Егор Радов "Рассказы"

+++

Команда форума
Покойся с миром
Модератор
Тор4People
Регистрация
30 Ноя 2016
Сообщения
1,379
Предпочтения
Опиаты
Близкие Егора после его смерти опубликовали сборник под названием "Мандустра" куда вошли как публиковавшиеся ранее так и не публиковавшиеся рассказы. Сделал такую вот выборку из шести рассказов, касающихся темы наркотиков:

КАК Я СТАЛ НАРКОМАНОМ

Когда у меня появилась первая мысль о наркотиках, я даже не могу вспомнить. В свое время я читал о них в газетах, естественно, под рубрикой «их нравы» или что-то подобное. Из этой писанины я понял следующее: это нечто запретное, распространенное на Западе среди нехорошей буржуазной молодежи, вызывающее кайф и развратное. Все это меня жутко привлекало, но мне и в голову не приходило, что наркотики можно достать где-то здесь. В разговорах с приятелями они почти никогда не упоминались, но мысль о них у меня где-то подспудно сидела.


Все изменилось после того, как я причитал в «Комсомольской правде» (название-то какое!) статью «Тайна коктейля Джеф». Статья была про то, как наша молодежь (это советская-то, подумать страшно) варит мульку из эфедрина.


Для меня это было тогда так же удивительно, как если бы я узнал, что из аспирина можно сделать героин или что-нибудь подобное. Эфедрин для меня был всего лишь каплями в нос. В те благословенные времена он свободно продавался в аптеках, правда, уже по рецепту и стоил — смешно сказать — 8 копеек за фурик. Кроме того, в статейке упоминались колеса — некие таинственные таблетки, вызывающие кайф.


Меня это все жутко заинтересовало: как же так? советские люди вместо того, чтобы строить коммунизм, торчат, а я об этом только в газетах читаю — явный не порядок. Я стал расспрашивать своих знакомых и через недели две уже знал название колес — мазепам. Еще примерно через неделю я их достал — купил у дружка, у которого их пила мать, за два рубля. Сожрал восемь штук, опьянел, через некоторое время протрезвел, но никакого похмелья не было, что мне жутко понравилось. И я стал периодически их доставать. Тогда это считалось круто.


У меня есть друг, в то время у него была баба, которая училась в том же институте, что и я, а у этой бабы была подружка, которая сама любила закинуться колесами, и они у нее почти всегда были. У нее-то я их и доставал. И вот однажды она принесла мне попробовать другие колеса — циклодол, всего один листик — 10 штук. Первый раз я съел три колеса, и, к моему разочарованию, никакого эффекта не было; на следующий день я съел еще четыре, появилось какое-то странное легкое опьянение и больше ничего. Полное говно, решил я. Но оставшиеся три выбрасывать было все же жалко, и я их съел. Я лег на диван и стал читать статью в газете про то, как героические менты на вертолетах, машинах и еще чем-то (хорошо не на танках) отлавливают безоружных сборщиков травы. Я увлекся чтением этой лажи и вдруг заметил, что появилось какое-то необъяснимое удовольствие, по телу проходят волны кайфа, цвета стали ярче. Я лежал и охуевал от этого, я не испытывал ничего подобного раньше (не могу этого объяснить, но и потом тоже, даже сейчас от героина), потом я пошел погулять и еще долго находился под впечатлением от пережитого состояния.


Так я впервые поймал настоящий кайф, сложно поверить, от сраного циклодола. Потом я еще несколько раз доставал циклуху. Мазепам и ему подобное интересовали меня теперь мало.


Однажды я копался у одного дружка в аптеке в поисках колес и обнаружил фурик с надписью «эфедрина ГИДРОХЛОРИД 3 %». Я знал что из эфедрина можно варить мульку, но это какой-то гидрохлорид да и как это делать, я не знал. Я попытался его забрать, но дружок, гад такой, назначил за него цену — червонец. Я стал торговаться, и в результате мы сошлись на том, что я когда-нибудь достану колес и угощу его (до сих пор достаю).


Но у меня не было баяна, и я не знал, как готовить.


Однажды после успешной сдачи экзамена я шел из института и решил зайти в аптеку в студгородке, я слышал, что одноразовые баяны можно купить без рецепта.


Я зашел в аптеку и спросил:


— У вас есть одноразовые шприцы?


— Нет.


— А стеклянные только по рецепту?


— Только по рецепту.


Я уже собрался уходить, но вдруг меня осенило.


— Понимаете, — сказал я, — мне подарили паркеровскую ручку с золотым пером, — с этими словами я с понтом полез во внутренний карман — будто там правда что-то лежало, — а она с чернильными баллончиками, наши баллончики к ней не подходят, а родные кончились и заправить их негде.


Пурга, которую я промел, вроде начинала действовать.


— А что, пипеткой нельзя заправить? — сделав рожу чекиста, спросила аптекарша.


— Нельзя, она не пролезает в горлышко, — ответил я.


— А вам какой шприц? — все еще с недоверием глядя на меня спросила аптекарша.


— Да какая разница, любой! — стараясь сделать максимально невинную морду, ответил я.


— Ну ладно, выбивайте.


Так я купил свой первый баян.


Баба моего друга, о которой я упоминал, в свое время год сидела на мульке, потом завязала и стала ярой противницей торчания, но больше узнать технологию варки было не у кого. Однажды она попросила меня принести ей для какой-то ее подружки бланки допусков, потому что у той начинались проблемы из-за прогулов.


Я ей пообещал, но когда принес, сказал:


— Услуга за услугу — ты мне рассказываешь, как варить, и допуски твои.


После недолгого препирания ей все-таки пришлось рассказать.


Оставалось только найти — с кем.


Я предложил одному своему одногруппнику и собутыльнику, и он на удивление сразу же согласился.


Мы пришли ко мне, и я стал варить. Уколов я тогда боялся дико. Один вид баяна да еще с толстой иглой приводил меня в ужас, как орудие пытки. Кроме того, осознание, что то, что я нахимичил, сейчас пойдет мне напрямую в кровь и это нельзя будет даже выблевать, настроения явно не поднимало. Если бы я был один, я бы пересрал, но мне было стыдно перед другом, и отступать было некуда.


Я отдал ему ключи от квартиры, выключил на всякий случай телефон, и сказал:


— Если со мной что-нибудь случится, забирай баян и съебывай. Никакую «скорую помощь» не вызывай.


Я закатал рукав, надел перетяжку и отвернулся. Вначале я почувствовал резкую боль от иглы, потом заметил, что что-то стало меняться, потом почувствовал, что будто на голове появился какой-то обруч. И я закрыл глаза.


Друг вынул иглу и прижал место укола ваткой. Я сидел молча.


— Тебе плохо? — спросил дружбан.


— Нет, мне хорошо, меня прет! — почти заорал я.


Было 9 марта 1987 года. Так я впервые вмазался.


Кстати, несмотря на то, что мулька понравилась моему дружбану, он больше никогда не вмазывался.


Второй раз я вмазался мулькой через некоторое время после первого раза. Постоянного канала на эфедрин у меня не было. Я снял бабу в «Молоке» и познакомил с ее подружкой одного своего дружбана. Эта баба работала медсестрой, и мы попросили ее достать эфедрин в ампулах. Она отнеслась к этому отрицательно, но сказала только одно: «Зря ты этим занимаешься», и посмотрела на меня с сожалением. Тогда впервые я испытал чувство стеснения от того, что торчу.


Но больше всего удивил меня дружок.


Я начал варить, а он сказал странную фразу, которой я не придал значения:


— Когда вмажемся, у меня будет к тебе предложение.


Я не стал его расспрашивать, но когда мы вмазались, то, что он сказал, подействовало на меня, как удар дубиной по голове. Виляя вокруг да около, он предложил отсосать у меня хуй! Человек, которого я считал своим корефаном! Самое главное, что перед этим я дал ему слово, что никому не расскажу о том, что он меня попросит. Слово я сдержал, но кайф был испорчен, и я лишился корефана. После этого я его в вежливой форме отписал на хуй, а ведь был парень, как парень. С виду нормальный, ходил по бабам, был даже женат. Бывает же такое говно. Хотя мулька снимает многие барьеры и человек раскрывается, как он есть.


После этого я несколько раз закидывался циклой, но про это ничего особо интересного рассказать не могу.


Была весна 1987 года, и впереди маячило нечто чудовищное и неотвратимое — армия. Перспектива отсидеть два года совершенно ни за что меня просто убивала. Попасть в рабство для меня, человека, для которого свобода дороже своего на свете, было просто невыносимо. Эта жуткая мысль не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Внешне я пытался храбриться. Может быть, у меня это и получалось, но все время хотелось хоть чем-то заглушить кошмар. Я доставал транки и жрал их пачками. Немного это помогало, и я решил взять с собой в проклятые вооруженные силы хоть немного колес. Я расклеил помазок, набил его транками, и так провез в армию.


Долгое время сожрать их не удавалось — абсолютно не было времени. Но вот в курсантской роте мне удалось попасть в число отчисленцев, для чего приходилось все время включать дурака, и я как-то остался один. Я вскрыл помазок и сожрал половину содержимого, а вторую половину пересыпал в карман. Закосел я быстро. Впервые за несколько недель в армии я почувствовал себя свободным. Мне стало все глубоко по хую. Это чудесное ощущение освобождения я помню до сих пор.


И я решил пойти в чипок. Причем пошел я напрямую через плац, где и был немедленно отловлен и доставлен в роту. Сержант — сука стал меня допрашивать, а я ему сильно заплетающимся языком отвечал, что все ништяк, причем, по-моему, дословно. Он заставил меня отжиматься, чего я, конечно, не мог. Тогда он все понял окончательно и потащил меня в санчасть.


Как я это смог сделать, я и сейчас с трудом понимаю, но мне удалось сбросить в урну колеса, которые были у меня в кармане.


Меня привели в санчасть, врач начал задавать несуразные вопросы, что со мной происходит, и заставил показать руки, на что я растянув лыбу до ушей, сказал:


— Да центряки, как у младенца.


Самое интересное, что мне за это ничего серьезного не было, наверное, из-за того, что меня уже перевели в роту отчисленцев.


Не буду описывать жизнь в роте отчисленцев — пишу я все-таки не об армии… Но получилось так, что у меня дико нарвал палец и меня положили в санчасть. И в санчасти в процедурном кабинете я увидел 20-кубовый фурик с эфедрином. Я его попытался спиздить, но не удалось, чуть сам не спалился.


Как-то случайно я увидел, что его перенесли в приемную. Когда запахивали на работы, я не стал ныкаться, как обычно, а сам как бы случайно попал разбирать какие-то карточки в приемную. Там-то я его, родимого, и увидел. Когда несколько человек вышли, я незаметно переложил его в свой ящик. Я выбрал момент, когда кусяра, который сидел с нами и всех пас, отвернулся, и переложил фурик в карман. Потом вышел якобы в туалет и сныкал фурик в сливном патрубке унитазного бачка, чтобы, если бы начали искать, фурика не было рядом со мной. С меня и одного палева хватило. Но искать его никто не начал.


Когда я выписался из санчасти, без труда забрал с собой фурик. И, как пришел, рассказал об этом проверенному человеку — Виньке. Тогда у меня и мысли не было, что удастся двинуться, я надеялся просто выпить.


Винька взял в долю каптера Мазура, который заныкал фурик в каптерке, и еще пришлось взять в долю Скляра, который, как потом выяснилось, на воле сидел на маке. Главное то, что набравшаяся шобла зазря на хвоста не падала, они достали все: и уксус, и марганцовку, и, самое главное — баян, и нашли место, где сварить и вмазаться — в сушилке, которая на ночь опечатывалась, но ее удалось опечатать так, что можно было открыть, не срывая печать.


Не буду описывать, сколько было принято мер предосторожности, кто был в армии, меня поймет; но — мы вмазались! Что такое мулечный приход, да еще один из первых, словами не опишешь. Но что такое вмазка в армии! Не знаю, с чем и сравнить, но, наверное, это как из ада на час вырваться в рай. На непередаваемое чувство перева накладывалась радость от того, что удалось наебать всех этих проклятых козлов, которые отравляли нам жизнь и все время следили за тем, чтобы служба не казалась медом.


Больше в армии приторчать не удалось.


Но вот я вышел на волю. После двух лет, вырванных из жизни неволей армии, хотелось одного — добрать радости жизни, которых я был лишен во время проклятой отсидки в армии, и я начал активные поиски.


Из кайфов я к тому времени был знаком только с циклухой и мулькой. Подделывать рецепты я тогда толком не умел, но начал пытаться.


Основным способом поиска было доставание через знакомых. У одного из них я дома обнаружил эфедрин, но он был ярым противником торчания и категорически не хотел мне его дать. Однажды я нашел зажигалку, и мне удалось развести его на жадность и обменять зажигалку на эфедрин.


Тогда около 21-го дома была тусовка дембелей моего призыва и просто местных ребят. С одним из них я и закорешился на почве торчания, и мы вмазали мульку из моего эфедрина. Так началось наше корефанство.


Однажды ему удалось достать рецепт на циклодол. Жутко стремаясь, мы ходили с ним по аптекам, во многих циклодола не было, а, может быль, нам его просто не давали, но все-таки мы его купили! И где! В главной аптеке города, в Первой! Кто в то время мог подумать, что всего через несколько лет около нее будет настоящий наркорынок…


Через некоторое время я научился смывать чернила с рецептов, а наш участковый врач все время выписывал рецепты чернильной ручкой. И понеслась пизда по кочкам! Мы с корефаном стали регулярно косить, вызывать врача, он выписывал нам рецепты, я их подделывал и мы брали по ним циклуху.


Вначале все было нормально, но потом стали расти дозы, появились отходняки, и я привык к кайфу. А циклуха — гадость ужасная. Она расшатывает нервы, вызывает бессонницу, пропадает аппетит. Днем нажирался по полной программе — штук восемь, а то и целый пласт (10 шт.), вечером хотелось догнаться и хотелось очень сильно. Потом ложился спать, но сон не брал, и приходилось есть еще парочку, чтобы заснуть. Утром просыпался с сильным отходняком, и, чтобы его сбить, приходилось съедать еще. Днем в институте начинался невозможный сушняк и тошнота. Чтобы пообедать, нужно было сожрать еще, а когда приезжал домой, опять нажирался по полной программе — круг замыкался.


Все это мне жутко надоедало и хотелось завязать. Я держался некоторое время, отходняк проходил и опять хотелось этого чертового кайфа. Я смотрел на поблескивающий красными буковками пласт и все начиналось по новой.


Баловство кончилось, это было уже настоящее торчание.


На мое счастье завод по производству циклухи временно встал и ее начали отпускать по номерным рецептам, которые почти невозможно было достать. Чуть ли не полугодовая циклодольная эпопея закончилась.


Желание словить кайф ослабло, но не пропало совсем. Один мой знакомый периодически курил траву, но прямого выхода на нее у него не было. Я часто просил его принести мне попробовать «настоящий» наркотик. И вот однажды мне принесли попробовать.


Первые несколько тяг не принесли никаких ощущений, но последняя вдруг накрыла. Я почувствовал себя неожиданно опьяневшим, все стало каким-то необычным, и я испытал кайф, сильнейший кайф! Трава мне однозначно понравилась.


Выход на хеш я нашел довольно быстро, но карабль тогда стоил 25 рублей, а стипендия у меня — 55 рублей, так что торчать было очень дорого. Но удалось найти выход на мелкий опт — по 150 за стакан, а в стакане 10 кораблей. Без проблем я стал приторговывать, проблемы с наличием травы отпали сами собой, еще и деньги иногда оставались.


Скоро я стал заниматься укрепкой, за вечер удавалось заработать по 300–400 рублей, так что хеш стоил для меня смешные деньги, и его было у меня завались.

Жизнь шла веселая: деньги были, и не мало, была подруга, постоянные тусовки, и трава была очень кстати.
 

+++

Команда форума
Покойся с миром
Модератор
Тор4People
Регистрация
30 Ноя 2016
Сообщения
1,379
Предпочтения
Опиаты
КАК Я ЛЕЖАЛ В НАРКОЛОГИЧЕСКОЙ БОЛЬНИЦЕ

Земную жизнь пройдя до половины, я обнаружил, что со мной случилось самое страшное, что может произойти с человеком: я превратился в опийного наркомана. Начавшись как несерьезное, приятное, забавное занятие, это увлечение постепенно и как-то подспудно захватило все мое бытие, уже почти заменив собой и творчество, и любовь, и изначальную радость чувствования реального вещного мира, и честолюбивое стремление состояться, которое и движет нормального человека вперед — к триумфу, путешествиям и наслаждению собственной значимостью.


Как же так получилось? Впрочем, все равно — надо было думать о том, как выбраться из сладкого ада моей новой уже почти сформировавшейся действительности и вернуться в многообразную человеческую реальность, которая не сводится к бесконечной череде кайфа — счастья — радужного умиротворения и ужаса — нетерпения — темного кошмара, что неотвратимой расплатой, словно Дамоклов меч, висит над каждым наркоманом.


Попробовав для начала переломаться на сухую, сутки проведя на диком кумаре в ужасном полубессознательном состоянии, я убедился, что моя нынешняя доза и стаж (три года) уже не позволяют просто так взять и бросить, перемучившись.


И вот очередным безрадостным утром, вмазавшись ампулой нормина, чтобы иметь возможность шевелить конечностями и передвигаться в пространстве, я доехал до больницы № 13, принадлежащей Центру наркологии, и через какое-то время, занятое оформлением различных бумаг, стал ее пациентом.


Итак, больница… Настоящий мужчина должен хотя бы раз в жизни переболеть триппером, настоящий наркоман — хотя бы раз отлежать в наркологической больнице, чтобы испытать это на себе.


Унылая, закрытая от внешнего мира, как тюрьма, обитель последней надежды на прошлую «нормальную жизнь»; пристанище обессилевших приверженцев химического решения своих душевных проблем; скорбный приют разуверившихся в собственных силах несчастных больных существ, которые сами себе выбрали болезнь и ад, но до сих пор мечтают о счастье и о кратковременном рае; «маковый корпус»; сборище печальных революционеров плоти и духа, добившихся в результате своего восстания против природы лишь добавления к обязательной для каждого человека необходимости есть, пить и дышать еще одной все перекрывающей страсти, неудовлетворение которой теперь равносильно медленной мучительной гибели; дом вожделенного возрождения, которое на самом-то деле ненавидишь всем сердцем и втайне совершенно не желаешь.


Вообще-то основной контингент лечащихся составляли алкоголики, а нас — рыцарей Шприца — было четыре-пять человек. Один был винтовой (винт — самодельный первитин), другой, по официальной версии, лечился от ЛСД, а на самом деле просто отмазывался от милиции, которая нашла у него питерскую «кислоту».


От алкоголиков исходило тяжелое, какое-то затхлое биополе, которое создавало во всем больничном отделении атмосферу устойчивого невроза и несчастья; наркоманы же — мои коллеги и товарищи — были более легкими и веселыми, поскольку длительные и неотвратимые ломки, видимо, мощно закалили их дух и организм.


Врач вызвал меня и долго вносил в компьютер мою жизнь, потом сказал, успокоив:


— На ночь вам сделают два укола, один — для сна и другой — чтобы вас не ломало.


— Норфин? Марадол? — поинтересовался я.


— Нет, норфин у нас больше не употребляют, он снимает ломку, но на него подсаживаешься, ведь он — наркотик.


Я грустно потупил взор, потом спросил:


— Как же вы лечите?


— Трамалом.


— Да он же ничего не снимает!


— Снимает. Весь вопрос в дозе. Вот наша схема, мы никаких тайн не делаем: три капсулы трамала четыре раза в день вместе с двумя феназепамами, на ночь два реладорма, и еще первые три дня колем реланиум. Через десять дней ломка проходит, и мы снимаем бессонницу и тягу, даем антидепрессанты. Вам, наверное, я назначу капельницы с мелипрамином, чтобы быстрее восстановилась выработка организмом эндорфинов — ваших собственных опиатов, недостаток которых и приводит к ломке и депрессии. Так они будут восстанавливаться от трех месяцев до года, а с антидепрессантами — быстрее. Уяснили?


— Да, — уже веселее ответил я.


— Вы, вообще, хотите бросить? Потому что мы только помогаем, а если человек не хочет, его никак не вылечишь.


— Я о-о-очень хочу бросить! — воскликнул я.


— Врете, — убежденно сказал врач.


— Почему?


— А наркоман всегда врет. Когда наркоман говорит «здравствуйте», он уже врет.


Потекли больничные дни, заполненные скудной едой, процедурами и таблетками.


Первое время я полусонно лежал, напичканный успокоителями, будучи, как это называлось на местном жаргоне, обмороженным, и в самом деле почти не чувствовал ломки: все-таки современная медицина может ее снять, может, если хочет, — зачем же я раньше столько страдал?!


Наконец-то в этой больнице, в моем нынешнем состоянии я ощущал неведомую доселе гармонию, чувство абсолютной правильности происходящего,истинного соответствия моего положения моему местонахождению: я не гад, не поддонок, не порочный отброс общества, а больной, и меня лечат. Я испытывал некое скучное счастье, блаженный покой, сменивший напряженный наркоманский образ жизни, полный своеобразной романтики, веселых удач, радостных утренних восходов и приходов и нищенского отчаяния, когда весь мир вокруг тебя умер, а ты знаешь единственный способ его воскресить, но не можешь им воспользоваться и тупо лежишь в постели, отсчитывая часы ужаса и мрака.


— Вмазаться хочу — готов биться головой о стену! — в первый же день заявил мне наркоман из Тюмени.


Потом он рассказал мне, что у них сторчался весь город — наркотики валяются чуть ли не под ногами, и он сбежал в Москву, чтобы как-то избавиться от вечного кошмара сибирской жизни.


— Ты ничего с собой не принес? Хоть что-нибудь — колеса, трава?


— Нет, — недоуменно ответил тогда я. — Я же пришел сюда лечиться! Здесь же обыскивают.


— Ну и что? — сокрушенно сказал он. — Ладно… Десять дней полежишь тут — увидишь!


Меня продолжали обмораживать, что мне очень нравилось, поскольку я не чувствовал не только ничего плохого, но и вообще практически ничего, только сонливость.


Через десять дней ломка, очевидно, закончилась, но меня продолжали накачивать лекарствами и стали давать уже какие-то возбуждающие средства, так что я немного воспрял.


Однажды вечером я, словно лев в тесной клетке, ходил по длинному больничному коридору, не понимая, что происходит, и вдруг осознал, что если я сейчас же не вмажусь, то просто умру, — случился какой-то бешеный приступ этой самой тяги, про которую мне буквально каждый день ездил по ушам врач — грустный от того, что не сможет с нами ничего сделать, заставить завязать, и даже, по-моему, в чем-то завидующий нам, тем, кто в отличие от него, знает не из книг этот кайф.


Я бросился к дежурному врачу буквально с криком:


— Сделайте со мной что-нибудь! Я хочу наркотик!


Внезапно все блага мира перед моим взором перестали чего-то стоить по сравнению с наполненным шприцем и знанием, что ты можешь сейчас вмазаться! Это было наистраннейшим ощущением.


— Ну и влип же я! По самые уши! Что делать?


— Хорошо, что вы пришли, — сказал врач.


Мне сделали какой-то укол в задницу — я успокоился и заснул.


Лечение продолжалось, мне начали ставить капельницы, от которых я сперва засыпал, а потом испытывал безудержное возбуждение и желание жить, хотя чувствовал себя при этом безмозглым бараном. Так они снимали тягу, отбивая все желания.


А алкоголики вокруг были жутко печальны, им предстояла эспераль, и они, кажется, готовы были сделать все, что угодно, за небольшой стаканчик пива или водки.


— Вот приду домой, напьюсь, — говорил я им в курилке. — А что? Выпить-то мне можно. Я же наркоман!


Они смотрели на меня с плохо скрываемой завистью и непониманием. Для алкоголика, как и вообще для всякого обычного человека, существует только три состояния: пьяный, трезвый, похмелье. А у нас! Какое раздолье и разнообразие! Приходы от опиума, кокаина, винта, таска, кумары, психологическое расширенное сознание, миры гашиша, марихуаны, отходняки… Воистину, наркомания — вещь намного более крутая, чем какой-то алкоголизм, поэтому мы ходили по больнице, гордо подняв голову и втайне презирая пьяниц, которые сами не могут справиться с эдакой ерундой, как этиловый спирт!.. А они грустно злились и, по-моему, всерьез задумывались о правильности избранного ими пожизненного удовольствия.


В конце концов меня вызвал доктор и сделал выговор за то, что я разлагаю отделение и всячески смущаю алкоголиков. Я обещал, что больше не буду.


— Хотите, я вас закодирую? — спросил он. — Или есть такие таблетки — налтрексон: утром принимаешь, и опиум на тебя не подействует, если ты его в этот день употребишь, так что колоться нет никакого смысла. И ты не колешься!


— Я сам справлюсь!


Как же я был самонадеян!


Однажды устроили лекцию о наркомании, которую читал старый врач с бритой головой и завораживающим взглядом талантливого психотерапевта.


— Вам нужно садиться в тюрьму на два года или уходить в монастырь. Изоляция нужна, по-другому не бросить, уж я-то знаю — я лечу наркоманов с шестидесятых годов.


— Как же так! — возмутился я на его печальное заявление. — А просто дома?


— Один процент, — безжалостно отрезал мягко улыбающийся врач.


Мы постоянно пили чифир — единственное развлечение, которое в сочетании с выдаваемым нам реладормом давало вполне конкретный кайф, и втайне играли в запрещенные здесь карты.


Однажды я проснулся рано утром после кошмарного сна: я нахожусь дома и сейчас проснусь без денег, на кумаре. Но я открыл глаза — вокруг была больница, все было нормально, и один веселый парень, который в обычной жизни любил выпивать бутылку водки, а потом вкалывать себе двенадцать ампул реланиума в вену, из-за чего его организм пришел в полную негодность, протянул мне прямо в постель чашечку чифира. Это было восхитительно!


О, неистовая жажда измененных состояний! Ты неистребима. Что можно сделать с тобой?!..


Так все и продолжалось. Таблетки, чифир, зашивающиеся алкоголики, настойчивые беседы врача и безумное желание вмазаться, достигшее каких-то вселенских масштабов. Я все больше баранел от антидепрессантов, и меня постепенно затопляла чудовищная тоска. В принципе, тут оставалось только лежать на кровати и смотреть в потолок. Я мог выйти в любой момент, но мне было страшно.


— Когда же вы меня выпишете? — спросил я как-то доктора. — Я уже переломался. Дальше все от меня зависит! А здесь мне дико тоскливо и скучно — стены давят…


— Чем больше лежит наркоман — тем лучше, — ответил доктор. — Все вы говорите, что в больнице стены давят, а выпишешь вас — так на вас и дома стены давят!


В наше отделение поступила юная девушка, которая торчала вместе с мужем — они решили лечиться в разных больницах. Также поступил совершенно деградировавший тип с распухшими руками и мутным взглядом. У него совсем не осталось вен, только в паху, куда он и кололся. И еще поступил совершенно обалдевающий от предстоящей ему больничной жизни без кайфа молодой кавказец, весь в шрамах, отвечавший на вопрос, откуда у него личный «Мерседес», на котором он сюда и приехал: «Воровать надо уметь».


Юная девушка положила глаз на веселого парня-реланиумиста и в первый же вечер отдалась ему в его палате, где, кроме него, лежал только совершенно свихнувшийся алкоголик Петрович, который каждое утро кричал медсестрам и врачам, что ему надо немедленно ехать на хутор и машина уже ждет внизу.


Реланиумист подошел ко мне ночью и попросил:


— Дай сигарету, а то этот секс уже достал!


— А что, ты ее все-таки трахнул? — недоверчиво спросил я.


— Да… Ей просто скучно… Но я сам офигел — отдается мне и говорит, что дико соскучилась по мужу… Вот как.


Я совершенно обалдел от тоски и антидепрессантов. И еще безумно хотелось вмазаться — хотя бы раз.


«Один раз же можно, — говорил я себе. — Один раз — не пидарас. С одного раза не кумарит! Приду, вмажусь — и все, больше не буду».


Мысль о том, что я испытаю, по крайней мере, один приход, грела меня, словно ласковое пуховое одеяло в холодную зимнюю ночь. Я ходил туда-сюда по длинному полутемному больничному коридору и все время представлял, как куплю грамм опиума, приду домой, не спеша приготовлю, выберу раствор в шприц, вколю его в вену, возьму контроль и… А потом уже начну жить нормальной трезвой жизнью. Но сперва…


Сколько уже повыгоняли из этой больницы! Два алкаша нашли деньги, дали их третьему, который на улицу выносил по вечерам мусор, тот купил бутылку водки в ларьке, принес в отделение… тут же был обыскан милиционером, постоянно дежурившим на первом этаже, и уличен. Несмотря на его пожилой возраст и слезные просьбы, его выписали на следующее утро. Толстый наркоман с бритой головой, весь в татуировках, тоже исхитрился достать водку (хотелось уже чего угодно!) и опять-таки был застукан и изгнан. Через день он пришел за вещами и сообщил, что едет реставрировать какой-то подмосковный храм с коммуной бывших наркоманов. Он не хотел опять начинать!


Тип, который кололся в пах, сдружился с кавказцем, которому было так плохо на ломках, что его абсолютно закололи галоперидолом — он все время лежал в палате, как труп, и выходил иногда покурить, еле переставляя ноги, а изо рта его капала слюна, как у дебила; они вдвоем все время пытались вышустрить опиум, названивая друзьям, чтобы те подвезли, но пока не получалось.


Я же вел себя исключительно дисциплинированно и все время сообщал доктору, что мне уже давно пора домой, торчать я не собираюсь и тяги у меня нет, а здесь я схожу с ума от скуки и безделья.


«Зачем вмазываться здесь? — спрашивал я себя, наблюдая кавказца и его друга. — Это же просто какой-то маразм, а не удовольствие! Вот я выйду и… тогда оторвусь!»


Я так замучил доктора просьбами о выписке, что он решил отпустить меня.


— Вообще-то ты еще недолечен, но раз ты так настойчиво просишь… Последний раз спрашиваю: кодироваться будешь?


— Нет!


— Налтрексон?


— Нет-нет.


— Ладно, — вдруг улыбнулся он. — Если ты так уверен в собственных силах, может быть, ты действительно бросишь… Может, у тебя и получится. Выпишу тебя завтра. Но нужно будет пить лекарства еще три месяца, приходить ко мне…


— Конечно, конечно, — заверил я, а про себя подумал: «Ничего-то ты не понимаешь в наркомании, дорогой мой нарколог… Хотя стараешься. Ну как можно вытащить человека из целого мира, именуемого „Опиум“, самому не проведя в нем ни секунды! К сожалению, тут ничего не объяснишь. К примеру, такое, казалось бы, наипростейшее понятие — эйфория. Испытай ее, и, клянусь, для тебя не будет уже все так однозначно, как раньше, когда ты изучал по учебнику „действие морфина“ и „абстинентный синдром“! Но лучше, конечно, ничего этого вообще не знать — не пробовать ни разу. Потому что это в самом деле страшная вещь, и она способна подчинить себе любого! Я не знаю, кем нужно быть, чтобы освободиться от нее, познав ее в полной мере!»


«А я?!» — горестно подумал я про себя, но вслух сказал врачу:


— Спасибо, доктор, я сделаю все, что вы скажете… Я больше не хочу.


Доктор был доволен. Наркоман всегда врет, даже когда говорит «здравствуйте».


На следующий день кавказец договорился, и ему подвезли два грамма. Его друг с одними паховыми венами совершенно в наглую ходил по всем палатам и спрашивал нитку. Он нашел ее у юной легкомысленной девушки, скучающей по мужу. Потом прямо при медсестрах растягивал ее вдоль, измеряя длину.


Они втащили опиум и ангидрид через окно и заперлись втроем в туалете, так что вскоре врачи заметили, что они пропали. Дежурная медсестра заходила во все палаты, спускалась вниз, несколько раз дергала дверь туалета, откуда девушка отвечала оскорбленным тоном: «Здесь я!»


Наконец они все-таки сварили и там же вмазались. Когда они появились в отделении, врачи все сразу поняли, завели девушку в кабинет, и та всех застучала.


Когда я зашел в палату, она сидела почему-то на моей кровати и плакала, а над ней стоял мягко и ехидно улыбающийся бритоголовый врач.


— Не выгоняйте меня! — ныла она. — Простите! Я больше не буду, я… Я не смогла удержаться, я не хотела, но как увидела раствор… Не могу-у-у! Не выгоняйте меня, пожалуйста!


— Да… — улыбнулся бритоголовый врач. — Вот что значит не знать современной фармакологии! Ладно, кайфуй пока, сорок минут у тебя есть…


— А что потом? — со страхом спросила девушка.


— Налоксончику, ну и…


— Не надо! Не надо! — зарыдала девушка.


Я вышел из палаты, почему-то злорадно посмеиваясь, и пошел к телефону. Один звонок — все нормально, меня ждали, и меня все ждало.


В коридоре кавказец и его дружок самыми последними словами поливали девушку.


— Сука! Мы ей все сделали, чтобы ей хорошо было, а она, падла, всех заложила, гнида!


Вскоре девушку потащили в процедурный кабинет, где вкатили что-то такое, от чего ее дико затрясло и вообще стало жутко плохо. Она продолжала рыдать, а ее подельников выписали.


Я попрощался с врачом, взял лекарства на первое время, спустился по лестнице и вышел на улицу.


Ровно месяц я провел в больнице — теперь я настоящий наркоман, я имел этот опыт, и сейчас он закончен.


«Один раз — не пидарас, — сказал я самому себе. — С одного раза не кумарит. И вообще я так мечтал хотя бы об одном приходе все это время! Но больше торчать я, конечно же, не буду — не хочу! Ну, может быть, раз в месяц… Нет, нельзя! Вот сейчас только сделаю один раз, последний… И все».


Я шел по улице, меня совершенно не ломало, не кумарило, и только нервная дрожь от антидепрессантов заставляла тело вибрировать в такт сладким предвкушениям, охватывавшим полностью все мое существо.


Я сразу же поехал к человеку, которому звонил.


Через неделю я проснулся и понял, что пришел в исходное, добольничное, состояние. Конечно же, за одним разом последовал второй (доза села, но ведь не выбрасывать же!), потом — третий (Бог троицу любит) и т. д. Лекарства я бросил пить в тот же день, как вышел, — надоело чувствовать себя бараном.


Я ощутил жуткое отчаяние — что же мне делать?! Садиться в тюрьму? Уходить в монастырь? Войти в один процент? Но как?..


— Все! — решительно произнес я вслух. — С завтрашнего дня буду ломаться! Схему я теперь знаю: три трамала, два феназепама, два реладорма на ночь… И никакой больницы не надо! А сейчас… Последний раз перед окончательной переломкой…


И я сладко улыбнулся, дрожа от начинающегося кумара, вспомнив, что у меня в холодильнике лежит грамм опиума.
 

+++

Команда форума
Покойся с миром
Модератор
Тор4People
Регистрация
30 Ноя 2016
Сообщения
1,379
Предпочтения
Опиаты
СЛЕДЫ МАКА


Мы жизни отдаем
последнее дыханье
за неба окоем
и маков полыханье.

Индржих Вихра
(пер. Олега Малевича)


Я рассчитал все дозняки на этот денек и ощущал себя, словно опустошенное нездоровой свободой существо, стремящееся воспарить в ласково мягкий, небесно разряженный мирок смутной, как сонные слова, услады. Раствор был во мне, раствор был вне меня, рядом: мои руки светились сумрачными дорогами вен, которые, будто двери без ключей, влекли меня к себе, за себя, в покои кайфа, запретного и вожделенно доступного, как плод, или блядь — стоило протянуть руку. Под столом валялись маковые бошки вперемешку со стеблями и корнями — всем тем, что называется капустой: шприцы лежали на столе, готовые впрыскивать чудесные жидкости в кровь, и миски с черными следами великого сладкого раствора были разбросаны повсюду вместе с бутылками из под растворителя, словно доспехи лучезарного рыцаря, который после судорожного поединка расшвырял их где попало и теперь пьет портвейн.


— Я вмажусь, — сказал я, лежа в кровати, раскрывая глаза.


— Кумарит, — прогудела моя жена.


О, этот салатно-ветвистый, запросто растущий в огородах мак! О, его причуды, его белый сок, называемый опиумом, его великие головки, называемые бошками! Я хочу быть с тобой сейчас же. О, этот дербан, эта тайная кража, этот ужасный, леденящий сбор, это напряженное выдергивание с грядок растений неги, этот преступный унос маковых снопов среди пугающих спящих дачных домишек, о, это коцанье!..


Я вышмыгнулся и вытянул вверх свою холодную сероватую руку. Я изнатужился и встал. Тело как-то внутренне скрипело, будто заезженный грузовик; я, шатаясь, подошел к холодильнику и достал заветный пузыречек. Затем через ватку, именуемую петухом, выбрал три куба. Перетягиваю, еле протыкаю кожу, тупая игла, где же вена, где же вена, контроль, нет, воздух в «машине», вот она, нет, раз — кровь юркнула в шприц, словно носик любопытной мышки в щелку. Оттягиваю, отпускаю, вмазываюсь, вынимаю. О…


Мир тут же возникает предо мной, как бесконечные облачные клубы сладкой энергии. Я бодр, я хочу есть, я хочу всего, счастлив, мне не нужен никто! Тело теперь напоминает порхающего ангела или достигший высшего своего качества организм йога. Я люблю реальность, мне нравится солнце, мне нравится дождь, мне все равно, я люблю сидеть, я люблю стоять.


— Эй! — в нос вскричала жена. — Ты сколько сделал? Выбери мне! Кумарит! Быстрей!


Я никуда не тороплюсь. Я медленно встаю со стула, и, улыбаясь, иду к прекрасному холодильнику. Я выбираю ей два с половиной куба и иду к постели делать желанный укол. И потом мы радостно завтракаем.


— Человек насквозь химичен, — весело говорю я, наслаждаясь колбасой. — Если некое вещество способно перевернуть твои эмоции и душу, значит, это — правда, и глупо это игнорировать. Остается, конечно, нечто незатрагиваемое, но оно и так остается. Воистину, человек — машина, на девяносто девять процентов. Внутренний мир — дерьмо.


— Мне нравится больше внешний, — заявляет жена. — Поедем на дачу.


Погода была светлой и благодатной, словно раскумарившийся опиюшник. Мы уложили в багажник множество маков и сели в машину. Не спеша я завел мотор, глядя в зеркало заднего вида на свое бледное восторженное лицо со зрачками размера маковых зернышек.


Я выруливаю, мы едем! Я переключаю скорости одним пальцем, закуриваю сигарету и лишь по какой-то ментальной инерции останавливаюсь на светофорах, не принимая в принципе участия в этой жизни, о которой надо все время думать и выполнять свой долг или множество долгов.


Шоссе стелется предо мною, будто нарастающий кайф. Я останавливаюсь у магазина «Автозапчасти» и вхожу в него. Блин! Здесь только ацетон. Но ведь на нем тоже можно приготовить любимую жидкость?


— Я купил две бутылки ацетона, — говорю я, опять садясь за руль. — Там совсем не надо лить воды в соду, как мне объясняли. Попробуем.


Слегка приглушенное солнце августа освещает мои исколотые руки, успокоенно застывшие на руле: я еду сто десять километров в час и напоминаю сейчас острие иглы, обращенное к душе. Мой дух витает: мое тело вибрирует от машины и от внутренних наслаждений. И мы едем и едем.


На выезде люди с автоматами, нас останавливают, это ОМОН, спаси меня, опиум!.. Я протягиваю документы и дрожу. Конец, конец, конец!


— Выйдите из машины, — говорит красивый омоновец в пятнистой форме. — Чего вы так переживаете?


— Нет, нет, ничего.


Я выхожу и становлюсь перед ним. Он ощупывает меня.


— Оружие есть?


— Нет, что вы!


Он насмешливо смотрит мне в глаза.


— На вас следы мака. Откройте багажник.


О!


Я открываю багажник.


— Ну что ж, господин наркоман, придется притормозиться. Двести двадцать четвертая?


И тут, словно персонаж из фильма Бергмана, я издаю тайный звук, он переполняет меня, он сметает омоновца, он вырубает реальность, он есть грохот отчаянной атаки, он есть шелест мака, он чудовищен и огромен, как страшное древнее знание, он есть единственное прибежище, вскрик Высшего, уничтожающий все среднее, случайное и настоящее. Это магия, каббала, к которой я иногда прибегаю, если необходимо.


— Что вы орете, — говорит омоновец. Я сижу за рулем, он держит мои документы. — Оружия нет?


— Нет.


— Счастливого пути.


Я медленно беру документы, осторожно их проверяю и кладу в карман. Я не спеша завожу мотор и трогаюсь с места. Мы уезжаем.


— Да… — выдыхает жена. — После таких штук надо немедленно вмазаться.


— Сейчас приедем, приготовим.


Мы почти неслышно едем дальше, испуганные, ошарашенные, уязвленные. Сие происшествие возникло неожиданно, словно резкий удар ножом в загорающее на пляже тело. Беспощадный кумар, похожий на обволакивающий все клетки противно холодный ручей, в который тебя безжалостно опускают, опять забился неотвратимым мешающим уснуть сверчком внутри ошеломленного, не верящего в него организма. Но у нас же все есть, у меня есть уксусный ангидрид — великая едкая влага, любимая жена опийного раствора, белая, очищающая все жидкость, кристально кислотные капли, необходимые «посаженному на корку», коричневому маковому экстракту, как наркотик. У меня есть ацетон, не приемлющий воды; у меня есть чудеснейшие маковые стебли в огромном количестве и прекраснейшие, эстетически совершенные, маковые бошки. Кумар развивался втуне, как безжалостный раковый метастаз, но я подсмеивался над его упорством и злобой; я зрел миг освобождения, словно затерянный в пустыне путник, счастливый видеть мираж вожделенного колодца и зеленого прохладного оазиса. Мы ехали, притаившиеся в автомобиле, будто страдающие от клаустрофобии дети, летящие в самолете. Я крутил руль; наступал холод.


— Надо будет сейчас приехать, тут же приготовить сухие бошки, вмазаться, а потом все остальное.


Дача была родной, как любимая вечно острая игла-капиллярка. Рядом с плитой стояли чистые миски; я подошел к кухонному столу и победоносно выставил на него бутылку ацетона. Мясорубка была под столом.


Началась приятная, нервная работа. Цвет от ацетона был странно-синим; я совсем не лил воды в соду, но тщательно нагрел кастрюлю. Цвет раствора был очень бледным. Я проангидрировал.


Мы развели, я выбрал.


— Вмажь меня…


Жена попала мне в центряк, я подождал, почувствовал во рту привкус ацетона.


— Это не то, — убийственно разочарованно произнес я. — Это не он! Не он!! Не он!!!


— Как?!


— Видимо, мы не умеем готовить на ацетоне. Наверное, нельзя совсем без воды. Сода не пропитает солому, и опиум не возьмется. Еще есть бошки?


— Зеленые.


— Суши!!


Мрачный ужас пронзает меня; отравленный раствор пульсирует в теле, уже охваченном кумаром, словно безумием; неверие в опиум поражает меня, как самое худшее, что только может случиться с человеком. Я лью воду в соду.


Я делаю снова; цвет на сей раз зеленый, правильный, ацетон кипит, кипит… и не выкипает!


— Что это? Блин, там одна смола! Мне кто-то говорил, что если так делать, будет одна смола! Опять у нас ничего не вышло! А! А!


Жена, словно тень смерти, стоит в углу. Опиума нет?


— Давай, теперь я попробую, — предлагает она.


Я ухожу, испаряюсь, выключаюсь на какой-то кровати, трясусь в судорогах, будто любимая только что оставила меня, тускло зеваю и вновь трясусь, трясусь, трясусь. Меня не интересует ничего, я не могу сидеть, не могу стоять, не могу лежать. Я не хочу есть, я не хочу жить. Проклятый ацетон! Опиум, сжалься!

Молитва опиуму

О, чудный опиум — прибежище счастливых!..
Твой шоколадный дух зажжет рутину дней
Прекрасной сладостью садов, где в цвете сливы,
В покое яблони, под сенью маковых стеблей
Пребуду я.

Ода опиуму

О, черно млечный сок
Корон цветов извивов…
Истомы ты исток!
Услады диво!
Когда ты входишь в кровь,
Всю душу озаряя,
Во всем, во мне любовь
И сладость расцветают.
Ты — грезовый угар
Блаженнейшего зуда,
Ты сам — Господень дар,
Ты — просто чудо!
Мой шприц наперевес,
Словно копье, возьму я
И нежный сок небес
В него вберу я.
Затем — проткнута плоть,
И кровь в цилиндре.
Осталось лишь вколоть
Раствор-целитель.
И тут же свет в глазах,
Как счастье, воссияет,
И смысла блеск в мирах
Вновь запылает.
Люблю твой цвет и вкус,
Взаимные обиды,
И вечный твой искус!
И запах ангидрида.

Я лежал, тщась разглядеть призрак счастья, мучаясь своим телом и душой, ужасаясь своему духу. Мир, как бледный юноша, умирал рядом со мной, дергаясь и сотрясаясь на полу и за окном. Я ненавидел ацетон; нужен был все же растворитель, что же это такое, что же это…

Битва растворителя с ацетоном
Растворитель был лучезарным рыцарем в белом плаще, рыжеусым, добрым и загадочным. Ацетон был гнусным посланцем страны Мазок, говорят, что родился он абхазом Абстеном Кумаровичем Ломиа, но впоследствии отринул веру и родину и пустился в черный путь, ведущий в судорожно холодный вечный ад. Он ржал, он сморкался, он кашлял, он испражнялся прямо на глазах своего мрачно сопливого потного войска. Растворитель честным взором глядел прямо, и лицо его светилось величием правды, красоты и любви.


АЦЕТОН. Эй ты, мерзкая беляшка!.. Тьфу-тьфу… Шмыг! Сейчас я отрежу твою кудряшку и потяну за влажный язык! Чих-чих! Пык!


РАСТВОРИТЕЛЬ. Кончай браниться, урод суровый. Я готов биться с тобой за торжество Божьего слова! Возьми копье наперевес, сожми его, чихая, а мне помогут с небес силы нашего рая!


АЦЕТОН. Ваша страна Раствор станет колонией нашего Мазка! Ваши кислые реки станут горькими, ваше сено превратится в солому, а ты будешь заточен в вечную смолу!


РАСТВОРИТЕЛЬ. Наш Бог — наш млечный Сок не даст свершиться мерзости сией. К битве, синеватый ублюдок!


АЦЕТОН. Да сгинут сладость и чудо!


И они, оседлав своих коней, понеслись друг на друга, остервенело размахивая снопами клинков. Ацетон ударил первым и отсек Растворителю уху: Растворитель по доброму улыбнулся и вытащил хрустально белый лук с острой острой тонкой стрелой. Ацетон поморщился, и…


Ко мне пришла жена с кружкой, ее губы были смиренно сжаты, левая нога дрожала.


— Я сделала, вот, попробуй…


Я тут же вмазался.


— Это не он! Не он!! Не он!!!


Она упала на кровать в конвульсиях.


Я встал.


— Надо ехать в магазин. Надо купить растворитель. Суши последние бошки. Молись. Да не оставит нас! Человек насквозь химичен. Больше нет ничего. Да победит Растворитель!


Я сел в машину и поехал. Я долго ждал до открытия. Я шел, словно босой по стеклам. Я купил 646-й. Я сел и долго долго ехал обратно.


— Все дело в нашем неверии, — говорил я, отжимая тряпку с растворителем, в которой была маковая соломка. — Плоть и дух взаимопроникаемы, а мы не верим. Неужели он здесь есть?


— Я чувствую его! — вскричала бледная жена. — Этот запах… Он так сладок, о, как же он сладок!..


— Цвет — коричнево-золотой, янтарный, медовый… Или это опять смола?


В ужасе и преддверии я ангидрирую. Развожу. Выбираю через петух.


— Вмажь меня.


Холодными руками жена протыкает мне руку, берет контроль, кровь вопросительным знаком изгибается внутри шприца, жена нажимает на поршень, и я чувствую… Взрыв!


— Это — он!!!!!


Мир воскрес; только ради этого мига стоит жить. Я сел на стул, опять прекрасный и благодатный. Все химично, все великолепно. Раствор был во мне, раствор был рядом со мной, рядом, больше ничего не имеет смысла; так должен я прожить всю свою жизнь. И когда она закончится, сверкая отблесками одухотворенного опийного раствора, я сладостно перейду в иной, лучший, более спокойный, чарующий мир, и воскресну вечным цветком небесного белого мака в раю.


— На тебе следы мака… — испуганно проговорила жена. — Как говорил этот с автоматом… Неужели это — он?!


— Да, — отчеканил я счастливо. — Да. Это — ОН. Все расцветает, все есть, все существует. Вмажься! Ради этого мига стоит жить.

1993
 

+++

Команда форума
Покойся с миром
Модератор
Тор4People
Регистрация
30 Ноя 2016
Сообщения
1,379
Предпочтения
Опиаты
ОДИН ДЕНЬ В РАЮ

Ихтеолус просыпался, отдаваясь ласково и утверждающе встающему над светлым миром солнцу, радуясь его зову и наслаждаясь его призывом. Его губы улыбались; душа все еще трепетала, испытывая сладостную грусть и ощущение чего-то недостижимого и прекрасного, что только что было заполнением сна и чего Ихтеолус так и не обрел и вряд ли когда-нибудь обретет. Он открыл глаза, тут же скосив взор на дисплей, который демонстрировал автоматическую отключку подачи разнообразных снотворных и психоделиков и плавный переход организма на пышущее здоровьем румяное бодрствование. Огоньки слабо горели, жизнь собиралась начаться.


Ихтеолус левой рукой нажал на кнопочку проверки всех систем и замер в ошеломленно-счастливом предвкушении: он обожал этот миг, он боялся его, он ждал его, желая и не желая — это напоминало прыжок в пропасть, вылет из духа, бытие и ничто одновременно.


Тут же по его телу покатились волны самых любых ощущений; амплитуда была наиполнейшей, но все протекало столь кратко, что невозможно было ни за чем уследить; в один миг возник пик явленного Разнообразия и переходов всего во все, и он являлся подаренным единственный раз в день знанием всех возможностей, всех ощущений, всего спектра, которое включало в себя и взгляд вовне; мозг Ихтеолуса то воспарял в красочные эмпиреи, то падал в пропасти сонно-паутинных царств, желудок вибрировал, требуя пищи, чтобы затем наполненно урчать, член то поднимался ввысь, заполняясь предчувствием непереносимого по сладости оргазма, то блаженно повисал удовлетворенно, будто не существуя между мускулистых ног, желающих то прыгать бегать, то мягко отдыхать. Так происходила и воспринималась проверочная инъекция микродоз Всего, и все, кажется, было в норме.


Ихтеолус сладко зевнул, радуясь краткому отключению любых подач в свой организм, а затем привычно нажал на утреннюю кнопочку, тут же ощутив прилив серотонина в мозгу, гамма-аминомасляной кислоты и короткого стимулятора (очевидно, кокаина), делающего подъем столь приятным и замечательным действом.


Ихтеолус вскочил, подпрыгнул пару раз, изобразил какое-то боксерское движение и пружинисто двинулся в ванную.


Ихтеолус был статным блондином стандартного роста и телосложения, имеющим оригинальное запоминающееся лицо, внизу которого, словно вырубленный из скалы, выдавался вперед поражающий резкостью очертаний подбородок, испещренный утренней щетинной мшистостью, будто аккуратно выращенными где-нибудь на краю света микролишайниками.


Он добавил себе стимулирующее серотонин вещество, расплылся в улыбке счастья жизни и начал радостно бриться, насмешливо наблюдая в зеркало свое смеющееся самому себе розовое личико.


Побрившись, Ихтеолус вышел из ванной, добавил себе стероидов, смешанных с каплей фенамина, и отдал все свое существо зарядке с использованием висящего на двери тренажера.


Затем — душ с небольшой инъекцией опиоидов, делающих блаженно стекающие по слегка утомленным мускулам струи ласковой воды еще более приятными.


Наконец, Ихтеолус сидел за столом в халате, на краткий миг подбавив себе героина, настроившего его на задумчиво-отдыхающий лад, а потом отключил все системы, настроившись на режим жизнедеятельности голодного жадного зверя хищника, требующего мяса, плоти, крови.


Завтрак был подан, и Ихтеолус набросился на него с остервенением животного, впервые за взрослую жизнь учуявшего течку самки. Он добавил себе вкусовых ощущений и теперь буквально рдел от счастья, перемалывая зубами бифштекс: это мясо было смыслом и средоточием всех мяс в его жизни, это был мясной апофеоз, вершина плотоядного совершенства, абсолютной радостью желудка, рта и пищевода, вампирической прелестью какого-нибудь затерянного в пустыне бедного тигра, загнавшего невесть откуда взявшуюся здесь косулю.


Бифштекс закончился, программа автоматически отключилась.


Передохнув пару секунд на барбитуратах, Ихтеолус инъецировал себе тетра-гидроканнабинол (такая зелененькая кнопочка в форме конопляного листа) и стал возвышенно и умудренно поедать сладкое, воспаряя в мягких грезах и наслаждаясь утонченным пирожным вкусом. И кофе тоже был тут; и кофеин также был как нельзя кстати.


Покончив с завтраком и позволив себе краткую передышку, занятую курением подлинного кальяна с истинным опиумом, Ихтеолус немедленно удалил из организма все токсины, затем опять внедрил в него мягкий стимулятор с ноотропилом, повышая уровень серотонина и, конечно же, гамма-аминомасляной кислоты, и настроился на трезво-внимательный рабочий лад.


Через некоторое время изящно одетый и подтянутый Ихтеолус вышел из дома и направился к автомобилю.


Черный руль ждал его; светлое солнце согревало его макушку; ветерок щекотал изысканностью природных запахов его ноздри.


Он сел за руль, завел машину и поехал, не забыв втюхать себе изрядную дозу метедрина, чтобы получилась по-настоящему приятная езда.


Тут же его мозг вздрогнул, будто заворачиваясь в некую шизофреническую загогулину, и Ихтеолус остервенело помчался вперед, словно стараясь перегнать самого себя и по сумасшедшему громко гикая в экстазе нарастающей скорости:


— Ииииии!.. Ииииии еех! Ииииии ех!.. Опа! Опа!..


Перед ним образовалась стайка точно так же мчащихся автомобилей; Ихтеолус матюкнулся и решил взлететь.


Он нажал на специальный тумблер и взмыл в голубые небеса прямо к горящему солнцу. Введя себе кокаин, Ихтеолус закружился в виражах и в конце концов произвел мертвую петлю. О да, это был истинный полет!..


Совсем утомившись, он вошел в штопор, уже почти ничего не видя и не слыша, и на очередной кокаиновой дозе приземлился прямо у подъезда здания родной работы. Сердце его колотилось, словно электроритм в диско-баре, руки вспотели: он явно переборщил, и наступал неотвратимый отходняк. Ихтеолус опять матюкнулся, немедленно вывел из организма все, до этого введенное, позволил себе краткий барбитурово-героиновый отдых, опрокинув голову на спинку кресла, а через какое-то время уже бодро выходил из машины, опять настроив серотонин и прочие отвечающие за это вещества на правильное, рабочее настроение.


К нему приближался его коллега по имени Дондок.


— Что, передознулся, а?.. Я видел, как ты летел.


Ихтеолус белозубо и слегка пристыженно, но с абсолютным достоинством, усмехнулся и ответил:


— Да вот люблю я это дело. Вот.


— Кто ж его не любит!.. — засмеялся Дондок и укоризненно помахал перед Ихтеолусом пальчиком. — Может, потолкуем сегодня после работы? А? Я вчера почти всю ночь читал Хун Цзы, у меня возникло новое…


— В обед! — мягко отрезал Ихтеолус, вспомнив, что после работы он договорился о встрече с любимой девушкой, которую звали Акула Магда.


Потом они ехали в лифте, потом они шли пешком, потом входили в кабинет, потом здоровались с начальником. Начальник, которого все здесь называли Борисыч, пожал каждому руку и мягко взглянул в глаза.


«Опять наэкстазился, педик чертов!..» — подумал Ихтеолус, и тоже подобострастно ввел себе МДМА, попадая на это мгновение с Борисычем в столь желаемый тем сейчас резонанс. За такие тонкие вещи Борисыч души не чаял в Ихтеолусе; в конце концов, именно из таких мелочей и складывалась карьера; усевшись за рабочий стол, Ихтеолус с отвращением немедленно удалил из себя экстази, он и так перебрал сегодня со стимуляторами, надо бы расслабиться, а тут работа…


Он тупо стал перекладывать бумажки, но работа явно не шла, Ихтеолус совершенно не мог ни на чем сосредоточиться.


«А!..» — мысленно махнул на все рукой Ихтеолус, ввел себе нормальную дозу героина, полностью снимающую все стимуляторные последствия и одновременно дающую искомый наплевательский настрой на любое занятие, будь то даже мытье полов, и радостно отдался трудовой деятельности, жадно вникая в каждый документ, восторженно отвечая на любой телефонный звонок и с истинным наслаждением читая любой поступающий факс.


И так вот — весело, восторженно, блаженно и абсолютно — в самом наилучшем значении этого слова — безразлично и прошло рабочее время вплоть до самого обеда.


Крякнув, Ихтеолус поднялся из-за стола, подмигнул зашедшей к ним зачем-то в отдел секретарше Светочке, заметил ее укоризненный взгляд, обращенный в его маленькие маленькие зрачки, тут же втер себе атропина, прямо на ее глазах расширив их, так что они чуть не стали больше его глазных яблок, сконфуженно усмехнулся своей шутке и отправился на обед.


По пути его догнал Дондок, находящийся, очевидно, в степенно умудренном состоянии какого-нибудь изощренного коктейля, на что он был признанным мастаком.


— Куда пойдем? В «Харакири»?


— В «Жопу», — ответил Ихтеолус.


— Нет, — задумчиво и даже слегка обиженно сказал Дондок. — В «Жопу» я сейчас не хочу. Пошли лучше в «Манду». Она настроит нас на лад беседы, вдумчивой беседы, и ничто не будет нас от нее отвлекать.


— В «Манде» плохо кормят, — заявил Ихтеолус.


— Да, ты прав, дружище, ты как всегда прав. Тогда давай компромисс, пошли в самый обыкновенный «Ресторан», там и поедим, и выпьем и побеседуем.


— Пошли, — безучастно согласился Ихтеолус, все еще кайфуя от употребленного им в рабочее время героина.


В «Ресторане» было людно, играло пианино, сновали туда-сюда обстимулированные официанты. Ихтеолус вывел из себя героин, ввел небольшую дозу алкоголя в качестве аперитива и предложил Дондоку сделать то же самое. Тот с радостью согласился.


Принесли заказанную еду, она была изысканна и вкусна.


— Коньячку? — предложил Дондок.


— Я — виски, — сказал Ихтеолус.


Они стали есть и напиваться, буквально до свинского состояния.


— Вот что я тебе скажу, приятель, — начал Дондок задушевный рассказ. — Я вчера, читая Хун Цзы, наткнулся на такую фразу: «Никогда лучшему не стать худшим, так же, как никогда лучшему не преодолеть худшего, так же, как никогда худшему не достичь лучшего, так же, как никогда лучшему не постичь худшего». Как ты, думаешь, что тут истинно имеется в виду? Мне интересно твое мнение.


— Я думаю, что, — немедленно откликнулся Ихтеолус, отпивая большой глоток виски и кладя в рот кусочек пиццы, — лучшее и худшее — вечные корреляты сущего, соперничающие друг с другом и дополняющие сами себя. И в процессе сотворчества они и творят все Бытие, и в этом смысле прав Хун Цзы, утверждающий, что никогда и так далее… Но только вырвавшись за пределы любых коррелятов, вообще любой возможности творить как таковой, если мы выйдем, как кто-то сказал, «за», только тогда мы и постигнем, и, — отпив еще виски закончил Ихтеолус, — познаем. Да — и познаем.


— Вечные твои идеи, — произнес Дондок. — А я вот вчера подумал, что лучшее и худшее — это и есть истинное единство, утверждающее сущий порядок, и в этом смысле прав Хун Цзы, утверждающий, что никогда и так далее. Но выйдя, хотя бы попробовав выйти, как ты сказал, что как кто то сказал, «за», мы никогда не окажемся (опять прав Хун Цзы!) вовне и где то в подлинном познании, поскольку сам этот выход, эта попытка, этот прорыв изначально уже будет либо лучшим, либо худшим. А? Каково?..


— Не знаю, — опьянело промолвил Ихтеолус. — Надо поразмышлять.


— Так в чем же дело то?.. — обрадованно проговорил Дондок. — Помедитируем? Тем более, время уже…


— Давай, — махнул рукой Ихтеолус, доканчивая бутылку виски.


Они тут же вывели из своих тел и мозгов все мыслимые и немыслимые вещества и переключились на «нормальное состояние». Закрыв глаза, каждый настроился на что-то свое, и если Ихтеолус пытался запредельно не бытийствовать, погружаясь в некую досотворенную абсолютность блаженного Ничто, то Дондок отчаянно сражался с двумя создающими Бытие сторонами, принимая то одну их сторону, то другую, и все более запутываясь в многообразии рождаемых ими форм, сущностей и миров.


Но вот Ихтеолус открыл глаза: «нормальное состояние» ему быстро наскучило. Он пусто огляделся.


— Аааааааммммммм — громко произнес Дондок, втягивая торс внутрь ресторанного кресла.


— Что, хочешь еще поесть? — спросил Ихтеолус.


— Ты что!.. — обиженно буркнул Дондок, немедленно раскрывая глаза. — Это же — мой главный медитационный слог, да я же только что…


— Пошли, — сказал Ихтеолус, — мы уже опаздываем.


— Ах ты!.. — озабоченно воскликнул Дондок, взглянув на часы. — Придется…


Они немедленно внедрили в себя по дозе фенамина и домчались до рабочих мест с резвостью чемпионов мира по спринтерскому бегу, которые, возможно, употребляли для своих спортивных нужд то же самое.


Остаток рабочего дня Ихтеолус провел под фенамином. Руки у него подрагивали, когда он подносил к расфокусированным глазам очередной документ, но работоспособность была просто глобальной, ясность мысли — потрясающей. За эту половину дня он переделал, наверное, работы на неделю вперед, и, когда прозвенел мягкий звоночек, возвещающий о конце труда, ошалело стал смотреть на плоды своей деятельности, мучительно соображая, чем ему заняться завтра, послезавтра, и так далее. Ладно — зачем сейчас об этом думать?


Ихтеолус набрал все еще дрожащей рукой вожделенный телефонный номер, услышал мурлыкающий голосок Акулы Магды и сказал:


— Я кончил.


— Уже? — усмехнувшись на другом конце провода, спросила Акула Магда. — А я еще и не начинала.


— Тьфу, ой, извини, заработался. Короче, давай встретимся.


— Пошли в церковь, — предложила Акула Магда.


— В церковь? — изумился Ихтеолус. — Но…


— Начнем с церкви, — непреклонно сказала Акула Магда. — Я там так давно не была…


— Ну хорошо-хорошо, — обрадовался Ихтеолус слову «начнем», — тогда встретимся…


— Там и встретимся, — непреклонно проговорила его любимая девушка. — А то ты еще не пойдешь.


— Да я… Да ты… Да мы…


— Все! — отрезала Акула Магда и повесила трубку.


«Церковь… церковь… — выведя из себя фенамин и введя большую дозу ноотропила с небольшим количеством морфина, размышлял Ихтеолус. — Что же там… Да я там не был… А!.. Ну да».


В назначенное время он переступил порог храма и вошел. Внутри молились прихожане всех возрастов и полов, горели свечи. Прямо у алтаря стояла Акула Магда, ее огромные глаза словно пробивали алтарные стены, руки ее были молитвенно сложены на кокетливо выступающей груди.


Акула Магда была статной брюнеткой с маленьким, почти миниатюрным лицом, слегка вздернутым носом и почти идеально женственной фигурой. Ихтеолус, еле пробившись через толпу молящихся, оказался рядом с ней.


Она была ему под стать.


Она ничего не сказала, только внимательно посмотрела в его глаза, и Ихтеолус, все поняв в единый миг, тут же инъецировал себе порцию ДМТ, отчего все иконы зажглись холодным огнем великой Божественной энергии, все запульсировало радугами высшей благодати, и Единый Смысл Покаяния, Веры, Любви и Надежды пронзил Ихтеолуса пламенным вихрем Вселенского Смирения, полыхающего над церковным куполом, точно ореол или самый величайший Нимб, откуда все нисходит в этот мир и куда возвращается.


— О! — благодарно молвил Ихтеолус, рухнул на колени и принялся судорожно молиться, видя наяву каждый свой грех, словно некоего цветного демона, буквально рассыпающегося на куски под подлинно праведным взором; испытывая истинную причастность и сопричастность всему, что только есть под Солнцем, и возрадуясь Творению, и бесконечно возлюбив Его.


— Братья и сестры!!.. — прогремел над всеми голос священника. — Господу Богу помолимся! Господи, помилуй!!!


— О, — опять тихо сказал Ихтеолус, боясь даже взглянуть на священника, настолько он буквально горел и переливался всеми огнями и смыслами Божественной мудрости и славы, а на чело его нисходил мягко синеватый и одновременно перламутровый, какой то извечно добрый Свет.


— Братья и сестры!!! — опять взгремел священник. — Праведники! За праведность нашу помещены мы сюда милостью Господней, так восславим же Господа!


— О, — ничего уже не слыша и не видя, прошептал Ихтеолус и вошел в Абсолютную Благодать.


— Пошли, — кто-то произнес над ним, это была Акула Магда, она нащупала его дисплей и внедрила в скорченного у алтаря Ихтеолуса аминазин. — Ты, кажется, увлекся.


— Что?.. Что?!!.. — потерянно молвил он, приходя в себя.


Придя в самого себя и улыбнувшись, он немедленно вывел уже ненужный аминазин, внедрил в свой измученный столь тяжелыми и светлыми переживаниями организм изрядную порцию морфина для отдыха, бодро встал и поцеловал Акулу Магду в щеку.


— Спасибо, — сказал ей Ихтеолус.


— Не за что. Я тоже начала увлекаться, но тут тебя увидела и успела.


— Молодец! — ободряюще проговорил Ихтеолус, влюбленно глядя в ее маленькие маленькие зрачки.


Они вышли из церкви, взявшись за руки.


— Может, отвлечемся какой-нибудь другой службой? — спросила Акула Магда, указывая взглядом на расцвеченный восточный храм, у входа в который сидели блаженствующие монголоиды.


— Не-ет уж, спасибо, это я уже сегодня поимел.


— Да ну? — рассмеялась она. — Тогда, пошли потанцуем.


— Вперед! — согласился Ихтеолус.


Они сменили морфин на экстази и через некоторое время уже суетились рядом с барной стойкой какого-то вечернего клуба.


— Что ты будешь пить, дорогой?.. — спросила Акула Магда.


— Джин-кокаин.


— Отлично, я тоже.


Играла громкая музыка, состоящая из очень медленных, но абсолютно ритмичных ударов, и каждый из танцующих умудрялся за долгое время между этими ударами вытворить такие немыслимые и быстрые па, что все удивлялись всем. Это был самый модный сейчас танец; он назывался «мягкое порно».


— Вперед!.. — скомандовала Акула Магда, когда они допили коктейли.


Они тут же наэкстазились под завязку и принялись бешено плясать, словно пытаясь выбросить из своих тел навстречу самим же себе все свои желания, мечты, любови и страсти. Это продолжалось почти бесконечно и было как будто отлично.


И затем, морфинно обняв подругу за талию, Ихтеолус, покручивая другой рукой руль, летел в синем ночном небе к своему дому.


— Ты хочешь ужинать, дорогой? — спросила его любимая.


— Да ну его, — утомленно и счастливо произнес Ихтеолус. — Я…


— Вот и я так думаю, — рассмеялась она.


Они тут же инъецировали большой запас аминокислот и витаминов, добавили сексуальных возбудителей и средней тяжести дозу ЛСД.


— Приди же ко мне!.. — встав на постели, совсем как жрица любви, первая женщина, явленная в мире, самая сокровенная любовь на свете, чудо из чудес, призывно произнесла полуобнаженная Акула Магда.


— Я — твой!!! — воскликнул Ихтеолус, вынырнув из своей одежды и белья, словно душа из телесной оболочки, и ринулся к ней.


— На сколько поставим? — осведомилась Акула Магда.


— На двадцать две, — почему то сказал Ихтеолус.


— Хорошо, — согласилась она.


И тогда они сплелись, будто играющие Сатир и Нимфа, как жаждущие друг друга подростки в невинности первого объятья, как преданные на всю жизнь супруги, словно собирающиеся последним высшим любовным актом исторгнуть из себя смерть. Ихтеолус был первым Мужчиной посреди нерожденной еще Вселенной, а она была первой Женщиной; они вожделели сами себя, составляя два единственных и главных коррелята, творящих все; они составляли жизнь и смерть, небеса и землю, лучшее и худшее, и были так же абсолютно несовместимы, как и совершенно едины.


И когда их бесчисленные любовные игры достигли апогея, когда они перебывали всем тем, что только может вообще быть, сплетенные в вечный клубок своей любви, тогда огромнейший и ужаснейший Оргазм — на целых двадцать две минуты — потряс их великие тела и чистейшие души. И они растворились в нем и замерли, точно остановилось само Время.


Потом они отдыхали, нежно прильнув друг к другу, млея от поступившего в их кровь и мозг героина, предусмотренного дисплейной программой, и передавали из рук в руки зажженную сигарету с обыкновенным табаком. А зачем что то еще, когда и так чересчур хорошо?..


— Ну, я пошла, — сказала наконец Акула Магда. — До завтра. Да и время уже…


— Пока, любимая, — нежно промолвил Ихтеолус и поцеловал ее во все еще горячую от любви щеку.


Она села в свою машину, инъецировала себе немного морфина вместе с каплей метедрина, чтобы не заснуть за рулем, и полетела домой.


А Ихтеолус, у себя дома, умылся, блаженно улыбнулся, выводя из себя все вещества и производя мощную вечернюю прочистку организма, лег в постель и закрыл глаза. Дисплей сам по себе ввел в него обычную для него вечернюю дозу нембутала с изрядной долей ЛСД и триптаминов, и Ихтеолус погрузился в вечный, каждую ночь повторяющийся сон.


Он лежал один на камнях посреди пустыни — израненный, всеми брошенный и одинокий. Тело его гудело, болело, зудело; кровь и гной истекали из него на почву, мозговая жидкость из пробитого черепа сочилась на камень. Душа его трепетала от такой мучительной тоски и заброшенности, что могла бы уничтожить любой радостный солнечный свет, любой свет вообще.


— О-о-о-о-о, — застонал Ихтеолус, чувствуя Вечность этого своего состояния и зная, что оно никогда не кончится.


Каждая его клеточка чего то жаждала, и прежде всего жаждала Освобождения. А, может быть, смерти?


— О-о-о-о-о, — опять застонал Ихтеолус. — О, придите же ко мне…


И тут с небес какие то ангелы или гурии спустились к нему, проливая бальзам на его тело и душу и подхватывая ввысь его дух.


Ихтеолус перестал чувствовать хоть что-нибудь, он ощущал только самого себя, все еще продолжающего существовать, этих ангелов или гурий и огромный, безбрежный Космос или Хаос вокруг них.


Он ждал, он трепетал, он не ощущал ничего. А они несли его ввысь и ввысь, вечно ввысь и ввысь — сквозь Космос или Хаос, в вожделенный, но все так же вечно недостижимый рай.


Ихтеолус лежал и улыбался во сне, словно ребенок, которому в жизни еще все предстоит.


Завтра должен был наступить новый день.


1998


РАССКАЗ

Он был писатель (прозаик), а она его баба. Они все время ебались напропалую. Однажды, стеная от кайфа, она посоветовала ему, как обычно тихонько сопящему: «А ты попробуй представить себя бабой, как будто у меня хуй, а у тебя пизда, и я тебя ебу со страшной силой. Я уже давно так делаю и кончаю очень клево». (А он был заебанный и никак не мог кончить, а ему очень хотелось.) Тогда он последовал ее совету, и минуты через три кончил, даже несколько покряхтывая, чего он обычно не делал (она же, напротив, кричала, и иногда довольно громко).


А она была беременная, уже примерно с месяц. Но никаких хуевых ощущений у нее почему-то не было.


Наутро он почувствовал себя не очень хорошо. Она посоветовала ему заняться йогой, но он вообще ничего не мог и лежал не поднимаясь. Она-то все время занималась йогой по утрам и вечерам, а потом принимала холодный душ, и на счет этих своих упражнений относила свое клевое самочувствие.


Потом он все-таки встал и вышел с ней за ручку на улицу. Есть он ничего не мог. На углу он скорчился от отвращения к самому себе и его долго тошнило.


Они не были наркоманами, но иногда употребляли различные наркотики. Правда, от гашиша они уже давно отказались, потому что он оказывал нежелательное действие на их психику. На нее трава действовала слабее, а на него очень сильно. Торчать вместе они не могли, потому что он уходил хуй знает куда, а она этого боялась и кричала, чтоб он вернулся, таким образом обламывая кайф и себе, и ему.


Недели за две до описываемых событий они спиздили в Ботаническом саду шесть головок красного мака, белый сок смазали табаком и пошабили, а головки пожевали, особенно он. Но это в принципе неважно.


Вечером ему стало совсем хуево, а на следующий день вообще уже ужасно хуево. Они вызвали «скорую помощь». Приехали две тетеньки в белых халатах. Они (не тетеньки) по причине хуевого состояния лежали голые под одной простыней, а дверь почему-то не захлопнулась, так что тетеньки сразу вошли, и было очень смешно.
 

+++

Команда форума
Покойся с миром
Модератор
Тор4People
Регистрация
30 Ноя 2016
Сообщения
1,379
Предпочтения
Опиаты
ПУТЕШЕСТВИЕ В КАЛМЫКИЮ

Я вышел в тамбур, чтобы покурить. Поезд несся вперед и вперед, точно собирался увезти меня и мою измученную нашей судьбой девушку в какой-нибудь спокойный и вполне реальный рай. Она лежала сейчас в купе на верхней полке, безостановочно считая километровые столбы, словно от этого зависело ее ближайшее будущее, видимое ею светлым и радостным, совсем как прямой жизненный путь удачливого праведника.


Я с жадностью втягивал сигаретный дым, чувствуя телесную неостановимую дрожь и разбитость; за окном мелькал пейзаж, серый, как суть моей души.


— Скоро уже подъедем, — неожиданно сказал уголовного облика человек, куривший вместе со мной. — Осталось недолго.


— Да, — откровенно согласился я, хотя совершенно не понял, куда это мы подъедем и до чего, собственно, осталось недолго.


Куда мы вообще едем и зачем? Вдаль от себя, от собственной дрожи, от печальных утр и вызывающих робкую надежду вечеров? Очевидно, это — глупо, но разве этот мир совершенно лишен прибежищ и тайн, неужели все настолько логично и мрачно, как в кинотеатре, в котором никак не начнется цветное кино, и все присутствующие понимают, почему это так, лишь я один, несмотря ни на что, жду разноцветной яркости экрана и сладких грез?..


Я отшвырнул докуренный до фильтра бычок, опять вздрогнул и поднял руки вверх, не предполагая, чем бы еще заняться, кроме простого бесконечного ожидания. Кажется, мы едем в Калмыкию, где должен состояться съезд буддистов ветви «Ваджраяна»; и мы, наверное, ждем покоя и безразличия последователей Шахья Муни, хотя все наше существо алчет чего то совершенно другого — того, что невозможно и запрещено, что прекрасно и чудовищно, как недосягаемый и утраченный рай.


Мое настроение вдруг становится ровным, словно замечательно построенная автострада, и я возвращаюсь в купе.


Моя спутница так и лежала на своей полке, не меняя позы; поезд дергался, словно эпилептик в припадке, который никак не закончится; пожилые мужчина и женщина рядом с нами вовсю ели мясистые красные помидоры с вареными яйцами, разложив их на промасленном куске газеты, и меня от вида их жующих красных лиц и дряблых полных тел чуть не стошнило.


Наступила ночь; станции и полустанки сменяли друг друга, сливаясь в единый фон железнодорожного путешествия; я решил лечь спать и приготовиться к раннему пробуждению в Элисте и уже предчувствовал утреннюю разбитость и ознобы после жесткой купейной ночи, когда ворочаешься на узком ложе так рьяно, будто деталь в токарном станке, и очень хочется, чтобы с тебя наконец сняли стружку, а садист рабочий сидит рядом, куря вонючий бычок, и совершенно не собирается принести тебе ни малейшего облегчения. Я лег и как-то еле-еле заснул, хотя сон мой был противно-чуток, словно сон любящей матери у постели больного ребенка, готовой мгновенно вскочить и заняться выполнением родительского долга.


На заре мне ударил в глаз солнечный луч, я дико вздрогнул и поднял веки. Поезд стоял; мы прибыли; подниматься совершенно не хотелось; жуткая слабость опутала всего меня, будто гусеничный кокон, внутри которого нет никакой бабочки.


— Вставай, пошли, — сказала моя бледная девушка; видно было, что ей еще хуже, чем мне.


— Куда, зачем, что?.. — недовольно пробурчал я, чувствуя безудержную злость оттого, что я опять проснулся на этой планете в своем теле и меня опять призывало и приказывало заниматься всевозможной активностью опостылевшее Бытие.


— Приобщаться к буддизму!.. — насмешливо воскликнула моя девушка и легонько ущипнула меня за левую ягодицу.


Я вскочил, чтобы вдоволь наподдать ей, но в последний момент передумал, увидев ее кислое лицо, которое она пыталась скрыть за приветливой улыбкой, — точь в точь, как истинная жена, пробуждающая дымящимся завтраком лентяя мужа, напоминая ему о том, что он должен спешить на какую-то там работу, чтобы кормить ее, детей, да еще помогать теще, которая на самом деле сама помогает всей этой убогой семейке.


Моя девушка накрасила губы и совсем не была похожа на буддистку. Я чихнул шесть раз подряд, вздрогнул, испытал мощнейший озноб и, наконец, оделся.


Через полтора часа мы стояли на поляне у пруда, посреди буддистского палаточного лагеря, чувствуя себя абсолютно «не пришей» никуда сюда, но делать было нечего, раз все же мы приехали и сейчас мы здесь.


— Зачем мы здесь оказались! — недовольно сказала моя девушка. — Жарко, лето, а моря нет… Я так хочу на море!


— Я тоже, — согласился я, чихнув раз семь подряд и испытав четыре озноба.


— Так, может, уедем?.. Зачем нам этот… буддизм?.. Море-то лучше!


Я видел, что ей безумно плохо, но она старалась держаться молодцом.


— Буддизм спасет нас, — почему-то уверенно ответил я. — Здесь нам проведут пхову, то есть научат искусству умирания! Мы вернемся обновленными; наши души засияют, словно свеженачищенные солдатские бляхи; мы начнем новую жизнь!..


— От себя не убежишь, — веско сказала моя возлюбленная, чихнув восемь раз подряд. — Так, как было, все равно уже не будет. Рай закрыт!


— Мы бежим не от себя, а, наоборот, — к себе, — объяснил я. — Нам не нужно больше рая; было слишком хорошо. Нужно расплачиваться.


Мощный озноб пронзил меня как подтверждение правильности сказанного.


— Да ты что — буддист? — иронично спросила она. — Мне так плохо…


— Я не знаю, — честно сказал я. — Но нам нужно очиститься. Мне тоже очень плохо…


— Эй! — крикнули нам из палатки.


Я обернулся: там сидела большая компания, и почти все были нашими знакомыми.


Мы медленно подошли к ним и осмотрели их веселые лица, правильный молодой задор, бьющийся в юных телах, и жажду приобщения к тайнам мироздания, которые лично мне давно надоели.


— Вы тоже здесь!.. Отлично! Только Оле Нидал приедет через два дня — тогда и начнется пхова…


— А… что же делать? — криво ухмыляясь, спросил я.


— Да тут весело!.. — как-то недоуменно хихикнув, ответила мне некая девушка из города Барнаул, которую, кажется, звали Таня. — Придет вечер, местные притащат водочку, сядем у костра, у нас есть личный повар Миша, — молодцеватый парень рядом с ней бодро кивнул головой с рыжими волосами, четко расчесанными на пробор, — может, травки поднесут…


Я как-то совсем приуныл, представив эту пионерскую картину сегодняшнего вечера.


— А пока, — сказал неизвестный мне человек, увешанный четками и прочими буддистскими атрибутами, — идет семинар, который ведет один тибетский лама… Там толкование текста… Палатку можете получить здесь.


Мы взяли палатку, я ее поставил, все время ощущая себя Железным Дровосеком, которого не смазали и которому каждое движение дается с диким трудом; мы сели в нее и стали просто так сидеть, напряженно куря.


Вдруг вокруг раздалось: «Смотрите!.. Ой!.. Что они делают!..»


Мы с неимоверным трудом встали и посмотрели туда, куда смотрел весь лагерь. Прямо над нами выделывали фигуры высшего пилотажа два самолета. Они то стремглав возносились ввысь, то падали вниз; в конце концов, один из них отлетел чуть чуть прочь и, видимо, что то не рассчитав, с грохотом врезался в скалу, через мгновение рухнув и взорвавшись.


— Вот тебе и буддизм… — пробормотал я.


Все были в абсолютном шоке. Моя девушка более чем красноречиво посмотрела на меня, и мы опять сели в свою палатку, закурив по новой.


Так мы просидели почти до сумерек. Ознобы учащались, превратившись в один большой сплошной озноб. Вокруг нас ошалевший от полуденного события лагерь собирался на семинар.


— Пошли? — спросил я.


— Какая разница…


Мы добрели до помещения местного Дома культуры, вошли в зал и заняли места среди остальных, сидящих по-турецки и внимавших небольшого роста тибетскому человеку, который заунывно нечто говорил, а переводчик рядом переводил. От него исходила энергия бешеной, завораживающей, уничтожительной пустоты. Нас совсем затрясло.


— Я больше не могу, — сказал я. — Здесь есть какое-нибудь кафе? Я хочу чего-нибудь выпить. Может быть, мне станет легче?


Моя бедная возлюбленная, кажется, готова была упасть в обморок, но послушно встала и вместе со мной вышла из этого Зала буддизма.


Мы вышли в фойе, и я тут же обнаружил лестницу, ведущую вниз — к двери с короткой надписью «Бар».


— Замечательно, — сказал я, едва не падая от слабости.


Моя возлюбленная мягко и иронично улыбнулась, и мы пошли туда.


В баре играла легкая невнятная музыка; всевозможные напитки были выставлены за стойкой, трезвый бармен явно скучал. Я немедленно выпил сто граммов водки, на какую-то секунду ощутив, что мне действительно лучше, но все же это было совершенно не то.


«Удивительное дело, — подумал я, — существует огромное количество людей, которые всерьез воспринимают это вещество — этиловый спирт — и считают злоупотребление им истинной проблемой своей жизни, которую дико трудно решить».


Я выпил еще сто граммов, чувствуя, как алкогольное тепло поднимается откуда-то из моего солнечного сплетения по чакрам вверх к горлу и дальше, к макушке. Опять продрал озноб; я накатил еще сто граммов.


Мы сели за столик, и я понял, что мне совершенно очевидно стало лучше — даже как-то весело.


— Послушай, — пьяным голосом проговорил я, — а мне тут нравится… Элиста, калмыки какие-то… вполне приятные и гостеприимные. Вот как надо жить! Кажется, меня начинает увлекать буддизм.


— Не зарекайся, — сказала моя девушка.


— Ну… Я просто хочу сказать, что это было правильно, что мы сюда приехали.


— Подожди еще… Ты вот пьешь, а у меня нет такого выхода!


— У меня есть рогипнол, — улыбаясь, ответил я ей, доставая из кармана пачку таблеток.


— Давай.


Она съела две штуки; к нам подсел молодцеватый калмык.


— Вы впервые в Элисте? — радушно спросил он. — Откуда вы? Вы — буддисты?


— А вы — буддист?


— Я — генетический буддист.


— А мы из Москвы.


— Чудесно! Чудесно! — почему то развеселился калмык. — Выпьем шампанского?


— Выпьем! — чуть ли не крикнул я. — Вы знаете, мне, кажется, очень нравится Элиста! И калмыки…


— Народ у нас прекрасный, — подтвердил калмык, отошел и вернулся с бутылкой шампанского. — Давайте выпьем, знаете за что? Как зовут вашу… прекрасную спутницу?


— Каролина, — зачем-то ответил я.


— Мы выпьем за буддизм! Во всех других религиях были войны… ну, во имя религии… кроме буддизма! За буддизм ни разу не проливалась кровь!


— Это правда, — сказал я, смотря на Каролину.


Она хмыкнула: мол, все ясно мне с вашим буддизмом, что это, дескать, за религия, за которую никто не умер и никто никого не убил, но взяла предложенный ей бокал с шампанским и даже отпила.


Через десять минут я почувствовал себя совсем пьяным и собирался выпивать дальше.


— Послушай, — шепнула Каролина, — мне дико плохо, пойдем отсюда, прошу тебя…


Бар, между тем, наполнялся всевозможными людьми, которые, в отличие от нас, честно прослушали семинар и теперь собирались слегка расслабиться.


— А что мы будем делать? — разочарованно спросил я. — Опять сидеть в палатке?.. Скучно! Чего тогда приехали!


— Тебе же сказали, что тут бывает по вечерам, — дрожа и бледнея, сказала Каролина. — Я пойду в палатку, попробую заснуть, выпью еще рогипнола, а ты, наверное, сможешь и там выпить… свой алкоголь, — почти презрительно закончила она.


— А если нет? — резонно ответил я.


— Тогда вернешься. Пошли, пошли, я, кажется, теряю сознание…


— Ну пошли, пошли, — злобно проговорил я, вставая.


На дорожке, ведущей к лагерю, Каролина упала. Я склонился над ней, ее глаза закатились куда-то вверх, она еле дышала.


— Что с тобой? — испугался я, озираясь.


У меня опять начались ознобы; выступили противные слезы, и я четыре раза чихнул.


К нам подошли три калмыка.


— Что с ней?.. — спросил один из них, подозрительно смотря на меня.


— Мы очень плохо себя чувствуем… — пробормотал я, стараясь не глядеть им в лица. — Думаю, она сейчас должна прийти в себя…


Калмыки подняли Каролину и повели вперед, поддерживая за руки; она шла, несмотря на почти отключенное состояние. Я шел за ними, шатаясь.


Так мы добрались до палатки, куда положили Каролину; тут она подняла голову и громко спросила:


— А у нас больше ничего нет, кроме рогипнола?


— Откуда!.. — озабоченно сказал я.


— Кажется, я смогу достать то, что вам нужно… ребята, — как-то агрессивно произнес один из калмыков.


Мне вдруг все это надоело, захотелось еще выпить. Я бросил их. Выйдя из палатки, направился к большому костру, у которого, кажется, сидели наши друзья, а повар Миша большой палкой помешивал варево в котелке.


Я смело сел с ними и сразу же спросил:


— А у вас выпить есть?


Мне протянули стакан водки. Кто-то, фальшивя, играл на гитаре и пел странную песню с такими словами: «Если б я мог выбирать себя, я хотел бы быть Гребенщиков».


Я попросил гитару, и мне ее дали. Я зверски ударил по струнам, скорчил какую-то мерзкую рожу, и меня пронзило безумное отчаяние, вместе с какой-то странной ностальгией, подогреваемой сомнительной водочной радостью. Я начал петь по-английски рок-песни, выкрикивая слова в ночную калмыцкую тишину. Собралась целая компания. Все меня слушали очень внимательно, пока некий человек не сказал мне, что меня ждет Каролина. Я извинился и пошел в палатку.


Она напряженно лежала, и, увидев меня, слегка встрепенулась.


— Эти калмыки, — задыхаясь, сказала она, — чуть меня не изнасиловали… Они мне предлагали все что угодно, если я им дам…


— А что у них было?.. — тут же спросил я, задрожав от возможности невозможного.


— У них… было…


— Где они?! — быстро спросил я.


Я дико возмутился, выбежал из палатки и нагнал темную фигуру, напомнившую мне одного из тех троих.


— Послушай, тут стояли такие трое… Они чуть мою жену не изнасиловали!


— Пойдем их поищем, — тут же ответил он, и я убедился, что он — один из них, но пошел следом за ним.


Мы удалились от костра, и тут он повернулся и ни с того ни с сего врезал мне по морде с такой силой, что я упал, изумленный и не понимающий.


— А что мне еще было делать! — начал он мне почему-то объяснять свой поступок. — Ты подходишь ко мне, обвиняешь меня…


— Я тебя не обвинял! — воскликнул я, держась рукой за скулу и вставая.


— Вы вообще непонятно, что здесь делаете… В таком состоянии…


— В каком состоянии?! — обескураженно крикнул я.


— Ты знаешь, в каком, — с раздражением и злобой ответил он, смотря на свой кулак, потом быстро отошел, чтобы не поддаться страстному желанию врезать мне еще и вообще чуть ли не убить меня.


Он был крепкий и сильный, я был пьяный, мне было очень плохо; ознобы словно вытрясали из меня душу, ноги дрожали в едином безумном спазме.


Я вернулся к костру.


— Еще споешь? — мрачно спросил повар Миша.


— Хочу еще выпить… — грустно ответил я. — Меня побил калмык.


— Что?!!


К нам подошел человек, увешанный четками.


— Все это из-за твоего ума, — сказал он мне, пусто улыбаясь.


— Какого еще ума?! — возмущенно рявкнул я. — Царствие Божие не от мира сего!..


— Это все твой ум, — повторил он, не убирая гадкой буддистской улыбочки с лица. — Мир не есть сей или тот, просто это все — твой ум. А он сейчас помрачен.


Я ушел от них и почему-то заплакал, смешивая простые, бесконечно идущие и так слезы с подлинными обиженными рыданиями. В конце концов я добрел до палатки, лег рядом с болезненно ворочающейся Каролиной и отключился.


Наутро, когда я приоткрыл глаза навстречу солнечному восходу, я чуть не проклял все сущее, потому что опять оказался в этом мире, на этой планете, в этой Калмыкии, в этом теле. Я буквально умирал от похмелья.


Я еле-еле встал, дошел до лагерного умывальника и посмотрелся в осколок зеркала, прибитый гвоздем к дереву. На меня взглянула моя бледная, избитая, небритая рожа.


— Тем не менее надо опохмелиться, — сказал я сам себе, опять словно раздираемый на части ознобами, которые, возможно, были от вчерашней водки.


Мне навстречу шел один из моих старых знакомых, который, оказывается, тоже был здесь и готовился пройти пхову, чтобы научиться умиранию.


— Пошли выпьем, — сказал я ему, нащупывая кошелек в заднем кармане штанов.


Он изумленно посмотрел на меня, потом на солнце, недоумевая, но молча пошел со мной, видимо, сочтя, что со мной не о чем говорить.


Я шел вперед, ступая словно по кинжалам или по горящему костру.


— Ты… осторожнее здесь, — сказал он мне наконец.


Я махнул рукой с печальным отчаяньем.


Мы добрались до ларька с водкой, я тут же купил бутылку.


К нам подсели два калмыка.


— Кто тебя так? — спросил один из них, вопросительно указывая на бутылку.


Я встал с железного ограждения, на котором сидел, и протянул бутылку ему.


— А… — неопределенно ответил я.


— Если узнаешь, нам скажи, — сказал калмык, отхлебывая водку. — Ты же гость! Буддист! Нам приятно. Что вообще с тобой?


— А… — повторил я.


Через какое-то время они быстро ушли. Я опять встал и тут обнаружил, что у меня нет кошелька.


— У меня украли все деньги, — ошарашенно заявил я своему другу.


Он грустно кивнул.


— Я видел, как они его у тебя вытаскивали. А что я мог сделать? Тебе бы опять врезали. Говорил я тебе: осторожнее здесь! Приехал… такой!


— Какой? — удивленно спросил я. — Ты видел и не мог сказать? Хоть закричать?..


— Да чего тут кричать! — раздраженно сказал он. — Тебя сейчас… голыми руками можно брать. А они тут все…


Я сделал огромный глоток водки. Ознобы все равно не проходили; слабость меня замучила.


— Что они тут все?! Что я вам… Что вы все от меня…


— Ты хоть бы Каролине какой-нибудь жратвы купил, а не водку постоянно.


— Ей сейчас не до еды! — отрезал я.


Он насупленно замолчал, потом скривился и произнес:


— Допивай, я больше не хочу… Я не за этим сюда приехал… Завтра уже Оле Нидал будет… Пхова…


— Пхова-пхова… — пробормотал я. — А мне хуево…


— Ладно, — сказал он.


Было видно, что я ему страшно надоел.


Шатаясь от опохмеления, я вернулся в лагерь. Меня встретила растрепанная Каролина.


— Там… Нашу палатку… Ветер полностью разорвал…


— А у меня украли все деньги, — сообщил я.


— Поздравляю… — совершенно не удивилась она. — Все? А как же море? Сколько можно пить?!


— Мне это… помогает, — ответил я, чувствуя, что опять отключаюсь, как ночью. — Ты же пьешь рогипнол!


— Да ну его!


Я лег на траву и неожиданно заснул.


Когда я проснулся, в лагере было тихо. Почти все ушли на семинар; я еле встал, опять ощутив похмелье и общую всегдашнюю разбитость.


Я прошел вперед и обнаружил Каролину, сидящую у костра. Она плакала.


— Что с тобой?


Она молчала.


— Что происходит?..


— Буддизм надоел! — вскричала она. — Я — православный человек, надо в храм идти, а не здесь…


— Буддизм… должен умиротворить наши души… — заплетаясь, проговорил я. — Мне надо опохмелиться.


— У тебя просто запой!


— У меня остались еще деньги в сумке.


— Правда?.. — с надеждой спросила она.


Я обнял ее за плечо.


— Послушай… И все таки, Царствие Божие не от мира сего! И не мир Он принес, а меч! Поехали отсюда! Все, хватит, не хочу никакой пховы, хочу на море, хочу видеть Георгиевский монастырь под Севастополем со скалой Крест.


— Поехали? — удивилась она. — Когда? На чем?


— Сейчас же! На чем угодно! Иначе мы никогда не уедем! А эти… умники… Ну их!


— Мы… не доедем… Не дойдем… Очень плохо…


— Нам надо доехать! — вдохновенно сказал я. — Надо дойти! Нам нужно!


— Сейчас?..


— Только сейчас. Клянусь, мы будем стоять у скалы Крест и смотреть на великое море, в котором растворено все! Пошли! Пошли!!


Свои последние две бутылки портвейна я выпил в поезде, свалившись ночью с верхней полки и чуть не переломав себе кости.


Станции сливались в один бесконечно длящийся кошмар; мы ехали и ехали — прочь от Калмыкии, от буддистов и от Оле Нидала. Сознание почти ничего не воспринимало, кроме мелькающих картинок жизни перед открытыми или зажмуренными глазами; дорога уходила прочь от нас, теряясь во мгле лагерной игры на гитаре и играх ума.


Но однажды я очнулся, проснулся, пришел в себя. Я держал за руку Каролину и смотрел на море перед собой, вместе с суровой скалой Крест, возвышающейся перед Георгиевским монастырем. Мы молчали, счастливые, ошеломленные, родившиеся заново. Я смотрел вдаль и думал об ужасах этого мира, где все заодно, где все происходит так, как и должно происходить, где постоянно хочется смерти и независимости от всего материального и даже душевного, где мне просто хотелось бы быть устричной отмелью в океане, лишенной существования, но имеющей лишь одно назначение — быть; я думал о жестокости и колючести окружающей меня действительности, о справедливости каждого мгновения и прелести проживаемых секунд — и о том, что никто не любит нас, наркоманов.


1997
 
Сверху Снизу