Наркота
Я очень хорошо помню начало всей этой истории. Мне было, наверное, лет пятнадцать, я прочитал рассказ какого-то американского фантаста, где герой попадает на планету, и ему предлагается покурить какое-то растение. И он очень красочно и ярко, на нескольких страницах описывает свой от этого опыт. И помню, что меня прям так заинтересовало, что такое может быть. И потом я вспомнил, что на нашей планете тоже растут такие растения. Я даже помню, что в энциклопедии смотрел про коноплю. Потом я пошел ее искать во двор, не нашел, но этот проект у меня крепко засел. Я поделился этой мыслью со своей двоюродной сестрой, ей было лет двадцать. И она сказала, что может в принципе это устроить, если я родителям не скажу. И в какой-то момент она реально зашла ко мне домой: «Ну че, пойдешь, не пойдешь?» И я пошел с ней, накурился. На меня какого-то сильного впечатления трава не произвела. Было забавно — но, чтобы прям понравилось, я не мог сказать. Понравилось, что сознание может меняться. Во мне зародилось любопытство. Я слушал какие-то рассказы других, было очень интересно. Потом еще раз мы это с ней повторили. У нее друг работал в ОБНОНе — отделе по борьбе с наркотиками, и реально прям в кабинете продавал то, что они конфисковывали. Мы пришли: «Коль, ну ты заебал, сыпь по-нормальному! Что ты там сыпешь?»
Потом я поступил в техникум и там нашел компанию ребят, которые дули постоянно. И еще они жрали циклодол, но я тогда такого сторонился: «Таблетки бля». Потом я грибы начал пробовать. Не сказать, что это было удовольствие, но это было прямо потрясение — что такое с тобой может произойти! И каждый раз мне было очень интересно своим мышлением наблюдать за своим мышлением, че-то такое.
И потом, мой товарищ Гном подогнал мне одну таблетку трамала. И вот когда я ее съел, то был пиздец! Это в принципе аналог героина, только забирает тебя медленно. И у меня же постоянно все эти диалоги внутренние, движения, а тут сразу — вх-х-х — абсолютная тишина и удовлетворение. Всем! Меня потрясло, что я внезапно услышал внутри себя тишину. Ни разговоров, ни сомнений, ни неудовольствий, просто бац — тишина.
Еще в этот период я все время находился в сильном напряжении, потому что меня выгнали из института. А я нахуй ничего не знаю, у меня купленный аттестат, я пишу с ошибками и еще пытаюсь заниматься журналистикой, а с ней че-то не выходило у меня. Не было денег, все торчали. И я в очень сильной депрессии был. Но даже осознать не мог, что это депрессия. Был мрачняк такой безвыходный и не было понимания, какой из этого выход вообще возможен.
В общем, очень сильное впечатление на меня трамал произвел. И даже потом, когда мы уже перешли ко всякой жести — амфетаминам, винту и всему остальному — я постоянно сравнивал. Ну и понеслось: я работал в кинопрокате, мы жрали этот трамал, а его продавали в Мытищах свободно. Мы прямо с утра. Если была моя смена, то ребята ехали, а если не моя, то я ехал, привозил. Что еще мне в этом нравилось — какая-то ясность сознания. Я читал, что Битлы накуривались перед тем, как с кем-то встречались. Я не понимаю, как можно накуриться и идти на какую-то ответственную фигню. А с трамалом я столько провернул серьезных вещей — встреч, разговоров. Потому что это полная уверенность в себе, вообще непоколебимая. Ясность, молниеносная реакция на все, что тебе говорят, и невозмутимость при этом, контроль над эмоциями. Ну а если сверху еще положить столько же — то просто кайф, можно сидеть, смотреть в одну точку.
И я пристрастился к этому очень серьезно. И один свой день рождения встретил в кумарах прям, потому что не было ничего, а у меня эта доза уже во все процессы в организме встроилась. Не то, что меня долго ломало, может неделю, и не так как от герыча, когда люди на стену лезут. Но все-таки это была неделя очень сильного дискомфорта, тошноты и депрессии. И тогда я впервые задумался, что все-таки не стоит этому слишком отдаваться.
Ну, естественно, в этом прокате со мной работали единомышленники, они были увлечены по порошкам, по экстази, в какой-то момент я понял, что в прокате одни наркоманы, и что у нас все время одни и те же движения — размутить. А еще там начали практиковать закрытые вечеринки: в десять часов прокат закрывался, окна завешивались одеялом, стеллажи сдвигались, ставили музыку — и там была дискотека до утра. Я понял, что сейчас что-то произойдет, и уволился оттуда. Было интуитивное чувство, что мы к какому-то пиздецу на всех порах летим. И я вовремя соскочил с этого состава. Через полторы недели там накрыли все это, плюс кто-то вынес кассу. На всех повесили серьезную сумму, и они работали еще год бесплатно, чтобы отдать деньги.
Был мрачняк, а вся эта фигня просто снимает напряжение: бац и все. Я помню, сидел, думал: ну ладно, не буду я журналистом, ну хуй с ним. Если бы я тогда как-то самостоятельно решил, что мне делать, приложил какие-то усилия, нашел способ как-то выйти из этого напряжения… И сейчас, когда у меня в жизни наступает какая-то хуйня или непонятки — я просто не знаю, как из этого выйти, кроме как по той же схеме. Это все давит, давит меня, я начинаю фрустрировать, ломаться. А треснешься - и уже как-то философски на все это взираешь, не так уже тяжело становится.
Герыч
Ну и где-то в этот период у меня случился героин. Я хотел попробовать, но не хотел колоться, просто понюхать, а мне привезли в баяне. Думаю: ну ладно, че уж теперь. У нас там был бар, мы пошли в туалет, он меня там поставил. И я прямо сполз по стене. Ты не пробовал герыч? Там есть ярковыраженный приход, особенно когда колешься в вену. Мне, например, больше в мышцу нравится, потому что медленно. А торчки — в вену, чтобы сразу в сердце, тебя за две секунды растаскивает. Мне это, конечно, тоже понравилось: он как трамал, но очень сильный. И там уже речи не идет, чтобы что-то делать. Можно только лежать и втыкать. Ложишься, включаешь одну песню на повтор — и часов двенадцать тебе просто прекрасно и играет твоя любимая песня. Она тебе не надоедает, ничего. Там нет никакой мозговой деятельности. Если сделать энцефалограмму — она, наверное, как у покойника. Просто тебе физически приятно, потому что тебе эндорфина накидали в мозг. И полное духовное спокойствие. Никакие проблемы тебя не волнуют, никакие мысли. Просто тишина, приятный покой и наслаждение существованием. Сам приход чем-то на оргазм похож, но минут пятнадцать.
Это, бля, такие ощущения! У меня было несколько раз, когда я лежал и реально, всерьез думал о том, что я, наверное, все-таки бог. Все взвесив, я приходил к этой мысли. Я пребывал в таком состоянии, которое вряд ли может быть у кого-то, кроме бога. Короче, это ненормально, не стоит в этом искать глубокие смыслы. Я просто в какой-то момент пристрастился к этой хуйне.
Понимаешь, почему люди пачками подыхают от герыча? Он что-то дает, что твоя жизнь теряет тот смысл, который был раньше. И никак больше этого не достичь. Ничего нету в принципе, ничего не существует, способного с этим сравниться. Ну может быть, когда я выиграл в международном конкурсе фотографов, снимающих социальные темы. Когда я гран-при взял, и осознал это, то такой иду по улице и думаю: бля-я-я-я. Идешь и прям собой любуешься. Вот это чуть-чуть может сравниться с тем, что у меня было ежедневно, большую часть дня.
И память об этом никуда не уходит и тебя преследует. И блядь, это тяжело. Это требует постоянно быть чем-то занятым. Потому, что как только я впадаю в какое-то безделье — все, меня прям тянет-тянет, подрывает. Если у тебя появляется мысль подорваться, а ты начнешь ее отрицать, то этот диалог ты проиграешь. «Нет, я не буду!» — «Ну как ты не будешь? Ты что, ёбнулся что ли?» И ты всё равно сломаешься. Если я сейчас решу, что я больше никогда и никак — меня охватит паника, и я быстро побегу туда. Поэтому я живу с мыслью, что, если у меня все будет плохо, то я туда вернусь.
Трамал потом перестали продавать, и я тогда был этому даже рад. В какой-то момент я нашел выход: раз в год ездил в Египет, где его продают без рецепта, в неограниченных количествах. И я просто приезжал, шел в аптеку, потом закрывался в номере, задергивал шторы, ставил жрачку с водой и так проводил все дни. А потом год как-то что-то делал.
А когда трама не замутить — я тогда герычем. Их действие схоже, но героин сильнее гораздо. Как водка и пиво. Если цель опьянеть, то, наверное, лучше все-таки водки. А если погулять пьяным и веселым, то пиво. Мне как раз нравились такие сумерки. Не когда ты лежишь полностью убитый и ничего не надо, а когда ты в этом живешь — просто корректируешь весь этот мир, и он прекрасен, все люди замечательные, а ты особенно. Ты просто супермен, можешь все, что угодно. Это каждый раз такое острое переживание, такое же яркое, детское. Приятно общаться с людьми, не хочется уходить из гостей — все как в детстве, знаешь, так сильно. Гуляешь с другом всю ночь напролет — и так все интересно. Не знаю, как еще достичь такой силы этих чувств. Сейчас мы с тобой еще полчаса поговорим — и я…
Это как, когда ты прыгаешь с парашютом — ни хера ничего не понятно. Ты мозгом понимаешь, что ты падаешь, что падать еще далеко, ты в ахуе и у тебя щеки треплются. Но никаких мыслей. А вот приземляешься, едешь домой — и только под вечер смотришь на небо и думаешь: бля-я, если я пролетел облака, значит я был еще выше! Нихуя себе! И все эмоции — когда ты начинаешь об этом рассказывать, наделяешь эмоциями, которые осознал потом. Можно просто рассказать, что ты завис в воздухе, у тебя щеки трепались и штырил адреналин. А когда ты все осознаешь, вкладываешь воображение, как пролетают облака — появляется вся эта красота. Так и тут, когда треснешься: потом, когда выйдешь из этой тишины, то все понимаешь: как тихо-то было, ну-ка еще раз.
Когда я приезжал домой под трамалом, то отец и мать рыдали — мы там мирились, всё было хорошо, я их всех прощал. Я себя слушал: ни хуя себе, на что я способен! Это же я! Просто наркотик позволяет мне сделать вот такое. Это же не он извиняется сейчас перед мамой? Он снимает что-то, что обычно во мне находится. Но это восхищенное понимание, что ты можешь, сменяется осознанием, что по-трезвому ты ни хуя не можешь повторить. Вернее, можешь, но ощущений таких нихуя нет.
Конечно, мне хотелось это все как-то проработать. Но я понимаю, что это химия. Внутренний покой, детские ощущения — это просто мои интерпретации химического воздействия. Эндорфин, гормон счастья, обычно попадает в кровь четко в ограниченном количестве. А героин провоцирует выброс эндорфина в огромных, блядь, количествах. И для любого человека это будет высшим кайфом — но каждый его интерпретирует по-своему: для меня это внутренний покой, а для кого-то бесконечный оргазм, не знаю. И это бесполезно осмыслять. Тут можно только элементарно осмыслить, что это химическая херня, и ничего в ней нету.
Помню, в тот момент мне тоже было несладко. У меня был кризис среднего возраста, я сидел с маленькими детьми и ужасно заебался. Мне казалось, что я больше ничего не чувствую, и жизнь кончилась. Я жаловался Диме.
— А тебе не приходило в голову зайти с другой стороны? А что если все так и есть? Так, как ты говоришь. Что тогда? Может быть, это надо принять?
— Делать не то, что хочешь?
— А ты думаешь, что твои искренние желания всегда тебе во благо? Знаешь, мне два раза в месяц снится, что я трескаюсь героином. Во всех подробностях, и я приход чувствую. Это очень искреннее желание, и мой мозг способен мне объяснить, что всё бренно, надо получать радость здесь и сейчас. Но я знаю, что как только это желание хочет начать со мной диалог — надо просто сразу уходить. Или желание наорать на Мишу — оно очень искреннее, это выход эмоций. Но я понимаю, что толку от него никакого, он просто слушать не будет.
Если наркотики на что и повлияли — так на то, что иногда я думаю о себе как о биологическом объекте, который работает в рамках химических законов. И какие-то свои мысли, желания — иногда я их просто на корню пресекаю. Какими бы искренними они ни были, я могу их отсечь и не считать их собственными — хотя могу переживать их сильно.
Потом все, блядь, меняется, наркотик подчиняет, заполняет собой все. Я понимаю, что если у меня будет неограниченный доступ, то я не смогу удержаться, деградирую, ничего не смогу с собой сделать. Если появится возможность покупать трамал или появится барыга знакомый с легким контактом по телефону… Вот ты достаешь анашу — у меня сразу все выстраивается: я дуну с тобой, потом ебну, потом… Столько раз это уже было! Когда я пьяный — такая ностальгия по этому всплывает, начинает тебя захватывать, так этого хочется!
Я боюсь не того, что себе жизнь гублю, а что просто отъехать можно. Честно говоря, все последние разы я употреблял пьяный — а пьяным вообще нельзя колоться, передоз. Бывает же, что порошок никакой, а бывает, что пиздец. У меня бывало, что меня поставили — а потом я очнулся в ванне, голый, все надо мной стояли.
Дважды мне говорил барыга: «Ты, может, протрезвеешь сначала?» А у меня все, мозг полностью отключается. Теряется весь страх: шприцы чистые, не чистые — уже похую. Я очень сильно болел, мне сказали, что у меня печень. Меня это не удивило, потому что я кололся грязной иглой, после цыгана, у которого гепатит, вич.
Ты все разрушаешь, действуешь деструктивно — по отношению к себе, к своему телу, к вещам. Понимаешь, в этом, как в сексе, много всяких прелюдий. Торч на притонах, эти все мутки, движения, найти бабок, поехать взять, этих кинуть, с теми договориться, у этих отсыпать — это, блядь, так весело! Тебе приносят удовольствие не какие-то созидающие вещи, а когда в русскую рулетку играешь.
И эти состояния, в которых я бесконтрольно действую, — я их не хочу допускать. Поэтому я зачесался, пошел на группу. Одно время для меня сдерживающим фактором были интернатные ребята: я понимал, что я за них ответственность несу. Но у меня уже нет сил. И я сейчас боюсь идти к врачам, потому что если выяснится, что все, блядь, терять нечего…
Камикадзе
Однажды Дима пришел на кухню и весело сообщил, что сдал анализы, и у него ВИЧ.
— Я понял, что моя тоска и депрессия обусловлена простой хуйней, что у меня вирусный процесс. У меня прямо инсайт был! Теперь учитывая, что мне нечего терять, я могу вокруг себя собрать людей, которым нечего терять. Я же все время обращал внимание на этих экстраординарных пациентов, типа Володи. А может, попробовать, наоборот, в Порхове собрать из интернатов всех «прокаженных». И если у нас будет какая-то великая идея, то мы сможем что-то сделать.
— Взять власть?
— Нет, ее надо потом нести, это мы не сможем. А что-то такое яркое сделать, вспыхнуть и сгореть. У меня всегда была идея собрать таких отморозков, сделать бойцовский клуб. Они же готовы последовать за любой идеей, ее надо только придумать. Но понимаешь, все мои идеи — деструктивные. У меня по Порхову много граффити, которые мы делали с Вовой — фотографии детдомовских детей, я их переводил на трафарет и рисовал им повязки с японским солнцем, как у камикадзе. Портрет ребенка, и у него солнце камикадзе. В принципе, камикадзе — он же ничего не может создавать. Только надо правильно выбрать объект для разрушения.
Потом Дима, естественно, загрузился, сказал, что не хочет вставать на учет и принимать терапию: «Ну его нахуй, надо сдохнуть». Я начал увещевать: «Ты давай себя не хорони раньше времени. Ты ж полезный чувак…» — «Да причем тут полезный-неполезный!» — огрызнулся Дима. На самом деле, я просто хотел сказать, что он нам дорог, но постеснялся.
Как-то я жаловался Диме, что мне не хватает любви.
— Эта любовь — в ее основе всегда что-то порочное, мне кажется. Почему любишь? Потому что внутри что-то отзывается, видишь в человеке что-то свое. И становится важно, как он поступит. Стараешься сделать так, чтобы он сделал как-то. Если он сделает так, то значит твое внутреннее — оно правильно. А нет — значит, не правильно. А без любви все адекватнее. Вот ты чего вообще хочешь?
— Наверное удовольствий, физических и духовных.
— А мне хочется достичь какого-то, блядь, спокойствия, душевного покоя. Я понял, что краткое удовольствие в принципе равноценно размытому геморрою, который за ним идет. Мне хочется быть внутренне спокойным, как танк. Мне кажется, это возвращение к чему-то детскому — когда ты просто смотришь на мир, там же очень спокойное восприятие жизни. Дети могут месяцами ходить по детской площадке, и им все интересно: каждая травинка, каждая хуевинка. Но этот покой невозможен, если этим всем заниматься! Я нахожусь в состоянии неудовлетворения своей жизнью. Есть мимолетное состояние эйфории от чего-то сделанного, а состояния удовлетворения от жизни нет. Оно длится день максимум, потом начинаются мысли, что нихуя, ничего ты не стоишь, ничего ты не умеешь…
Я готов выбрать эту трезвую жизнь без творчества, если в этом увижу высший смысл. Я думал, что высшая степень творчества — это воспитание, — и я ради этого в деревне пять лет жил чистым более-менее. Потому, что мне казалось, что я что-то вкладываю в кого-то. А сейчас у меня такой уверенности нету. С фотографией мне было понятно: либо я фотографирую жизнь, либо живу этой жизнью. Ты либо наблюдатель, либо участник. И я все время лавировал. Но в деревне были особые обстоятельства, а теперь я один перед всем этим, и не справляюсь. Блядь, я реально сейчас понял: мне надо бросать журналистику и идти работать руками. А иначе я просто хуйней занимаюсь.
На группе
В какой-то момент Дима стал ходить на группу взаимной поддержки наркоманов. После первого визита он вернулся очень возбужденный, и я записал его рассказ.
— Там разные типажи. Есть очевидные, а есть такие, что никогда не догадаешься, а он уже десять лет. И там мужики очень искренне обо всем говорят, очень честно, и это как-то обескураживает cначала. Потому что это даже себе самому непросто сказать — что ты употребляешь, чтобы найти контакт с миром, и ты докатился, а навыков коммуникации так никаких и нет. Но они все очень хорошие, мне показалось, ребята.
Там двадцать человек, они говорят о своих вещах, а я понимаю каждого. Сидит чувак, говорит, что он пока ехал, его толкнул какой-то мужик, и он просто хотел ему ебало набить. И он третий час сидит, пытается сдержать в себе это все: «Блядь, сука, блядь, думаю, и так я его и так, и не могу, блядь, мысль выкинуть нихуя из головы…» Ты же понимаешь, что злиться, если тебя толкнули в метро, это не продуктивно? А тут об этом так искренне говорит мужик, по виду которого кажется, что он сразу в лоб даст, у него вообще мысли не возникнет. И на каком-то эмоциональном уровне я понял, какого рода работу он ведет над собой. Пытается разобраться, простить, не обращать внимание. Меня так сильно это тронуло! Его работа проистекает в высоких духовных плоскостях, не на уровне навыка — а смирение. Грубо говоря, там его пихнули, тут еще что-то накопилось — он не выдерживает и трескается, чтобы сняться.
Одна девочка там начала издалека, что она чувствует, что на этой неделе точно уедет в дурдом. И я сначала подумал, что она просто сумасшедшая, а потом она начала свою жизнь пересказывать, и я понял, что она еще неплохо держится. А по другую сторону другая девочка сидела, и говорит: «Ну да, меня тоже избивали и насиловали в детстве». Там были четыре девочки, и оказалось, что всех в детстве насиловали отцы — долго, продолжительно, несколько лет подряд. И истории там одинаковые: в какой-то момент они начинают юзать ханку, потом все приходит к герычу, чтобы это все заколоть. Потом начинается это патологическое влечение ко всяким уродам, и вся жизнь превращается в пиздец. И одна рассказывает, что всю жизнь она была уверена, что она наебывает жизнь, и делает все отлично: «Сейчас с этим я сойдусь, поженимся, у меня будет жилье, работа, тра-ля-ля. И вот сейчас я десять лет живу с человеком, которого ненавижу, у меня нету работы, я чувствую себя продажной и зависимой. Вот пиздец, устроилась, до могилы». У всех них прекрасное чувство юмора, самоирония на фоне этого всего.
И у нее концепция такая: «Сейчас я доживу, сестра вырастет, и я сдохну. Не вижу вообще смысла вообще ни в чем». А другая говорит: «Надо давно было с этим покончить, но я упорно, назло всему, продолжаю жить. Я ненавижу, я кого-нибудь когда-нибудь убью, мне хочется людей убивать».
Одну девочку прямо проституцией заставляли заниматься. Она говорит, что в какой-то момент наркотики становятся единственным возможным способом снять этот стресс. А потом все они доходят до того момента, когда и наркотики перестают помогать. Прям видно, что с ума она сходит. Но зато интересно, видишь, как человек тянется к правильному. И на их фоне мне мои качели уже кажутся детскими.
Там все в какой-то момент осознают, что сами выбрали путь жертвы и потом формировали события своей жизни. Ты понимаешь, что ты не в принципе плохой человек, а ты слабый человек, потому что в тебя в шесть лет пихали хуй. И у тебя есть выбор — быть этим человеком или становиться каким-то новым. И когда человек это осознает, то это уже его выбор — продолжать страдать или нет. Думаю, это титанические усилия надо приложить, чтобы перестать себя жалеть, и какое-то новое мировоззрение свое составить.
Я периодически начинаю по пьяни разговаривать с посторонними людьми — и там я говорю что-то очень личное, что я вряд ли людям близким скажу. А здесь это люди совершенно незнакомые, но ты сразу понимаешь, что это твоего поля ягоды. И они оставили телефоны, говорят: «Ты не ссы, все нормально будет, ты просто сюда ходи, если плохо будет, позвони. Если мутить начнешь, перед этим просто позвони кому-нибудь». И они меня поприветствовали аплодисментами. И это для меня, знаешь… Мне же часто люди пишут письма, дифирамбы поют. А здесь я просто понял, что это мой звездный час.
Славик
Перед тем, как попасть к нам, Дима пять лет жил в деревне в Псковской области, работая волонтером — сначала в коррекционном интернате для умственно-отсталых детей, а потом в шелтере организации «Росток», которая пыталась помочь социализации выпускников таких детдомов. Там Дима фотографировал и описывал детей в своей удивленно-издевательской манере — в результате «Росток» стал очень популярным.
В отличие от нормальных журналистов, Дима вообще не увлекался повесткой, не искал ярких тем, ничего поверхностного. Растекаться вширь ему было неинтересно. Обычно он просто начинал чем-то жить, бурил вглубь в самом невзрачном месте — и оттуда удивительным образом вытаскивал все смыслы. Мне кажется, Дима одним из первых придумал этот новый жанр блоггерской журналистики, когда человек каждый день пишет про социальную проблему, с которой работает, но вообще без отстранения, а как про свою частную жизнь, никак не скрывая эмоции. Жанр этот многое поменял, потому что корень этих самых проблем как раз в том, что общество от них отгораживается специальными институтами, языком, терминами и т. п. Я помню, районная опека не хотела делать ремонт в комнате, которая Мише полагалась как детдомовцу. Дима написал им письмо и принес на кухню нам показать. Я читал его и ржал — никогда не видел таких писем в официальные органы. Они тоже охуели, но именно оно и подействовало. В общем-то вся Димина социальная деятельность во-многом сводилась к тому, чтобы своей искренностью убедить людей в уебищной системе повести себя по-человечески.
У меня оказался записан кусок рассказа про Славика, пацана, который тоже был у него под опекой.
Письмо Дмитрия Маркова в органы опеки.
— Вообще, когда приходишь в группу, сразу замечаешь каких-то странных ребят. Истерики меня подкупают, видимо, чувствую родство — когда истерика, полный невменоз, вообще без тормозов, никаких барьеров. Я как-то прихожу, говорят: «Там Славик приехал, пойди, познакомься». Я говорю: «А что с ним?» — «О-о, Славик — это привет». Прикинь, он столько времени проводил в дурке, что я умудрился его увидеть только через полтора года после того, как начал ездить в интернат. Он жил в дурке. Раз в несколько месяцев приезжал на неделю-другую — и обратно. А он прямо такой открытый, говорит: «А ты не можешь мне яблок нарвать в деревне?» И мы идем, я ему яблок нарываю. Я его увидел и сразу понял, что он на местном фоне просто интеллектуал. Десять лет, такой шкет. Вижу, что он вообще абсолютен адекватен, а его в дурдом постоянно кладут. Я потом понял, что воспитатели, когда он приезжал, предпочитали его сразу спровоцировать — и тут же отправить обратно. Чем ждать, когда это само случится, что он ночью что-то выкинет.
Его выносило от любой агрессии. Я как-то забрал его из психушки, а во Пскове есть дисконт адидаса, и мне как ценителю это очень. Мы купили ему куртку, кроссовки, потом зашли в «Магнит» — и на выходе слышу — пищит. Я говорю: «Славик, если ты чего-то взял, ты скажи, мы сейчас пойдем это оплатим». Потому что он парень такой, у меня ножи воровал. «Нет, я ничего не брал». Я говорю: «Ну пищит же». Нет, полная несознанка. А тут уже охранник подошел и заведующая идет, такая тетка — и сразу агрессия: «Та-ак, сейчас милицию вызовем!» Ни здрасте, ни вопросов. И я вижу, как Славика выключает, он сразу матом: «Блядь, я не брал ничего!! Блядь, суки, не брал!» И истерика, что-то он перевернул сразу, упал на пол. Я хватаю его, обнимаю, мы заваливаемся где-то около мешков картошки, он бьется, я ему: «Славушка, Славушка, спокойней…» Держу голову, чтобы он не разбил об пол. Охранник и директриса — они прям испугались, отпрянули, замолчали. Он бьется, а я уже понимал, что в таких случаях убедить невозможно, надо просто держать, чтобы он сам себя не разгонял, а потом, когда будет перерыв — просто переключить внимание. И когда он замер на минуту, я ему говорю: «Славик, блядь, мы ж там пакеты оставили. У нас их сейчас украдут там». И действительно он отошел немного, мы ушли. А потом дома снял кроссовки, которые мы купили, — и видим, что у них бирка не оторвана. И она пищала, а он не брал ничего. Ну и он не стал эти кроссовки носить. И куртку утопил в пруду.
Поначалу от любой неразрешимой хуйни он так реагировал. Я понимал, что он находится в агрессивной среде, которая отработала схему. А он ничего не может сделать, потому что он с одной стороны маленький, а с другой у него есть психические проблемы. Потому что тебя из дома забрали в приют, из приюта отправился в обычный детский дом, там ты не понравился, тебя отправили в коррекционный детский дом, там ты не понравился, тебя отправили в дурдом. И я думаю, надо ему как-то помочь. Галя тогда и запустила эту мысль, что его забрать бы к нам. Галина Анатольевна это воспитатель, женщина такая за сорок, очень православная.
Думаю: если его просто поместить в среду, где не будет агрессии и где на его истерики не будут отвечать, то ему станет лучше. Сейчас я понимаю, какая это была смелая и безответственная мысль. Я уже брал его на выходные, на гостевой. Я предложил это в интернате. И мне все — и воспитатели, и начальство — сказали: «У тебя не получится». Но я все равно решил взять. Из всех ребят, которые были, у него была самая большая привязанность ко мне. И этот положительный образ, который он лелеет, говорил о потребности в привязанности.
Тогда была схема, что ты просто приходишь в интернат, пишешь в книжечку: я, такой-то, взял такого-то до такого-то. Предварительно с директором согласовываешь. И директор себя прекрасно повел. Они собрали всех сотрудников — разрешать мне или не разрешать. И, конечно же, все не разрешили. А он такой: «Давайте посмотрим правде в глаза: сделать Славику хуже, чем ему сейчас есть, или сделать его хуже, чем он уже есть, невозможно. Давайте попробуем…“
Но у меня не получалось это сделать сразу, были очень удачные гастроли, снимал корпоративы, и там ломилось столько денег. Я понимал, что сейчас две недели отработаю, и мы потом сможем на эти деньги полгода жить. И я его попросил: «Слав, ты подожди, я приеду и тебя заберу. Только ты эти две недели, пожалуйста, веди себя нормально». Это, конечно, было ошибкой. Я думал, что он все понимает, а он только понимал, что я уехал. А воспитатели уже привыкли, что с ним могу справиться только я. Когда начиналось, они мне звонили: «Дим, приди!» — и Славик привык, что, если что, я приду. И тут он несколько дней подождал, стал нервничать — и начал меня вызывать. Я ему говорил: «Ты возьми мобильный и позвони мне, не обязательно это все устраивать». И прикинь, я на съемке, на каком-то мероприятии в Москве, мне звонят из интерната: «Блядь мы твоего Славика нахуй в дурдом отправляем!» Типа или вправь ему мозги, или приезжай. Я говорю: «Ну даже если я сейчас все брошу, я все равно не успею на поезд, а следующий через сутки». Ну и в общем они отправили его в больницу.
Когда я попал в интернат, я исповедовал точку зрения, что надо ко всем найти подход, и больше ничего не надо. У меня было представление такое, что надо его вытащить, и все наладится. Славику была прописана лошадиная доза колес — которые я ему не давал. И отчасти это было правильно, там был перебор. Ему такой дозняк выписали — дать тебе и еще кому-то, что ему на день давали, в десять лет, — и вы приляжете отдыхать на сутки. Но с другой стороны, прям отказаться, как я это сделал, и ебаться со всем этим, — это тоже не выход. А я — шух — и отменил все, закинул на шифонер, сам потом сожрал.
Люди, которые не занимаются психиатрией, часто начинают считать, что к психопату достаточно найти подход. А серьезному психопату реально нужны таблетки. Представь себе, что ты рождаешься — и у тебя болит голова. И наше нормальное состояние с головой, которая не болит, — оно для него неизвестно. И он, естественно, злой. Шизофреникам реально необходим хлорпромазин, чтобы тормозить процессы, которые возникают в момент обострения. Представь себе самый ужасный бэд-трип, помноженный на тысячу. И вот он сидит, он на тебя смотрит — у меня в психушке такие прям были инсайты! Представь, человек все время живет в бэд-трипе, всю жизнь. Когда все непонятно, все пугает. Я понял, что от них далеко не всегда надо ждать фидбэка, надо просто оставить в покое, успокоить.
Мне казалось, что если я сделаю так и так, то Славик должен повести себя вот так. А он чуть что уходил в эти свои состояния. Поймали — повис на проводах, пытался залезть в деревенский дом, что-то спиздить. Его притащил хозяин — не потому, что он что-то спиздил, а висел сученок на проводах, не там схватился. Но в процессе он более-менее адаптировался. У него просто не было каких-то моделей поведения, как реагировать в сложных ситуациях. Сейчас Славу довести тоже можно, но у него уже есть навык реагировать на какие-то непонятные и противоречивые ситуации.
— И чем дело кончилось?
— Через полгода я сдал его обратно в интернат. Он меня на хуй послал, а я уже очень заебался и решил, что в воспитательных целях над его сдать, — пусть почувствует разницу и сам попросится. Ну и потом я уехал, а когда приехал, выяснилось, что его взяла Галя. Я сначала очень злился, что ломают мою воспитательную тактику. Я спрашиваю: «Что ты делаешь, когда он тебя на хуй посылает?» — «Ничего…» Она просто сокрушалась. Ну и в общем, я вынужден признать, что у нее получилось лучше. В итоге Славик с ней живет, и она сделала то, о чем я фантазировал, — он изменился. Он, конечно, подворовывает, но вспышек у него вообще нет. Я Гале очень благодарен. Кажется, ни с кем у меня нет таких глубоких эмоциональных отношений, как со Славиком. И с того момента он ни разу не был в психушке.
Это штука, на которую попадаются новички-волонтеры, и я попался. Кажется, вроде, человек такой сохранный, дай ему Пауло Коэльо — и всё пойдёт. Нихуя, потому что все-таки бытие определяет сознание. Единственный случай, когда человек вырвался из этой фигни — это Вова К. Это реально случай уникальный. Парень всегда был в оппозиции, его в дурдом восемь раз клали. Вова в 12 лет мотался по четырем районам области, в радиусе двухсот километров знал у кого переночевать, к кому пойти, что сделать. Но я уже не жду, что кто-то еще это сможет. Вот Вовкин одноклассник, с которым они дружили в интернате, — его сейчас посадили. Причем он нарочно сел, потому что в ПНИ его уже не берут, а ему нужна система. Единственный вариант взрослого интерната — это тюрьма. Он мотался, скитался несколько лет, а сейчас из тюрьмы звонит довольный до усрачки. Я даже был у него. И у него мозг в этом закрытом мужском социуме работает на порядок лучше, чем у меня. Если мы сейчас туда попадем, мы скорее всего не достигнем тех высот, которых он достиг моментально. Он понимает, как это работает — и бессмысленно говорить, кто из нас умнее. Короче, ты с ними общайся, если у них есть запрос — отвечай, но не пытайся за них простроить какой-то маршрут. Единственное, что я хорошего делал — это когда не пытался кого-то воспитывать. Но с другой стороны, откуда бы взялось это понимание? Курчанова как-то цинично сказала: ну а на ком нам тренироваться?
Раньше мне было свойственно такое отношение, что есть Люди, с большой буквы, а есть — так, все остальные. А потом я стал общаться с дебильным подростком. И сначала мне казалось, что надо там и там подкрутить — и все исправится. А потом я увидел, что все гораздо сложнее, и там еще пять каких-то ручек торчит. И что его судьба — это причудливое переплетение кучи историй, обстоятельств — и интеллект его вообще не причем. Интеллект — это стекло, из-за которого эта душа как-то видна. Интеллект — это стекло — у кого-то оно мутное, у кого-то чище. А за ним, если погружаешься вглубь, — там душа, и она вообще прекрасная. И у каждого внутри такая же душа. И я стал по-другому глядеть на людей. Это было одним из самых поворотов моего мировоззрения.
Поток
Миша, которого Дима вывез из интерната, числился отсталым, но на самом деле диагноз ему, как и многим там, поставили за хулиганство. Миша был здоров, как лось, но со всем набором детдомовских приколов — скользкий, вороватый, старался всем понравиться. Помню, например, историю, как Миша с другими интернатными висели на какой-то квартире, где лежала Димина фототехника, они ее вынесли и загнали. Миша клялся, что это не он, но на перекрестном допросе выяснилось, что все он знал. В общем, на теплые отношения отца с сыном это было непохоже. Диму уже заебала глупая Мишина хитрость, а Мишу — Димины нотации. «Исполнится 18 — и пиздуй!» — в сердцах ругался Дима. Он вообще не притворялся, обычно говорил, что чувствует, а потом извинялся. В одном из файлов оказалась запись Мишиного бёздника, где пьяный Дима орет:
— Я тебе желаю главным образом быть честным с самим собой! Ты можешь наебать меня, ты много раз это фантастически продемонстрировал. Я думал, я хитрый человек, а тебя я не раскусил, но Бог с ним! Я тебя главное призываю: себя не наебывай! Когда ты один лежишь в кровати и мысли в голову лезут, ты с собой будь честным, как тебе сердце подсказывает…
— Ну все, Диман, хватит…
Из рассказов самого Миши я помню только одну деталь: когда он еще жил в деревне, до детдома, у него был друг, сильно старше его. Он строил крутые шалаши в лесу, а маленький Миша им завидовал. Потом друга призвали в Псковскую дивизию и убили в Чечне. «А я приватизировал его шалаши.»
Какая-то привязанность у них, конечно, была, но все-таки чувствовалось, что они животные разных видов. Все, что интересовало Диму, Мише было похую. В какой-то момент он пошел учиться на повара, устроился работать, мы сидели на кухне и строили планы, чтобы отправить его учиться во Францию. Был 2011 год, у всех была масса прекрасных планов. Но в итоге все получилось иначе — кажется, они опять поссорились, Миша пошел красить машины, съехал жить в мастерскую, а потом ушел в армию. Тем не менее, я надеялся, что Дима дал ему какой-то трамплин.
В другой записи Дима рассказывает про интернат. Обстановка там примерно понятна.
— Курить мы там начали с водителем вахты детдомовской, который в город отвозил-привозил, — он дул страшно. И бухали, конечно. Пойдем на кладбище с детьми, типа кладбище убирать. Отошлем детей убирать, а сами сидим с воспитательницами, бухаем. И пару раз я там в такие сопли напивался, что ребята меня относили в изолятор. И блядь, в восемь утра меня Саня будит: «Давай, сейчас уже вахта меняется»… И мне так плохо, самогон какой-то ужасный взяли. А еще тот парень, который должен был присматривать, он пошел, угнал машину и разбил ее, и там менты были, я пока спал. Я думаю: «бля-я-ядь…» Я в восемь утра из интерната такой вот иду, и всем понятно, где я был. У меня встреча с директором — обсудить перспективы поддержки интерната. А я чувствую, что не протрезвею тупо к этой встрече. И я тогда понял, что надо просто довериться этому потоку.
— А подростки тоже пили?
— Нет, подростки, конечно, не пили — если напьются, у воспитателя будут проблемы. Там была ответственная система, у нас в группе было два парня адекватные. И с ними Дима договаривался, что вот мы сейчас уйдем, а ты за старшего. И он держит в порядке, мы можем уйти бухать, возвращаемся — все дела сделаны, все стоят по стойке смирно.
— Дедовщина?
— Жесткая, самая беспощадная. Это все культивируется воспитателем, он дает сигареты старшим, кто может организовать 15 человек пиздоты. Кто сделает из них сурикатов. Они организовывают этот социум так, чтобы им легче было управлять. И тут без мазы: либо ты сам сурикат, либо ты всех строишь. Прикинь, мы ща едем в деревню с Мишей, сидим в вагоне-ресторане, выпиваем. И он встречает старшака, который демобилизовался с армии. И они сидят, разговаривают. И потом Миша говорит: это тот, который всех пиздил по-страшному, и он перед ним извинился. В армии побывал. Воспитательницы там еблись с интернатными — потому, что эти ребята физически часто очень развитые. В 15 лет уже такой конь…
— А воспитательницы молодые?
— Да нет. Я тогда это видел и понимал, что я сейчас не смогу взять и начать тут что-то менять, сеять добро. Я понял, что надо отдаться, проникнуть в это все как можно глубже, чтобы понять, из чего все происходит. И когда проснулся в изоляторе, я понимаю, что что этот поток меня унес, уже дальше некуда, уже панк просто.
— А ты на каких основаниях там был?
— Никаких оснований не было! Просто мы познакомились во время лагеря, потом лагерь закончился, все уехали, а я остался. И я знал Диму, воспитателя. И вот корпус, Дима там главный, пацаны. В четыре часа все руководство уезжает из интерната - и там могу голый на ушах стоять, и это останется тайной, никто не узнает. Ну и ребята тоже понимали, что я все вижу, но молчу — значит, мне можно доверять.
Но я же был волонтером, что-то с ребятами делал, играл в футбол. А тут они подходят, а у меня водка стоит, я им: «Давай потом»… Еще что-то: «Давай потом». И они в какой-то момент уже перестали подходить. Меня мучила совесть, и я откупался деньгами: покупал какие-то DVD, телевизоры, привозил туда.
— А начальство к тебе хорошо относилось?
— Большую часть времени там был один директор, Михалыч. И я сейчас понимаю, что он охуенный был чувак. Потому что он понимал все эти наши принципы и часто шел на конфликт с управлением — просто, чтобы не возвращать детей в интернат, поддержать нашу какую-нибудь фигню. Он часто мог на меня наругаться, сказать, что я хуйню какую-то очередную придумал бредовую. Но когда какой-то принципиальный вопрос, он всегда вставал на сторону детей и каких-то наших идей.
— А он знал, как вы там квасите?
— Догадывался.
Три раза мне давали пизды на порховской дискотеке. Последний раз я повздорил с каким-то пацаном. Обычно я толерантно отношусь к людям поглупее, даже с какой-то симпатией. А тут стал зачем-то включать интеллект, его опускать. Это их обычно очень обижает. Но я тогда ювелирно выкрутился. Он стал со мной разбираться, куда-то меня волочет. А я пьяный, весь на шарнирах — и толкнул какого-то быка, он спиной стоял. Он поворачивается: ««Чеее?!» И тут я понимаю, что их надо познакомить. Я к тому оборачиваюсь: «Ну что, довыебывался? Ну давай, вперед!» И отхожу.
Корпоративы
Зарабатывал Дима в основном тем, что снимал пьянки богачей. Он постоянно переключался между дном и сливками общества. Он всех пытался почувствовать, пытался понять свое место в этой абсурдной жизни.
— Сложность жизни в деревне — это не то, что надо в холоде вылезти из-под одеяла в штанах, выйти на кухню, включить чайник одним движением, растопить печку, обжечься о дверцу, дойти до туалета. А то, что музыка везде. Они там питают любовь к шансону. Если сильно пьяным сесть его послушать, то они в общем-то говорят о понятных вещах — о справедливости, что они хотели, как хорошо, а получилось плохо. Но когда включается просто попса, которая тремя аккордами просто зарабатывает деньги… Это тоже можно принять как явление, но это, блядь, играет постоянно, каждый день, отовсюду. Ты сядешь в маршрутку — это играет, ты пойдешь в райпо — играет. И дети, у них, знаешь, манера такая — они наушниками не пользуются, берут мобильный, врубают на всю и идут по улице. Всю дорогу звенели эти мотивы незатейливые, ту-ду-ду-тыц-тыц-тыц, это сильно меня травмировало.
И я работаю позавчера на корпоративе, был день рождения. И он такой, из разряда дорогих — это значит, что там будут три артиста. Такой средний артист, потом артист получше — и пиздатый артист. И вот сначала там Игорь Николаев играет свои эти хиты старые. Он, блядь, ужасно выглядит, у него три подбородка, такой толстый, страшный чувак. Потом выше его на ступень Ёлка, а уже кульминация — это Вера Брежнева. А ее я уже вижу раз седьмой на этих мероприятиях. У неё четко есть программа, она не меняется, я уже знаю, в какой момент куда встать, чтобы сделать красивый кадр. И она постоянно устраивает блядское шоу — выхватывает именинника из толпы, привязывает его, делает блядские движения, трется об него причинным местом, потом завязывает ему глаза — и там уже подтанцовка начинает вытворять совсем всякие глупости — ну и он думает, что это делает Вера Брежнева, а она там стоит рядом, поет.
И потом, как правило, идет какая-то кабацкая команда, которая уже просто до утра исполняет всякие хиты на заказ. А тут выходят эти люди, три мальчика, младше меня. А в зале такие люди, блядь, типа директор группы «Абсолют». Чтобы ими стать, надо все-таки обладать какими-то качествами, умом как минимум. Невозможно же просто быть бандитом. И тут они все вскакивают и начинают плясать. И я понимаю, что эти три мальчика — это они исполняют всю ту хуйню, которая долбила мне четыре года в уши изо всех ларьков. «Я устал, хочу любви, тра-ля-ля» — уй, блядь. Новую песню начинают — ой, и это тоже они… И я понимаю, что знаю все их песни наизусть, они просто из меня лезут. И это какие-то безумные черти, которые начинают падать на сцену, конвульсии изображать, залазить на колонки и оттуда прыгать. Причем они все ужасно одеты, травести просто покраснели бы, глядя на их вид. А их слушают в деревне, где кожаная куртка, адидас — и не дай бог ты выйдешь за эту рамку — по ебалу сразу. У меня просто было потрясение, я увидел своих демонов в глаза. И глаза были за такими очками, которые дайверы одевают.
Я организатору говорю: «Леш, они наркоманы что ли?» Он говорит: «Ты знаешь, у них такой график, что любой торчок сдох бы на третий день. Они все буддисты, веганы, следят за своей духовной чистотой, тра-ля-ля». Я почитал их блог, они реально из Тибета не вылезают. Адекватные, неплохие ребята. Но блядь, как? Ты же понимаешь, что ты насаждаешь это безмозглое тынц-тынц. Больше всего я его слышал в палате речевого интерната. Или я как-то зря осуждаю людей? Может быть, это какое-то их чувство искреннее?
И вот как-то совпало, что можно было детей отдать, и как раз было подряд три заказа. И заплатить должны были тысяч 60 — на эти деньги в деревне можно три месяца жить. А один из заказов — день рождения мужика, который строил подъезды ко всем олимпийским объектам. Со мной летели в самолете «Виагра», «Фабрика» и прочие наши орально-инструментальные ансамбли. А мне, конечно, после деревни это все не очень приятно, потому что они там за один вечер спускают минимум три бюджета области по социалке. Ну и я снимаю, снимаю, мне как-то трудно. И в какой-то момент думаю: выпью 50 грамм. И я подхожу к организаторам, спрашиваю: «Можно?» — «Да без проблем» — наливают мне «блю лэйбл» — дорогущий виски, там бутылка тысяч двадцать стоит — и разбавляют кока-колой. Выпил — и поехал. Потом пил, пил, оказался в каких-то сочинских кабаках, где надо было платить самому, и там уже спустил половину того, что заработал. Пил всю ночь, заснул, опоздал на самолет. И в итоге я привез в деревню всего пять тысяч. Купил на них вот эти колонки, единственное, что я привез из деревни. Потому что они мне очень дорого достались.
Еще ездил снимать детский праздник в Подмосковье. Там были звери — какие-то канадские лошадки, собаки, аллигатор, леопард. И я, конечно, понимаю, что дети могут глядеть на это другими глазами. Но мне не понравилось. Во-первых, эти канадские лошадки — она длинная, как такса, у нее такие короткие ножки, и видно, что ей трудно скакать, ей все трудно. Их вывели такими. А потом дрессировщик ее спрашивает — «да» или «нет» — и она должна кивать головой и мотать. Но я вижу, что он ей дотрагивается или до спины, или до бока. И то же самое собачки — им все время дают немножко корма, когда они правильно делают. А потом дрессировщик говорит: «Сейчас я дам ему мясо, а он не возьмет». И я вижу, что он дает не так, как обычно, а немножко закрывает ладонь. И этот пес не глядит, аж отворачивается, мне видно, как он боится. И я понимаю, сколько его лупили, чтобы он научился не брать с такой ладони. И сколько эту лошадку пиздили по спине и бокам, пока она выучила.
Аллигатор, обколотый транквилизаторами, с замотанной скотчем мордой, ползает по рукам, висит на шее. А леопард — видно, что он злой. И это же на природе — и он глядит на деревья, на лес — а дрессировщик ему сразу по морде. Он даже кинулся на дрессировщика, вцепился ему в плечо. Но на нем такая одежда специальная, кожаная — он ему сразу палкой по ебалу — раз-раз-раз…
Я тут ехал со съемки с Лешей, которые все эти корпоративы организует. Он с 96-го года этим занимается, и иногда на праздниках подсовывает этим олигархам какие-то мои просьбы. Например, директору «Абсолюта» — и тот, не глядя, подписывает: «к исполнению, подпись». Я через него для «Ростка» получил полмиллиона рублей. И вот мы едем с очередного глупого тим-билдинга. А Леша мою жизнь знает, и парень неглупый. И он говорит: «А я стараюсь идти легким путем». Я говорю: «Почему ты думаешь, что есть легкий путь?» «Есть, — говорит, — Все зависит от окружения. Какое будет у тебя окружение — такая и жизнь. Есть сферы, где люди живут легко, и ничем не заморачиваются. И я стараюсь. То есть у меня, конечно, есть сложности в семье, со Светкой, с дочерью — но в целом я стараюсь жить легко»…
И тут я впервые подумал, что действительно ведь есть такие сферы, есть люди. Я тут тоже отдыхал, вчера полдня думал, купить ли в ГУМе ботинки за тысячу рублей, которые раньше стоили 5 тысяч. Белые ботинки такие. Они очень популярны в деревне — белоснежная обувь на фоне навоза. У каждого есть такой белоснежный объебос в гардеробе — раз в год пройтись, на день города. И нет никакой потребности что-то писать, что-то снимать. Вчера сидели обедали с девочкой на работе, и она рассказывала, как она любит продажи. Рассказывала свою жизнь, что она не знала, чем заниматься, а теперь вот занимается продажами, и это так интересно, что продажи — это ее. Она убивается до вечера на работе, приходит в 11 — зато у нее нет сил скандалить дома, и ей спокойнее.
Я наблюдал за своими сверстниками, местными ребятами. Наши жизни там ничем не отличались: есть работа, есть деньги — хорошо, нет денег — плохо. Там ведь в деревне никакой особой реализации не добьешься. Но я понял, что из-за отсутствия этой творческой потребности им живется проще. Они философскими вопросами не задаются, просто получают удовольствие.
У нас психиатр очень крутой, он знал всех наших детей, и всякие мои философские идейки поддерживал. И когда я с ним общался, то просто испытывал трепет: чувствовалось, настолько у него крепкая психика, просто монолит. С ним общаешься и видишь, что все проще. Если у человека есть сверхценная идея, которая идет на уровне базовых потребностей, — это симптом шизофрении. Когда только начинаешь волонтерством заниматься — ты до всех пытаешься донести какие-то мысли, соображения, и реально уже неадекватно себя ведешь, соседу в поезде начинаешь доказывать. Я понимал, что тут шаг в право, шаг в лево — и ты уже клиент.
Вы охуели
В тот момент наша жизнь вертелась вокруг политики, митингов и автозаков, но про это я как-то не записывал. Единственное, что осталось — фотка, как мы держим картонку на приговоре «Пусси Райот». Когда объявили, что девчонкам дали страшный по тем временам срок в два года, мы стояли в онемевшей толпе. «Блядь, надо что-то сделать, иначе я сейчас напьюсь», — сказал Дима. Я нашел картонку от холодильника, мы разложили ее на земле. «Что писать?» — спросила Аня. «Вы охуели,» — сказал Дима. За словом в карман он не лез. У Димы был ужасно быстрый ум, какой-то разогнанный процессор.
— Важно внятно говорить, что ты думаешь и чувствуешь. Очень большое заблуждение думать, что это видно окружающим. Я полгода общался с ребятами из интерната в свойственной себе манере иронии и сарказма. Пока мне психиатр не сказал, что дебилы не понимают иронии, она им недоступна. И они смеются просто потому, что ловят интонацию и знают, что когда ты заткнулся, нужно рассмеяться.
Дима смуглый, и его все время принимали менты, считая узбеком.
— Заехали с Лешей Михайлюком на заправку. Пока он заправлялся, я отошел в угол этой территории, стою, курю. А я уже пьяный, мы были в Домодедове, я там нализался. Подъезжают менты. А я на их глупые вопросы так же глупо отвечаю.
— У вас есть паспорт?
— Нету.
— А где он?
— Дома лежит.
— А вы знаете, что Москва — режимный город, и выходцам из Средней Азии после одиннадцати на улице нельзя появляться?
И тут меня снесло: «Да? Режимный город? Я ничего такого не видел! Я вот ехал, видел написано «Москва — звонят колокола», а про режимный город ничего сказано не было…» А тут подходит Леша, менты другие подъехали, как-то ситуация стала улегаться. Мент объясняет Леше, почему он ко мне приебался: «А почему ваш товарищ мне та-а-ак отвечает?» И тут я говорю: «Потому что вы мне омерзительны, весь ваш образ мыслей и действий». — «Так, поехали…»
Короче, я несколько раз совершал там коммуникационный суицид. Леша пытался загладить конфликт, а я в это время его обострял. Мент же обиделся, что я сразу начал показывать, что его статус — вообще хуйня, ничего не значит. А я ему говорю, что весь мой жизненный опыт в Подмосковье подсказывает, что уважать их статус не за что, никаких хороших действий я не наблюдал, а наблюдал много всякой херни, которую все знают. «Сейчас мы поедем в наркологичку». Я говорю: «Поехали!»
В итоге Леша принес мой паспорт, как-то все разрулилось: «У вас есть еще какие-то вопросы?» Говорю: «Вы знаете, вопрос только философский, но я чувствую, что задавать вам его бесполезно»… — и тут меня Леша уволок.
Обезаруживающая честность была фирменной Диминой чертой, я бы сказал его творческим методом. Он говорил, что думал, и теми самыми словами, которыми думал, — любым встреченным людям. На самом деле в этом было большое уважение, и это подкупало любого. Он мог сказать менту, что тот ему омерзителен, — и мент начинал говорить с ним по-человечески.
«Худшее, что со мной может случиться, когда я снимаю людей, — говорил Дима, — я могу получить пизды». Мне кажется, он так круто снимал людей просто потому, что был на их стороне. Не боялся обидеть их отстраненностью, поскольку не был отстранен.