнее: найти какую-нить блядь и сделать ей больно. О чем, бля, мы будет трепаться?
И Лексо. Хуйли делает этот урод вместе со своей бабой и своим китайским рестораном. Китайская жрачка в Лейте. Да в Лейте и без него до хера этих китайских заведений! Галстучный ресторан, и дела типа идут очень неплохо. Да ни один урод в Лейте не пойдет жрать в китайскую жральню и не станет напяливать на себя галстук, тем более если вокруг столько мелких гадючников.
Да, Лексо. Сидит такой весь из себя довольный и сует мне в руку этот сраный конверт, нах. Две штуки. Откупаетца, сука. Я, разумеетца, взял этот конверт, потому што мне нужны деньги, бля. Но Лексо думает через жопу, думает, будто он тут самый крутой.
Но есть еще один урод, вот кого бы прибил вообще нах.
Рентой.
Рентой был моим другом. Моим лучшим другом. И он меня так подставил, нах. Во всем он виноват, Рентой. И это он виноват в моем нонешнем раздрае, бля. И я не успокоюсь, пока не найду этого мудака. Это из-за него я загремел в тюрягу, нах. Донелли тоже тот еще урод, но я б не уделал его так круто, если бы не взбесился, што меня ограбили. Я оставил его на той сраной стоянке в луже его собственной кровищи, оставил его умирать и воткнул ему в руку заточенную отвертку, нах. Потом я отправился домой, два раза ударил второго урода, один раз в живот и один раз под ребра, для этого у меня нашлась и вторая отвертка, бля. Затем я связал его и поперся в АЕ. И вместо убийства у меня получилося непредумышленное убийство. Если бы я не полез в бутылку, я был вышел значительно раньше. В общем, где-то я сам малость погорячился. Но в итоге все сводитца к этой скотине Рентону.
Ну да, мне надо было выбратца, штобы добратца до Кейт, иначе я, бля, вообще за себя уже не отвечал. Ее бывший дружок был тем еще пидором, нах, он ее бил, а это просто хер знает што такое. Не, есть, конечно, телки, которые даже заслуживают, штобы им надавали пиздюлей, такие бабы просто не кончат, пока им не заткнешь рот кулаком. Но Кейт, бля, не такая, и с ней нельзя так обращатца. Но у меня раскалывалась башка, я там чуть копыта не двинул, так что пришлось свалить.
Но потом, у мамашки, я копался в своем старом барахле и нашел старую фотку, нах, где мы с этим пидором Рентоном в Ливерпуле, на сраном «Гранд Нэшнл». Я очень долго смотрел на фотку, я буквально видел, как ухмылка этого урода становитца все шире и шире, когда он смотрит на меня. Ну да, бля, его сраная лыба становилась все шире, я это видел, а еще, бля, я видел, как у меня из головы начинают расти этакие мультяшные ослиные уши. Поверить этому пидору, нах. Надо же было так лохануться.
В желудке начала образовыватца сраная кислота, голова трещала, казалось, што сейчас у меня спазмы начнутца, нах. Я знал, што могу часами смотреть на эту фотку, нах, пока у меня окончательно не сорвет башню. Кровь пульсировала в висках как проклятая, и меня расколбасило по самое не хочу, кровь шумела в ушах и в носу. Однако я все-таки взял себя в руки, просто штобы доказать, што я сильнее этого пидора, нах, а потом я чуть не отрубился совсем, но все-таки уселся на диван и дышал, как марафонец, нах, сердце колотилось, как хрен знает што.
Тут в комнату ввалилась моя мамашка и увидела, што я в полнейшем раздрызге. И она говорит:
— Што такое, сынок?
Ну, я отвечаю, што все нормально. Тогда она продолжает:
— Когда ты пойдешь к Джун посмотреть на детишек?
— Скоро, — говорю. — Сначала кое-какие дела надо сделать. Я слышу, как она парит мне што-то, но это идет как бы вторым планом, она вообще по большому счету трепетца сама с собой, потому што ей совершенно не нужно, штобы ей отвечали, нах, как будто песню поет, бля. В ее речи проскальзывают какие-то новые имена, как будто я, бля, должен знать, о чем она там говорит, нах.
Ну, я возвращаюсь в Западный Хейлз и вытаскиваю Кейт из дома. Мы берем такси. Я даю ей бабок, штобы она расплатилась с парнем, когда мы выползаем из тачки, потому што замечаю старого приятеля Марка, который стоит у дверей, и иду перекинутца с ним парой слов.
Короче, я треплюсь с Марком, стоя на улице, нах, потом оборачиваюсь и вижу, што она стоит на тротуаре, а такси уже отчаливает. Потом к ней подходит этот пидор и говорит:
— Все блядуешь, сука драная. — Он, бля, шипит на нее, как гадюка, нах, и заносит руку, когда она пытаетца отойти.
— Не надо, Дэвид, — умоляет она, срываясь на какой-то визг, нах, и бля, вид у него довольный по самое не хочу, потому што он уже это слышал раньше, ему знакомы эти интонации. И я, бля, тоже знаю, што это такое. Марк делает несколько шагов вперед, но я его останавливаю. Потом очень медленно подхожу к этому уроду, в этот момент я наслаждаюсь каждым своим шагом, каждым мгновением этого сраного пути. Теперь этот пидор схватил Кейт за руку, и тут вдруг увидел, как я подруливаю к нему.
— А тебе чего надо, бля? Тебе чего, на хуй, надо, пидор! Ты, нах… — орет он, но видно, что он уже малость притух. Он прекрасно понимает, нах, што я знаю — этими воплями можно напугать только лохов, а я вижу, што весь запал из этого пидора уже выветрился, нах. И этот урод понимает, што его сейчас вздрючат по-любому. На его цыплячьей шейке набухают вены, горло покрываетца пятнами, словно сыпью какой-то, нах. А я — я просто расслабляюсь.
Я улыбаюсь этому пидору, пристально смотрю на него, нах, мариную еще пару секунд, штоб он подергался, а потом вывожу его из ступора, ударив головой в нос. От моего удара он падает на тротуар, и ради Кейт, а еще потому, што вокруг торчит слишком много уродов, я бью его еще трижды: по башке, по морде и по яйцам. Потом опускаюсь рядом и шепчу этому пидору:
— В следующий раз, когда я тебя увижу, ты умрешь, нах.
Он выдает што-то среднее между всхлипом и стоном.
Я говорю Кейт, што этот пацанчик ее больше не побеспокоит. Надолго мы в клубе не задерживаемся, потому што мне хочетца пораньше оказатца дома. Мы падаем в койку, и я ебу ее всю ночь напролет, нах. Она говорит мне, што у нее в жизни такого не было! И я лежу с ней в кровати, смотрю на ее клевую мордаху и думаю: бля, эта девочка может меня спасти.
23. Афера № 18739
Мы торчим в самом центре огромной кучи дерьма: мы с ним — Саймон с Марком, Псих с Рентом — здесь, в Амстердаме. Далеко от всего. Кислота подсказал, как найти «Роскошь», и мы с Терри, Рэбом Биррелом и его братом, бывшим боксером, быстренько оторвались от всех остальных. Как оказалось, тут все знакомы, еще по прежним денечкам, когда мы фанатствовали за футбол. Лексо, к примеру, старый приятель Бегби, все интереснее и интереснее. Я в основном общаюсь с Терри, всегда нужно иметь в запасе человека, который повернут на женщинах. Его методы ведения разговора несколько наивны, но он может быть очень жестким, поэтому и добивается нужного ему результата.
Мы подходим к клубу Рентона, и я спрашиваю парня у дверей, на месте ли хозяин. Услышав, что он ушел полчаса назад, я изображаю предельное огорчение, и этот парень сообщает мне с ужасным акцентом кокни, что Рентой пошел шляться по клубам и нам стоит его поискать в «Транс Будде». Он общается с нами в раздражающей запанибратской манере, вроде того: «Старина Марк, ну ты же знаешь, что это за чувак». Я-то, блядь, знаю, а вот ты, очевидно, нет. Стало быть, этот урод все так же внушает людям доверие, не разучился пускать пыль в глаза. И это как раз в духе Рентона: открыть свой клуб, а потом шляться по чужим заведениям.
Вот дерьмо. Я тащу весь народ обратно в район красных фонарей. Терри ворчит:
— А шо было не так с тем клубом, Психо?
Этому членоголовому алкашу мало было называть меня просто Психом, а не Саймоном перед чужими людьми, так что он еще это дурацкое «о» в конце присобачил. Я пока что молчу, поскольку очень надеюсь, что это быстро пройдет. Перед такими, как Лоусон, нельзя выказывать ни малейшей слабости, иначе он тебя с потрохами сожрет. Пожалуй, это мне в нем и нравится.
Рентой. Здесь, в Амстердаме. Интересно, какой он сейчас, бля. Как он изменился за эти годы. Надо очень сильно постараться, чтобы понять, кто ты — а кто не ты. Это наш вечный поиск в жизни. Поиск себя. Того, что ты оставляешь, когда уходишь, и что ты берешь с собой. И я сейчас парюсь, размышляя о том, что я беру с собой, куда бы я ни направлялся, в каком бы состоянии ни находился. Мы заходим в этого «Транс Будду» в районе красных фонарей. Стандартный клуб с танцполом и баром. Разумеется, Рентой — все еще первым пунктом на повестке дня, но мы с Терри как-то инстинктивно напрягаемся и отделяемся от толпы. Эварта останавливают две пташки, и он врубает харизму на полную, Большой Биррел, который боксер, и Рэб трутся рядом. Я покупаю пару таблеток у какого-то голландца, который уверяет меня, что это стоящая вещь. Да пошло оно все. Я совершенно не в настроении для бурного веселья, буду всю ночь околачиваться по углам. Я собираюсь втихую смыться с одной голландской пташкой, красивая кожа и все дела, но Терри уже треплется с двумя английскими девочками, так что я покупаю им выпивку и мы все садимся в тихом уголке. Музыка бьет по ушам, дурацкое голландское техно а-ля школьные дискотеки. Еще одна причина, чтобы возненавидеть Рентона: мне приходится слушать этот отстой.
Я общаюсь с девочкой по имени Кэтрин, она из Рочдейла (тусклые светлые волосы до плеч и привлекающая внимание родинка на щеке), она говорит, что не любит техно, для нее это слишком тяжело. Когда она говорит, я смотрю на ее глаза, подведенные темным карандашом, и думаю: «Рочдейл», — и мне в голову лезут всякие непристойности, к примеру, такое: Грейси Филдс из Рочдейла поет «Салли, Салли, гордость переулка, трали вали», и я трахаю Кэтрин в каком-то темном переулке. Потом, продолжая тему Рочдейла, Майк Хардинг поет «Ковбой из Рочдейла», и я думаю о Кэтрин в качестве подружки ковбоя из Рочдейла, представляю ее в позе наездницы, только задом наперед, классическая порносцена, если требуется показать само проникновение. А вслух я говорю следующее:
— Значит, Кэтрин, Рочдейл, ага.
Сок Терри, который уже прижимает к себе вторую девочку, я так подозреваю, это подружка Кэтрин, слышит этот комментарий и пытается передать мне что-то на телепатическом уровне, судя по всему, ему удалось прочесть мои мысли, выходит, таблеточки были и вправду очень даже ничего.
Мне нравится просто сидеть-расслабляться, потому что я совершенно не могу танцевать под монотонное техно. Как будто бежишь Лондонский марафон. Унца-унца-унца-ца. А где фанк, где соул? Где, блядь, старая добрая классика? Веселая музыка. Но эти придурки-голландцы и туристы, похоже, тащатся от всего этого, каждый на свой манер. Один парень просто топчется на месте, делает какие-то нелепые мелкие шажки вместе с двумя пташками и еще одним уродом, и вот с ним-то что-то не так. Я знаю этого парня. На нем идиотская шляпа, которая все время падает ему на глаза, но я узнаю его манеру двигаться, он полностью поглощен миксом диджея, но время от времени оглядывает танцпол и вскидывает вверх руку, чтобы показать, что он узнал какого-то ублюдка из тех, что тусуются в клубе. Это расщепленная энергия, четкие, размеренные движения не совпадают с резкими ритмами музыки. Не важно, насколько он кажется погруженным в музыку, все равно он как будто извне, он все видит, все подмечает.
От этого пидора ничего не ускользнет.
Это был тот самый парень, с которым мы в прежние времена столько всего перетерли. О том, что когда-нить мы будем совсем другими. Как будто бы он не был законченным неудачником, которого вышибли из универа, а я не был злобным уродом, не пропускавшим ни одной маленькой сучки, которая была достаточно тупа, чтобы заглотить жалостливую сказочку и мой потный член.
Это был мой старый приятель Марк.
Это был Рент.
Это был тот самый пидор, который меня ограбил, который меня поимел.
Я не могу и не собираюсь отводить от него взгляд. Сидя тут, в тени, в этом маленьком укрытии, вместе со своей компанией, Кэтрин, Терри и, как бишь там зовут эту вторую девочку? Ладно, не важно. Он там, на танцполе, а я просто за ним наблюдаю. Вскоре я замечаю, что он собирается уходить вместе с каким-то народом. Я иду следом за ним, вцепившись в руку Кэтрин, она продолжает мне парить что-то про своего приятеля, я целую ее, и она наконец замолкает, но даже когда я ее целую, я смотрю на удаляющуюся спину Рентона, потом поворачиваюсь, чтобы похотливо кивнуть Терри, его гнусная улыбочка заставляет меня пожалеть девчонку, которая сейчас с ним: и саму девочку, и ее пизденку. Когда мы выходим, чтобы забрать одежду, я обжимаюсь с Кэтрин и вдруг понимаю, что, несмотря на то что она молодая и мордашка у нее ничего, все-таки она толстовата. Черная одежда должна по идее скрывать полноту, но эти бедра, как два бочонка для нефти…
Ладно, хуйня-война.
Мы выходим из клуба, и я вижу, что Рент идет по улице, он с какой-то тощей коротко остриженной девкой, и с ними еще одна пара. Мальчик-девочка, мальчик-девочка, как говорил Дэнни Кэй в «Белом Рождестве». Как это мило. Как цивильно. Похоже на айлингтонских попугайчиков из среднего класса. Тупые попугаи. Выдаешь блядям по стаканчику белого вина, зажигаешь камин, и они говорят: это да, это цивильно. Они режут ножом хлеб в «Таскании», как мой жирный тесть в свое время, и говорят: «Вот это цивильно, вот это культурно». И тебе очень хочется ответить: нет, тупая ты блядь, ни хера это не цивильно и не культурно, потому что, бля, культура — это не только вино наливать в стаканы и резать хлеб, а то, о чем вы тут говорите, на самом деле просто расслабуха.
Теперь Кэтрин тоже заладила про цивильность, и мы идем за комапнией Рентона по тротуару вдоль каналов. Она говорит мне, что тут та-а-ак ци-вы-ль-но, и прижимается ко мне. Цивилизуй меня, bambino, цивилизуй бешеного шотландского итальянца из Лейта. Кэтрин смотрит на свет фонарей, что отражается от мокрых камней и спокойной воды каналов, но я смотрю на вора, только на вора, и если бы у меня на лбу появился третий глаз, он бы тоже смотрел на вора.
Я почти слышу его, и мне интересно, что он говорит. Здесь Рент вполне может высказывать все свои претензии, и никто из Бегби не подойдет к нему и не скажет: «Ах да, хренов наркоша». И не порежет его на маленькие кусочки. Да, я почти понимаю этого вора, понимаю, почему он сделал, что сделал, чтобы больше не плавать до посинения в луже негативной энергии — до тех пор, пока руки не начинают болеть, а потом ты идешь на одно, как и все остальные уроды. Но сделать это со мной, со мной, и расправиться с этим никчемным Мерфи — это рушит всю выстроенную систему аргументов.
Болтовня Кэтрин — как бы саундтрек к моим мыслям, которые с каждой минутой становятся все мрачнее. Как будто кто-то наложил треки из «Звуков музыки» на видеоряд из «Таксиста».
Они перешли через узкий мостик и пошли вниз по улице, которая называлась Brouwersgracht. Потом поднялись по ступенькам дома № 178. В квартире на втором этаже зажегся свет, и я потащил Кэтрин через мост, чтобы посмотреть с другой стороны канала. Она все еще говорит про «ли-би-ра-ли-за-тцию» и «как она вырабатывает другое отношение». Я смотрю на них, вижу, как они танцуют в окне, им тепло, а я торчу тут, на улице, на морозе, и думаю: а почему бы мне просто не подняться по лестнице, не позвонить в дверь и не порадовать этого урода? Нет, я не буду этого делать — потому что сейчас я наслаждаюсь своей незаметностью. Чувство власти над ним: я знаю, где он, а он понятия не имеет, где я. Никогда не спеши, действуй обдуманно и осмотрительно. И что самое главное: когда я встречусь с этим пидором, я буду не под какими-то там колесами, я буду под коксом промышленной мощности.
Brouwersgracht, 178. Его надо как следует проучить, и теперь он получит, что ему причитается. Я знаю, где он живет. Но сначала — Кэтрин. Ее нужно как следует отодрать — это ей только на пользу пойдет.
— Кэтрин, ты такая красивая, — говорю я, прерывая ход ее мысли.
Она, похоже, ошеломлена этим неожиданным заявлением.
— Да ладно, — мямлит она смущенно.
— Я хочу заняться с тобой любовью, — говорю я ей проникновенно.
Глаза Кэтрин становятся черными-черными: искрящиеся омуты прекрасной любви, которая так нужна тебе, которой ты страстно желаешь, так страстно, что готов утонуть в этих глубинах.
— Ты такой милый, Саймон, — смеется она. — Знаешь, в какой-то момент я подумала, что тебе со мной скучно. Мне показалось, что ты меня совсем не слушаешь.
— Нет, это все из-за колес, из-за того, как ты выглядишь… я почувствовал… знаешь… я как будто впал в транс. Но все это время я слышал твой голос, чувствовал твое тепло, и мое сердце трепетало, как бабочка, в потоке теплого, свежего весеннего воздуха… это претенциозно звучит, я понимаю…
— Нет, это звучит очень мило…
— Я просто хотел задержать это мгновение, потому что оно было великолепно, но потом я подумал: нет, это все твоя жадность, Саймон. Поделись этим с ней. Поделись с этой девушкой, из-за которой все это стало возможным…
— Ты такой милый…
Я беру ее за руку и веду к ней в отель, который, как выяснилось, на порядок дороже, чем мой.
А ты неплохо устроилась, толстушка.
Утром мне первым делом приходят в голову мысли о бегстве. С годами эта часть действа становится столь же важной, как и само соблазнение. Прошли горькие дни напряжения, когда ты второпях напяливал одежду с одной только мыслью: быстрее смыться, — или просто хватал ее и убегал. Кэтрин лежит рядом со мной, спит, как слон, застреленный на сафари. Она храпит. Хорошо, когда у тебя есть деваха, которая спит по утрам как убитая. Появляется много времени, чтобы побыть собой. Я пишу коротенькую записку.
Кэтрин!
Эта ночь была просто прекрасной, может, встретимся сегодня в девять в кафе Стоуна? Пожалуйста, приходи! С любовью Саймон ХХХХХ.
P.S. Ты такая красивая, когда спишь, я просто не решился тебя будить.
Иду к себе в отель. Терри там и не пахнет, зато наличествует Рэб Биррел с несколькими приятелями. Этот Биррел мне даже чем-то симпатичен. Ему на все наплевать, он не спрашивает, где я был. Когда почти половину жизни тебя окружают смешливые идиоты, начинаешь ценить в людях это спокойное благоразумие.
В буфете я беру себе булочки, сыр, ветчину и кофе и присоединяюсь к компании. Ну что, как дела, парни? Все хорошо и замечательно?
— Ну да, все заебись, — говорит Рэб, так обычно разговаривает его большой друг Лексо Сеттерингтон. Надо следить за собой, чтобы не ляпнуть чего лишнего про этого урода, раз уж он друг Бегби. Однако он еще больший придурок, чем большинство знакомых мне психов. Тайское кафе в Лейте, ебена морда. И все же приятно осознавать, что старые друзья все еще остаются друзьями. — Оставил меня в никакой состоянии, с неоплаченными счетами и имуществом на несколько сотен фунтов, в основном всякое старье. Мне стоило бы убить этого самоуверенного урода… — Он смеется.
Тут у меня своя тактика поведения, я отвечаю уклончиво:
— М-м-м… Потому что этот урод в своем роде такой же, как и Бегби.
— С Франко такая фишка: он никогда ничего не забывает, — говорит Лексо. — Только попробуй пойти против этого пидора, и тебе будет проще его убить. Иначе он в жизнь от тебя не отстанет. Фишка в том, что он взбеситца по-любому. Но когда-нить кому-нить это остоебенит, и он заставит Бегби за все заплатить, сохранив какому-нибудь уроду пару штук, — ухмыляется он. Я вижу, что Лексо где-то шлялся всю ночь и до сих пор еще не протрезвел. Он хватает меня за плечо и, дыша перегаром, шепчет мне в ухо: — Неа. Надо быть очень безжалостным человеком, чтобы не потакать своей жажде насилия ради насилия. Оставь это лузерам типа Бегби. — Он отпускает мое плечо и улыбается, все еще пристально глядя мне в глаза. Я снова пытаюсь отделаться выразительными и подходящими междометиями, на что в ответ получаю: — Нет, разумеетца, можно время от времени позволять себе всякие шалости…
Разговор сводится к предсказуемо депрессивному обсуждению местных фанатов, в частности «Фейенорда» и «Утрехта». Билли Биррел, боксер — братец Рэба, и Кислота Эварт, судя по всему, вусмерть устали и совершенно не интересуются футболом. Резонно. Мне не хочется слушать эти кокаиновые прогоны о том, кто и кого собирается замочить; мне этого счастья и в Лейте хватает. Я отставляю свой кофе и выхожу на улицу.
Совершенно случайно набредаю на байкерский магазин, где беру напрокат черный раздолбанный драндулет и еду к дому кидалы и вора. Как раз напротив его окон, на другой стороне канала, есть кафе с большими окнами, я заметил его еще прошлой ночью. Я приковываю мотоцикл и сажусь перед окном этого огромного бара с коричневым паркетом и желтыми стенами, потягивая кофейный коктейль. Деревья загораживают его окна, но я вижу входную дверь и могу наблюдать за всеми, кто входит в дом и выходит из дома.
Да, я сам крал, грабил, тащил все, что плохо лежит и что не прибито гвоздями, но так делают все — ну, если не все, то большинство из моих друзей и здесь, и в Лондоне. Но, по моему скромному мнению, это не значит, что мы — воры. Вор — это тот, кто крадет у себя самого. Я бы такого не сделал, и Терри тоже такого не сделал бы. Даже этот мудила Мерфи, и тот бы такого не сделал… хотя… тут я, пожалуй, не прав. Это пусть Ковентри-Сити решает. Главное, Рентой заплатит сполна.
24. Шлюхи из города Амстердама. (Часть 4)
Вот он я: выхожу из ванной и стою, глядя на то, как Катрин смотрит на мир. У нее в квартире большие стеклянные двери, которые занимают почти всю стену, она облокотилась на подоконник и смотрит на что-то на улице за каналом. Я примерно представляю, куда направлен ее взгляд, он скользит по узкой улице напротив нашего дома, которая идет вниз, пересекая еще несколько каналов. Я тихонько прохожу у нее за спиной, не хочется ее беспокоить, я почти загипнотизирован се неподвижностью. Глядя через ее плечо, я замечаю одинокого мотоциклиста, который спускается по дороге, он жмет на газ, и его фигура покачивается в седле. В нем есть что-то знакомое, может быть, он часто ездит по этой дороге. Я вижу верхние балки домов, их специально оставили торчать из стен — для того чтобы таскать мебель в квартиры, минуя узкие лестницы. Они торчат друг напротив друга как два взвода враждующих армий.
Наверное, ей по ногам дует сквозняк. Чего она хочет? Я без понятия, но дальше так продолжаться не может. Я чувствую на лице солнечные лучи, я чувствую их на наших лицах и думаю: может быть, так и должно быть.
Мы пытаемся поговорить, но подбирать слова в таком разговоре — все равно что пытаться найти воду в пустыне. Возвращение к нормальным человеческим отношениям после того, как наши с ней отношения истасканы по дорогам смерти, с каждым разом становится все труднее. Теперь единственное, что нас связывает, — это бурные ссоры, возникающие из ничего. Целую ее в затылок, с болезненным чувством вины и сострадания, с нежной яростью. Никакой реакции. Я отхожу от нее и иду в спальню, чтобы одеться.
Когда я возвращаюсь, она стоит в прежней позе. Я говорю ей, что мне надо выйти ненадолго, и не получаю никакого ответа. Я спускаюсь по нашей улице к Herengracht, иду к Leideseplein, прохожу сквозь Vondelpark, я весь на взводе, что странно, я же не принимал никакой наркоты. Мартин всегда говорит, что главная фишка в наркоте — что еще пару недель после самого прихода ты будешь весь на обломах, с явными признаками паранойи. В конце концов, если ты пьешь и принимаешь наркотики, стало быть, у тебя есть причины для паранойи. Гораздо хуже просто сидеть и мучиться подозрениями, что, вероятно, у тебя имеет место быть какое-то душевное расстройство. Паранойя в Амстердаме — это ничто по сравнению с паранойей в Эдинбурге, но мне все еще кажется, что каждый встречный урод следит за мной. Как будто меня преследует какой-то безумный маньяк.
Потом я иду в клуб и открываю офис. Проверяю мыло по воскресеньям, и все потому, что я не могу находиться в одной квартире со своей девушкой. Грустно это. Хуже, наверное, и не бывает; ну разве что только жить в Лондоне.
Я стараюсь хоть чем-то себя занять: разбираюсь с бумагами, счетами, корреспонденцией, телефонными звонками и прочим подобным дерьмом. И тут меня настигает громадное потрясение, охуительное потрясение. Я тихо-мирно сижу, тупо таращусь в чековую книжку, просматриваю банковские балансы от ABN-AMPO. У меня по-прежнему засада с письменным голландским.
Rekenlng nummer
Расчетный
И тут раздается стук в дверь. Я судорожно проверяю, не оставил ли Марк кокса в офисе, например, под стопками бумаг, но нет, видимо, вся наркота благополучно заперта в сейфе, который стоит у меня за спиной. Я встаю и открываю дверь. Скорее всего это Нильс или Мартин. И тут этот урод толкает меня в грудь так, что я отлетаю от двери внутрь кабинета. Мне в голову приходит только одна мысль, и меня начинает колбасить: МЕНЯ ТУТ ГРАБЯТ, БЛЯ… но потом мысль испаряется, и я вижу этого парня, который стоит передо мной, одновременно чужой и знакомый. Еще секунда уходит на то, чтобы сообразить, кто это. Как будто мозг отказывается принимать сигналы, что посылают ему глаза.
Потому что прямо передо мной стоит Псих. Саймон Дэвид Уильямсон. Псих.
— Рент, — говорит он с холодным упреком в голосе.
— Са… Саймон… какого хера… глазам не вер…
— Рентой. У нас есть одно дельце. Мне нужны мои бабки, — рычит он, его глаза вылазят из орбит, как у терьера Джека Рассела, когда он видит суку в течке. Он обшаривает взглядом офис. — Где мои деньги, бля?
А я просто стою и смотрю на него, как зомби, и не знаю, что, собственно, говорить. В голову лезет какая-то хрень, типа, что он набрал вес, но это ему идет.
— Мои деньги, Рентой. — Он подходит ко мне вплотную, так что я чувствую жар от его дыхания у себя на лице.
— Пси… э-э… Саймон, я… я отдам тебе деньги, — говорю я. А что еще я могу сказать?
— Пять штук, бля, Рентой, — говорит он и хватает меня за грудки.
— Э? — переспрашиваю я тупо, глядя на его руки у себя на груди, словно это собачье дерьмо.
В ответ на это он слегка ослабляет хватку.
— Я подсчитал. Моя доля плюс компенсация за моральный ущерб.
Я с сомнением пожимаю плечами. В свое время это было такое большое дело, но теперь это все кажется ерундой, просто пара молодых придурков, которые посчитали себя крутыми, влезли в наркобизнес, где мы завязли по уши. И я понимаю это только сейчас, после того, как несколько лет постоянно озирался по сторонам и трусливо оглядывался через плечо. Но теперь меня это не трогает, я всем доволен и даже пресыщен жизнью, и все это дело уже не кажется мне таким важным. Это тот странный семейный визит в Шотландию возродил к жизни мою паранойю, да и волновался-то я в основном из-за Бегби. Насколько я знаю, он все еще сидит за непредумышленное убийство. И я почти не задумывался о том, как все это дело повлияло на Психа. И что самое странное: я же честно собирался отдать ему его долю, и Второму Призу тоже, и даже, наверное, Бегби, как я отдал все Уроду, но почему-то у меня так и не дошли до этого руки. Нет, я никогда не думал о том, как это подействовало на Психа, но теперь, как мне кажется, он мне сам все расскажет.
Псих отпускает меня и отходит: кружит по офису, стучит себя по лбу, расхаживет взад-вперед.
— Потом мне пришлось разбиратца с Бегби! Он думал, что я был с тобой заодно! Я потерял зуб, нах, — выплевывает он, неожиданно остановившись, и показывает мне золотую коронку среди белых зубов.
— А что касается Бегби… Урода… Второго… Псих подлетает ко мне.
— Какое мне дело до этих пидоров! Мы сейчас говорим обо мне! Обо мне! — Он ударяет себя в грудь кулаком. Потом его глаза распахиваются широко-широко, а голос срывается на жалобный вой. — Я же был твоим лучшим другом. Почему, Марк? — говорит он. — Почему?
Я улыбаюсь над его представлением. Я ничего не могу с собой поделать, этот урод совершенно не изменился, и эта улыбка выводит его из себя, он бросается на меня, и мы оба валимся на пол, он — сверху.
— НЕ СМЕЙСЯ НДДО МНОЙ, МАТЬ ТВОЮ, РЕНТОЙ! — кричит он мне в лицо.
Мне было больно, бля, я ушиб спину и теперь пытаюсь восстановить дыхание, поскольку этот толстый урод сидит на мне верхом. Он действительно набрал вес, и я буквально погребен под его тушкой. Глаза Психа просто пылают яростью, и он заносит надо мной кулак. Мысль о том, что сейчас Псих отпиздит меня из-за денег, кажется донельзя глупой. Полный бред. То есть он вполне в состоянии меня отпиздить, но он никогда не любил насилия. Впрочем, люди меняются. Иногда, становясь старше, они становятся и отчаяннее, особенно если чувствуют, что их корабль так и не пришел. И, может быть, это уже совершенно не тот Псих, которого я знал. Восемь, девять лет — это много. Вкус к насилию у некоторых людей проявляется только с годами. Я пока выжидал, ничего не делал, хотя я четыре года занимался карате.
Но даже и без карате я бы сделал его на раз. Я вспоминаю о том, как измутузил его еще в школе, на заднем дворе. Это была не настоящая драка, просто потасовка, причем мы с ним оба и драться толком-то не умели, но я был злее и я продержался дольше. Я выиграл ту битву, но он, как обычно, выиграл всю войну, он шантажировал меня эмоционально еще долгие годы после той драки. Используя все те приемы, которые в ходу у лучших друзей: повернул мне в морду большую лампу и заставил меня чувствовать себя скотиной, который по пьяни избил свою жену. Теперь, когда я владею определенными навыками шотокан-каратс, я смогу с легкостью его обезвредить. Но почему-то я ничего не делаю, я думаю: какой же парализующей силой обладает подчас чувство вины и как чувство собственной правоты может мобилизовать человека. Мне просто хочется выбраться из этой передряги так, чтобы мне не пришлось делать ему больно.
Он уже готов ударить меня по лицу, и я смеюсь. Псих тоже смеется.
— Ты чего ржешь? — говорит он, явно раздраженный, но при этом продолжает ухмыляться.
Я смотрю ему в глаза. У него появился двойной подбородок, но это как-то его не портит.
— А ты поправился, — говорю я.
— Ты тоже, — говорит он, скорчив недовольную рожу, ему явно неприятно. — Причем еще и побольше меня.
— Это мышцы. А я, знаешь ли, никогда не думал, что ты станешь таким жирным уродом. — Я улыбаюсь.
Он смотрит на свой живот и втягивает его.
— Это, бля, тоже мышцы, — говорит он.
Надеюсь, теперь он понял, насколько все это глупо. Потому что это действительно глупо. Мы можем вес обсудить, прийти к какому-нибудь соглашению. Я все еще потрясен, но уже не удивлен, и, что самое странное, где-то я даже рад его видеть. Я всегда знал, что мы встретимся снова.
— Саймон, может быть, встанем? Мы оба знаем, что ты меня не ударишь, — говорю я ему.
Он смотрит на меня, улыбается, снова заносит кулак, и у меня из глаз сыплются искры, потому что он бьет меня кулаком в лицо.
25. Уголок Эдинбурга
Уголок Эдинбурга в Центральной библиотеке, брат, это несколько комнат, и они просто забиты всяким барахлом, ну, барахлом Эдинбурга. Я вот о чем, это вроде бы и резонно, вроде как так и должно быть. В смысле, никто и не ждет, чтобы найти што-то о Гамбурге, ну, или о Бостоне в Уголке Эдинбурга. Фишка в том, што здесь полно всяких книг про Лейт, кучи, просто кучи всякой фигни, которой по-хорошему место в Публичной библиотеке Лейта на Ферри-роуд, брат. Это было бы справедливо, то есть Лейт — это как часть Эдинбурга, то есть считается так в городском совете, а если и не в совете, так среди парней из района старого Порта. Но, с другой стороны, я говорю о том времени, когда ходили всякие листовки обо всей этой децентрализации и все такое. Так какого же черта парень из Лейта, то есть я, должен тащитца аж до Эдинбурга, штобы узнать што-то о Лейте? Зачем этот поход аж к мосту Георга IV, когда можно было бы пройти пару шагов до соседнего дома на Ферри-роуд, а?
Уж поверьте мне на слово, это приятная маленькая прогулка в лучах октябрьского солнца. На Хай-стрит прохладно. Фестивальные толпы уже прошли, и я пропустил всех этих симпатичных девах, которые раздают листовки на свои шоу. Хотя я, разумеетца, все равно бы взял эти листовки, потому што такой урод, как я, не должен говорить ничего поперек таким шикарным девчонкам, которые в колледж ходили и все такое, и там они изучали драматическое искусство, да?
У меня всегда были с этим проблемы, брат, то есть с уверенностью в себе. Большая дилемма в том, што наркотики освобождают людей почти так же, как и уверенность в себе. В данный момент мое самомнение не то штобы низкое, но оно, как говорится, сомнительное. Да, брат, сомнительное. И первое, што я заметил, когда добрался туда, это паб через дорогу от Центральной библиотеки, назывался «Растяпа Мерфи». Один из этих ирландских пабов, которые совершенно не похожи на настоящие пабы, которые в Ирландии. Эти пабы для деловых парней, яппи и богатеньких студентов. И когда я на это смотрю, мне становитца как-то паршиво и стыдно. В мире, устроенном справедливо, уроды, которые держат этот бар, должны были бы выплачивать мне компенсацию за моральный ущерб, брат. Я вот о чем, когда я учился в школе, так называли полных придурков: «растяпа Мерфи, растяпа Мерфи». Так што для хорошего человека — это как вызов.
Скажем так, когда я вижу вывеску этого паба, она меня бесит, так што, когда я вхожу в библиотеку, я нахожусь в отвратном настроении. Видимо, поэтому мое появление в библиотеке было странным, странным-престранным. С-Т-Р-А-Н-Н-Ы-М со всех сторон, брат. Ну вот, прошел я сквозь большие деревянные двери, и тут у меня сердце начало стучать как бешеное: бум, бум, бум. Мне показалось, што я вломился в эту библиотеку, как будто какой-то урод, обдолбанный амилнитратом. Я чуть не грохнулся в обморок, да, я почти потерял сознание и еле-еле дополз до стола. Такое ощущение, што ты находишься в бассейне под водой или в летящем самолете, такой же приглушенный шум в ушах. В общем, меня трясло, брат, меня откровенно трясло. А потом, когда ко мне подошел парень в форме охранника, я ударился в панику. Подогнался по полной. Я подумал, што влип, то есть конкретно влип, брат, а я ведь даже ничего не сделал, я даже не собирался ничего делать, просто пролистать пару книжек…
— Могу я вам чем-то помочь, — спрашивает этот парень. Ну, я и думаю: я не сделал ничего противозаконного, я просто пришел в библиотеку. Я ничего не сделал, ничего. Но говорю почему-то вот што:
— Я, э-э… я… мне вот интересно… если можно, если мне можно… э-э… просто глянуть на э-э… зал, где все книги по Эдинбургу… посмотреть книги…
Вроде того, я говорю так, што этот парень сразу понимает, кто я: быдло, люмпен и нарк, трудное детство, недостаток витаминов, отморозок в третьем поколении и вся фигня, брат, потому што сам этот парень — у него все нормально, мальчик из приличной семьи, форма и все дела… отполированные пуговицы, ну и вообще…
— Вниз по лестнице, — говорит этот парень и просто вот так вот впускает меня. Просто так! Этот парень меня впускает! Уголок Эдинбурга. Центральная библиотека. Мост Георга IV.
Круто!
Стало быть, я спускаюсь по большой мраморной лестнице и вижу знак: Уголок Эдинбурга. И я становлюсь весь такой из себя довольный, брат, как настоящий ученый. Но когда я вхожу, я вижу такой здоровенный зал, просто охренительно здоровенный, и до хренищи народу сидит за столами и читает, как, блин, в классе в начальной школе. Тихо, как на кладбище, и все они смотрят на меня. И што они видят, все эти уроды? Нарка, который решил спереть пару книжек, штобы заработать себе на дозу?
И я думаю: нет, нет, нет, брат, спокойно. Пока не доказано обратное, ты невиновен. Делай, што говорила Эйв на занятиях, и постарайся избавитца от этой самодиверсии. Когда у тебя стресс, посчитай до пяти. Один-два-три… и на што, интересно, пялитца эта баба в очках… Четыре-пять. И все стало значительно лучше, брат, потому што они все вдруг взяли и отвернулись, да?
Да тут и красть-то особенно нечего. Я вот о чем, все эти книги, может, и представляют какую-нить ценность для коллекционера, но такой товар не впаришь в «Вайн Баре», это все старые фолианты, так они их называют, брат, фолианты, микрофильмы и всякая такая хрень, да?
По-любому я быстренько просматриваю книги, и там говоритца, что Лейт и Эдинбург объединились в 1920 году, после типа как референдума. То есть вроде того, голосование «Скажем „да“ присоединению», за передачу власти, за парламент и все такое, когда люди высказывали свое мнение, и так оно и было, как они скажут. Мне пришло в голову посмотреть «Шотландца», так вот, там все твердили: «Не, брат, скажи нет», — но все остальные просто отвечали: «Извини, брат, мы понять не можем, чего вы там парите в своей газете, поэтому скажем большое и толстое „да“. Демократия, брат, демократия. Кота не заставить жрать „Феликс“, если есть „Вискас“.
Фишка в том, што жители Лейта отклонили объединение, проголосовав против большинством четыре к одному. Четыре к одному, брат, но все равно объединение произошло. Я даже типа как помню, што, когда мы были совсем мелкими, об этом твердили все старые пердуны. Но теперь все они глубоко под землей, и кто расскажет, што эти пидоры сделали в свое время, пойдя против народа, против демократии, тогда, давно, брат? Позовите парнишку Мерфи! Ага, все эти кошки на Кладбище домашних животных Стивена Кинга, спите спокойно, потому што пришел я. Так што, пожалуй, с этого я и начну, неплохое времечко, девятьсот двадцатый год: великое предательство, брат.
Ага, вот оно все уже начинает складыватца у меня в башке. Проблема в том, что я как-то забыл, што, если ты собрался писать книгу, нужны бумага и ручка. Так што я иду в «Baurmeister» и покупаю там блокнот и ручку. У меня все дрожит внутри, и я не могу дождатца того момента, когда вернусь за свой стол и начну серьезную работу. Так-то, брат, история Лейта от объединения до наших дней. Начну с 1920-го, потом вернусь немного назад, потом опять пойду вперед, как в биографиях футболистов пишут.
Знаешь?
Например, глава первая: «Я не мог в это поверить, когда поднял в руках Европейский Кубок, брат. Этот крендель, Алекс Фергюссон, вдруг оказался рядом и сказал мне: „Ну, брат, теперь ты типа бессмертный“. Не то чтобы я так уж думал о победном голе или вообще о матче, ведь я накануне ночью нахуячился крэка, отпустило только за полчаса до того, как я в такси сел, чтобы ехать на матч…» В общем, ты знаешь, как это бывает, брат.
Потом следующая глава: «Но на самом деле история начинается очень далеко от стадиона Сен-Сиро в Милане. Нам придется перенестись назад во времени, в скромный жилой дом на Крысиной улице в районе Горбалз, в Глазго, где я родился и вырос. Я был семнадцатым сыном Джимми и Сенги МакУиджи. У нас была дружная семья, и я напрасно хотел… бла-бла-бла…», и так далее.
Так что вот так: начать с середины и идти назад.
У них тут есть и газеты того времени, «Шотландец» и «Вечерние новости» и все такое. Ну, даже если их и писали все эти богатые хитрожопые тори, в них все равно может быть хоть немного, ну, местных новостей, что-то типа того, а это именно то, что мне нужно. Проблема в том, что эти газеты уже пересняты на микрофильмы, и мне надо заполнить карточку, чтобы их получить. А потом надо пойти к этой большой, огроменной машине, похожей на старый телевизор, и вроде как микрофильмы в нее засунуть, понятно? Только вся эта байда мне не нравится ни фига. Библиотека, брат, это должны быть чисто книжки и все такое, и никто мне ниче об этих микрофильмах не говорил.
И вот получаю я микрофильмы у парня и иду к этой машине, но когда я ее вижу, эту телехреновину, я сразу чувствую что попал — нет, нет, нет, я ведь в технике ни хрена не шарю, и я, ну, волнуюсь, что могу се поломать. Я мог бы попросить кого-нить из персонала, шобы мне помогли, но я знаю, что они просто подумают, что я тупой даун, понимаешь?
Нет, я не могу тут разобраться, ну никак не смогу, так что я просто кладу эти штуки на стол и выхожу из зала, поднимаюсь по лестнице, просто довольный из-за того, что я оттуда ушел, и сердце тяжело стучит, стучит, стучит. Но когда я уже на улице, я слышу все эти голоса у меня в голове; они смеются, говорят, что я лузер, ничтожество, пшик, и я вижу эту вывеску «Растяпы Мэрфи», и мне больно, брат, мне так больно, что чиста необходимо избавиться от этой боли. Ну, в общем, я иду к Охотнику, у него всегда есть кое-что, и с этим «кое-чем» я не буду больше чувствовать себя «Растяпой Мерфи», то есть полным придурком, иными словами.
26. «…по поводу монстров секса…»
В тот вечер он привел меня к себе и уложил спать. Я проснулась, полностью одетая, под стеганым одеялом. Приступ кратковременной паранойи — когда я подумала о том, какой я себя выставила идиоткой, и о том, чего Терри мог наснимать на эту свою видеокамеру. Но почему-то я чувствую, что ничего не случилось, потому что Джина за мной присматривала. Джина и Саймон. Когда я проснулась, в квартире не было никого. Это была маленькая съемная квартирка, с гостиной с кожаным гарнитуром и ламинированным деревянным полом, накрытом ковром, на вид — очень дорогим. Обои с рисунком из кошмарных оранжевых лилий. Над камином — эстамп с обнаженной женщиной и наложенным на нее профилем Фрейда, с подписью: «Что у мужчин на уме». Меня удивило, что здесь такая безупречная чистота.
Я прошла в маленькую кухню, где на одной из столешниц нашла записку:
Н.
Тебе было не очень хорошо, так что мы с Джиной привели тебя сюда. Я переночую у нее, потом прямо на работу. Тут есть чай, кофе, тосты, мюсли, яйца — в общем, что захочешь. Позвони мне 07779 441 007 (мобильный), как-нибудь пересечемся.
Всего наилучшего, Саймон Уильямсон.
Я позвонила ему, чтобы поблагодарить, но мы не смогли увидеться в тот день, потому что он был на пути в Амстердам с Рэбом и Терри. Я хотела связаться с Джиной, чтобы сказать ей спасибо, но, похоже, никто не знал ее номера.
Так что теперь я скучаю по моим новым мальчикам: Рэбу, Терри и, да, по Саймону тоже. Особенно — по Саймону. Жаль, что они не позвали меня в Амстердам. Я бы, наверное, поехала. Однако мне по-прежнему весело с моими девочками, потому что Лорен вся светится в отсутствие развратных сексуальных маньяков из Лейта, а Диана, хотя она и занята своей диссертацией, всегда не прочь посмеяться и выпить.
Что же по поводу монстров секса, во вторник днем мы таки встретили одного из них, причем действительно монстра. Был удивительно хороший день, и мы втроем сидели в «Грушевом дереве» за столиками на улице, пили пиво, и тут эта скотина подходит к нам и садится за наш столик.
— Добрый день, девочки, — сказал он, поставив свою кружку на стол. Это извечная проблема с «Грушевым деревом»: пивной садик быстро наполняется народом, а столы длинные, так что очень часто получается так, что рядом садится народ, который тебе неприятен во всех отношениях.
— Вы не против, что я присяду рядом, да? — спросил он, грубый и бесцеремонный. У него было жесткое лицо, неуловимо похожее на морду хорька, и редкие светло-рыжие волосы. Он был одет в безрукавку, демонстрировавшую густо татуированные руки. Его кожа была не просто мертвенно-бледной; от него исходил «запашок тюряги», как однажды сказал Рэб, указывая на какого-то своего знакомого в баре.
— Это свободная страна, — лениво проговорила Диана, скользнула по нему равнодушным взглядом и повернулась обратно ко мне. — У меня уже готово почти восемь тысяч слов.
— Это классно, только напомни, сколько их нужно всего?
— Ну, тысяч двадцать. Если я спланирую все разделы, все будет в порядке. Просто мне неохота набивать слова, а потом обнаружить, что надо выкидывать большую часть, потому что я отклонилась от темы. Надо, чтобы был четкий план, — объясняет она, поднимая бокал и отпивая глоток.
— Вы студентки, че ли? — слышим мы хриплый голос.
Я устало поворачиваюсь к этому уебищу, ведь я сижу ближе всех к нему.
— Да, — говорю я ему. Лорен, сидящая напротив, краснеет и морщится. Диана раздраженно барабанит пальцами по столу.
— Ну и как вы там учитесь, хорошо? — спрашивает парень скрипучим голосом, глаза у него — мутные-мутные, а лицо отупевшее и расслабленное из-за выпитого.
— Замечательно учимся, — говорю я ему в надежде, что он отвяжется.
Он, разумеется, не отвязался. Он тут же цепляется к моему акценту.
— А ты откуда приехала, а? — спрашивает он, тыча в меня пальцем.
— Из Рединга.
Он фыркает, потом улыбается мне и поворачивается к остальным. Теперь и я начинаю беситься.
— А вы две откель, вы англичанки, да?
— Нет, — говорит Диана. Лорен хранит молчание.
— Меня Чиззи звать, между прочим, — говорит он, протягивая свою здоровенную потную руку.
Я слабо пожимаю ее и напрягаюсь — у него очень крепкое рукопожатие, — и Лорен тоже пожимает ему руку, но Диана воротит нос.
— Ого, вот даже как, да? — говорит этот Чиззи. — Ну ниче, — улыбается он, — две из трех — это ведь тоже неплохо, да, девочки? Мне сёдня везет, попал в компанию таких славных дамочек.
— Это наша компания, — говорит ему Диана. — И тебя в нее не приглашали.
Судя по реакции этого бугая, она как будто ничего и не говорила. Он слышит только себя, и его рот кривится в развратной ухмылке, когда он смотрит на нас.
— У вас у всех, типа, есть парни, да? Спорю, что есть. Спорю, у вас у всех есть приятели, ну?
— По-моему, это не ваше дело, — говорит Лорен, ее голос твердый, но звонкий и тонкий. Я смотрю то на Лорен, то на этого громилу, который раза в три ее больше, и во мне закипает злость.
— Ага, значит, у тя нету!
Диана разворачивается и смотрит ему прямо в глаза.
— Это не важно, есть у нас парни или нет. Даже если бы у нас был миллион членов, пляшущих на веревке, тебе все равно не светило бы подвесить туда и свой. Так что можешь идти отдыхать. Даже в случае хронической недостаточности мы все равно тебе не позвоним.
Глаза у парня загораются злобой. Да он же законченный псих. Диане лучше заткнуться, пока не поздно.
— Ты можешь се траблов нажить с твоим язычком, курочка, — говорит он, потом мягко так добавляет: — Больших-больших траблов.
— Отъебись, — рявкает на него Диана, — вали на хуй отсюда, и чтобы мы тебя больше не видели.
Парень уставился на нее.
— Сборище лесбиянок, бля, — высказал он, злобная, тупая, уродливая, пьяная рожа. Я бы сказала ему то же самое, что сказала Диана, если бы это был кто-нибудь вроде Колина, но этот парень — явный отморозок. Видно, что Лорен боится его, да и я, наверное, тоже.
А Диана — нет, потому что она встает, и теперь она возвышается над ним.
— Я кому говорю: отъебись. Уебывай, прям щас, грю тебе! Пшел отсюда!
Он поднимается на ноги, и теперь она смотрит ему в лицо снизу вверх, ее глаза полыхают огнем, и на секунду мне кажется, что сейчас он ее ударит, но тут парни за соседним столиком что-то ему кричат, и девушка из бара, которая собирает стаканы, уже подошла и спрашивает, в чем проблема.
Парень выдает холодную улыбку.
— Никаких проблем, — говорит он, берет свою кружку, быстренько допивает и уходит. — Лесбы ебучие, — кричит он нам, обернувшись.
— Нет, мы нимфоманки, и мы всегда озабочены, где бы взять хуя, но даже у нас есть свои, блядь, стандарты! — кричит в ответ Диана. — ДО ТЕХ ПОР, ПОКА НА УЛИЦАХ ЕСТЬ БРОДЯЧИЕ ПСЫ И ХРЯКИ — НА ФЕРМАХ, НАМ НЕ ПРИГОДИТСЯ ТВОЙ ГРЯЗНЫЙ, ПАРШИВЫЙ, НЕДОДЕЛАННЫЙ КРОШЕЧНЫЙ ЧЛЕН, СЫНОК! ТАК ЧТО СМИРИСЬ!
Он оборачивается, и вид у него такой злой, просто пар из ушей, но потом он просто разворачивается и уходит, униженный смехом, звенящим за всеми столами.
Я преисполнена благоговейного восхищения перед выступлением Дианы. Лорен все еще дрожит, чуть ли не в слезах.
— Он — маньяк, он насильник, ну почему они такие, мужчины, почему?!
— Ему просто ебаться хотелось, придурку, — говорит Диана, закуривая сигарету, — но, как я уже говорила, не с этой девушкой. По-моему, некоторым мужикам просто необходим минет перед выходом из дома. — Она ободряюще обнимает Лорен. — Не переживай из-за какого-то идиота, птичка моя, — говорит она. — Я сейчас принесу еще выпить.
Мы неслабо напились и отправились домой. Надо признать, я немного нервничала по пути — боялась, что мы можем встретить того придурка еще раз. По-моему, Лорен опасалась того же, но я готова поклясться, что Диана была бы только рада. Позже вечером, когда Лорен уже рухнула спать, я дала Диане первое интервью, которое она записала на пленку.
— Агрессивные мужики вроде этого мудака, кого мы сегодня встретили, — спросила она, — ты много с такими сталкивалась? Ну, в смысле, в сауне?
— Сауна — безопасное место, в смысле, для работы, — сказала я ей. — Там нет, ну… никакого недопонимания. Я имею в виду… — я пожимаю плечами и решаю говорить правду, — …лично я ограничиваю свои услуги «ручной работой», ну, в смысле, только подрочить рукой. Я никогда не смогла бы работать на улице. У клиентов в сауне есть деньги. Если тебе не хочется делать то, что им надо, они найдут кого-то другого, кто им это сделает. Конечно, приходят и странные типы, которые бывают навязчивыми, им надо показать свою власть над тобой, и слова «нет» для них просто не существует…
Диана куснула колпачок своей ручки и сдвинула очки на кончик носа.
— И что ты делаешь в таких случаях?
И я рассказала ей — ей, единственной из всех — о том, что было в тот раз, в прошлом году. Это была моя тайна, и теперь, когда я ее раскрыла, это принесло мне одновременно и возбуждение, и облегчение.
— Один парень дожидался меня, начал ходить за мной по дороге домой. Никогда ничего не делал, просто ходил за мной следом. Когда он приходил в сауну, всегда спрашивал меня. Говорил, что нам предназначено быть вместе и все такое. Я сказала Бобби, а тот вышвырнул его и запретил приходить вообще. Но этот парень продолжал таскаться за мной повсюду. Вот почему я начала гулять с Колином, вроде как это был сдерживающий фактор, — говорю я ей и вдруг понимаю, что я впервые объясняю все это самой себе. — Как ни странно, но это сработало. Он увидел, что у меня есть парень, и оставил меня в покое.
На следующий день я долго валялась в постели, немного поработала и сходила за покупками, потом приготовила запеканку для моих девочек. Уже вечером я позвонила домой. Мама подняла трубку и поздоровалась со мной шепотом и заговорила тихо, как мышка, так что я с трудом разбирала слова, а потом в трубке раздался щелчок — звук, означавший, что подняли трубку на втором аппарате, наверху.
— Принцесса! — пророкотал голос, после чего раздался еще один щелчок, это мама повесила трубку. — Как там холодная Шотландия?
— На самом деле сейчас здесь тепло, пап. Ты не мог бы попросить маму взять трубку?
— Нет! Никак не могу! Она на кухне, вживается в образ доброй женушки и готовит мне обед, ха-ха-ха… ну ты знаешь, какая она, — говорит он, — счастлива в своем царстве. Ну ладно, как там твоя учеба, очень и очень дорогостоящая учеба? Все замечательно, ха-ха-ха?
— Да, все в порядке.
— Когда домой приедешь повидаться, может, на Пасху?
— Нет, у меня будут рабочие смены здесь, в ресторане. Я попытаюсь как-нибудь на выходные выбраться… мне очень жаль, что курс такой дорогой, но он мне нравится, и у меня все идет хорошо.
— Ха-ха-ха… Дорогой, ну и ладно. Я ничего не имею против, сладкая моя, для тебя — все что угодно, ты это знаешь. Когда сделаешься знаменитым продюсером или режиссером в Голливуде, сможешь вернуть мне деньги. Или дашь мне роль в фильме, например, роль любовника Мишель Пфайфер, вот это мне подойдет. А чем еще ты занимаешься?
Дрочу старым пердунам в сауне…
— Да так, особенно ничем.
— Пропиваешь мои денежки, заработанные тяжким трудом, так ведь? Знаю я вас, студентов!
— Ну, может, немного. Как Уилл?
Голос отца как будто отдаляется и звучит раздраженно:
— Нормально, нормально, я думаю. Я просто хочу… — Да?
— Я просто хочу, чтоб у него были друзья поприличней, вместо этих вообще не пойми чего, которых он, кажется, собирает коллекцию. Этот педераст, с которым он сейчас водится, я ему говорю, ты лучше поосторожней, а то сам таким станешь…
Ритуал еженедельного звонка отцу, и это я его основатель. Вот как отчаянно мне нужна компания. Лорен уехала домой в Стирлинг на все выходные. Диана вообще не вылазит из библиотеки, работает над своей диссертацией. Вчера вечером она пригласила меня к домой к ее родителям, в каком-то районе, которого я совершенно не знаю, и мы слегка выпили с ее мамой и папой, которые, как оказалось, нормальные, классные даже люди. Мы даже травки чуток покурили.
Так что сегодня я слоняюсь по универу в тоске и скуке, жду и как будто слегка опасаюсь, когда ребята вернутся из Амстердама. Крис говорит мне, что он ставит драму для фестиваля, и спрашивает меня, не хочу ли я поучаствовать. Но я знаю, что ему надо на самом деле. Он вполне милый, но у меня была куча парней его типа — с сексом все хорошо где-то месяц, потом мгновенно становится скучно, если только ты не преследуешь какие-то иные цели, как-то: положение, деньги, любовь, интрига, садомазохистские игрища, оргии. Так что я говорю ему, что мне это не нужно, у меня мало времени. Все мое время уходит на этих странных местных парней, некоторые из которых должны вот-вот вернуться из Амстердама. Рэб, скотина, который меня не хочет. Саймон, который, похоже, хочет вообще все, что движется, и который, видимо, воображает, что он все получит — это только вопрос времени; и Терри Сок, вполне всем довольный. А почему нет? Он ебет все и вся, и денег у него достаточно — хотя бы выпивку покупать. И в этом — его устрашающая сила, он как будто живет в осуществленной мечте, воплощение которой готовил всю жизнь. Ему нет нужды что-то менять, все, что он хотел делать в жизни, — это фачиться, пить и страдать хуйней. Чем он, собственно, и занимается.
Терри так часто бывал в районе старого порта Лейта, что я даже шутила с Дианой и Лорен, что он был как Мистер Прайс из «Мэнсфилд-Парка»: «однажды в доках он начал рассчитывать на случайную счастливую встречу с Фанни». Нам это пришло в голову после того, как я поняла, что Терри так называет всех женщин. «Фанни». Так что дома мы называем друг друга Фанни и цитируем фрагменты из книги.
Сейчас я одна, занимаюсь ногтями, и тут звонит телефон. Я подумала, что это может быть моя мама — звонит мне, пока папа на работе, — но это был Рэб. Звонил из Амстердама. Что меня удивило, но удивило приятно. Сперва я подумала, что он соскучился по мне, что он жалеет, что не переспал со мной, когда у него был шанс. Теперь, когда он связался со всей этой порнушкой, его гормоны взыграли, и он уже сокрушается, что не принял участия в этом празднике жизни. Как, впрочем, и я — но у меня еще все впереди. Сейчас он хочет побыть с Терри или Саймоном, несколько недель, часов, минут, до тех пор, пока не родится его ребенок или пока он не затянет узлы.
Я совершенно спокойна. Я спрашиваю, как там Саймон и Терри.
Напряженная тишина на том конце провода длится пару секунд, потом он отвечает:
— Вообще-то я их почти не вижу. Терри целыми днями возится с проститутками, а по ночам ходит с девушками по клубам. Псих, насколько я понял, занят тем же самым. Да, а еще он пытается проворачивать аферы. Заводит контакты с нужным людьми в этой индустрии и все такое, только, сдастся мне, ничего у него не выходит.
Псих: тщеславный, эгоистичный, жестокий. Но мне это нравится. Кажется, Уайльд говорил, что больше всего женщина ценит в мужчине жестокость, и временами я склонна этому верить. И Рэб, я думаю, тоже.
— Этот Псих, он меня очаровал. Лорен была права, когда говорила, что он пробирается тебе в душу, а ты даже и не замечаешь как, — говорю я с тоской, ни на мгновение не забывая о том, что я говорю с Рэбом по телефону, но стараясь показать, что я об этом забыла.
— Так он те нравицца, — говорит он, и мне кажется, что его голос звучит как-то так…-то ли язвительно, то ли слегка снисходительно.
Я сжимаю зубы. Что может быть хуже мужчины, который не трахнул тебя, когда ты сама ему предлагалась, и который потом удивляется, когда ты собираешься переспать с другим.
— Я не говорила, что он мне нравится. Я сказала, что он меня завораживает.
— Он мошенник. Подлец. Терри — тот просто идиот, а Псих — хитрый крендель, — говорит Рэб с неподдельной горечью, которой я никогда от него не слышала. Только сейчас до меня доходит, что он слегка пьян или, может быть, обдолбался, или и то, и другое вместе.
Это странно. Обычно они хорошо ладят между собой.
— Ты же работаешь вместе с ними над фильмом, ты не забыл?
— Как же такое забудешь, — хмыкает он.
Рэб как будто превратился в Колина: ревнивец и собственник, осуждающий и враждебный, а он ведь даже меня не трахнул. Почему я так странно влияю на мужчин, вытаскиваю на свет божий их самые худшие черты? Нет, я с этим мириться не стану.
— У вас у всех сейчас в Амстердаме ночь большой ебли для маленьких мальчиков. Найди себе шлюху, Рэб, проникнись этим безбашенным духом, если хочешь с кем-нибудь поваляться перед женитьбой. Здесь у тебя был шанс.
Рэб молчит пару секунд, а потом говорит:
— У тя крыша едет. — Он старается изобразить равнодушие, но по его тону понятно, что он понимает, что вел себя неблагородно, неправильно, а для такого гордого человека, как он, это ужасно.
Никого ему не обмануть, он меня хочет, но вы, блядь, опоздали, мистер Биррел. Поезд ушел.
— Ладно, — говорит он, нарушая тишину, — у тебя седня явно не то настроение. И вообще я звоню, чтобы с Лорен поговорить. Она дома?
Что-то оборвалось у меня в груди. Лорен. Что?
— Нет, — я сама слышу, как дрожит мой голос, — она уехала в Стерлинг. А чего тебе надо?
— Да так, ничего, позвоню ей домой. Я обещал ей проверить, есть ли у моего старика этот софт, для конвертации файлов из Мака, который у нее дома, в Виндоуз. Короче, софт у него есть, и он сказал, что подъедет и поставит его ей на машину. Просто она говорила, что это довольно срочно, потому что у нее на Маке всякая нужная инфа… Никки?
— Я здесь. Приятного продолжения съемок, Рэб.
— Пока, увидимся, — говорит он, вешая трубку.
Я понимаю, почему Терри так из-за него заводится. Сначала не понимала, а теперь догоняю.
27. Давление в башке
Башка как в тисках, нах. Ох уж эта блядская мигрень. Слишком много мыслей, вот в чем моя проблема, и никто из этих жирдяев вокруг этого не поймет. Слишком много всего у меня в башке. Вот к чему приводит наличие мозгов; заставляет тебя много думать, етить-колотить, обо всех этих жирных уебках, которым давно пора разъебать морды. А их ведь целая куча, уродов этих. Паршивые ублюдки, смеюцца над тобой у тебя за спиной, все как один: уж поверьте, я знаю. Они думают, ты не видишь, но ты все нормально сечешь. Ты знаешь. Ты, блядь, всегда знаешь, сто пудов.
Нужно добыть еще «нурофена». Надеюсь, Кейт скоро вернется от матери со своим миленьким малышом, потому что перепихон всегда помогает, снимает все это давление в башке. Ага, когда кончаешь — это как массаж для мозгов, нах. Я понять не могу всех этих мудил, которые стонут: «Нет, не сейчас, у меня голова болит», как будто, бля, в идиотском каком кино. Вот для меня лично, когда голова болит — это как раз тот момент, когда надо ебацца. Если бы все ебались, когда у них голова болит, в мире не было бы столько траблов, нах. Какой-то шум у двери; вот щас она придет. Но погоди-ка минутку. Не-ет, это, бля, не она. Какой-то мудак пытается вломиться в квартиру… потому шо я тихо сижу, без света, все из-за моей больной головы. Вот они и подумали, шо здесь никого нету. Ладно, сейчас я им, нах, покажу. Мяч в игре.
Я скатываюсь с кушетки прям на пол, как будто чиста Брюс Уиллис или Шварценеггер какой-то, ползу по полу и встаю на ноги у стены за дверью в гостиную. Если они знают, что делают, они наверняка первым делом сюда припрутся, вместо того чтобы лезть наверх по ступенькам. Дверь открывается, мудилы с ней справились, мать их. Они уже внутри. Я не знаю, сколько их, но судя по звуку — немного. Впрочем, без разницы, скока их, блядь, вошло, потому что наружу-то они не выйдут. Наружу их вынесут.
Хорошо… вот, блядь, хорошо… я стою за дверью, поджидая этих уродов. Этот мелкий крендель входит в комнату, у него в руках бейсбольная бита, вот, блядь, ублюдок. Какое разочарование для меня. Я захлопываю за ним дверь.
— Ищешь чегой-то, дружок?
Этот недоносок разворачивается и начинает махать битой у меня перед носом, а в придачу еще и орет.
— Прочь с дороги! Пропусти меня! — кричит он. А я узнал этого пацана! Он из паба, из Психова паба! Он тоже меня узнает, и глаза у него распахиваются.
— Я не знал, что это ты тут живешь, мужик, я просто хотел… Да уж, нах, не знал этот малец ни хрена.
— Ну, так вот дверь, — улыбаюсь я и указываю на дверь. — Вот она. Чего ты ждешь?
— Уйди с дороги… я никому не хочу неприятностей… Я прекращаю улыбаться.
— Ты, блядь, уже по уши в неприятностях, хошь ты этого или не хошь, — говорю я ему. — Так что отдай-ка мне эту биту прям щас. Не заставляй меня применять силу. Для твоей же, нах, пользы.
Малец стоит и дрожит, бля, а его глазенки наполняются слезами. Слабак хуев. Он опускает биту, и я хватаю его за запястье и отбираю ее, потом свободной рукой хватаю его за горло.
— Ну и что ж ты не отделал меня, ты, падла? А? Засранец ты мелкий!
— Я не… я не знал, что…
Я отпускаю его и беру биту обеими руками.
— Вот что ты должен был делать, блядь, — и я бью щенка битой.
Он поднимает руки вверх и удар приходится как раз ему по запястью, и он визжит, как побитая собака, а я продолжаю его охаживать, мне даже страшно подумать о том, что бы он сделал, этот мудак, если бы Кейт и ребенок, бля, были дома.
Я останавливаюсь, когда замечаю, что кровь попадает на коврик Кейт. Щенок валяется, скрючившись, на полу и пищит, как, блядь, новорожденный.
— ЗАТКНИСЬ! — кричу я. Стены тонкие, как бумага, и кто-нить из этих злоебучих соседей обязательно вызовет полицию.
Я нахожу старое посудное полотенце, прижимаю его к кровящей ране на голове придурка, надеваю ему сверху его бейсболку, это немного приостановит кровь. Потом я заставляю его вывернуть карманы и выдаю ему всякие штуки с кухни, чтобы он отчистил ковер. В карманах ниче нет, только немного мелочи, связка с ключами от дома и маленький пакетик с таблами.
— Это экстази?
— Ага… — говорит он, продолжая отскребать ковер, весь такой напряженный.
— А цзына нету?
— …нет…
Проверяю замки на двери. Они просто выбиты, видимо, он плечом надавил, но дерево не расщепилось, и я вставляю дверь на место. Она совсем, блядь, слабенькая, и надо бы ее заменить.
Иду туда, где этот крендель скребет ковер.
— Кровь еще капает, вали-ка ты на хуй отсюда. А то если она мне закатит скандал по поводу крови на ковре, я заставлю тебя заплатить по полной и покажу те всю твою блядскую кровь, понял?
— Ладно… ладно… уже ухожу… — бормочет он.
Я выясняю, что зовут мудака Филипп Муир, и он из Лохэнда. Смотрю на ковер. Крови почти и не видно. Недоебок неплохо поработал.
— Хорошо, а теперь мы с тобой прогуляемся, — говорю я ему. Пацан слишком напуган, чтобы что-то говорить, и мы идем к его тачке. Я открываю переднюю дверь со стороны пассажира, и он забирается внутрь. Я неторопливо обхожу машину и сажусь на место водителя, зная, что он слова поперек не скажет — так он обосрался.
— Давай говори, куда ехать, парень.
— Э-э…
— Мы едем к тебе домой.
Я врубаю радио, и мы едем в Лохэнд. Фургон разъебанный вдрызг, еле едет. По радио крутят эту старую хорошую Слэйдов «Mama Weer Aw Crazee Now» [8 - «Мама, мы все сошли с ума». — Примеч. пер.], и я начинаю им подпевать.
— Слэйды, блядь, хороши, — говорю я мальцу.
Мы вытряхиваемся из машины неподалеку от очень даже пиздатого дома.
— Здесь твои предки живут? — Ага.
— Дома кто-нить есть?
— Не-а… но они скоро вернутся.
— Ну так давай поторопимся, пшел.
Так что мы входим, и я оглядываю обстановочку. У них хороший телик, с плоским экраном и все дела, встроенный видак, из этих новых, куда компакт-диски вставляются, а на дисках — фильмы, ну, ебучий VDU или как там их еще называют, блядь. Есть еще новенький музыкальный центр, из этих, с хуевой тучей динамиков.
— Ну ладно, малец-молодец, давай начинай, бля, погрузку, — говорю я уебку.
Парень все еще дрожит как осиновый лист, и я выглядываю на улицу — нет ли поблизости любопытствующих. Если пацан сам проболтается, все пиздюли будут его, и он это знает. Мы грузимся в фургон и едем обратно к Кейт. Хорошая новость — есть сидюк Рода Стюарта со всеми хитами. Я сразу его прикарманиваю.
Когда мы возвращаемся, Кейт с дитенком уже дома.
— Фрэнк… замок… — Она показывает на пол, где валяются винты. — Я просто вставила ключ в замок, и они все выпали… — Она видит пацана, стоящего у меня за спиной. Он опять начал дрожать, из-за чертова замка, так ему и надо, ублюдку.
— Все в порядке, — говорю, и мы выходим на улицу и возвращаемся с телевизором.
Она подхватывает ребенка на руки.
— Замок… Фрэнк, что происходит? Что это такое?
— Вот этот вот мой юный друг… — В общем, я объясняю ей ситуацию и иду обратно к машине. — Он действительно добрый самаритянин, да, парень? Набрел на кое-какую приличную обстановочку, вот я и велел ему приволочь кое-что сюда. Это же лучше, чем твое прежнее барахло.
— Но замок…
— Ну, бля, я же все объяснил, Кейт. Починим мы твой замок. Я со Стивом, моим друганом, насчет этого побазарю, он слесарь, так что все будет чики-пики. Ты лучше вот посмотри! Новеньки DVD, нах! Теперь придетца продать старые видеокассеты.
— Ента уж-жасно мило, — говорит она. — Пасиба, Фрэнк…
— Ты не меня благодари, а Филиппа, ага.
Кейт смотрит на этого кренделя. А тот таращится на меня.
— Пасиба, Фил… а что у тебя с лицом? Я прерываю ее.
— Это длинная история, нах, — говорю я ей. — Просто Фил был мне должен, так, за одну услугу, так что когда он купил себе новое стерео, то позвонил мне и сказал, мол, старое могешь забирать, если захочешь. Я думал, это старье какое-нить, но этот мудак говорит, что ему всего полтора года!
— Ты уверен, Филипп? С виду оно такое дорогое…
— Ну ты же знаешь эту молодежь, вся эта мода и все такое. Полтора года для такого дерьма — это как каменный век! Да, Фил?
Этот мудак только по-глупому ухмыляется. Кейт включает телик в розетку.
— Классная какая картинка! Как те рождественские эльфы. Иди посмотри, — говорит она ребятенку.
— Для тебя — только самое лучшее, детка.
Этот мудак говорит, да пошли вы все на хрен. Пусть бы лучше спасибо сказал, что живой. Я так думаю, надо бы юзануть этого раздолбая. Я вывожу его наружу.
— Ладно, теперь можешь валить, но нам нужно встретиться. Скажем, в понедельник, в «Кафе Дель Соль», в одиннадцать утра.
— На фига? — спрашивает он, испуганно смотря на меня.
— Работа, сынок. Такие вот подростки вроде тебя, от них один геморрой, если они не работают. Лень, чтоб ее, как говорится, мать всех пороков. Запомни, «Кафе Дель Соль», понедельник, одиннадцать утра. Если я опоздаю, спросишь Лексо. Ни о чем не беспокойся, потому что теперь ты работаешь на меня. В общем, я тебя жду.
Он прекратил трясти головой, но вид у него удивленный.
— И что, мне зарплату дадут?
— Ага, догонят и еще дадут. Будешь жить, и даже не калекой. Вот и вся твоя гребаная зарплата, — говорю я. — Скажи-ка мне, — продолжаю я и вижу вдруг, что у него кольца чуть ли не на каждом пальце. — Хех, милые цацки, дружок. Давай-ка снимай.
— Нет, пожалуйста, только не мои кольца, пожалуйста…
— Так, я жду.
Мудак начинает дергать за перстни.
— Они не слезают… Я достаю нож.
— Ща я тебе пальцы отрежу, тогда точно слезут, — говорю я ему.
Слезли враз.
Этот мудак жалобно смотрит на свои кольца, я убираю их все в карман, а одно отдаю обратно.
— Все сегодня прошло нормально. Держись молодцом и получишь обратно их все. А теперь брысь с глаз моих. А в понедельник жду тебя в кафе. — Я возвращаюсь к Кейт и запираю дверь.
Потом звоню Стиву на мобилу и говорю ему, что это срочно. Кейт говорит:
— Это стерео просто отличное, Фрэнк! Мне даже не верится! Это так классно!
— Ага, — говорю, — смышленый попался пиздюк. Будет теперь на меня работать. С ними надо построже. И делом их надо занять, шобы дурь всякая в башку не лезла.
— Это хорошо, пристроить парнишку. Ты такой добрый, на самом деле котик. Такая душка.
Мне приятно, что она так говорит. С одной стороны, это мило, но с другой стороны, я понимаю, почему ее бывший сбежал, если тебя все время зовут душкой и котиком, тут поневоле сбежишь. Хотя я доволен, что сумел ее порадовать.
— Просто это такой бизнес: хочешь оставаться на плаву, помогай другим, тогда и другие тебе помогут. Поняла, что я хочу сказать? Надевай свой жакет, пойдем где-нить поедим.
— А ребенок…
— Да отведи его к своей маме. Пошли, мне надо развеяться. Сегодня работы было до хуя. Хочу поесть где-нить. Музычку послушать. Пивка дерябнуть, чтобы расслабиться. Ты отведешь мелкого к матери, а я пока подожду Стива, чтобы он починил дверь. Это не займет много времени, я сделаю запасные ключи, и ты заберешь их в почтовом ящике, когда все будет готово. Я зайду за тобой к твоей матери.
Кейт одевается, красится и сажает ребенка обратно в коляску.
Я вытаскиваю старый телик в прихожую и подключаю его к новой антенне, по Sky идет передача про шотландский футбол. Хочу посмотреть. Забавно, башка уже не болит, сама прошла — даже без поебатца.
28. Афера № 18740
Странно так получилось. Бегби, Урод, а теперь вот и Рентой снова вошли в мою жизнь и стали главными героями этой странной драмы под названием «Жизнь Саймона Дэвида Уильямсона». Назвать первых двоих хроническими неудачниками — это смертельно их оскорбить. Рентой, напротив, пробился — теперь у него свой клуб в Амстердаме. Никогда не думал, что в нем есть такой потенциал.
Конечно, я не слишком порадовал этого мудака. Я сказал ему, что я не выпущу его задроченный хуй из поля зрения, пока он не вернет мне деньги, и вот они у меня — в бумажнике. Мы сидим в подвальной кафешке на Prinsegracht, и он осторожно дотрагивается до своего разбитого носа.
— До сих пор не могу поверить, что ты меня ударил, — хнычет он. — Ты всегда говорил, что насилие — для неудачников.
Я сижу и медленно покачиваю головой, глядя на этого пиздюка. Мне хочется снова его ударить.
— А у меня раньше не было друга, который свалил бы с моими деньгами, — говорю я ему. — И у тебя еще хватает наглости меня обвинять. Ты не только меня обул, — рычу я и бью кулаком об стол, но потом понижаю голос, поймав на себе любопытные взгляды двух жирных америкосов за соседним столиком, — ты, сука, вернул деньги Уроду! А этот ебаный наркояср все эти годы молчал, никому ничего не сказал! И даже теперь это все выплыло только тогда, когда его отымели как следует!
Рентой подносит кофе к губам. Дует на него, отпивает глоток.
— Ну, я же уже извинился. Я действительно хотел отдать тебе деньги, если тебя это хоть немного утешит. Я так и хотел сделать, но ты же знаешь, как оно с деньгами бывает, они испаряются непонятно куда. Я думал, ты просто об этом забудешь.
Я смотрю на него. О чем этот кретин тут толкует? С какой, бля, планеты он к нам прилетел? Планета Лейт, мудацкие девяностые, держу пари.
— …ну, может, и не забыл, а в том смысле… — он пожимает плечами, — это действительно было немного эгоистично с моей стороны. Но мне нужно было оттуда убраться, из Лейта, из всего этого наркодерского дерьма.
— А мне, типа, не нужно, так тебя понимать? Да ты был чисто конкретно эгоист. — Я снова стучу по столу. — Немного эгоистично, он говорит. Как-то оно слабо сказано, ты не находишь? Я бы сказал по-другому.
Я слышу, как америкос говорит что-то своему приятелю; звучит как-то по-скандинавски. Выходит, это не американцы, а шведы или датчане какие-нибудь. Забавно, они выглядят слишком жирными и глупыми в этих своих претенциозных шмотках, чтобы быть кем-то еще, кроме янки средних лет.
Рентон опускает козырек своей бейсболки, чтобы скрыть блеск в глазах. Вид у него усталый. Однажды нарк — нарк навсегда… то есть если ты не Саймон Дэвид Уильямсон, а я все-таки Саймон Дэвид Уильямсон.
— Ну, я решил, что сначала заплачу Уроду, — говорит он, теребя кофейную чашку, — Я подумал, Псих… Саймон… он сам кого хочешь наебет, предприимчивый мальчик. С ним все будет в порядке, у него есть голова на плечах.
Я отворачиваюсь и смотрю на лодку, которая плывет по каналу. Один тощий пиздюк в лодке замечает нас и машет нам рукой.
— Эй, Марк! Как ты?
— Нормально, Рикардо, наслаждаюсь солнышком, — кричит Рент и машет ему в ответ.
Ебаный Рент, опора нашей фанатской коммьюнити. Забыл, наверное, что я видел его вусмерть обдолбанным, видел, как он визжит от ломки, набрасывается на украденный бумажник, как голодный хищник на беззащитную жертву.
Теперь он мне рассказывает свою историю, и мне интересно, хоть я и пытаюсь казаться равнодушным.
— Сперва я приехал сюда, потому что это был единственный город, где я бывал прежде, — начинает он. Я закатываю глаза, и он говорит: — Ну, кроме Лондона и Эссекса, где мы работали курьерами. И я решил поехать сюда, когда вспомнил, как мы после смены катались на лодках, помнишь?
— Ага… — Я киваю в смутном согласии. Я даже не знаю, изменилось ли это место. Сложно вспомнить, на что это было похоже, после всей той наркоты, которой мы тут закидывались.
— Забавно, но в глубине души я даже не сомневался, что4 здесь вы меня быстро найдете. Было бы забавно, если бы кто-то приехал на выходные и наткнулся на меня, я думал, что это будет первое место, где вы станете меня искать, — улыбается он.
Я проклинаю собственную тупость. Никто из нас даже и не подумал про Амстердам. Черт его знает почему. Я всегда считал, что мои знакомые, да и я сам в случае чего, будут прятаться в Лондоне или Глазго.
— Мы первым делом об этом подумали, — лгу я с ходу. — И мы были здесь несколько раз. Тебе просто повезло — везло до этого раза.
— Так ты расскажешь обо мне остальным? — говорит он.
— А поебаться не завернуть? — ворчу в ответ. — Думаешь, меня волнует, что происходит с Бегби? Если этот мудозвон хочет вернуть свои денежки, пусть сам жопу рвет, а я вовсе не собираюсь облегчать задачу этому психопату.
Рентой задумывается ненадолго и принимает на веру мои слова.
— Забавно, когда я первый раз сюда приехал, я остановился в отеле там, дальше по каналу, — говорит он, указывая на «Принс-грахт». — Потом я нашел комнату в Пджипе, это что-то вроде амстердамского Брикстона, — объясняет он. — Парень, с которым я дружил, Мартин, раньше работал со звуком, там, в Ноттингеме. Мы начали проводить вечеринки в клубе, так, для развлечения. Мы оба слушали хауз, а тут все прибивались по техно. Наши вечеринки стали достаточно популярными, а потом один парень, Нильс, пригласил нас проводить дискотеки у него в клубе, раз в месяц, потом — раз в две недели, потом — раз в неделю. Потом у нас появились предложения поинтереснее.
Рентой понимает, что его речи звучат слишком самодовольно, и добавляет, как бы извиняясь:
— Ну, я хочу сказать, что мы стали жить малость получше, но две или три плохие ночи — и все для нас было бы кончено. Мы бы тогда хуй на это забили — раз закончилось, так закончилось. Я не хочу делать клуб ради клуба.
— Так вот, что у нас получается, — я чувствую, как меня захлестывает возмущение, — ты тут крутишь пластиночки, а своих старых друзей просто кинул. Ублюдок.
Рентой нерешительно протестует, что лишь подтверждает мои слова.
— Я же тебе рассказал, как все было. Когда мы собирали деньги за вечеринки, уже после того, как всем отстегнем, мы просто делили все пополам. У нас даже счет в банке появился только пару лет назад. И завели его мы только после того, как нас ограбили. Каждую субботу я шел по улице с тысячами фунтоз в карманах. А так я живу хорошо. У меня квартира в Броуверграхте, — говорит он, теперь и вправду донельзя самодовольно.
Что случилось с его шилом в заднице? Это, должно быть, ужасно скучно — столько лет проводить дискотеки в клубах.
— Так что, ты играешь все в том же клубе все еоссмь лет? — говорю я чуть ли не с осуждением.
— Ну, на самом деле это не один и тот же клуб, он очень изменился за эти годы. Теперь мы устраиваем фестивали, типа вот «Танцевальная долина» и «Королевский день» здесь, и «Любовный парад» в Берлине. Мы ездим по всей Европе и даже в Штаты, на Ибицу, в Майами — на танцевальные фестивали. Мартин — пиаровское лицо «Роскоши», для прессы и типа того, а я держусь в тени… по очевидным причинам.
— Ага, ну прям как я, Бегби, Второй Приз и Урод… хотя кет, Урод выпадает, с ним ты рассчитался, — опять придираюсь я. Я до сих пор удивляюсь, что он выбрал Мерфи, а не меня.
Рыжий агент Апельсин вновь поворачивается ко мне.
— Кстати, а как там Урод?
Я коротко киваю, позволяя довольному презрению обозначиться у себя на лице.
— В глубокой жопе, — говорю я. — То есть он был на чистяке до тех пор, пока не подвалили твои деньжата. Потом он затарился целой кучей наркоты. И пошел путем Томми, Мэтти и всей той толпы.
Пусть этот предатель почувствует себя виноватым. Бледная морда Рентона даже не зарумянилась, но глаза малость оттаяли.
— Что, положительный анализ?
— Ага, — говорю я, — и ты сыграл в этом немалую роль. Хорошая работа, прими мои поздравления.
— Ты уверен?
Ну вот, как будто дел у меня больше нет, кроме как беспокоиться за иммунную систему нашего солнечного мальчика. Если у него еще пока нет СПИДа, он его заслужил.
— Положительно уверен, так же положительно, как и его анализ.
Рент обдумывает это какое-то время и наконец выдает:
— Это плохо.
Я не могу устоять перед искушением и добавляю, чтобы добить его окончательно:
— И Али тоже. Ты же знаешь, они были вместе. Британские налогоплательщики должны тебя благодарить, — саркастично замечаю я. — Устраняешь всякие отбросы общества.
Рентой выглядит немного растерянным. Ложь во спасение — так это называется, я бы не удивился, если бы у Мерфи обнаружили СПИД. Но это еще не все. Это еще самое легкое из того, что предстоит перенести нашему мальчик)' Рента. Он уже почти успокоился и теперь пытается напустить на себя безразличие.
— Грустно это. А здесь хорошо, — улыбается он, глядя на эти узкие здания, которые поддерживают друг друга, как подвыпившие гуляки. — Ебаный Лейт. Пойдем, может, в квартал красных фонарей, дернем по пивку, — предлагает он.
Мы отправляемся по пиву и, кстати, неплохо проводим время. Я вижу, что мои страшные сказочки подействовали на Рента, хотя после пива он заметно взбодрился.
— Я пытаюсь держаться на плаву и при этом не мешать жить другим, по возможности, — говорит он, глядя на группку хулиганистых молодых англичан, что проходят мимо.
Это будет охуительный день, я уже чувствую.
— Да, согласен, это тяжело. Они и вправду — наш самый главный ресурс, — говорю я, и он смотрит на меня с явным недоумением, так что я объясняю: — Мы — люди с амбициями. То есть единственные из людей, которых сейчас принимают в расчет.
Рентой вроде как собирается протестовать, но потом обдумывает это получше, смеется и хлопает меня по спине, и я понимаю, что каким-то извращенным образом, где-то уже за чертой, мы снова стали вроде как друзьями.
Той ночью я предпочел переночевать у Рентона, вместо того чтобы возвращаться в этот дурдом, в смысле отель. Насколько я понял, вчера приятели Рэба решили отыметь всех шлюшек поголовно, как будто они вдруг прониклись мыслью, что скоро уже возвращаться домой, и теперь только и делали, что укуривались и еблись. Сегодня они планировали поехать в Утрехт, чтобы покататься на лодках с какими-то идиотками. Пошло все в задницу, я остаюсь здесь с Рентоном.
Рентой живет с немецкой пташкой по имени Катрин, угрюмой тощей нацистской кошечкой. У нее нет груди, но, насколько я помню, Рентой всегда таких предпочитал. Похожа на мальчишку. Всегда знал, что он пидор, просто ему не хватает смелости себе в этом признаться, так что он трахает девочек, которые похожи на мальчиков. Небось еще и в задницу, ха, удовольствие только для мужиков с маленьким членом. А эта птичка Катрин, она, наверное, худшая из них всех. Возможно. Тощие плоскогрудые девицы с полным отсутствием зада обычно довольно распущены, это как компенсация за то, что у них нет того, что нравится нам, парням. Эта холодная тевтонская корова едва ли сказала мне пару слов, даже не среагировала на мои попытки с ней пофлиртовать — чисто из вежливости. Она мне на фиг не нужна — разве что чтобы позлить Рента. Забавно за ним наблюдать. На вид — почти как европеец. Он все еще довольно худой, но уже не такая скелетина. На его веснушчатой роже наросло малость мяса. Его волосы слегка поредели и обнажили лоб: ранняя лысина — проклятие многих рыжих.
Лучший способ начать водить эту суку за нос — дать ему проникнуться ко мне доверием. Тогда он попался. А я знаю, что почем. Это не из-за денег, а из-за предательства. Так что я плавно подъезжаю к интересующей меня теме, когда он уже готов после очередного пива.
— Бегби считает, что ты был героем того ограбления в Лейте. — Конечно, все это — откровенное вранье. Тем более что Бегби ублюдок и его мнение мало кого волнует.
И Рентой это знает. Он не так глуп на самом деле. В том и проблема, что этот рыжий Иуда может быть кем угодно, но только не идиотом. В его глазах мелькают циничные искорки, и я понимаю, что он мне не верит.
— Что-то я сомневаюсь, — говорит он. — У Бегби много Малахольных приятелей. Эти мальчики порвут любого — просто по приколу. А я дал им повод.
Слишком близко к правде, воришка. Интересно, а как бы отреагировал большой Лексо Сеттерингтон, бывший «партнер» Бегби, который живет сейчас в отеле в полумиле отсюда, если бы он узнал, что Рент сейчас в городе. Да, он поливал грязью Бегби, но это еще ничего не значит для таких уебков, как эти двое. Наверняка сразу бы ломанулся звонить своему драгоценному Франко, и тот примчался бы первым рейсом. Ага, он бы секунды не утерпел — сразу бросился бы звонить Бегби, мол, вот тебе адресок Рентона.
Искушение велико, но нет. Я хочу сам донести эту хорошую новость до мира. У Рентона здесь клуб, квартира, подружка. Вряд ли он куда-то сорвется, тем более если здесь он чувствует себя в безопасности.
— Ну, может быть, — говорю я угрюмо и, сменив тон, добавляю: — Но тебе надо съездить в Эдинбург, повидаться с ребятами, — говорю я, и это при том, что я сам едва ли виделся с кем-то из наших — из бывших наших, — с тех пор, как вернулся.
Рентой пожимает плечами.
— Да был я там несколько раз. По-тихому, конечно.
— Йопть, а я и не знал… — Меня действительно бесит, что я ничего не знал, пока этот ублюдок спокойно мотался туда-сюда.
Рыжая сволочь громко ржет.
— Я думал, что ты вряд ли захочешь меня увидеть.
— Да нет же, я был бы безумно рад тебя видеть, — говорю я.
— Ну, именно это я и имел в виду, — говорит он, потом добавляет, с надеждой распахнув глаза: — Я слышал, Бегби все еще сидит.
— Ага. Ему еще несколько лет осталось, — изворачиваюсь я, стараясь говорить ровным голосом. Вроде как у меня получилось.
— Ну, тогда можно и съездить, — улыбается Рентой. — В Эдинбург, в смысле.
Класс. Похоже, этот пиздюк купился. Я начинаю собой гордиться.
Позже я звоню Терри и предлагаю им с Рэбом встретиться с нами. Я подумал, что Рентой может оказаться полезным со своими музыкальными и вообще амстердамскими контактами. Я говорю ему о нашей задумке, и он, похоже, заинтересовался. Так что мы встречаемся в джаз-кафе «Хилл-Стрит» на Вармоэ-страат, мы — это я, Рэб, Терри, Билли и Рент, сидим, пьем пиво, курим и болтаем. Терри и Билли смутно помнят Рентона по прежним временам, девки, диско, футбол, хуйня всякая. Терри то и дело поглядывает на него, как будто не совсем уверен. Вот ведь как: ни один уебок не доверяет мошеннику, который думает только о своей выгоде, и, черт подери, твердо уверен, что получит свое.
Рэб Биррел, который решил пропустить поездку в Утрехт, благоразумно объяснив это тем, что сломанный нос и синяки под глазами будут плохо смотреться на свадебных фотографиях, что-то нам впаривает. Мы с Терри считаем, что Рэб — большая зануда, но он много знает, этот Биррел, так что его занудство все же терпимо. А сейчас он делает предложение, которое нам с Терри кажется сомнительным.
— Я так и не понял, почему фильм нужно снимать именно ТУТ, — говорит Терри Рэбу.
Рэб смотрит на меня, такой весь из себя серьезный.
— Ты про полицию не забывай. Такие фильмы… — он колеблется, и улыбается, когда Терри морщит губы и потирает запястья, — …ну, в общем, Терри, такие фильмы, как тот, что мы пытаемся снять, запрещены АРГТ.
— Ну хар-рашо, мистер вумный студент, — говорит Терри, — а просвети-ка нас, темных, что такое АРП.
Рэб кашляет и смотри на Билли, потом на Рента, как будто ища поддержки.
— Это Акт о распространении порнографии, закон, который регулирует производство и распространение порнопродукции.
Рентой молчит с загадочным выражением на лице. Рентой. Кто он такой? Что он такое? Предатель, стукач, сука, подлец, себялюбивый эгоист — он воплощает в себе все, что нужно рабочему классу, чтобы успешно интегрироваться в капитализм. И я ему даже завидую. Я, блядь, в самом деле завидую этому ублюдку, потому что он пальцем не пошевелит ни для кого, кроме себя, любимого. Я пытаюсь быть таким же, как он, но огонь — дикий, страстный итальянско-шотландский огонь — горит во мне слишком ярко. Я наблюдаю за ним: вот он сидит и смотрит на все будто из зрительного зала — и я чувствую, как мои руки сжимают подлокотники кресла, так что костяшки пальцев белеют.
— В общем, у нас могут быть крупные неприятности с полицией, — нервно заключает Рэб.
Я смотрю на него и бодро качаю головой.
— Есть много фишек, чтобы обвести полицию вокруг паяьца. Ты не забывай: копы — это всего лишь недоразвитые долдопы.
Рэб явно сомневается. Тут вмешивается Рентой.
— Псих… э-э… то есть Саймон. Люди становятся преступниками, потому что они растут в криминальной среде. Большинство копов начинают как противники преступников, но так как через свою работу они тесно соприкасаются с преступным миром, они волей-неволей проникаются этой средой. Сейчас самое лучшее место для всяких ублюдков — как раз в полиции.
Биррела, похоже, это прикалывает. У него такой вид, будто он вдруг обрел родственную душу. Да, Терри прав насчет этого ублюдка. Он — тот еще пиздобол, и если ему позволить, он может часами болтать о том, живут ли кролики на Луне. Так что я вступаю в беседу, чтобы опередить Биррела и Рента, а то они как заладят — их потом не остановишь:
— Ладно, хватит уже пиздеть. Полицию я беру на себя. Все будет путем. Тут на днях все должно решиться. Я сейчас как бы там вентилирую все вопросы.
Я выхожу из бара и пытаюсь поймать сигнал на зеленой мобиле. Она по идее должна работать в Европе, но хрена с два она тут работает. Я чуть не выкидываю эту хрень в канал, но все-таки убираю ее в карман, иду в ближайший табачный магазин, покупаю телефонную карту и звоню домой из автомата. Я чувствую сладкую дрожь, сексуальное напряжение накатывает без причины, и я звоню в «Интерфлору» и посылаю Никки дюжину красных роз и еще дюжину красных роз — для ее соседки Лорен, еще больше возбуждаясь при мысли о том, как она на это отреагирует.
— Записки не будет, — говорю я женщине на линии. Потом я звоню в полицейский участок Лейта.
— Здравствуйте. Меня зовут Саймон Уильямсон. Я владелец «Порта радости». Я хотел бы узнать результаты экспертизы конфискованных пилюль, — говорю я, доставая из кармана листок бумаги, который мне дал коп Шашлык. — Мой идентификационный номер ноль семь шесть два…
После длинной паузы извиняющийся голос на другом конце провода говорит:
— Извините, сэр, в лаборатории много заказов…
— Хорошо, — роняю я возмущенным тоном недовольного налогоплательщика и кладу трубку. Когда я приеду, первое, что я сделаю, — подам жалобу главному констеблю.
29. «…дюжина роз…»
Мы с Лорен потрясены этой посылкой; дюжина роз — каждой, кроваво-красных, на длинных стеблях, посланы анонимно, на сопроводительных карточках — только наши имена. Лорен совсем в замешательстве, она думает, что это кто-то из колледжа. Мы слегка подвисаем, потому что вчера напились по случаю возвращения Лорен из лона семьи в Стерлинге. Заходит Диана, наши букеты производят на нее впечатление.
— Девочки, да вы просто счастливицы, — говорит она и изображает обиженного несчастного ребенка. — Ах, а когда же и мне будет счастье? Где мой мудацкий принц на белом коне?
Лорен с каменным лицом осматривает цветы — так осторожно, как будто в них спрятана бомба.
— В магазине должны знать, кто их послал! Я сейчас позвоню и выясню, — говорит она. — Это же сексуальное домогательство!
— Остынь, — говорит Диана, — вот тот мудак в «Грушевом дереве» на прошлой неделе — это было домогательство. А это — романтика. Лучше порадуйся за себя, подружка.
Эти цветы вносят в скучные будни немного тайны, что помогает мне пережить скучные лекции в универе. Потом я возвращаюсь домой и начинаю готовиться к смене в сауне. Я хочу поменяться сменами с Джейн, и она согласна, но я не могу найти Бобби, чтобы поставить его в известность. Он, надо думать, в одной из парилок, распаривается со своими приятелями. Сегодня четверг, то есть гангстерский вечер. Так что там много-много золотых цепей, и пот течет градом с крепких, но все же немного заплывших жирком тел. Забавно у нас получается: с понедельника по среду приходят в основном бизнесмены, в пятницу развлекаются обычные парни, в субботу — футболисты, а по четвергам — криминальные элементы.
К концу смены я вижу, что у меня кончаются полотенца, и заглядываю в массажную комнату. Джейн разминает огромную тушку плоти на столе: мужик ярко-розовый, только что из парилки, и его тело отсвечивает зеленым от светильников на сосновом полу. Лицо Джейн опущено, я вижу ее улыбку, но не вижу глаз. Я киваю на стопку белых — всегда девственно белых — полотенец, беру пару штук и возвращаюсь к себе. На выходе слышу, как колышущаяся тушка стонет:
— Сильнее… не бойся, давай сильнее… не бойся, сильнее…
Я уже почти вышла, когда вдруг поняла, что это — тот самый парень, который обычно спрашивает меня. Впрочем, какая разница. Все равно мы меняемся сменами с Джейн. Надо все-таки Бобби найти. Бобби парится с парнем по имени Джимми, а фамилии я не знаю. Джимми спрашивает, не думала ли я о том, чтобы поработать в эскорт-службе. Я смотрю на него с сомнением, но он продолжает:
— Нет, я просто хочу сказать, что ты бы здорово подошла одному моему коллеге. Это хорошие деньги, и тебя к тому же кормят и поят… — Он улыбается.
— Меня беспокоит другое. То, что после кормежки и выпивки, — улыбаюсь я ему в ответ. — В смысле, дела интимные.
Джимми энергично трясет головой.
— Нет-нет, ничего такого. Этот парень просто любит компанию. Выйти в свет с хорошенькой девушкой — вот и все. То есть такой договор. А все, о чем вы с ним договоритесь в дальнейшем… это останется между вами. Он политик, иностранец.
— А почему я?
Он сердечно смеется, демонстрируя вес свои тридцать два зуба.
— Ну, во-первых, ты в его вкусе, и, во-вторых, ты всегда хорошо одета, у тебя есть вкус. Могу поспорить, что ты из тех девушек, у которых в гардеробе есть пара-тройка просто сногсшибательных нарядов, — говорит он. — Ты все же подумай.
— Хорошо, я подумаю, — отвечаю я и иду домой, так ничего и не выпив, впервые за несколько месяцев. Я захожу в свою комнату и проделываю несколько упражнений на растяжку и дыхание. А потом просто падаю в кровать и шикарно высыпаюсь — опять же впервые за несколько месяцев.
Утром у меня — приступ небывалой активности. Я спорю с Лорен и Дианой за право первой идти в душ и потом целую вечность решаю, что мне сегодня надеть. Откуда вдруг такое возбуждение? Ну ладно, он возвращается, и я жутко рада, что он возвращается. Это странно, но последние несколько дней я действительно по нему скучала. Когда я прихожу в паб, я понимаю, в чем дело. Этот Псих, или Саймон, как я должна его называть, за такое короткое время успел превратиться для меня из десерта в основное блюдо. И когда я увидела Саймона в начищенных ботинках, черных брюках, зеленой футболке, я сразу подумала: держись, подруга, тут что-то есть. У него отросла щетина, и он сменил прическу: зализанные назад волосы под Стивена Сигала уступили место легкой, почти пушистой стрижке, которая делала его как-то мягче. Его глаза сверкали, перебегая от одного собеседника к другому, и казалось, вот-вот остановятся на мне.
Он выглядел так потрясно, что я даже засомневалась насчет собственной внешности. После долгих раздумий я надела белые хлопковые слаксы, черно-белые спортивные туфли, короткий синий жакет, который, когда я застегиваю нижние пуговицы, акцентирует внимание на моей груди, обтянутой тоже синим, но чуть более светлым топом с V-образным вырезом.
Я смотрю на Рэба и вижу теперь просто очень красивого мужика, но напрочь лишенного харизмы. Зато от Саймона харизма просто-напросто прет, сминая все на своем пути. И все его жесты: как он сгибает локоть и лениво опускает подбородок на запястье, как он поглаживает себе шею… И мне хочется прижаться к нему и самой гладить его шею.
Что-то тут происходит. Причем Саймон явно всем верховодит. Терри вроде бы удивлен, а Рэб кажется задумчивым. У него через пару месяцев свадьба, но он, похоже, решил пуститься во все тяжкие по собственному почину, не дожидаясь, пока его накачают наркотиками и погрузят на поезд в Варшаву или что-нибудь в этом роде. Я поглядываю на Саймона, но он не дает мне никакого намека, что это он прислал розы.
Мелани приходит с небольшим опозданием и садится рядом со мной. Я замечаю, что Саймон раздраженно смотрит на часы. Кажется, они с Рэбом беспрестанно спорят насчет фильма. Теперь в их разговорах всплывает еще одно имя, некий таинственный персонаж по имени Рент, из Амстердама. Саймон поднимает руки, как будто сдается;
— Ладно, ладно, фильм надо снимать в Амстердаме, чтобы не было неприятностей с властями, или, что еще лучше, он должен смотреться так, как будто его снимали в Амстердаме. Мы можем создать нужные интерьеры и в пабе. То есть нам нужно всего-то несколько уличных съемок, трамваи, каналы и все дерьмо. Никто ничего не поймет.
— Ну да, наверное, — уступает Рэб, хотя видно, что он встревожен.
— Вот и славно, — пафосно произносит Саймон, потом смотрит прямо на меня, и у меня все внутри обрывается, когда я вижу эту лучезарную улыбку. Я натянуто усмехаюсь в ответ. Саймон снова лениво проводит ладонью по своей щетине. И я вдруг понимаю, что мне очень хочется побрить его опасной бритвой, намылить ему лицо и посмотреть на те чувства, которые отразятся у него на лице, когда я медленно проведу по нему лезвием…
Мои мысли приходят в полнейший раздрай, поскольку мне очень сложно думать о чем-то другом, кроме Саймона. А он говорит:
— Терри, ты вроде как пишешь сценарий, ну и как успехи? А я думаю только о том, как мне хочется тебя трахнуть, мистер Саймон Псих Уильямсон, облепить тебя собой и впитать каждую каплю тебя, использовать тебя, заставить кончить, так тебя ублажить и вымотать, чтобы ты больше никогда не захотел никакую другую женщину…
— Успехи просто охуительные, но я ничо еще не написал. Все здесь, в голове. — Терри ухмыляется, качая головой и улыбаясь мне, как будто это я задала ему этот вопрос, как будто здесь больше вообще никого нет. Терри. Он не красавец, но он из тех мужиков, с которыми ты все равно станешь трахаться, хотя бы из-за того, с каким горячечным энтузиазмом они ко всему относятся. Может быть, это он послал нам цветы.
— Терри, все знают, что у тебя в голове. У тебя на уме исключительно секс. Но нам нужен сценарий: не в голове, а на бумаге.
— Я знаю, знаю, — он улыбается во все свои тридцать два зуба, запустив пальцы в свою вьющуюся шевелюру, — но я ни фига не могу ничего записывать. Я могу, к примеру, надиктовать на пленку или пусть кто-нить записывает за мной, — добавляет он, с надеждой глядя на меня.
— Значит, ты хочешь сказать, что просто-напросто все похерил, — вдруг заявляет Рэб.
Я смотрю на Мелани, которая нерешительно пожимает плечами. Ронни усмехается. Урсула невозмутимо ест быстрорастворимую лапшу из стаканчика, а Крейг сидит с таким видом, как будто у него неожиданно открылась язва желудка. Потом Терри застенчиво извлекает на свет пару листов формата А4. Почерк у него даже не «курица лапой», а скорее «паук брюхом» или даже «скорпион хвостом».
— И это все, на что ты сподобился? — спрашивает Рэб, забирая у Терри листы и пристально их изучая.
— Писательство — это не мое, Биррел, — пожимает плечами Терри, но он явно смущен. Рэб трясет головой и передает листы мне.
Я начинаю читать, но это настолько глупо, что я не могу не зачитать это вслух, чтобы и другие тоже порадовались.
— Терри, это же полный бред! Послушайте: «Парень имеет девочку в жопу. Девочка лижет другую девочку». Это ужасно.
Плечи Терри поникают, и он опять запускает пальцы себе в шевелюру.
— Детский минимализм, мистер Лоусон, — фыркает Рэб, забирает у меня листы и размахивает ими перед носом у Терри. — Это не сценарий, Терри. Это дерьмо на лопате. Здесь нет сюжета. Это просто ебля, — смеется он, передавая листы Саймону, который совершенно спокойно изучает написанное.
— Именно ебля нам и нужна, Биррел, это же порно, — защищается Терри.
Рэб морщится и откидывается назад в кресле:
— Ну да, именно то, што нужно всем этим уродам, тем, которым вы крутили свою доморощенную порнушку. А мы собираемся снимать настоящее кино. Я вот о чем, сценарии так не пишутся. — Он резко машет рукой.
— Может, сейчас тебе кажетца, шо это никакой не сценарий, Биррел, но у тебя есть актеры, которые вдохнут в него жизнь… ну, как у этого Джейсона Кинга по телику, — говорит Терри, неожиданно вдохновившись этой идеей. — Косвенные намеки и все такое. Сейчас снова мода на свингующие шестидесятые, так что должно прокатить.
Во время этой дискуссии все остальные молчат, они явно скучают и думают о чем-то своем. Саймон кладет бумаги Терри на стол, расплывается в кресле и начинает стучать пальцами по подлокотнику.
— Позвольте мне вмешаться, все-таки я имею какой-то опыт в этой индустрии, — говорит он в своей претенциозной манере, пойди разберись, то ли он и вправду такой весь пафосный, то ли просто стебется. — Рэб, почему бы тебе не взять сценарий Терри и не прописать сюжет.
— А хуйли толку? — говорит Рэб.
— Да ведь это же не диссертация в колледже, Биррел, — достаточно громко провозглашает Терри.
— Правильно, — говорит Саймон, зевая и потягиваясь, как кот; в полумраке даже кажется, что у него светятся глаза. — Я думаю, Терри, тебе нужно немного помочь. — Повернувшись к нам, он предлагает следующее: — Я думаю, лучше всего сделать так. Рэб и Никки возьмут основные идеи Терри и переведут их в формат сценария. На базовом уровне, просто чтобы разбить фильм на сцены, включить натурные съемки… и чего я вам это рассказываю, вы же кино изучаете, вы сами знаете, как писать сценарий. — Он так улыбается нам обоим, что, кажется, даже Рэб малость оттаивает.
Но я не с Рэбом хочу работать, Саймон, я хочу работать с тобой.
Тут в разговор вклинивается Терри:
— Я считаю, што не стоит… ничего личного, ребята… но не стоит привлекать слишком много студентов. А што, если я поработаю с Никки? — с надеждой спрашивает он, потом оборачивается ко мне и добавляет: — Я вот о чем, ну, попробуем парочку позиций и все такое. Штобы убедиться, что все получитца на съемках.
— По-моему, у нас и так все получится, Терри, — быстро говорю я. Я смотрю на Саймона, думая о том, что мы с ним вполне могли бы попробовать некоторые позиции, но он в этот момент шепчет что-то на ухо Мелани, а она улыбается.
— Я думаю, что нам с Никки будет гораздо проще работать вместе, мы же каждый день видимся в универе, да и вообще, — говорит Рэб, глядя на меня.
Мне бы хотелось, конечно, чтобы это был Саймон, ну, тот, кто прислал цветы, но я киваю, соглашаясь, потому что теперь я уже думаю: может быть, это был Рэб? Но тогда почему и Лорен тоже?
— Да, — говорю я тихо, — в этом есть свой резон.
Терри явно обижен моим отказом. Он сидит и с отсутствующим видом изучает бар.
— Вот и ладушки. В сценарии должны быть все необходимые порнографические элементы, то есть минет, обычный секс, две девочки, анальный секс и извержение спермы, — говорит Саймон, потом добавляет: — Также немного садо-мазо, и вообще, ребята, не стесняйтесь, проявите изобретательность.
Терри слышит, что Саймон перешел непосредственно к сексу, и вновь оживляется.
— У нас самая большая проблема — это анальный секс. — Саймон смотрит на нас с Мел. — Точнее, девочки, это у вас большая проблема.
От его холодного взгляда, который сопровождает эти слова, у меня все внутри замерзает.
— Я этого делать не буду, — говорю я ему.
Мел качает головой и говорит, в первый раз за сегодня:
— Я тоже не буду. — Она ловит взгляд Терри, смущается и бьет его по ноге. — Терри, мать твою, не перед камерой же!
Саймон морщится:
— М-м-м, нам нужно это обсудить. Понимаете, мне кажется, что сейчас это важно. То есть не то, чтобы это важно лично для меня, меня, если честно, подобные вещи не прикалывают, но мы с вами живем в анальном обществе.
Рэб закатывает глаза, а Терри с энтузиазмом кивает.
— Я вот о чем, сами подумайте, — продолжает Саймон. — В захолустных городишках живут уроды, которые сообщают всему миру, что пришельцы притащились сюда аж из другой галактики, только чтобы взять какие-то пробы у них из жопы… современное порно, теперь в каждом фильме — тройное проникновение. Возьмите, к примеру, картины Бена Довера. В наше время молодых и красивых всегда ебут в жопу.
— Кстати, великолепные фильмы, — глубокомысленно замечает Терри.
Саймон нетерпеливо кивает в знак согласия.
— Дело в том, что раньше, если какую-то бабу имели в жопу на экране, это была старая карга с отвисшей грудью и запущенным целлюлитом, которая больше ни на что не годилась. Но теперь ситуация изменилась. Если девочка хочет стать порнозвездой, анальный секс — это почти что обязательная процедура, вроде экзамена.
— Только не для меня, — тихо говорю я, так что меня слышит только Саймон, но он пропускает мою реплику мимо ушей. Приходится повысить голос. — В жизни многие женщины вообще не занимаются анальным сексом. Допускают для себя, может быть, лесбийские игры или даже групповуху. Мы же не собираемся снимать грязную порнуху для озабоченных мужиков, которым только и нужно, что подрочить. По крайней мере мне казалось, что мы собираемся делать что-то новое, ввести диалоги и сцены, не относящиеся к теме секса. И что получается? Все похерилось после одного уик-энда в Амстердаме? И что же такого там произошло, а, мальчики?
— Но мы по-прежнему будем новаторами, — настойчиво продолжает Саймон, — но нам нужно охватить все базовые аспекты, включая анальный секс. Это же не жизнь, Никки, это кино.
Нет. Это жизнь. Это должно смотреться как обычная жизнь. Ебля — это всегда ебля; это, может быть, единственное в нашей жизни, что всегда настоящее.
— Ну да, — говорит Рэб, невольно становясь на сторону Саймона, — мы должны помнить о том, что изображение секса и настоящий секс — это две разные вещи. Порнуха — это просто шоу уродов. Я вот о чем, много ты знаешь народу, который в жизни практикует тройное проникновение?
— Вообще-то немного. Только ты и твои дружки-пидоры в колледже, — говорит Терри.
Рэб игнорирует его реплику и продолжает говорить, он очень хочет, чтобы его поняли правильно:
— Давайте снимем реальную историю про обыкновенных живых людей, которые занимаются обыкновенным сексом. Анальный секс — это уже экстрим, и если девочки не хотят этим заниматься, так и не надо.
— Нет. — Псих качает головой. — Понимаешь, Рэб, все зависит от того, как мы относимся к собственным жопам. Мы полагаем, что если в нашем теле и присутствует бессмертная душа, то она расположена именно в жопе. Вот с чего все начинается. И в этом есть смысл. Именно поэтому в последнее время в нашем обществе и возник культ задницы, всякие шутки на анальные темы, анальный секс, анальные хобби… задница — не мозги, не космос, а именно задница — это наш последний оплот. Если мы революционеры, то только поэтому.
— Но я все равно не хочу, чтобы меня трахали в задницу. — Я смотрю на Урсулу и Мел в поисках поддержки. — Еще раз повторяю, мне это не нравится. Я уже пробовала. Мне такой секс кажется очень болезненным, долгим, нудным и неудобным. Мне нравится трахаться, а не сидеть враскоряку и думать, а сколько еще сантиметров члена поместится у меня в заднице.
— Может, тебе не хватает практики? Некоторые из девочек, которые достаточно долго трахаются в попку, становятся настоящими фанатками этого дела, — говорит Терри.
— Мне совершенно не хочется, чтобы моя задница стала похожа на тоннель под Ла-Маншем, Терри. Я не ханжа, — тут Терри мне подмигивает, — просто это не мое. Я ничего не имею против, но лично я анальным сексом заниматься не хочу, вот и все.
— Ну, что до меня, я не против, могу и в жопу потрахатца, просто не хочетца, чтобы люди об этом знали, — говорит Мелани. — Я вот о чем, есть какие-то фишки, которые не хочетца никому показывать. Типа нужна ж человеку какая-то частная жизнь.
— Ага-ага, я не такая, я жду трамвая, — ржет Терри.
— Ну, Терри, если для тебя это нормально, это твои проблемы. А у девушек все немного по-другому, если ты вдруг не знал.
— Какого черта по-другому, у нас же эра феминизма или хуйли? — Он поворачивается к Рэбу. — Или даже, пожалуй, постфеминизма. Слышь, Биррел, все-таки я иногда слушаю ту байду, которую ты нам паришь.
— Безумно рад это слышать. Саймон хлопает в ладоши:
— Давайте рассуждать так: в этом бизнесе никому не нужна кисейная барышня, которая поет: «Я настоящая леди». Мы хотим услышать: «Да, сэр, я могу и я хочу».
— Все это правильно, Саймон, — улыбаюсь я, — просто у каждого своя песня.
Он открывает бумажник.
— Вот наша песня. — Он показывает мне толстую пачку купюр. Потом демонстрирует афишку какого-то фильма. — И вот. Мы с вами — на передовой. Давайте подумаем. То есть попробуем разобраться, с чего вдруг началось все это анальное наваждение.
— Ну да. Идеальный образ того общества, в котором мы живем: эгоцентризм, люди не видят дальше собственной жопы, — говорю я.
— Нет, дорогуша, все началось с порно. Девочки, что снимаются в порнухе, — вот настоящие первопроходцы. Порнография рулит, поп-культура сосет. Людям нужен секс, насилие, жратва, домашние зверушки, а вечером — подрочить и забыться. Так давайте дадим им секса, много секса. Возьмем телевидение, там одно насилие и унижение, возьмем газеты и журналы, возьмем всю нашу классовую систему, всю зависть и горечь, что так и прут из нашей так называемой культуры: в Британии все хотят посмотреть, как будут ебать других, — говорит он, и сейчас он похож на пришельца из фильма «Близкие контакты с инопланетянами», вот так, в лучах солнца, что пробиваются сквозь жалюзи. — Ладно, все это мы обсудим позже.
Терри хитро смотрит на него и говорит:
— Знаешь, што я тебе скажу, возьми лучше Джину. Она ничего не имеет против того, чтобы ее трахали в жопу.
— Ни за что, Терри, для мальчишников она, может быть, и годится, но у нее совершенно не тот класс. В смысле чтобы сниматься в серьезном кино. Оставь кастинг мне. Я тут случайно встретился с одним парнем, Мики Форрестер его звать, мы с ним давно знакомы, так у него есть сауна. И там работают симпатичные девочки. Так что с актрисами проблем не будет. А Джина нам не нужна, — говорит он, чуть ли не морщась при одном только звуке ее имени.
Терри пожимает плечами:
— Дело твое, но она сказала, что она тебе глаз на жопу натянет, если ты ее не возьмешь, — сообщает он Психу с радостной улыбкой.
Мелани кивает и подтверждает его слова:
— Ага, я бы лично не стала с ней связыватца, круче нее только яйца, сам знаешь. Раз сказала натянет — значит, натянет.
Саймон, Псих, бьет себя по лбу:
— Великолепно. Мне угрожает какая-то старая манда, а мои ведущие актрисы не хотят заниматься анальным сексом. Ладно, можешь передать этой Невесте Бегби, чтобы она отъеблась от меня раз и навсегда.
— Сам ей скажи, — ухмыляется Терри. Я придвигаюсь к Саймону и говорю:
— По поводу кастинга… может, я тоже смогу помочь. Спрошу своих знакомых, может, они согласятся. Девочки, которые в курсе дела, так сказать.
Саймон медленно кивает.
— Мне пора идти, увидимся позже, — говорю я, потому что вижу, что Рэб ждет меня и взгляд у него явно ревнивый.
30. Посылочки
Я снова закинулся каким-то дерьмом, которое должен был отдать Охотнику. Али сказала, что если я снова сорвусь, могу вообще домой не возвращатца, чтобы Энди, типа, не видел папу в таком состоянии. Вообще-то это справедливо, так што я и не стал возвращаться. В последние дни творится всякая херня: Монни, мамаша и Парки, у которого, похоже, вообще чердак сорвало. И что самое голимое — один небольшой рецидивчик, и приходитца платить такую цену. И, главное, чувствуешь: все, ты завязал, совсем завязал, а потом все равно срываешься, когда тебя начинает конкретно ломать. Как будто старая система напоминает тебе обо всем, что ты сделал в прошлом, и говорит: «Извини, парень, но вот тебе еще».
Так что я таки вмазался, в первый раз за несколько дней. Энди в школе, Али, надеюсь, в ближайшие пару часов не вернетца. Так што хата пуста, как Сахара, я сижу в большом старом кресле, кручу свою кассету с «Алабамой-3» и подпеваю вслух. Вижу этого кренделя, Заппу, как наяву. Вот уж кто никогда меня не осудит, што бы я ни сделал. Просматриваю свои записи, ну, из библиотеки. Я ваще-то зашел туда только укрытцца от дождя, а все закончилось тем, что я начал читать книжки про Лейт и даже записи делать. Я так и думал, што Лейт от меня так просто не отцепится, и пришлось мне заниматца всей этой фигней. Включаю телик, вырубаю звук и поливаю цветы, надеясь, что Заппа не выкопал в очередной раз большой куст юкки.
Но день действительно не задался. Потому што раздается звонок в дверь, я иду открывать и буквально охуеваю.
Вот он, собственной персоной, стоит на пороге. А я и не знал, что он вышел, сердце в груди колотитца, как ненормальное, ни хера себе приколы, как сказал бы Псих. Я пару секунд тупо молчу, не знаю, что сказать, потом он улыбаетца, а я наконец нахожу нужные слова:
— Франко, рад тебя видеть, дружище. Когда ты вышел?
— Да уже две недели как, бля, — говорит он, проходя мимо меня в квартиру, а я замечаю, что его каблуки обдирают лак с паркета. Али будет в бешенстве, потому што домовладелец — та еще сварливая тварь. — Но я, бля, времени не терял, разбирался, што тут и как, якшался с одной девочкой. А ты съебался в Шотландию, а, пидор? — спрашивает он меня. — Какого хера ты тут делаешь? — продолжает он, и его лицо становитца совсем мрачным. — По-прежнему сидишь на герыче, мать твою, а?
Ну, когда на тебя глядит натуральный тигр, тут главное — не пиздеть слишком много.
— Не, ну не совсем, брат, так, раз в сто лет, по большим праздникам, понимаешь? Не так, как раньше. Совсем не как раньше.
— Твое счастье, если так, потому што меня уже блевать тянет от вас, торчков. Ну што, хочешь кокса?
— Ну, э-э… даже не знаю, брат. Я вообще ни хрена не знаю.
Бегби решил, что это положительный ответ, и выудил на свет божий пакет с коксом. Отсыпал хорошую дозу, и хотя я вообще-то кокс не Люблю; я понял, што придется занюхать, типа как из вежливости. Понятно, што это развязка и все такое, но от одной дороги ведь хуже не будет, наверное.
Франко начинает делать дорожку.
— Мне тут сказали, што ты в Перте сидел, — говорит он. — Голимое место, очень голимое, бля. А мне тебя не хватало, ты, пидор, — продолжает он, улыбаясь так, штобы я понял: он скучал именно по мне, а не по мне в тюряге.
Ну и што тут скажешь?
— Ну, мне тоже тебя не хватало, Франко, брат, а ты, кстати, неплохо выглядишь, держишься в форме и все такое, вот што я тебе скажу.
Он напрягает мышцы на животе.
— Ну да, я в тюряге работал над собой, не то што некоторые. А теперь это приносит свои дивиденды, да, приносит, — продолжает он и занюхивает нехреновую такую дорогу. — У меня есть девочка, в Западном Хэйлсе, у нее хата на Лорн-стрит. Держись, нах, подальше от этого места, честно тебе говорю. Но девочка што надо, формы и все дела, — говорит он, показывая руками эти самые формы типа песочных часов. — Ну да, у нее есть ребенок, но так и хер бы с ним. Раньше она жила с одним пидором, а потом пришел я и въебал ему прямо в рожу. Этом уроду еще повезло, что у меня настроение было хорошее. Я держал себя в руках, остался со своей бабой, но што делает эта дура, она продолжает ебать мне мозга по поводу Элспет и этого пидора, с которым она жила раньше, — продолжает Франко, выплевывая слова, словно пули из штурмовой винтовки типа АК-47.
Я наклоняюсь и занюхиваю свою дозу. Потом выпрямляюсь и начинаю тереть нос.
— Ну да… и как ребенок?
— Я тут ездил на днях их проведать, да. Да все типа в порядке, но Джун продолжает трепать мне нервы. Какого хера я во все это впрягся, непонятно. Надо вообще пойти и проверить, все ли у меня нормально с башкой.
— А ты, ну это, уже отвык от тюремной системы?
Глаза Бегби тут же наливаютца кровью, и он так смотрит на меня — как будто прямо сейчас оторвет мне башку, на хрен.
— Это, бля, что еще значит? А?
— Ну… просто мне потом долго пришлось приспосабливаться к нормальной жизни и все такое, вот почему я и спрашиваю, — говорю я ему. Но Бегби уже несет, и он начинает парить мне про тюрьму, и это очень меня беспокоит, брат, потому что я начинаю думать про Рентона, и про бабки, которые я получил, и про то, как я проговорился Психу об этих бабках, и про то, не проговорился ли, в свою очередь, Псих Бегби.
Франко всасывает в себя очередную дозу кокса, а я все еще не отойду от первой. Он еще пару минут говорит обо всех этих ебанутых пидорах там, в тюряге, а потом смотрит на меня, очень-очень нехорошо смотрит, и говорит:
— Эй, Урод, когда я был в тюряге… я получил посылку. Рентой, видать, и ему выдал его долю!
— Ну да, брат. Я тоже такую получил. От Марка… Бегби застывает на месте и смотрит на меня, нет, он пялится прямо мне в душу, брат.
— Ты, бля, получил посылку от Рентона?!
А я под кайфом и не хрена не знаю, что говорить, поэтому начинаю просто гнать:
— Ну, типа того, Франко, не, я точно не знаю, от кого эта посылка. То есть, понимаешь, мне ее просто под дверь подложили. Но я типа подумал, что это, наверное, от Рентона.
У Франко, кажется, приступ ярости. Он бьет себя кулаком по ладони и начинает ходить взад-вперед. У меня в голове звучит сигнал тревога, брат. А что, если он выяснил все про бабки?
— Именно, Урод! Я, бля, ровно то же самое подумал! Только этот сраный удолбанный ворюга может прислать эту пидорскую порнуху, где сраные пидоры имеют друг друга! Только он мог прислать нам такое! Да он тоже нас поимел, Урод! СУКА! — ревет Франко и со всей дури бьет кулаком по столу, роняя стеклянную пепельницу, которая, к счастью, не разбиваетца.
Гейская порнуха… что за нах…
— Ну да, это очень даже похоже на Рентона, — говорю я, пытаясь сообразить, что к чему, и тихо радуюсь про себя, что ничего не успел спизднуть про бабки.
— Когда я мудохал этих пидоров в тюряге, я представлял себе, что на их месте находится Рентой, — выплевывает этот бешеный. Потом занюхивает еще две дороги. Одна из них пропадает зазря, потому что он чихает и продолжает орать: — Я видел Психа, в его ебучем новом пабе, в этом сраном «Порте радости»! Нуда, этот пидор типа продвинул свое вонючее заведение. И сказать ему, нах, ничего нельзя, потому что его голова забита очередными аферами.
— Мне ли не знать, брат, — киваю я и занюхиваю вторую дорогу, хотя меня все еще колбасит после первой.
— Ну да, и я видел Второго Приза, в одной занюханной забегаловке, среди всех этих бездомных придурков.
— Я слышал, парень стал похож на Кристофера Рива, — с трудом говорю я, наркота в этот момент сшибает меня с катушек, как поезд с рельсов, нах.
Бегби падает в кресло.
— Ну да, так все и было, но мне удалось-таки вернуть парню башку на место. Я потащил его в «ЕН1». Этот урод не хотел пить, так што я вылил ему пару порций водки прямо в его сраный лимонад, — говорит он, грустно так ухмыляясь. — Ну он и выпил, и ничего. Ему нужно, бля, развлекалово. Распевать гимны, читать библию, на хуй. Етить-колотить, в общем, я стал для него Добрым Самаритянином и спас этого пидора от тоскливой и занудной жизни, понимаешь? Они хорошо промывают мозги, эти уроды в своей блядской миссии. Но я уделал их всех, я им показал это долбаное христианство…
И я думаю, что это и вправду неплохо, что Второй Приз вернулся к нормальной жизни.
— Но врачи говорят, что ему нельзя пить, Франко, — я провожу пальцем по горлу, — или все, пиздец.
— Он мне ту же херню парил, типа «доктор то, доктор ее», но я сказал ему прямо, в наше время учитываетца не количество, а качество жизни. Лучше один год отрыватца по полной, чем прожить пятьдесят лет жалким уродом. Бля, он становился похож на всех этих пидоров в «Порте радости». Я, бля, сказал ему так: раз все так херово, так пусть, бля, сделает себе трансплантацию печени. И все типа будет в порядке.
В общем, он парит и парит, целую вечность, а я все это слушаю, так что когда Бегби наконец уходит, я рад немерено, потому что весь этот поток насилия, который обычно вываливает на тебя Бегби, иногда просто невыносим, слушать его охренительно тяжело. Тебе начинает казатца, что ты киваешь, когда надо было помотать головой, ну и всякие прочие измены в голову лезут. Так что я, даже когда на конкретных приходах, все же стараюсь себя контролировать и жду, пока парень уйдет подальше, а потом выползаю на улицу, под мелкий дождь, и настраиваю автопилот на Центральную библиотеку на мосту Георга IV.
Меня вдруг прошибает: я замечаю, что город меняется. Город больше не мой. Таких ребят, как я, оттесняют все дальше и дальше, центр полностью отдан на откуп всяким бизнесменам, покупателям, студентам и туристам. Уберите отсюда старинный замок, и это место может быть где угодно.
К тому моменту, когда я добираюсь до Уголка Эдинбурга, у меня все еще туман в голове, и я тупо таращусь на девушку, которая выдает микрофильмы.
— Из… извините, вы не могли бы помочь мне с этой штуковиной? А то я никогда ею не пользовался, — говорю я, показывая на свободную машину.
Она смотрит на меня и отвечает:
— Конечно, — и показывает мне, как заправить пленку в машину. Фишка в том, брат, что это охренительно просто, так что я чувствую себя полным дебилом. Но это ладно. Вскоре я уже начинаю читать про великое предательство 1920-го, когда Эдинбург всосал в себя Лейт против воли народа. Вот когда начались все проблемы, брат! Четыре к одному, брат, четыре к одному, что все началось именно тогда.
Когда я выбираюсь из библиотеки в город и собираюсь идти к порту, погода в очередной раз меняется, и начинается натуральный ливень. А у меня нет бабок на автобус, так што приходится бегом бежать. В Центе святого Джеймса отирается какая-то молодежь, среди них — мой приятель Кертис.
— Все нормально, парень? — спрашиваю я, меня уже почти отпустило.
— Нормально, Ур-ур-урод, — отвечает он. Маленький торчок порядком нервничает из-за своего заикания, но если на него не давить, то уже очень скоро мальчик выбирает правильный ритм, и разговор идет просто как по маслу. Мы с ним трепемся пару минут, потом я направляюсь к Пикардии, жмусь к стенам домов и пытаюсь найти хоть какое-то укрытие.
Пересекая границу между Пилригом и Солнечным Лейтом, я натыкаюсь на Психа, и в этот раз настроение у него получше, судя по всему. Я думал, что он меня проигнорирует, но парень типа хочет извинитца, по крайней мере подходит ко мне, как будто хочет извинитца.
— Урод. Слушай… давай забудем о том разе, брат, — говорит он.
Очевидно, что он не заложил меня Бегби, хотя Генералиссимус и навестил его паб, так что я перестаю паритца.
— Ну да, мне типа как жаль, что все так получилось, Саймон. Спасибо, что не сказал ничего Франко.
— Да ебать я хотел этого урода, — говорит он, тряся головой. — Мне кажется, я вообще слишком уж заморачиваюсь по поводу таких, как он. — Потом он приглашает меня завернуть в ближайший паб, типа пивка попить. — Давай пропустим по кружечке, пока дождь не закончится, — говорит он.
— Хорошо бы, но… тебе придется проставляться, приятель, потому што я на нуле совершенно, — говорю я, штобы сразу прояснить ситуацию.
Псих вздыхает, но все равно заходит в паб, ну я типа иду за ним. Первый, кого я там вижу, это Кузен Доуд: сидит у барной стойки с парочкой таких же мерзавцев. Доуд парит что-то на тему англичанин в Эдинбурге: мол, у них и футбольные команды покруче, и транспортная система, и пабы, и клубы, в общем, все у них круче, и такси дешевле, и люди душевнее, ну и как обычно. Может быть, он и прав, но сейчас-то он в Эдинбурге.
Когда он отваливает в сортир, Псих мрачно провожает его взглядом и спрашивает:
— Это што еще за хер с горы?
Ну, я ему и рассказываю, што это кузен Фелли, говорю, што мне бы очень хотелось узнать пин-код Доуда, потому што, если бы я знал пин-код, я бы пошарился у него по карманам и надыбал бы его кредитку, а на счету у него лежит куча бабла.
— Ну да, он постоянно всем парит про то, как там все происходит в этом их сраном Банке Клайдсдейл.
Доуд возвращается, берет еще пива и усаживаетца. А вот потом происходит настоящее чудо! Этот урод стягивает с себя куртку, и мы с Психом переглядываемся. Фишка в том, брат, что перед нами сидит наш шанс! Потому что мы видим татуху Доуда, изображающую льва, и под ним надпись: «А вы готовы?» — на одном предплечье, а на втором предплечье у него набит Король Билли верхом на лошадке. А под лошадью, на свитке выбит пин-код, видимо, чтобы Доуд его не забыл. 1690.
31. «…половину задницы…»
Наша квартира в Толкроссе — это как небольшая фабрика. Косяки с травкой и чашки кофе сменяют друг друга. Мы с Рэбом работаем над сценарием. Диана сидит тут же, рядом; закопалась в свои записи для диссертации, смеется над нашими приколами, а мы толкаем друг друга локтями, пытаясь работать за одним компом. Диана время от времени бросает взгляд на экран, одобрительно мурлычет и выдвигает совершенно безумные, но заслуживающие внимания предложения. Лорен забилась в угол, корпит над своим домашним заданием и пытается пристыдить нас, что мы занимаемся всякой пакостью вместо того, чтобы писать курсовую. Она явно заинтригована, но тем не менее упорно отказывается читать наш сценарий. Мы с Рэбом подначиваем ее, произносим шепотом слова вроде «дрочить» и «в задницу» и посмеиваемся, а Лорен краснеет и бормочет «Феллини» или «Пауэлл и Прессбургер». В конце концов Диана сдается и собирает свои бумажки.
— Пойду я отсюда, не могу этого выносить, — говорит она. Лорен смотрит на нас сверху вниз.
— Тебе они тоже мешают?
— Нет, — говорит Диана печально, — просто каждый раз, когда я смотрю на экран, я еся возбуждаюсь. Так что если услышите вздохи и звуки моторчика из моей комнаты, вы, я думаю, догадаетесь, чем я там занимаюсь.
Лорен страшно надулась — кусает нижнюю губу, вся такая сердитая. Если ей так противно, то чего она здесь сидит? Что ей мешает уйти в ее комнату? К тому времени, как мы закончили первый черновик — примерно на шестьдесят страниц — и распечатали его, ее любопытство все-таки взяло верх, и она подошла к нам. Прочитала заглавие, потом нажала на кнопку «page down» и уставилась на экран. На лице у нее отражалось недоверие и отвращение.
— Это ужасно… омерзительно… непристойно… и даже не забавно. Непотребство сплошное. И по содержанию, и в смысле художественных достоинств. Мне даже не верится, что вы сподобились написать такую низкопробную, эксплуататорскую мерзость… — кипела она. — И вы собираетесь проделывать все эти вещи с незнакомыми людьми и позволите им делать такое с вами?!
Я едва не ляпнула ей в ответ: позволим-позволим, все, кроме анального секса, — но вместо этого я отвечаю цитатой, которую запомнила специально для таких случаев.
— «Хотела бы я знать, что хуже: быть похищенной и сто раз изнасилованной неграми-пиратами, лишиться половины зада, пройти сквозь строй у болгар, быть высеченным и повешенным во время аутодафе, быть разрезанным, грести на галерах, — словом, испытать те несчастья, через которые все мы прошли». — Я смотрю на Рэба, и он присоединяется к выступлению:
— «Или прозябать здесь, ничего не делая?»[8 - «Мама, мы все сошли с ума». — Примеч. пер.] Лорен качает головой:
— Это еще что за чушь? Рэб поддразнивает ее:
— Это Вольтер, «Кандид», — объясняет он. — Странно, что ты не знаешь, Лорен, — говорит он нашей девочке, которая нервно передергивает плечами и закуривает сигарету. — И что ответил Кандид? — Рэб показывает на меня пальцем, и мы опять отвечаем хором:
— «Это большой вопрос!»
Лорен по-прежнему смотрит злобно, как будто мы нарочно над ней издеваемся, а мы опять принимаемся за сценарий.
— Хорошенькие цветуечки, — говорит Рэб, указывая взглядом на мои розы. — И второй букет, там в ведерке. — Он дерзко улыбается. — Какой-нибудь пылкий поклонник, я так понимаю?
Лорен стреляет в него взглядом, но я сразу же понимаю, что цветы нам прислал не Рэб, и первое, что мне приходит в голову: значит, это был Пси… Саймон. В общем, можно с уверенностью вычеркнуть Рэба из списка подозреваемых.
Мы сидим до открытия магазинов, просматриваем черновик, вносим дополнения. Да, мы с Рэбом ужасно устали, и еще мы нервничали из-за того, как наш проект воспримут остальные, но когда пришло время идти, мы покидали квартиру сильно подбодренные замечаниями Лорен. Мы заходим отксерить и сброшюровать несколько копий сценария. Когда мы устраиваемся в кафе, чтобы позавтракать, до меня наконец доходит — сквозь наше приподнятое настроение и нашу усталость, — что мы, похоже, обидели Лорен. Ощущая внезапный укол вины, я говорю Рэбу:
— Как ты думаешь, может, стоит вернуться и проверить, как она там?
— Не, мы только масла в огонь подольем. Дай ей время остыть, — отвечает Рэб.
Я охотно с ним соглашаюсь — мне и самой не особенно хочется возвращаться. Потому что мне нравится сидеть с Рэбом в кафе. Нравится крепкий черный кофе, апельсиновый сок и булки. Нравится, что на столе перед нами лежит сценарий. Сценарий фильма, который мы написали сами. Вот так просто сели и написали. Мы добились хотя бы чего-то, мы с Рэбом. Мы вроде как стали ближе, и я подумала, может быть, мне бы хотелось, чтобы у меня в жизни было побольше таких моментов. Сейчас речь шла не просто о сексе, как это было с моей одержимостью Саймоном, — на самом деле у меня вдруг возникло чувство какой-то странной асексуальности. Не просто ебля, а вот такие моменты — вроде теперешнего.
— Как ты думаешь, твоя девушка одобрит твое поведение, если узнает, что ты всю ночь писал сценарий порнофильма вместе с другой женщиной? — говорю я.
Рэб принимает это все за чистую монету. Он резко замыкается в себе, делает вид, что не слышал вопроса, и наливает себе еще кофе из кофеварки. Он молчит еще минут пять, а потом вроде бы хочет что-то сказать, но не говорит, и мы рассчитываемся, и выходим из кафе, и садимся в автобус до Лейта.
Всю дорогу до Лейта я думаю только о нем, а потом мы заходим в бар — и он там. Саймон Уильямсон. Собираются все остальные. Урсула в спортивном костюме, который на англичанке смотрелся бы просто ужасно, но ей он идет. Крейг и Ронни, сиамские близнецы. И Джина. Я вижу ее в первый раз с того вечера, когда она мне помогла. Я подхожу и кладу руку ей на плечо.
— Спасибо тебе большое, что помогла мне в тот раз, — говорю я.
— Тя вырвало прям на мой топ, — говорит она резко, так что я даже вздрагиваю и убираю руку, но ее агрессивность — явно показная, и она улыбается мне: — Так, самую малость, беленькая. С кем не бывает.
Потом входит Мелани, вся открытая и дружелюбная, обнимает меня, как будто мы большие подруги и сто лет не виделись. Мы с Рэбом раздаем копии сценария.
— Только имейте в виду, — объясняю я, — это еще черновой проект. Все комментарии и предложения приветствуются.
По крайней мере название им понравилось. Они все ухмыляются, когда читают на титульном листе:
СЕМЬ РАЗ ДЛЯ СЕМИ БРАТЬЕВ
Я по-быстрому объясняю сюжет.
— Вкратце речь вот о чем: семь парней работают на нефтяной буровой установке в море. Один из них, Джо, заключает пари с другим, Томми, что каждый из семи «братьев» должен найти себе девушку на ночь, когда они поедут на берег на выходные. Но им надо не просто поебаться, они должны воплотить в жизнь свои самые безумные сексуальные фантазии. Но у двоих из семи свои планы на выходные: культурная программа, спорт и все такое, а третий — безнадежный девственник. Так что дополнительная нагрузка ложится на Томми. Но у Джо есть приятельницы, Мелинда и Сьюзи, которые держат высококлассный бордель и которые берутся найти семь девушек для семи братьев.
Саймон энергично кивает, хлопая себя ладонью по бедру.
— Звучит неплохо. Нет, правда. Задумка хорошая.
Пока остальные читают, мы с Рэбом решаем пойти вниз и выпить в закрытом, пустом пабе. Мы даем им полчаса. Сидим, выпиваем в холодной, нервной тишине. Я до сих пор не могу поверить, что выставила себя перед ним такой дурой, когда ему на меня наплевать. Но, может быть, это все потому, что я точно знаю: если бы он повелся, я бы, наверно, и не посмотрела бы на него, если бы он весь горел. Он был бы лишь бледным эхом ебли с Колином, вот и все.
Через полчаса мы возвращаемся. Народ тихо сидит в потрясении. Я думаю: о нет, — но потом до меня доходит, что они смотрят на нас чуть ли не с благоговением.
Вдруг — громкий смех Мелани высасывает воздух из комнаты. Она швыряет сценарий на стол и чуть ли не на пол сползает от смеха.
— Это, блядь, просто шиза. Вы оба крезанутые. Потом вступает Терри. Он обращается к Рэбу:
— Ладно, все просто пиздато, но послушай, Биррел, это же не проект для колледжа, блядь. Порно — это когда много хуев и дырок, а не когда все так завернуто.
Рэб раздраженно смотрит на него.
— Прочти, нах, сценарий, Лоусон. Есть семь парней на нефтяной вышке, они приезжают на берег на выходные, и все, что им надо, — это встретить и отыметь семь цыпочек.
Саймон враждебно смотрит на Терри, потом оборачивается к нам, и вид у него неподдельно взволнованный.
— Это, бля, гениально, — говорит он, поднимается и хватает Рэба за плечо, потом целует меня в щечку, перегибается через барную стойку и наполняет стаканы. — Нет, правда. Мне очень понравились сцены садо-мазо и эпизод с поркой. Такие смачные!
— Да-а, — тяну я, пребывая в совершенном восторге, но стараясь сохранить некоторую трезвость ума, а еще на меня накатывает усталость от наших ночных бдений. — Британский рынок, ну ты понимаешь. Это ведь очень британский фетиш, правильно? Происходит еще от публичных школ и от традиции «государства-няньки».
Рэб с энтузиазмом кивает.
— Там так же показано наше наследие в сфере легкого порно и репрессивная природа цензуры в нашей культуре, — говорит он. — Как могла бы сказать Лорен, здесь нет искусства, здесь все на потребу плебса.
— Да в жопу искусство, Биррел, мне понравился кусок про пацана, одержимого минетом. — Терри подмигивает и смачно облизывает губы.
Саймон кивает и говорит с видом сурового, но довольного инквизитора:
— Остается еще подобрать актеров.
— Я хочу играть всех братьев, — говорит Терри. — Это можно устроить с помощью спецэффектов и монтажа. Разные парики, несколько костюмов, ну, очки и все такое…
Мы все смеемся, но преимущественно — скептически, поскольку мы знаем, что Терри не стебется. Он говорит совершенно серьезно. Саймон встряхивает головой.
— Вообще-то мы все хотим поучаствовать.
— Ну, без проблем, — говорит Терри, похлопывая себя по промежности. Потом он оборачивается к Рэбу: — Чтой-то ты приумолк, Биррел! Не хочешь роль получить?
— Отъебись, Терри, — говорит Рэб с натянутой улыбочкой.
— Я бы отьебся, Биррел, но тебя так и хочется подъебнуть, — насмешничает Терри.
— Что вы как дети, — важно говорит Саймон. — Может быть, это и ускользнуло от вашего внимания, но здесь присутствуют дамы. То, что мы делаем порногра… гм, развлекательный фильм для взрослых, это еще не значит, что мы должны в жизни нести похабщину. Если у кого в голове помойка, так и держите ее при себе.
Мы с Рэбом взволнованны. Еще бы — наше творение ребятам понравилось. Когда мы собираемся уходить — нам надо зайти в универ, проверить оценки за курсовые, — Саймон подходит ко мне и шепчет мне на ухо:
— Всю жизнь ты была для меня как мираж, а теперь ты настоящая.
Это он послал цветы.
Мы садимся в автобус, и Рэб продолжает говорить о фильме и о кино вообще, но мои мысли блуждают где-то далеко. Я не вижу его и не слышу, я могу думать только о Саймоне. «Всю жизнь ты была для меня как мираж, а теперь ты настоящая».
Для него я настоящая.
Но наша жизнь — не настоящая. Это не настоящая жизнь. Это развлечение. МакКлаймонт поставил мне пятьдесят пять. Оценочка так себе, но это зачет. Есть несколько неудобочитаемых замечаний.
Попытка хорошая, но эффект смазан из-за раздражающей привычки применять к нашему языку ублюдочную, прошу прощения, американскую орфографию. Тем не менее вы сделали несколько неплохих наблюдений, однако не стоит недооценивать влияние шотландских иммигрантов в науке и медицине — а не только в политике, философии, образовании, машиностроении и строительстве.
Зачет. Теперь можно уже навсегда забыть и об этом предмете, и об этом старом ублюдке.
32. Афера № 18741
Выглядываю во двор, где чья-то женушка развешивает свои постирушки. Тяжелые, мрачные тучи — как серые кляксы на небе приятственного голубого цвета. Женушка смотрит наверх и хмурится: похоже, дождь собирается, — и в расстроенных чувствах пинает свою корзинку.
Подобрать актеров для фильма было просто; Крейг и Урсула будут делать эпизод садо-мазо, Терри как главный ебарь обработает Мел вплоть до ануса. Ронни будет боксером, который кончает, наблюдая за Никки и Мелани (и не только он, кстати), а я буду мужиком, который мечтает о групповухе. Для сцены с минетом можно взять Мики Форрестера с одной из его тупых шлюшек. Что нам нужно — так это еще один брат для сцены обычного секса, но тут можно с Рэбом поговорить или даже с Рентоном. И еще нам нужна молоденькая студенточка для эпизода с лишением девственности.
С этим фильмом единственная проблема — если мы собираемся делать его именно так, как хотим, — это деньги. Я хорошо понимаю, что снять кино — это не яичницу пожарить. Я им всем покажу, как они были не правы, когда сбросили СДУ со счетов — как силу, как игрока индустрии. Но фильм нельзя снять задешево, потому что именно дешевки они и ждут. У меня нет таких денег, которые эти извращенцы выбрасывают за просто так. Но Урод и его тупой приятель, звезда мыльных опер, подали мне идею, и я уже начал работать в этом направлении. И тут может выгореть. Конечно, наравне с его хреновенькой прикидочной схемой у меня в голове есть и другой, разработанный до мельчайших деталей план, который должен, если так будет нужно, исключить участие Дэниела Мерфи. Алекс МакЛейш?
Главное — это качество кадров, Саймон, и мне понравилась команда, которую вы собрали, особенно эта девчушка, Никки. Очень талантлива. С другой стороны — этот Мерфи, ну, он, конечно, сделал кое-какую работу, когда только-только тут появился, но, по моему скромному мнению, он не обладает достаточными профессиональными качествами для того, что вы пытаетесь делать.
Спасибо, Алекс. А вот мое скромное мнение: Мерфи — это чисто временное явление. И я слушаюсь его же собственного совета, и прочесываю местность в поисках замены, согласно правилу Босмана. Я понимаю, как это будет непросто — заманить Марка Рентона, всеобщего любимца прежних дней, обратно в Лейт. Так что я начинаю искать ближе к дому. Было несколько сообщений, оставленных в пабе неким Полом Ка-рамаландиносом из Агентства по Связям, рекламной конторы яппи, что на улице Королевы Шарлотты, «воплощение нового Лейта», как сказано в их рекламной брошюрке. В сообщениях говорится, что Карамаландинос хочет собрать форум «Бизнесмены нового Лейта против наркотиков». Я весь напряжен, и у меня начинается обильное слюноотделение — верный знак, что что-то такое назревает. Я ему перезваниваю, этому Карамаландиносу. Разговор получается очень даже плодотворным: парень сообщает мне, что представители других сфер бизнеса уже с ним связались, и он предлагает провести инаугурационное собрание на следующей неделе. Он спрашивает, нет ли у меня на примете еще кого-то, кого я хотел бы видеть за тем же столом. Я думаю о том, что мои здешние законные контакты прискорбно скудны. Кого, блядь, мне с собой привести? Лексо, с его жирноложечным Тайским кафе? Мики Форрестера с его сауной и паршивыми шлюхами? Ни хрена. Это мое дело, и только мое. Я даю Полу понять, что, может быть, лучше не привлекать ничьего внимания, только я, он и еще несколько человек, которых он упоминал в разговоре.
— Может, и вправду имеет смысл, — говорит он рассудительно, — по крайней мере до тех пор, пока мы не поднимемся и не раскрутимся. Не стоит влезать в это дело большой толпой.
Я исправно издаю все положенные в таких случаях звуки, вешаю трубку и вношу предполагаемую дату — мы ее обязательно уточним ближе к делу — в свой ежедневник. Я уверен, что сделаю это сборище просто на раз: они будут жрать содержимое моей задницы с подобострастной признательностью. Ободренный успехом, я решаю, что можно добиться большего, и переключаюсь на Рыжего Вонючку.
Я начинаю «большой охмуреж»: звоню Рентону и рассказываю ему об этой афере. Не все, разумеется, а только то, что ему надо знать. Мы говорим по телефону, и поэтому мне трудно справляться с его молчанием, которое с определенного момента становится просто мучительным. Я хочу видеть это лицо, хочу видеть эти хитрые, расчетливые глаза.
— Ну, и чего скажешь? Он, кажется, впечатлился.
— Возможности, безусловно, есть, — говорит он, как будто изо всех сил сдерживая энтузиазм.
— Точно-точно, и они за них точно ухватятся.
— Ладно, Уиджи вполне предсказуемы, — заключает Рент. — В том смысле, что любой другой человек в Соединенном Королевстве и Ирландской Республике может десятками лет надеяться, что вот эти шесть графств просто исчезнут, типа как в воздухе растворятся, а эти задроты продолжают себе потихонечку изображать наихудший пиздец из всех возможных.
— Да, я согласен, они совершенно не оригинальны, особенно Ханы. Называют свои сборища вслед за «Вест-Хэмом», песни-речевки передирают у «Миллуолла». Но зато можно смело держать пари, что большинство из них держит деньги в Королевском Банке Шотландии, но наверняка найдутся и такие, У кого счет в Клайдсдейле.
— Так что конкретно ты собираешься делать?
— Как я уже говорил, мне просто нужна пара-тройка оффшорных счетов. Приезжай сюда, Марк, присоединяйся, — говорю я, потом сглатываю комок, подступивший к горлу, и добавляю: — Ты мне нужен. Ты мне должен денег. Ну как, ты в деле?
Если он и колеблется, то недолго:
— Ага. Сможешь как-нибудь сюда заехать? Чтобы мы все обсудили и утрясли детали.
— В четверг, наверное, смогу, — говорю я, стараясь, чтобы мой голос не выдал радости.
— Ну, тогда и увидимся, — отвечает он.
Да уж, блядь, вор ублюдочный, не сомневайся. Непременно увидимся.
Как только я кладу трубку, звонит зеленая мобила, и это Франко.
— Я вот тут тоже мобильником обзавелся, — говорит он. — А круто оно, етить. У нас тут сборище вечером, в карточной школе, Малки МакКаррон, Ларри и вся пиздобратия. А Нелли укатил обратно в Манчестер, мудила.
— Слушай, я работаю, — говорю я с фальшивым сожалением, хотя меня, ясное дело, совершенно не тянет в этот клуб кидал и психопатов, который они зовут карточной школой Бегби. Когда пьяные ублюдки разводят тебя на деньги, да еще и развлекаются за твой счет, — это не самое, на мой взгляд, приятное времяпрепровождение.
Но вот что интересно: Бегби позвонил мне сразу после того, как я поговорил с Рентоном. Я думаю, это знак. Что они, эти двое, споются.
33. Горы грязной посуды
Али зашла только раз, с ребенком, и у нас не было шанса поговорить. Но у нас вроде бы все нормально, что мои изыскания идут хорошо, так что я вроде как и доволен. Али была такая… скептическая… но это она так выделывается, брат, но так, наверное, и справедливо. Вторая хорошая новость: похоже, мы с Психом опять вроде как подружились. Мы с ним позже увидимся, потому что сейчас этот мудила работает.
Я тут заходил к моей младшей сестренке Ройзин, которая, если уж честно, совсем не та цыпочка, с которой я бы хотел иметь дело. Она на десять лет меня моложе, пытается пробиться наверх, и она никогда не одобряла традиционный уклад жизни клана Мерфи. Ее бойфренд, сладкий мальчик, сейчас на заработках в Испании, так что она теперь вроде одна кукует. И в футболе все вроде неплохо. Этот Алекс МакЛейш немного напоминает мне Рента и чуть-чуть — того парня из «Полиции Нью-Йорка», как, черт подери, его звали? Робинзон Крузо? Нет, но что-то вроде того. Может быть, из-за цвета волос. Так что теперь у нас этот француз в защите, и черный в полузащите. Тут скоро наши с «Данфермлайном» играют дома, наверное, надо сходить — посмотреть, разогнать скуку. Скука — твой злейший враг. Скука и тревога. Мы — всегда впереди. Мы — лучше всех. Но тревога все равно остается.
Все-таки не люблю я общаться с сестренкой. Да и с ней невозможно общаться. Я хочу сказать, что когда-то мы девять месяцев арендовали одну и ту же утробу, но теперь, когда мы оттуда выбрались, мы живем как будто в разные времена, да, бля, в разные эпохи. Так что мне сунули в руки билетную книжку и велели выметаться.
Спускаюсь по лестнице и слышу крики и ор. Спускаюсь еще на один пролет и вижу, что это Джун, френковская бывшая, с двумя мелкими Бегбитятами. Младший орет как резаный, а старшего колошматит Джун, которая, кажется, чокнулась.
— Я ВИДЕЛА, КАК ТЫ ЕГО УДАРИЛ! БЛЯДЬ, И НЕ СМЕЙ ОТПИРАТЬСЯ! ЕБ ТВОЮ МАТЬ, Я ТЕБЕ ЧТО ВСЕГДА ГОВОРИЛА, ШОН?!
Старший бегбивский ребенок тоже начинает орать, он раскачивается под ударами Джун, словно сломанная кукла, хотя вряд ли ему очень больно. Младший ребенок сейчас молчит, будто язык проглотил, и вид у него — перепуганный до смерти.
— Эй, привет, — кричу я. — Джун!
— Урод. — Она улыбается мне и трясет головой, как китайский болванчик.
Вот, бля, в дурацкую ситуацию я угодил. Я в том смысле, что я ведь даже не знал, что она живет в этом подъезде.
— Э-э… ну ты как, нормально? — говорю я и забираю у нее мешки с покупками.
— Да… спасибо, Урод, только вот эти меня доводят, — всхлипывает она, кивая на юных террористов.
— Вы чего маму доводите? — улыбаюсь я. Младший улыбается мне в ответ, но старший Бегбенок смотрит на меня как-то странно, мне даже малость не по себе становится. Да, это точно сын Франко, больше ничего и не скажешь.
Джун вставляет ключи в замок и открывает дверь. Детки вламываются в квартиру, старший что-то кричит про спортивные новости на канале Sky. Джун смотрит им вслед — спецназ из двух человек, — потом оборачивается ко мне и продолжает:
— Я бы пригласила тебя зайти, Урод, но у нас такой бардак. Бля, да разве в бардаке дело. Джун явно в полном раздрае.
Ее голос звучит так, будто ей действительно необходимо с кем-то поговорить. Я помню, что должен встретиться с Психом и Кузеном Доудом в пабе, но время у меня есть.
— Ну, бардаком меня не напугать, — говорю я, и Джун смотрит на меня так, словно раздумывает, из вежливости я это сказал или нет, а потом, надо думать, решает, что я произнес это искренне.
Вхожу в квартиру, там — свалка одежды и детских игрушек. Башни из грязной посуды в раковине — как будто ее там копили несколько лет. Я ищу место, куда можно поставить пакеты.
Джун трясет, и я предлагаю ей сигарету и даю ей прикурить. Она ставит чайник, но не может найти чистых чашек. Она пытается сполоснуть одну, пытается выдавить в чашку моющее средство, но пузырек пуст — только воздухом пукает. Она достает из пакета с покупками новый пузырек, но ей никак не удается открутить крышку, потому что у нее дрожат руки. Она вдруг начинает рыдать, что, в общем, понятно в таком состоянии.
— Извини, это все мои нервы, здесь все не так… посмотри на эту квартиру. Это разве квартира? А эти дети… я с ними с ума схожу… и мне никто не помогает, я имею в виду, Фрэнк вернулся, но он только раз пришел с ними увидеться, даже ни разу не забрал их к себе! Я себя чувствую как в тюрьме. Вырваться бы отсюда хотя бы на десять минут, надеть красивое платье… украшения… кольца… я уже не могу, Урод, не могу… Я смотрю на горы посуды.
— Ну, я вот что тебе скажу, я тебе помогу, давай хотя бы в кухне вместе уберемся. Тебе сразу же станет легче, я знаю, потому что когда все дерьмово, и сил нет вообще никаких, и ты видишь гору немытой посуды в раковине, это худшее, что может случиться, это совсем беда. Кажется, что вся жизнь вообще не задалась. Но если проблему с кем-нибудь разделить, то у тебя остается уже полпроблемы, а полпроблемы — это уже полегче, да, Джун?
— Да нет, все нормально…
— Эй! — Я надеваю фартук. — Давай тут устроим блицкриг! Джун пытается возражать, но я набрасываюсь на тарелки, а потом и Джун тоже, и мы уже близки к успеху, и все уже сделано, проблема решена, и все снова прекрасно и все возможно. Если в жизни бардак, надо только найти в себе силы начать, и ты его потихонечку разберешь. Понимаешь, брат? Надо просто найти в себе силы начать, и у тебя все получится.
Я помог Джун, и мне самому стало лучше. Нет, правда. Я был как будто под кайфом, словно спидом закинулся, самым крутейшим спидом. Да и Джун вроде стало полегче, ага.
Но когда я прихожу в паб, Псих с Кузеном уже сидят и трындят. Похоже, уже давненько сидят. Кузен Доуд оборачивается ко мне и смотрит.
34. Афера № 18742
Сижу в этом баре, который похож на пещеру, ну, вы знаете, на Бульваре, жду, когда придет этот мудацкий нарк и спасет меня от этого нудного Уиджи с преждевременно поседевшими волосами, тяжелыми чертами лица и глазами, в которых застыла бессмысленная агрессивность, как у козлов на ферме Джорджи. Добро пожаловать обратно в Шотландию, ага. У этого ебаря, Кузена Доуда, этого псевдосаксонца, североевропейца, толстозадого обывателя, недотраханного гуннского ничтожества, этого троглодита-мутанта из трущоб западного берега, еще хватает нахальства цитировать что-то там по-латыни, цитировать — мне, средиземноморскому Человеку Возрождения. Он делает глоток и поднимает свой стакан:
— Urbi et orbi.
— Твое здоровье, similia similibus curatur, — язвительно ухмыляюсь я.
Зрачки кузена Доуда вдруг расширяются, как черные дыры, засасывающие в себя все вокруг.
— Не знаю этого выражения, — говорит он с неподдельным, невъебенным, я бы даже сказал, восхищением. — А это что значит?
Я тоже не знаю, что это значит, но я никогда не признаюсь в этом Кузену Доуду, этому жирному мудаку.
— Вино для опохмелки, — подмигиваю я. — Очень даже подходит к случаю.
Кузен Доуд наклоняет голову и внимательно смотрит на меня.
— Ты, я вижу, человек интеллигентный. Приятно встретить кого-то, кто с тобой на одной волне, — он трясет головой, и у него на лице появляется страдальческое выражение, — а самое грустное, я очень мало встречаю людей, которые со мной на одной волне.
— Как я тебя понимаю. — Я сочувственно киваю.
— Ну вот, скажем, этот твой приятель Урод, прикольный парень, но нет в нем остроты ума. А у тебя, у тебя это есть. — Он постукивает указательным пальцем по виску. — Да, Урод говорит, что ты типа фильмы снимаешь и все такое.
Странно, что Мерфи отрекомендовал меня так положительно. Не порнушка, а фильмы — не меньше. Меня это прикалывает и настраивает на несколько сентиментальный лад. Мне даже приходит в голову, что я был, наверное, слишком жесток к моему приятелю с липкими пальцами.
— Ну, мы пытаемся что-то сделать, Доуд. Как говорится: ars longa, vita brevis.
— Искусство вечно, время коротко, о, одно из моих любимых, — кивает он и улыбается по все тридцать два зуба.
И тут наконец подгребает Мерфи, и вид у него малость странный. Когда Доуд уходит отлить, я позволяю себе скорчить недовольную мину.
— Еб твою мать, где ты шлялся? У нас нету времени бегать до Типперери и обратно. Пришлось тут сидеть и выслушивать этого мудака. А он кого хочешь своей болтовней заебет!
Но он, похоже, чертовски доволен собой.
— Ну, я ниче не мог поделать, брат, я там Джун встретил. Помог ей убраться, так нада было, понимаешь?
— Ага, — понимающе киваю я. Вообще-то мне следовало догадаться. Этот Урод вообще не способен противиться никаким искушениям, он по жизни такой, а я тут типа в отчаянном положении, пока он там с Джун тусуется. Лично я бы о ней и не вспомнил, тем более у нее дети, и вид у нее слишком замотанный и поблекший, хотя, все-таки надо быть справедливым, при такой жизни кто угодно поблекнет.
— Ну, и как там Джун? — спрашиваю я, сам не знаю почему. Ну, в смысле, мне в общем-то наплевать.
Урод складывает губы в трубочку и выдыхает воздух с вульгарным и слишком громким звуком, как будто он пернул. Это, наверное, означает некоторое смущение.
— Выглядит она ужасно, если честно, брат, — говорит он, и тут Кузен Доуд возвращается из сортира и делает заказ по второму кругу.
— Да уж, готов поспорить, — киваю я, — и все мы знаем почему.
Доуд поднимает стакан лагера и чокается с Уродом.
— Здорово, Урод! Твое здоровье.
Потом он повторяет это упражнение со мной, и я изображаю фальшиво-дружелюбную ухмылочку.
Во мне растет раздражение насчет всей этой компашки, и я улыбаюсь молодой барменше своей лучезарной улыбкой, которая, будь я помоложе, конечно, заставила бы се бессознательно поправить волосы. А теперь все, что я получаю в ответ, — безразличное движение уголком рта.
Мы обходим еще несколько баров и направляемся в город, а там случайно заходим в знаменитое «Сити Кафе» на Блэйр-стрит, я там раньше всегда тусовался, в прежние времена. Я замечаю бильярдные столы, раньше их не было. А теперь вот поставили — привлекать простофиль. Меня уже окончательно задолбало жужжание Кузена Доуда, так что я просто счастлив увидеть Мики Форрестера, который подходит к нам с совершенно дебильной с виду, но весьма сексуальной блядюшкой на прицепе.
Я, наверное, получу почетное звание Мистер Сама Популярность в «Сити Кафе», я реально поднял им качество клиентской базы. У меня на буксире — самая что ни на есть наркоманская рожа из Лейта, Хан из Уиджи, а теперь еще и паршивый Форрестер, одетый в какие-то лохмотья с претензией на стиль. Мне вдруг кажется, что я стал героем какого-то дешевого сериала. В общем, к закрытию заведения бармена гарантированно хватит кондратий.
— Это Мики Форрестер, — говорю я Доуду. — У него доля в паре саун, так что он управляет конюшней весьма аппетитных лошадок, которые трудятся в поте лица. Он их подсаживает на героин, чтобы у них был стимул работать, в смысле, себе на дозу.
Доуд поворачивается и кивает, глядя на Мики с легким неодобрением и завистью пополам.
— Ну да, Охотник тоже теперь занимается чем-то подобным, — говорит Урод. Эта вялая идиотская гримаса трудного подростка из неблагополучной семьи все еще липнет к его лицу, как дерьмо к подошвам, даже после стольких лет.
Я качаю головой.
— Охотник их просто пялит, потому что иначе ему бы никто не дал, — говорю я. Этот нарк начинает меня беспокоить. Я безотчетно нащупываю в кармане бутылек GHB, которым Охотник снабдил меня не далее как сегодня. Еще один очень даже полезный чувак, в своей области. Я притягиваю Урода к себе, чтобы шепнуть ему на ухо пару слов, и вижу, что его ухо забито коричневой серной пробкой. Я с отвращением морщу нос — запашок еще тот.
— Нам с Мики нужно поговорить об одном деле. — Я сую ему в руку двадцатку. — Развлекайтесь, ребята. Прошу прощения, парни, но мне действительно надо потолковать со старым приятелем, — объясняю я Доуду и отвожу Форрестера в сторонку.
Форрестер, он из тех парней, которые на самом деле никому не нравятся, но у всех с ними дела. Он улыбается мне, и его зубы напоминают Бингэмский округ города, где все перестроено так, что уже и не узнать — с тех пор, как я был там в последний раз. Меня удивляет только, что Мики предпочел коронки натурального цвета, а не золотые фиксы. У него искусственный загар, к тому же он сбрил свои седеющие редкие волосы и теперь ходит лысый, как бильярдный шар. Его серебристо-голубой костюм вполне даже качественный. Только ботинки из дорогой кожи, но их явно не помешало бы почистить, и белые носки по типу вафельного полотенца — непременный рождественский подарок каждому психу от его мамочки, выдают в нем прежнего дружка Мерфи.
— Ну че, Саймон, как жизнь?
Я безмерно ему благодарен за то, что он назвал меня Саймоном, а не Психом, и отвечаю соответственно:
— Спасибо, Майкл, замечательно. — Я улыбаюсь его спутнице. — Это та самая очаровательная молодая леди, о которой ты мне рассказывал?
— Одна из, — ухмыляется он. — Ванда, это Пси… э-э, Саймон Уильямсон. Я тебе про него рассказывал, он только что вернулся из Лондона.
Цыпочка очень опрятная, тоненькая, прилизанная, темненькая, ну, латиноска, как сказал бы Кузен Доуд. Она в первой стадии героиновой зависимости, когда девочки выглядят просто супер, перед тем как уже окончательно развалиться. Потом ей придется идти работать в пип-шоу, чтобы догоняться, и продолжать вкалывать в поте лица, чтобы хватило на дозу, но очень скоро она поблекнет, и Мики или другой какой-нибудь пиздюк выкинет ее из сауны на улицу или в притон в лучшем случае. Ах, Леди Коммерция, великолепная старая дама, воистину исповедимы пути твои.
— Ты снимаешь кино? — якобы равнодушно спрашивает она, изображая то деланное и чуть брезгливое безразличие, с которым ко мне обращаются все вокруг с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать. В общем, выделывается по полной. Из себя меня корежит.
— Рад с тобой познакомиться, милочка, — улыбаюсь я, беру ее за руку и чмокаю в щечку.
В общем, вполне подойдет.
Так что мы с Мики быстренько договариваемся. Мне нравится эта цыпочка, Ванда. Хотя она полностью зависит от Мики и, стало быть, целиком в его власти, она не боится показывать ему свое презрение. От чего ему только приятнее укреплять эту зависимость. Ну, вроде как укрощение строптивой. У нее есть гордость, хотя героин высосет эту гордость еще до того, как подпортит ей внешность. И Мики это прекрасно знает.
В общем, мы договорились, и я возвращаюсь к Уроду и Доуду. Доуд как раз рассказывает Уроду о женщинах, причем достаточно громко.
— Единственное, что надо делать с женщинами, — это любить их, ну да, любить, — пьяно вещает он. — Эй, у тя там все в порядке, Саймон?
— В порядке, в порядке, Джордж, не волнуйся, — улыбаюсь я.
— Люби их, найди в себе силы и мужество их любить. Fortes Fortuna ajuvat… фортуна благоволит храбрым. Скажи, Саймон, я прав? Я прав?!
Урод пытается вклиниться в разговор, спасая меня от прискорбной необходимости отрывать рот и озвучивать восторженное согласие с этим идиотским утверждением.
— Да, но иногда это… как бы сказать…
Кузен Доуд обрывает его речь, взмахнув рукой и чуть не выбив кружку с пивом из руки какого-то парня. Я молча киваю ему, мол, извини.
— Никаких «но», никаких «иногда». Если они начинают жаловатца, дай им больше любви. Если они все еще жалуютца, дай им еще больше любви, — громогласно провозглашает он.
— Именно так, Джордж. Я твердо верю, что возможность мужчины давать любовь превосходит возможность женщины эту любовь принимать. Вот поэтому мы и правим миром, все очень просто. — Я стараюсь быть как можно лаконичнее.
Доуд смотрит на меня, открыв рот, его глаза медленно начинают закатываться, напоминая игровой автомат, который вот-вот выдаст джек-пот.
— Урод, ты знаешь, что этот чувак просто гений, бля! Кузен Доуд — типичный Уиджи: очень быстро надирается и начинает гнуть пальцы уже после пары кружек. А потом, вместо того чтобы тихо-мирно отрубиться, он пребывает в этом мудацком состоянии целую вечность, бля, капает всем окружающим на мозги, повторяя одну и ту же назойливую херню, но с каждой минутой пафоса в этой херне становится все больше и больше.
— Спасибо, Джордж, — говорю я. — Только я вот что хочу сказать, я уже сыт по горло всеми этими барами. Понимаешь, тут тусуется одна деревенщина, а все эти дикарские пляски совершенно не по мне. — Я киваю на Форрестера. — Вот с ним, к примеру, мне в одном помещении находиться не хочется совершенно. Давайте свалим отсюда, пойдем куда-нибудь еще.
— Точно! — орет Доуд. — Поехали все ко мне! У меня есть одна охуительная кассета, ты просто обязан это послушать. Знакомые ребятки сколотили группу — круче них нет никого. Они лучшие, это я тебе говорю.
— Вот и славно. — Я улыбаюсь во все свои тридцать два зуба. — Ничего, если я позвоню кое-кому, чтобы они тоже с нами потусились, скажем так, разбавили нашу сугубо мужскую компанию? — Я просто трясу перед ним красной тряпкой.
— Ничего?! Да это вообще заебись! Какой чел! Нет, ну какой чел! — орет Доуд, так что его слышат все, кто есть в баре, а мне от стыда хочется сквозь землю провалиться. Я глубоко убежден, что хорошее отношение со стороны тупого урода куда опаснее, чем порицание со стороны интеллигентных людей.
Мы идем к выходу, я веду все компанию за собой и с крейсерской скоростью проталкиваюсь сквозь толпу, остановившись лишь раз — для того чтобы улыбнуться девочке в зеленом костюмчике, у нее симпатичная мордашка, но вот идиотская химическая завивка портит все впечатление или это просто парикмахер слажал, я не знаю. Еще одна непреднамеренная задержка случается, когда я прохожу мимо двух разъевшихся баб, которым уже хорошо за тридцать, они похерили диету и решили, что теперь их жизнь будет складываться исключительно из водки, «Ред Булл» и вкусной жрачки. Потом я обхожу компанию ребят с бегающими глазами и золотыми зубами на все две челюсти, которые пытаются пробиться в бар.
Доуд все еще поет мне дифирамбы, и мы наконец вываливаемся на улицу. Меня трясет. Но это не из-за холода и даже не из-за наркоты. Просто я ощущаю всю высоту, глубину и широту своего обмана, и еще меня пробирают мурашки от похвал Кузена Доуда. Нет, блядь, все-таки хорошо жить.
35. Пин-деньги
Приходим, значит, в берлогу Доуда, прихватив с собой выпивку. Псих купил батл абсента и все такое, хотя это, кажется, перебор, ведь ужратца-то надо одному Доуду, а не всем нам. Псих с отсутствующим видом пялитца на фотографию Ханов на стене, а я падаю на большой кожаный диван. В ногах правды нет, это точно.
Кузен Доуд, кажетца, безумно доволен, что должны подгрести девчонки, с которыми можно будет задарма поебатца, и, если быть откровенным, брат, это было бы очень неплохо. Но я думаю, Псих сказал про девчонок только для того, чтобы попасть сюда, к Доуду.
Но я не говорю об этом Кузену, потому что ни один чел с Западного побережья не захотел бы услышать такое.
— Ну и где твои девочки, Саймон, они нам как вообще, дадут?
— Бля буду, — кивает Псих. — Просто отличные девочки. Они снимаются в порнухе, — мурлычет этот самый психованный из всех психов, а Доуд закатывает глаза и причмокивает губами.
Потом Псих кивает мне, шевелит рукой около рта, типа «пизди, не останавливайся», и наполняет стаканы абсентом.
— Ну это, — начинаю я, пытаясь сменить тему, — а расскажи, Доуд, как ты стал Кузеном Доудом? — Я вижу, как Псих закидывает Доуду в стакан GHB. Честно сказать, брат, мне это не слишком нравитца. Говорят, если переборщить с этим дерьмом, сердце может не выдержать, так-то вот. Но Псих вроде как знает, что делает, вроде как прикидывает на глазок дозняк. Доуд безмерно счастлив, что у него появился благодарный слушатель в моем лице.
— Ну, тут вот какое дело: есть у меня приятель, в Глеска, его зовут Бобби, и этот чел всех подряд называет кузенами, — в этот момент Псих вручает ему стакан, — понимаешь, у парня такой прибабах, еще с тех пор, как мы совсем мелкими были и жили в Драме, — говорит он, делая глоток. — А потом мы нашли компашку, стали с ними тусоватца, а они, ясно дело, были не в курсе, просто слышали, что этот чел меня постоянно кузеном называет… ну и типа прицепилось… — Он делает еще глоток.
Скоро Доуд начинает клевать носом, он даже не замечает, что Псих вырубил пленку с записью его приятелей и поставил вместо них «Chemical Brothers».
— Порнушка, — бурчит он, падает на диван, и его вырубает.
Мы с Психом тут же начинаем шаритца у него по карманам, хотя я как-то себя неуютно чувствую, ведь этот Доуд оказался почти нормальным и совсем даже не злобным мудаком. Но какая кому на хер разница, этот старый ворюга продолжает шаритца по карманам, а я пытаюсь ему што-то впарить, на что Псих отвечает мне:
— Ты чего, охуел совсем, положи на место, — и кивает на пачку бабла, которую я вытащил у Доуда из кармана.
И он прав, брат, я просто пожадничал, подумал, что парень не хватитца, если из этой огромной кучи бабла пропадет пара бумажек. Но я знаю, што нужно Психу, кредитка Клайдсдейла, и в конце концов мы ее находим.
Мы спускаемся к банкомату в 11.57 вечера, вставляем карточку и вводим пин-код, причем как-то не удивляемся, ни разу не удивляемся, когда код подходит, и мы получаем из банкомата 500 фунтов. Потом повторяем эту процедуру в 12.01.
— Уиджи, — хихикает Псих, а потом ласково так добавляет: — Педрилы хреновы.
— Да, круто у нас получилось, — говорю я ему.
— Тут ты прав, — говорит Псих и вручает мне примерно половину пачки денег, правда, предварительно отложив пару купюр. — Никаких наебок, брат. Просто маленький подарок для одной миссис, ага.
— А, ну да, конечно, — говорю я. Он даже вроде как мне рассказывает, на что потратит эти бабки, брат, и это не просто пиздеж. Мне хорошо, как будто вернулись те старые времена, когда мы с Психом то и дело чего-нибудь да мутили, и мы тогда были лучшими, брат. Мы были лучшими. Может, мы были не так хороши, как некоторые из тех, кого я знаю сейчас, но это не важно. Мне только как-то хреново и неудобно перед Кузеном Доудом, потому что он вроде как и ничего даже чел, но дело сделано, чего уж теперь. Да и нечего было выделываться — пальцы гнуть, правильно? Если ты корчишь из себя богатенького и крутого, всегда найдется кто-то, кто поможет тебе стать беднее. Наверное, Психу это бы не понравилось, но я себе сейчас напоминаю Франко!
Мы возвращаемся в квартиру Доуда, засовываем кредитку обратно в бумажник, а бумажник — обратно ему в карман. Псих делает черный кофе и остужает его, а потом заставляет Доуда выпить. Кофеин возвращает его к жизни, только у него ноги начинают дергатца, он задевает кофейный столик и проливает что-то из бухла.
— Спокойно, парень, спокойно!
— Ты отрубился малехо, Доуд, — смеется Псих, а наш любимый мальчик Уиджи потихонечку охреневает, садится на диване и дико вращает глазами.
— А, ну да, — говорит Доуд, приходя в себя. — Этот абсент — убойная штука, по ходу дела, — стонет он и смотрит на каминные часы. — Бля, tempus fugit, однозначно.
— Вот так всегда бывает, — говорит Felinus Vomitus, это моя новая латиносская кликуха для Психа. — Трепаться все горазды, а как доходит до дела, куда им тягаться с парнями из Лейта.
Доуд встает и тащитца к выходу, он явно обижен до глубины души.
— Хотите посмотреть, как бухают? Я покажу вам, как надо бухать!
Мы с Психом переглядываемся, очень надеясь, что Доуд окончательно отрубитца до того, как у него кончатся бабки.
36. Афера № 18743
Лязг тяжелых алюминиевых бочек, упавших на каменный пол. Громкие вопли грузчиков, которые привезли выпивку, они катят еще одну бочку вниз по деревянному настилу, парень внизу не дает ей упасть, ловит и ставит на пол. Но эти звуки, эти громкие голоса!
Голова просто раскалывается, бля. Я с ужасом вспоминаю, что сегодня вечером мне еще предстоит поход к матери, на семейный ужин. Даже не знаю, что будет бесить меня больше, ее снисходительная забота или безразличие моего старика — безразличие на грани полноценной враждебности. Я помню одно Рождество, давным-давно, много лет назад, когда он затащил меня в кухню и прошептал мне с пьяным злорадством: «Я знаю, в какие игры ты тут играешь, пидор поганый». Что я такого сделал, что он на меня накинулся? Позже я понял, что никакой особой причины для этого не было, просто он так сублимировал свою ненависть к себе, именно поэтому он и сказал, что понимает меня, потому что он сам такой же. Есть только одно существенное различие, о котором он Не подумал: он — неудачник, а я — нет.
Башка скоро просто лопнет. Это вчерашнее шоу: чего только не сделаешь ради пяти сотен наличными. И все-таки денежки этого Уиджи мы сняли. Разумеется, мистер Мерфи безумно счастлив, что ему тоже досталась часть наших совсем даже нетрудовых доходов, но для меня все это мероприятие было простой пробой пера.
Урод, может быть, и ничего, но исключительно для дешевых разводов, скажем так, для домашнего чемпионата, но это еще не значит, что его можно выставлять на европейские соревнования. Алекс?
Каждому свое, Саймон. Я бы лично предпочел взять в дело Рентона — нашего европейца. Да, он слишком азартный игрок, и разок он нас кинул, но иногда приходится рисковать и на таком Уровне. Алекс Фергюссон доказал это в истории с Эриком Кантона, А вот Мерфи на такой глубине просто не выплывет, это мое твердое убеждение. Мне больше нравится эта девочка, Николя Фуллер-Смит.
Не могу с тобой не согласиться, Алекс. Талант видно сразу.
Это похмелье меня доконает, меня аж трясет, когда наши пивные парни начинают горланить какие-то залихватские песни. А тут еще Мораг на меня орет:
— Ты бы все-таки нам помог, а?!
Не такую жизнь я себе представлял. Я собираюсь с силами, ташу наверх один ящик, потом второй и начинаю планомерно рассовывать бутылки по холодильникам в баре. После этого я решаю дать нервам отдых, иду к себе в офис, сажусь и закуриваю. Слезть с наркоты проще, чем бросить курить, честное слово. Приходит почта, хорошие новости в виде письма из офиса начальника полиции!
Полиция Лейта
Мы служим обществу
Уважаемый мистер Уильямсон.
Re : Бизнесмены Лейта против наркотиков
Большое спасибо за ваше письмо, датированное 4-м числом сего месяца.
Я всегда полагал, что война против наркотиков может быть выиграна только с помощью законопослушных граждан. Поскольку распространение наркотиков обычно происходит в общественных заведениях и клубах, бдительные граждане, такие, как вы, находятся на передовой этой битвы, и я очень рад, что кто-то способен открыто и смело объявить свое заведение зоной, свободной от наркотиков.
Искренне ваш Р.К. Лестер Начальник полиции Полиция Лейта.
До открытия остается еще целый час, я иду с этим письмом на Бульвар, в багетную мастерскую, и заключаю его в элегантную позолоченную рамку. Потом возвращаюсь и вешаю письмо в рамке на самое почетное место — над барной стойкой. По сути дела, эту бумажку вполне можно считать лицензией на распространение наркотиков, поскольку ни один настырный урод не посмеет устроить здесь облаву и не будет пытаться помешать мне заниматься своими делами. Теперь меня наконец оставят в покое, и это все, что нужно человеку, все, что ему требуется от жизни: чтобы тебя оставили в покое, пока ты занимаешься очень нелегким делом — мешаешь жить другим. Иными словами, хорошо быть bona fide[10 - В доброй вере (нем). — Примеч. пер.], признанным и заверенным членом капиталистического общества.
Наконец привозят солярий, который я заказал. На съемочной площадке не должно быть бледных тел. Я решаю расслабиться и устраиваю себе получасовой сеанс загара.
Распаленный, в прямом смысле слова, я выхожу на улицу, подхожу к ближайшему автомату, звоню в «Evening News» и говорю, зажав нос:
— Тут в Лейте есть один парень, держит бар «Порт радости», ага, он пытается начать эту кампанию, типа «Бизнесмены Лейта говорят „нет“ наркотикам», ага. Он тут даже письмо получил от начальника полиции, ага.
Как они вскинулись, как только услышали про начальника! Не прошло и часа, как ко мне заявился какой-то прыщавый придурок с фотографом на буксире. Они вошли в бар как раз тогда, когда появились первые посетители — старый Эд и его компания, которые тут же принялись изучать меню на предмет, что сегодня у нас блюдо дня (пастуший пирог). Репортер сделал пару снимков и задал пару вопросов, а я сидел с умным видом и вешал ему лапшу на уши. Я рассказал ему, что выпечка Мо славится на весь Лейт и сравнима по популярности с выпечкой Бетти Турпин в Везерфилде. Парнишка тупил по-страшному, но, кажется, заглотил все, что я ему впарил.
Очень даже неплохое начало дня, и плюс к тому — я стал на пятьсот фунтов богаче. Разумеется, для того, чтобы начать производство полноценного порнофильма, этого маловато, но у меня на горизонте замаячила еще одна, более крупная афера. Я решил поработать в жанре порнографии, но я вовсе не собираюсь слишком долго задерживаться в этой области. Хрена с два, у меня другие перспективы. С победным видом я занюхиваю приличную дозу кокса, и она делает свое дело, хотя приходится бежать за бумажными салфетками, потому что из носа течет кошмарно.
Странно, что обычная пьянка с Уродом Мерфи и каким-то придурком из уиджи, так меня вдохновила. Порошок первоклассный, и похмелье проходит на раз. Звонит телефон, трубку берет Мораг на другом конце стойки. За каждый килограмм се жира вполне можно дать столько же золота. Разумеется, я мог бы взять молоденькую студенточку вроде Никки, для услады глаз и члена, но она никогда не смогла бы управиться здесь так, как Мораг, эта старая курица.
— Тебя, — говорит она.
Я ожидаю чего-нибудь милого и приятственного, даже надеюсь, что это Никки, но нет, это блядский Урод, как говорится, урод и есть. Он собирается в клуб — тратить бабки бедного Доуда — и приглашает меня составить ему компанию, словно мы с ним опять лучшие друзья.
— Извини, приятель, но я сейчас занят, — быстро говорю я.
— А как насчет четверга, к примеру?
— Четверг отпадает. А как насчет никогда? Никогда тебя устроит? — грубо спрашиваю я и говорю: — Вот и славно! — обращаясь к тишине на том конце провода, прежде чем грохнуть трубку на рычаг. Потом поднимаю трубку и звоню человеку, который действительно может быть мне полезен, а именно — Скрилу, своему старому приятелю из Поссила, и прошу его узнать для меня кое-что.
Когда-то давно я решил, что люди — это всего лишь объекты, которые можно передвигать с места на место, располагать их так, как тебе нужно, извлекать из них прибыль и выгоду, а заодно и моральное удовлетворение для себя, любимого. Я также понял, что уговоры действуют куда лучше, чем угрозы, и что любовь и понимание приводят к цели быстрее, чем грубое насилие. С учетом всего вышесказанного, чтобы управлять человеком, надо просто лишить его этой любви и внимания или дать ему понять, что он может лишиться их в любой момент. Разумеется, всегда находятся люди, которые непременно тебя подставят, и все твои планы накроются медным тазом. Как правило, это друзья и любовницы. Мой лучший друг сбежал с моими деньгами. Рентой. Вторым человеком, наебавшим меня, оказался папаша моей жены.
Я еще доберусь до них обоих. Но сейчас мне нужно поговорить со Скрилом, с моим старым приятелем из уиджи. Да, надо снова налаживать старые связи, теперь, когда я вернулся уже насовсем. Я здороваюсь, после этого следует стандартный треп, и, наконец, я задаю вопрос, а Скрил на другом конце провода явно не верит своим ушам:
— Ты хочешь, штобы я нашел тебе девочку, которая работает где?
— В кассах на стадионе Иброкс, — терпеливо повторяю я. — Желательно, чтобы это была робкая девочка, тихая, ранимая и достаточно невинная. Живет с родителями и все такое. И не важно, какая она на лицо. Можно и страшненькую.
Последняя фраза вызывает у него еще больше подозрений.
— Ты што, бля, задумал, Уильямсон?
— Так ты мне поможешь?
— Положись на меня, — произносит он проникновенно. — Еще што-нибудь надо?
— Еще надо какого-нибудь простофилю-жирдяя, который живет со своей мамочкой…
— Ну, это фигня!
— …и при этом работает в центральном отделении Банка Клайдсдейл в Глазго.
Скрил просит меня еще раз повторить, что мне нужно, а потом начинает ржать прямо в трубку:
— Ты что, решил сводничеством заняться?
— Ну можно сказать и так, — отвечаю я. — Перезвони, как все сделаешь, Купидон, — говорю я и лезу в карман, чтобы потрогать пакетик с дозой. Все-таки хорошо, когда у тебя есть в запасе пакетик хорошего цзына.
37. «…политкорректная ебля…»
Лорен куда-то пропала, нигде не могу ее найти. Может быть, она в Стирлинг вернулась. И это хороший знак. Это значит, что ей не все равно. Диана вообще не волнуется по этому поводу, она работает над своей диссертацией. Сидит, постукивает ручкой по зубам и задумчиво говорит:
— Лорен — хорошая девочка, хотя и напрягается по пустякам, но это все потому, что она еще слишком молода, но скоро и на нее снизойдет просветление.
— Скорее бы уж, что ли, — отвечаю я. — Из-за нее я себя чувствую распоследней шлюхой… — Я произношу это слово, и оно буквально режет меня на части: я думаю о том, на что согласилась во вчерашней беседе с Бобби и его приятелем Джимом. О том, куда я иду вечером. В сауне все по-другому, ты сама решаешь — нужны тебе чаевые или нет, и если нужны, тогда ты обязана как минимум подрочить мужику, что конкретно в моем случае превращается в неуклюжее и непрофессиональное приложение к моей не менее убогой и непрофессиональной технике массажа. Мне нужна работа, и мне нужны деньги, особенно если учесть, что скоро пасхальные каникулы. Но сауна — это одно, а пойти к кому-то в гостиничный номер — это уже другое. Это как пересечь очередную черту, а ведь я сама же кричала, бия себя пяткой в грудь, что я на такое в жизни не пойду. Всего лишь ужин и пара коктейлей, сказал Джимми. Все остальное решается между вами, в сугубо приватном порядке.
Я уже собираюсь на выход. Выгляжу на все сто: черно-красное платье под черным пальто от Версаче. Я пытаюсь улизнуть незаметно, чтобы Диана меня не увидела, но мне это не удается, она смотрит на меня и присвистывает.
— Свиданьице наметилось, да?
Я улыбаюсь как можно загадочнее.
— Ах ты корова счастливая, — смеется Диана.
Я выхожу на улицу. Я очень давно не ходила на каблуках, как-то все не приходилось, так что я ловлю такси. Высаживаюсь из машины в пятидесяти ярдах от роскошного отеля в Новом Городе. Мне не хочется сразу появляться на месте, я собираюсь насладиться своим прибытием и попутно во всем разобраться. Фасад отеля явно сохранился еще со времен короля Георга, однако внутри все перестроили, и теперь там сплошь и рядом — ультрамодный дизайн. В фойе — огромные окна, почти во всю стену, от пола до потолка. Автоматические двери открываются с тихим шуршанием, и портье во фраке приветливо мне кивает. Я иду к бару и слышу, как мои каблуки стучат по мраморному полу.
Я не хочу показывать, что кого-то ищу, хотя так оно и есть, потому что если меня спросят, кого именно я ищу, я даже не смогу ответить. Как выглядит этот баскский политик? Почему в таких ситуациях мне всегда не хватает самообладания? А бармен за стойкой уже таращится на меня, он меня уже видел раньше, я знаю, только не знаю где, может быть, в сауне, и он напряженно мне кивает. Я тепло улыбаюсь в ответ и чувствую, как по щекам разливается краска, как будто я только что залпом выпила двойной скотч. Нет, все гораздо хуже, я себя чувствую голой или, что еще хуже, я себя чувствую уличной шлюхой в мини-юбке и высоких чулках-сапогах до середины бедра. Однако служба сопровождения работает исправно, им совершенно не хочется, чтобы их клиентов что-то огорчило. Если бы я была просто проституткой на вольных хлебах, меня бы уже давно вывели отсюда за ухо, может быть, даже в сопровождении двух здоровенных копов.
Мой клиент — известный баскский политик, националист, который приехал сюда якобы для того, чтобы посмотреть, как работает шотландский парламент. Мне сказали, что на нем будет синий костюм. В баре сидят двое мужчин в синих костюмах, и оба они смотрят на меня. У первого — седые волосы и хороший загар, у второго — темные волосы и кожа с оливковым оттенком. Я очень надеюсь, что это темноволосый, тот, который помоложе, но скорее всего все будет с точностью до наоборот.
Потом, совершенно неожиданно, кто-то кладет ладонь мне на плечо. Я оборачиваюсь и вижу совершенно типичного, стереотипного, я бы даже сказала, испанца в синем костюме, точнее, не в синем, а темно-голубом. Под цвет глаз. Ему уже за пятьдесят, но сохранился он очень даже неплохо.
— Вы Никки? — с надеждой спрашивает он.
— Да, — отвечаю я, и он целует меня в обе щеки. — А вы, наверное, Севериано?
— У нас есть один общий знакомый, — улыбается он, демонстрируя ряд безупречных искусственных зубов.
— А как же его зовут, нашего общего знакомого? У меня такое ощущение, что я снимаюсь в очередной серии Бондианы.
— Джи-им, вы знаете Джи-има…
— Ах да, Джим.
Я боялась, что он сразу потащит меня наверх, но он заказывает напитки и говорит мне, вроде как по секрету:
— Вы очень красивая. Прекрасная шотландская девушка…
— На самом деле я англичанка, — говорю я ему.
— Да? — Он явно разочарован.
Ну разумеется, он же баск. И если он ищет девочку для ебли, это должна быть политкорректная ебля. В общем, я быстренько исправляюсь:
— Хотя во мне есть и ирландские, и шотландские корни.
— Да, в вас чувствуется кельтская кровь, — убежденно говорит он. Ага, примерно столько же, сколько в какой-нибудь Мисс Аргентине. Мы разговариваем, допиваем то, что осталось в бокалах, выходим на улицу, где нас уже ждет такси, и едем на другую сторону Нового Города, в место примерно в пятнадцати минутах ходьбы, а если на моих каблуках, то, может быть, двадцать. Я приторно улыбаюсь и изо всех сил пытаюсь удержаться от язвительных комментариев.
— Прекрасная Ни-икки, такая прекрасная… Следующий пункт нашей программы: ужин в ресторане. Я для начала беру ассорти из морепродуктов, которое включает в себя кальмаров, крабов, омара и креветки, к ассорти подают какой-то невообразимый лимонный соус. Основным блюдом был запеченный барашек а-ля nouvelle cuisine, со шпинатом и овощами, на десерт я взяла апельсины в карамели с мороженым. Все это запивается бутылкой «Дом Периньон», тяжеловатым шардоне с фруктовым вкусом и двумя большими бокалами бренди. Я извиняюсь и удаляюсь в сортир, где выблевываю весь ужин, потом чищу зубы, глотаю молочко магнезии и полощу рот листерином. Ужин был просто великолепный, но я никогда не ем после семи. Потом Севериано вызывает такси, и мы едем обратно в отель.
Я немного нервничаю, тем более что, когда мы поднялись в номер, спиртное порядком двинуло мне в голову, поэтому я включила телевизор, где шли новости или какой-то документальный фильм про голодающих африканских детей. Севериано достает шампанское из ведерка со льдом и разливает его по двум бокалам. Он снимает туфли и ложится на кровать, откидывается на взбитые подушки и улыбается мне: нечто среднее между застенчивой улыбкой маленького мальчика и порочной ухмылкой старого извращенца.
— Сядь рядом со мной, Ни-икки, — говорит он и хлопает по кровати.
На какую-то долю секунды мне очень хочется отказаться, но потом снова включается деловой режим.
— Я делаю только массаж и прочие расслабляющие упражнения.
Он печально смотрит на меня. Кажется, еще чуть-чуть — и он пустит слезу.
— Ну, если так должно быть, значит, так должно быть, — говорит он и начинает расстегивать ширинку. Его член выскакивает наружу, как веселый щенок. А что обычно делают с веселыми щенками?
Я начинаю его поглаживать, но тут возникает старая проблема, я просто не очень хорошо умею дрочить мужикам. Я пожираю его глазами, я обволакиваю его своей страстью. Его горящие глаза — полная противоположность ледяным глазам Саймона, в его глазах лед, который, как говорится в рекламе, мне очень хочется растопить, и я уже чувствую, что от методичных движений у меня устала рука, и вообще весь процесс меня совершенно не заводит. Наоборот, мне становится скучно. Это чувство передается ему, и он выглядит разочарованным, расстроенным и даже слегка раздраженным. Но мне нравится, как головка его члена пробивается наружу сквозь невообразимо длинную крайнюю плоть, поэтому я решаю не отказывать себе в маленьком удовольствии. Я смотрю на него, облизываю губы и говорю:
— Обычно я этим не занимаюсь, но… Баск счастлив до поросячьего визга:
— О Ни-икки… Ни-икки, детка…
Я быстренько назначаю хорошую цену, воспользовавшись своим умением торговаться, и беру у него в рот, предварительно убедившись, что во рту у меня скопилось достаточно слюны, которая поможет смягчить процесс. У него действительно очень большая крайняя плоть, так что поначалу мне кажется, что член у него грязный, и с этим придется смириться. Однако при непосредственном контакте оказывается, что у его члена свежий и острый вкус, он чем-то напоминает испанский лук, хотя это могут быть просто мои этноцентричные ассоциации. Может быть, я хреново дрочу, но в том, что касается минетов, у меня все хорошо: я и в детстве все время тянула все в рот — так называемый оральный тип.
Я понимаю, что он собирается кончить, поэтому быстренько достаю его член изо рта, а он стонет, умоляет и ноет, но я не собираюсь глотать его сперму. Он весь на взводе, и когда он хватает меня, мне становится по-настоящему страшно, что сейчас меня изнасилуют и мне придется вспоминать все приемы самообороны. Но потом я понимаю, что он хочет просто потереться об меня, как собака, он горячо дышит мне в ухо и исступленно шепчет что-то по-испански, а потом кончает мне на платье.
Разумеется, это было не изнасилование, но мы на такое не договаривались, и я чувствую себя оскорбленной. Разозлившись, я отталкиваю его от себя, и он залазит обратно на кровать, его мучает раскаяние, он беспрестанно извиняется:
— О Никки, мне так стыдно… пожалуйста, прости меня… — и он тянется к своему пиджаку и достает деньги, чтобы как-то загладить свой промах, а я иду в ванную с зеркальными стенами, нахожу полотенце, смачиваю его водой и вытираю с платья его кончину.
После этого эпизода он снова становится лапочкой и продолжает извиняться, я успокаиваюсь, и мы допиваем вино. Похоже, я явно переборщила с выпивкой, и он спрашивает меня, можно ли сделать несколько снимков полароидом, я при этом должна быть в лифчике и трусиках. Я начинаю очередной прогон про то, как нелегко живется бедным студентам, и он достает еще денег. Я снимаю платье и сушу мокрое пятно встроенным феном, а он готовит камеру.
Он показывает мне, как надо позировать, а когда он делает пару снимков, я тихо радуюсь, что надела поддерживающий бюстгальтер. Я замечаю, что на первой фотографии выгляжу какой-то уж чересчур жестокой и угрюмой, поэтому для второго снимка использую улыбочку в стиле «Скажите секс». Я беспокоюсь о том, как будут выглядеть на фотографиях мои костлявые коленки, и почему-то заморачиваюсь на мысли, что у меня появляется животик. Отступив перед его непомерным восторгом и своей зарождающейся паранойей, я устраиваю настоящее шоу, демонстрируя некоторые гимнастические трюки. И это оказывается большой ошибкой, потому что Севериано снова заводится, сползает с кровати и пытается меня поцеловать. Я почти обнажена, уязвима и поэтому начинаю всерьез беспокоиться. Отстранившись от него, я поднимаю руку и устремляю на него ледяной взор, что, похоже, слегка остужает его пыл.
— Прости меня, Никки, — скулит он. — Я просто сви-инья…
Я влезаю в платье, убираю деньги в сумочку и мило, хотя и прохладно, прощаюсь, после чего ухожу.
Я иду по коридору к лифтам, переживая безумную смесь брезгливости и эйфории, похоже, эти эмоции соперничают за право главенства у меня в душе. Я намеренно заставляю себя думать о деньгах и о том, какой халявной была работа, и эти мысли помогают мне более-менее прийти в себя.
Приходит лифт, внутри стоит молоденький портье с плохой кожей и тележкой, заваленной багажом. Он коротко мне кивает, и я вхожу в лифт, попутно заметив красную сыпь у мальчика на подбородке. Но это не просто подростковые прыщи, потому что эта самая сыпь присутствует лишь на одной стороне лица. Судя по всему, он недавно подрался или просто нажрался в хлам и расцарапал лицо об стену или о тротуар. Все время, пока мы спускаемся, он смотрит на меня с виноватой улыбкой, а я пытаюсь выдать ему в ответ что-то похожее. Двери лифта с щелчком открываются, и я выхожу, в голове у меня по-прежнему — полный бардак. Хочется лишь одного: как можно быстрее убраться из этого отеля, скрыться с места преступления, так сказать.
В общем, я иду к выходу, уже подхожу к стеклянным дверям, тротуар снаружи блестит от дождя и уличных огней. И тут дверь внезапно открывается, и то, что я вижу, вгоняет меня в настоящий ступор. В отель заходит мой преподаватель МакКлаймонт и идет прямо ко мне, и его лицо расплывается в Улыбке.
Боже ты мой.
А потом это лицо мнется, как газета, и в его глазах возникает какое-то похабное презрение.
— Мисс Фуллер-Смит… — Этот голос, мягкий, но все равно неприятный, как будто вползает ко мне в сознание.
Боже ты мой. Кровь стучит у меня в висках, а стук каблуков по полу кажется оглушительным грохотом. У меня возникает кошмарное ощущение — мне кажется, что все взгляды устремлены на нас с МакКлаймонтом, как будто мы вдруг оказались на сцене, высвеченные прожектором.
— Здравствуйте, я… — Я пытаюсь начать разговор, но он смотрит на меня как-то странно, как будто он знает все тайны моей души. МакКлаймонт обводит меня пристальным взглядом, с головы до ног, и в глазах моего явно развратного препода появляется стальной блеск.
— Может быть, выпьем чего-нибудь. — Он кивает в сторону барной стойки, и эта фраза звучит как приказ, а не как предложение.
Я не знаю, что сказать.
— Я не могу, я, гм… МакКлаймонт медленно качает головой.
— Если вы откажетесь, Николя, вы очень меня огорчите, — говорит он, закатив глаза, и я сразу же понимаю, что он хочет сказать. Разумеется, я уже сдала курсовую, но все равно… С посещаемостью у меня были большие проблемы, и при желании он вполне может меня завалить на экзамене. А если я срежусь на экзамене, папаня урежет мое содержание, и вот тогда-то случится полная жопа. Так что я совершаю разворот на 180 градусов, иду за ним к бару и попутно пытаюсь взять себя в руки. МакКлаймонт спрашивает, что я буду пить, а бармен холодно смотрит на меня.
Ну вот, теперь я сижу в баре с этим старым мерзавцем, и прежде чем я успеваю нанести первый удар и спросить его, что он тут делает, он задает мне тот же самый вопрос.
— Я ждала своего парня, — говорю я, поднося к губам стакан солодового виски. Это Саймон меня к нему пристрастил, а МакКлаймонт явно одобряет подобный выбор напитка. — Но он позвонил мне на мобильный и сказал, что задерживается.
— Какая жалость, — говорит МакКлаймонт.
— А вы что здесь делаете? Вы здесь часто бываете? — любопытствую я.
Тут МакКлаймонт весь напрягается, суровый такой, дальше некуда. Судя по всему, он считает, что раз я его студентка, или женщина, или просто моложе его по возрасту, то вопросы здесь задает только он.
— Я был на встрече Шотландского Общества, — пафосио заявляет он, — а по дороге домой попал под дождь и решил зайти сюда выпить. А вы здесь где-то рядом живете? — спрашивает он.
— Нет, я живу на Толкросс, я, ну… — Тут я вздрагиваю, потому что краем глаза вижу баска Севериано, который спускается в бар вместе с еще одним мужиком в костюме. Я быстро отворачиваюсь, но мужик в костюме, даже не сам баск, направляется прямо к нам.
— Ангус! — кричит он, МакКлаймонт поворачивается и улыбается, они явно знакомы. Затем мужчина замечает меня и приподнимает брови. — А кто эта прекрасная леди?
— Это мисс Николя Фуллер-Смит, Рори, студентка университета. Николя, это Рори МакМастер.
Я пожимаю руку этого МакМастера, похожего на кабана-регбиста.
— Может, присоединитесь к нам, — говорит он и показывает на баска, который смотрит на меня с перекошенным лицом.
Я пытаюсь возражать, но МакКлаймонт забирает со стойки наши напитки и несет их к столику. Я пытаюсь улыбнуться баску, мол, «мне очень жаль, что все так получилось», но он смотрит волком, как будто я его подставила по полной программе. Сажусь за столик, стараясь при этом выглядеть как можно целомудреннее (по крайней мере насколько это позволяет платье). Чувствую себя совершенно беспомощной и уязвимой, наверное, я бы чувствовала себя намного увереннее, если бы просто ебалась с каким-нибудь незнакомцем перед камерой.
— Это сеньор Энрико де Сильва, из Баскского регионального парламента в Бильбао, — говорит МакМастер. — Ангус МакКлаймонт и Николя… гм… Фуллер-Смит, правильно?
— Да. — Я кротко улыбаюсь, пытаясь при этом вжаться в стул, а в идеале — вообще исчезнуть. Значит, Энрико. А мне он сказал, что его зовут Севериано. Он угрюмо поглядывает на меня.
— Это ваша девушка, нет? — с некоторым беспокойством спрашивает он у МакКлаймонта.
МакКлаймонт слегка краснеет, и его лицо вновь сминается от натянутой улыбки, и только потом он позволяет себе рассмеяться.
— Нет, нет, мисс Фуллер-Смит моя студентка.
— И-и что она изучает? — спрашивает Энрико, или Севериано, или просто баск.
Меня это все достает. Я в общем-то тут тоже присутствую.
— Мой основной курс — кино. Но я еще факультативно изучаю предметы, связанные с Шотландией. Это очень интересно. — Я выдавливаю из себя улыбку и думаю о том, что всего несколько минут назад пенис этого человека был у меня во рту.
Я извиняюсь, и иду в туалет, и спиной чувствую, как они пялятся на мою задницу. Я знаю, как только я отойду, они примутся меня обсуждать, но я ничего не могу с этим поделать, мне нужно подумать. Я чувствую себя совершенно беспомощной и даже не знаю, кому можно было бы позвонить. Мне так плохо, что я почти решаюсь набрать домашний номер Колина, но потом все же звоню Саймону.
— У меня тут жопа случилась, Саймон. Я сейчас в отеле «Роял Стюарт» в Новом Городе. Ты мне не поможешь?
Саймон держится холодно и даже с некоторым раздражением, возникает неудобная пауза, но потом он все-таки говорит:
— Я думаю, Мо вполне справится и без меня. Так что я скоро буду. — И он вешает трубку.
Скоро? Интересно, что это может значить? Я подкрашиваюсь, причесываюсь и возвращаюсь в бар.
Когда я возвращаюсь к столику, эти трое сидят с видом участников тайного заговора развратников. Они говорили обо мне. Я знаю, что они обо мне говорили. МакКлаймонт, к примеру, умудрился порядком надраться. Он как раз произносит какую-то нудную фразу, кажется, про положение Шотландии в Союзе, которая заканчивается словами:
— …и именно это наши английские друзья никак не могут понять.
Меня выводит из себя не столько его фраза, сколько язвительный взгляд, направленный на меня.
— Я не уловила сути. Вы отстаиваете националистическую или унионистскую позицию?
— Да я так, в общем, — говорит он, щурясь. Я тянусь за своим стаканом со скотчем.
— Забавно, но мне всегда казалось, что «Северные Бритонцы» — это термин, который используется исключительно Шотландскими националистами, и носит где-то даже саркастических характер. Я очень удивилась, когда обнаружила, что этот термин используют унионисты, которые, насколько я понимаю, хотят войти в Объединенное Королевство. — Я смотрю на своего баска и этого МакМастера. — Это очень показательный термин, потому что ни один англичанин не станет называть себя «Южным Бритонцем». Между прочим, «Правь, Британия» тоже была написана шотландцем. Это мольба о том, чтобы вас приняли в Соединенное Королество, мольба, которая так и не будет услышана. — Я печально качаю головой.
— Именно, — говорит МакМастер. — Именно поэтому мы и считаем…
Я продолжаю «пиздеть за политику», не сводя взгляда с МакКлаймонта.
— С другой стороны, очень грустно, что Шотландии до сих пор не удалось добиться полной свободы. А сколько уже прошло времени. Вот посмотрите, к примеру, на достижения ирландцев.
МакКлаймонт взбешен и уже собирается что-то сказать, но тут я замечаю, что в фойе входит Саймон, и машу ему рукой. В пиджаке и футболке он выглядит весьма впечатляюще. И к тому же он загорел. Наверняка валялся где-нибудь в солярии.
— О Никки, детка… прости, что я опоздал, дорогая, — говорит он и целует меня в щечку. — Ну что, ты готова к неземным наслаждениям? — спрашивает он, и только после этого смотрит на остальных мужчин, как будто он только что их заметил. Сейчас он похож на капризного кота, которому предложили полакомиться остатками хозяйской трапезы; у него на лице — брезгливое презрение, однако взгляд острый как бритва. Он быстро обменивается рукопожатиями со всеми троими. На мой взгляд, он как-то уж слишком помпезен и высокомерен, особенно если учесть ситуацию.
— Саймон Уильямсон, — резко говорит он, а потом немного смягчает тон. — Надеюсь, моя девушка была в хороших руках?
Все смотрят на баска и начинают нервно и виновато улыбаться. Его присутствие явно их угнетает, он выводит их из равновесия, даже не прилагая особых усилий. Но я себя чувствую просто отвратительно, в первый раз за долгое время, в первый раз после первого мужика, которому мне пришлось дрочить, — я чувствую себя шлюхой. Саймон помогает мне надеть пальто, и я с большим облегчением покидаю этот поганый отель.
Мы садимся в машину, и я вдруг понимаю, что плачу, но по крайней мере больше не ощущаю себя шлюхой. Я знаю, что плачу совершенно неискренне, я просто хочу, чтобы Саймон отвез меня домой и уложил в кроватку. Я хочу, чтобы он думал, что это он меня соблазняет, хотя я жутко его хочу, я хочу его прямо сегодня, прямо сейчас. Но Саймона мои слезы не впечатляют совершенно.
— Что такое? — равнодушно спрашивает он, выводя машину на Лотиан-роуд.
— Вляпалась в совершенно дурацкую ситуацию, — говорю я ему.
Саймон обдумывает мои слова, а потом устало отвечает:
— Такое случается. — Хотя, судя по его тону, такое случается с кем угодно, кроме него самого. Мы останавливаемся у моего дома и смотрим на небо. Сегодня оно ясное и, что самое удивительное, очень много звезд. Я никогда не видела столько звезд, по крайней мере здесь, в городе. Колин как-то возил меня на Восточное побережье, недалеко от Колдингхэма, вот там все небо было усеяно звездами. Саймон тоже смотрит наверх и говорит:
— Звездное небо надо мной и нравственный закон во мне.
— Кант… — говорю, ощущая странную смесь восхищения и испуга, и думаю о том, что он имеет в виду, говоря о нравственных законах. Он что, понял, чем я занималась? Но он резко оборачивается ко мне, и вид у него обиженный. Но он ничего не говорит, только настороженно смотрит на меня.
— Это моя любимая цитата из любимого философа, — объясняю я. — Из Канта [10 - В доброй вере (нем). — Примеч. пер.].
— А… да, это и мой тоже любимый философ, — говорит он и улыбается.
— Ты изучал философию? Изучал Канта? — спрашиваю я.
— Немного, — кивает он. А потом объясняет: — Старая шотландская традиция. От Смита к Хьому, а потом — к европейским мыслителям вроде Канта.
В его голосе проскальзывает некое самодовольство, которое действует мне на нервы, поскольку чем-то напоминает МакКлаймонта. А мне очень не хочется ассоциировать его с МакКлаймонтом, так что я иду ва-банк:
— Хочешь, поднимемся ко мне, выпьем кофе… или вина. Саймон смотрит на часы.
— Пожалуй, лучше кофе, — говорит он.
Мы поднимаемся по лестнице, я еще раз благодарю его за помощь, типа, он меня просто спас. Я надеюсь, что он спросит меня об этом, но он, судя по всему, не придает случившемуся никакого значения. Когда мы заходим в прихожую, у меня замирает сердце, потом что я вижу полоску света из-под двери гостиной.
— Диана или Лорен, наверное, еще не спят, жгут электричество, полуночничают, — объясняю я шепотом и провожу его к себе в комнату. Он садится в кресло, потом начинает рассматривать стойку с сидюками, встает, чтобы внимательнее изучить коллекцию, но при этом его лицо по-прежнему остается непроницаемым.
Я иду на кухню, делаю кофе и приношу две дымящиеся кружки обратно в спальню. Когда я вхожу, он сидит на кровати, читает сборник современной шотландской поэзии, одну из обязательных книг в курсе МакКлаймонта. Я ставлю чашки на ковер и сажусь рядом с ним. Он откладывает книгу в сторону и улыбается мне.
Мне очень хочется наброситься на него, но у него в глазах — гранитный холод, который меня и удерживает. Его взгляд устремлен сквозь меня, внутрь меня. Его взгляд пронзает меня насквозь. А потом его ледяные глаза неожиданно наполняются невероятным теплом, которое казалось вообще невозможным всего секунду назад. Свет у него в глазах такой яркий, что я впадаю в какой-то ступор, чувствую себя существом без формы, без размеров и плотности. Во мне осталось только желание. Я слышу, как он что-то говорит, на каком-то иностранном языке, а потом берет мое лицо в ладони. Несколько секунд он пристально смотрит на меня, его темные глаза словно пьют меня, и он целует меня: в лоб, в щеки, — его поцелуи сильные и нежные одновременно, в них есть некая точность, они посылают импульсы в самое сердце той странной туманности, в которую я сейчас превратилась.
Мои тело и разум существуют как бы отдельно друг от друга, я чувствую, что наша страсть может сравниться по температуре с батареей центрального отопления, что находится рядом с нами. Когда он гладит меня по спине, я думаю о красных розах, их закрытые лепестки распускаются, и я падаю на кровать. И тут во мне неожиданно просыпается воля, и я думаю: он изменяет меня, и мне нужно попробовать изменить и его тоже, — я обнимаю его за шею, притягиваю к себе и приоткрываю рот. Я целую его так крепко, что у меня клацают зубы. Потом я провожу языком по его глазам, носу, пробую на вкус соленый след, идущий от носа к верхней губе. Потом я убираю руки с его шеи, чтобы заняться его телом, пытаюсь снять с него футболку, но он не поднимает руки, чтобы помочь мне, потому что он занят, снимает с меня платье. Но я тоже не убираю руки и впиваюсь ногтями в его мускулистое тело, так что положение безвыходное: я не могу снять с него футболку, он не может снять с меня платье. Потом он все-таки исхитряется, как заправский взломщик, расстегнуть на мне лифчик. Он так яростно пытается сорвать с меня платье и лифчик, что мне приходится отпустить его спину, потому что если я этого не сделаю, у меня порвутся шлейки на платье. Он обнажает мою грудь, и после этого все замедляется, он начинает ласкать ее очень бережно, нежно и немного испуганно, как ребенок, которому разрешили погладить какую-нибудь пушистую зверушку.
Он снова смотрит мне прямо в глаза, и лицо у него очень серьезное, почти печальное и даже несколько разочарованное, и он говорит:
— Похоже, что это случится сейчас.
Потом он встает и снимает футболку, а я спускаю ноги на пол и снимаю платье и трусики. У меня между ног — пульсирующий жар, я почти готова к тому, что у меня сейчас загорятся волосы на лобке. Я смотрю на Саймона, как он снимает брюки и трусы от Кельвина Кляйна, и на секунду просто замираю в потрясении, потому что мне кажется, что у него нет пениса. Его нет! В голову лезут безумные мысли, что он кастрирован, и именно поэтому относится к сексу так сдержанно, у него просто нет члена! А потом я понимаю, что член есть, еще как есть, просто я смотрю на него под таким углом, что член направлен прямо на меня, как дуло пистолета. И я хочу его. Я хочу, чтобы он оказался во мне. Прямо сейчас. Я не хочу, чтобы мне пришлось говорить ему, что заняться любовью мы можем и позже, позже я у тебя отсосу, позже ты можешь вылизать меня всю, подрочить мне, сделать со мной все что угодно, но, пожалуйста, не сейчас. Сейчас просто грубо выеби меня, да, прямо сейчас, потому что я горю. А он смотрит мне в глаза и кивает, этот мужчина кивает мне, как будто он прочитал мои мысли. А потом он оказывается на мне и во мне, наполняя меня, раздвигая меня, проникая в самую суть меня. Я тяжело дышу, и он прибавляет мощности, а потом мы с ним переворачиваемся и становимся переплетенной скомканной массой, и я даже не понимаю, кто из нас сбавляет темп, мы опять начинаем ласкать друг друга, но сама наша любовь овладевает нами, и мы снова набрасываемся друг на друга в этой битве один на один, в этой войне всех против всех. На какую-то долю секунды мне кажется, что я победила — и его, и себя, — но я хочу больше, больше, чем он может мне дать, больше, чем я вообще могу получить от кого бы то ни было. Я кончаю, и когда спазмы оргазма проходят, я думаю, а не слишком ли громко я кричала, и очень надеюсь, что ни Лорен, ни Дианы нету, потому что в противном случае это было бы слишком похоже на глупое показушное представление. Саймон воспринимает мой оргазм как разрешение на свой, он убирает волосы с моего лица, и смотрит мне прямо в глаза, и кончает, кончает так яростно, что своим оргазмом он продлевает мой оргазм. После этого он прижимает меня к груди, но я все-таки вижу мельком его глаза, и мне кажется, я почти уверена, что видела слезы. Но проверить свою догадку у меня нет никакой возможности, потому что он крепко держит меня, да и у меня самой не осталось уже никаких сил. Мы лежим в мокрой от пота кровати, и все, что успеваю подумать, засыпая в этом жарком поту, в этом запахе пота и нашего секса: как это все-таки здорово, когда тебя выебут так, как надо.
38. Афера № 18744
Это был приятный сюрприз, как, впрочем, и всякий звонок на белый мобильник. Конечно, секс с Никки получился отменным, но в нем все же присутствовал этот синдром «первого раза»: не важно, насколько хорош сам процесс, всегда имеется некоторая поверхностная небрежность, которая портит всю картину. Позже, когда я уже собирался уходить, она спросила меня, играю я с ней или нет. Звучало это скорее игриво и ни в коем случае — как претензия, хотя, может быть, это значило что-то более важное. В сексе — точно как в спорте, самые талантливые спортсмены знают, что сосредоточиваться надо на своей игре, а не на игре противника. Так что я загадочно улыбнулся и не стал ничего отвечать. Долбаные либералы гонят пургу насчет «честности» в отношениях. Честность — это такая скука. Нет, отношения — это в первую очередь власть, и сейчас пришло время несколько охладить свой пыл. Она сломается, я точно знаю, что она сломается, и это будет весьма приятно. Я говорю ей, что у меня изменился номер телефона, и даю номер красного мобильного. Вот он, лучший момент в отношениях — стереть номера с белого мобильника и занести его в красный.
Был один странный момент, на улице, когда она заметила, что я смотрю на звезды. Я выдал ей цитату из Кейва и подумал, что в ответ она обозвала меня плохим словом. Я не понял, что она говорит про философа Канта. Я даже позвонил Рентону по этому поводу. Он сказал, что Кейв взял эту строчку из книги Канта. Куда, бля, катится мир, если твои любимые поэты так тебя подставляют?
Да, секс был просто великолепным. Меня впечатлили ее физическая форма, напор и гибкость, правда, это означает, что мне тоже придется следить за весом и не забивать на походы в спортзал. Но кайф, полученный мной от этого секса, не идет ни в какое сравнение с тем оргазмическим удовольствием, который я пережил, когда подошел к газетному киоску и купил последний выпуск «News». Статья на шестой странице, с фотографией вашего покорного слуги и вступительным словом начальника полиции Рэя Леннокса, неожиданно молодого парня, немного похожего на второго гитариста из «Village People». Я, заруливая в Бар Мака, который находится рядом с газетным киоском, покупаю бутылку «Becks» и читаю взахлеб:
Владелец бара в крестовом походе против наркотиков
Барри Дэй
Владелец одного из баров в Лейте объявил войну торговцам наркотиками-убийцами, такими, как экстази, спид, марихуана и героин. Местный житель, Саймон Уильямсон, новый владелец бара «Порт радости» в Лейте возмутился до глубины души, когда поймал в своем баре двух молодых людей, торгующих таблетками. «Я думал, что многое повидал, но все равно был просто в шоке. Меня поразило то, что все это происходит практически в открытую. Так называемая наркокультура проникла во все сферы жизни. И с этим необходимо бороться. Я видел, как эта дрянь разрушает человеческую жизнь. То, что я предлагаю, это больше, чем просто кампания, — это своего рода крестовый поход. Пришло время нам, бизнесменам, сказать свое веское слово». Мистер Уильямсон недавно вернулся в Лейт из Лондона, где жил в последнее время. «Разумеется, мне жалко молодых ребят, которые в наше время не имеют возможности заработать себе на жизнь иначе, как незаконными способами. Я ведь тоже человек. Но приходит время, когда жалость должна отойти на второй план, в такой ситуации мы должны быть жесткими и непреклонными. А то слишком многие сидят, забившись в уголок, и предаются жалости к себе …»
Да, именно так и сказал Саймон Дэвид Уильямсон. На фотографии изображен невероятно серьезный Уильямсон собственной персоной. И подпись: «Наркотики — это угроза жизни: Саймон Уильямсон боится за будущее эдинбургской молодежи».
Но больше всего меня впечатляет колонка редактора:
Лейт может гордиться этим принципиальным молодым бизнесменом, владельцем бара, Саймоном Уильямсом, инициатива которого положит начало всеобщей борьбе с заразой, разъедающей наше общество. Разумеется, проблемы подобного рода не ограничиваются исключительно Эдинбургом, это проблема глобальных масштабов, однако местные жители могут сыграть важную роль в искоренении этой проблемы. Мистер Уильямсон являет собой образец нового жителя Лейта, прогрессивного и перспективного человека, который тем не менее чувствует себя ответственным за «свой народ», особенно за тех молодых ребят, что попадают в сети к дилерам, беспринципным мерзавцам, которые в погоне за наживой походя губят жизни этих ребят. Преступники должны помнить о том, что есть люди — такие, как Саймон Уильямсон, — которых им следует опасаться. «News» всецело поддерживают начатую им кампанию.
Чудесно. Я добиваю бутылку пива, возвращаюсь к себе и занюхиваю основательную дорогу, чтобы как-то отпраздновать это радостное событие. Моя кампания. Они повелись. Я думаю о Мальколме Макларене и «Sex Pistols». Знаешь что, старина Мальколм, в твое руководство к действию надо внести коррективы, эта инструкция явно устарела.
Я решаю взять такси и отправиться к матушке. Когда я к ней приезжаю, она чуть ли не пищит от восторга:
— Я так тобой горжусь! Мой Саймон! В «Вечерних новостях»! После всего, что я натерпелась с этими проклятыми наркотиками.
— Пришло время отдавать долги, ма, — говорю я. — Я знаю, что никогда не был ангелом, но рано или поздно приходит время, когда человек должен расплачиваться за свои грехи.
Бросая самодовольные взгляды на моего старика, она начинает цитировать статью из газеты:
— «Ответственность за свой народ»! Я знала, что все будет хорошо! Я знала! — объявляет она с видом победительницы, косясь на отца, который безучастно таращится в свою газету с результатами бегов, и по нему видно, что эта статья его ни в чем не убедила. Он всегда просматривает результаты бегов, правда, в последнее время перестал делать ставки.
Ну что ж, остается только нанести ему последний удар.
— А еще у меня появилась новая девушка, мам, совершенно особенная девушка, — говорю я ей, и она снова меня обнимает.
— Сынок… ты слышал, что он сказал, Дэйви?
— Хм-м, — ворчит старый мерзавец, скептически глядя на меня. Вот так-то, папа. Мы с тобой по-прежнему на разных полюсах. Саймон Дэвид Уильямсон — молодой преуспевающий бизнесмен. Дэвид Джон Уильямсон, с другой стороны, обломавшийся по всем статьям, ожесточившийся старый дурак, пережиток прошлого, который добился в жизни лишь одного — превратил в ад жизнь замечательной женщины, моей мамы.
Разумеется, я помню, что когда был ребенком, я смотрел на него с обожанием, да и он был со мной добрым и ласковым. Он таскал меня повсюду, даже к своим любовницам, а потом дарил мне всякие подарки, чтобы я не настучал маме. Да, тогда он относился ко мне очень хорошо. Ребята всегда мне завидовали, говорили: «Вот бы мне такого отца». А потом, когда у меня начался пубертатный период и я стал интересоваться женщинами, тут-то все и началось. Я сделался соперником, а соперника нужно выводить из строя, любыми способами. Впрочем, ему это особенно не помогло, потому что даже тогда я опережал его на голову.
— Ну что, угадал победителей, пап? — спрашиваю я.
— Пару раз, — неохотно отвечает он, пытаясь быть вежливым. Но это только потому, что мама сейчас в комнате. Если бы ее не было, он бы просто опустил газету, посмотрел бы на меня неподвижным взглядом и прорычал: «Ну и что тебе тут понадобилось?» Это было бы крайним проявлением гостеприимства.
Мама продолжает расспрашивать меня про мою девушку, и я вдруг понимаю, что сам точно не знаю, кого я имею в виду. Может быть, Никки, после того, что случилось сегодня ночью, или Алисон, которая теперь работает у меня в баре, а может быть, эту толстую девочку? Я не знаю. Я не могу думать вообще ни о чем, кроме своей аферы. Если дело выгорит, то это будет гениально, это будет просто произведение искусства. Но кто бы из них ни стал моей новой женщиной, ей придется иметь дело с мамой.
— Если она будет присматривать за моим мальчиком и не станет его у меня отнимать, — мурлычет она, угрожая этой невидимой шлюхе.
Я не могу оставаться у них надолго, в конце концов я вроде как управляю баром. Но как только я выхожу за дверь, звонит зеленый мобильник, это Скрил, и у него есть для меня информация.
— Я все сделал, што ты просил, — говорит он.
Я выражаю ему бесконечную благодарность, потом сразу же звоню в бар, оставляю Мо и Али заниматься делами, нагнав что-то про конференцию по торговым лицензиям, о которой я якобы совершенно забыл. После этого я отправляюсь прямиком в Беверли и сажусь на поезд до Глазго. У меня с собой сценарий, и, чтобы не тратить зря время, я просматриваю его на предмет порядка съемки сцен. Сначала будем снимать сцены с еблей: снимать и ебаться, снимать и ебаться — набирать материал. Начнем с оргии — и понеслась. Когда я прихожу в себя в Соапвиле, у меня обнаруживается эрекция, которая, правда, тут же проходит — и слава Богу, потому что я вижу Скрила, который ждет меня на платформе. Он представляет собой именно то, чем и выглядит: человек, настолько убитый наркотой, что глаза у него перманентно дикие. Есть большая разница, некая депрессивная энергия, которая отличает бывших наркоманов из рабочего класса от их «коллег» из класса среднего. Героин плюс культура нищеты и полное отсутствие опыта в чем-то еще — и ожиданий чего-то еще. Между прочим, дела у Скрила сейчас идут лучше, чем можно было бы предположить. Когда Гарбо, его дружок, откинул копыта от якобы высококачественного героина, это очень хорошо прочистило ему мозги. Теперь он чист, ну, насколько может быть чист человек, который не моется неделями. Он спрашивает про Рентона, отчего у меня тут же портится настроение, ну и про моего вновь обретенного товарища с Восточного побережья.
— А что нащет Урода, как он ваще?
Я трясу головой, как это обычно и делается, когда тебя спрашивают про человека, который когда-то был тебе другом, а теперь стал просто знакомым, присутствие которого ты если и можешь выносить, то с большим трудом. Нет, не так. Скорее он даже враг. Я думаю, что Мерфи имеет смысл переехать сюда, по сути дела, он всего лишь заблудившийся уиджи, та еще деревенщина.
— Да ничего у него не изменилось, Скрил. Стену лбом не пробьешь. Я в том смысле, что я много лет пытался хоть что-то с ним сделать, как-то ему помочь… — Я выдерживаю скорбную паузу, а заодно и пытаюсь решить, стоит ли дальше давить эту ложь, и добавляю: — И не я один, мы все пытались. Делали, что могли.
Скрил отрастил волосы, видимо, чтобы прикрыть свои огромные уши, похожие на два лопуха. Его кадык ходит ходуном под редкой козлиной бородкой.
— Жалко, хороший был парень.
— Урод это Урод, — улыбаюсь я, думая о том, как мы с Алисон… нет, отставить. Лесли. У меня вдруг появляется странное свербящее чувство в груди, и я спрашиваю: — А Лесли… она все еще здесь?
Скрил смотрит на меня с сомнением.
— Да, но не смей к ней подкатывать.
Я удивлен, что она еще жива. В последний раз видел ее в Эдинбурге, почти сразу после того, как умер маленький Дон. Я слышал, что потом она вернулась в Глазго, тусовалась со Скрилом и Гарбо. Потом я слышал, что она передознулась. И решил, что она повторила печальную участь Гарбо.
— Она так и торчит?
— Нет, оставь ее в покое. Она соскочила. Теперь замужем, и ребенок маленький.
— Я бы хотел с ней повидаться, вспомнить прошлое.
— Я не знаю, где она живет. Один раз видел ее в Центре Бачанан. У нее теперь все в порядке, она соскочила, — повторяет он, на мой взгляд, как-то уж слишком настойчиво. Можно, конечно, подумать, что он просто не хочет, чтобы я встречался с Лесли, и в этом есть свой резон. Но я чувствую: дело не только в этом, тут есть что-то еще.
В общем, мы добираемся до Клайдсдейла. Парень, который стоит за конторкой в банке и на которого мне показывает Скрил, идеально подходит для моих целей: толстый, инертный, взгляд скучающий — такое ощущение, что он наелся транквилизаторов, — картину довершают очки в стиле Элвиса Костелло. Когда моя маленькая сучка придет к нему, кровь тут же ударит ему в голову — и, главное, в причинное место, — и он будет ходить за ней как привязанный. Да, Никки сделает так, что он будет драить ей сортир зубной щеткой, да при этом еще и спасибо скажет, что ему это доверили. Да, это именно то, что мне нужно, мой мальчик. Точнее, ее мальчик.
Она кое-чем мне обязана, все-таки я ее вытащил из заварухи с теми тремя уродами в дорогих костюмах. Они так на нее смотрели, как будто хотели трахнуть ее втроем, причем немедленно. Она была явно встревожена; крутая, шикарная, сексуальная девочка. За такое надо платить, я только надеюсь, что она согласится играть в эти игры.
Что касается меня, мне не терпится заняться девушкой моей мечты. Я чувствую себя Терри Томасом на палубе океанского лайнера под руку с богатой вдовой. Провожу пальцем под носом, чтобы убедиться, что на нем не осталось следов кокаина. Моя афера, мое кино, моя сцена.
39. «…вопрос сисек…»
Лорен вернулась из Стирлинга. Интересно, что случилось с ней в отчем доме, почему-то после возвращения в ней проснулся дух «живи и давай жить другим». Она почти извиняется передо мной, что позволяла себе вмешиваться в мою жизнь, при этом, естественно, подразумевается, что я все равно не права. К счастью, звонит телефон, это Терри. Он приглашает нас на ленч. Я хочу пойти, потому что всего через пару дней у нас с ним будет секс перед камерой, так что, наверное, было бы неплохо узнать его получше. А вот Лорен приходится уговаривать, потому что она хотела отпраздновать наше примирение — покурить травы, посмеяться, посмотреть новости по телевизору, — перед тем как отправиться на лекцию к этому уроду. Но я настояла на своем и даже заставила ее подкрасить глаза и губы. В общем, мы едем в центр.
Мы уже стоим на пороге, и тут снова звонит телефон, на этот раз это мой папа. Я чувствую себя виноватой за то, чем занималась прошлой ночью в отеле, потому что папа опять говорит про Вилла, он все еще не может оправиться от потрясения, что его сын — голубой. В чем разница между двумя детьми? Они оба сосут члены, только сын — по природной склонности, ради собственного удовольствия, а дочь таким образом зарабатывает себе на жизнь. Я с трудом дожидаюсь конца разговора.
Бизнес-Бар — это нечто среднее между клубом и пабом, здесь есть даже диджейский пульт. Народу много, потому что на вывеске написано, что сегодня играет диджей Знак-К, скорее всего — это тот старый приятель Терри и Билли, брата Рэба. Терри представляет нас Билли, который оказывается весьма привлекательным парнем. На мой взгляд, он гораздо приятнее Рэба. Билли улыбается и пожимает нам руки — вежливым и слегка старомодным, однако достаточно элегантным жестом. Он красив и хорошо сложен, что вызывает во мне немедленную гормональную реакцию, однако он стоит за барной стойкой и слишком занят, так что пофлиртовать с ним никак не получается.
Зато Терри вовсю пытается флиртовать с Лорен, которая из-за этого чувствует себя не в своей тарелке. В какой-то момент она говорит ему, чтобы он не распускал руки.
— Извини, куколка, — Терри поднимает руки, — у меня просто тактильный тип восприятия, так сложилось по жизни.
Она хмурится и ретируется в сторону туалета. Терри поворачивается ко мне и говорит:
— Слушай, поговори с ней, что ли. Чего она такая зажатая? По-моему, девочке просто нужен хороший член. Да, вот именно.
— Пока ты не начал к ней клеиться, она была в норме, — возражаю я, но потом понимаю, что он все-таки прав. Если бы кто-нибудь наконец переспал с Лорен, я была бы в неоплатном долгу перед этим человеком, потому что хороший перепихон наверняка привел бы ее в норму. Она слишком зациклена на себе, и только и делает, что огорчается, беспокоится и тревожится по пустякам. Причем таким пустякам, которые редко имеют отношение к ней самой.
— Слушай, а это не Матиас Джек вон там за столиком, в углу? — спрашивает Рэб у Терри.
— Нуда, точно он! — Билли говорит, что на прошлой неделе здесь были Рассел Латапи и Дуайт Йорк.
— Где футболисты, там и девочки, — ухмыляется Терри. — А что касается этой парочки, они просто великолепны, правда, Рэб? — Он обнимает меня за талию и протягивает вторую руку, чтобы обнять Лорен. Однако она отстраняется и смотрит на часы.
— Мне надо на лекцию.
Мы с Рэбом поняли намек. Мы быстренько допиваем и встаем, оставляя Терри радостно напиваться в компании Билли. Когда мы уходим, я улыбаюсь.
— Увидимся в четверг.
— Жду не дождусь, — отвечает Терри.
— Прости, что все так дерьмово вышло, — говорит Рэб, когда мы идем по Северному мосту к новому «Отелю Шотландец».
День ясный, но дует сильный ветер, у меня растрепались волосы.
— Это было забавно, перестань извиняться за своих друзей, Рэб, я знаю, что представляет собой Терри, и мне кажется, что по-своему он просто великолепен, — говорю я, пытаясь убрать волосы за уши. Я смотрю на Лорен, которая жует «Кит-Кат», пытается взять себя в руки и морщится из-за ветра в лицо, ругаясь и часто моргая, когда ей в глаза попадает песок. Я думаю о том, что сейчас у нас семинар по Бергману, но мне очень не хочется туда идти. Я, однако, смиряюсь, но чувствую себя виноватой за то, что мне скучно, в то время как Рэбу с Лорен, похоже, ужасно интересно. Шляться где-нибудь после занятий мне как-то не хочется, поэтому Рэб уходит, а мы с Лорен возвращаемся домой, где Диана готовит макароны с какими-то хитрыми соусами.
Еда очень вкусная, на самом деле великолепная, но я чуть ли не давлюсь этими макаронами, потому что по телевизору показывают ее. Британская Сенсация Олимпийских Игр, как называет ее Сью Баркер. Каролина Павитт. У Каролины отменная улыбка и крашеные светлые волосы, которые слегка отросли. Она строит из себя бог весть что, но в этом «бог весть что» проскальзывает некий динамизм, который будит зверя в Джоне Парроте и в каком-то приглашенном футболисте. Я очень надеюсь, что команда Али Маккойста растопчет эту толстую корову, у которой и груди-то нету, и она таки выставит себя идиоткой, каковой, в сущности, и является. Вопрос спорта? Да она ни хера не знает о спорте. Это скорее стоило бы назвать «вопрос сисек». Ага, и где же тогда твои сиськи, моя дорогая?
Я смотрю на нее еще раз. Да вот же они. В смысле, сиськи. Я в ужасе пялюсь в экран и понимаю: она сделала себе грудь! Английская олимпийская медалистка, безгрудая корова-гимнастка сделала себе — вместе с блондинистыми волосами и белоснежными искусственными зубами — новую грудь, вставила себе имплантаты, видимо, готовясь к карьере на телевидении.
Я, бля, знаю эту лживую лицемерную корову…
В этот вечер Диана уходит к какому-то своему приятелю. Мы с Лорен остаемся дома и продолжаем смотреть телевизор. Ее очень взволновало какое-то шоу по искусству, где несколько интеллектуалов сидят и обсуждают феномен японских новеллисток. Они показывают несколько авторских фотографий с суперобложек, где молоденькие девчонки изображены чуть ли не в порнографических позах. «Но умеют ли они писать?» — спрашивает один эксперт. И какой-то Профессор Популярной Культуры на полном серьезе ему отвечает: «Я не понимаю, а какая, собственно, разница?!»
От этого Лорен приходит в ярость! Мы курим травку, после чего нас, разумеется, пробивает на хавчик. Я накладываю себе макарон, а Лорен открывает бутылку красного вина. Вторая порция макарон была совсем небольшая, но я все равно чувствую тяжесть в желудке, думаю о полароидных фотках, которые сделал с меня Ссвериано-Энрико, иду в туалет и блюю, потом чищу зубы и пью молочко магнезии, чтобы успокоить желудок.
Я возвращаюсь и с завистью наблюдаю за тем, как Лорен уплетает свои макароны — для своих скромных габаритов она ест очень много. Она представляет собой воплощенную мечту всех этих девочек из шоу-бизнеса, которые заявляют, что у них нет никакой анорексии и что они едят, как лошади. Мы, разумеется, знаем, что все это ложь, однако Лорен представляет собой исключение из правил. Она всегда что-нибудь жует. Потом у нас заканчивается вино, и мы открываем еще бутылку, на этот раз белого. Мы расслабляемся, как в старые добрые времена, только мы с ней вдвоем — одним словом, девичник. А потом раздается стук в дверь, и Лорен буквально подскакивает от неожиданности, а потом начинает хмуриться.
— Не открывай, — говорит она.
Я пожимаю плечами, но в дверь по-прежнему звонят, и звонят очень настойчиво. Я встаю.
— Ну, Никки, не надо… — умоляет Лорен.
— Это, наверное, Диана, ключи потеряла или еще что-нибудь.
Я открываю дверь, и, разумеется, никакая это не Диана. Это Саймон, и улыбка у него — от уха до уха. Он выглядит так ослепительно и аппетитно, что я не могу его не впустить, хотя знаю, что он просто играет со мной. Он входит в комнату, и Лорен меняется в лице.
— Я учуял запах макарон. — Он широко улыбается, глядя на тарелку Лорен, которая уже почти пуста. — Там для меня ничего не осталось?
— Вроде бы что-то еще осталось. Угощайся, — говорю я, а Лорен отводит глаза.
— Спасибо, но я уже поел. — Он стучит себя по животу и смотрит на Лорен. — Красивый топик. Где покупала?
Она смотрит на него, и мне кажется, что сейчас она скажет: «Какая тебе хуй разница», — но она только мямлит:
— Это из «Nexta». — Потом встает и относит тарелку на кухню, и я слышу, что она направляется прямиком к себе в спальню, а мне становится интересно, не такой ли реакции ожидал Саймон, когда выдавал свой последний комментарий.
Как бы в подтверждение моей догадки он приподнимает брови и понижает голос.
— Девочке надо что-то с собой делать, однозначно, — доверительно говорит он мне. — Хотя она миленькая. Это видно даже под всем тем фуфлом, что она на себя напяливает. Она ведь не лесбиянка, правда?
— Не думаю, — говорю я, пытаясь не рассмеяться.
— Жаль, — задумчиво говорит он, с вполне натуральным сожалением в голосе.
Я фыркаю, но он не реагирует, поэтому мне приходится соображать, что говорить дальше.
— Когда я вижу Лорен, мне всегда вспоминается первая глава «Миддлмарч» Джорджа Элиота.
— Напомни, — просит Саймон, потом добавляет: — Я много читал, но с цитатами у меня плохо.
— «Она обладала красотой того рода, для которой скромное платье служит особенно выгодным фоном. Ее черты, сложение и осанка благодаря простоте одежды словно обретали особое благородство».
Саймон обдумывает эту фразу и решает, что его это не впечатлило. Я почему-то расстраиваюсь и одновременно ненавижу себя за то, что расстраиваюсь. Давно пора было послать его на хер. Почему одобрение этого мужчины со странным — я бы даже сказала, сомнительным — характером вдруг стало для меня таким важным?
— Слушай, Никки, у меня есть к тебе одно предложение, — говорит он, вдруг посерьезнев.
У меня начинает кружиться голова. О чем это он? Я пытаюсь спустить все на тормозах.
— Знаю я эти твои предложения, — говорю я. — Я пила с Терри. Сегодня днем. Даже не знаю, как он дотерпит до четверга, бедолага.
— А, ну да, это великий день, — задумчиво говорит он, — но я не об этом. Я хочу, чтобы ты мне помогла, с финансовой, так сказать, стороной дела. Исключительно деловое предложение.
Исключительно деловое? После того, что случилось вчера ночью? Что он такое говорит?! Но он уже начал рассказывать о своем странном плане, и это так увлекательно, что мне не остается ничего другого, кроме как согласиться.
Псих. Не зря его так называют.
Я знаю, что он пытается задурить мне голову — цветочки прислал и все такое, — но ведь я тоже пытаюсь вскружить ему голову. Вся близость и нежность прошлой ночи исчезли. Теперь я его деловой партнер, порнозвезда. Я иду по минному полю и знаю об этом, но остановиться уже не могу. Ладно, Псих, мы будем играть в эти игры, пока тебе этого хочется.
— Сегодня я познакомилась с Билли, братом Рэба. Он милый, — говорю я, ожидая реакции.
Саймон приподнимает бровь.
— Бизнес Биррел? — говорит он. — Забавно, я не знал, что Рэб его брат. А ведь они и правда похожи. Я потерял с ним связь несколько лет назад, когда он открыл Бизнес-Бар. Я был там с Терри. Ну, мы слегка надрались. Я сказал Бизнес Биррелу: «Бокс — это же буржуазный спорт, правильно?» Я пошутил, разумеется, но у него это явно застряло в голове. В любом случае он нас обслужил, — смеется Саймон. Он не ревнует к брату Рэба, он просто его презирает.
— И все-таки у него там хорошее место, — говорю я.
— Ну да, парень неплохо устроился. Только он — всего лишь фасад. Как говорится, лицо заведения. Он не владелец. Бизнес-Баром владеют другие люди. Билли Баррел — всего лишь известный бармен. Не веришь мне, спроси у Терри.
Может быть, Саймон и не ревнует к Билли, зато он явно завидует его бару. Честно сказать, Бизнес-Бар будет всякого получше, чем «Порт радости».
— Слушай, Никки… — начинает Саймон. — Что касается прошлой ночи… я хочу, чтобы ты все правильно поняла. В пятницу я уезжаю в Амстердам, чтобы повидаться с Рентоном, это мой старый приятель, нам надо подумать, откуда взять деньги. В четверг у нас съемки, потом, разумеется, будет пьянка. Какие у тебя планы на завтра?
— Никаких, — говорю я. Хочу добавить «поиметь тебя», но все же воздерживаюсь от подобного комментария. Надо держать себя в руках. — Ну… то есть я собиралась сходить в бассейн. После смены в сауне.
— Великолепно! Я тоже люблю бассейн. «Роял Коммен-велс», да? Только я еще и в фитнес-центр хожу. Может быть, встретимся там, а потом пообедаем. Хорошо?
Это больше, чем хорошо. Сердце колотится так, что, похоже, сейчас оно просто выпрыгнет из груди. Потому что он теперь мой. Он мой, а это значит… а что это, собственно, значит? Что это мой фильм, моя команда, мои деньги: это значит буквально все.
После этого он практически сразу уходит, и в комнату возвращается Лорен, которой явно полегчало, когда он ушел.
— Чего он хотел? — спрашивает она.
— Да так, обсуждали некоторые моменты, связанные с фильмом, — говорю я и вижу, что она опять начинает хмуриться.
— А этот парень очень себя любит, да?
— Ну разумеется. Когда ему хочется подрочить, он снимает номер в отеле. Причем номер люкс.
И мы громко смеемся, вместе — в первый раз за черт-те сколько времени.
Разумеется, я его знаю еще не настолько хорошо, но почему-то мне кажется, что самолюбие у Саймона действительно непомерное, хотя он вряд ли на этом вообще заморачивается. Но теперь мы с ним вместе — неизбежно и неумолимо.
40. Афера № 18745
Мы пообедали в «Милой Мелинде» в Марчмонте. Мы встретились в бассейне, Никки была просто сногсшибательна в своем красном бикини, я подумал, меня хватит удар. Я испугался, что окончательно потеряю контроль над собой, и прыгнул в воду, и она легко проплыла вместе со мной шестнадцать бассейнов, что равняется примерно тридцати обычным. Потом мы поехали на такси в ресторан. Она была так красива… больше, чем просто красива… это была почти божественная красота, и я с трудом себя сдерживал, чтобы смотреть ей в глаза, а не куда-нибудь еще. Кажется, Никки немного смутило то, что я повез ее в «местный» ресторан, а не в центр, но, похоже, осталась довольна, когда увидела интерьер, уровень обслуживания и выбор морепродуктов в меню. Я наслаждался жареным кальмаром с Перно и чесночным майонезом, а Никки — королевскими гребешками со сметаной и сладким соусом чили. Мы пили шабли и ели великолепный домашний хлеб.
Я думаю лишь об одном: скорее закончить с обедом и отвезти ее к себе домой. Образ ее великолепного тела в красном бикини накрепко засел у меня в голове, мне даже разговаривать было сложно, не говоря уже о том, чтобы думать о своей афере. Впрочем, девочка не стала стесняться. На заднем сиденье такси она расстегивает мне ширинку, и ее рука проскальзывает в штаны, а она в это время целует меня с ошеломляющей свирепостью. В какой-то момент мне даже становится больно от того, что она впилась мне зубами в нижнюю губу, так что я еле сдерживаю крик и отталкиваю ее.
Мы останавливаемся и расплачиваемся с таксистом, ширинка у меня по-прежнему расстегнута, и, пока мы поднимаемся по лестнице, Никки принимается за ремень. Я задираю ее кофту и снимаю с нее лифчик. Мы стоим на лестнице и чуть ли не раздираем друг друга на части, и в этот момент открывается дверь соседней квартиры и оттуда выглядывает этот педофиличный тип, который живет со своей мамой, он смотрит на нас и захлопывает дверь. Я умудряюсь вытащить ключи и открыть квартиру, Никки уже стаскивает с себя черные джинсы из потертого вельвета, мои штаны тоже падают на пол, и мы сами тоже оказываемся на полу, успев только захлопнуть за собой дверь. Я помогаю ей снять джинсы, стаскиваю с нее кружевные белые трусики и принимаюсь лизать ей промежность, чувствую легкий, приятный привкус хлорки из бассейна, потом начинаю сосать ее клитор. Я чувствую, как ее ногти впиваются мне в шею, потом — в лицо, мне тяжело дышать, она отталкивает меня, но я не хочу отрываться от своего занятия, но она поворачивается, чтобы добраться до моего члена. Проводит по нему языком, а потом берет его в рот. Потом мы отрываемся друг от друга, смотрим друг другу в глаза, и все вдруг становится странным и медленным, как это бывает во время автомобильной аварии. Мы начинаем ласкать друг друга, отражая движения друг друга, осторожные, изучающие прикосновения. Я чувствую каждую мышцу, каждое сухожилие под ее нежной кожей, и она так же тщательно изучает меня — странное ощущение, как будто кожу медленно снимают с костей.
Атмосфера накаляется, она прижимает меня к себе, в ее бедрах, таких хрупких на вид, заключена огромная сила. Она берет мой член и трется о него лобком, а потом вводит его в себя. Но все продолжается очень недолго, потому что мы оба так возбуждены, что почти сразу кончаем. Потом мы все-таки забираемся на кровать и ложимся поверх моего пухового одеяла. Я тянусь к тумбочке и достаю кокс. Сначала она отказывается, но я делаю две дороги, переворачиваю ее и вытираю одеялом ее мокрую от пота спину у основания позвоночника.
У меня перехватывает дыхание при виде ее потрясающей задницы, я высыпаю порошок в ложбину около копчика и занюхиваю. Потом я раздвигаю ее ягодицы, провожу пальцем по анальному отверстию, от чего она слегка напрягается, а потом засовываю палец в ее влажную щель. А когда кокс шибает мне в голову, как поезд в Норвич, проезжающий через Хакни-Даунз, я снова вхожу в нее, а она становится на колени, прижимаясь ко мне.
— Ты тоже нюхни, — шепчу я, показывая на кокаин на тумбочке.
— Я не… нюхаю… это… дерьмо, — выдыхает она, выгибается, как змея, и садится на меня, двигаясь с потрясающей силой, но при этом великолепно контролируя ситуацию.
— Нюхай, бля, — кричу я, она смотрит на меня, морщится, говорит: «О Саймон», — тянется к дороге и нюхает, а я в это время ебу ее, притормаживаю на пару секунд, чтобы она смогла нормально втянуть в себя кокс, потом опять отпускаю тормоза и пялю ее по полной программе, обняв руками ее тонкую талию, извивающаяся змея застывает, и мы движемся, как две детали одного поршня, и оба кричим, когда кончаем.
В ту ночь мы еблись еще пару раз. Когда зазвонил будильник, я встал, сделал испанский омлет и сварил кофе. После завтрака мы опять занялись сексом. Никки отправилась в университет, а я занюхал еще одну дорогу, выпил еще один двойной эспрессо, побросал в сумку какие-то шмотки и туалетные принадлежности, чтобы прямо с работы поехать в Дам, закинул сумку на плечо и отправился в бар, в состоянии странного восторга.
Ничто так быстро не возвращает в реальности, как проблемы на работе. Только я прихожу, как мне сразу же сообщают, что старый бойлер вот-вот взорвется.
— Опять в Амстердам?! Да ты там только што был! Не, Саймон, так не пойдет, — бурчит Мо, вытирая стойку, она качает головой и избегает встречаться со мной взглядом.
— Мораг, может быть, я слишком многого требую, да, я это признаю, но я же тебя не одну оставляю. Алисон будет тебе помогать, для этого она здесь и находится. Это очень важная деловая встреча, — говорю я и поспешно смываюсь.
Когда я приезжаю в аэропорт, на улице начинает подмораживать. Рейс, понятное дело, задерживают, в общем, я приезжаю к Ренту уже под вечер. У Рента дома весьма напряженная атмосфера, что-то у них с Катрин не так, и я никак не способствую улучшению ситуации (какая удача), презентовав ей флакон духов от Кельвина Кляйна, который я купил в дьюти-фри. Такие духи обычно дарят девочкам третьего разряда и ниже.
— Это тебе, Катрин, — улыбаюсь я ей, но наталкиваюсь на взгляд из тевтонской стали. Эта маленькая немка тот еще экземпляр. После парочки комплиментов ее взгляд оттаивает, она даже выглядит несколько смущенно.
— Ну, спа-а-а-асибо, — тянет она.
Разумеется, я это все делаю исключительно для того, чтобы позлить Рентона, но если он и психует, то никак этого не показывает и тем самым портит мне все удовольствие. Мы идем в Кафе Тиссен, которое прямо через дорогу, этот задрот тыкает в кнопки мобилы, звонит какому-то своему приятелю, с которым он хочет меня познакомить. Кажется, парень работает местным дистрибьютором порнопродукции. Да, этот ублюдок все-таки может быть мне полезным. Идея такая: мы заводим в Цюрихе два банковских счета, в разных банках, один — для общего фонда фильма, другой — непосредственно для производства. В первом банке мы даем следующие инструкции: как только сумма счета переваливает за 5000 фунтов, любые суммы, поступающие на этот счет, переводятся на производственный счет в банке нумеро дуо.
— В швейцарских банках не задают лишних вопросов, — объясняет Рентой, — а счета в двух разных банках означают, что проследить наши деньги будет практически невозможно. Все здешние порнодельцы именно так и делают, и, кстати, не только они, но еще и владельцы клубов.
— Отлично, Рент, — говорю я ему. Мы сидим, обсуждаем дела, но потом у него явно портится настроение, и я даже знаю почему. — Прекрасная Катрин не хочет пойти выпить с нами, Марк? — говорю я с улыбкой, когда мы переходим через мост, чтобы зайти в паб на углу.
Он что-то бормочет, явно уходя от ответа.
Этот бар тоже оказывается очень приятным, старый и темный голландский бар с деревянным полом и стенами и большими затемненными окнами. Я делаю вид, что наслаждаюсь чудесным видом, так что Ренту приходится заказывать самому. Старые привычки так просто не умирают.
— Два пива, — говорит он улыбчивой девушке за стойкой. Вскоре приходит его приятель, голландец по имени Петер Мурен, которого Рент называет «Миз». Миз, очевидно, распространяет то, что он сам предпочитает называть «взрослой эротикой». Этот приятель выглядит так, как будто слово «аморальность» придумали, держа в голове исключительно его образ. Худой, с короткими темными волосами, иссохшее лицо, пронзительные хищные глаза и грязная редкая бородка. С таким надо держать ухо востро. Он ведет нас в квартал красных фонарей и пиздит как сивый мерин.
— У меня маленький офис в Нейзидс Вурбургвол. Оттуда я и рулю распространением фильмов, тех, что делает моя студия, тех, что делают друзья, европейской и американской продукции… в общем, мы даже обычную дрочиловку продаем, если она хорошо сделана, ясный пень. Если девочки хороши, если картинка четкая, а сам секс интересен или если видно, что люди занимаются этим с удовольствием, тогда я за это возьмусь, — говорит он. Блядский отвратный урод.
Мы поднимаемся по лестнице в его офис. В задней части помещения располагается застекленная монтажная, там стоит пульт, несколько мониторов и все необходимое оборудование. Миз объясняет мне, что привозит сюда американские диви-дишники и делает пиратский монтаж, то есть режет их и вставляет дополнительные сцены, и, таким образом, получаются новые фильмы.
— Все дело в монтаже, — говорит он, — и еще в обложке. Я использую издательское оборудование одного своего приятеля.
Миз пытается показать, что он большой человек, но этого дерьма я уже наелся в Лондоне. Конечно, это все впечатляет, но не настолько, чтобы валяться в экстазе. Поэтому очень скоро мне становится скучно, и я предлагаю выпить еще по пиву.
Мы выходим из офиса и идем мимо шлюх в неоновых стеклянных витринах. Я вспоминаю былые подвиги в этих кварталах.
— Помню, когда мы сюда приехали в первый раз, нам было лет по шестнадцать, да, Рент? — Я оборачиваюсь к Мизу. — Мы тогда сняли одну на двоих. Мы подбросили монетку, и Рент пошел первым, а я ждал снаружи. Когда пришла моя очередь, она сказала: «Надеюсь, ты продержишься дольше, чем твой дружок. Он кончил очень быстро, а потом спросил, может ли он посидеть тут еще немного, и я сделала ему кофе». В общем, я вышел оттуда пару часов спустя, а девочка была в таком состоянии, как будто по ней проехался японский скоростной поезд… — Я смеюсь, потому что мой старый приятель Рент бубнит что-то в том смысле, что с японским скоростным поездом я могу сравниться разве что по скорости. Но я продолжаю, не обращая внимания на его жалкие потуги оправдаться: — И я сказал этому кренделю: «Ну как тебе кофе?»
Мы идем в клуб, Рент на ходу раскланивается со всеми так, как будто его член дюйма как минимум на четыре длиннее, чем те белые тонкие штуки на идиотских картинках, которые мы приклеивали на стенках автобусных остановок. Мы снова тусуемся вместе, и мне это странно. Мне охуительно хорошо, но при этом меня не гложет идиотская ностальгия, а то, что мы по-прежнему не доверяем друг другу, придает всему нашему мероприятию некий элемент интриги.
Я выпиваю несколько рюмок и пару пива, но почему-то совсем не пьянею. Потом Рент обгоняет меня, и все становится точно как в старые добрые времена: его слабость состоит в том, что, несмотря на стоическое отношение к реальности, как только он выпивает определенное количество спиртного, у него начинается настоящий словесный понос. Сейчас он еще невыносимее, чем обычно, он говорит мне, что в последнее время почти не пьет и не принимает «тяжелую» наркоту. К счастью для него, обычно я слишком удолбан, чтобы запомнить ту пургу, которую он там несет. Но только не сегодня, Рент.
— У нас с Катрин ни хрена не получается, — говорит он. — Скорее всего я скоро вернусь в Шотландию. Мне нравится эта афера, она может выгореть. — Он колеблется пару секунд. — Бегби все еще за решеткой?
— Насколько я знаю, ему еще несколько лет сидеть.
— По обвинению в непредумышленном убийстве? Да иди ты, — ухмыляется Рентой.
Я медленно качаю головой.
— Франко вряд ли был примерным заключенным. Этот пидор избил нескольких заключенных. И пару охранников. Так что, я думаю, его еще очень нескоро выпустят.
— Хорошо. Тогда я вернусь.
Это очень хорошие новости для Саймона де Буржуа, или Саймона, который вот-вот станет буржуа. Веселье набирает обороты, потому что Миз предлагает нам кокс, который он купил у марокканских педрил, один из них строит мне глазки как будто меня может заинтересовать его тощая задница. Я сваливаю в сортир вместе с дозой и отправляю в каждую ноздрю по дороге.
После бурной дискуссии о расах и наркотиках, во время которой Рентой пытается обвинить меня в расизме, мы возвращаемся в зал и садимся рядом с Мизом.
— Со мной эти антирасистские штучки не пройдут, Рентон, потому что я написал сценарий. Я ни разу вообще не расист, — говорю я ему и вдруг замечаю, что Миз общается с девочкой с огромным носом. Кажется, что ее нос начинается на середине лба и заканчивается где-то в районе подбородка, где располагается симпатичный маленький ротик. Она такая, бля, такая… мне охуительно хочется заняться с ней любовью, но вместо этого мне приходится слушать Рента, который теперь бубнит мне в ухо что-то насчет кокаина.
А девочка с красивым большим носом между тем встает и уходит, и я поворачиваюсь к Мизу и спрашиваю, кто это, а он отвечает, что это просто его подруга, и я говорю:
— А у нее есть парень? Верни ее. Скажи ей, что она мне нравится. Скажи ей, что я хочу ее выебать.
Он обиженно и серьезно смотрит на меня и заявляет:
— Слушай, это моя подруга. Очень хорошая подруга.
Я тут же «искренне» извиняюсь, но у него, видимо, напрочь отсутствует чувство юмора, поэтому он вполне серьезно принимает мои извинения. Я встаю, чтобы догнать эту девочку возле бара, но вместо этого вдруг оказывается, что я клеюсь к Джил из Бристоля. Я не знаю, умеет ли она читать, писать или водить трактор, я только знаю, что с ней можно как следует поебаться. И, как выясняется, я был прав, мы едем к ней в отель и почти до утра развлекаемся именно таким способом. Я звоню Ренту на мобильник. Он, разумеется, обижен.
— Где тебя черти носят?
Я сообщаю ему, что я нашел себе милую девочку, а он может возвращаться домой к своей сумасшедшей бабе и наслаждаться единственным видом секса, который ему доступен, а именно мозгоебством. Кстати сказать, а как звали ту малахольную бабу, с которой он встречался когда-то давно… Хэзел. Да, хоть все и меняется, на самом деле все остается таким же, как было.
Эта Джил — девчонка что надо, милая, непритязательная барышня, у нее выходной, и она занимается именно тем, чем занимаются все милые, непритязательные барышни на выходных _ здоровым сексом. На следующее утро мы проходим обязательную в таких случаях процедуру обмена телефонными номерами.
Я немного расстроен, что мне не удается позавтракать на халяву в ее отеле, потому что мне нужно еще добраться до квартиры Рентона и забрать свою сумку. Я еду туда и почти ожидаю увидеть его в сладких объятиях Миза и марокканцев, но мне открывает дверь Катрин в халате.
— Саймон… — говорит он своим мрачным драматическим голосом.
Рентой наверху, он валяется на диване в оранжевом махровом халате и щелкает пультом, переключая программы на телике. У меня в голове возникает образ морковки-переростка.
— Марк, у меня села мобила, я могу взять твою? Мне нужно отправить сообщение этой горячей девочке.
Он встает и извлекает телефон из кармана пиджака. Я вбиваю текст.
ЗДРАВСТВУЙ КУКОЛКА. ВСЕ ЖДУ МОМЕНТА КОГДА СМОГУ ДОБРАТЬСЯ ДО ТВОЕЙ МИЛОЙ ПОПКИ. НАДЕЮСЬ ЕЕ НЕ СЛИШКОМ РАСТЯНУЛИ В ТЮРЯГЕ. СКОРО ОНА СНОВА БУДЕТ МОЕЙ. ТВОЙ СТАРЫЙ ДРУГ
Я достаю записную книжку и вбиваю номер Франко. Сообщение отправлено. Зовите меня Купидоном.
Я быстро прощаюсь и отправляюсь на станцию, где сажусь в электричку до аэропорта. Уже в электричке меня пробивает, что Рентой мог спиздить чего-нибудь ценное, и проверяю вещи. Мой великолепный свитер от Рональда Мортерсона на месте. Но что самое главное, не было ли там чего-то, что могло меня выдать? Я знаю этого кренделя — наверняка он облазил всю сумку. Но вроде бы все на месте.
В аэропорту я беру такси и еду прямиков в бар. Рэб с народом уже на месте. Видимо, тоже студенты. Приволокли с собой оборудование: бетакамы, цифровые камеры, 8-миллиметровые камеры, монитор, аппаратуру для записи звука и осветительные приборы. Рэб представляет мне своих друзей — Винса и Гранта, — и мы идем наверх.
Декорации у нас выдержаны в стиле минимализма, куча матрасов на полу. Они устанавливают оборудование. Актеры уже потихонечку собираются. В комнате царит почти осязаемая атмосфера всеобщего возбуждения. У меня перехватывает дыхание, когда в комнату входит Никки. Она подкрадывается ко мне и мурлычет мне на ухо:
— Ну, как там в Амстердаме?
— Отлично, подробности позже, — улыбаюсь я и поворачиваюсь, чтобы помахать Мелани. Моя вторая ведущая актриса — очень сексуальная леди, в том случае, если вы любите холодную рыбу, но вряд ли это можно назвать изысканной кухней. Она могла бы быть очень красивой при благоприятных экономических и социальных условиях. В общем, до Никки ей далеко. Когда у меня возникают подобные мысли, мне остается только благодарить Господа за то, что у меня мать итальянка.
Мои актеры. Очень, кстати сказать, неплохой состав. Кроме Мел, Джины и Никки, есть еще Джейн, девочка, что работает с Никки в сауне, и эта шведка (или норвежка) Урсула, которая, может, не слишком роскошно выглядит, зато отменно ебется. Есть еще Ванда, шлюха Майки, которая из-за своих удолбанных глаз выглядит несколько странно и сидит в углу, скрестив ноги. Я, Терри и его приятели-ебари — Ронни и Крейг. Рэбу и его команде явно не по себе.
На репетиции сразу же стало ясно, что у меня будут большие проблемы с Терри и его лавочкой. По части секса все очень даже неплохо, благо, практики у них было достаточно, но они совершенно не понимают разницы между просто еблей перед камерой и съемкой порнофильма. Более того, с актерской игрой все совсем уже плачевно. Даже самые элементарные диалоги — а они действительно элементарные, дальше некуда, — и те у них не выходят. Придется мне постараться, чтобы внушить им уверенность в себе, начав с того, что у них действительно получается. Так что сначала мы снимаем шесть сексуальных сцен, начиная с оргии, которая вообще-то является финальной. Но эта сцена должна вдохновить их и помочь создать ощущение esprit de corps, сиречь командного духа.
У нас изначально возникло слишком много проблем. Мелани по сценарию играет роль девочки-подростка, что, может быть, и нормально, с учетом ее возраста. Но я смотрю на ее руки, где вытатуировано «Брайан» и «Кевин».
— Мелани, ты же играешь невинную девственницу. Эти татуировки надо загримировать или чем-то прикрыть.
Она поднимает глаза и смотрит на меня туманным взором, в котором плещется не одна порция виски. Потом они с Никки начинают хихикать. А Джина хищно оглядывается по сторонам так, как будто хочет выебать, порвать на куски, а потом сожрать всех, кто находится в комнате. Вот, бля, ненасытная сучка. Жалко только, что шлюха прожженная.
Я хлопаю в ладоши, чтобы привлечь к себе внимание.
— Ладно, ребятки, слушаем меня. Сегодня начинается новый этап вашей жизни. Все, что вы делали до этого, — жалкая дрочиловка. Теперь мы будем снимать настоящее взрослое кино. Так что для вас сейчас самое важное — умение с ходу начать и вовремя остановиться. Все выучили свои роли?
— Ага, — протягивает Никки.
— Типа того, — хихикает Мелани.
Терри пожимает плечами с таким видом, что мне сразу понятно — ни хуя он не выучил. Я задираю голову и пристально изучаю потолок в поисках вдохновения. Хорошо, что мы начинаем с ебли.
Первые съемки — сцена Мелани и Терри. Приятели Рэба занимаются оборудованием. Это так странно — смотреть на Терри через объектив, Рэб показывает мне сцену на бетакамовском мониторе. Я включаю одну из цифровых камер и пытаюсь взять в кадр их обоих. Грант колдует со светом, освещая часть комнаты, где будет происходить действие, а Вине говорит нам, что вот-вот пойдет запись звука.
— Мотор! Давай, Тез, оприходуй ее, — говорю я, но он совсем не нуждается в моих ободряющих репликах. Он залазит на нее и ласкает ее пальцами и языком. Я медленно приближаю картинку, пытаясь сфокусировать объектив на его движущемся языке и ее влажном влагалище. Однако она напрягается, и я прекращаю съемку.
— Мелани, ты вся зажата, что такое, любовь моя?
— Я не могу, когда все смотрят, — говорит она. — Когда мы все в баре… того… так вы все это делали.
— Ну, придется тебе как-то себя перебарывать. Тут надо работать. Это, милая, порнобизнес, — говорю я. Я украдкой наблюдаю за Никки, которая смотрит на них, взгляд у нее развратный и даже какой-то-то животный, она облизывает губы своим острым маленьким язычком, и я чувствую прилив вдохновения. Я читаю ее как открытую книгу, она рвется в бой.
— Так, у нас новые правила. Либо вы все раздеваетесь, либо спускаетесь вниз, — говорю я, расстегивая ремень.
Рэб замирает возле штатива в состоянии глубочайшего шока. Он смотрит на Никки, потом на Джину, которая уже начинает снимать свой топик. Никки следует ее примеру, и я на секунду замираю, наслаждаясь тем, как она стаскивает через голову свою маечку. Мать моя женщина, эта девочка просто великолепна. Она обращается к остальным в этакой рассудительной манере:
— Давайте, мальчики, не отставайте, — снимает лифчик и обнажает свою смуглую грудь, ее соски затвердели, вся эта картина отзывается у меня в промежности вполне предсказуемыми симптомами. Она расстегивает юбку, спускает трусики и делает шаг в сторону, демонстрируя свежевыбритый лобок.
— Ник-ки, — говорю я, невольно подражая Бену Доверу в его фильмах, в моем голосе явно прослеживаются нотки искренней благодарности.
— Всегда готова, — говорит она и мурлычет, как кошка. Бля, почему я не встретил эту девочку раньше. Вдвоем с ней мы могли бы править миром. И мы будем им править.
Сосредоточься, Саймон. Я капитулирую к объективу, пытаясь вернуться в рабочий режим.
Теперь куда ни глянь — везде болтаются огромные груди Джины. У Терри глаза лезут на лоб. Иногда он меня просто убивает, для него количество важнее качества.
Бедняга Рэб все еще стесняется, но по крайней мере можно точно сказать, что он хочет остаться.
— Ну, я же по творческой части… у моей девушки будет ребенок… я не хочу… я хочу снимать фильмы, а не сниматься в порно!
— Как хотите, съемочная группа может делать что угодно, но я от своих слов не отказываюсь, — заявляю я, снимая футболку и глядя на себя в настенное зеркало. С животом вроде бы все в порядке, спортзал и диета делают свое дело. Просто небольшое изменение режима: никакой жареной пищи, крепкие напитки вместо пива, спортзал три раза в неделю вместо одного, пешие прогулки вместо такси, кокаин вместо травы, и снова начать курить. Результат: лишние килограммы исчезли.
Ванда смотрит куда-то вверх и заявляет с отсутствующем видом, что самые сексуальные парни — это одетые парни, что озадачивает и меня, и всю остальную съемочную группу.
— Видишь, Рэб, ты пользуешься успехом у наркоманок, — говорит Терри, и Ванда показывает ему рожки из пальцев — знак виктории.
Но как бы там ни было, моя тактика сработала, потому что Терри и Мелани уже готовы, да и я сам возбудился изрядно. Никки подходит ко мне и говорит:
— Хочу сесть к тебе на колени.
Я собираюсь сказать ей: «Не мешай, я снимаю», — но вместо этого у меня получается: «Xopoшо», — хриплым сдавленным шепотом, потому что ее великолепные ягодицы уже опустились мне на бедро. Мы наблюдаем за Терри с Мелани, и я чувствую, как мой член встает и упирается ей в спину. Но я режиссер, мне надо следить за всем, что происходит на съемочной площадке, чисто с профессиональной точки зрения.
— Терри, ложись, Мел, садись на него… Дисциплина.
Мел сосет член Терри, облизывает головку, и вскоре Терри заставляет ее перегнуться через спинку большого кресла… Никки слегка поворачивается, прислоняясь ко мне…
Дисциплина утолит мой голод.
Мелани опирается локтями о кресло, и Терри ебет ее сзади. Волосы Никки падают ей на спину, запах персика щекочет мои ноздри… и вот-вот заглушит все остальные чувства…
Дисциплина утолит мою жажду…
…теперь уже Терри почему-то тушуется, а я выдавливаю из себя какие-то ободряющие слова, моя рука лежит на бедре Никки, на ее гладкой, безупречной шелковистой коже…
Дисциплина сделает меня сильнее…
Терри снова вошел в Мел, теперь они просто сосредоточенно ебутся, Мел задает темп, она скачет на нем с таким остервенением, как будто хочет заглотить его член. У Терри самодовольный и отрешенный вид, который обычно бывает у мужчин, когда они наслаждаются сексом. Эта отрешенность нужна, чтобы не кончить слишком быстро, когда ты с хорошенькой девочкой, или чтобы у тебя не опало, когда ты пытаешься что-то такое заделать со старой уродливой шлюхой. Хотя, по сути, какая разница?
…если она меня не доконает раньше…
Я решаю прекратить съемку на этом месте.
— Стоп, снято! Стоп, Терри! Стоп!
— Какого хера… — рычит Терри.
— Так, Мел, Терри, я хочу, чтобы вы попробовали позу наездницы задом наперед, это классическая сцена для любого порнофильма.
Терри смотрит на меня и стонет:
— Да так толком и не поебешься.
— А тут фишка не в том, чтобы хорошо поебаться, а в том, чтобы сделать вид, что ты хорошо ебешься. Это же искусство!
Я смотрю по сторонам, чтобы убедиться, что все занимаются друг другом, поддерживая аморальных дух, за исключением Рэба и съемочной группы. Джина смотрит на меня с хищной улыбкой и спрашивает:
— А когда наша очередь?
— Я скажу когда, — отвечаю я, очень надеясь на то, что большинство сцен с ее участием не переживет монтажа.
Мелани достаточно хорошо проводит сцену с позой Папа Иоанн Павел (так мы называем позу обратной наездницы или ОН), легко и гибко, но при этом с необходимым напором. Терри лежит, как бревно, а Мелани скачет на нем, как заведенная. Он обнимает ее за талию и притягивает к себе, чтобы войти в нее еще глубже, она начинает хмуриться.
— Это игра, Терри, зарабатывай бабки. Еби ее! Мел, смотри в камеру. Смотри только в камеру. Еби Терри, но люби камеру. Терри всего лишь подпорка, только довесок к твоему удовольствию. Ты звезда, детка, ты звезда…
Никки протягивает руку и обхватывает мой член.
— …а ты просто великолепна, это твое шоу…
Я мягко отталкиваю Никки, потом встаю и беру ее за руку.
— Стоп, снято! — кричу я. Потом объясняю Никки, что делать дальше: — Я хочу, чтобы ты присоединилась к ним и отсосала у Терри. Терри, все хорошо. Теперь ты будешь лизать Мел, а Никки будет отсасывать у тебя.
— Но я, бля, кончить хочу! — кричит он, но Урсула уже подает ему полотенце, и он вытирает лицо, а потом встает и идет в туалет, чтобы привести себя в порядок.
— Слушай, Тел, — кричу я ему вслед, — не будь ты такой тварью неблагодарной. Я сказал, ты вылизываешь Мел, а Никки отсасывает у тебя. Да, бля, а кому сейчас легко?!
Мы разбираемся и с этой сценой. Когда я вижу, как Никки сосет член Терри — и ей это, кажется, нравится, — мне становится как-то не по себе. Когда все это кончается, я чувствую, как меня отпускает, и мы все идем перекусить, то есть все остальные идут, а мы с Рэбом просматриваем на мониторе отснятый материал. Потом мне приходится шугануть остальных, потому что они накрепко засели в баре и пинают хуи. Никки, судя по всему, методично напивается, может, для храбрости. У меня появилось к ней очень странное, собственническое отношение. Мне совершенно не нравится, что она отсасывала у Лоусона перед камерой. А дальше будет только хуже.
Джина по-прежнему ворчит:
— Мы с Урсулой, Ронни и Крейгом, мы ни хрена еще не сделали.
— Мы представляем каждого участника один раз, и таким образом приближаемся к кульминации, — объясняю я ей еще раз. — Терпение! — Я опять возвращаюсь к Терри и Мел. — Теперь ты будешь иметь ее в задницу, Терри, — говорю я. — Да, Лоусон, нам нужно анальное представление…
Но мои мотивировки никому не нужны, это примерно то же, что уговаривать Дракулу куснуть кого-нибудь в яремную вену. Терри отодвигает от себя Мел, перекладывает ее и закидывает ее ноги себе на плечи. Он елозит, пытаясь засунуть член ей в задний проход, а потом медленно входит в нее. В этот момент я киваю Никки, и мы раздвигаем ягодицы Мел. Я дал Рэбу инструкции установить камеры так, чтобы одна камера снимала сам акт, а другая — лицо Мел, чтобы в процессе монтажа переходить с одного плана на другой.
Мелани сжимает зубы и строит болезненные гримасы (сцена, рассчитанная на магнатов-женоненавистников, которые «хотят, чтобы эта сука страдала»), но потом процесс захватывает ее, она начинает искать более удобную позицию, находит, и на лице у нее появляется мечтательное выражение (кадры, нацеленные на ленивых, похотливых, романтических яппи, у которых был тяжелый день на работе и которые хотят расслабиться, просто поваляться на диване и посмотреть, как кого-то ебут в жопу). Очень важно показать в порнофильме все эмоциональные стадии. Совместить эмоциональные и социальные запросы всех слоев общества. Чтобы реакция возникла у всех. В области гениталий, само собой… Никки крепко целует меня в губы и опускается на колени, я вижу Рэба, стоящего возле бара, и Джину, которая пожирает его глазами и выглядит явно раздосадованной; вижу, как Крейг ласкает языком соски Ванды, и думаю, что никто из них не будет контролировать меня, никогда… а потом вдруг понимаю, что чего-то не хватает.
— Стоп, снято! — кричу я, а Никки берет в рот мой член.
— Что?! — Терри продолжает ебать Мел. — Ты что, издеваешься?!
Никки отпускает мой член и смотрит на меня снизу вверх.
— Нет, Терри, ты не понимаешь. Кончить надо в позиции наездницы. ОАН, обратная анальная наездница.
— Бля, — говорит он, но все-таки вынимает свой член. Никки смотрит на Терри, потом на Мел.
— Ну и как это было? — спрашивает она. Мел выглядит очень даже довольной.
— Сначала больно, а потом ничего, привыкаешь. Терри и вправду умеет все делать, как надо. Он просто берет и вставляет. Не все знают, как это делаетца, но Терри знает, как надо вставлять член в задницу. Нежно и твердо, — говорит она.
Терри с гордостью пожимает плечами:
— Постоянная практика, вот и все.
— Ночи в Саутоне, а, Тел? — язвительно спрашиваю я, и Рэб Биррел смеется над моей шуткой, и Джина, баба, на которой и пробы-то ставить негде, тоже смеется. Чтобы продолжить тему, я пою на мотив «Летних ночей» группы «Grease». — Но, ах, эти саутонцы, расскажи мне еще… расскажи…
Смеются все, даже Терри.
Но у Никки, кажется, деловой настрой, она перехватывает у меня инициативу и стартует с места в карьер.
— Слушай, Мел, — говорит Никки. — Знаешь, что мне действительно понравилось, что меня завело? Момент, когда Терри ласкал тебе задний проход языком. И, ну… засовывал его туда, да? А можно мне тоже?
— Ну да, если хочешь, — улыбается Мел.
Терри это особо не беспокоит, а я чувствую очередной душевный подъем. Да, Никки — звезда. Девочка знает, как и что надо делать. Алекс МакЛейш?
Хищники будут кружить вокруг, если мы не привяжем ее как следует, Саймон. Причем надо бы поторопиться. Подумай об Агате, Латапи…
Я думаю, так все и будет, Алекс. Не беспокойся, я этим займусь. Много чего происходит за сценой.
А сейчас пришло время для «тренерских наставлений». Я напоминаю Терри, что это командная игра и что мы должны поддерживать дисциплину и форму.
— Слушай, Терри, тебе нельзя кончать в Мел. Это будет прерванный акт, потом ты дрочишь и кончаешь ей на лицо. Помнишь повествовательный принцип порнографии: минет, ебля, куннилингус, ебля, разные позиции, анальный секс, двойное проникновение и, наконец, сцена, в которой должно быть видно, как брызжет сперма. Старая апробированная схема.
У Терри явно свои сомнения на этот счет:
— Я не буду ебать девочку, если я не собираюсь в нее кончать.
— Терри, ты не забывай: это не секс. Это игра, представление. Не важно, нравится это тебе или нет…
— Разумеетца, мне это нравится. В этом смысл жизни, — говорит он.
— …потому что мы с тобой просто члены. Вот и вес. А рулят женщины.
На заднем плане Ронни с Урсулой отрабатывают стандартную схему, а Крейг ебет Ванду, которая лежит, как труп. Это только обои, заставка, а все основное действие — на переднем плане.
— Я готов, — говорит Терри. Рэб невозмутимо наблюдает за всем происходящим. Грант ставит свет. Он кивает Рэбу, и Вине говорит, что пошла запись звука.
— МОТОР!
И мы снимаем, как Никки ласкает языком задницу Мел. Джина отсасывает у Терри, а Мел, раскорячившись, как краб, собирается садиться на его член. И тут вдруг открывается дверь и входит Мораг.
— Саймон… ой… — говорит она, и глаза у нее вылазят на лоб. — Там… з-э… там человек из «Сандэй Мэйл». Они с фотографом… — Она резко разворачивается и выходит, захлопнув за собой дверь.
Сандэй, бля, Мэйл… фотограф… какого хрена… в памяти смутно всплывает, что сегодня вечером у меня деловая встреча в рамках проекта «Бизнесмены Лейта Против Наркотиков», но до нее еще столько времени…
И тут я слышу ужасный крик. Поворачиваюсь и вижу, что Мел упала, причем упала на Терри.
— ААААААААААААААА! БЛЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯДЬ! — орет он.
Мелани встает и говорит:
— Ой, Терри, прости, дверь открылась, я испугалась и не удержалась…
Член у Терри выглядит просто кошмарно. Он съежился, он почернел, покраснел и посинел одновременно. Кажется, он там себе что-то сломал. Терри орет как резаный, Никки вызывает по мобильнику «скорую», а я думаю; блядский «Сандэй Мэйл»… что, интересно, я буду делать, если член Терри выйдет из строя? Это же мой ведущий ебарь…
— Рзб, ты отвезешь Терри в больницу…
— Но что…
— Внизу, блядь, пресса!
Я спускаюсь вниз и вижу там молодого и энергичного мудака, который, судя по всему, теперь выполняет ту же работу, которой раньше, лет двадцать назад, занимались неряшливые старые уроды.
— Тони Росс. — Он протягивает мне руку. Я сердечно ее пожимаю, потому что тут фотограф, и смотрю на Мо, которая подает мне странные знаки. — Мы по поводу программы «Бизнесмены Лейта Против Наркотиков». Мы хотим сделать статью.
— А… как вы вовремя. Я как раз собираюсь на первую встречу, в Ассамблее. Пойдемте со мной, — говорю я, думая только о том, что нужно срочно убрать их отсюда.
— Нам нужны фотографии бара, — обижается фотограф.
— Бар вы можете сфотографировать в любое время. Пойдемте со мной на Ассамблею, там будут все основные игроки, — говорю я журналисту и направляюсь к дверям, так что они вынуждены идти за мной.
Но есть еще Мораг, и она машет мне рукой.
— Саймон, — шепчет она, — что тут происходит?
— Сейчас приедет «скорая», Мо. Терри плохо, Я ухожу, а ты оставайся за главную.
Иду по улице Конституции, за мной плетутся журналисты; и я вдруг понимаю, что иду на встречу раньше назначенного времени, приходится сказать товарищу у дверей Ассамблеи:
— Черт, я был абсолютно уверен, что встреча начнется в половине седьмого.
Тони Росс хочет, чтобы мы вернулись в «Порт радости», но я веду его в «Ноблз» и рассказываю о моем проекте по борьбе с наркотиками. Однако я все равно малость выбит из колеи: волнуюсь о члене Терри и о том, что эта травма очень сильно нас задержит. Я извиняюсь, выхожу за дверь и звоню Рэбу по зеленому мобильнику. Кажется, все совсем плохо.
Потом я отвожу Росса и фотографа обратно в Ассамблею Лейта, чтобы они полюбовались на первую встречу нашей организации «Бизнесмены Лейта Против Наркотиков». За главного здесь Пол Карамаландинос, яппи, рекламщик — делает рекламу алкоголя для наркобаронов, которые пытаются удержать свою Долю рынка.
Пол — действительно важная шишка. Остальные участники форума «Бизнесмены Лейта Против Наркотиков» — классические представители общественности, «которым не все равно», то есть невежественные уроды, которые никогда не пробовали наркотики и никогда их не попробуют, они даже не знают никого, кто их пробовал. Есть там парочка владельцев магазинов, торговцев старой закалки, но большинство представляет солидные сферы бизнеса. Есть один парень из местного совета, краснолицый алкаш, который выпустил весь пар еще лет двадцать назад и теперь прилежно посещает все мертворожденные сборища, на которые, кроме него, никто и не ходит.
Росс задает несколько вопросов, его приятель делает несколько фотографий, но им быстро становится скучно, и они ретируются, и я их за это не виню. Во время обсуждения орг-вопросов происходит мало чего интересного; все предложения исходят от трех человек, а остальные безбожно тупят. Но им хотя бы хватает угла молчать, а это значит, что дискуссия пройдет на должном уровне. Мы решаем взять деньги, приготовленные правительственным департаментом на образовательные нужды, и выбираем комитет, который будет распоряжаться этими деньгами и вести дела группы. Я уже немного сблизился с нашим средиземноморским другом Карамаландиносом и поддерживаю его кандидатуру на пост председателя, чувствуя, что он, в свою очередь, поддержит выбранную мной должность. Да, я просто счастлив быть Гордоном Брауном при этом Тоне Блэре. Я объясняю им свою позицию в отношении финансов, в режиме «Суровый шотландец».
— Это, конечно, занятие неблагодарное, но я готов стать казначеем. — Я вижу, как вытягиваются лица сидящих за столом. Бля, если эта толпа представляет сливки деловой части Лейта, значит, порту действительно следует побеспокоиться о стабильности своей предполагаемой регенерации. — Я имею в виду, что, по моему мнению, казначеем должен быть кто-то из финансовой сферы. Я думаю, что в ситуации с общественными деньгами очень важно, чтобы все не только было в порядке, но и смотрелось пристойным образом.