schod-razval
Новичок
ЧИТАТЬ ВСЕ!
Вечер
...Когда покнул замок, и в проем усиленной двери просунулась волосатая лапа с полной рюмкой водки, Маше стало весело. Она об этом еще не знала, но система защиты уже готовила ей помощь, и ожидала лишь ночного отключения всех остальных систем, дабы подобрать уместное оружие, или иллюзию такового... Волосатая рука с рюмкой просунулась в дверной проем, изогнулась приветливо, и хозяйским басом произнесла: «Марунец? Это хорошо. Пей, - водка!»
Упилась в этот вечер Маша до состояния, глубоко оскорбляющего человеческое достоинство - не на шутку то есть, а на весь, вероятно, оставшийся год. Когда швыряемые из стороны в сторону тяжелым алкогольно-медикаментозным бураном Гриша и Кирилл потянулись к ней в затопленной светом прихожей, она, едва поздоровавшись, что было, впрочем, делать уже и не обязательно, их оттолкнула, от чего оба сразу повалились как дрова на кучу обуви в углу, и порскнула в распахнутую дверь - туда, где пульсировал в сизом тумане седативный ритм. Несли бред и грохали время от времени смехом «орлы». Спутницы их расположились на диванах, и сосредоточенно там были. Кто-то, как и полагается, уединился в смежной комнате, откуда доносилась сквозь помехи многозначительная тишина; в третьей же комнате хрипло клокотал во сне все, что зрению доступно, повидавший, легендарный Гришин папаня, до абсолютного просветления успевший укушаться собственными скромными силами еще до прихода гостей.
А через пару часов уже громоздилась и падала навзничь мебель, с хищным клекотом преследовали Машу предметы и стены, цеплялся, обвивал ноги перетянутый через всю комнату телефонный шнурок, рухнула оконная штора вместе с карнизом, увлекая на пол причудливые горшки с цветами, а особенно невыносимы были какие-то часы, гоняющиеся за ней по всем углам. И еще была одна заманчивая идея, нашептанная кем-то из Машиных призрачных сожителей, а именно: забраться под магнитофонную сетку. Однако идея эта, как только Маша принималась за разработку плана ее скорейшей реализации, провоцировала валом вскипавший рвотный позыв, а в горле образовывалась кислая лунка от десятка выкуренных подряд сигарет.
По пути в уборную она вдруг находила себя плывущей уже с вымытыми руками сквозь звук и дымные сугробы обратно в комнату; яростно скрежетал за спиной унитаз, и, одновременно, сознавая, что движется по направлению к комнате, Маша гасила в уборной свет и радостно дивилась такому странному явлению, и отмечала, что это-де стоит запомнить, а по возвращении, открывая комнатную дверь, она почему-то вновь оказывалась в ванной. Запахи сделались до непристойного отчетливыми, а звуки уподобились прикосновениям - так тому быть и было положено, иначе, собственно говоря, почти никогда и не бывает, к прискорбию. В общем- холера и коматозный кошмар, безысходный, довлеющий надо всеми и вся корявый ржавый крюк... Остальные дети тоже чувствовали себя хорошо. Кто-то мочился с балкона...
Обнаружив себя на крышке пианино с рюмкой апельсинового ликера в руке, увидела Маша рядом глупое лицо Кирилла, глядящего на ее переносицу умильными глазами; Кирилл, обладатель кириллового лица («Оп!» - отметили мозги), тянул ее в душную темень ближайшей комнаты.
Но вскоре стало все потихоньку угасать.
Отвердел воздух, незримое «Ночное» просочилось сквозь оконные рамы... Предметы приступили ко Всенощной. Звуки шоссе, не долетая до комнат, захлебывались один за другим в полуночном киселе глухих подворотен, и только тоскливый вой доведенного до полного отчаяния троллейбуса перфорировал двенадцатиперстную кишку пространства. Хохот и вопли в квартире прекратились, одна за другой погасли сигареты, прочмокал что-то в последний раз проигрыватель, рассеивался постепенно дым... Кто-то предложил было добавить, но в него запустили тапочком - запахло кислым... Звякнул хрусталь, щелкнул выключатель и бормоча антимолитвы, жалуясь Неслышащему, вздыхая и покачиваясь из стороны в сторону, Маша проследовала коридором, заперла дверь, и не раздеваясь свернулась на диване, натянув на себя прожженное в нескольких местах алжирское покрывало. Опять началось: шелест, грызня неразборчивых голосов, постукивание еще не вошедшей во вкус тишины. «Абстрактор шесть. Термодинамика. Пришвин», - ясно произнесли над ухом, и пробежала по глазному яблоку просочившаяся невесть как сквозь веки белая, перекошенная злобой клоунская харя на мохнатых паучьих ножках. Рыдающим голосом вел кто-то обратный отсчет, и попискивал, неумело заигрывая с форточкой, ветер. Далекий оркестр на моросящем дожде негромко выводил что-то зловещее, и от того знакомое и умиротворяющее. Плоским колесом медленно вращался мрак. И некто главный расшвырял по углам вселенной тени, встал во весь рост, и вдруг пошел, пошел, накренясь до предела, диким круговым ходом, вспугивая мелкую живность алкогольного бреда, складываясь пополам, гигантским совком подгребая под себя все, что встречал на пути; напоследок обогнул самого себя, беззвучно ухнул, страшным и точным вывертом - так, что в испуге парализовало на мгновение мышцы и суставы - выбил над собою дыру, и в дыру эту, сжимаясь, утянулся, обрушив за собой ватный гул и хохот, унося с собой все, что в силах был унести... Ничего более не слыша и не чувствуя - ни запаха опрелой плоти, ни вздохов и покашливаний, ни звука обрушившегося с полки томика Джойса - Маша засыпала, засыпала, спала...
Ночь. Сон
Если разверзлась надо мной лет на сорок раньше срока непостижимая прорва, что рано или поздно всех поглотит, то почему все так убого обставлено, и задрапировано вместо парчи гнилой марлей? Почему избран вестником лицедей, фигляр? Почему, наконец, меня, стоящую на пороге этой страшной для всего живого двери, волнует, кто и почему выбран вестником, и как все обставлено? Или все это опять происходит не со мной, и вообще не здесь - где-то на одной из бесконечного числа граней моего «Я», в данный момент находящегося вне самого себя, и все происходящее, надо полагать, послужит пищей для размышлений какому-нибудь досужему поклоннику «теории корреспонденций», «нейролингвистики» и тому подобного? Не то, не то... Дело в другом: само наличие всех этих заблеванных шатров с картонными звездами, батутами, изнуренными музыкантами и истерическим смехом и доказывает отсутствие какой-либо логики в мире процессов. Выныривая из «там» в «здесь», явление и само не знает, в какой маске окажется, и подойдет ли она ему вообще, - вот как не знает слепая рука, двигаясь сквозь искусственную тьму по направлению к клавиатуре компьютера, какого именно из нескольких десятков символов суждено ему коснуться, какой знак появится вслед за этим на листе... Опять не то, совсем не то... Пример неуместен, поскольку облачен в форму сопоставления. В этой непостижимой для нас взаимосвязи «там» и «здесь» не может в принципе быть никакого механизма, поскольку данный термин подразумевает некое согласованное взаимодействие, гармонию. А поскольку нет механизма, то не может произойти и сбоя: этот, неизвестно кем направленный палец не попадет между клавишами, не коснется вслепую кнопки возврата или пробела, вообще ничего не коснется... Я вновь и вновь перекапываю себя. Я сплю, - а ведь когда проснусь, забуду даже это, последнее «это». Происходящее - полубеда, и гулкое «полу» держится лишь на гнилой веревке нашего безмятежного незнания, но в один прекрасный день шарахнет, вот как сегодня. Впрочем, лиха беда начало. Единомоментный предохранительный сдвиг... Разверзается неопределенного цвета яма под ногами, и тут же все исчезает, улетучивается куда-то. Все, только два выхода отсюда, и оба никуда не ведут: если твой незаменимый предохранитель в это самое мгновение не сгорит окончательно, и ты не сделаешься очередной добычей шаманов, что вечно в белом - не жить тебе отныне спокойно, каждый день сочинение писать для самопроверки на тему «Все, приехали, или еще нет?» Сны, сны... Как часто снятся какие-то странные, серой водицей затопленные коридоры, разбухший органический мусорок, выметенный из окраинных комнат сознания, отдушины и лабиринты ноль-пространства, где обращаются в тлен все представления о материальном мире, где разлагается не только время, но и само понятие о времени... И только эти богомерзкие стены, слизь безвестных трубопроводов и подстанций не то совести, не то надежды на что-то. Там - тупик души. Больше ничего нет. И страшнее ничего нет. Неужели вот это всех нас ждет? Неужели вот так? Чувствую, как отрывается, словно ненужная, уже выполнившая все функции ступень космической капсулы - это мое временное полое «полу»... В каком бы катакомбном кошмаре, принадлежащем этому миру не доводилось оказаться - все равно это лучше. Все что угодно - ад с его кастрюльным грохотом, бесчисленные витки спирали, что не позволяют добраться до самого себя живым - все что угодно, только не эти тусклые пищеводы. Не хочу! Не хочу думать, что смерти нет, не хочу бесконечно блуждать по этим лабиринтам, где меняется только температура, давление и влажность. Ад, Великое колесо - не одно, так другое. Пусть будет, но, желательно, недолго, папа, любитель поиграть в папу, пусть убогонькая идея небесной коррумпированности, вечно грозящий кому-то перст - только не этот бесцветный мусорок, эта скользкая плесень. Но, все-таки, неужели так? В этих шершавых пружинных звуках - тиканье моих напуганных часов...Мы не просили быть сюда. Мы не просили быть. Или просили и забыли? Тогда это были не мы. Впрочем, бывает иначе. Маленький островок для нашего того, что все еще считается нашим, для «Я» - это другие сны. На нем можно съежиться, и даже останется место, чтоб сунуть голову в песок. Этим снам многие верили, на этом песке строили... Где это было? Мы не просили здесь быть сюда. И туда тоже.
А здесь, - идти воевать с каждым новым днем, продираться сквозь, пусть и не яркий, но все же свет, чтоб потом оказаться меж сальных стен какого-то блядского коридора? Что чувствует муха, заблудившаяся в складках полиэтиленового пакета?
Вырастает, пухнет гигантский гриб за стеклом балкона, пузырится штора, вот-вот лопнет. Но такое давно уже не страшно. Привыкли. После тех коридоров... Это - так, грубо и неумело сляпанное дешевое представление. Работает по избитой схеме.
Снилось в детстве: безглазая рыба поросшая лесом. И был такой ужас, что остаток ночи прошел без сна. Но не теперь, не теперь. Может быть, тут зарыт ключ к разоблачению моего страха? С возрастом меняется оценка понятия «кошмар»?
Нет, все эти попытки порассуждать, и что-то этакое себе разъяснить уже ни к чему не приводят - лет пять назад, обчитавшись психоаналитического постфрейдистского поноса, считала, что все подлежит истолкованию. Ан нет - никак! Это все равно что пытаться перевернуть шар «вверх ногами»... А будет утро - все забуду. Время не повернуть, не вернуться по кольцевому маршруту обратно. Остается лишь каталогизировать свой жалкий реквизит... Любовь... Все что я могу - довериться этой, скорее всего ложной панацее, однако имеющееся у меня - не любовь, а лишь ее примитивный эскиз, результат мимикрии под среду обитания, адаптация афатика, взаимная тяга противоположностей. И попытка стыковки заканчивается взрывом... Ведь он тоже клоун, только местного значения, и он будет всегда всем доволен. Он в «здесь» - как рыба в воде. Адаптировался! Он навсегда останется в колпаке с бубенцами, а скоро, верно, повысят его в звании, станет он одноногим солдатиком, Папиной забавой, влезет в форму и сдохнет, как все, в камине. Это его дело, а я хочу спастись. Надоело быть кем-то, играть роль куколки, ляли, дочери, дуры, умницы. Я не одноногая танцовщица, как ЕМУ кажется, и в его камин я не прыгну, если, конечно, я уже не там... Я знаю, это не только моя мечта: чтоб к ебене матери смыло с земли всех, кроме меня. Но так не бывает. Бывает наоборот.
Кричит петух. Это в городе-то? Кричит, но моим демонам не страшен петух. Я знаю выход: я нарисую на своем шаре пошлый символ - красное сердце, и появится у меня точка на шаре, и я смогу перевернуть его вверх ногами. Жалко только, что все забуду, когда проснусь. Если проснусь.
Утро
Утро. В позвяке тонком вилочек, ложечек, налетом коричневым на чашечках уже тенькает фонетика «день». Обрушилась вода в уборной; шарканье, белый вспухающий свет за окнами, кашляет в ветвях ворона. Но пока еще утро. Утробный перегул трамвая вдалеке, серая его, скребущая землю тень, произносит слова радио, урчит по-утреннему какой-то фургон, разнося по форточкам запашок подгоревшего хлеба. Где-то скальпель поет, ударяясь об эмалированный край. Растекается по городу лимфа серенького полусвета, щурится официально-скептически утро, поглядывает по сторонам подозрительным главврачебным оком. Хлопают, ухают тенты, спрыснутые ночным дождем... и альбиносьи глаза перекрестков... груды занозистых ящиков оставляют в глазу шершавую досаду. Солнце, пытающееся подняться, машет на все это рукой. Двойное прожекторное «О» на противоположной крыше образует вполне убедительное «Ф», и все это вместе являет собой тяжкий, полный предчувствий вздох...
Ничего нового. Все как обычно. Похмелье. Привычные рези в желудке, «Смекта», диклофенак, гастрофарм, трамал... Осела мебель, отдыхают лампы, на арене спокойно. Плывет сигаретный дымок. Смотреть друг на друга тошно. Стены равнодушны. Можно вспомнить и на всякий случай проговорить про себя свое имя - условный код. Нельзя вспомнить только свои сны.
Лица у всех очень строгие, действия осторожные, и отпечатан у каждого на лбу слоган: «Это я. А вчера меня не было». И очень хочется всем разойтись с миром по домам, но что-то не пускает. И вот уже опять кого-то подмывает на действо, но остальные смотрят невесело, с осуждением и брезгливостью. Онемевший от сидячего спанья зад говорит «Оп!» табуретке. Обычное утро - попрятались до поры вопящие рожи кошмаров, а в глазах - безысходное ко всему отвращение. Вялая беседа безнадежных пациентов...
Вечер
...Когда покнул замок, и в проем усиленной двери просунулась волосатая лапа с полной рюмкой водки, Маше стало весело. Она об этом еще не знала, но система защиты уже готовила ей помощь, и ожидала лишь ночного отключения всех остальных систем, дабы подобрать уместное оружие, или иллюзию такового... Волосатая рука с рюмкой просунулась в дверной проем, изогнулась приветливо, и хозяйским басом произнесла: «Марунец? Это хорошо. Пей, - водка!»
Упилась в этот вечер Маша до состояния, глубоко оскорбляющего человеческое достоинство - не на шутку то есть, а на весь, вероятно, оставшийся год. Когда швыряемые из стороны в сторону тяжелым алкогольно-медикаментозным бураном Гриша и Кирилл потянулись к ней в затопленной светом прихожей, она, едва поздоровавшись, что было, впрочем, делать уже и не обязательно, их оттолкнула, от чего оба сразу повалились как дрова на кучу обуви в углу, и порскнула в распахнутую дверь - туда, где пульсировал в сизом тумане седативный ритм. Несли бред и грохали время от времени смехом «орлы». Спутницы их расположились на диванах, и сосредоточенно там были. Кто-то, как и полагается, уединился в смежной комнате, откуда доносилась сквозь помехи многозначительная тишина; в третьей же комнате хрипло клокотал во сне все, что зрению доступно, повидавший, легендарный Гришин папаня, до абсолютного просветления успевший укушаться собственными скромными силами еще до прихода гостей.
А через пару часов уже громоздилась и падала навзничь мебель, с хищным клекотом преследовали Машу предметы и стены, цеплялся, обвивал ноги перетянутый через всю комнату телефонный шнурок, рухнула оконная штора вместе с карнизом, увлекая на пол причудливые горшки с цветами, а особенно невыносимы были какие-то часы, гоняющиеся за ней по всем углам. И еще была одна заманчивая идея, нашептанная кем-то из Машиных призрачных сожителей, а именно: забраться под магнитофонную сетку. Однако идея эта, как только Маша принималась за разработку плана ее скорейшей реализации, провоцировала валом вскипавший рвотный позыв, а в горле образовывалась кислая лунка от десятка выкуренных подряд сигарет.
По пути в уборную она вдруг находила себя плывущей уже с вымытыми руками сквозь звук и дымные сугробы обратно в комнату; яростно скрежетал за спиной унитаз, и, одновременно, сознавая, что движется по направлению к комнате, Маша гасила в уборной свет и радостно дивилась такому странному явлению, и отмечала, что это-де стоит запомнить, а по возвращении, открывая комнатную дверь, она почему-то вновь оказывалась в ванной. Запахи сделались до непристойного отчетливыми, а звуки уподобились прикосновениям - так тому быть и было положено, иначе, собственно говоря, почти никогда и не бывает, к прискорбию. В общем- холера и коматозный кошмар, безысходный, довлеющий надо всеми и вся корявый ржавый крюк... Остальные дети тоже чувствовали себя хорошо. Кто-то мочился с балкона...
Обнаружив себя на крышке пианино с рюмкой апельсинового ликера в руке, увидела Маша рядом глупое лицо Кирилла, глядящего на ее переносицу умильными глазами; Кирилл, обладатель кириллового лица («Оп!» - отметили мозги), тянул ее в душную темень ближайшей комнаты.
Но вскоре стало все потихоньку угасать.
Отвердел воздух, незримое «Ночное» просочилось сквозь оконные рамы... Предметы приступили ко Всенощной. Звуки шоссе, не долетая до комнат, захлебывались один за другим в полуночном киселе глухих подворотен, и только тоскливый вой доведенного до полного отчаяния троллейбуса перфорировал двенадцатиперстную кишку пространства. Хохот и вопли в квартире прекратились, одна за другой погасли сигареты, прочмокал что-то в последний раз проигрыватель, рассеивался постепенно дым... Кто-то предложил было добавить, но в него запустили тапочком - запахло кислым... Звякнул хрусталь, щелкнул выключатель и бормоча антимолитвы, жалуясь Неслышащему, вздыхая и покачиваясь из стороны в сторону, Маша проследовала коридором, заперла дверь, и не раздеваясь свернулась на диване, натянув на себя прожженное в нескольких местах алжирское покрывало. Опять началось: шелест, грызня неразборчивых голосов, постукивание еще не вошедшей во вкус тишины. «Абстрактор шесть. Термодинамика. Пришвин», - ясно произнесли над ухом, и пробежала по глазному яблоку просочившаяся невесть как сквозь веки белая, перекошенная злобой клоунская харя на мохнатых паучьих ножках. Рыдающим голосом вел кто-то обратный отсчет, и попискивал, неумело заигрывая с форточкой, ветер. Далекий оркестр на моросящем дожде негромко выводил что-то зловещее, и от того знакомое и умиротворяющее. Плоским колесом медленно вращался мрак. И некто главный расшвырял по углам вселенной тени, встал во весь рост, и вдруг пошел, пошел, накренясь до предела, диким круговым ходом, вспугивая мелкую живность алкогольного бреда, складываясь пополам, гигантским совком подгребая под себя все, что встречал на пути; напоследок обогнул самого себя, беззвучно ухнул, страшным и точным вывертом - так, что в испуге парализовало на мгновение мышцы и суставы - выбил над собою дыру, и в дыру эту, сжимаясь, утянулся, обрушив за собой ватный гул и хохот, унося с собой все, что в силах был унести... Ничего более не слыша и не чувствуя - ни запаха опрелой плоти, ни вздохов и покашливаний, ни звука обрушившегося с полки томика Джойса - Маша засыпала, засыпала, спала...
Ночь. Сон
Если разверзлась надо мной лет на сорок раньше срока непостижимая прорва, что рано или поздно всех поглотит, то почему все так убого обставлено, и задрапировано вместо парчи гнилой марлей? Почему избран вестником лицедей, фигляр? Почему, наконец, меня, стоящую на пороге этой страшной для всего живого двери, волнует, кто и почему выбран вестником, и как все обставлено? Или все это опять происходит не со мной, и вообще не здесь - где-то на одной из бесконечного числа граней моего «Я», в данный момент находящегося вне самого себя, и все происходящее, надо полагать, послужит пищей для размышлений какому-нибудь досужему поклоннику «теории корреспонденций», «нейролингвистики» и тому подобного? Не то, не то... Дело в другом: само наличие всех этих заблеванных шатров с картонными звездами, батутами, изнуренными музыкантами и истерическим смехом и доказывает отсутствие какой-либо логики в мире процессов. Выныривая из «там» в «здесь», явление и само не знает, в какой маске окажется, и подойдет ли она ему вообще, - вот как не знает слепая рука, двигаясь сквозь искусственную тьму по направлению к клавиатуре компьютера, какого именно из нескольких десятков символов суждено ему коснуться, какой знак появится вслед за этим на листе... Опять не то, совсем не то... Пример неуместен, поскольку облачен в форму сопоставления. В этой непостижимой для нас взаимосвязи «там» и «здесь» не может в принципе быть никакого механизма, поскольку данный термин подразумевает некое согласованное взаимодействие, гармонию. А поскольку нет механизма, то не может произойти и сбоя: этот, неизвестно кем направленный палец не попадет между клавишами, не коснется вслепую кнопки возврата или пробела, вообще ничего не коснется... Я вновь и вновь перекапываю себя. Я сплю, - а ведь когда проснусь, забуду даже это, последнее «это». Происходящее - полубеда, и гулкое «полу» держится лишь на гнилой веревке нашего безмятежного незнания, но в один прекрасный день шарахнет, вот как сегодня. Впрочем, лиха беда начало. Единомоментный предохранительный сдвиг... Разверзается неопределенного цвета яма под ногами, и тут же все исчезает, улетучивается куда-то. Все, только два выхода отсюда, и оба никуда не ведут: если твой незаменимый предохранитель в это самое мгновение не сгорит окончательно, и ты не сделаешься очередной добычей шаманов, что вечно в белом - не жить тебе отныне спокойно, каждый день сочинение писать для самопроверки на тему «Все, приехали, или еще нет?» Сны, сны... Как часто снятся какие-то странные, серой водицей затопленные коридоры, разбухший органический мусорок, выметенный из окраинных комнат сознания, отдушины и лабиринты ноль-пространства, где обращаются в тлен все представления о материальном мире, где разлагается не только время, но и само понятие о времени... И только эти богомерзкие стены, слизь безвестных трубопроводов и подстанций не то совести, не то надежды на что-то. Там - тупик души. Больше ничего нет. И страшнее ничего нет. Неужели вот это всех нас ждет? Неужели вот так? Чувствую, как отрывается, словно ненужная, уже выполнившая все функции ступень космической капсулы - это мое временное полое «полу»... В каком бы катакомбном кошмаре, принадлежащем этому миру не доводилось оказаться - все равно это лучше. Все что угодно - ад с его кастрюльным грохотом, бесчисленные витки спирали, что не позволяют добраться до самого себя живым - все что угодно, только не эти тусклые пищеводы. Не хочу! Не хочу думать, что смерти нет, не хочу бесконечно блуждать по этим лабиринтам, где меняется только температура, давление и влажность. Ад, Великое колесо - не одно, так другое. Пусть будет, но, желательно, недолго, папа, любитель поиграть в папу, пусть убогонькая идея небесной коррумпированности, вечно грозящий кому-то перст - только не этот бесцветный мусорок, эта скользкая плесень. Но, все-таки, неужели так? В этих шершавых пружинных звуках - тиканье моих напуганных часов...Мы не просили быть сюда. Мы не просили быть. Или просили и забыли? Тогда это были не мы. Впрочем, бывает иначе. Маленький островок для нашего того, что все еще считается нашим, для «Я» - это другие сны. На нем можно съежиться, и даже останется место, чтоб сунуть голову в песок. Этим снам многие верили, на этом песке строили... Где это было? Мы не просили здесь быть сюда. И туда тоже.
А здесь, - идти воевать с каждым новым днем, продираться сквозь, пусть и не яркий, но все же свет, чтоб потом оказаться меж сальных стен какого-то блядского коридора? Что чувствует муха, заблудившаяся в складках полиэтиленового пакета?
Вырастает, пухнет гигантский гриб за стеклом балкона, пузырится штора, вот-вот лопнет. Но такое давно уже не страшно. Привыкли. После тех коридоров... Это - так, грубо и неумело сляпанное дешевое представление. Работает по избитой схеме.
Снилось в детстве: безглазая рыба поросшая лесом. И был такой ужас, что остаток ночи прошел без сна. Но не теперь, не теперь. Может быть, тут зарыт ключ к разоблачению моего страха? С возрастом меняется оценка понятия «кошмар»?
Нет, все эти попытки порассуждать, и что-то этакое себе разъяснить уже ни к чему не приводят - лет пять назад, обчитавшись психоаналитического постфрейдистского поноса, считала, что все подлежит истолкованию. Ан нет - никак! Это все равно что пытаться перевернуть шар «вверх ногами»... А будет утро - все забуду. Время не повернуть, не вернуться по кольцевому маршруту обратно. Остается лишь каталогизировать свой жалкий реквизит... Любовь... Все что я могу - довериться этой, скорее всего ложной панацее, однако имеющееся у меня - не любовь, а лишь ее примитивный эскиз, результат мимикрии под среду обитания, адаптация афатика, взаимная тяга противоположностей. И попытка стыковки заканчивается взрывом... Ведь он тоже клоун, только местного значения, и он будет всегда всем доволен. Он в «здесь» - как рыба в воде. Адаптировался! Он навсегда останется в колпаке с бубенцами, а скоро, верно, повысят его в звании, станет он одноногим солдатиком, Папиной забавой, влезет в форму и сдохнет, как все, в камине. Это его дело, а я хочу спастись. Надоело быть кем-то, играть роль куколки, ляли, дочери, дуры, умницы. Я не одноногая танцовщица, как ЕМУ кажется, и в его камин я не прыгну, если, конечно, я уже не там... Я знаю, это не только моя мечта: чтоб к ебене матери смыло с земли всех, кроме меня. Но так не бывает. Бывает наоборот.
Кричит петух. Это в городе-то? Кричит, но моим демонам не страшен петух. Я знаю выход: я нарисую на своем шаре пошлый символ - красное сердце, и появится у меня точка на шаре, и я смогу перевернуть его вверх ногами. Жалко только, что все забуду, когда проснусь. Если проснусь.
Утро
Утро. В позвяке тонком вилочек, ложечек, налетом коричневым на чашечках уже тенькает фонетика «день». Обрушилась вода в уборной; шарканье, белый вспухающий свет за окнами, кашляет в ветвях ворона. Но пока еще утро. Утробный перегул трамвая вдалеке, серая его, скребущая землю тень, произносит слова радио, урчит по-утреннему какой-то фургон, разнося по форточкам запашок подгоревшего хлеба. Где-то скальпель поет, ударяясь об эмалированный край. Растекается по городу лимфа серенького полусвета, щурится официально-скептически утро, поглядывает по сторонам подозрительным главврачебным оком. Хлопают, ухают тенты, спрыснутые ночным дождем... и альбиносьи глаза перекрестков... груды занозистых ящиков оставляют в глазу шершавую досаду. Солнце, пытающееся подняться, машет на все это рукой. Двойное прожекторное «О» на противоположной крыше образует вполне убедительное «Ф», и все это вместе являет собой тяжкий, полный предчувствий вздох...
Ничего нового. Все как обычно. Похмелье. Привычные рези в желудке, «Смекта», диклофенак, гастрофарм, трамал... Осела мебель, отдыхают лампы, на арене спокойно. Плывет сигаретный дымок. Смотреть друг на друга тошно. Стены равнодушны. Можно вспомнить и на всякий случай проговорить про себя свое имя - условный код. Нельзя вспомнить только свои сны.
Лица у всех очень строгие, действия осторожные, и отпечатан у каждого на лбу слоган: «Это я. А вчера меня не было». И очень хочется всем разойтись с миром по домам, но что-то не пускает. И вот уже опять кого-то подмывает на действо, но остальные смотрят невесело, с осуждением и брезгливостью. Онемевший от сидячего спанья зад говорит «Оп!» табуретке. Обычное утро - попрятались до поры вопящие рожи кошмаров, а в глазах - безысходное ко всему отвращение. Вялая беседа безнадежных пациентов...
