Эмир Озун "Немота святых".

[ŅарКОТварь]

Немота святых.



(неканоническое исследование)



1. Опиография.



Хохочет дьявол за спиной твоей…



группа «Пикник».



В сороковую ночь своего рождения Старый наркоша Фирст «передознулся»…

В годы юные, надежды на будущее прикосновением обласканные, Фирст лелеял мечту заветную: недостижимую, как повторное блаженство, и безнадёжную, как «обваренная» растворителем кружка.

Он игнорировал Нью-Йорк, Лондон, Рим и прочие «парижи» и мечтал о провинциальном, по мировым масштабам, городе; потому что прилетел из-за «железного занавеса» «радиоголубь», и вот, нежный маковый лепесток во рту у него.

Весть о Новой земле поразила воображение Фирста, и породила надежду, праотцовской равную.

Многие не верили: распаханные контрольно-следовой полосой мозги не вмещали информацию о невероятной, немыслимой, неподъёмной даже для внеимперского мира свободе, символом которой стал этот город.

Неверующим Фирст говорил: «Вы ничего не понимаете. Вы только вслушайтесь: Ам-стер-дам. Чувствуете, как много в этих звуках? ам – попадание, стер-р – контроль, дам-м-м – поршень до упора, лекарство в крови: при ход! та ски! свобода! Увидеть Амстердам и сдохнуть там от передоза – какая прекрасная смерть!..»

С тех пор сердца перекачали по венам лекарств реки. Ржа съела «занавес». Дороги открылись. Невыездной народ отправился покорять шар земной, а мечта превратилась в банальность. Да и стоит ли ехать куда-то, даже в Амстердам, если героин можно купить, не выходя за пределы собственного двора? Конечно, не стоит. Фирст так и рассудил. Однако вторая половина мечты, не самая лучшая, сбылась – он «передознулся».

Его друзья, те немногие, кто хорошо знал его, не поверили бы в такой исход, но, к сожалению, они пребывали в мире, самой верой в него, возможно, и существующем.

И были бы правы.

Фирст умел «держать дозу» – чрезвычайная редкость для наркомана. Случались, разумеется, и провалы: он нагонял «бешеные» дозы и доходил до края, потом срывался в пике , переживал жесточайшие «сухие переломы» и заглядывал за край, где ему открывалась суетность и бесцельность человеческого существования и устанавливалась истинная ценность вещей; никаких половинчатых решений – всё царство за дозу!

Рождённый свободным, Фирст не только отказывался пастись в стаде (каковой отказ овцы, конечно, не прощают), но, имея явные, признаваемые окружающими способности, даже не желал пасти сам. А такое подозрительное поведение, уже с точки зрения пастырей рода человеческого, вызывает в последних непонимание, недоумение и, как производную от этих «не», агрессию.

Короче, он был прирождённый изгой, а опийная наркомания – одиночества болезнь – служила дополнительной защитой от нетерпимости внешнего мира, общения с которым опиоман не ищет и не нуждается в нём при выполнении единственного, но важнейшего условия – наличия лекарства (об этом писал морфинист по фамилии Булгаков).

Добровольно изъяв себя из общества, и дистанцировавшись от так называемого общественного мнения, всегда, почему-то, дурно пахнущего, опиоман остается, тем не

менее, самым занятым существом на этом свете, во всяком случае, на седьмой его части точно. Впрочем, нет никаких достаточных оснований полагать, что люди, чьё фатальное невезение оставило их за благословенными пределами «семисчастья», чем-то сильно отличаются от нас, – возлюбленных Фортуны. Подобно нам они, едва увидев свет, начинают рыть ямы – как для индивидуумов, так и для коллективов, племён, народов, рас, – и тешат себя надеждой, что уж они то не упадут в яму ни при каких обстоятельствах.

Будущий опиоман не является исключением, и светло, радостно и увлечённо совершенствует копательные навыки, но поистине судьбоносная встреча с опиумом вырывает его из сомкнутого строя землекопов, а сплочённое «потерей бойца» человечество, обдав его презрением и лишив высокого звания «копатель», бодро роет дальше – под космос, под океан, под своё потомство, – и нет никаких сомнений в том, что, в конце концов, докопается до того места, на котором и держатся твердь земная и свод небесный.

Нет корректных научных исследований, нет никаких доказательств – кроме априорных и демагогических заклинаний блюстителей нравственности, – позволяющих думать, что скорость деградации человека, покинувшего общество, превышает скорость гнилостных процессов внутри самого общества.

И одиночка хотя бы безобиднее толпы, а опиоман просто плюёт, если не лень, на все возвышенности и во все углубления, развороченные сумеречным беспокойством прогресса, ибо превратился в наблюдателя, который, возможно, был бы и не прочь поучаствовать во всеобщей копательной феерии, но ему элементарно некогда, потому что опий – тиран и хронофаг – жестоко наказывает за опоздание и непослушание, и страхом, как ластиком, стирая вопросительный знак с «твари дрожащей», беспощадно подавляет малейшее сопротивление своей абсолютной власти. Поэтому наркоманы со стажем, сполна испытавшие деспотический нрав и демоническую силу опия, прекращают бессмысленную борьбу и научаются жить с болезнью.

Как научился и Фирст. И его «передоз» не был, конечно же, следствием небрежности или недоразумения, или результатом жадности, как в большинстве случаев смерти от передозировки наркотика – Старый наркоша Фирст самовольно покинул мир наш печальный да скорбный.

(Можно долго рассуждать о правомочности Фирста на этот шаг, и даже иметь неосторожность вступить в полемику о чужой жизни (и смерти) с особо неистовыми её защитниками, которые немедленно возопиют, и, с кроткой ненавистью в глазах, с нежной пеной злобы у рта, окрестности и лицо собеседника окропляя плевками милосердия, приведут массу убийственных доказательств, подтверждающих, что его, Фирста, жизнь ему, Фирсту, не принадлежит, и что самоубийство есть грех во сто крат более страшный, чем убийство.

Однако автор предпочитает воздержаться от каких бы то ни было оценок, суждений и, тем более, выводов как за, так и против решения Фирста, и считает любые умозаключения по данному вопросу чистой воды теоретизированием, а значит, они не могут быть приняты во внимание до того момента, пока умозаключающий сам не окажется в ситуации, подобной той, в которой оказался Старый наркоша Фирст.)

………………………

В тот день, сразу после утреннего «раскумара», в процессе которого обнаружилось неудовлетворительное состояние инъекционного инструментария, Фирст решил совместить полезное с необходимым – прогуляться и купить импортные шприцы с хорошо отточенными иглами.

Гулять полезно. Даже врачи не отрицают оздоровительное воздействие пешего передвижения на организм. Однако не каждый человек знаком с продукцией нашей медицинской промышленности, и не каждый, упаси Боже, знает, что это за мучение; внутривенная инъекция посредством тупой, толстой, негибкой иглы, насаженной на сифонящий шприц.

Фирст знал это лучше многих.

Его вены – сожжённые димедролом, «сбежавшие» от немилосердной эксплуатации – нуждались в осторожном и нежном обращении. Фирст помнил телоположение любой хоть сколько-нибудь заметной «синявки», оставшейся от некогда полнокровной венозной реки. Каждая синяя «ниточка» тщательно оберегалась, и он не мог позволить себе рвать их «ломом», – как прозвали эти иглы возмущённые наркоманы.

Впрочем, тупая игла ещё не самое худшее. Гораздо опаснее – сифонящий шприц! Ведь пользуясь таким инструментом можно потерять до половины миллилитра лекарства, а это уже настоящая трагедия…

От дома к ближайшим аптекам вели две дороги, и Фирст, выйдя из парадной, должен был повернуть налево или направо, но – неисповедимы пути Господни, по которым идёт наркоман! – пошёл прямо, и уже бесцельно.

В стерильно чистом синем небе медленно возносилось в зенит золотоосеннее солнце, точно венок, сплетённый из пылающих белых маков. В лазурной бесконечности огненный хоровод, приятно согревающий кости, и в венах золотистого раствора капля, придающая движению крови комфортную скорость, – что ещё нужно старому, больному человеку? Фирст шёл, улыбаясь себе и миру.

Как прекрасна жизнь!

И почему в такие минуты, чаще всего, человека подстерегают неприятности? Неужели человек должен быть всегда напряжён, суров и замкнут? Почему, когда он лучезарен и открыт, и радостен мир его, когда он любит и любим, когда сняты, казалось бы, все противоречия собственного бытия, – почему ангел удачи отворачивается именно в этом акте, и на сцену выходит вестник беды?..

…………………….

Вестник, в лице Т.Т.Н., врача-нарколога, встретил Фирста, едва он успел выйти из дворов на проспект. Т.Т. уже садилась в автомобиль, и, задержись Фирст на несколько секунд, преткнись он о камень ногою, они бы не встретились. Но в этом, до изумления упорядоченном мире, лишённом творческой энергии хаоса, нет и никогда не было случайностей, и самая неправдоподобная, на первый взгляд, случайность имеет в своей основе непререкаемую, железобетонную закономерность.

Они не могли не встретиться. И ещё не зная и не догадываясь о предопределении, оба искренне обрадовались этой нечаянной, как им показалось, встрече…

Познакомились они года три тому назад при довольно зловещих, для Фирста, обстоятельствах.

Светлым, тёплым, волнующе-ласковым майским вечером, когда слабеющее дуновение раненого ветерка, обломавшего хрупкие крылья об углы домов, всё-таки доносит до ноздрей горожанина вредную для его лёгких ностальгическую свежесть лесов и полей, со всей их изумрудной шелковистостью, а сердца, юные и не очень, гонят по жилам кровь, отравленную романтической чушью, усугублённой невыразимой недосказанностью, Фирста взяли на выходе из дома барыги.

Обыск, к столбнячному удивлению ментов, желаемого результата не принёс. Разозлённые неудачей, но уверенные в своей правоте, они оставили в покое супругу Лота, ранее взятую на всякий случай, а Фирста повезли в ближайший наркодиспансер на освидетельствование, аккурат в дежурство Т.Т.

Т.Т. была человеком неглупым, энергичным, в меру честолюбивым, что, вкупе с десятилетним стажем и недурственной внешностью, допускало известную независимость решений и поступков.

Пообщавшись с Фирстом несколько минут, она решила не отдавать его ментам, хотя Фирст смотрелся, со ста метров и без оптики, как, выражаясь на сленге, «стадо прущихся слонов».

К сожалению, Т.Т. руководствовалась не альтруизмом, милосердием или врачебной этикой…

Нужно сказать, что знакомство Т.Т. и Фирста случилось в смутное для наркоманов и наркомании время, то есть в эпоху изменений качественных и количественных, – от опиума к героину и из эпидемии в пандемию.

В те времена болезный народ ещё кололся кустарными производными опиума – «химией» и «ханкой», но героиновый ураган уже набирал смертоносную мощь, и медики, люди с интеллектом и профессионально развитой обострённой интуицией, безошибочно учуяли соблазнительный запах больших денег и начали форсированную подготовку к героиновой войне.

Стратегическая задача – наркомана в больницу! – в тактическом плане получила решение простое и жёсткое, точнее – жестокое; все лекарства, необходимые для самостоятельного «перелома»: транквилизаторы, седативные, анальгетики, местами даже димедрол(?), гнусное и вредоносное во всех смыслах изобретение советских «менгеле», – всё-всё-всё попало под «красную полосу».

Над нарконародом нависла угроза тотального «сухого перелома».

Не каждый человек, даже взрослый, сможет достойно выдержать «сухую ломку». А героиновая атака привела к резкому омоложению наркомании, и эта молодёжь – почти дети без опыта жизни и опыта болезни – заполонила больницы.

Героиновая атака предварялась мощнейшей артподготовкой в СМИ: телевидение, радио, целые газетные развороты без устали бомбардировали – Вылечим! Вылечим! Вылечим! Юному поколению, первому по-настоящему «рекламному», внушали – болезнь лечится. Эта отвратительная ложь, эта преступная рекламная вакханалия позволила героиновой наркомании перешагнуть пандемический порог с лёгкостью.

Наступило время стрижки купонов, но где-то далеко-далеко, и расплывчато, как пустынный мираж в зоне периферийного зрения, маячила почти невидимой пылинкой ничтожная проблема, неизвестно почему, однако, требующая решения – научиться хоть что-то делать с больными, хоть как-то лечить их.

И медработники, обильно орошаемые «золотым героиновым дождём», пустились во все тяжкие. Эксперимент следовал за экспериментом: наркоманам сверлили черепа и замораживали участки мозга, якобы отвечающие за удовольствие, их гипнотизировали и вводили в транс, кололи, резали, жгли, и в результате выкачивали за «лечение» неизлечимой болезни такие суммы, какие наркобаронам даже в самых «шербетных снах» не снились.

Именно похвальное стремление милейшей Т.Т. к знаниям спасло Фирста от множества неприятностей, из коих самой лёгкой была бы потеря энного количества денег.

Обмен мнениями по проблеме наркомании показал Т.Т., что собеседник обладает огромным опытом, и недюжинными и нестандартными познаниями. Конечно, она имела в своём распоряжении полный диспансер пациентов. Но одно дело – больные, добровольно пытающиеся «соскочить с иглы», иное – человек, ни о каком лечении даже не помышляющий.

Другой нарколог, не такой умный и честолюбивый, как Т.Т., мог счесть себя оскорблённым столь подавляющим превосходством и сдать Фирста ментам (люди делают гадости по менее веским, чем уязвлённое профессиональное самолюбие, причинам).

Т.Т. поступила мудрее и благороднее; как и должен вести себя настоящий врач, когда исполнение мизантропических законов противоречит гуманному «Не навреди!»

Они быстро договорились. В обмен на свободу Фирст обязался встречаться, время от времени, и подробно отвечать на интересующие Т.Т. вопросы. Общаться в неформальной обстановке, как формально выразилась Т.Т.

(Любые обвинения в подтасовке фактов, обмане или введении в заблуждение представителей правоохранительных органов, адресованные Т.Т., смехотворны и клеветнически беспочвенны – наполняемость тюремных камер или ментовских кошельков меньше всего должна заботить мало-мальски уважающего себя врача.)

Т.Т. справедливо полагала, что психологический аспект болезни фундаментален. В отличие от большинства своих коллег, довольствующихся снятием «ломок» и финансовых пенок, быстро придающих бархатное сладкозвучие голосовым связкам совести, она искала ключ к разгадке в информации, спрятанной в подсознании, на «дне» мозга.

И даже пыталась исследовать наркоманское житие-бытие в его деталях и нюансах, и только категорический отказ Фирста не позволил ей перейти от диспансерно-практической к притоно-практическому изучению этого печального и жестокого мира, от которого общество отворачивается, брезгливо зажав нос.

Беседы с Фирстом основательно пошатнули веру Т.Т. в незыблемость врачебного лозунга: «Каждый наркоман желает вылечиться (причём – страстно), но самостоятельно не может!» Она и не предполагала, что тысячи больных ни о каком лечении и думать не хотят, и считают полную ремиссию фикцией, а неполную – абстинентным синдромом, растянутым во времени; что чрезвычайно утомляет мозг и, учитывая краткость жизни, кажется им несправедливым.

Фирста не очень тяготили их нечастые, один-два раза в месяц, встречи. Просто Фирст потерял к ним интерес, о чём Т.Т., к счастью, не догадывалась, уже к середине первой беседы, когда осторожно выяснил, что у неё нет выхода к лекарству, и продолжал общаться не по обязанности, так как не чувствовал за собой никакой вины, а в силу полученного в детстве хорошего воспитания.

Нельзя сказать, что они подружились. О какой дружбе между изгоем и преуспевающим членом общества может идти речь? Однако за год знакомства отношения достигли высоты доверительного взаимоуважения, с каковой высоты нейтрализуются, а местами даже уничтожаются, мощные фортификации, возведённые между людьми с различным общественным статусом; и каковая высота в случае Фирста и Т.Т. представляется более ценной лишь потому, что у одного из них этот самый статус отсутствовал вообще, по определению, в принципе и как таковой.

Вскоре Фирст перебрался в другой район и, то ли по забывчивости, то ли не видя в том необходимости, не поставил Т.Т. в известность…

– Здравствуйте, Фирст, – приветствовала Т.Т. – Рада видеть вас.

Она улыбнулась так, как улыбаются, найдя нечто утерянное, но не необходимое, хотя и ставшее в своё время причиной сожалений; зато обретение почти всегда пробуждает инстинкт собственника, будь это «нечто» материальное или духовное, или, как предполагается в случае с человеком, и то и другое.

Такое рабовладельческое отношение к себе подобному присуще женщине не более, но и не менее чем это приписывается мужчине. И хотя самец легкомысленно продолжает считать себя доминирующей особью, своего рода рабовладельцем, последняя треть двадцатого века показала, что самка сумеет справиться с миссией продолжения жизни без участия самца. А значит, природа может избавиться от мужчины как от биологически ненужного балласта. Стоит женщинам перестать рожать мальчиков, и через сто лет мужчина ликвидируется ненасильственным способом. Картина фантастическая и ужасная, но, мы знать не знаем, и знать не можем, что мыслит об этом Природа, и какого мнения придерживался её Творец…

Фирст ни о чём таком не думал, и, пребывая в великолепно обезболенном состоянии тела и души, излучая добро и любовь также естественно и просто, как светит солнце, взаимно выразил радость по случаю нежданной встречи.

Далее Фирст высказался в том духе, что теперь он понимает причину отвратительного состояния дел в нарконауке, и, глядя на Т.Т., может с уверенностью сказать, что наркологи манкируют обязанностями за недостатком, вероятно, времени, сил и средств, так как всё вышеперечисленное отдаётся поискам эликсира молодости и красоты, наглядно успешным.

Т.Т. благосклонно приняла комплимент, благо, отсутствием чувства юмора не страдала, и нисколько не была огорчена критическим предисловием, не очень корректным, но совершенно справедливым.

– Как ваши дела? – спросил Фирст скорее из вежливости, а вовсе не потому, что его в действительности интересовали успехи Т.Т., судя по новенькому «Фольксвагену», довольно неплохие. – Помнится, вы говорили о другой работе.

– Возглавляю отделение постабстинентной психотерапии в частной клинике.

– Поздравляю. Возвращать радость жизни – это так благородно!

– Спасибо, – поблагодарила Т.Т., не заметив иронии Фирста, убеждённого, что все наркологи шарлатаны. И добавила: – Наши беседы очень помогают мне.

– Вы мне льстите, – смущённо пробормотал Фирст. И вдруг почувствовал, что настроение ухудшается. Его насторожила похвала, которая, как принято считать, бескорыстной не бывает. Появилось ощущение беспокойства, лёгкого, далёкого ещё. Так старый «морской волк» начинает тревожиться, заметив появление небольшого, безобидного для непосвящённых, облака в чистом небе и при полном штиле.

– Фирст, вы должны посетить нашу клинику, – словно вспомнив о чём-то, но совершенно неожиданно для себя, сказала Т.Т. – Это прекрасное лечебное учреждение.

Фирст ничего не мог с собой поделать: барометр падал; лёгкое, пушистое белое облачко увеличилось в сотни раз и грозно почернело. А ведь он был уверен, что никому и ничего не должен. Да и казённое словосочетание, возведённое в превосходную степень, покоробило слух, не прибавив радости.

Фирст решил отказаться от любезного приглашения, но сделать это как-то мягче (вежливость – ахиллесова пята благовоспитанных людей).

– Далеко? – спросил Фирст, стараясь выиграть время и подготовить учтивый отказ.

Т.Т. назвала район, и, опережая вопрос Фирста, сказала, что туда они поедут, разумеется, на её автомобиле, а обратно Фирст вернётся на такси, как говорится, за счёт заведения.

«Час, два, три… – подсчитывал Фирст, закуривая сигарету и пытаясь разделить неделимое – время и пространство. – И зачем я ей понадобился? Интересно, что она делает в этих краях?»

На последний вопрос Т.Т. и сама не смогла бы ответить, потому что банальнейшим образом заблудилась в новостроечном районе родного города. Но неожиданная встреча с Фирстом позволила ей лишний раз убедиться в справедливости поговорки о глубоком, можно сказать, любовном взаимопроникновении худа и добра.

«Нет, невозможно, – бесповоротно решил Фирст, – это никак невозможно».

Всё его существо противилось удалению от дома. Грамм героина, – источник жизни, спрятанный в переплёте Библии, физически удерживал его в радиусе получасовой досягаемости. Чем дальше от источника – тем сильнее жажда; и даже в том случае, если утолить её можно лишь в строго определённый час, и времени предостаточно, чтобы к этому часу оказаться на месте с любого удаления.

Хорошо «поправленный» Фирст мог без ущерба для здоровья не колоться ещё несколько часов, но только в пространстве, обеспечивающем близость к лекарству. Материал, из которого выкована «опийная цепь», прочнее легированной стали. «Цепь» коротка, шипами изобильна, удушающим узлом затянута.

– Т.Т., – сказал Фирст, – мы давно не встречались, и я рад возможности получить удовольствие от беседы с вами. В двух шагах отсюда подают превосходный кофе, – я приглашаю вас. Поверьте, Т.Т., для меня это очень, очень долгое путешествие.

– Конечно, – быстро сказала Т.Т., – я вам верю. Но я приглашаю посетить клинику не для того, чтобы ехать в приятной компании.

– Спасибо, – успел вставить Фирст в небольшую паузу.

- Наша клиника шефствует над медицинским колледжем, а я лично – над группой учащихся, чьим призванием может стать психотерапия.

– Колледж, полагаю, тоже частный?

– Разумеется, – с лёгкой улыбкой подтвердила Т.Т. – Об этом можно не спрашивать. Так вот, сегодня после занятий мои подшефные приедут в клинику. Вот почему я прошу вас поехать со мной. Им будет интересно и полезно послушать вас.

– Вы это серьёзно? – сопротивлялся Фирст. – Что интересного и, тем более, полезного они могут почерпнуть из моей болтовни? Не сомневаюсь, они лучше нас знают – что и как.

– Вы не правы, – не согласилась Т.Т., – они не из «заражённой», как вы говорите, среды.

– В наше время не осталось островков безопасности, – возразил Фирст.

– Ещё остались, – парировала Т.Т.

– И у них есть преподаватели, – не сдавался Фирст, – уверен, самые лучшие.

– Конечно, преподаватели неплохие, – излишне скромно оценила Т.Т. уровень платного образования. – Но мы готовим кадры для себя…

…и должны использовать все возможности, – начиная терять терпение, тихо закончил Фирст.

От парящего настроения не осталось и следа. Раб одной зависимости, Фирст отказывался подчиняться любому другому давлению.

– Послушайте, Фирст, – наступала Т.Т. – Ведь я хочу, чтобы они стали действительно хорошими специалистами. Вы же знаете, как меня ужасает некомпетентность официальной наркологии. Недавно слушала выступление одного очень высокопоставленного человека. Что он говорил?! Вы послушайте: оказывается, наркомания очень опасная болезнь, ведь они, наркоманы, употребляют внутривенно уксусный ангидрид, а это, знаете ли, вредно для здоровья. И это в устах человека с высшим медицинским образованием! Вы что-нибудь понимаете?

– Признаюсь, нет.

– Если так пойдёт и дальше, – с чувством продолжила Т.Т., – мы потеряем и следующее поколение. Моей девочке пять лет, но уже сейчас меня трясёт от мысли, что я не смогу помочь ей, если она, не дай Бог, попадёт в беду.

– Вы думаете, что к тому времени не останется островков безопасности? – спросил Фирст, удивляясь настойчивости Т.Т., совершенно, по его мнению, неуместной.

– Пожалуйста, Фирст, – немного нервно рассмеялась Т.Т., не менее Фирста озадаченная своим упорством, – не ловите меня на слове. Я думаю не только о своём ребёнке. Знаете, я оказалась здесь случайно, заблудилась, как это ни смешно, но, увидев вас, почему-то подумала, что это знак судьбы.

– Т.Т…

– Да, да, – сказала Т.Т. со странным воодушевлением в голосе. – Я даже не знаю, как это объяснить?

– Помилуйте, Т.Т., – Фирст стоял на своём, – вы же прекрасно знакомы с моими взглядами на проблему.

– Именно поэтому я и хочу, чтобы мои подопечные услышали всё из первых уст и сделали свои выводы. У вас есть то, что бесценно – опыт.

– Чужие ошибки воспринимаются умозрительно, – уже не в тему отбивался Фирст, – и поэтому действенны только свои. И я, на самом деле, не могу. Не говоря уже о том, что медицинские учреждения, за исключением, пожалуй, аптек, нагоняют на меня тоску и пробуждают дурные воспоминания.

Фирст уже решил, что пора прощаться, но при слове «аптека» Т.Т. словно осенило. От изумления она на несколько секунд потеряла дар речи, но вновь обрела вместе с пониманием причины упорства Фирста, и поэтому её следующий аргумент сделал отказ абсолютно невозможным…

В одном, кажется, голливудском фильме, в котором знаменитый Омар Шариф играет роль кронпринца-морфиниста, есть такой эпизод: кронпринц проснулся, протирает глаза спросонья, а старый слуга уже вносит в покои поднос с завтраком: морфий (почти полный

стакан!) и шприцы. Кронпринц выбирает морфий в шприц (десятикубовый?), но тут старик сообщает, что сегодня день рождения императрицы, и её величество соблаговолила, даже в такой примечательный день, опечалиться пагубным пристрастием горячо любимого сына. И кронпринц, дабы сделать приятное августейшей мамаше, сливает (?!) лекарство в стакан!

Что здесь можно сказать? Чушь собачья, полная, несусветная, абсолютная! Бред всех кобыл голливудских, всех мастей! Нет на свете белом наркомана, способного на такой подвиг даже ради спасения души, если она у него, конечно, имеется.

Но, даже если имеется грешная душа, жаждою спасения превосходящая древних страстотерпцев, обладателю этой души нужно решить чисто техническую проблему, – как встать с постели и явиться к торжественному обеду в честь царствующей особы, или ещё более важному ужину, на котором подают хлеб и вино, имея хотя бы половину кронпринцевой дозы?

Грешно так поступать, но стоило бы «посадить на иглу» создателя фильма, и понаблюдать, – сделает ли он такой же подарок своей матери, будь она хоть сама Ава Гарднер?!

Отказаться от утреннего «раскумара»? Самого необходимого, самого благословенного!

Нет! Бесконечное, вечное, завечное – нет!..

Предложение Т.Т. звучало не так баснословно, поистине сказочно, как завтрак наследника, но и Фирст не был кронпринцем. Десять «стекляшек» морфия вторглись в его воображение, рассыпались там, весело звеня, и смели хрустальным смехом все возражения.

В своей жизни Фирст пользовал разные производные опия: кустарные и аптечные, раздельно и в «коктейлях», «догоняя» одно лекарство другим, другое – третьим. Но недавно выброшенный на рынок героин употреблял в чистом виде, отказавшись от димедрола, реланиума и прочих «бодяг». Иное дело – морфий родственно-благородный.

Мозг Фирста заработал в единственно возможном для наркомана направлении, каналированном в узкий тоннель иглы, на срезе которой ему мерещится спасительный свет. «Морфиновый догон героина», – вот о чём думал Фирст, усаживаясь в автомобиль.

Так, наверно, думает винодел, смешивая разные вина с целью создания необычного цвета, нового изящного вкуса, более изысканного аромата и прочих алкогольных тонкостей, обонятельная и вкусовая градация коих только им, виноделам, и доступна, если, конечно, верить всему, что они говорят. Кажется, это называется – купаж…

Едва автомобиль тронулся с места, «труба» Т.Т. настоятельно потребовала внимания органным пассажем из «зеппелиновской» All My Love. Почти всё время, пока они ехали, Т.Т. вела интенсивные телефонные переговоры, что, однако, не мешало ей управлять автомобилем внимательно, осторожно и на удивление безопасно.

Убедившись в важнейшем последнем обстоятельстве, Фирст перестал вдавливать правую ногу в пол, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза в предвкушении полусонного блаженного оцепенения вне мира сего.

И сразу же перед внутренним взором предстала Палестина, её лицо, улыбающееся и прекрасное. Третий раз за три месяца знакомства они расставались на такой длительный срок – больше суток.

Сутки. День и ночь. Бесконечность циферблата и отчаяния вечность. Часы, минуты, секунды, их доли… Они истекут, они должны, они не могут не истечь…

Фирст улыбнулся в ответ. К нему стали приходить стихи из «Песни песней», хотя он и не старался вспомнить их.

И вдруг на обожаемое лицо упала завеса; тончайшая, почти невидимая, но зловещая «тень будущего», неотвратимо наплывающая на судьбу.

Этой эфемерности оказалось достаточно, чтобы Фирста охватила тревога, которая всякий раз неожиданно поражала его в отсутствии Палестины, и недоумение, вызванное кажущейся беспричинностью этой тревоги.

Автономный, как ледокол, Фирст на старости лет лишился доспехов одиночества и удостоился кайфа, от которого нельзя отказаться, который приходит и уходит когда и как ему вздумается, и не разбивается на дозы, а принимается как неделимый «дар»; кайф, от пристрастия к которому почти нет спасения, потому что награждённые тяжёлой формой этой «болезни» предпочитают ремиссии смерть, за что и возносят их люди творческие в легенду, вероятно, в благодарность за неиссякаемость сюжета…

…………………………

В школьные годы Фирст много и бессистемно читал. Отец собрал неплохую библиотеку, и Фирст целые дни проводил на диване – читал книги и курил «план».

Неизвестно, стал бы он этаким запойным книгочеем с высохшими от «плана» мозгами, но трагический уход родителей, совпавший с окончанием школы, похоронил попытку начать жизнь в стиле «дедуктивного» персонажа Эдгара По.

Одиночное взросление стоило Фирсту библиотеки, о чём он всегда сожалел, и двухкомнатной квартиры в центре города, но без сожалений. Библиотеку удалось продать в одни руки, с правом выкупа в будущем. Таково было условие Фирста, обуреваемого благими намерениями, хотя окончательность сделки не вызывала сомнений как у покупателя (иначе бы он и не купил), так и у самого Фирста…

Благие намерения хороши мизерным воплощением в жизнь. В противном случае наше пребывание на земле превратилось бы в прескучнейшее занятие, несущее явную угрозу для психики. Действительно, как может человек – существо себялюбивое в высшей степени – не сойти с ума в благолепном мире, наполненном до краёв добродетельным равенством, как грезится господам гуманистам? Всенепременно сойдёт.

Жизнь без кайфа? Это ад, или рай, как кому не повезёт. И разве может человек получить от жизни удовольствие, когда оно доступно всем, кому не лень? Это сущее безобразие. Высший кайф, истинное, очищенное от примесей квинтэссенциальное удовольствие человек разумный испытывает не от обладания желаемым, а от запрета на желаемое для других, в идеале – для всех, в ослепительном идеале – на всё.

В этом суть и притягательность единоличной власти.

Какой-нибудь проныра, дорвавшись до вершины, немедленно вознаграждает себя какой-либо исключительной привилегией, задуманной ещё во время карабканья по заплёванной, захарканной, кровью запятнанной, костьми и гниющей плотью усеянной лестнице, и всё «ступенчатое» население начинает тихо, чтобы не услышал верхний, стонать и корчиться от невозможности приобщиться к желаемому, будь то звание, орден или исключительно выдающаяся блядь; и наиважнейшее – казнить и миловать.

Это узурпированное у Бога право держит в страхе всю «лестницу», парализует и без того невысокие умственные способности, не позволяет думать ни о чём другом, как только о подпиливании ножек стула, на котором сидит верхний.

И, увлечённые этим прискорбным занятием, они всерьёз воображают себя правителями мира. Какая глупость…

Впрочем, не мы творили мир сей, и вряд ли нам дано изменить его. И вообще, от одной только мысли, что Творец мог предусмотреть действительно влияющее воздействие твари на Сотворённое, можно сделаться богоборцем и мизантропом.

А посему, вернёмся к Фирсту и книгам.

Со временем в новой однокомнатной квартирке Фирста появились книги. Поначалу он не обращал внимания на странности, сопутствовавшие собиранию небольшой, с полсотни томов, библиотеки.

Он не посещал книжные магазины и лавки букинистов, равнодушно проходил мимо развалов, никогда не искал и не старался купить книгу (опий строго запрещает подобное расточительство!), даже услышав о ней похвальный отзыв.

В книгособирательстве Фирста присутствовала некая тайна. Книги словно сами «находили» его и «ставили» в такие условия, в которых отказать им в «Приюте», как называл Фирст библиотеку, не представлялось возможным. Вскоре он научился узнавать

«свою» книгу, и это могла быть не только выброшенная книга. Встреча с книгой могла произойти где угодно, включая случайное – укрыться от дождя – посещение книжного магазина.

В таких редких случаях Фирст нарушал закон. Но большинство книг достались ему бесплатно, или за смехотворно низкую цену, что определённо обозначает слабую конвертацию интеллектуальных ценностей.

Как-то Фирст проходил мимо стихийного рынка, на котором торговали запчастями к всевозможным металлическим конструкциям бытового назначения. Его случайный взгляд затормозился на чужеродном предмете, – книге – единственном неметаллическом изделии в длинном ряду. Книга лежала на земле, а над ней тряслись, словно в пляске св. Витта разрушая миры, два предсмертно похмельных типа. Донести книгу до развала не хватило, по-видимому, сил.

Ветхая история еврейского народа и сущность христианства с «ятъями» и превосходным кожаным переплётом обошлись Фирсту в одну безусловную российскую единицу. По-совместительству Библия служила тайником. «Опиум в опиуме», – дерзко шутил Фирст.

Для книг он купил небольшой шкаф. Разумеется, из уважения.

Шкафом этим, ковром, устилающим пол комнаты, когда-то толстым и пушистым, но уже порядком вытертым, матрасом в углу, прикрученной к изголовью ночной лампой и маленькой магнитолой «Филипс» исчерпывалась меблировка фирстова жилища.

Стены, по периметру, украшала великолепная роспись, выполненная другом Фирста, художником-наркоманом, и подробно повествующая о жизненном цикле цветочного поля, начиная со светло-зелёного и уже жизнеутверждающего ковра «капусты» и заканчиваясь голой, выжженной землёй с одним-единственно-единственно-единственно-одиноким сухим стеблем, увенчанным коронованной коробочкой, к которой молитвенно тянет руки коленопреклонённый уродец с безумием в глазах с огромными «чёрными дырами» «кумарных» зрачков.

Не совсем обычные библиофильские изыскания завершились книгой, изменившей жизнь Фирста самым удивительным образом.

Ранней весной, поздним вечером, в мерзопакостную погоду, когда кажется, что посиневшим бесчувственным пальцам не удержать «баян»; когда ледяные стрелы дождя пробивают одежду и плоть и вонзаются в кости, а холодная талая вода стекает с наконечников и капает на мозги; когда вся добропорядочная паства, испуганно блея, исчезает с улиц так внезапно и стремительно, как будто объявлен час Господень, и только наркоманы революционно бродят по ослепшему городу, оставляя на мокрых стенах свои «нераскумаренные» тени, книга упала Фирсту на голову…с неба, конечно.

Проявив самообладание и молниеносную реакцию (благо, «вмазался» пять минут назад), он успел подхватить её, и спас от позорной смерти в грязной луже.

То был «Игрок» Ф.М.Достоевского. Без начала и конца, израненного, растерзанного «Игрока» выбросили в окно одного из нижних этажей, что и уберегло Фирста от травмы.

Фирст отнёс книгу к себе, подлечил, к утру дважды перечитал, обнаружив, что в юности прочёл роман крайне небрежно, некоторые места выучил наизусть и лёг спать.

А вечером отправился в казино и выиграл триста долларов, следуя советам великого писателя, но слишком азартного, а потому – неудачливого игрока. Раз в неделю, не чаще из опасения заболеть новой зависимостью, он играл и неизменно выигрывал от трёхсот до пятисот долларов.

Он старался не «зарываться», помня самый важный совет Фёдора Михайловича, и не играл дважды подряд в одном и том же заведении. И хотя трудно привлечь внимание, играя раз в неделю, Фирст благоразумно решил, что бережёного Бог бережёт, и регулярно менял казино, «благо», по количеству на душу населения они давно обогнали библиотеки.

Фирст хотел отнести «Игрока» в переплётную мастерскую, но передумал, и купил в антикварном ларец чёрного дерева, обитый изнутри зелёным бархатом. «Игрок» занял в ларце почётное место; и никогда еще ларец, чьё изысканное чрево прежде хранило лишь

сверкающие безделушки, не удостаивался такой высокой чести – оберегать такую ослепительную драгоценность!

Этот волшебный подарок позволил Фирсту иметь то, что неизмеримо дороже денег и даже важнее отсутствия их – Время! У него появилось свободное время. Много свободного времени.

Впервые за долгие годы отпала необходимость носиться по городу в поисках денег и лекарства: красть, лгать, обманывать, преступать клятву, с риском для жизни и здоровья «кидать» барыг (святое для наркомана дело).

Он вдруг остановился…

Обыватель убеждён, что наркоман есть существо ленивое и бездеятельное, постоянно пребывающее в полукоматозном состоянии. Отнюдь нет.

Трудно найти более настойчивого, изобретательного, энергичного и целеустремлённого труженика, чем опиумный раб. Опий – жестокий и неумолимый хозяин, и бич наказующий в руке его – «ломка» – вселяет в раба животный страх и панический ужас. Во избежание «ломающих» ударов опиумный раб вкалывает не восемь часов в сутки, как остальные рабы, а все двадцать восемь. Хронический, изматывающий труд: без перерывов и перекуров, без выходных и отпусков.

Наркоман вкладывает в дело всю душу, без оглядки и без остатка, если, конечно, у него там что-нибудь ещё сохранилось. И можно только сожалеть, что всю эту потрясающую, всё с пути сметающую энергию невозможно направить на благое дело; уполовинить, хотя бы, одну из фундаментальнейших российских бед – сделать из дураков полудурков…

Ощущение свободы после десятилетий каторжного труда, изредка прерываемого вынужденными ремиссиями, ошеломило Фирста. Первое время он чувствовал себя как боксёр после нокдауна, или как наркоман, только что очнувшийся от средней тяжести «передоза», но быстро привык и зажил как рантье.

«Пенсион!» – восхищённо говорил Фирст, глядя на ларец с сокровищем, и с благоговением стирал с него пыль.

Случай с «Игроком» демонстрирует несомненную прикладную пользу, чтением книг приносимую. А ещё полезнее – их перечитывание. Кто-то говорил, что хорошая книга подобна старому вину или талантливому музыкальному произведению; вино нужно смаковать, музыку – не единожды прослушать.

Ведь даже человеку с прекрасным слухом трудно с первого раза оценить всю красоту и мощь, все нюансы несомненного, но незнакомого шедевра. И только прослушав несколько раз, можно приблизиться, и постараться понять и почувствовать белоснежную чистоту и ввысь устремлённую безграничность мысли какого-нибудь гениального Сибелиуса.

Впрочем, некоторым не помогает даже многократное повторение. И вообще, человек не только тугоух, но и добровольно слеп: мы же не увидели обращённое к нам Слово…

………………………….

Однажды, вскоре после чудесного обретения свободы, Фирст зашёл в аптеку, и в ожидании своей очереди в кассу рассеянно смотрел по сторонам, с привычным сожалением думая о несправедливой недоступности лекарств в этом трижды богоугодном заведении.

За стеклянной перегородкой с надписью «Рецептурный отдел» стояла хорошенькая девушка в белом халате и колпаке, и видимо скучала. Когда взгляды встретились, Фирст невольно улыбнулся; его позабавило кричащее несоответствие юности и здоровья фону лекарств, символизирующих старость и болезни.

В ответ она одарила Фирста провоцирующей улыбкой Евы, якобы предложившей Адаму плод с древа познания добра и зла, но, по сути, и в первую очередь, – предложившая себя; каковым поступком Ева на веки вечные застолбила за женщинами «добрую» половину дуалистического растения, – что бы там ни говорили о тяжести первородного греха, прелюдией к которому, надо полагать, и послужила упомянутая улыбка. (Строить предположения о том, как улыбался змий, обольщаю саму Еву, довольно трудно. Говорят

– коварно улыбался. Хотя какое уж тут коварство, когда это ничем не прикрытая благотворительность; впрочем…)

Впрочем, медики утверждают, что опиум подавляет сексуальную сферу человека. Вероятно, так оно и есть. Глупо и невозможно отрицать угнетающее воздействие опиума на перистальтику и на организм в целом.

Однако потенция не несёт сколько-нибудь существенных потерь; поначалу и до поры до времени, во всяком случае и разумеется. Проблема в другом, и заключена она, конечно же, в мозгу.

Всё существо наркомана; каждая клетка организма, от волос до ногтей казнимого болью, даже уже остриженные кончики волос и ногтей, и даже скорбящая и тоскующая душа его, распятая иглами, заняты решением сверхзадачи – они требуют лекарства. «Эндорфины! Эндорфины!» – кричит из глубин плоть и душа: плачет, молится, вопиет, – Бога ради!

Этот крик неотступно преследует наркомана, который, как охотник, травит цель. Но здесь, в отличие от охоты, преследователь сам становится жертвой, всегда. И всё замыкается на «крике» ещё и ещё раз. Это страшнее картин Мунка и ужасающих воплей «серебряного» попугая, по-банкирски озабоченного состоянием финансов.

Прочие потребности организма несущественны и нефункциональны. Мозг отказывается трудиться над разрешением «мелких» проблем, включая сексуальное удовлетворение и даже утоление голода (хотя никакая «ломка» не может сравниться с пыткой голодом, не говоря уже о жажде).

Наркоман, бывший когда-то сексуальным охотником, вряд ли выйдет «подстрелить дичь», даже хорошо «поправившись». Он устал, добывая лекарство. И теперь ему, «поправленному», и без секса хорошо, тем более что половой акт может длиться часами, без всякой надежды на оргазм. Но если «на ловца и зверь» – то почему бы и нет…

После первой «сертюрнерки», как шутливо Фирст нарёк юную помощницу провизора, последовала вторая, третья… Он с удивлением обнаружил, что выросло новое поколение, а самые красивые, на его вкус и взгляд, представительницы племени «next» служили жрицами в храмах, воздвигнутых во славу Асклепия за стеклянными перегородками рецептурных отделов.

Теперь, войдя в аптеку, он не мчался сломя голову к витрине с «необходимым», а обращал взор в дальний угол помещения, в котором, по преимуществу, оборудуются рецептурные отделы. Выбрав понравившийся «объект», и смотря по обстоятельствам, Фирст либо штурмовал, либо вёл более или менее длительную осаду.

Победа не разочаровывала; девушки стоили любых усилий. Исходивший от этих созданий лёгкий, ещё не впитавшийся в кожу запах лекарств в букете с самым завораживающим и колдовским ароматом планеты Земля – ароматом юного женского тела – кружил ему голову.

Фармакрасавицы пленили Фирста. Он уже не смотрел на других женщин с вожделением, а память, поражённая склерозом в нужных местах, покорно забывала прошлое, в котором красивые и здоровые девушки, «подсев на иглу», стремительно превращались в серо-жёлто-зеленоватые, изуродованные флегмонами существа, лишь по привычке или недоразумению всё ещё «женщина» именуемые; Фирст жалел их, и его единственное оправдание состояло в том, что ни одну из них он на иглу не «сажал».

Трудно сказать, как развивались бы события, но на дальнейшем «донжуанском» пути Фирста стало то, что неподвластно разуму: не поддаётся элементарной, формальной, общей, частной и прочей, какая есть и будет, логике; то, перед чем пасуют и капитулируют короли и королевы, воины и солдаты, президенты и их «шестёрки», миллионеры и нищие, безработные и ремесленники, милиционеры, бандиты и их жертвы, даже наркоманы, и разве что сумасшедший освобождён от этого сладостного безумия, ибо дважды не Наказывает.

Короче, Фирст со скоростью света столкнулся с последней любовью, и хотя она же была и первой, он узнал, едва увидев её. Будто молния сверкнула, осветив мрак подсознания, и

инстинкт, засыпанный прахом и пеплом бесчисленных поколений, утраченный, но некогда могучий и, несомненно, более древний, чем любая цивилизация на памяти человечества, вдруг воскрес в нем и подсказал, что это последняя, окончательная, завершающая женщина его жизни.

Вспышка длилась тысячную долю секунды, и, погаснув, сгустила мрак (вероятно, подсознание подчиняется законам оптики, то есть обладает физической величиной). И зародилось во мраке сомнение; в начале ничтожное, как маковое зёрнышко, но быстро выросшее в роскошный куст с прекрасными, но отравленными цветами, изрядно поколебавшими уверенность в том, что именно ему, Старому наркоше Фирсту, предназначена эта девушка; это восхитительное создание с чёрными, сверкающими серебром и пеплом волосами-волнами, это Господне – несомненно! – творение, заключённое в аптечный киот, сквозь стекло которого ошеломлённый Фирст ловил распахнутыми глазами изумрудные лучи, ослепительность коих смягчалась невесомо-порхающей нежностью девичьих ресниц.

Эти колебания привели к тому, что Фирст стал плохо спать, потерял аппетит, как, впрочем, по диагнозу и положено влюблённому, и даже дважды «задул» – не попал в вену. Он не смог припомнить, когда такое случалось в последний раз. Ничего страшного, конечно же, не произошло; внутримышечно или подкожно лекарство действует пролонгированно. Да и какой с героина приход? Он и сам частенько «двигал догон по мышце», но факт промаха как таковой весьма озадачил его, и он начал всерьёз обдумывать самые фантастические способы преодоления собственной нерешительности.

Выручил Фирста, как это ни странно, Франц Кафка, не самый, мягко говоря, любвеобильный писатель. Как-то ночью, «бессонницей томим», Фирст наугад раскрыл томик Кафки, освобождённый в своё время из-под ножки стола в одном наркопритоне. (Кафку успешно заменил школьный учебник; устойчивость стола в таких заведениях совсем не последнее дело, пусть даже обеспеченная капризной и ветреной, как кокотка, отечественной историей.) Притча проветрила окутанный любовным туманом мозг (он доверял своим книгам).

Она ждёт его! Ну конечно, ждёт. Как он мог сомневаться?!

Ведь она не просто очередная женщина, – это награда и путь, дар за долгие годы одиночества и надежда на будущее.

И она ждёт его!

Никто и ничто на свете не сможет помешать ему: огромная разница в возрасте, пожизненная наркомания, профессиональное отсутствие работы; бесчисленное множество других условностей, больших и малых, преувеличенно возведённых в ранг порока и позволяющих контролировать сознание и усмирять страсти, превращая людей в безропотное, беспрекословно подчиняющееся взмаху посоха стадо.

Нет, с ним, с Фирстом, это не пройдёт.

Воображаемая война с человеческим сообществом и его устоями продолжалась до утра. Справедливости ради нужно сказать, что человечество нисколько не мешало Фирсту знакомиться с другими девушками, и только любовь, как это ни прискорбно, сделала его мнительным, нерешительным и ещё более одиноким. К счастью, ненадолго.

Следующим днём Фирст по наитию поехал в центр. Прошёлся по знаменитому и местами величественному проспекту, воспетому так многократно и гениально, что на фасадах его зданий, отягощённых «высасывающим» воздух декором, словно испечённым рукою щедрого пекаря-пирожника, негде написать не то что слово, но даже букву. Зашёл в музей, в котором не был лет десять, если не больше; потом направился в другой, – почти с тем же интервалом посещения.

В общей сложности он не пробыл в музеях и тридцати минут. (Дабы упредить негодующие возгласы, скажем, что Фирст заглянул в эти «складские помещения», от подвалов до чердаков утрамбованные квадратными километрами живописи, тоннами скульптур и прочими дорогостоящими плодами пота и крови гениев, в поисках

вдохновения, то есть с целью исключительно благородной. Не вдохновился.) Человек, искавший в тёмной комнате отсутствующего чёрного кота, решал задачу ясную и определённую, ибо знал, в отличие от Фирста, кого искать…

Наконец, внимание Фирста привлекла старушка, расположившаяся в некотором отдалении от входа в цветочный магазин. На одной из самых дорогих улиц мира она смотрелась иногалактическим существом, прибывшим на Землю с вконец разорившейся планеты.

Она держала на руках, как держат ребёнка, продолговатую картонную коробку.

Изредка к ней подходили любопытствующие граждане, заглядывали в коробку, что-то спрашивали, и, получив ответ, различными способами выражали своё удивление, вплоть до прокручивания пальца у виска. Старушка не обращала на эти жесты ни малейшего внимания, скорее, даже не замечала столь неприличного поведения несостоявшихся клиентов и выглядела эдаким монополистом, уверенным в несомненной ликвидности свого товара.

Через каждые пять минут из магазина выбегал спущенный с цепи охранный «пёс» и, не осмеливаясь укусить в виду бела дня и многочисленности фланирующей публики, только «лаял» на старушку. То ли старушка была глуховата, то ли сильна духом, неизвестно, но на тявканье «пса» она не обращала никакого внимания.

Понаблюдав за происходящим минут двадцать и выкурив три сигареты, Фирст, уже порядком уставший от бесплодных поисков неизвестно чего, но полный решимости добыть, если потребуется, хоть весь Млечный путь, подошёл к старушке.

Она улыбнулась ему и гостеприимно наклонила коробку.

На отрезе алого бархата возлежала юная роза, украшенная редкими и совершенно невероятными зелёными звёздочками, кои нежным своим мерцанием осветляли и одушевляли скульптурную строгость чёрных и блестящих, будто выточенных из обсидиана, лепестков.

Несмотря на объявленную бабулей Цифру, Фирст купил цветок, даже не подумав поторговаться. В природе есть ценности, перед которыми деньги теряют свою значимость и значительность...

……………….

…Фирст преподнёс розу и, утопая в зелёной бесконечности глаз, находясь на грани обморока от внезапного понимания того, что «да» или «нет» равносильны «быть или не быть», задыхаясь от волнения, с кровью отрывая вдруг потрескавшиеся губы, прошептал: «Я долго искал…» – день ли этот имея в виду, жизнь ли…

– Я знаю, – тихо сказала Палестина. И приняла цветок...

…пальцы соприкоснулись… соединились души… заискрило…

Быстро и как-то незаметно исчезли люди и деревья, дома и улицы: всё погрузилось во тьму; город и мир, земля и небо; остановилось время – уничтожив пространство; вселенная за пределами светящего кокона Любви прекратила своё существование…

А фантастическая роза расцвела утром первой ночи – то ли лучам восходящего солнца повинуясь, то ли радуясь любви…

………………………

Клиника занимала часть территории лесопарка на границе города и области и состояла из нескольких двухэтажных особняков, построенных профсоюзами в 70-е годы для оздоровления трудящихся масс, никак не иначе. После «перестройки» всё это добро переходило из рук в руки, с каждым переходом сильно теряя в цене, и, в конце концов, досталась хозяевам международной сети наркологических клиник.

Здания отремонтировали, территорию облагородили и обнесли высоченным забором, а сам забор утыкали камерами слежения.

Т.Т. предложила Фирсту небольшую экскурсию по клинике. Исключая, разумеется, стационар. Подшефные, по-видимому, опаздывали.

Она показала Фирсту несколько кабинетов, оборудованных стекло-хромо-никелевым великолепием лечебно-диагностической аппаратуры. Всё, включая вышколенный персонал, отвечало экстра-классу и указывало на то, что пациентам этой клиники при необходимости могла быть оказана любая возможная помощь.

Фирсту особенно понравилась лаборатория.

– Однако, – сказал Фирст, когда они вышли из здания, – золотая вода заливает верхушки?

– Не будьте циником, Фирст.

– Я здесь ни при чём. Эта дама, имею в виду правду, в обнажённом виде смотрится довольно непривлекательно.

– Они думают о своих детях.

– О, да, конечно, это позволяет не думать о чужих.

– Фирст, вы удивляете меня.

– Заботой о ближнем?

– Да, – подтвердила Т.Т. – Не могу представить вас борцом за социальную справедливость.

– Теоретически возможно, – сказал Фирст. – Простите за резкость, Т.Т., я, наверное, старею, а старики, говорят, сентиментальны и ворчливы, хотя, я думаю, что это субъективное мнение тех, кто ещё не успел состариться.

– Не за что извиняться, Фирст, – Т.Т. сделала рукой жест, означавший, вероятно, полное бессилие отдельно взятого врача-нарколога перед людоедскими законами естественного отбора, – вы правы, но, как это ни печально, такова жизнь. Что касается старости, то вам до неё жить и жить. Когда-нибудь вы, возможно, и превратитесь в вечно недовольного и ворчливого брюзгу, пускающего слезу по малейшему поводу.

– Надеюсь, я умру гораздо раньше, – Фирст даже поморщился, как бы отказываясь принимать подобное будущее.

– Кто знает?

Они замолчали…

Мысль о смерти замыкает уста. Может это предчувствие вечной немоты, бесконечного потустороннего безмолвия? Предчувствие неизбежной неизвестности, преследующей человека с момента осознания собственной небессмертности?

Человек, как он сам утверждает, единственное животное, понимающее неотвратимость печального конца. Тем хуже для него.

Жизнь в том виде, в каком она является настоящим благом, действительно Божественным даром, заканчивается в столь юном возрасте, что многие забывают тот страшный день, когда провиденциальная воля случая – чьи-то похороны, крышка гроба у дверей соседнего дома, птенец воробья, выпавший из гнезда и раздавленный колесом велосипеда – разверзает перед маленьким человеком приговорённости бездну, и ввергает его в первую и самую ужасную в жизни депрессию. В сознание ребёнка – весёлого, беззаботного, нахального и дерзкого, как юные боги Олимпа – в одночасье вселяется страх смерти. Приговор обжалованию не подлежит. С этого момента жизнь может превратиться в одно сплошное приуготовление к безрадостному концу.

Что это – рождение души? Или толчок к развитию мыслительных способностей? Если да, то почему так сильно? А если это жёсткое напоминание о том, что мы всего лишь образ, подобие, но не суть? Что тварь конечна, а бессмертие, как знак безграничной власти, есть право Творца? (Кто бы сомневался…)

Жизнь как преамбула смерти? Божественный парадокс? Зачем?!

Кто знает? – как сказала Т.Т…

«Неплохо бы догнаться», – подумал Фирст, отгоняя навязчивую мысль о неизбежности. И сразу встревожился: «Как бы она не забыла?»

Т.Т. не забыла. Но здоровый человек, даже профессионально занимающийся этой болезнью, не в состоянии до конца понять и принять категорическую первичность наркотика в мыслях наркомана.

Любая мебель: стол, ломящийся под тяжестью изысканных яств, диван с возлежащей на нём неописуемой красавицей, даже трон с королевой в придачу, даже стул и даже электрический, – всё приемлемо, но сначала – лекарство.

Фирст счёл неудобным прямо напоминать Т.Т. об обещанном морфине, и мгновенно придумал комбинацию, которая обычному человеку и в голову бы не пришла (конечно, будь Фирст на «кумарах» или, тем более, «ломках», ни о каком комбинировании и речи бы не шло – он пошёл бы к цели напролом, сметая все препятствия на своём пути).

– Т.Т., – прервал молчание Фирст, – глядя на всю эту технику, я подумал о своём организме, точнее, о поисках присутствия в оном хоть каких-то остатков здоровья.

Фирст выразился довольно витиевато, потому что имел в виду совсем другое, но Т.Т. не обратила на это внимания.

– Вы не поверите, – изумилась она, – я только что хотела предложить вам обследоваться. Аппаратура, как вы видели, превосходная, и – она рассмеялась, – никаких очередей.

Мысль о смерти причудливо, но вполне логично привела к поиску возможности её отдаления.

Т.Т. распорядилась. Фирста тщательно осмотрели, обстучали, просветили и, само собой, потребовали крови.

– Мне нужно поговорить с Т.Т. – объявил Фирст. Потом оделся, поблагодарил врачей и вышел в коридор.

– Т.Т., – начал Фирст, найдя её во дворе корпуса,– я нисколько не сомневаюсь в профессионализме ваших сотрудников, но, при всём к ним уважении, не могу доверить вену. Я сам заберу кровь. Но и тревожить вену всуе, если можно так выразиться, нежелательно. Если вы позволите, я сделаю…– Фирст едва обозначил знаменитый жест: большой палец в движении в область локтевого сгиба, – а на выходе возьму кровь для анализа.

– Нет проблем, – по-современному сказала Т.Т., – только…

– Не беспокойтесь, – Фирст не дал ей договорить, – слегка отлакирует, как говорят коллеги алкоголики.

– Пройдёмте в мой кабинет, – сказала Т.Т.

В кабинете, достаточно большом, но уютном, обставленном кожаной мебелью, Т.Т. открыла встроенный в стену сейф, достала лекарство и вопросительно посмотрела на Фирста.

– Пятикубовый и выборку, – сказал Фирст.

Пока Т.Т. искала в сейфе подходящие шприцы, Фирст с помощью носового платка разломал головки трех ампул и выстроил их на столе.

Т.Т. положила на стол два пятиграммовых шприца. Фирст разорвал упаковки, насадил иглу на шприц и начал осторожно выбирать лекарство.

– Т.Т., – сказал Фирст, тщательно высушивая ампулу за ампулой, – при виде лекарства печень моя приходит в состояние совершеннейшего возбуждения. Начинается какое-то волнообразное движение: толчки, удары, не сильные, но ощутимые и…

– Видимо, чувствует приближение новой порции яда, – не без язвительности прервала Т.Т. физиологическое разглагольствование Фирста.

Ничуть не смутившись тем, что его перебили, и продолжая вылизывать срезом иглы последнюю ампулу, Фирст спросил:

– Вы хотите сказать, что печень реагирует на визуальный сигнал?

– Возможно, – немного подумав, ответила Т.Т., – в вашем случае мозг трансформирует визуальный сигнал в соматический.

– Но она волнуется даже при поступлении информации о вероятности лекарства. И почему она молчит, печень, то есть, когда я смотрю на жирную пищу, которую собираюсь съесть?

– Не знаю, – призналась Т.Т. – А как, по-вашему?

– Я думаю, – ответил Фирст, осторожно выгоняя воздух из шприца, – что при виде жирной пищи, если мозг действительно трансформирует сигнал, печень замирает от страха, прячется, надеясь, что её обойдёт стороной сей отвратительный кусок, а в случае с лекарством, – радуется в предвкушении снятия всех ограничений, её просто переполняет восторгом от близкого конца мучений. Обычная человеческая радость очень важного куска обычной человеческой плоти.

– Вы невозможны, Фирст, – рассмеялась Т.Т. – Вам нужна помощь?

– Нет, спасибо. Но мне нужно снять верхнюю одежду.

– Конечно, конечно, – разрешила Т.Т.

– Я бы, – сказал Фирст извиняющимся тоном, – вмазал по мышце, прошу прощения за жаргон, но раз нужна кровь…

Фирст лукавил. Он согласился поехать в такую даль как раз для того, чтобы ощутить давно забытый мягкий морфиновый приход. (Морфин «засекретили» так, что даже приговорённым онкобольным сложно добиться его, и многие умирают в мучениях, классифицируемых как адские; если, конечно, не могут позволить себе купить героин, который продаётся чуть ли не на каждом углу.)

Фирст снял куртку, свитер, и остался в чёрной шёлковой футболке с коротким рукавом и множеством разнокалиберных отверстий в области груди.

– Сигарета, – пояснил он, поймав удивлённый взгляд Т.Т. – Мои дырявые футболки дороги мне как солдату гимнастёрка, пробитая вражеской пулей. Конечно, время от времени приходится выбрасывать.

– Так недолго и сгореть, – сказала Т.Т.

– Не исключено, – согласился Фирст, и не без смущения сказал: – Извините, я забыл о табачных пробоинах в моей одежде, хотя несколько минут назад твёрдо помнил о них, и ваши сотрудники не видели этого, признаю, безобразия.

– Полно. Но разве нельзя заснуть без сигареты?

– Т.Т., ну какой же это сон – без сигареты? – ответил Фирст вопросом на вопрос и, спохватившись, вскричал. – Дверь!

– Не волнуйтесь, без моего разрешения никто не войдёт.

– Ну, тогда приступим, – сказал Фирст.

Он зажал зубами шприц с лекарством, из носового платка скрутил жгут.

– Может – резиновый? – предложила Т.Т., глядя на приготовления Фирста с нескрываемым любопытством.

Фирст отрицательно помотал головой. Он перетянул левое плечо самодельным жгутом и, не отпуская концы, лёг на диван левым боком, так, чтобы зажать концы жгута плечом и поверхностью дивана. Потом вытянул руку, немного свесив её, и «поработал кулаком», сжимая и разжимая пальцы.

На наркоманском сленге подмышечная вена именуется – «метро»; вероятно, из-за местоположения и диаметра. У Фирста проход в вену действительно выглядел как вход в тоннель; после утренней инъекции рана не успела зарасти коркой, и прикрывалась тонкой бледной плёнкой. Фирст сорвал её ногтем, к гигиеническому ужасу Т.Т., и открыл взору входное отверстие, диаметр которого в несколько раз превышал диаметр самой толстой иглы.

Он взял шприц, осторожно ввёл почти всю иглу в «тоннель», немного оттянул поршень и начал искать вену. Кровь, словно пущенная из миниатюрного брандспойта, ворвалась в шприц внезапной и мощной струёй, но, встретив сопротивление раствора, которому не давал отступать поршень, благоразумно удерживаемый указательным пальцем Фирста,

заклубилась густым чёрным облаком, которое тревожно расширялось, как грозовая туча на рапидной съёмке.

«Дома», – едва слышно прошептал Фирст. Он ослабил давление жгута, надавил на поршень и ввёл лекарство в вену.

Через несколько секунд он мягко выдохнул воздух из лёгких, и внезапно огрубевшим, охрипшим голосом сказал: «Жаль, на игле». Он подождал ещё пару секунд, потом забрал кровь, выдернул шприц, зажал рану большим пальцем и сел.

Т.Т. спросила:

– Как вы себя чувствуете?

– Можно закурить? – попросил Фирст, не отвечая на вопрос.

– Пожалуйста, – разрешила Т.Т.

Фирст закурил, с наслаждением затянулся, выдохнул и сказал: «Прекрасно я себя чувствую, Т.Т., спасибо». Потом сделал ещё пару затяжек, подумал, наблюдая за струёй дыма, выпущенной в потолок, и изрёк: «Золотое напыление, нанесённое на платиновую спираль». «О Господи!» – только и сказала Т.Т.

Она завернула в салфетку оба шприца, заперла сейф, попросила Фирста больше не курить и, пообещав вернуться через несколько минут, вышла из кабинета.

Фирст поискал глазами пепельницу, но не обнаружив её поблизости, ссыпал все ампулы во внутренний карман куртки, упаковку приспособил под пепельницу, натянул на себя свитер, не вынимая сигарету изо рта, потом потушил её и немедленно закурил другую.

Тело раскрепостилось, и дух воспарил до высот, необходимых организму, неспособному без помощи извне полноценно мыслить и действовать, то есть думать о чём-либо ещё, кроме лекарства, и перемещаться в пространстве по какой-либо дороге ещё, кроме той, что ведёт на поляну, где растут маки.

Единственным пятном, омрачавшим светлое, неправдоподобно чистое обозримое и необозримое пространство жизни, было отсутствие Палестины.

Она навещала деда, своего единственного родственника; раз в месяц, по установленному самим дедом распорядку.

Несмотря на просьбы Фирста, Палестина не решалась рассказать старику о переменах в своей жизни, полагая, что дед, суровый, просоленный ветрами и водами всевозможных морей и океанов, отставной контр-адмирал, ещё до смерти родителей Палестины перенёсший всю свою любовь с дочери на внучку, ни о какой другой любви и слышать не захочет.

А принимая во внимание решительный и стальной, как нос военного корабля, характер старого моряка, вооружённого до зубов наградным оружием, последствия измены дедовой любви могли быть самыми печальными. Естественно, для Фирста.

Так думала Палестина. Фирст находил эти страхи преувеличенными, но последнее слово в этом деле оставалось, конечно, за Палестиной.

Вчера, прощаясь у ворот дачного посёлка, где пожизненно «пришвартовался» отставной мореход, Фирст попросил её объясниться с дедом, и теперь надеялся, что она сумеет справиться с диктаторскими (по мнению Фирста) притязаниями бывшего военачальника и получит разрешение навещать его вдвоём.

Говорят, любовь – дар Божий.

С этим трудно не согласиться. И в подтверждение – безумный эгоизм влюблённых, произрастающий, вероятно, из эгоизма самого Дарующего, что и запечатлено вовеки веков в первой заповеди…

Вот пример такого сумасшествия. Одна влюблённая девица страстно желала возлюбленному оставить ноги на рельсах, под электричкой. На резонный вопрос: «Зачем?», отвечала со слезами на глазах: «Тогда он будет полностью мой, правда, не весь, пусть наполовину, но только мой. Он без меня и шагу не сделает, а я буду любить его ещё сильнее и не буду сходить с ума от ревности». На уже бесполезное после таких откровений: «А не жалко?» – вгоняла вопрошающего в оторопь: «Я буду жалеть его».

У Фирста патология не наблюдалась, но иногда, непроизвольно, ревность захлёстывала его, а причиной мог послужить какой-нибудь дурацкий солнечный «зайчик», нескромно и нахально припавший к обожаемой груди, которую он только что ласкал, и ни с кем, даже с солнцем, делить не собирался.

Однако Фирст, как говорят психиатры, был адекватен. Ему и в голову не пришло, что Нептуна, как называла деда Палестина, можно как-то нейтрализовать. И это в наши дни, когда любое препятствие даже в самом малозначимом деле преодолевается радикальным способом. А здесь любовь…

Возможно, этой самой любви даровано было так много, что никакая идея, способная доставить Палестине хоть малейшую неприятность, не говоря уже о нарушении заслуженного покоя горячо любимого ею деда, к Фирсту и близко не могла подступиться.

Но настоящей причиной страстного желания Фирста не оставлять Палестину была не ревность, а страх. Страх жуткий, животный, обузданию неподдающийся, накатывающий неожиданно и вроде бы беспричинно. Опиумный кошмар и гашишная «измена» вместе взятые казались Фирсту «мультяшным» ужасом в сравнении с гиперстрахом, ставящим его на грань безумия…

Т.Т. вернулась в сопровождении стайки юных особ, одетых в безукоризненно отутюженные белые халаты и смешные колпаки. Они выглядели так свежо и задорно, что Фирст мысленно сравнил их с маргаритками в час утренней росы.

Правда, изящное сравнение было взято из книг, так как Фирст даже приблизительно не представлял, как выглядят «жемчужинки», да ещё в час утренней росы, и, вообще, относился ко всем цветам, за исключением мака, одинаково равнодушно. Однако были и отступления от правила; к тюльпану, например, он испытывал непреходящее презрение, почти ненависть, из-за его умения (по пренебрежительному выражению Фирста – «никчемушного») расцветать на целый месяц раньше мака и издали быть похожим на мак, что, при близком рассмотрении, служило причиной горького разочарования. А мак декоративный, так же рано расцветающий и такой же бесполезный как тюльпан, удостаивался лишь лёгкого раздражения; возможно, в силу родственных связей с царём цветов.

Фирст встал.

Т.Т. представила его как своего хорошего знакомого, но, судя по плохо скрываемым любопытным взглядам, настоящее представление состоялось несколько ранее. Фирст не запомнил имён девушек, да и не старался. Какое это имело значение? Есть только одно имя…

Все расселись. Кроме Фирста. Он стоял, опираясь на спинку стула, на котором висела его куртка, в кармане которой лежал гонорар.

Фирст задумался… О чём можно говорить с «маргаритками»? о боли? о смерти? Какой легкомысленный выбор профессии: безрезультатно копаться в чужих мозгах и получать неприлично высокое материальное вознаграждение, но без одухотворяющего нравственного удовлетворения, каковое чувство врач должен, якобы, возжелать сильнее любых осязаемых ценностей. Им бы…

«Догон» уносил Фирста куда-то вверх и в сторону. Он не успел решить, чем девушки могли бы заняться действительно полезным, потому что на взлёте мысли заметил укоризненный взгляд Т.Т., и вспомнил, что контракт «подписан», предоплата произведена и частично отправлена по назначению, а значит, отступать некуда и нужно выполнять свою часть договора.

Проделав обратный путь – вниз и немного в сторону, – Фирст прервал затянувшееся молчание извинением за имеющие воспоследовать возможные ошибки, оговорки, хронологические неточности, вполне, впрочем, объяснимые, так как отвечающие за память клетки мозга, поражённые опием, имеют дурное свойство не восстанавливаться. «Если не ошибаюсь, это называется – энцефалопатия», – Фирст завершил краткое вступление предположением, подумал несколько секунд, и сказал: «Засим, начнем».



Лекция Фирста.



Юные леди! Прекрасный, чудесный, прошу прощения, возраст ваш, рекомендация Т.Т. и ничтожно малая вероятность нашей встречи в будущем позволяют мне вести разговор несопоставимо более откровенный, чем я когда-либо мог допустить в беседах с представителями избранной вами профессии. За приятным, разумеется, исключением в лице многоуважаемой Т.Т.

Я недолюбливаю наркологов. Здесь нет предубеждения; я вполне искренен в этом чувстве и исхожу из собственного опыта.

Однако Т.Т. может подтвердить, что я не менее искренен в своей признательности за то, что во время нашего знакомства она поставила основополагающий закон мироздания – закон продолжения жизни во всей её неповторимости, в безумном многообразии форм и способов существования природы, владычества природы – выше очевидной, но узаконенной глупости, придуманной не очень, мягко говоря, умными людьми.

Моё здесь присутствие, и то, что я буду говорить вам, означает, что вы никоим образом не причисляетесь мною к упомянутым в самом начале несимпатичным товарищам, и, если позволите, просто радуете глаз. Быть может вам, вашему поколению выпадет труд, честь и слава справиться с бедой, во что я, скептик и наркоман, верить, к сожалению, не могу.

Опий стар как мир.

Звучит банально. Но кто сказал, что истина не бывает банальной? В некоторых случаях именно тривиальность является лучшим подтверждением справедливости истины; даже истины ясной, даже глубокой, и даже невозможной. Но это так, к слову…

Первые люди, открывшие удивительное свойство цветка, получившего впоследствии имя Papaver somniferym (мак снотворный), занимались, скорее всего, скотоводством. Это верно хотя бы потому, что человек научился пасти скот гораздо раньше, чем освоил трудную науку – отделять зёрна от плевел.

Пастух не мог не обратить внимание на то, что даже самая глупая корова, отведав однажды красивый цветок, чей сломанный стебель исходит густым млечным соком, и сойдя с ума, больше никогда в жизни близко к нему не подходит.

А коноплю даже осёл не ест, что, вопреки дурной славе, говорит об уме и изрядной разборчивости оклеветанного людьми животного.

И только человек с упоением потребляет сии растения.

Возможно, это говорит о том, что мы не животные, или, точнее, не совсем животные, а если быть окончательно точным, – животные, неспособные извлекать положительные уроки из отрицательного опыта. То есть – глупые животные.

Справедливости ради и человеку в защиту скажу, что и среди других представителей фауны попадаются отдельные неумные экземпляры. Я знавал козу, которая презирала капусту, отдавая предпочтение маку. Она была законченной наркоманкой, и однажды ухитрилась стащить полпакета «башек», беспечно оставленных мною в огороде.

Я её простил. Что взять с бессловесной скотины, когда сам человек, провозгласивший себя премьерным животным, примерным поведением отнюдь не отличается?

Первой исторической жертвой опиума, мне, во всяком случае, известной, стал дракон, охранявший «золотое руно». Медея усыпила его маком. Это позволило её любовнику, ворюге Ясону, похитить руно, и сделало её соучастницей преступления и праматерью «клофелинщиц». К этому можно добавить, что Медея совершила ещё одно злодеяние: «посадила» беднягу дракона, выражаясь современным языком, «на иглу». Не знаю, быть может в те далёкие времена не находили предосудительным то, что в годы моей молодости считалось тяжким грехом? Куда завела Медею кривая дорожка, общеизвестно. Больно ей отозвались «ломки» несчастного чудовища…

С чего мы начали? Что было раньше – вино или опиум?

Вопрос любопытный, и археологи, эти настырные выкапыватели прошлого, знают или когда-нибудь узнают ответ, но для нас он существенного интереса не представляет.

Важно другое.

В 7-ом веке от Р.Х. человек по имени Мухаммед основал новую религию, которая наложила табу на алкоголь.

В отличие от американцев, по причине «сухого закона» впавших в такую жуткую депрессию, что лишь благодаря джазу, не иначе как Божественным Провидением ниспосланному, им удалось избежать тотального сумасшествия с последующим общенациональным суицидом; и в отличие от измученной страны нашей, где «сухой закон» за неполных сто лет несчастных дважды послужил катализатором развала государства, народы-неофиты почему-то не впали в депрессию, а даже совсем наоборот, – дела у них пошли на лад.

И так хорошо пошли, что крестоносцы, ворвавшись в Иерусалим, от изумления остолбенели, и вынуждены были грабить город в таком статичном положении, довольно неудобном.

Ислам запретил алкоголь, но ничего не сказал об опиуме и гашише.

Что не запрещено – разрешено.

Этим гениальным ходом пророк Аллаха поймал и разделил человечество в самом важном и наиболее уязвимом – в способе получения удовольствия.

Опиум и вино раскололи мир, условно говоря, на Восток и Запад глубже и шире, чем это могли бы сделать любые другие разногласия: национальные, экономические, политические, идеологические, в том числе и религиозные.

Восток и Запад в своём развитии пошли по разным цивилизационным и культурным руслам, которые обусловливались мировоззрением, сформированным под воздействием вина или опиума.

Само развитие Востока – плавное, поступательное, немного «сонливое», без резких скачков и взрывов – кардинально отличается от развития Запада с его хмельными разборками: реформация и контрреформация, Ренессанс и инквизиция, революция и реакция на эту революцию, потом реакция на эту реакцию, и всё в том же духе.

Короче, перефразируя известную кулинарную сентенцию, можно сказать, что человек есть то, от чего он кайфует.

Собственно наркотики и стали причиной почти полного отсутствия на Востоке прогресса в западном понимании, – грубо-техническом. Зачем что-либо менять, когда мир полон грёз и так чудесен?

Однако благодаря опиуму и гашишу, в сплаве с дисциплинирующим влиянием ислама, состоялся дотоле небывалый расцвет искусств и гуманитарных наук, и это задолго до того, как первые лучи Ренессанса, разогнав мрак и туман средневековья, озарили Европу светом, пришедшим, что бы там ни говорили, с «одурманенного» Востока.

И по сей день восточные сладости вне конкуренции, ибо наркоман – великий и недосягаемый сладкоежка; в отличие от алкоголика, который сладкое на дух не переносит.

Восток – это комфорт, нега, необузданная роскошь, тончайшая, если можно так выразиться, утончённость и, в немалой степени, строжайшая гигиена (позволю себе заметить, что европейцы, ныне Бог весть что о себе возомнившие, ещё в 18-ом столетии, а может и в 19-ом, выливали содержимое ночных горшков на головы неосторожных прохожих).

В чём они схожи, так это в неутолимой жажде завоеваний.

Веками виноградный сок бродил в крови западного человека и не давал ему покоя. Под его воздействием Колумб ринулся в неизвестность и совершил свой бессмертный подвиг, приведший, в конце концов, к открытию кокаина, наркотика возбуждающего, что, согласитесь, примечательно. Всю оставшуюся жизнь он с непереубедимым упрямством алкоголика отказывался верить в очевидное.

Беспокойные пьяницы с Британских островов, безосновательно характеризуемые как флегматики и джентльмены, отправились на другой конец света и грубейшим образом растолкали и разбудили безвинно «пасущихся» в наркотической нирване индийцев.

Шесть-семь веков, если не ошибаюсь, мавры владели Испанией. Понастроили архитектурные шедевры, поражающие воображение и в наши дни: дворцы, мечети и множество бань, что, разумеется, не могло понравиться «зачумленным» европейцам – арабов выгнали.

Крестоносцы, несмотря на случавшиеся успехи, ни о чём существенном так и не смогли договориться с арабами, потому что их разделяло нечто более мощное, глубинное и действенное, чем язык, раса, вера.

Они просто не понимали друг друга.

И пока западный завоеватель грабил и пьянствовал, Восток «плана»мерно готовил свой ужасающий ответ, и трагическая участь последнего Константина была решена ещё до разграбления Константинополя крестоносцами, то есть задолго до его рождения.

Почти любое соприкосновение приверженцев разных кайфов приводило к резне и пролитию крови, воцарению смерти и запустения.

Этот антагонизм заметен и сегодня. Алкоголики и наркоманы терпеть друг друга не могут. Жертвы «зелёного змия» агрессивны и злобно бескомпромиссны – наркоман не человек (к сожалению, так думают не только они).

Наркоманы, в своём подавляющем большинстве знакомые с похмельем, относятся к любителям алкогольных напитков понимающе снисходительно, но с плохо скрываемым оттенком презрения и брезгливости.

А вообще, они друг друга стоят. Наглядной и печальной иллюстрацией тому – судьба афинского Акрополя.

Христиане пришли первыми и, следуя давней привычке, – строить на месте и вместо языческих храмов и капищ, – переоборудовали Парфенон в церковь. И всё бы ничего, но, в исступление ханжеского своего благочестия, они поотбивали «выдающиеся» детали прекрасных скульптур Фидия. Это же так по-христиански – сделать всех «больными и бесполыми».

Христиан сменили мусульмане. Эти вообще превратили один из храмов в подобие борделя, а в Парфеноне оборудовали пороховой склад, взрыв которого и разрушил это чудо с помощью венецианского, то есть христианского, ядра (согласованность, достойная лучшего применения).

Но задолго до них Грецию завоевали римляне. Властители мира, восхищённые творением рук человеческих, не тронули ни единого камушка. Неужели великодушие присуще только истинному величию?..

Перенесёмся вперёд на несколько веков, в течение которых влияние опиума на Европу было незначительным.

В конце 13-го века Марко Поло привёз из Китая немного опиума, нарушив ст. 228 УК, за что, возможно, и оказался в тюрьме.

Много позже врачи стали применять опиум для лечения больных, довольно неудачно. М.А.Булгаков пишет о смерти супруги герцога Орлеанского, брата короля Людовика четырнадцатого: уморили настойкой опиума. А ведь это уже 17-ый век, элита и, надо полагать, лучшие лекари.

Неизвестно, сколь долго могло так продолжаться, но в дело вмешался научный прогресс в области химии, точнее, – фармакологии.

И если имя первого опиофага скрыто мраком тысячелетий, то первого морфиниста можно назвать со стопроцентной уверенностью. Звали этого человека – Сертюрнер (есть иное написание: Зертюрнер). В 1806 (по другим данным в 1803) году двадцатилетний помощник провизора выделил из опиума алкалоид, получивший имя Морфея, одного из ста сыновей бога сна Гипноса.

Это открытие изменило ситуацию революционным образом. Опиум, выслав морфий в авангард, начал победоносное шествие по Европе, и далее везде.

В первое время продвижение морфия сдерживалось отсутствием шприца и слабостью информационных коммуникаций. Иначе зачем Томасу Де Куинси травиться лауданумом и потом жаловаться на боли в желудке, когда морфий уже открыт?

Но с каждой новой войной, а войны, как известно, идут всегда, морфий завоёвывал всё новых и новых подданных. Вскоре открылось странное обстоятельство – морфий вызывал привыкание. Но врачи, ухватившись за великолепное обезболивающее средство, продолжали колоть направо и налево, а когда опомнились, осознав, что новую болезнь – морфинизм – лечить нечем, было уже поздно.

С середины 19 века человечество медленно, но неотвратимо, «подсаживалось на иглу».

Огромную роль в распространении наркомании сыграли люди творческих профессий со своим извечным стремлением к экспериментам в области сознания. Появились поэты, писатели, художники и музыканты наркоманы, которые явили миру своих героев-наркоманов, а один из них в открытую и очень «вкусно» рекламировал наркотики.

Я имею в виду бесподобного графа Монте-Кристо, который предлагал поставить памятник барыге Абугору, с надписью: «Продавцу счастья – благодарное человечество!» Шарик из смеси опиума и гашиша – счастье? Полно, г-н Дюма, сняло бы с «кумара».

Впрочем, если живёшь в собственном замке, делишь постель с красивейшими женщинами мира, написал сотни книг, и среди них пару немеркнущих бриллиантов, то вполне возможно, что для окончательного счастья как раз такого шарика и не хватает, где-то между «лафитом и клико». Бархатный, полагаю, кайф.

К сожалению, не доводилось лакомиться ни лафитом, ни клико, но однажды, в ранней молодости, мне удалось увенчать многодневный полинаркотический (алкоголь, гашиш, опиум) марафон стограммовой бутылочкой вина почти полувековой выдержки.

Я стоял на пороге блаженства: в воздухе витал аромат, в сравнение с которым самые изысканные духи – зловоние; я слышал голоса такой чарующей и неземной красоты, что даже пение великих оперных див показалось бы мне жалким шипением; сквозь закрытые веки я видел прекрасный и неизвестный мир, пропитанный любовью и добром до последней молекулы, и даже старая скрипучая кушетка, на которую я упал, изнемогая от восторга, отнеслась ко мне мягко и предупредительно, как Арина Родионовна к маленькому Саше.

Признаюсь, тем не менее, что я отчасти несправедлив к великому Дюма. Такой шарик снимет любую «ломку», разумеется, в соответствии с дозой. Вон как беднягу Франца развезло – даже испытал оргазм, приняв мраморные статуи за живых женщин…

В ближайшие после открытия морфия десятилетия учёные выделили из растений множество других алкалоидов, что и послужило фундаментом для быстрого развития и последующего расцвета фармацевтической промышленности.

А в 1835 году произошло событие, последствия которого причинили человечеству урон, несравнимый даже со средневековыми «бубонными катастрофами» в их совокупности, – на свет Божий уродился Адольф Байер, будущий дворянин, академик, Нобелевский лауреат и отец-основатель фирмы «Байер», долгое время входившей в состав недоброй памяти концерна «И.Г. Фарбениндустри».

В 1863 году А.Байер получил «сентиментальную» барбитуровую кислоту. Впрочем, барбитуровая кислота и её производные – барбитал и фенобарбитал, чьи снотворные свойства открыли два других немца – не являются основной причиной сожалений по поводу рождения академика-лауреата. Его главное преступление заключается в другом. Именно Байер выбросил на рынок безжалостного убийцу по имени героин. Героин был синтезирован Алдером Райтом в 1874 году, но только через четверть века получил своё грозное имя. И окрестили его сотрудники «Байера».

Удивительно, но продолжительное время (больше десяти лет!) удавалось поддерживать миф о том, что героин не вызывает привыкания. Это просто поразительно! Полмира «посадили на иглу», утверждая, что найдена панацея от боли.

Однако бытует мнение, будто Байер не ведал что творил, ибо был полностью погружён в науку. Сомнительно: год основания фирмы совпадает с годом открытия барбитуровой кислоты. Он был грамотный человек, этот «сентиментальный» Адольф, и не мог не знать, как император Веспасиан вразумлял своё несмышлёное дитя.

Но, довольно об этом.

Поговорим о нас, о нашей, Богом лишь одним спасаемой, стране.

В конце 19-го и в начале 20-го века на наркотики, в основном на морфий и кокаин, «подсела» богема и примкнувшие к ней «отщепенцы» из высшего общества.

(Что, конечно, противоречит общепринятому взгляду на наркоманию как на болезнь социальную; взгляду, подразумевающему почти исключительно маргинальную часть общества. Но это ошибочное мнение, – и теперь, в наше время, и тогда, сто-сто пятьдесят лет назад. Последнее подтверждается авторитетом Л.Н.Толстого. Но если Анна просит морфий по медицинским показаниям, и автор не нравоучительствует, в чём был силён необычайно, то уже в «Крейцеровой сонате», произведении, написанном десятью годами позже, морфинизм приравнивается к таким порокам как «пьянство, блуд и курение».

А «стальной» Островский, дабы вызвать отвращение к классово чуждому персонажу, акцентирует внимание читателя на ноздрях, «съеденных» кокаином, и завершает эпизод, если мне не изменяет память, откровенно хамским пророчеством. Согласен, не очень корректный пример – автор идеологически пристрастен, – но не верить человеку, вскрывшему свою черепную коробку и вывалившему мозги вперемешку с душой на бумагу, достаточно трудно. Сам он морфином «раны лечил боевые»; видимо, невыносимые боли притушили пожар, пылавший в этом фанатичном сердце.

Что касается современного состояния дел, то с этим можно согласиться лишь в том случае, если мы полагаем, что благополучные и самодовольные лица, оккупировавшие экраны ваших телевизоров, и есть отбросы общества. Колются, курят, нюхают и глотают на всех ступенях социальной лестницы, различаясь, разумеется, по качественной и видовой составляющей кайфа.)

Однако, после почти тотальной кокаинизации городов в 20-ые годы, резко удушенной властями, дабы народ строил социализм исключительно водкой и революционным энтузиазмом воодушевляем, на наркотическом фронте установилось относительное спокойствие. Конечно, были и отдельные несознательные элементы. Ну не всем же записываться в стройотряд, кто-то же должен всё это дело созерцать?

Даже по окончании Великой Отечественной войны, давшей наибольший выброс наркоманов в здоровую среду, у нас было тихо и ясно. Число людей, признанных больными морфинизмом вследствие длительного лечения в госпиталях, оставалось незначительным.

Госнаркодеятели полагают, что эпидемия наркомании началась с развалом СССР, в 90-е годы. Вынужден разочаровать. В 90-ые началась пандемия, а эпидемия случилась гораздо раньше.

Со второй половины 60-х годов огромные территории Советского Союза «накрыла» конопляная наркомания – психоделическая предвестница наркомании инъекционной. Западная и Юго-Восточная Украина, Крым, Ростовская область, Краснодарский и Ставропольский края, Северный Кавказ, все республики Закавказья (грузины раньше всех в массовом порядке «пересели с конопли на иглу»; вероятно, от избытка денег и интеллекта), обе столицы «затянулись дымом».

Однако коммунисты, всегда последовательные в своих заблуждениях, давным-давно постановившие, что наркомании в стране нет, а значит, и быть её ну никак не может, пальцем о палец не ударили, чтобы остановить наступающую эпидемию.

Я намеренно исключил из списка среднеазиатские республики. Тамошние народы веками употребляли опиум и гашиш и приобрели иммунитет. Не знаю, правда, распространится ли он на героин? Вряд ли.

Что касается Сибири, Забайкалья и Дальнего Востока, то с уверенностью могу сказать, что местная дикая конопля имеет «силу», в отличие, скажем, от закавказской. Недаром, в фильме «Сибириада» конопля «играет» роль главного растения. В кадре её так много, что она заслоняет и тайгу и героев фильма.

Некоторые специалисты считают, что катализатором эпидемии послужила книга «Путёвка в ад», моментально переименованная в «Учебник для наркомана». Такое мнение не лишено логики, во всяком случае, для тех, кто в те годы читал эту книгу. Скажу a posteriori, что читающая публика меньше всего обращала внимание на идеологическую подоплёку – это не у нас, это у них, – и старалась незамедлительно претворить в жизнь всё то, о чём так толково рассказывалось в «учебнике».

Тем не менее, не думаю, что одна, даже талантливо написанная книга может взорвать ситуацию на неподготовленной почве.

А значит, к тому времени имелись все предпосылки – социальные, экономические, политические, духовные (скорее, отсутствие духовных защитных импульсов) – для всеобщей наркотизации.

Застой в государстве – «оцепенение» в людях.

Дальше – хуже.

В 1979 году наши войска вторглись в Афганистан. Большую глупость трудно было придумать. Впрочем, к тому времени правившие страной разучились думать, если, конечно, когда-то и умели напрягать мозги. (Почему-то нами почти постоянно правят необременённые знанием истории двоечники. Может, наша в том вина?)

Возможно, геронтократия надеялась с помощью небольшой, кратковременной и победоносной войны поддержать шатающуюся империю? Или генсеку внушили, что после победы он может смело присвоить себе звание генералиссимуса? Не знаю, не хочется думать, что сотни тысяч людей пали жертвой патологического тщеславия «подсевшего на колёса» больного старика. Кстати, если болезнь Брежнева в те времена и была тайной, то только не для наркоманов. Споры вызывались лишь определением вида лекарства, хотя спорящие сходились во мнении, что «сидеть» он должен на самом-самом лучшем; кесарю и кайф кесарев. Я помню его эйфорические триумфы на съездах.

Как бы то ни было, но уже через год с небольшим после начала войны я купил в Москве палочку превосходного афганского «плана» с оттиснутой печатью производителя.

Афганский караван прибыл к месту назначения.

Самые надёжные «тропы» к нам и от нас в Европу прокладывались в те годы, а возвращавшиеся домой солдаты разносили метастазы самой болезни по всей стране, до самых окраин и глубинок.

Гибель империи и воспоследовавший всеобщий бардак уничтожили малейшие препятствия быстрому становлению торговой сети с централизованным управлением.

В один из весенних дней 1997 года на всех наркорынках города внезапно исчезли «солома» и «ханка». Вчера всё было – сегодня ничего нет?! Вместо опиума продавался героин по весьма заниженным, как показало будущее, ценам. Полновесный «чек» чистейшего героина обошёлся мне в 30 тысяч рублей.

На следующий день всё пришло в норму, но уже стало понятно, что многолетнему владычеству ацетилированного опия приходит конец. В ближайшие несколько месяцев барыги распродали запасы опия и его величество героин взошёл на трон.

Кстати, о барыгах. Современные коллеги Абугора и Байера туманно именуют себя дилерами и бизнесменами. Как бы они себя ни называли, суть одна – продавец жизни и смерти. Мелкооптовые и розничные продавцы – почти сплошь наркоманы, по слабоволию своему достигшие запредельной моральной деградации и глубочайших бездн

нравственного падения. И хотя без них многомиллионный нарконарод сошёл бы с ума в поисках лекарства, они остаются крайне неуважаемыми людьми.

Я не хочу и не буду никого осуждать (кто-то же должен поставлять больным лекарство, если государство отказывается выполнять свои обязанности по обеспечению исполнения Конституции РФ в части гл.2, ст.41), и меня удивляет, поражает и возмущает не отсутствие в них духовной и физической чистоплотности, а тот необъяснимый, почти мистический, метафизический, если угодно, факт: большинство мелкооптовых и розничных барыг живут на последних этажах в домах без лифта.

Помилуйте! Это же так трудно – подниматься «на кумарах» по лестнице, не ведущей в небеса…

«Кумар», «кумары», – время между окончанием действия лекарства и наступлением «ломок», то есть наркотической абстиненции.

Это самая деятельная пора в жизни наркомана. В этом временном отрезке наркоманы совершают наибольшее количество преступлений, почти всегда, смею вас заверить, вынужденных, вызванных страхом перед «ломкой». На гребне этой «кумарной волны» больной человек ведёт себя в высшей степени отчаянно и дерзко, что вполне естественно, и даже может быть опасен для окружающих, что, конечно же, печально, но тоже естественно.

Но разве не станут угрозой для других миллионы больных сахарным диабетом, если инсулин увести на «чёрный рынок»? – несомненно; и даже гораздо опаснее наркоманов, потому что счёт пойдёт на часы, а речь будет идти о жизни и смерти. Остаётся только надеяться, что они успеют сместить правительство, прежде чем впасть в диабетическую кому.

И «кумар» и «ломка» являются неотрывной, неотдираемой частью опийной наркомании, а больные со стажем знают, что кайф – это не только приход и таски; когда не «ломает» – это уже почти кайф…

Как-то, волею судьбы и в силу непреодолимых обстоятельств, я оказался в одном заполярном городе с необходимостью прожить там три зимних месяца. Положение моё было не из завидных: круглосуточная ночь, жестокие морозы, сумасшедшие метели, почти полное безденежье и ни одного знакомого человека во всём городе.

Безнадёжность ситуации немного смягчалась оплаченной вперёд квартирой.

В этой квартире я и сидел, в глубоко пессимистичных тонах размышляя о бренности жизни и бесцельности человеческого существования, и уже собрался заявить своё мрачное умозаключение в Высшую Инстанцию, рискуя встать на шаткий и тупиковый богоборческий путь, как раздался звонок в дверь. Я пошёл открывать, никого не ожидая и ни на что не надеясь.

Сосед, мужчина лет тридцати, просил разрешения воспользоваться моим телефоном, так как его аппарат неожиданно сломался, а разговор не терпел отлагательства. Я проводил его в комнату, показал телефон, а сам прошёл в кухню.

Говорил он с женщиной, и я честно старался не прислушиваться. Но прикидываться глухим в однокомнатной квартире довольно затруднительно. К тому же говорил он достаточно громко, сочтя, наверно, что даже услышав разговор, я ничего не пойму.

Он заблуждался, он чрезвычайно заблуждался! Уже первые его слова обострили мой посредственный и немузыкальный слух до композиторской, можно сказать, моцартовской частоты. Печень моя сладостно заныла; верный признак близости лекарства.

Разговор шёл на сленге, таком же для меня понятном, как азбука Морзе для радиста подводной лодки. Судя по разговору, мой сосед был мелкооптовый барыга.

Это была сверхъестественная удача, и, помню, я возблагодарил Небо, решив, что только рука Провидения могла подвести палец барыги к кнопке моего дверного звонка.

Не успел он положить трубку на рычаг, а я уже пошёл на штурм; отчаянный, бескомпромиссный и стремительный, как атака голодного сокола, камнем падающего с высоты на свою жертву. Я говорил минут, быть может, пять, не прерываясь ни на

мгновение, и остановился только тогда, когда он вытянул вперёд руки с раскрытыми ладонями, как бы защищаясь от безудержного словоизвержения моего, и обозначив тем самым капитуляцию.

Ещё через пять минут я уже закуривал сигарету «на приходе». Стоит ли говорить, что я ничего не помнил из того, что наболтал в течение этих пяти, или сколько там было, минут?

Таким образом, ещё ни разу не получив с меня денег, барыга открыл кредит. Люди сведущие скажут, что это маловероятно. И я соглашусь. Получить такой кредит не просто маловероятно, а совсем невероятно, невозможно, но так было.

Течение жизни вошло в правильное русло. Я воскрес, вздохнул и начал медленно наращивать долг. Это увлекательная, но опасная игра, требующая соблюдения крайней осмотрительности и величайшей осторожности. Всё должно быть продумано и рассчитано до мелочей: выигрыш, проигрыш, блеф, даже экспромт. Важно не спугнуть барыгу, важно чтобы он не потерял надежду на возврат долга.

Например, когда долг возрос до трёх граммов, я приехал к нему (к тому времени он сменил квартиру; вероятно, почувствовал опасность) с суммой, достаточной для приобретения одного грамма, но взял всего полграмма, а остаток отдал в счёт погашения долга. Получалось так, будто он продал полграмма по цене одного. Что и говорить, я смотрелся состоятельным должником, и, придя через пару дней, получил, почти без сопротивления, грамм в кредит.

В следующий раз я пришел с деньгами при долге в семь граммов, но без «пряника» в виде погашения, и сопроводил покупку пространными обещаниями в скором времени погасить задолженность. Мои цветистые речи и, ещё более, деньги за полтора грамма героина успокоили его.

Шансы на получение новых кредитов возрастают пропорционально увеличению долга. Конечно, до разумного предела. Барыга мысленно перевел граммы в денежный эквивалент, и эта цифра уже застряла в созданных жадностью кавернах памяти. Его гнилая, вся в тине болотной душа, изуродованная алчностью и страхом, вся его сущность, от кончиков волос до пяток взыскующая денег, не может примириться с потерей, и тем самым продлевает жизнь «дамы», и так, по слухам, почти что бессмертной.

Но долг всегда в прошлом, и чем старее он, тем мощнее и быстрее импульсы отказа, поступающие в барыжью голову, однако наличные деньги притормаживают скорость и поддерживают в барыжьем сердце затухающее пламя надежды, и задача наркомана состоит в том, чтобы не дать погаснуть этому огню, время от времени раздувая тлеющие, как кропалики «плана», угольки противоречий.

Короче говоря, по истечении двух с половиной месяцев, после всех «приливов» и «отливов», долг мой составил семнадцать граммов. Излишне, думаю, упоминать, что платить я не собирался. К сожалению, такая редкая удача расслабила, и я «нагнал» приличную дозу.

А катастрофа, как ей и полагается, разразилась внезапно.

В то очень далеко не прекрасное утро я проснулся в хорошем расположении духа. Меня воодушевлял приближающийся день отъезда из этого холодного и завьюженного царства темноты.

Мне нравится вечерний город: ночные фонари, испуганно глядящие на четвертованные туловища домов, и сияние одинокой звезды, остановившейся над входом в спасительный оазис дежурной аптеки, адреналиновый полумрак кажущихся безлюдными переулков и обманчивая безопасность проспектных тротуаров, быстрая смена мазков тени и света на картонных силуэтах то ли друзей, то ли врагов, уходящих в неизвестность. Но Заполярье…

Я позавтракал, не вставая с постели. В меню – героин и сигареты. «Покемарил» с часок. Потом встал, умылся, поел обычной человеческой пищи и, взглянув на часы, показывавшие половину одиннадцатого, решил потревожить барыгу. Героин закончился.

Он снял трубку с первого гудка и, узнав мой голос, закричал. Несколько секунд я не мог разобрать ни единого слова: он грозил, требовал, умолял вернуть долг, он плакал, он рыдал. Это была настоящая истерика. Его ограбили, унесли всё: деньги, закладное золото, а главное – героин. Не поверить было невозможно, у меня не возникло даже тени сомнений.

Признаюсь, на миг мне стало жаль его. Он сам «сидел» на огромной дозе. Но мимолётное чувство жалости улетучилось быстрее капли ангидрида, пролитой в горячую кружку по чьей-то преступной неосторожности.

Я бросил трубку и с минуту, ни о чём не думая, тупо смотрел на телефон, потом перевел взгляд в черноту за окном, и непроглядный мрак «осветил» мне всё. Меня охватил панический ужас, и если я не впал в прострацию, то лишь благодаря утренней инъекции.

Я ещё раз позвонил ему. Оставалась слабая надежда (ох, уж эта надежда) на то, что этот болван не держал лекарство в одном месте. Всё было кончено; его белужий рёв превратился в жалобное овечье блеянье.

Нужно было действовать. Я собрался с силами и вышел в город: незнакомый, чёрный, ледяной. Гигантский медно-красный диск застрял на вершине сопки, нижним краем опираясь на крыши многоэтажек. Казалось, до него можно добраться на маршрутном такси. Но стоило ли? Кому нужно замороженное солнце? Ни света, ни тепла. Мрачное предчувствие неудачи. Холодный символ моего поражения…

И все же мне удалось добыть немного денег. Но в аптеках наотрез отказались отпускать нужные мне лекарства, мотивируя свой отказ недавним включением этих наименований в список «Б». Представляете, они так и говорили – «наименования», словно речь шла о галантерейных товарах! В глазах продавщиц (не могу называть их фармацевтами) явственно читалось: «Сдохни, проклятый».

Я не осуждаю их, и даже понимаю. Они подневольные люди: выполняют дурацкие инструкции и думают о куске хлеба для своих детей. Мне непонятно другое: отчего, почему, откуда, из чего исходит эта ненависть к совершенно незнакомому человеку, который, к тому же, нуждается в помощи?! Тем более что профессия предполагает иной стиль общения, противоположный продемонстрированному. Ведь можно просто сказать: «Извините, нам запрещено облегчать страдание». Бог им судья…

Я вернулся в квартиру, уставший и продрогший. Сильно «подкумаривало». Я свалился на кровать, проспал до вечера и проснулся «на ломах». Так начался самый страшный (пока) в моей жизни «сухой перелом».

Если Бог даст и у вас появится враг, и враг окажется в вашей власти, и у вас будет выбор – смерть или «сухой героиновый перелом», – будьте милосердны и убейте его.

«Переломаться» с опия, будь то «химия» или «ханка», несравнимо легче, чем с героина. Отсутствие медикаментозных средств можно заместить алкоголем. Единственная сложность заключается в том, что напиваться нужно до беспамятства, до «отключки» мозга. Хотя бы первую, самую трудную неделю. Дальше уже полегче, и человек на алкоголе «въезжает» в ремиссию. В случае с героином всё оказалось намного сложнее, потому что одна только мысль о водке вызвала неудержимую рвоту…

Я проснулся, и мозг предательски распахнул ворота сознания, в которые реальность, словно беспощадный захватчик, немедленно вторглась жестоким и категорическим напоминанием: «Лекарства нет!» – первое, о чем я подумал, еще не успев открыть глаза. И, уже добивая: «Господи, для чего я проснулся?»

Вопрос совсем не риторический, потому что следующие шесть суток я не сомкнул глаз.

Считается, что «ломку» предпочтительнее встречать бодрствующим. Так думают многие наркоманы. Это не лишено логики в общем плане – опасность следует встречать лицом к лицу. Но в любом случае результат один – вам очень плохо. Неприятно, конечно, спросонья ощутить в горле ком отвратительной слизи, который толком и не сглотнуть и не выплюнуть. С чем я и проснулся...

Приближалась полночь… Дом постепенно затих…

Наступила тишина, кажется, абсолютная. В этом звенящем, рвущем барабанные перепонки беззвучии я почувствовал себя одиноким и беззащитным как никогда. Вечная ночь за окном усиливала ощущение беспомощности…

Я думаю, что в человеческом организме имеются защитные механизмы, срабатывающие в экстремальных ситуациях. Я плохо помню первые три-четыре дня. Нет, конечно, я помню страшные, но ожидаемые и от этого даже привычные боли в суставах; время от времени они делались невыносимыми, и я ложился в ванну, наполненную чуть ли не кипятком, но уже через несколько минут начинались проблемы с дыханием; я помню вытянутые вверх по стене ноги и помню призрачное чувство облегчения, порождённое этой наркоманской гимнастической «стойкой», которая на секунду кажется мозгу наименее худшей позой после изматывающей «вертушки», когда, прилёгши отдохнуть от квартирного марафона, начинаешь вращаться вокруг своей оси с возрастающей скоростью, – как будто остановка или снижение скорости может привести к отмене гравитации, удерживающей тело от распада, и оно непременно взорвётся, и начинённые болью осколки человеческой души, разбегаясь, как галактики, разнесут по беспредельности Вселенной весть об унижении и пытках, терзающих немалую часть жителей маленькой провинциальной планеты, – и каждый из 360 возможных градусов болит. Я помню текущие рекой сопли. Помню, как болит кончик носа, когда сморкаешься. У меня даже ногти болели.

Всё это я не смогу забыть. Но, говоря о защитных механизмах, я имею в виду иное.

В эти первые дни меня ни разу не посетила мысль о самоубийстве. Мне вспоминается, что впервые я подумал об этом вечером четвертого дня. Борьба продолжалась всю ночь: я наступил на черту, но, как видите, не перешел. Вероятнее всего, к тому времени мне стало немного, самую малость полегче. Я перевалил через болевой пик, и эта разница спасла мне жизнь. Теперь я почти уверен, что ещё утром четвёртого дня мысль о самоубийстве стала бы фатальной. А так…

На седьмой день я, наконец, заснул. Короткое, тяжкое забытье дважды прерывалось поллюцией без всяких, разумеется, эротических фантазий. Просто организм выдирался из-под героинового пресса.

А потом я увидел сон. О, этот проклятый сон преследует меня с неотвратимостью стихийного бедствия. Цветной, удивительно отчётливый, поразительно достоверный даже в мельчайших деталях он терзает меня в первые «сонные» дни и ночи.

Сюжет всегда один и тот же – инъекция.

Сначала всё идёт хорошо. Я выбираю лекарство. Раствор в «машине» празднично блестит. В комнате светло и уютно. Настроение радостно-возбуждённое в предвкушении. Выгоняю воздух до последней молекулы, хотя в действительности никогда так не поступаю. На локтевом сгибе готовлю вену-централку, которая давным-давно «убежала»; я даже вижу и слышу, как она пульсирует.

Наконец, подвожу иглу, дотрагиваюсь до кожи и…просыпаюсь в омерзительно-липком, отвратительно-холодном поту. Вся постель, даже подушка, насквозь мокрая. Гнилой уксусный запах преследует дыхание. Спать после этого невозможно, а разочарование велико и ужасно. Депрессия накатывает стремительно и беспощадно, как ураган. Чувство беспомощности и незащищённости усиливается осознанием суетности и никчёмности всего и вся за пределами опийного поля…

Сдаётся мне, что написанием «Экклезиаста» человечество обязано соломоновым «ломкам». Возможно, «барыга» Савская вовремя не «подогнала дозу». Да и с чего бы царю так убиваться? Не знаю, но, когда перечитываю это удивительное признание в исчерпанности всех кайфов, меня не оставляет ощущение, что автор находится в состоянии глубочайшей постабстинентной наркотической депрессии, в каковом состоянии я и сел в поезд, увозивший меня, наконец, домой…

Человечество опутано предрассудками, как тюремный забор колючей проволокой. Они и есть та невидимая тюрьма, в камеры которой заключено наше восхитительное –

мышление. Наше поведение, наши решения и поступки, даже наши желания регулируются предрассудками. Нам кажется, что мы свободно мыслим, прилагая тот или иной предрассудок к ситуации или человеку, хотя на самом деле совершаем переход из одной камеры в другую, и с готовностью несем на себе решётку и цепь – зарешетить окно и приковать себя к стене.

Оковы индивидуальны, ибо изначально мы свободны.

Но homo железноголовый убеждённый, предрассудочный подвид человека разумного, штампует запреты на бумаге и, что гораздо страшнее, в головах. И ему это удаётся…

Один такой железноголовый убеждал меня, что в свете последних, несомненно, выдающихся достижений пенитенциарной наркологии (есть, представьте себе, и такая) мне будет полезно провести пару лет за решёткой и выйти на свободу чистым и безгрешным, подобно младенцу до погружения в купель. «Вас необходимо вылечить, и мы вас вылечим», – он так и говорил, этот убеждённый капитан, уже обладавший информацией, которую мне удосужились сообщить лишь через неделю.

(Мне, в отличие от капитана, не было известно заключение медкомиссии: в составе двух разбитных тёток за сорок, представившихся наркологами, и сохранившего профессиональное инкогнито иезуитского вида господина в соседней комнате; однако пара бестактных вопросов о предках, на которые я отказался отвечать, заданных тихим, но настойчивым и даже соболезнующим(!) голосом, указывали на членство в угрожающе расплодившемся, как прусаки на грязной кухне, ордене вооружённых «бессознательным», но сознательно бессовестных мошенников.

Осмотрев мои «девственно» чистые руки, «тётки» весело сообщили друг другу, что дальнейший осмотр не имеет смысла, так как они и без этого прекрасно осведомлены – здесь они прицелились в меня перекрестием взглядов, – на какие ухищрения способны наркоманы, маскируя следы инъекций; и сдали меня «иезуиту», которого я, никогда живого иезуита не встречавший, называю так из-за вызванной поразительным сходством с портретом кисти Эль Греко ассоциации, возникшей при первом взгляде на этого достойного последователя «венского магистра», который, полагаю, дал бы всему происходящему филигранно-фаллическое объяснение. Но как, каким образом эта консилиумная «тройка» умудрилась диагностировать болезнь, о которой почти ничего не знает и которую совершенно не умеет лечить, затратив меньше времени, чем понадобилось на рассказ об этом, боюсь, осталось бы загадкой даже для него, как, впрочем, осталось и для меня?!)

Я заметил капитану, что не нуждаюсь в лечении совершенно, а потому, не вижу и необходимости. Оказалось, что я ни при чём. Выяснилось, что моё лечение необходимо обществу; ибо, как разъяснил господин полицейский капитан, переходя на цитаты из Кодекса, неизлеченный, я представляю угрозу здоровью населения и (о, Боже!) преступным образом посягаю на общественную нравственность.

Последнее словосочетание забавляло меня и прежде, а в устах капитана просто рассмешило; кажется, я даже захохотал, и, чтобы развлечь себя в ситуации к веселью отнюдь не располагавшей, сказал, что я человек, что я выше тошнотворной аморфной безликости, именуемой «общество»; что у меня есть право на свободу, данное мне Богом, и я должен быть свободен, ибо несвободой оскорбляю Его; и что у меня есть большие сомнения в реальности этого самого «общество», но если «оно» действительно существует и, значит, считает непохожесть и непрозрачность других покушением на свою мифическую нравственность, то я думаю, что болен не я, а «оно».

Он возмутился. Этот «безвинный» человек всерьёз вообразил себя призванным защищать общество от таких как я. А возмутившись, понёс уже сущую ахинею о каких-то новочудодейственных таблетках для лечения наркомании. Он упивался своей речью, сыпал медицинские термины и пребывал в таком возбуждённом состоянии, что не среагировал на моё замечание об абсурдности слова «таблетка» в применении ко второй части слова, обозначающего болезнь. Он парил.

Дабы очистить светозарный участок неба от пятна, я спустил его на землю предложением не тратить драгоценное время в стараниях упрятать меня за решётку, а заняться тем, к чему он действительно призван – поиском и отловом барыг. Он на секунду отвлёкся от медицинской терминологии, в которой окончательно запутался, и сказал, что ловля, как он выразился, дилеров есть тяжкий труд, но что он и до них когда-нибудь доберётся.

Он был прав, этот неизлечимо больной капитан: мне ещё не доводилось видеть собаку, которая сумела бы поймать себя за хвост. Когда его глаза затуманились в предвестии появления фанатичного оловянного блеска, я перестал его слышать.

Во многом благодаря таким, извините за выражение, людям предрассудки устойчивы и неколебимы как ничто на свете…

В доме, где я когда-то проживал, в квартире двумя этажами выше умирал больной раком старик. В больнице на нём поставили крест и выписали умирать. ( О раке говорят как о болезни кармической, то есть, если не ошибаюсь, неизлечимой. Но ведь рак… впрочем, я отвлёкся.)

Итак, двумя этажами выше умирал человек, который, да простится мне такое выражение, натурально терроризировал жильцов метастазическими воплями и стонами, от которых волосы не только вставали дыбом, но напрочь выскакивали из луковиц. Соседи ополоумели от хронического недосыпа и стресса. Конфликты возникали на ровном и выметенном месте, по самым пустяковым причинам и без малейшего повода.

Чтобы сохранить волосы и восстановить мир в парадной, я решил поговорить с дочерью несчастного страдальца. Открылось удивительное обстоятельство: больной наотрез отказывался от анальгетиков опиоидного ряда, не желая, видите ли, стать наркоманом и нести на старости лет бремя неслыханного позора. Он был глубоко убеждённый умирающий, этот «предрассудочный» старик. Ему бы о вечности подумать… Куда там. Старый коммунист даже на смертном одре занимался привычным делом: подавлял волю других. Дочь, взрослая и вроде бы разумная женщина, слушалась его.

Я провёл ликбез, и посоветовал переливать морфий в ампулы из-под бесполезных анальгина и димедрола (вздорный старик читал надписи), научил запаивать «стекляшки». У дочери хватило ума послушаться совета, и впервые за много дней народ спокойно заснул.

Через пару месяцев больной скончался, но тут уж ничего не поделаешь, сказано – карма.

К сожалению, под конец сильно мучался. Есть боли, запредельные даже для опиатов.

Замечу, без лишней скромности, что я ни разу не воспользовался «стариковским» лекарством при его жизни. Дочь сама отдала мне все (приятно внушительное количество; в те времена это было возможно), вероятно, в благодарность за совет и за те несколько инъекций, сделанных мною старику по ночам.

Есть примеры иные… Отец моего друга долго и безнадёжно болел. Семья была очень состоятельная, и лекарства в доме не переводились. Последние годы жизни ему подарили наркотики, исключительно наркотики и только наркотики.

Чем слабее боль – тем длиннее жизнь…

Признаюсь, что в трудные времена я обращался к другу, стараясь не злоупотреблять помощью и доверием.

В очередной раз он вынес из дома несколько ампул лекарства. Мы зашли в близлежащий сквер. Я быстро выбрал лекарство и сделал инъекцию.

Мой друг, хорошо осведомленный в тонкостях ритуала, подождал, пока я выкурю «сигарету на приходе», потом вынул из кармана две ампулы, шприц и попросил сделать ему укол.

Просьба удивила, даже ошеломила меня. Я отказался наотрез, и минут пять отговаривал его, приводя массу доводов против необдуманного решения. (Должен сказать, что аргументы из уст человека, только что сделавшего пятикубовую инъекцию морфия и промедола, звучали несколько неубедительно.)

Исчерпав незначительные запасы антинаркотического красноречия, я схватился за соломинку, и предложил разбить(!) «стекляшки», дабы у нас не возникло сомнений в чистоте моих помыслов и незаинтересованности увещеваний. Он остался непреклонен. Без моего содействия, искровянив руку в нескольких местах, он всё-таки попал в вену и сделал инъекцию.

Очевидна и несомненна была вина моя. Грусть и печаль захлестнули меня. Я терял друга и, что греха таить, «палочку-выручалочку».

Я вытер кровь с руки друга и вложил ему в рот зажжённую сигарету.

Мы сидели на корточках за скамейкой и курили. Вдруг он отшвырнул сигарету, встал, немного картинно, как на сцене, воздел руки к небу и воскликнул: «Господи! Как прекрасен мир! Господи, неужели я был слеп столько лет!?»

Случилось то, что я условно называю «принципом веера». И веер раскрылся…

Первый укол: приход и таски (слова с ударением на первом слоге), то есть само наркотическое опьянение, выражаясь языком медицины, довольно неточным.

Приход…трудно подобрать слова для описания этого феномена, и, пожалуй, даже не с чем его сравнить. Отдалённое и очень слабое представление об этом даёт оргазм. Но оргазм – конец пути, «венец усилий», а приход – начало.

Приход – обещание и надежда, разорванные путы, разбитые оковы, взорванная к чёртовой матери дверь темницы. Это – глашатай, возвещающий о конце всех мучений. Приход есть неоспоримое свидетельство продолжения жизни.

Короче, это неописуемо. А ещё короче – это чудо!

Первая инъекция… первый приход… первые таски…

Именно первой инъекцией опий ловит человека на крючок, чтобы впоследствии, и очень скоро, вздёрнуть его на «Дыбы». Первая инъекция даёт поразительный результат. Переход из прихода в таски происходит быстро и так же неуловимо, как просветление принца Гаутамы. С глаз спадает пелена, и вы видите новый, невидимый дотоле мир.

Ученики Христа стали свидетелями Его преображения, а вы видите преображение самой природы мира: изумительного, невообразимого, непередаваемо прекрасного, вдоль и поперёк, насквозь и навылет пронизанного Любовью. Вас охватывает чувство восторга и восхищения. Вы блаженствуете… нет, вы в самом Блаженстве…нет, нет, вы и есть Блаженство… в первый и последний раз.

С каждой новой дозой этот чудный веер будет складываться, пока окончательно не захлопнется, превратившись в иглу, с острия которой опийный дьявол расхохочется вам прямо в лицо. И на острие этой иглы для вас сосредоточится весь мир. Больше ничего не дано увидеть. Всё – вы проиграли. А на кону была жизнь…такая единственная…

Опийная наркомания – Божья кара за несанкционированное, ничем не заслуженное (в христианстве – невыстраданное) проникновение в запретные Врата Блаженства.

Друга я всё-таки спас. Я курил сигарету за сигаретой и ненавязчиво, как бы между прочим, предлагал ему. Две ампулы – морфий и промедол – слишком большая доза яда для здорового организма, и ему стало плохо. Он долго блевал, имел бледный вид, но я не давал ему передохнуть и измотал окончательно. Мой друг дал зарок и держал слово до самой смерти, Царство ему Небесное. (Вероятно, неприятные последствия не позволили памяти запечатлеть прекрасное видение, к которому подсознательно, но безнадёжно, стремится каждый атом наркомана.)

Не думаю, что это зачтётся, но, что ни говори, а «сядь» он «на иглу», грех оставался бы на мне…

Выше уже говорилось, что наркомания достигла уровня пандемии. И нет никаких сомнений в том, что героиновая атака на нашу страну хорошо продумана и просчитана.

Это война. Цель – как и в любой другой войне – уничтожение живой силы противника и захват жизненного пространства. Самое обидное в том, что мы ещё и платим за собственное истребление. Это похоже на предоплату контрибуции. То есть – поражение фактическое и юридическое.

Однако самим производителям отравы достаётся лишь незначительная доля от общей суммы дохода. Львиная доля доходов остаётся у нас в стране, и из-за неё идёт настоящая гражданская война. Война не против наркомании, а против наркоманов.

Каждый, кому позволяет профессия или должность, старается ущипнуть свой кусочек «золотого наркопирога». И это не только наркобизнес, медицина или силовики.

Вот обычный репортёр: штампует заметку в своей газетёнке, получает гонорар и спокойно идёт пить пиво. А в заметке чушь: «Юнцы… гашиш… хулиганство». Обыватель читает заметку и делает вывод: «Какие негодяи эти наркоманы». Некомпетентный репортёр (хотел бы я посмотреть на его хулиганские способности после одной затяжки хорошего гашиша) выдаёт лживую информацию, которая, судя по частоте таких «ляпов», всех устраивает.

В криминальных новостях обязательно подчёркивается, что данный преступник – наркоман. Это разглашение врачебной тайны. Послушать их, – так все преступники наркоманы.

Допустим, совершил человек кражу и был пойман. Ничего не поделаешь – не надо попадаться, да и красть, говорят, не следует. Но при чём здесь болезнь? А очень просто: это косвенное давление на судей, считающих наркоманию отягчающим обстоятельством, и тотальное давление на так называемое общественное мнение, с целью убедить его, что все беды от наркоманов.

Но разве все преступники – наркоманы? Или, скажем так, – разве все не наркоманы здоровы? Никак.

А значит, нужно быть последовательным: украл человек курицу, дабы утолить голод – страдает обжорством, как дедушка Крылов; украла золотое кольцо – маниакальная тяга к дорогим безделушкам; тёплая шуба – перманентное переохлаждение; украл лекарство для умирающего ребёнка – неизлечимо болен родительской любовью в злостной и циничной форме, дать ему высшую меру наказания.

Таким образом, придав глупости последовательность, можно представить её порождением если не ума, то хотя бы безумия логики.

Однако те, кто присосался к наркокормушке, считают, по-видимому, что общественное мнение не нуждается в логических упражнениях и априори согласно с тем, что десять миллионов больных людей сплошь преступники суть. А значит, можно и нужно объявить их врагами нации и безнаказанно грабить или мучить в тюрьмах. Ведь в этой гражданской войне наркоманы выступают в роли мирного населения, а кому как не ему полагается нести все тяготы и лишения войны?

Итак, на одной стороне – многомиллионный больной нарконарод; на другой – те, кто громче всех кричит: «Держите вора!». Набивая карманы грязными деньгами, эти крикуны думают, что беда обойдёт их семьи стороной. Индюки…

Пандемию можно обуздать. Требуется воля и разум. Очевидно, что дорогостоящее вылавливание из наркотрафика 5% всего поступающего в страну героина не имеет практического смысла. Честные люди, рискуя жизнью, выполняют бессмысленную работу, утяжеляя начальственные погоны звёздами, а конфискованный наркотик вновь, по большей части, поступает в продажу.

Не знаю, в какую сумму обходится отъём этих 5%, но уверен, что этих денег с лихвой хватит на то, чтобы закупить на корню весь афганский и среднеазиатский мак, и даже весь произведённый из него героин.

Конечно, нарконарод впадёт в тотальную «ломку». Ничего не поделаешь – жизнь грядущих поколений дороже. Да и от «ломок» ещё никто не умирал.

Но, судя по всему, государство думает иначе. Если оно думает об этом, и способно на мыслительное усилие вообще. Как бы то ни было, но если оно, государство, допустит «подсадку на иглу» рождённых в 21 веке, можно уверенно и с большой долей вероятности прогнозировать исчезновение самого государства на протяжении жизни им же самим

приговорённого поколения. То есть в течение 20-25лет, так как темп, с каким молодёжь употребляет наркотики, не позволит ей дожить до тридцати лет.

И тогда от православных крестов на куполах храмов останутся одни полумесяцы, пусть когда-то и византийские. Я не говорю – хорошо это или плохо. Просто обычная констатация будущего.

Ведь героин, как и свет, приходит с Востока…

Наркомания – болезнь исколотого тела, в котором гибнет душа, прибитая эндорфиновыми гвоздями к опийному пыточному столбу.

Каждый человек в своём движении по жизни идёт – volens nolens – на свою Голгофу и несёт свой Крест. Для опийного наркомана часто это игла, вонзённая в нежную мякоть мозга, и я ставлю грамм против «чека», что десять (можно и сто) самых выдающихся наркологов мира не в силах, и врозь и сообща, вытащить её.

Есть только один способ стопроцентного излечения наркомании; называется он – «соскочить со Святым Духом». К Церкви и попам, приватизировавшим само понятие «духа», – настолько им не принадлежащее, как что-то может кому-то не принадлежать! – эта «технология» не имеет никакого отношения. Нечто валит человека с ног как бы ударом обуха по голове. Это может случиться где угодно и когда угодно: дома, на улице, ночью или средь бела дня. Это похоже на эпилептический припадок, после которого человек встаёт абсолютно равнодушный к наркотику, а заодно и к алкоголю.

Это чудо, а значит, – вне и выше нашего разумения и наших объяснений…

Конечно, современная наркология кое-что достигла. Например, безболезненное снятие абстиненции. Это хорошо, но платить несколько тысяч долларов за «перелом» могут только очень богатые и очень напуганные родители. Между нами говоря, «перелом» не стоит и ста долларов.

Что касается постабстинентной психотерапии, коей вы намереваетесь заняться, то здесь почти нетронутая целина. Честно говоря, я не знаю, как можно лечить душу, когда многие даже не верят в её существование? Не хотелось бы выступать в роли советчика, но, если позволите, я дам небольшой совет.

Запомните – только и единственно только желание и воля пациента могут гарантировать более или менее длительную, а возможно, и пожизненную ремиссию. Это постулат, и он должен быть признан, чтобы дальнейшее имело хоть какой-то смысл. Не становитесь над больным, а дайте ему понять, что он и только он решает – быть или не быть. А вы идите рядом с ним, поддерживайте его, споспешествуйте ему. И знайте и помните:

Опий умеет ждать.



…Раздался стук в дверь. «Войдите», – разрешила Т.Т. Дверь приоткрылась настолько, чтобы молоденькая медсестра могла просунуть голову в белом колпаке: «Т.Т., вас просят зайти в лабораторию», – сказала она. Т.Т. поблагодарила. Голова в колпаке исчезла. Дверь затворилась.

– Пожалуйста, Фирст, подождите меня здесь, а вы идёте со мной, – раскомандовалась Т.Т., не обращая внимания на то, что одна из девушек уже открыла рот, чтобы задать вопрос.

Девушки дисциплинированно встали и, поблагодарив Фирста, удалились вместе с Т.Т.

… Две затяжки наполовину уничтожили сигарету. Никотин «догнал». Фирст стоял у окна и курил, выпуская дым в открытую форточку.

Кроны деревьев в парке, освещённые последними лучами умирающего солнца, горели сусальным золотом с вкраплениями меди и серебра, и, колышимые ветром, вспыхивали безнадёжно далёкими уже рождественскими звёздочками.

Фирст, не питавший особой склонности к душещипательным пейзажным восторгам, и предпочитавший живительную картину шести соток с высохшими кустами мака всем другим видам лесов, полей и рек, отметил, тем не менее, предзакатную красоту природы

и, неожиданно для себя и как-то отстранённо, подумал: «А ведь для кого-то в последний раз…»

Прошло минут двадцать, прежде чем вернулась Т.Т., заметно побледневшая и взволнованная. Фирст направил указательный палец в сторону пачки сигарет на столе.

– Курите, – разрешила Т.Т. – И давайте присядем.

Фирст сел, закурил, и, заметив, что Т.Т. не решается начать разговор, сказал:

– Что ж, по-видимому, плохие новости. Пожалуйста, Т.Т., не тяните, разбудите меня.

– Фирст, – Т.Т. замолчала, словно подыскивая слова, потом продолжила, – у вас…

– Печень? – пришёл ей на помощь Фирст.

– Да, к сожалению, печень, – сокрушённо сказала Т.Т. – Даже удивительно, что…

…она работает, – то ли спросил, то ли закончил за Т.Т. Фирст.

– Да, просто удивительно.

– Бедная моя печёнка, – совершенно спокойно сказал Фирст. – Этого следовало ожидать. Сколько ей пришлось перенести…

– Фирст, – сказала Т.Т. соболезнующим тоном, – мне очень жаль, но процесс необратим.

– Сколько? – спросил Фирст.

– Месяцы, – ответила Т.Т., – в лучшем случае – полгода.

Уже ответив, нет, ещё до того как слово «месяцы» слетело с её языка, Т.Т. поняла, что сейчас будет зачитывать приговор. Она ожидала от Фирста любой другой реакции, но не полнейшего спокойствия, во всяком случае, внешнего.

На лице Фирста не было заметно и тени волнения. Прожив большую часть жизни в иллюзорном мире, Фирст был свободен от любых иллюзий, и знал, что за всё придётся платить.

Фирст затянулся и выпустил струю дыма в сторону окна. Табачный дым, подчиняясь законам физики, заполнил пустое пространство, но затем, подхваченный сквозняком, стал втягиваться в форточку, тая и исчезая так же быстро и бесследно, как таяла и исчезала надежда Фирста на жизнь и на любовь.

Все мы смертны. И смерть имеет обыкновение приходить не в самый подходящий момент, если час смертный вообще может быть подходящим в принципе…

– Фирст, – тихо сказала Т.Т.

– Что-нибудь ещё? – равнодушно спросил Фирст.

– У вас… – Т.Т. помедлила секунду и резко выдохнула, – ВИЧ.

Будь у Т.Т. задача потрясти Фирста, можно сказать, что ей это удалось вполне. Нет, несколько секунд Фирст никак не реагировал на эту новость, как бы автоматически приняв её к сведению. Подумаешь – ВИЧ? Одной печени достаточно. Но сразу, будто в голове разорвалась осветительная ракета: «Палестина!»

Фирст застонал: «О, Боже! За что?»

Он вскочил со стула, но колени подогнулись и он свалился обратно, обхватил голову руками и забормотал что-то невнятное: «…чка, …чка», – только и расслышала Т.Т., для которой так и осталось тайной, почему несомненный и очень близкий по времени смертный приговор был воспринят Фирстом совершенно спокойно, тогда как ВИЧ, имеющий отдалённую, хотя и столь же печальную перспективу, вывел его из себя?

Внезапно Фирст успокоился.

– Мне очень жаль, – сказала Т.Т., неожиданно чувствуя себя виноватой.

– Всё в порядке, – голос Фирста звучал ровно, но лицо сильно побледнело, и было заметно, каких усилий стоит ему спокойствие. – Благодарю за сочувствие и прошу прощения за несдержанность.

– Ну что вы…

– Мне нужно…

– Да, конечно, такси уже ждёт.

– Прощайте, – сказал Фирст, на ходу сдёргивая куртку со спинки стула, и выскочил из кабинета.

Т.Т. что-то говорила о перепроверке данных, но Фирст уже ничего не слышал…

Фирст упал на заднее сиденье, назвал водителю адрес и забился в угол, словно загнанный на край пропасти зверь, чей единственный выход – прыжок отчаяния в бездну.

Пронзительно и невыносимо болело где-то внутри, глубоко-глубоко, там, где, по слухам, находится душа. Только душе могло быть так больно. Ведь ещё никогда тело, вечно требующее обезболивания, так не страдало. Положительно, это рвалась в клочья исколотая и изъеденная опиатами душа его, получившая убийственный удар, оказавшийся настолько неожиданным и сильным, что Фирст растерялся.

Его трясло как при гипертермии. Разве что зубы отбивали «чечетку» не очень быстро. Да еще совесть – розга души – не давала ему ни секунды покоя.

И только «воля, не ведающая смерти», звериная воля самого жестокого хищника планеты Земля, позволила Фирсту немного прийти в себя и вновь обрести способность мыслить.

Первым делом Фирст возроптал. И постарался донести жалобу свою до Небес, да так громко и страстно, что таксист испуганно обернулся, резко ударив по тормозам. Фирст успокоил его, попросил не обращать внимания, и они поехали дальше.

Фирст немедленно принес извинение в Вышние, и, посчитав инцидент исчерпанным, принялся искать объект для мести.

Что поделаешь? Слаб человек, и в минуты реальной опасности с него вмиг спадают цивилизационные и культурные лохмотья, обнажая здоровую, первобытную сущность, которая требует единственно достойного для себя напитка – крови.

Фирст начал регулярно предохраняться сразу после объявления о наступлении эпохи СПИДа и теперь счёл маловероятной возможность заражения партнёршами.

Оставался опий…

Где, когда, с чьей иглы подхватил он эту смертоносную заразу? Десятки, сотни лиц: чья-то грязная кружка, чей-то нечистый пузырёк, шприцы, иглы… Кто? Кто?!

Бесполезно искать виновных, потому что виновен ты сам.

Фирст знал этот закон, и бессильная ярость постепенно уступила место осознанию неопровержимого факта: кто бы ни был виноват перед ним, вина его самого перед Палестиной очевидна и в доказательствах не нуждается. С Палестиной, к сожалению, о предохранении и речи не могло идти – им даже воздух казался преградой.

«Виновен!» – Фирст вынес вердикт, а так как аппелировать было не к кому, то вновь воззвал к Небесам.

«Господи! Что же это такое? В чём могло провиниться юное, цветущее, прекрасное Твоё? В чём её вина? В том, что посмела полюбить? Полюбить Старого наркошу Фирста? Но разве за это наказывают? Разве любовь – преступление? Разве человек счастливый неугоден Тебе?»

Не получив ответа, Фирст закурил, но одинокий огонек его сигареты уже не имел никакого значения в сверкание огней плывущего по своим делам корабля по имени «Вечерний город»…

За всю свою жизнь, до встречи с Палестиной, Фирст дважды изведал состояние счастья: в сумме – минут, быть может, несколько. Он прекрасно помнил эти эйфорические, светозарные моменты великого одиночества, абсолютной свободы и трепетной и бескорыстной любви ко всему сущему.

Трехмесячное блаженство с Палестиной было несколько иного рода. Они просто купались в лучах звезды, зажжённой их любовью. Только друг другу благодарные, они не замечали никого и ничего вокруг. Их не интересовало сущее. Занятые собой и только собой, они забыли вознести благодарение, что, возможно, и вызвало в Небесах легкое раздражение, выразившееся в двойном смертном приговоре с различным сроком исполнения…

На свете белом мало людей счастливых. Потому, вероятно, что счастье есть редкое, труднодостижимое и кратковременное изменение химического состава крови, а духовная

трансформация, без которой никакое счастье невозможно, остаётся тайной за семижды семью печатями. И вообще, оно, как принято считать, даруется. Вместе с тем, счастье нельзя скрыть от окружающих, а окружающие(!) получают глубокое моральное удовлетворение, растаптывая чужое счастье.

Есть предположение, что долговременное счастье даруется лишь идиотам и святым, людям, по сути, бессмертным: первые не догадываются о смерти, а вторые знают о своем бессмертии, или, по крайней мере, в нем уверены. Впрочем, между ними нет большой разницы, недаром на Руси испокон веку юродивых почитали как святых, а Ф.М.Достоевский назвал своего святого идиотом.

Иначе с обычными людьми. Если вам не повезло и вам даровано счастье – бегите: в горы, в леса, в пустыню, скройтесь с глаз людских, если это невозможно – закройте лица свои; они светятся, светятся невыносимо для других, и многие жизнь положат свою дабы исковеркать вашу…

Фирст пришёл к неутешительному выводу – счастье есть преступное состояние тела и духа, наказуемое людьми и богами.

Только теперь понял он значение неожиданных приступов тревоги, выматывающих душу – предчувствие катастрофы, – и она грянула.

Фирст застонал – тихо и безнадёжно. В затылок бедному «шефу» выплеснулись вина и боль, гнев и отчаяние, любовь и жалость, страх и ужас, душившие Фирста. Он ещё искал какой-то выход. Искал всем сердцем, всею израненною душою своею, но умом уже понимал, что выхода нет.

Утром придёт Палестина, возлюбленная… И что? Как он скажет правду? Как сказать ей, что он, Старый наркоша Фирст, влюбленный убийца, приговорил её, свою любовь и божество, к смерти? Да еще зачитать приговор?! А может прикинуться веселым, беззаботным и любящим? Врать? Врать ей?! Но ведь невозможно лгать, глядя в эти чистые, всё понимающие и всё принимающие глаза. Она, как ребенок, чувствовала малейшую фальшь, и даже гениальный актер не сумел бы ее обмануть.

Фирст не имел актерских талантов, но обладал воображением, и, представив сцену обмана, почувствовал к себе глубокое отвращение, что позволяет не считать его таким уж законченным негодяем…

Здоровая женщина, влюбившись в наркомана, считает спасение любимого своим долгом и прилагает титанические, просто жертвенные усилия. Результат такой ревности плачевен. Чаще всего героиня сама «садится на иглу». И тогда может случиться самое страшное – рождение ребёнка, плода наркоманской любви, требующего не ласки и молока, но опия. Прирождённый наркоман. Трудно вообразить что-либо ужаснее «ломок» малыша, коему один час от роду.

Палестина знала, точнее, догадывалась о болезни Фирста ещё до знакомства с ним. В пору любовных метаний Фирст наведывался в аптеку почти ежедневно; потребность видеть Палестину почти равнялась необходимости колоться. Фирст облизывал, откусывал, пожирал её взглядом. Это не могло остаться без внимания старших коллег Палестины, и они, как бы между собой, но достаточно громко, чтобы услышала Палестина, комментировали каждое посещение Фирста, завершая обсуждение тем, что этот немного странноватый посетитель никем иным, как наркоманом, быть не может.

К счастью, Палестина обладала редким для женщин (да и для мужчин) философским складом ума, то есть смотрела на мир взглядом, свободным от давления общественного квазиразума, и Фирста с его болезнью воспринимала как данность. А тончайшая интуиция, свойственная в такой мере почти исключительно женщинам, подсказала ей, что не стоит испытывать любовь. Она словно не замечала болезни Фирста, за что он был благодарен ей безгранично, так как понимал, что ультимативное – я или опий! – поставит его перед парадоксальной невозможностью выбора между любовью и наказанием…

На одном из ухабов, коими так изобильно и, по-видимому, навечно «украшены» наши дороги, автомобиль весьма ощутимо тряхнуло. Звон «стекляшек» во внутреннем кармане куртки отвлёк Фирста от процесса самобичевания и направил мысли в другое русло.

Он занялся арифметикой: семь ампул морфия, по одному миллилитру лекарства в каждой, в сумме дадут восемь миллилитров раствора, а может быть и больше. Ну допустим – восемь. Плюс – грамм чистейшего, без примесей, героина. Достаточно? Как хорошо, что в последнее время удавалось стойко «держать» дозу, не позволяя ей вознестись до «небес». Значит, имеющегося в наличии лекарства должно хватить, и нет необходимости видеть барыжную рожу в такой день.

Идея, пришедшая со звоном морфиновых «колокольчиков» и подвигнувшая Фирста на арифметические упражнения, поначалу показалась дурацкой совершенно.

Тем более что совесть, несмотря на растерзанную душу, функционировала достаточно бодро, и обильно испражнялась заградительными флажками морали и обвинениями в трусости и недостойном венца природы намерении. Такая прыткость выводит совесть за «скобки» души и позволяет включить её в компетенцию памяти в виде некой тонкой энергии, приставленной к человеку то ли в порядке надзора, то ли собирателем и хранителем улик для Суда, на котором 51-я статья, наверное, отменяется. Она почти уговорила Фирста, но едва он попытался представить себя зачитывающим приговор Палестине, ему сделалось так тошно, что он категорически отмёл весь мусор возражений, и когда попросил остановить такси у магазина «24 часа», в двух шагах от дома, решение было принято – побег, то есть самовольный переход из дарованного в приобретаемое, если верить апостолу Павлу и кое кому ещё до него.

Может показаться странным, что Фирст так быстро принял столь важное решение. Но именно быстрота и спонтанность являются залогом успеха, если можно так выразиться, в этом деле, а продолжительное размышление приводит к ещё более длительным восседаниям на парапетах мостов, на крышах домов, к собиранию зевак и заканчивается психушкой…

Фирст доплатил таксисту за причинённое беспокойство и вышел на свежий воздух. Ничего хорошего…

В магазине Фирст купил шоколадное пирожное и бутылочку гранатового сока, что также выглядит странным. Однако ничего необычного в этом нет; приговорённые к смертной казни частенько выбирают последним желанием хороший обед, хотя, казалось бы, должны напрочь лишиться аппетита.

Он шёл домой, а в такт шагам в ушах стучало давно забытое: мы бредём по грешной земле, стирая подошвы в ноль. Справа, слева кресты, впереди – Крест! а на нём...

……………….

Все инструменты догероиновой эры – кружка, стекло, «круглые», даже прекурсоры – уксус, сода, даже полбутылки «646»-го, всё имелось в кухне Фирста. (Он считал, что в век тотального телевизионного оболванивания общественно-политические преобразования полностью находятся в компетенции власть имущих, и они в любой момент могут затянуть удавку, и сделать это будет так же просто, как скушать булочку с маком.)

Выработанный годами «варки» автоматизм позволил Фирсту не думать о том, к чему ведётся подготовка. Он выбрал морфий в десятиграммовый шприц. Получилось, как он и предполагал, чуть больше восьми кубов. Он вылил лекарство в кружку, выпарил до одного куба и всыпал в горячий ещё раствор грамм героина из Библии. Лекарство очень высокого качества растворилось полностью. Он выбрал его даже не накрутив «метлу» на «выборку», сменил «выборку» инъекционной иглой, даже не пробуя её остроту, надел на неё «гараж» и прошёл в комнату.

Он сел на постель и положил шприц на ковёр.

Последняя трапеза наркомана – «золотой укол» – подана…

С неожиданным удовольствием Фирст съел пирожное и запил соком самого прекрасного и печального плода, когда-либо висевшего на древе.

Он закурил последнюю… смотрел на корешки своих книг… вспоминал, как они попали к нему… даже прочёл по памяти несколько строк. Хотел включить музыку, но передумал, решив, что самая подходящая музыка – тишина. Короче, он делал всё, чтобы не думать о женщине, которую покидал…

За этим бесполезным, уже бессмысленным занятием Фирста застала полночь. Через три часа ему исполнилось бы сорок лет, но он решил не дожидаться юбилея и сдёрнул «гараж». Облизал иглу. На лбу выступили крупные, холодные капли пота и, срываясь, беззвучно падали на ковёр.

Какое-то ледяное, арктическое безразличие охватило Фирста. Как будто не ему, а кому-то другому, чужому и постороннему, кто-то ещё более далёкий и незнакомый нацелил в остывающую плоть смертоносную иглу, готовую, как кобра яд, исторгнуть обжигающую, претерпевшую химическое насилие сущность красивого и гордого цветка, впитавшего в себя солнце и воду – кайф и жизнь, то есть – смерть…

Он попал в вену сразу и не стал контролировать. «Хата», – привычно прошептал Фирст и надавил на поршень. Он ещё успел подумать: «Нужно выдернуть баян», но тьма уже накрыла его непроницаемой, удушающей завесой.



………………………..



2. «Христаматия».





Хрестоматия – полезное изучаю.



Сл. иностранных слов.



В странной, треугольной формы комнате, обитой по потолку и стенам тёмно-коричневой тканью, за внушительного вида канцелярским столом, поставленным в основание треугольника, в большом кресле с широкими подлокотниками и резного дерева высокой и прямой спинкой восседал человек неопределённого возраста.

Ему могло быть и сто, и двести, и триста лет.

Просторное одеяние из мягкой белой материи, опушённое по рукавам и вороту золотистым мехом, скрывало контуры тела, но унизанные драгоценными перстнями толстые жирные пальцы с до блеска отполированными ногтями указывали на изрядную упитанность, которая, однако, вопиющим образом несоответствовала маленькой, без единого волоска, сухой голове на тонкой морщинистой шее.

Густая сеть морщин покрывала лицо и даже голову человека. На этой сильно пересечённой «местности» нос с горбинкой, туго обтянутый кожей, и маленькие оттопыренные уши, существующие как бы отдельно от головы, выглядели островками безопасности в волнующемся море. Тонкие губы почти не скрывали на удивление прекрасные зубы. Серо-стальные, словно присыпанные пеплом глаза, казались потухшими за давностью лет, но временами вспыхивали ярко-жёлтым огнём в свете канделябра, установленного в центре столешницы.

Из-за такого освещения вершина треугольника тонула во мраке, как, впрочем, не блистали светом и углы в основании. Окон и дверей не было видно, но воздух был свежий и чистый, а светлого мрамора пол немного смягчал общую мрачноватую обстановку странного помещения.

Человек открыл левый ящик стола и извлёк поочерёдно: коробку сигар, гильотину, пепельницу, зажигалку. Он взял из коробки длинную, толстую сигару, поднёс к тонким, чувственным ноздрям и начал с наслаждением вдыхать, медленно проводя по верхней губе. Иногда он останавливал движение сигары и делал особенно долгий, глубокий вдох, закрывая при этом глаза.

Надышавшись вдоволь, он любовно пустил кончик сигары под нож гильотины, раскурил сигару, с видимым удовольствием выпустил большое облако дыма и сразу принял тот свойственный только любителям этого дорогого кайфа неприступный и самодовольный вид, словно говорящий всему миру о безусловном превосходстве обладателя табачных листьев, по легенде скрученных – in optima forma – на бёдрах девственницы, над прочими жертвами никотина в отдельности, а над глупым некурящим человечеством и подавно.

Выпустив несколько больших и геометрически правильных колец, он с заметным неудовольствием прервал это увлекательное занятие и обратил взор на сидевшего напротив, через стол, Фирста.

Фирст сидел, точнее, валялся в деревянном кресле размером гораздо меньше хозяйского. С упавшей на грудь головой, с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, из которого на подбородок вытекла тоненькая струйка слюны, с безвольно свисающими с подлокотников руками и вытянутыми, перекрещенными ногами он представлял наглядную картину того, что зовётся – «убитый» наркоман. Дышал Фирст медленно, прерывисто, но уже без хрипа.

Человек внимательно наблюдал за Фирстом, вслушиваясь в его дыхание, которое становилось всё более ровным и спокойным…

Когда от сигары осталось меньше трети, человек набрал побольше дыма и ловко и очень метко выдохнул струю Фирсту в лицо. Ароматное ядовитое облако окутало голову Фирста. Он сделал пару вынужденных затяжек, закашлялся, и проснулся.

«Отлично, отлично», – услышал Фирст далёкий и вкрадчивый голос, – «Очнитесь, господин Фирст, у вас слишком мало времени».

Фирст сделал невероятно тяжкое, словно сдвигал гору, усилие и приподнял голову, с трудом осмысливая услышанное. «Кто это? И о чём он говорит?» – подумал Фирст и, сделав ещё одно тяжелейшее усилие, разлепил веки. Его в упор рассматривали-расстреливали серо-стальные глаза-пули с жёлтыми сердечниками. Но голос, в диссонанс взгляду, звучал всё также вкрадчиво, но уже ближе: « Прошу вас, соберитесь, время не ждёт».

«О, Господи! Как меня тащит! – подумал Фирст, которого «несло» со скоростью реактивного самолёта по взлётной полосе. – Что хочет этот древний тип? И почему мало времени? И здесь мало? И, вообще, где я? Да ну…» – Фирст начал закрывать глаза, проваливаясь в столь желанное для наркомана небытие. «Нет! Нет! – обеспокоенно воскликнул человек. – Не уходите, господин Фирст, у нас очень важное дело. Оно касается не только нас, но и вашей подруги, Палестины».

Имя подействовало на Фирста как отрезвляющее снадобье. «Утушенные» мозги заработали так, будто Фирст принял всего лишь «поправляющую», а не смертельную дозу. Он подтянулся, опираясь руками в подлокотники, и сел, по возможности, прямо.

– Хорошо, очень хорошо, – сказал человек, удовлетворённо потирая пухлые ладони. – Я вижу, вы уже можете меня слышать, и, чтобы не терять драгоценное время, я обрисую вам ситуацию, дабы потом, когда вы полностью придёте в себя, нам было бы легче понять друг друга.

Он выдержал весомую паузу, словно подчёркивая значимость того, что собирается сказать, и внезапно изменившимся голосом, в котором зазвучали властные нотки, торжественно объявил: «Мое имя – Хаз! Я провожу Черту!» При этом он поднял вверх руку с сигарой и провёл в воздухе воображаемую черту. Однако сигара оставила вполне отчётливую, почти прямую линию. Фирст зачарованно смотрел, как прямая превращается в волнистую и, медленно извиваясь, уползает в сумрак потолка.

Упомянутая выше пауза по длительности не намного превышала остановки, которые Хаз делал в своей речи, отделяя некоторые слова от предыдущих и последующих слов, как будто взвешивал штучный товар и откладывал в сторону самые качественные экземпляры. Из-за такой манеры говорения простое предложение звучало как сложное, а сложное как целый период.

– Я могу продолжить? – спросил Хаз, «ударив» по местоимению и проследив за взглядом Фирста.

Фирст молча кивнул.

– Итак, я провожу Черту, – Хаз снова «запаузил» местоимение. – Это означает, что мои решения обжалованию не подлежат. Отсюда, из моего прекрасного кабинета, – он обвёл скучающим взором тёмные углы, недовольно пыхнул сигарой и продолжил, – есть только два выхода: один ведёт к Рыбаку, другой – к Философу. Скажу откровенно, – голос его вновь зазвучал вкрадчиво, – скучно и там и там. Целые дни разводить и потом отлавливать каких-нибудь пескарей? или с раннего утра до поздней ночи слушать многословные проповеди? Нет уж, увольте!

Он потушил сигару и так укоризненно посмотрел на Фирста, как будто Фирст намеревался отправить его в эти прескучнейшие места незамедлительно.

– Но! – Хаз поднял указательный палец правой руки. – Существует третий путь в редких, очень исключительных случаях. Об этой третьей возможности я и хочу поговорить с вами, и, – он направил сверкнувший искрами взгляд Фирсту в глаза, – кажется, вы почти окончательно пришли в себя, а значит, мы можем перейти к сути дела.

«Это интересно. Ему от меня что-то нужно. Иначе я уже починял бы сети», – подумал Фирст, а вслух сказал, точнее, прошептал:

– Вы упомянули…

Он и хотел бы говорить громче, но язык ещё плохо слушался, и еле ворочался во рту.

– О! – радостно воскликнул Хаз. – Наконец-то я слышу ваш голос. Это обстоятельство вселяет в меня оптимизм, в котором людям моего возраста неизвестно почему обычно отказывают, и я надеюсь, что мы сможем прийти к консенсусу, как частенько говаривал человек, полагавший, вероятно, что это слово означает – разрушение. Но мы-то знаем, что это не так?

– Разумеется, – вяло, но немного окрепшим голосом, согласился Фирст, уже дважды чуть было не упустивший смысловую нить, разрывы в которой имели, на его взгляд, бессистемный характер, потому что Хаз, казалось, «бил» по словам совершенно произвольно. – Однако, вы упомянули…

– Не беспокойтесь, – быстро проговорил Хаз, – к этому я и веду наш разговор. Видите ли, проведение Черты не является моей основной обязанностью. Так, почётное совмещение. Ведь с этим, согласитесь, может справиться любой мелкий клерк.

Фирст, несказанно обрадованный внезапным исчезновением пауз, продемонстрировал кивком головы, что ничего не имеет против такой оценки трудоспособности мелких клерков.

– Моя важнейшая обязанность заключается… – голос Хаза зазвенел и, к разочарованию Фирста, празднично выделил прилагательное. Хаз выпрямил спину параллельно спинке кресла, положил руки на подлокотники; и без того обширный, он весь как-то расширился, местами даже разгладились морщины на голове, так он напыжился: – Я возглавляю Департамент в Министерстве контроля мысли.

Он бросил на Фирста горделивый, почти по-юношески задорный, но оценивающий взгляд, словно проверяя произведённое сообщением впечатление и, в то же время, как бы подсказывая, каким это впечатление должно быть.

– Прошу прощения, – достаточно твёрдым голосом сказал Фирст, решив, что в оптимизме собеседнику действительно не откажешь, – чьи мысли контролирует ваше министерство?

– Но это очевидно, – весело всплеснул руками Хаз, заодно оградив частицу от соседей. – Человеческие мысли. Разве человек не единственное мыслящее существо на Земле?

– Я в этом не очень уверен, – неспешно, невольно подражая собеседнику, ответил Фирст, – точнее, почти уверен в обратном.

– Сейчас это не имеет значения, – немного раздражённо сказал Хаз, не выпуская бедную частицу на свободу. – Речь идёт о человеке.

– Если я вас правильно понял, вы контролируете всё человечество.

– Нет, конечно же, нет, – Хаз благодушно рассмеялся. – Только его мыслящую часть, разумеется.

– Вы хотите сказать, что контролируете высших людей?

– Высших людей? – переспросил Хаз. – Кого вы имеете в виду?

– Я говорю о тех, кто в иерархии стоит выше королей и президентов.

– А, вот вы о ком. Конечно, стараемся контролировать.

– Но я не принадлежу к их числу, и, признаюсь, даже несколько рад сему обстоятельству. Единственное, что меня с ними сближает, прошу отметить, очень косвенно, это то, что я, как и они, не стою на ступенях. Поэтому не думаю, что моя ничем не выдающаяся персона может представлять интерес для Департамента.

– Скромность, господин Фирст, добродетельная черта, – несколько саркастически заметил Хаз, хотя дважды одобрительно кивнул головой в паузах.

– Вероятно, вы меня неправильно поняли. Я просто хотел обозначить своё место, точнее, отсутствие такового в иерархии, чему причиной несколько иные обстоятельства, чем те, по которым высшие люди находятся вне и над нею независимо от социального положения, а вовсе не потому, что считаю скромность признаком добродетели.

– Один из тех, кого вы называете высшими людьми, полагал скромность в удел бездарям. С чем я согласиться никак не могу. Но вы, очевидно, придерживаетесь другого мнения?

– Это имеет значение для предмета нашего разговора? – спросил Фирст.

– Почти никакого, – ответил Хаз. – Замечу только, что кроме этих, высших, как вы изволили выразиться, людей мыслительной эквилибристикой забавляются очень и очень многие, в их числе и вы. Но скорость мысли в Бесконечном Информационном Поле превышает скорость света, и вполне естественно, что время от времени у нас случаются просчёты. Какая-нибудь зловредная мыслишка успевает перелететь из одной головы в другую прежде, чем мы успеваем перехватить и заблокировать её. Видите, как я с вами откровенен?

– Трудная у вас работа, – нейтрально сказал Фирст, пропуская вопрос.

– Сотрудник, – продолжил Хаз, – допустивший проникновение, наказывается, естественно. Дисциплина, знаете ли, иначе нельзя. Вы и представить себе не можете, сколько сора в умах человеческих, и с каким невероятным упорством этот сор пытаются распространить. Скажите, вам не приходила в голову мысль о том, что христианские Церкви напоминают тех римских солдат, что делили одежды Спасителя нашего у подножия Креста?

Хаз молитвенно сложил ладони и склонил голову, а Фирст, уже почти потерявший надежду услышать конец последнего предложения, украшенного тремя гигантскими «привалами», облегчённо вздохнул.

– Признаться, я думал об этом, – немного поразмыслив, ответил Фирст. – Очень символично. Но мне кажется, что так думают многие. Во всяком случае, я не уверен, что эта мысль меня посетила. Скорее всего, я об этом где-то прочёл. Это вменяется в вину?

– Ни о какой вине сейчас речь не идёт. Просто я привёл один из примеров плохой работы моего Департамента, – Хаз сокрушённо развёл руки, «выкинув» из строя парочку существительных. – Понимаете, мысль, крамольная, уточняю, мысль, возникшая в одной голове и упущенная нами, далее распространяется с ужасающей скоростью и, вскоре, выходит из-под контроля. Дел очень много. Даже наши силы небеспредельны.

Фирст не стал уточнять о каких силах идёт речь и кто определяет крамольность той или иной мысли. Он думал о словах, сказанных Хазом ранее: «Что это за третий путь? Уж не собирается ли он предложить мне работу? Вряд ли. Судя по его рентгеновскому взгляду, он должен понимать, что я скорее соглашусь круглосуточно ловить пескарей, одновременно слушая проповеди, чем стану охранником. Нет, тут что-то другое… Тысяча чертей, как говаривал дАртаньян, кажется, у меня есть выбор!»

Тем временем Хаз продолжал в том же рваном темпе сетовать на титанический объём работ и недостаточную компетентность сотрудников, на текучесть кадров и бумажную волокиту. Казалось, он способен жаловаться до бесконечности.

– Простите, – Фирст вежливо прервал бюрократические излияния, – означает ли всё вышесказанное, что вы, как это принято говорить, читаете мысли?

– В том то и дело что нет, – с видимой досадой сказал Хаз. – Будь это так, наша работа была бы неизмеримо легче.

– То есть, – Фирст позволил себе подобие улыбки, – вы могли бы убивать мысль в зародыше. Я правильно вас понял?

– Ну, это слишком сильно сказано, – невозмутимо ответил Хаз. – Обычная блокировка в отдельно взятое подсознание.

– А вместо этого?

– Мы блокируем выход из личного Поля в БИП.

– Личное поле? – спросил Фирст.

– Да, – подтвердил Хаз. – Любой мыслящий индивид создаёт вокруг головы своё Поле, где мысль набирает скорость для того, чтобы сравняться со скоростью Бесконечного, что позволяет мысли вступить в него.

– Это похоже на нимб.

– Это и есть нимб.

– Вы шутите?

– Нисколько, – Хаз выглядел очень серьёзным, и заговорил почти без остановок. – Опережая ваш вопрос, скажу, что светятся только исключительные мысли, набравшие предельную скорость, и, независимо от скорости, те, что дарованы свыше.

– А ваша задача – гасить скорость?

– Только крамолу, – с достоинством ответил Хаз, брезгливо разделив слова.

– Это очень похоже на чтение мыслей.

– Позвольте с вами не согласиться, – Хаз сделал рукой жест отрицания, изящно вырезав предлог. – Если субъект не сделает усилие и не выстрелит мысль в своё Поле, мы о ней ничего не узнаем. Видите, как я с вами откровенен?

– Господин Хаз, – сказал Фирст, – вы уже второй раз удостаиваете меня своим доверием. Не желая показаться невежливым, хочу ответить откровенностью на откровенность.

– Будьте любезны, – Хаз скрестил руки на безразмерной груди. – Я весь внимание.

– Господин Хаз, – начал Фирст, – у меня создалось впечатление, что вы ведёте подготовку к какому-то торгу и заранее уговариваете меня. Возможно, впечатление ложное, но, во всяком случае, оно есть. Хочу сказать вам, что я не люблю торговаться, но иногда играю, как вам, вероятно, известно.

Хаз соорудил из тонких губ что-то вроде улыбки, подтверждающей информированность.

– И как игрок, – продолжил Фирст, – предлагаю открыть карты, и делаю это первым. Скажите, пожалуйста, у меня есть то, что вам нужно?

– Да, есть.

– И это – мысль?

– Да.

– И она вам кажется крамольной?

– Не только мне. Вами очень недовольны там, наверху, – Хаз с хорошей бильярдной «оттяжкой» произнёс «наверху», но большими пальцами, единственно свободными от перстней, показал на тёмные углы за своей спиной.

– Насколько я понимаю, – с лёгкой улыбкой сказал Фирст, – и вами.

– Да, не скрою, и мной тоже.

– Господин Хаз, вы не могли бы ответить ещё на несколько вопросов?

– Извольте.

– Вы успели заблокировать мысль?

– Да, успели.

– Тогда почему вы со мной разговариваете, когда я уже здесь, в вашей полной, насколько я понимаю, власти?

– Вся сложность ситуации заключается в том, что вам вздумалось записать её, и вы успели её записать.

– А рукописи?..

– Да, рукописи мы не контролируем.

– То есть всё, что опубликовано, подверглось перлюстрации?

– Или результат досадных утечек.

– Но есть газеты, радио, ТВ, – сказал Фирст, даже не стараясь скрыть изумление, смешанное с возмущением. – Люди могут обращаться туда, просто беседовать. Какой смысл…

– Позвольте, – Хаз поднял правую руку, – я объясню. Существует много способов передачи мыслей на расстояние: печатная продукция, радио, телевидение, Интернет, наконец. Каждый способ имеет свою скорость и оказывает определённое воздействие на умы. Но БИП… Интернет в сравнении с ним то же самое, что и одинокая радиотарелка на деревенской площади в сравнении с самим Интернетом. Но главное даже не это. Во-первых: БИП – самый древний и самый скоростной, непревзойдённо скоростной способ передачи информации, а во-вторых – сила воздействия на умы. Можете поверить мне на слово: мысль, идея, переданная и полученная посредством Поля, действует на мозги во много раз мощнее, чем коллективная читка газет, киносеанс или круглосуточное проживание в Интернете. Ни одна цивилизация в истории человечества не была разрушена без участия Поля. Разница в том, что человек, выловив мысль из Поля, считает её своей. А теперь представьте, что некую деструктивную мысль, идею множество людей принимают как личное умозаключение. Результат – хаос и разрушение.

Хаз развёл руки в стороны и добавил: «Как в вашем случае».

Фирст выслушал собеседника, несмотря на исключительное своеобразие изложения, к которому никак не мог привыкнуть, с возрастающим интересом, и, решив, исходя из опыта общения с «родной» милицией, ни в чём не признаваться, сказал:

– Господин Хаз, в ваших словах звучит обвинение. Но я не могу вспомнить ни одной, самой завалящей, хоть сколько-нибудь крамольной мыслишки. Не говоря уже о рукописи. Я не пишу, господин Хаз. Да что там писать; есть учреждения, где я даже отказываюсь подписываться.

– Господин Фирст, – укоризненно качая головой, сказал Хаз, – неужели вы думаете, что мы могли ошибиться и пригласить не того, кто нам нужен?

– Пригласить!? – изумлённо спросил Фирст.

– Именно, – довольный произведённым впечатлением, сказал Хаз. – И смею вас заверить, что для осуществления вашего визита были предприняты экстренные меры.

– Я должен чувствовать себя польщённым?

– Не думаю, – Хаз недобро сверкнул глазами.

Фирст решил, что это была глупая выходка, и корректно сказал:

– Извините, у меня и в мыслях не было…

– Я понимаю, – Хаз миролюбиво принял извинение, почти без паузы.

Они помолчали секунд десять, с любопытством, словно только что встретились, рассматривая друг друга, и переводя дух и набираясь сил, как игроки, пошедшие ва-банк и ожидающие прикупа.

Фирст нарушил молчание:

– Господин Хаз, я действительно не знаю ни о какой рукописи, и… – Фирст резко выставил вперёд правую руку с раскрытой ладонью, будто собрался закрыть рот Хазу, уже готовому «озвучить» паузу, – …какое отношение ко всему этому имеет Палестина? Вы не могли бы просветить меня на сей счёт? Пожалуйста.

Последнее слово прозвучало несколько резче, чем хотелось Фирсту, и он, чтобы сгладить впечатление, откинулся на спинку кресла и раскрыл ладони.

– Уверяю вас, – Хаз неожиданно улыбнулся, – я понимаю ваше волнение и беспокойство относительно госпожи Палестины. Но, поверьте, всему своё время. А что касается рукописи…

Хаз открыл средний ящик стола, запустил туда обе руки, вытащил на свет (Фирсту показалось – из рукава) листки бумаги с машинописным текстом и, жестом прокурора, предъявляющего главную улику, бросил их на стол.

– Прошу вас, – сказал Хаз, – читайте, пожалуйста, вслух.

Фирсту пришлось придвинуть кресло поближе к столу. Он взял бумаги, приноровился к свечному освещению и начал читать текст, озаглавленный:



Немота святых.



Будучи человеком хотя и любопытным, но в высшей степени ленивым, я не взялся бы за перо, но чувство потери, потери гигантского, вселенского масштаба, ощущение мертвящей космической пустоты не даёт мне покоя…

«Он сел и учил их», – Евангелие от Иоанна: стих 2-й, глава 8-я.

С этих слов начинается эпизод с женщиной, взятой в прелюбодеянии. Этот эпизод, впрочем, как и всё Евангелие, имеет огромную комментаторскую литературу. Ни в коей мере не претендуя на знакомство со всем «эверестом» информации, осмелюсь предположить, что всё сводится, в конце концов, к «и милость к падшим сохранить». Во всяком случае, ни один знакомый мне богослов, начиная с апостола Павла и заканчивая современниками, ни слова не говорит о том, что взволновало меня до глубины души…

Попробуем и мы, в тысячу первый, бесчисленно который раз увидеть и услышать этот знаменитый урок, стараясь держать при этом глаза и уши открытыми, и сметь видеть то, что показывает глаз и слышит ухо, способное отличить лейтмотив от контрапункта.

Итак, Он пришел в Храм и учит. Поступок смелый и смертельно опасный, принимая во внимание, что не далее как вчера «…хотели взять Его, но никто не наложил на Него рук», что в массе своей люди не верят Ему: «…из Галилеи не приходит пророк», но Он здесь, – так и не иначе…

И ведь вряд ли в Истории найдется человек, у которого было больше врагов, чем у Сына Человеческого.

Вот и сейчас, как только слух о Его появлении распространился по Храму, книжники и фарисеи привели женщину, взятую в прелюбодеянии, и, желая уличить Его в чём-нибудь, ставят перед Ним серьезную, по их мнению, проблему: как поступить с прелюбодейкой? Моисей, дескать, заповедал побивать камнями.

Вопрос действительно непростой: любой из двух предполагаемых, для задающих – очевидных, ответов может лечь в основу обвинения. Моисеев закон вступает в неразрешимое противоречие с римским правом, запрещающим самосуд.

Но что мы видим? Он молчит.

Он «…наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания».

Вот так – попросту не обращает на них внимания, находясь в смертельной опасности. Вообще, Его молчание немного странно; ведь Он пришел в Храм учить, и Ему предоставляется превосходный случай преподать урок милосердия, как утверждают многие, но Он молчит.

Он молчит и «… пишет перстом на земле».

«Когда же продолжали спрашивать Его…» – сообщает далее Евангелист. То есть толпа настаивает на ответе; возможно, им кажется, что Учитель в замешательстве, и, не зная, что сказать, тянет время.

Но следует молниеносный нокаутирующий ответ: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». И, «опять», немедленно возвращается к прерванному занятию.

Книжники и фарисеи, уже предвосхищавшие победу, жестоко разочарованы, и потихоньку, у каждого свои грехи, ретируются: «…один за другим, начиная от старших до последних».

«Иисус, восклонившись и не видя никого кроме женщины, сказал ей: женщина! Где твои обвинители? никто не осудил тебя?»

Два очень любопытных вопроса. С них мы и начнем.

Это вопросы человека, который не присутствовал при событии. То есть, исходя из вопросов, мы полагаем, что приход-уход довольно большого числа людей не привлёк Его интереса. Налицо сильная концентрация внимания и стенокаменная отстранённость от окружающего мира. Ответив, Он «опять» не видит и не слышит вопрошающих, как не видел и не слышал до того, как они Его отвлекли …

Так чем же важным таким занят Иисус, что, не дожидаясь результата, вновь «…наклонившись низко, писал перстом на земле»?

Именно – Он пишет! Это единственный эпизод во всех канонических Евангелиях, где мы видим пишущего Иисуса.

Евангелист достаточно подробно описывает сцену, а главное – то, чем и как ведется запись. Это вызывает вопросы:

разве нельзя взять палочку и писать ею?

что за необходимость так долго – приходы-уходы – находиться в довольно неудобной позе? Ведь кровь приливает к голове, и такое положение крайне неприятно.

почему не удавалось – «…продолжали спрашивать» – отвлечь Его от письма?

и почему так безжалостен Его ответ?

Здесь уместно вспомнить, что прежде чем ответить на аналогичный по коварности и последствиям вопрос о податях кесарю, Иисус увещевает: «Что вы искушаете Меня?»

В рассматриваемом случае нет даже намека на компромисс. Ему явно некогда, и Он спешит отделаться от назойливых вопрошателей. Обычно благосклонный даже к врагам, в этот раз Он дает уничтожающий ответ, не оставляющий оппонентам иной, кроме бегства, возможности...

Любому школьнику известно, что сочинение не требует той концентрации внимания, которая необходима для написания диктанта. Действительно, если Он пишет что-то от Себя, то нет никакой необходимости так ограждаться от присутствующих, пренебрегая, повторимся, смертельной опасностью. Ну, закончил бы мысль после инцидента с женщиной. Но нет – Он немедленно возвращается к прерванному письму, словно боится опоздать и пропустить что-то…

Всё действие, говоря театральным языком, предельно насыщено энергией отстранённости и, несмотря на очевидную статичность, динамизмом фигуры Христа. И уже в самом ответе, стремительном, как выпад фехтовальщика, чувствуется малый разряд колоссального напряжения, пригибающего Его к земле.

Становится понятной Его отрешённость, неудобная, странная поза, пренебрежение безопасностью: Он ведет запись, опасаясь пропустить не только слово или букву, но и само Дыхание Диктующего, и склоняется перед Ним.

Мы присутствуем при исключительном событии; Ветхий завет, заключённый с Моисеем, исчерпал свой, как сказали бы сейчас, потенциал. Пишутся Новые Слова, а письменными принадлежностями, да будет позволено так выразиться, служат перст Божий и земля, – земля Храма, для Него же и построенного. Где же Ему еще и писать, как не на Своей земле?

Но ведь Он мог просто запомнить информацию?

Единственный ответ – публикация.

В отличие от Ветхого, заключённого тет-а-тет, Новый пишется прилюдно, и «не на бездушных скрижалях каменных», в облачном тумане, а средь бела дня, на одухотворённой земле Храма, и не через пасынка фараонова, но Сыном Божьим!

И здесь мы ставим самый трудный, самый невозможный, но ключевой вопрос:

что за Слова начертаны на земле Иерусалимского храма почти две тысячи лет назад?

Увы, нет ответа. Тишина. Молчание.

Молчит Евангелист, в рассказе которого отсутствует информация об обычно сопровождавших Учителя других учениках, которые тоже молчат.

Молчит «ковровщик» из Тарса, прописавший в своих многомудрых посланиях даже кому с кем можно, и даже кто имеет право на еду, а кто нет.

Молчат святопризнанные отцы Церкви, исписавшие леса бумаги во изъявление своей любви к Нему.

Молчат говорящие телеэкранные головы наших дней.

Вот образец современного комментария к нашему случаю: «Он чертит какие-то знаки…» (о, Господи, какие?!), и далее: «Он поднял глаза и сказал» (обращаясь к женщине). Как можно поднять глаза и говорить в положении «низко наклонившись»? Попробуйте. Но ведь черным по белому: «восклонившись…сказал». И, разумеется, следует стандартный, детально вбиваемый в мозги призыв к милосердию.

Удивительно…

Удивительно, что Церковь, торжественно и с прибыльным благоговением экспонируя миру плащаницы, гвозди и щепки от Древа, так близоруко не замечает очевидное: разве Слова, начертанные перстом Божьим, не важнее всех артефактов и всех писаний вместе взятых?!

Я повторяюсь – это единственный случай, когда мы видим пишущего Христа. Одно только это делает событие необычайным, из ряда вон выходящим, исключительным, «одиноким»…

Человек пишущий вызывает жгучее любопытство даже сейчас, когда добрая половина человечества умеет читать и писать. Что же говорить о тех временах, в коих умение читать и писать считалось почти сакральным?

А теперь представим себе ситуацию: книжники и фарисеи, самые, между прочим, грамотные люди своего времени, привели женщину и задают вопрос.

Он не отвечает и пишет. Какова реакция любопытствующего субъекта? Конечно, посмотреть, что там такое пишется? Разумеется, заглядывать через плечо неприлично, неэтично и даже неэстетично. Но о какой самой элементарной порядочности можно говорить, применяя её к людям, чья цель – погубить человека?

Можно допустить, что Иисус сидел у стены, и фарисеи и книжники, ослеплённые красотой прелюбодейки и уничтоженные ответом, так и ушли, несолоно хлебавши, не сумев прочесть ни единого слова. Но они попытались, в этом можно не сомневаться. Они искали улики, а что может быть лучше собственноручного признания? Это даже лучше устного признания, которое в дальнейшем привело Его на Крест.

Однако Евангелист молчит, и мы не знаем – удалось ли фарисеям и книжникам прочесть хоть несколько слов, и если да, то почему они промолчали?

А что же ученики? Они действительно не были в тот день с Учителем? Маловероятно, но возможно. Остаётся Иоанн, любимчик, как он сам уверяет, Христов.

Здесь возможна ссылка на малограмотность. Хотя представить малограмотным человека, написавшего Откровение, достаточно сложно.

Но, даже если предположить, что все двенадцать были абсолютно безграмотны, это не меняет сути дела. И вот почему. Евангелие буквально усеяно вопросами учеников. Они с утра до вечера засыпают Учителя вопросами по малейшему поводу. А здесь исключительный случай, – и никто не спросил? Невероятно!

Как бы то ни было, но Иоанн ни слова не говорит о том, что Иисус стёр запись или не позволял прочесть её. А значит, утрачена величайшая Рукопись, когда-либо предложенная человечеству?

Что там было написано? Слова, символы, знаки? Что?!!

Почти две тысячи лет мы бродим во мраке, отвернувшись от Света. Почти два тысячелетия мы ищем выход из лабиринта, ощупывая незрячими пальцами осклизлые

стены. Изредка в тёмных углах загорается слабый свет, но пламя одинокой свечи гаснет от зловонного дуновения, и нам растолковывают, ловко и доходчиво, что огонь потушен из милосердия, дабы не спалил нам роговицы глаз.

Из милосердия мы, словно ветхозаветные люди, взгромоздили на Него грехи наши и «отпустили» Его на Крест. Да ещё с поразительной наглостью заявляем, что «груз» взят добровольно.

Ну, конечно же, мы, на всех углах взывающие о милосердии, мы, милосердие само, не могли неволить Его взять на Себя мерзость нашу. Да и не смогли бы мы принудить Его. Да и кто мог Его заставить? Разве что Отец? Отлично, мы то причём? Ведь это «семейное» дело.

Мы же, очистившись, как нам кажется, от грехов, продолжаем жить, по воскресеньям прибегая к нами же вырытому колодцу, не замечая, или не желая замечать, что вода протухла, и что в ней нет и никогда не было ни капли Божественной крови.

Короче, меня тошнит.

Аминь.



– Что скажете? – спросил Хаз, когда Фирст, закончив читать, положил бумаги на стол. – Теперь, надеюсь, вспомнили?

– Да, – не очень уверенно ответил Фирст, – припоминаю. Но у меня не было заглавия.

– Это мои сотрудники придумали, с моего, само собой, ведома. Не принято, знаете ли, отсылать наверх неозаглавленные документы.

По лёгкой улыбке, тронувшей губы собеседника, Фирст догадался, что провокационное название сочинено исключительно в целях раздражения начальства.

– Господин Хаз, – сказал Фирст, – текст написан так давно, что я даже не помню, где находится рукопись.

– Позвольте, я помогу вам, – любезно предложил Хаз. – Рукопись находится в вашей, должен признать, довольно оригинально собранной библиотеке. В книжке Фрика, поэта позднего средневековья. Кстати, для чего, прошу прощения за прямоту, вы украли её у букиниста? Ведь вы, насколько мне известно, не владеете её языком.

– Честно говоря, сам не знаю, – скорее задумчиво, чем смущённо, произнёс Фирст. – Что-то неудержимо потянуло. Вам такое знакомо?

– Нет, – ответил Хаз, демонстрируя всем своим видом, что неподвержен подобным слабостям.

– Тогда я не смогу вам объяснить…

– И не нужно. Ваша настойчивость – если не ошибаюсь, только с третьей попытки вам сопутствовала удача – многое объясняет.

– Возможно… А вы читали Фрика? Он хороший поэт?

– Не знаю, – Хаз пошевелил пальцами левой руки, как бы отгоняя от себя хореи, ямбы и прочие стихотворные деликатесы, – я не любитель изящной словесности, но могу вам сказать, что этот Фрик был очень беспокойной личностью.

– Вот как!

– Да, – подтвердил Хаз, – чрезвычайно беспокойной. Человек без начала и конца. Но оставим Фрика в покое и вернёмся к вашему делу.

– Вы хотели сказать – нашему? – поправил его Фирст.

– Я оговорился, – согласился Хаз. – Разумеется, нашему.

– Рукопись существует, – сказал Фирст, – но я не нахожу крамолы в тексте, написанном, кстати, для себя, можно сказать – из чистого любопытства. Да и кто в наше время занимается поисками истины?

– Ого! – воскликнул Хаз. – И что есть истина?

– Истина…

– Только не говорите мне, что вы об этом никогда не размышляли.

– Не скажу.

– И…

– И, разумеется, не знаю, – ответил Фирст, уступая настойчивости собеседника. – Но думаю, что истина не может быть препарирована какой-либо философской системой или приватизирована той или иной религиозной доктриной. И вообще, мне кажется, что она по ту сторону добра и зла.

– Вы хотите сказать, что добро вне истины? – стремительно спросил Хаз.

– Да, – ответил Фирст, – как раз это я и хотел сказать. И вне зла. А так как человек, сколачивая нравственные конструкции, оперирует категориями добра и зла, считая, что в духовном плане мироздание держится на их переплетении или, если угодно, столкновениях, то это означает, что истина вне человека. Истина свободна от добра и зла, и, следовательно, от человека свободна истина. Во всяком случае, Он не ответил вовсе не потому, что именно прокураторово ухо не было готово слышать такое. Впрочем, некоторые допускают, что она познаваема, но, возможно, скрыта огнём и дымом тысячелетних сражений, навязанных нам этикой. И жаль, конечно, что мы не можем узнать, – достойно ли сожаления наше незнание?

– Истина известна уже две тысячи лет.

Фирст заскучал, и не стал спорить, а Хаз, приняв равнодушие за слабость, возмущённо сказал:

– Но вы понимаете, что вы написали?!

– Господин Хаз, вы меня удивляете. Вы полагаете, что я способен писать, не понимая – что пишу?

– Прошу прощения, – Хаз казался смущённым, – я неверно выразился.

– Не стоит, – улыбаясь, сказал Фирст, – я не обиделся. Но, – Фирст продолжил уже без улыбки и очень серьезно, – я думаю так, как написано. Это мое личное, частное, приватное, как вам будет угодно, мнение. Я не считаю его крамольным, и не навязываю другим.

– Вы не считаете крамольным?! – у Хаза на щеках от возмущения появилось подобие румянца. – Вы не считаете крамолой отрицание Нового завета?!

– Я – нет, – спокойно ответил Фирст. – И ведь речь идет не об отрицании, а о том, что завет не был заключён вообще. Как можно отрицать то, чего не было?

– Это даже не ересь! Это хуже ереси!

– Отнюдь нет, – сказал Фирст. – Все гораздо проще: нам предложили Новый союз – мы проигнорировали предложение. Ничего удивительного в этом нет. Это даже очень по-человечески. Ведь мы так громко кричим, взывая к Богу, что когда Он, наконец, обращается к нам, мы из-за собственного шума не слышим Его, и лукаво отворачиваемся от Слова, делая вид, будто для нас всего важнее милосердие, хотя на самом деле нам глубоко плевать и на милость, и на сердце, и на душу, потому что важнее всего для нас – эхо собственного крика. И, повторяю, это мое мнение, которое, как вы объяснили, надёжно заблокировано. И почему именно сейчас вы забеспокоились? Рукописи уже несколько лет. Что же случилось?

– Хорошо, – примиряющим тоном сказал Хаз, чувствуя, что собеседник, несмотря на внешнее спокойствие, близок к состоянию гнева, – я вам сейчас всё объясню.

– Уж будьте любезны, – холодно произнёс Фирст. – Кажется, в начале вы говорили о недостатке времени?

– Мы, надеюсь, успеем, – сказал Хаз, отвернул широченный рукав и, взглянув на великолепные часы, продолжил: – Так вот, зная ваш, извините, не очень деятельный характер вне определенного круга интересов, мои сотрудники легкомысленно понадеялись, что опасность ликвидируется без нашего вмешательства, естественным путем. И просчитались. Разумеется, все виновные…

– Но, пожалуйста, вы не объяснили…– не сдержался и взмолился Фирст, которого порядком утомляли лирико-бюрократические отступления Хаза.

– Терпение, – Хаз понимающе кивнул головой, – я подхожу к этому. В последнее время в вашей жизни произошли серьезные перемены. Не вы нас беспокоите, господин Фирст, а ваша, если позволите, прекрасная подруга.

– Что вы говорите?! И чем же она вам не угодила?

– Она читает книги из вашей библиотеки.

– И вы находите это занятие предосудительным? – Фирст готов был задушить старика.

– Нет, – сказал Хаз, – ни в коей мере. Но однажды, и это может случиться в любой момент, она возьмёт с полки книгу, в которой находится рукопись. Это просто чудо, что она, с ее умом и любознательностью, еще не раскрыла единственную книгу на незнакомом языке.

– Я надеюсь…– Фирст хотел сказать: «ей не грозит опасность», но, вспомнив про диагноз, замолчал.

Хаз, легко прочитав мысль Фирста, сказал:

– Всё в ваших руках.

– Я? Что я могу? – удивлённо спросил Фирст.

– Вернуться и уничтожить рукопись.

– Вернуться? Нет, это невозможно, – резко сказал Фирст. – Вы же должны знать, что это невозможно.

– Я придерживаюсь иного мнения, – благодушно улыбнувшись, сказал Хаз. – Помните, я уже говорил, что для осуществления вашего визита мы приняли экстренные меры?

– Да, конечно, помню.

– Однако не только экстренные, – продолжил Хаз, – но и экстраординарные. Прекрасно вышколенные сотрудники добрейшей Т.Т., как, впрочем, и превосходная аппаратура не застрахованы от ошибок.

– Что?! – вскричал Фирст. – Что вы сказали? Повторите, пожалуйста.

– Конечно, – сказал Хаз, словно не замечая волнения Фирста, – печень ваша не в идеальном состоянии, что и неудивительно, однако вполне функциональна. Что касается этой заразы, то ее у вас нет и в помине.

– О, Господи! – воскликнул Фирст. – Значит, Палестина вне опасности?

– Да, но только в случае уничтожения рукописи, – безаппеляционно заявил Хаз.

– Я же говорил, – радостно сказал Фирст, – что вы готовите торг. Что от меня требуется?

– Вернуться и уничтожить рукопись, – сказал Хаз, ничуть не обидевшись на замечание Фирста о торге.

– Согласен, – Фирст не раздумывал ни секунды. – Но как я могу вернуться?

– Это уже моя забота.

– Какие-нибудь формальности? – спросил Фирст, ощущая сильнейшее головокружение.

– Почти никаких. Только ваше слово.

– Оно у вас, – немедленно сказал Фирст.

– Отлично, – Хаз удовлетворённо выдохнул, потом посмотрел на часы и сказал: – До прихода госпожи Палестины у нас ещё есть время. Сигару?

– С удовольствием, – согласился окончательно развеселившийся Фирст.

– Превосходный сорт, – Хаз достал из коробки две сигары, – рекомендую.

– Спасибо, не премину воспользоваться вашим советом.

– Один вопрос, – сказал Фирст, глядя, как собеседник нежно обрезает кончики сигар.

– Пожалуйста.

– Вы же знали, что я соглашусь. К чему тогда весь наш разговор?

– Молодой человек, – ответил Хаз, впервые обращаясь к Фирсту не по имени, и протягивая ему сигару, – я стар, мне скучно, и я, в отличие от вас, люблю поторговаться, пусть даже с предсказуемым результатом. Хотя, если честно, полной уверенности в успехе у меня нет никогда. Закурим?

Хаз подвинул зажигалку поближе к Фирсту.

Фирст раскурил сигару и спросил:

– А какая опасность могла грозить Палестине, если…

– Я понимаю, что вы хотите сказать, – перебил его Хаз. – Это не принято, но вы попробуйте затянуться. Восхитительный аромат усиливается, попробуйте.

Фирст послушно, как загипнотизированный, вдохнул дым в лёгкие, и, проваливаясь во тьму, услышал плавно затухающий голос: «Без любви она всегда в опасности»…

Одно слово было выделено: как всегда – произвольно.



Завершено в ночь страстной пятницы 2007 года.

 

[ВАТТ]

шeдевр.
...еще не дочитал,но спасибо,эмоции не скрытЬслица читая...это классика.

 

[ТИСКИ]

как он ссука написал все это? Мне понравилось

 

[Polina]

Эмир, "...рукописи не горят" !!!
Гениально!

 

[Немец]

Эмир,не лень повториться-нет слов,одни эмоции,снимаю шляпу...

 

[ВАТТ]

Да,Эмир а я не ошибся таки в твоей причастности ко всей одаренной когорте, к общему делу создания
нового, только так...только так невозможно научится,а только родиться,вот поэтому я и говорил о пути к счастью,хоть некоторые и считают его(и путь и счастье) иллюзией,но то как создается замысел таит загадку-это есть готовый завершенный образ сюжета т или всётаки плод сутьпоиска и формулировок.
Вобщем,как же у тебя рождается история?
Эмир,поделись тем,что называется "зерном истины"!
С ув.

 

[Polina]

Сань,он нам своих секретов не расскажет...))
Мудрый Хитрец или Хитрый Мудрец?!
а так-то...с этим надо родиться!!!
Ты спрашиваешь история...
но,если взять главного персонажа,Фирста то бишь...
то каждому его легко нарисовать...ибо Фирст,ну или часть его,есть в каждом из нас...
в каждом наркомане!
ОПЫТ и ТАЛАНТ
может и еще какие-нибудь составляющие,что-то сакральное даже...

 

[Хэнк]

С удовольствием прочитал !
Спасибо Хаш-Хаш !

 

[damu]

С удовольствием прочитал !
Спасибо Хаш-Хаш !

ну не врииии,фэнк!!!