Эмир Озун"Воскрешение грешника Толстого".

ŅарКОТварь

ПАДОНАК
Покойся с миром
Тор4People
Регистрация
8 Мар 2011
Сообщения
14,868
Адрес
СПб
Предпочтения
Употребляю Тяжелые В/В
Эмир Озун.

Воскрешение грешника Толстого.

(хорошо темперированный баян)

Считая себя смертным, мы,

подобно глупцу, полагаем,

что Бог бессмертен.

Из трактата «Об искусстве

игры в кости на крыльях бабочки

«Бражник мёртвая голова».

«Кислый(1) есть?» – надежду вопрошающий голос в телефонной трубке принадлежал Виктору «Нельсону», молодому отставному бандиту, получившему громкое «погоняло» благодаря левому глазу, повреждённому в победном сражении за Н-й район. Поговаривали, что в боях он проявлял высочайшую доблесть и отвагу, что неудивительно для человека с таким именем и прозвищем, хотя сам он об этом, кажется, не догадывался.

Неизвестно, повинен ли зловредный ген наркомании, не так давно расшифрованный учёными, или победы вскружили буйную головушку, но Нельсон «подсел на иглу», и умудрился за год с небольшим «пустить по вене» гепардовидный спорткар и переехать из гостиничного «люкса» в парадные и чердаки на постоянное, но безопределённое местожительство; и был уволен без выходного пособия…

Днём я с оказией посетил «Дыбы»(2) и купил немного «ханки»(3) у знакомого барыги с грустными бараньими глазами, глядя в которые на ум могли прийти слова «совесть», «грех» и т.п., если не знать подлинную причину барыжьей печали – жёстко фиксированную цену товара. Это лишало представителя народа, не имеющего себе равных в базарном деле, кайфа от самого процесса торга, – кайфа, ценимого знатоками даже выше финансового результата. Данный представитель, придавленный к прилавку вышестоящей меркантильностью, ограничивающей полет куплепродажного воображения, имел скорбный вид и чахнул прямо на глазах.

Выразив не очень искреннее сочувствие, я вовремя направился к светловолосому «кислотнику», который видимо спешил и испускал, точно квазар, мощную энергию, направленную на закрытие «магазина», но по какой-то необъяснимой и неизъяснимой милости своей задержался и продал мне два куба уксусного ангидрида по цене одного.

Признаюсь, впрочем, что такая нереальная щедрость имеет – если пренебречь неизъяснимостью – вполне простое объяснение: он не первый и, надеюсь, не последний «кислотник», который принимает мой очень редкий, иностранного производства (да здравствует, кажется, Голландия!), тонкий и изящный, как супермодель, двухкубовый шприц со стёртыми мерками за «однушку»(4).

Куб я уже использовал, а второй «мёрз» в холодильнике...

Так что на вопрос я ответил утвердительно, но предупредил, что о «варке»(5) не может быть и речи; то есть можем «варить» где угодно на этом земном шаре, и даже вне его пределов – взобравшись, например, на большое белое облако, торжественно и

плавно, как «цеппелин», проплывающее над городом, – но только не у меня (соседи уже надоели жалобами на запах растворителя; хотя, если честно, я просто измучил их).

– Нет, нет! – закричал Нельсон так оглушительно, как будто сидел у меня в среднем ухе. – Какая варка? У нас уже кора посажена!(6)

– У кого это – у вас? – поинтересовался я в целях определения уровня безопасности, понижение которого всегда зависит от увеличения числа участников любого противоправного действа.

– Я с приятелем, – так же громко ответил Нельсон, потом понизил голос и добавил: – Сам понимаешь, это его кружка.

– Это понятно, – сказал я.

Что тут можно не понять? «Загнав в вену» честно награбленную наличность, имущество и крышу над головой, Нельсон поднял на щит девиз всех свободных людей: «Волка ноги кормят», и почти всё время проводил в поисках лекарства, нужно признать, достаточно успешных, несмотря на то, что ни один барыга не открывал перед ним двери, а извозчики, «кинутые» не по одному разу, сворачивали в боковые улицы, едва увидев его на горизонте. Но если кто-то из знакомых останавливал машину, он стремительно выскакивал из засады, брал транспорт на абордаж и угрожал водителю, именно – угрожал, что обязательно заплатит, разумеется, как только доберётся до пункта назначения.

Отделаться от него без неприятностей, возрастающих в геометрической прогрессии, не удавалось ни одной жертве; во всяком случае, на моей памяти. Благо, город-спутник, в слабое утешение беднягам, намного компактнее самого полиса.

Проданный за бесценок спорткар и бойкот таксующих «низвели» Нельсона в пешеходный разряд исключительно, так как он с презрением отвергал общепринятый способ коллективного перемещения в пространстве; возможно, по каким-то мне неведомым идеологическим причинам, или, что вероятнее, скорость привыкания к плохому обратно пропорциональна скорости к лучшему.

По прошествии двух-трёх месяцев нашего знакомства я, естественно, стал для извозчиков таким же невидимым и прозрачным, как чисто вымытое лобовое стекло, но продолжал пользоваться общественным транспортом, ибо не был отягощён грехом гордыни в той мере, которая обуяла геройского экс-бандита...

– Я его знаю? – всё-таки спросил, уже понимая, что и вопрос и ответ не имеют никакого значения.

– Вряд ли, – Нельсон усомнился в обширности моих полезных связей. И справедливо возмутился: – Да какая разница?! Нормальный пацан. Ты бы видел – кора какая! Блестит – ослепнуть можно! Слушай, у меня уже рука болит, – неожиданной жалобой завершил Нельсон оду «блистательной коре».

– Причём здесь рука, – не понял я.

– Звоню из автомата, палочкой от мороженого,(7) – пояснил он.

– Это веский аргумент, – согласился я. – Приезжайте.

«Тормози этого … !» – дико заорал Нельсон. Существительное, явно нецензурное, утонуло в грохоте телефонной трубки о рычаг…

С последней инъекции прошло не более трёх часов, то есть чувствовал я себя неплохо, даже – хорошо, однако мозг переключился в режим ожидания быстрее, чем мгновенно.

Пословица гласит, что ничего нет хуже, чем ждать и догонять: есть – ждать лекарство! Что может быть хуже? – затянувшееся ожидание, а ещё хуже – несбывшееся; но это классифицируется уже как вселенская катастрофа.

(Не доводилось, к счастью, испытать то, что чувствуют моряки на затонувшей подлодке, когда понимают, что никто не собирается их спасать, но (возможно!) отдалённо эти трагедии в чём-то схожи, разумеется, не по финалу, а по действию: ожидание смерти под удушающим свинцом воды и жизнь в безбрежном океане воздуха, в котором внезапно становится нечем дышать и остаётся только царское желание – прибить гонца. Сравнение, конечно, не очень корректное, но всё-таки нечто общее есть – смертные удары молота по корпусу корабля и набатная клаустрофобия мозга, околоколенного черепной коробкой; мёртвая надежда и восстающая из её быстро разлагающегося трупа смерть – в первом случае, и понимание смерти как не самого худшего варианта развития жизни – во втором.)

Опийный наркоман в ожидании лекарства – наглядное и дешёвое, что немаловажно, экспериментальное подтверждение истинности эйнштейновской теории о неравномерности течения времени.

И не просто наглядное, но дважды гуманное, ибо участвующие в эксперименте наркоманы, жертвенно идущие на муки ради блага человечества, достойны вознаграждения лекарством пожизненно; не выполнение этого условия превратит «обычную» пытку «ломкой» в изощрённую, изуверскую, по жестокости превосходящую даже эксперимент с однояйцевыми близнецами, одного из которых предполагается оставить на Земле, а второго отправить в космос, разлучая их, всего вероятнее, навсегда.

Именно поэтому вариант с близнецами столкнётся с трудноразрешимой нравственной проблемой, не существующей в версии с опиоманом, которому мысль о том, что дорога, ведущая к «пожизненному лекарству», может быть блокирована этическими терниями, даже в голову не придёт. А мнением организаторов эксперимента можно пренебречь; и это корректно.

Кажется, теория называется «специальной», если я, конечно, ничего не путаю. Впрочем, это не так существенно.

Гораздо любопытнее то, что за те тринадцать минут, которые понадобились им на дорогу, я тринадцать раз вынимал из холодильника шприц с ангидридом: рассматривал бесцветную жидкость на свет, гонял её по «баяну»(8) вверх-вниз, снова клал на место, а между выемками метался по квартире с таким озабоченным выражением лица, что сведущий наблюдатель мог подумать, что я потерял нечто такое, без чего не то что дышать, но даже колоться не могу.

Вот как много бесполезных действий можно совершить за тринадцать минут, «растянутых» благодаря Эйнштейну и опиуму. Добавлю, что стекло, закрывающее кружку, было вымыто и высушено троекратно. И, конечно же, когда раздался звонок, шприц с ангидридом всё ещё лежал в холодильнике.

Не успел я закрыть дверь, а Нельсон, на ходу выскочив из ботинок, уже стоял в кухне и кричал:

– Толстый, тащи кружку! – приятелю, который выглядел каким угодно, но только не толстым, и даже совсем наоборот – казался едва ли материальнее своей тени, утомлённо прильнувшей к стене после восхождения на четвёртый этаж; и если какому-нибудь художнику вздумалось написать «Портрет Толстого с тенью», то на сеансах ему пришлось бы строго следить за последовательностью: источник света – объект – тень,

потому что из этой троицы только первый элемент обладал бы устойчивостью и порядковой незаменимостью; и мне:

– Где кислый?! Где стекло?!

– Не ори, весь дом разбудишь, – я попробовал умерить его геройский пыл. – В холодильнике, стекло на холодильнике.

Меньше чем через миллионную долю секунды шприц с ангидридом и стекло очутились на столе, и Нельсон продолжил взывать к приятелю, но таким зловещим и стенобитным шёпотом, что уж лучше бы кричал.

– Застряла в кармане куртки, – отозвался застрявший в прихожей Толстый, – не могу вытащить.

Нельсон на мгновение замер, как пойнтер, учуявший дичь, даже нос у него вытянулся вперед, и приподнялась правая нога, потом исчез из виду, оставив завихрение, воронкообразной вершиной устремлённое в сторону прихожей, из которой по квартире разнеслись громовые раскаты непечатной версии «великого и могучего», страстно обличающие швейную промышленность во всех смертных грехах, и, как покаяние, прощальный треск разлучаемой материи.

Через секунду они появились в дверях кухни. Нельсон нёс кружку так бережно и нежно, словно только что обрёл и теперь боялся расплескать восхитительную невинность того юного мира, в котором поедание опиума ещё не считалось тяжким преступлением,(9) а Толстый осторожно, едва прикасаясь к локтю, поддерживал его, как будто бывший бандит держал в своих обагрённых кровью руках не железную кружку, а «спасённую из темницы супостата хрупкую, измученную фрейдистскими сновидениями царевну, склонную рассыпаться хрустальным прахом от малейшего неловкого движения».

А «кора» – воистину! – смотрелась королевской; её глянцевая поверхность не ослепляла, конечно, однако одухотворяла и завораживала, дразня воображение так, как не снилось и дюжине «венер в грёзах», и обладала достаточной светоносной мощью, чтобы испускать целебные лучи, выжигающие гнойники изъязвлённых «ломками» наркоманских душ.

– Кто будет кислить? – задал я вопрос, однозначного ответа на который мне ещё не доводилось слышать потому, что каждый уважающий себя опиоман верует – с искренностью религиозного неофита, – что ещё не начал колоться тот, кто сумеет «прокислить» опиум лучше его.

Я устранился, ибо считаю, в отличие от многих, что «кислить корку» должен тот, кто её «сажал». Однако Нельсон решительно придерживался противоположного мнения, и началось препирательство.

Толстый акцентировал тончайшие нюансы химического процесса, реализация коих, по его мнению, в большей мере зависит от опыта и интуиции «кислильщика», каковые достоинства у оппонента отсутствуют субъективно и объективно, то есть вследствие юности лет; вероятно, неопределённого возраста Толстый не считал молодость достоинством, впрочем, как и многие, уже испившие этот сладчайший глоток жизни.

Нельсон же откровенно рвался в бой, и, обращаясь ко мне за поддержкой, мрачно, как все пророки, предрекал, что Толстый будет «кислить» не менее пятнадцати минут, и вытянет из нас все жилы, и без того натянутые неимоверным ожиданием...

Странное это существо – опиоман; ведь мы были неплохо «поправлены», судя по нашему виду, и никаких жил, вот-вот готовых оборваться от невыносимого

напряжения, не было и в помине. Однако опий, если он есть, должен поступить в кровь по возможности без промедления, да что там – молниеносно!

Вероятно, истоки легендарной жадности опиоманов коренятся в специфических свойствах самой болезни и в относительной труднодоступности и безумной дороговизне лекарства.

Вечная и, увы, недостижимая алмазная мечта опиомана – восседать на горе из опиума и непрерывно-неотрывно-неотвлекаемо пожирать снадобье, погружающее в благословенное, но временное небытие, стремительно приближающее небытие вечное.

Но что есть смерть – конец или начало? Никто не знает. А посему, лишь бы не «кумар», и тем более – «ломка». Всё что угодно, только не попасть на свидание к отвратительной, до содрогания уродливой «даме» с претенциозным именем «ремиссия», чьи холодные, липкие, безразличные объятия сгибают человека, и внешне и внутренне, в ходячий и дышащий вопросительный знак, исторгая из него глас, вопиющий – лекарства!!!

Опий умеет ждать, но не терпит ожидания…

Короче, болезнь это закон – лекарство должно поступить в вены кратчайшим путём. Кратчайшим, но и «наикайфово» приготовленным.

Взяв за основу модернизированный вариант, я проголосовал за Толстого, чем сильно разочаровал и раздосадовал Нельсона. Однако он и не думал сдаваться, и кощунственно заявил:

– Опия слишком много.

– Что ты сказал?! – придушенным от возмущения голосом выдавил Толстый.

– Я хотел сказать, что кислого маловато для такой коры, – немедленно исправился Нельсон.

– Так бы и… а то, – праведный гнев не давал Толстому высказаться.

Из вышеприведённого краткого диалога формулируется аксиома – опия никогда не бывает много... никогда-никогда.

Чтобы как-то загладить свою математико-лингвистическую оплошность, Нельсон взял кружку в руки и начал внимательно и почтительно изучать содержимое. Мы с Толстым присоединились к нему, и уже втроём, сдвинув головы, воззрились в кружку, стараясь разглядеть и разгадать в узорах «посаженного» на дно опиума если не хитросплетения казённых дальних дорог судьбы (это же не какая-нибудь кофейная туфта), то хотя бы обещание и покой на ближайшие несколько часов.

«Картина» произвела на зрителей несравнимо более эффективное динамическое воздействие, чем лицезрение многомиллионного «Курильщика опиума», кисти товарища Пикассо (не говоря уже об эстетике, которая есть начало любого действия или бездействия), и мы, не мешкая, проверили, плотно ли закрывает стекло кружку. Всё – Толстый мог приступить к волшебному превращению опиума в лекарство, но оппонент, еще не утративший надежду ускорить процесс, сделал ещё одну попытку.

– Горючка(10) есть? – Нельсон обратился ко мне.

«Горючка», разумеется, «присутствовала».

– Может, – нерешительно формулировал свою мысль Нельсон, – добавим в кислый несколько капель горючки?

– Нет! – отрезал Толстый, и тоном человека, заключающего пари, добавил: – Я сниму кору полностью, и без горючки.

Последняя атака была успешно отбита, и Толстый (ну, наконец-то!) занялся делом: вылил ангидрид в кружку, закрыл её стеклом, включил плиту на самый слабый огонь, взял кружку «под ручку» железными объятиями пассатижей и сделал первое па самого извращённого в смысле партнёрши танца – «кислотного танго с кружкой», доводящего нетерпеливых зрителей до исступления.

Уже первые, «классически» точные и выверенные движения Толстого успокоили меня насчёт безопасности драгоценной «партнёрши» и подтвердили правильность моего выбора, и я приготовился насладиться феерическим зрелищем, но неугомонный Нельсон, которому недавнее поражение и энергия опиума в крови не давали покоя, немедленно втянул меня в спор по количественному определению димедрола(11) в будущем растворе, и отдельно по самой кубатуре раствора.

К явному его сожалению, димедрольная дискуссия закончилась, едва начавшись, когда выяснилось, что в наличии только два «колеса», и говорить, в сущности, не о чем.

Донельзя оскорблённый такой несправедливостью, он попытался взять реванш хотя бы в вопросе о кубатуре и вовлёк в наш спор третью сторону, которая с самозабвенностью алхимика вращала кружку над огнём, перетанцовывая с танго на вальс.

– Я говорю – три, – сказал Нельсон, показывая три пальца, как будто Толстый был глухим и не мог слышать наш разговор. – А он, – согнув один палец, – два.

– И ты хочешь знать моё мнение, – риторически заметил Толстый, не выпуская кружку из «объятий».

– Да, да, только не умничай, – раздражённо подтвердил Нельсон и, сочтя необходимым дать мне пояснения, с нескрываемым пренебрежением добавил: – Он пару лет учился в институте.

– Вы знаете, что знает самый последний в нашей стране двоечник? – спокойно спросил Толстый, словно не заметив антинаучного выпада Нельсона; но потом не сдержался, явно задетый пренебрежительным тоном приятеля, и мстительно прибавил: – Прошу прощения за тавтологию.

– И что? – подозрительно прищурив здоровый глаз, переспросил Нельсон, очевидно не отличавшийся в школе положительными отметками. – И что это за…

– Это не имеет значения, – Толстый наклонил кружку, поднёс её поближе к свету, стараясь разглядеть состояние опия сквозь толщу стекла, остался доволен, судя по выражению лица, а потом продолжил назидательным, я бы даже сказал – просветительским тоном: – Самый последний двоечник нашей страны знает – в воде кайфа нет! Следовательно…

– Да вы что, сговорились?! – возмущённо воскликнул Нельсон.

– Не говори глупости, – сказал Толстый, и неожиданно и торжественно провозгласил: – Господа наркоманы, кора снялась полностью!

– Вскрывай! – единогласно выдохнули мы с Нельсоном.

– Пусть постоит минуту, остынет.

– Ни одной секунды!

Мы были неумолимы! Однако Толстый ещё с минуту сопротивлялся, обороняя от нас кружку, помещённую в миску с холодной водой. Наконец, поддавшись двойному давлению, Толстый вскрыл кружку и наклонил её над огнём: легкие, необжигающие, цвета небесной лазури языки пламени заплясали в кружке, как Огонь по храму, и

исчезающим, мимолётным своим сиянием возвестили присутствующим, что пора готовить вены.

Я достал из аптечки два пятикубовых шприца, положил на стол и сказал:

– Новых только два.

– У меня есть, – сказал Толстый, черенком чайной ложки досушивая содержимое кружки, то есть «сажал» вторую, «прокисленную», «стеклянную кору», звенящую как весёлый хрустальный колокольчик; впрочем, пессимисты утверждают, что не расслышать в этих звуках торжественные и неотвратимые удары грозного погребального колокола может только глухой. Возможно, так оно и есть, и уж совершенно точно – у меня плохой слух.

Наконец, лекарство выбрали в шприцы. Мне и Нельсону – в «пятишники», а Толстый сходил в прихожую и принёс десятикубовый шприц, кубов на семь-восемь заполненный бесцветной прозрачной жидкостью.

– Марцифаль(12), – пояснил он, обнажив в улыбке несколько коричневых обломков, которые когда-то были зубами, а в атрофированных, неизвестного цвета, то есть почти бесцветных глазах полинаркомана засветилось предвкушение, готовое вознестись в радость.

Между тем Нельсон вытащил из кармана съёмную инсулиновую иглу, выковырял из «канюли»(13) клочок ваты, обеспечивавший гигиеничность, заменил иглу и снял «гараж»(14). Потом стремительным движением указательного пальца стащил грязный носок, водрузил так же не блиставшую чистотой ногу на табурет и артистически безупречно принял вид укушенного ядовитой змеёй человека, жить которому осталось едва ли больше минуты, если, конечно, ему немедленно не ввести в вену животворящий антидот.

Вполне понятно, объяснимо и совершенно естественно желание больного ускорить приём обезболивающего лекарства. А помощь ближнему, я слышал, даже вменяется в обязанность. Но когда все присутствующие «ближние» одновременно нуждаются в скорой, неотложной и экстренной помощи совокупно, то гуманистические идеалы входят в неразрешимое противоречие с жизнью, которая была, есть и будет сильнее самых наипрекраснейших, расписанных и расцвеченных светлыми красками человеколюбия и милосердия, но придуманных нами идеалов, потому что жизнь, не нами промысленная – наивысший идеал! Во всяком случае, до того дня, который каждому из нас откроет, что есть смерть.

– После меня, – сказал я, идя в ванную.

Где и сделал, стоя перед зеркалом, инъекцию в яремную вену. Самым удалённым кончиком края уха я слышал, как ребята договариваются: Толстый «вмазывает» Нельсону в едва заметную «синявку»(15) на ступне, а тот «гонит» ему в «метро»(16) почти десять кубов «коктейля». Что ж, вполне равноценный обмен.

«Приход»(17) наступил с небольшой задержкой – несомненный признак качественного лекарства. Я закурил, сидя на краю ванны, и стряхивал пепел в раковину.

Мне нравятся эти несколько секунд сразу после инъекции; когда ударная мощь «прихода», промчавшись по кровеносной системе, гаснет и отступает, словно высвобождая плацдарм для «тасок»(18), а организм приходит в состояние шаткого равновесия между до и после, как обнажённый отливом берег за минуту до наступления всепоглощающей приливной волны.

Вскоре я услышал положительную характеристику, выданную лекарству Нельсоном, и участники «бартерной сделки» прошествовали в комнату, где Толстый мог бы прилечь для инъекции в подмышечную вену.

Я прикурил вторую сигарету от первой, затянулся, выдохнул и… по всей видимости в этот момент меня и «рубануло». Я отсутствовал минуты три-четыре, не больше; это могу утверждать с определённой точностью, потому что очнулся от боли, причиняемой огнём сигареты, зажатой указательным и средним пальцами.

Серый столбик пепла готов был, как Пизанская башня, обрушиться в любую секунду, но, как и башня, почему-то не падал. Всё, что может упасть с подобных башен во имя науки, Галилей давно уронил, и я без сожаления отправил столбик в раковину, аккуратно положил обгорелый фильтр рядом с останками первой сигареты и уже намеревался закурить третью, как вдруг ощутил нечто странное; в моей идеально обезболенной душе зарождалось чувство, которому там не могло быть места – страх.

Вначале я даже не поверил. Это не было похоже на опиумный кошмар, который, впрочем, наяву не преследует, да и не столь частый он гость, – что бы там ни писал многоуважаемый древний пожиратель опиума(19).

Причина тревоги обнаружилась не в присутствии чего-то или кого-то, внушающего опасение, как можно было предположить, а как раз в отсутствии – звуков. В тотальном безмолвии мира. Мне даже показалось, что я оглох. И хотя щелчок по зеркалу вернул слух, однако звук мгновенно умер, словно пройдя сквозь стекло и растворившись в амальгаме, и беззвучие вновь сдавило меня.

Оглушённый, я попытался вслушаться за пределы ванной комнаты и удостоверился, что ничего не слышу – в квартире царила тишина, удостоенная поэтами эпитета «мёртвая». И нарушалась она только моим встревоженным дыханием.

(Моё беспокойство может показаться преувеличенным, если не знать, что некоторые наркоманы, даже самые малоречивые, сделав инъекцию, становятся чрезвычайно болтливыми и ораторствуют, как «кубинский грек»; вплоть до логореи.)

Я открыл дверь ванной и замер – из комнаты не доносилось ни малейшего звука. А через несколько шагов обнаружилось, что метафора, использованная для описания звукового состояния квартиры и лиц, в ней находящихся, почти стопроцентно соответствует реальному положению дел.

Нельсон стоял на коленях, уткнувшись головой в диван, на котором лежал Толстый, свесив правую руку, а в подмышечной вене торчал и ещё раскачивался в затухающей амплитуде десятикубовый «баян», в котором оставалось куба полтора-два отвратительной смеси из лекарства и крови, и тромбов, плавающих в этой смеси как печень в слабом томатном соусе.

Однако звуковая гамма по своей тревожности не шла ни в какое сравнение с цветовой. Мне и прежде случалось видеть «передоз», но я и по сей день не знаю, почему человек начинает чернеть с ушей, кои у Толстого уже светились полудрагоценным агатовым блеском.

А принимая во внимание, что первая и малоспасительная мысль – звонок в «скорую», тут же догонялась второй и без сомнения губительной – где «скорая», там и менты, то общая цвето-звуковая палитра обстановки сгущалась до самых мрачных тонов похоронных маршей и самых печальных мазков кисти на погребальных иконах.

Впрочем, говорят, что при желании даже в самой тяжёлой и безвыходной ситуации можно, покопавшись, обнаружить нечто положительное. Таким светлым лучом, озаряющим мрачную действительность, солнечным «зайчиком», освещающим недоступную свету скрытоспиральную раковину реальности, предстал без изъяна

отрицательный Нельсон, которого банальнейшим образом «рубануло», а значит, он не нуждался в моей помощи. Разве что пришлось, дабы освободить проход к Толстому, оттащить тяжеленного и полубездыханного, но прекрасно себя чувствующего, то есть почти бесчувственного, Нельсона и бросить его в метре от дивана.

На буксировку Нельсона ушло секунд пять, не более. Но, когда я снова взглянул на Толстого, с его лица уже можно было малярной кистью брать краску для написания каких угодно геометрических фигур исключительно чёрного благородного цвета.

Он был чёрен и бездушен как похмельные экскременты.

Вот так! человек, о существовании которого я даже не подозревал каких-нибудь полчаса назад, валялся на моём собственном диване продолговатым и, главное, мёртвым куском чёрного-пречёрного… вещества, и представлял в этой своей неживучести прямую и непосредственную угрозу моей свободе и, что, быть может, не менее важно, жизни.

Мой мозг, мой великолепный, восхитительный, бесподобный инструмент познания и пожирания всяких-разных интеллектуальных благ, отказывался анализировать ситуацию. И только два слова, совершенно бессмысленные, перескакивали, как шарики для пинг-понга, из полумрака одного полушария в глухие сумерки другого: медики – менты, менты – медики, медики – менты…

Наконец, «пинг» и «понг» столкнулись где-то на границе между полушариями и слились в одно – медикаменты, что, конечно же, никоим образом не облегчало ситуацию (да где их и взять?), зато голова освободилась от этого бесполезного для поисков выхода направления.

Ровный, стабильный, глубоко чёрный облик Толстого самую малость нарушался разинутым ртом, из которого торчали не изменившие свой цвет коричневые обломки некогда зубов.

Не знаю почему, скорее всего, общая безнадёжность ситуации повлияла на меня, но, помнится, я тогда подумал, что вход в преисподнюю похож на рот Толстого, а страшные зубы – неумолимые охранники. Потом ко мне пришла мысль, что, если верить всезнающим и об этом и о том мире церковникам, нет никакого смысла охранять вход в ад, когда нужно охранять выход. И вот на последнем слове меня заклинило. «Должен же быть какой-то выход?» – кажется, в слух подумал я и для начала выдернул шприц.

«Метро» Толстого напоминало вулкан, разумеется, в миниатюре – почерневшие, обугленные склоны и красное, раскалённое жерло, из которого вытекала кровь и двигалась вниз по плечу. Я смотрел как зачарованный – капнет на пол или нет? Не капнуло. «Вулкан» перестал извергать «лаву», в сущности, уже не нужную Толстому.

«Финиш», – констатировал я. (Должен признаться, к стыду своему, что я произнёс другое слово, дающее более точное определение положению, в котором я мог оказаться в ближайшем будущем, однако недостаточно торжественное и приличествующее акту смерти, по преимуществу молчаливому. Впрочем, с большой натяжкой и извинениями, можно счесть это слово уместным, тем более что оно, являясь производным от существительного, дающего жизнь, подтверждает истинность неутешительного парадокса, гласящего: в жизни – смерть!)

И вдруг, в ту самую секунду, когда я успокоился насчёт чистоты пола и повернулся в сторону Нельсона, проверить, не чернеет ли и он на мою беду, послышался какой-то грохот, подобный звуку небольшого камнепада. Не хрип, не стон, а именно – грохот. Боясь ошибиться, я посмотрел на Толстого: не было никаких сомнений – источником

ужасного звука был он. Эта бесподобная для моего слуха какофоническая музыка прекратилась, но тело ещё волновалось, как асфальт во время землетрясения.

Бог ты мой, слава Морфею! – этот «толстый» скелет, обтянутый кожей, был жив и отчаянно боролся за свою, быть может, никчёмную жизнь! Но кто осудит его? Только не я.

Я, напротив, сбегал в кухню и обратно с такой скоростью, что меня заносило на виражах, и плеснул в лицо Толстому стакан холодной воды. Затем он получил несколько увесистых и вполне заслуженных, по моему мнению, оплеух. Пока безрезультатно, но с этой минуты меня уже не покидала уверенность в том, что я справлюсь, должен справиться.

Если не ошибаюсь, мы умираем от асфиксии, то есть от удушья. Пуля, нож, верёвка и прочее – лишь инструменты, а причина всегда одна – мы перестаём дышать. Кажется, так.

И моя задача состояла в том, чтобы вдохнуть кислород в этот чёрный кусок бездушного вещества, то есть я собирался занять место где-то посредине между Господом Богом и реанимационной бригадой. Невообразимая высота для простого смертного; впрочем, такова и ответственность (я ставлю себя выше реаниматоров лишь по причине отсутствия в моём арсенале каких-либо медикаментов, инструментов и разного рода оживляющих приспособлений).

Набив пару шишек о дверные косяки, я запасся водой на всякий случай и устроил Толстому дыхательную гимнастику. Каюсь, но я не сделал самое в таких случаях необходимое – дыхание рот в рот, – и рискую навлечь на себя обвинение в ненадлежащем исполнении взятых на себя заоблачных обязательств.

Конечно, легко так рассуждать, когда реанимация проводится на какой-нибудь симпатичной молоденькой барышне, которая соизволила пожевать что-нибудь ароматическое, прежде чем «отъехать в передоз». Но рот Толстого… Я не смог бы сделать это даже под угрозой отлучения от лекарства до конца жизни!

Я даже боюсь описывать этот рот – перевёрнутый колокол с вонзённым в нёбо-небеса языком, эти мёртвые губы, бессильные прикрыть эти коричневые, будто сделанные из гноя, обломки зубов…нет, не буду.

Тем более что Толстый задышал без этой радикальной и негигиеничной меры. Наши общие знакомые говорили мне впоследствии, что причина чудесного воскрешения Толстого – жадность. Мол, Толстый не ушёл бы в мир иной, оставив в «баяне» почти два куба раствора, которые Нельсон, «вырубившись», не успел «прогнать» ему по вене. Я не могу с ними согласиться. И не потому вовсе, что придерживаюсь лучшего мнения о Толстом (хотя и это присутствует).

Созданные по образу и подобию, разве не должны мы хотя бы изредка ощущать в себе ту безграничную власть над жизнью и смертью, ту беспредельную силу и мощь, коей – верую! – обладает Творец всего и вся? Иначе говоря, можем ли мы хоть на мгновение стать богом?!

И вообще, я приложил массу усилий и максимум терпения, прежде чем Толстый начал делать три, а потом и четыре вдоха в минуту. Иногда он замирал секунд на двадцать-тридцать, и мне казалось, что я его теряю, как пафосно выражаются господа медработники в плохих фильмах.

Короче, не помню, сколько минут продолжалось моё возвышение, но, когда Толстый принял цвет общепитовского кофе с молоком, я перестал истязать его, побрызгал в лицо водой (не зря же принёс) и сразу же почувствовал острую необходимость «догнаться»(20). А так как все действующие лица были до чрезвычайности заняты, в

особенности Толстый и Нельсон, то кружка (очень, замечу, «жирная») оставалась нетронутой. Я ушёл в кухню и плеснул в кружку несколько капель растворителя.

Вскоре из комнаты донеслись звуки жизни, и в кухню приплёлся довольно сумрачного вида Нельсон. Увидев, чем я занят, попросил:

– Сделаешь и на меня?

Вообще-то, кружка – это Tea For One(21), но, учитывая её исключительную «упитанность» и необычные обстоятельства, можно было поделиться.

– Вмазываться будешь сам, – сказал я.

– Ладно, – недовольно буркнул Нельсон.

Мы укололись… закурили… Нельсона «рубануло»… я поставил чайник на плиту…

…Жалобные скрипы дивана, охи и ахи, длившиеся пару минут, возвестили, наконец, что в «лазаревском полку» случилось пополнение, и в дверях кухни материализовался Толстый с воскресшей ухмылкой на губах и десятикубовым шприцем в руке (я выронил его от неожиданности, когда Толстый произвёл первый грохот).

– Кинь на кишку,(22) – сказал я, не давая ему открыть рот для очевидной просьбы.

Он посмотрел на мирно спящего Нельсона, потом повертел шприц в руке, рассматривая содержимое на свет и словно прикидывая, стоит ли так оскорбительно относиться к лекарству, затем снял иглу и выстрелил остатки раствора в рот: поморщился, почмокал губами, выпил глоток воды из-под крана. Покончив с этим, он взялся за кружку и внимательно, но с нарастающим сожалением, осмотрел её; сожаление достигло пика и свалилось в ущелье, именуемое «разочарование». Он понимающе улыбнулся и оставил кружку в покое. «Неплохой малый», – подумал я.

– Фирст, – сказал Толстый, окончательно распрощавшись с надеждой на «догон», – я тут мельком взглянул на твои диски. Поставь, пожалуйста, Pictures At An Exhibition(23). Сто лет не слушал эту вещь.

Что ж, к первой просьбе воскресшего нужно относиться не менее уважительно, чем к последней – умирающего, которая по большей части сводится к тому, чтобы ещё раз причинить неудобство родным и близким, и потребовать что-нибудь такое, что невозможно или почти невозможно достать; а когда родные – сбившись с ног, подключив всех знакомых, истратив немереные деньги – добудут, наконец, искомое, с печальным и обиженным видом отказаться от какого-нибудь сверхэкзотического фрукта или камня с Луны, оставляя всех с чувством вины – дескать, поздно принесли, и он не в состоянии вкусить какой-нибудь бананас или насладить угасающее зрение неземным булыжником.

О, люди! О каких временах, о каких нравах говорите вы? Что за словоблудие? А жесты?! Укоризненное покачивание головой, говорящее о несомненной высокой нравственности самого жестикулирующего, вынужденного (что поделаешь?) дышать губительными испарениями своего века. Какое отвратительное притворство! Мы прогрессирующе безнравственны во все времена. И знаем об этом. Мы настолько безнравственны, что иногда даже любим, зато ненавидим – всегда, а уходя – ненавидим всех.

Неужели нельзя уйти достойно, с каким-нибудь простым, как у А.П.Чехова, желанием?! Быть может, в мире установится долгожданная гармония? Всем уходящим по бокалу шампанского! – и мир на земле, и благоволение, и всё такое. Правда, где на всех шампанского найти?..

А вот некоторые, я уверен, желали бы не очень короткую и не очень тонкую «дорожку» кокаина, чуть позже – сверхдозу героина, а потом… а потом и шампанское не нужно. Чем не жизнь, то есть – смерть. Впрочем, можно обойтись и без «буржуйского» кокаина…

Желание Толстого было не только демократичное, но даже культурное, и, что так удобно, немедленно осуществимое. Я поставил диск, включил проигрыватель и спросил Толстого:

– Почему не следишь за дозой? Я тебя еле вытащил. Что бы я делал, если...

– Какие проблемы, братишка? – неожиданно весело и нахально перебил меня Толстый. – Выкинули бы на помойку – вот и всё. Да и не в дозе дело, а в перенесённом инсульте.

– Сколько тебе лет? – не удержался я от вопроса, отметив про себя забавный стилистический переход Толстого от «тавтологии» к «братишке».

– Почти тридцать, – немного подумав, ответил Толстый; потом виновато улыбнулся и сказал: – Кстати, спасибо.

– Да не за что, – я великодушно освободил его и себя от опасного груза благодарности. – А может, тебе стоит подмолодиться(24)? Или…

– А зачем? – искренне удивился Толстый. – Какой смысл? Ведь, согласись, жизнь без кайфа абсурдна. Да что об этом говорить, если она даже с кайфом абсурдна; ну, разве что, – он сложил пальцы в бутон, поднёс его к губам, медленно распуская лепестки, и дунул в «корону»(25), – немножечко нежна.

Как можно не соглашаться с человеком, изрекающим такие непогрешимые истины? – я молча кивнул головой; (хотя слышал от кого-то, что жизнь не лишена смысла, и смысл этот – искусство, увенчанное поэзией; то есть нечто такое, без чего несъедобен хлеб наш насущный, который есть всего лишь необходимость, но не цель. Ибо для утверждения своего приоритета искусство не нуждается в смысловых галлюцинациях и экзерсисах, потому что оно и есть хлеб, то есть необходимость, без которой мы не можем вспомнить прошлое, осознать себя в настоящем и провидеть будущее. То что при этом гибнут поэты, дальше всех художников проницающие грядущее, компенсируется, по-видимому, тем ни с чем не сравнимым, хотя и приводящим в трепет… устрашающим, что ли, кайфом, который испытывает избранный сосуд, когда из него Говорят. То есть – это поэты научили человечество обжигать глину, а сами не были обожжены земным огнём, потому что нельзя сжечь пепел – он и так чист).

Зазвучала музыка. Я задумался: действительно, какие проблемы? Если пренебречь, конечно, тайным выносом с четвёртого этажа хладного «толстого» трупа и его погребением в мусорный саркофаг, установленный почти в центре геометрически правильного прямоугольника, образованного четырьмя зданиями, и всё это в самый что ни на есть разгар и без того мистических «белых ночей».

А так, всё неплохо. Мы живы и, что не менее важно, «поправлены». Сидим, курим, пьём чай, точим слух хорошей музыкой в необычном, но уважительном прочтении, за окном восхитительно обнажённая «ночь белая», а главное – мы себе даже приблизительно не представляем, «что день грядущий нам готовит»…

Быть может, радужный рассвет,

а может, ужас бела дня?

Быть может, радостные встречи,

а может, опиумные свечи

«подгонит» вечером Судьба?..

……………

Питая слабую надежду на то, что в стране ещё есть люди, для которых наркотики и наркосленг остаются terra incognita, приводим

Примечания.

1. кислый – уксусный ангидрид.

2. имеется в виду наркорынок на улице Дыбенко, город Санкт-Петербург.

3. ханка, чернь – сок опийного мака, опиум.

4. кислотник – продавец уксусного ангидрида – торгует, как правило, из пластмассового стаканчика, выбирая ангидрид в шприцы покупателей, чем и пользуется рассказчик, вводя продавца в заблуждение.

5. варка – процесс кустарного получения ацетилированного опиума из маковой соломки; в среднем занимает около часа и сопровождается удушающими запахами растворителя и уксуса, что и вызывает вполне справедливое возмущение людей, которым не посчастливилось иметь соседом наркомана, лишённого возможности приобретать лекарство в аптеке, как это делают другие больные, и вынужденного готовить его и быть первой жертвой ядовитых испарений.

6. кора посажена: правильно – посадить на кору, то есть выпарить воду, оставив опиум на дне кружки. Вероятно, Нельсон от возбуждения допускает терминологическую неточность.

7. во второй половине девяностых годов ещё функционировали телефон-автоматы советского периода, и при должном умении палочка от мороженого успешно заменяла монетку.

8. баян – шприц; сейчас трудно представить, что каких-нибудь двести лет назад человечество обходилось без этого инструмента, а первые образцы являли собой настоящие произведения ювелирного искусства. Впрочем, не исключено, что наркоманы королевских и близтекущих к ним кровей и по сей день пользуются унаследованными от предков-наркоманов антикварными хрустальными шприцами, металлические детали которых выполнены из серебра или золота.

9. справедливости ради заметим, что в статье 228 УК нет запрета на употребление. Там слово «употребление» отсутствует вообще, но присутствуют другие: приобретение, перевозка, хранение и пр. То есть – употреблять, вроде бы, можно, но дотрагиваться нельзя. Не вдаваясь в тонкости юридической казуистики, которая есть плод человеческого ума или неразумия, можно сказать, что наркоману, дабы не нарушить уголовное законодательство, остаётся уповать на помощь свыше: и сжалятся над ним Небеса, и пошлют ангела с «баяном» раствора, и «вмажет» он ему по вене, и возликует наркоман безвинный и «раскумаренный» – аллилуйя! Однако проблемы возможны даже в этом случае; тактильный контакт вены с иглой может быть приравнен – на выбор – к перевозке, приобретению, хранению и пр. Что касается ангела-спасителя, которому могут вменить сразу несколько пунктов статьи, то здесь можно надеяться лишь на то, что его Адвокат выигрывает все дела.

10. горючка – растворитель.

11. димедрол ослабляет сопротивление организма действию лекарства. И попутно сжигает вены. Короче, та ещё гадость; тем не менее, производится и продаётся даже детский димедрол. Любопытно – кому понадобилось понижать иммунитет детей?

12. марцифаль – наркотик из эфедрина; за одну-две ночи превращает весьма упитанного человека в обтянутый кожей скелет и имеет очень неприятные депрессивные последствия, что, всё же, не помешало ему стать центральным, хотя и неозвученным, «персонажем» жизнеутверждающей композиции группы «Пикник» под беззаботным названием «Праздник»; произведение, конечно, хорошего качества, но объективно уступает завораживающей, просто эпической картине мира, сотворённого в «Опиумном дыме». Каков наркотик – таков и шедевр, то есть «эстетическое решение определяется материалом».

13. канюля – основание, в котором крепится игла.

14. гараж – защитный колпачок, надеваемый на иглу.

15. синявка – капилляр, вообще все тонкие вены.

16. метро – подмышечная вена.

17. приход (ударение на первый слог) – постинъекционная эйфория, которая длится несколько секунд и возможна только при внутривенной инъекции, а так как ни один наркоман не желает упустить приход, но не у каждого есть здоровая вена, в которую можно быстро ввести лекарство, то и приходится тратить на секундное дело десятки минут, что, во избежание нежелательных последствий в виде флегмон и пр., оправданно в случае использования кустарно изготовленных опиатов, но излишне при приёме, скажем, героина. Впрочем, это уже дело вкуса.

18. таски (ударение там же) – сам кайф, наркотическое опьянение. Последнее слово отсылает к алкоголю, с которым память автоматически связывает нас, но совершенно не подходит для описания тасок, то есть обезболенного состояния организма. Однако им пользуются медики, правоохранители и журналисты, а затевать с ними дискурс так же бессмысленно, как и доказывать человечеству, что наркоманы должны иметь право покупать своё лекарство в аптеках, и что разумная продажа государством наркотиков может привести (и приведёт) к уменьшению количества наркоманов и исчезновению наркопреступности.

19. имеется в виду Томас Де Куинси, автор «Исповеди опиофага».

20. неужели глагол не говорит сам за себя?

21. Tea For One (чай для одного) – композиция группы Led Zeppelin, завершающая альбом Presense.

22. Pictures At An Exhibition – «Картинки с выставки» М.П.Мусоргского в исполнении группы Emerson, Lake and Palmer.

23. кинуть на кишку – приём лекарства перорально; думается, трудно не согласиться, что наркосленговое выражение звучит намного образнее, сочнее, что ли, и, уж во всяком случае, точнее и понятнее для русского уха, чем сленг медицинский, наводящий на мысль о каком-то особенно изощрённом способе так называемой «французской любви».

24. подмолодиться – снизить дозу; в сущности, занятие бесполезное и бессмысленное, и даже контрпродуктивное потому, что наркоман, взявшись за это дело, начинает «строить» идущую вниз «лестницу», каждая ступенька которой означает день с меньшей дозой. Уже на второй день лестница кажется «дантовой», а мозг, истерзанный простейшими, но ежесекундными арифметическими расчётами, начинает бешено пузыриться, как хорошо взболтанное шампанское. И, не выдержав давления, человек взлетает с такой скоростью, что уже не в силах зацепиться за «ступеньку» прежней дозы. И тогда уже никакая пробка, вылетевшая из самого дорогущего «вдовьего» горлышка, не сможет догнать его.

25. корона – зубчики коробочки мака, действительно похожие на
корону; как, впрочем, и подобает царю цветов.
 

ВАТТ

Тор4People
Регистрация
12 Апр 2011
Сообщения
1,727
Адрес
</~Многомeрные измерения~\>
...маркерю
 

+++

Команда форума
Покойся с миром
Модератор
Тор4People
Регистрация
30 Ноя 2016
Сообщения
1,379
Предпочтения
Опиаты
одно из лучших произведений на наркотематику что мне попадались. читал и думал почему автор не стал таким популярным в наших узких кругах читающих нарколыг как например Ширянов или Дис. потом воспользовался поиском, а у него оказывается всего три коротких произведения(
 

Deadly Snake

скользкий пижон
Тор4People
Регистрация
22 Май 2019
Сообщения
1,313
Адрес
Холодной Сибири
Предпочтения
Покуриваю
например Ширянов или Дис.
Мне показалось автор более метафоричен, хотя есть у него такое, что затягивает немного с этим и мысль теряется начинает. Дис атмосферно очень писал, ещё у UFO рассказы понравились, не знаю это тот же что с таким ником на форуме писал или кто другой. Ширянов ну прям такое, грязи льёт много, я половинку нисшего прочитал и чёт не тянет на продолжение, в принципе все эти шизняки, передозы, мутки, мусора- оно уже так заезженно, разжевано максимально, что-то по много раз слышал, с чем-то сам сталкивался. У данного автора это описывается достаточно художественно, скринил его на цитаты раза 4 за данный текст, красочно он преподносит казалось бы обычную для ведущего такой образ жизни человека ,ситуацию, но так смакует момент, что аж до мурашек.
 
  • Like
Реакции: +++

+++

Команда форума
Покойся с миром
Модератор
Тор4People
Регистрация
30 Ноя 2016
Сообщения
1,379
Предпочтения
Опиаты
Мне показалось автор более метафоричен, хотя есть у него такое, что затягивает немного с этим и мысль теряется начинает. Дис атмосферно очень писал, ещё у UFO рассказы понравились, не знаю это тот же что с таким ником на форуме писал или кто другой. Ширянов ну прям такое, грязи льёт много, я половинку нисшего прочитал и чёт не тянет на продолжение, в принципе все эти шизняки, передозы, мутки, мусора- оно уже так заезженно, разжевано максимально, что-то по много раз слышал, с чем-то сам сталкивался. У данного автора это описывается достаточно художественно, скринил его на цитаты раза 4 за данный текст, красочно он преподносит казалось бы обычную для ведущего такой образ жизни человека ,ситуацию, но так смакует момент, что аж до мурашек.
ну Ширянов имхо там юмор больше. а чо за UFO? если не трудно можешь дать ссылку? имхо Берроуз еще наше всё - в частности "Джанки"... остальные романы у него больше сюр
тут еще многие хвалили Анимашу ака Рипс Лаовай. ну пока до ее произвдений руки не дошли
 

Deadly Snake

скользкий пижон
Тор4People
Регистрация
22 Май 2019
Сообщения
1,313
Адрес
Холодной Сибири
Предпочтения
Покуриваю
а чо за UFO? если не трудно можешь дать ссылку? имхо Берроуз еще наше всё - в частности "Джанки"... остальные романы у него больше сюр
Слушай, по заголовку не нашёл нихуя, завтра снова в ночь работаю, это либо в креативе читал, либо в литературе, прошустрю, найду, скину. Да, Джанки на одном дыхании прочитал за два вечера, но это у него считается коммерческим произведением после голого завтрака, он более открытый, что ле, там больше его гейских моментов и абстракций наркоманских, уже читается трудновато. Тот же Уэлш со своими на игле, кислотным домом, аистом марабу - топ из нарколитературы. Хантер Томпсон со своими психоделиками тож оч нравится. Всё равно круче когда об этом пишет подкованный человек, про движухи в целом то написать каждый может, но не будут соблюдаться правила повествования.
 

+++

Команда форума
Покойся с миром
Модератор
Тор4People
Регистрация
30 Ноя 2016
Сообщения
1,379
Предпочтения
Опиаты
А Павла Шкарина , забыли или речь не об авторах ?
Шкарина читал "Куб", но в моем личном топе его нету так как слишком много лишних деталей имхо и часть пришлось читать по диагонали
абстракций наркоманских
да голый завтрак и часть других его абстрактных романов мне тоже не особо пошли, но в последней трилогии своей посмертной где "западные земли", "пространство мертвых дорог" и "города красной ночи" он этот свой стиль прям отточил и я даже все три книги потом перечитал настолько зашло. ну там хоть и юзают все что-то постоянно и просто Берроуз своими размышлениями делится о наркотиках, но больше конечно не по наркокультуре, а просто экспериментальная проза. в моем восприятии довольно эпично вообще вышло - тоесть он выдавал, выдавал всю жизнь эти абстрактные тексты, которые я хоть пытался, но не мог дочитать, а потом раз и в 70 лет выдал такую офигенную трилогию.
 
Сверху Снизу