- Регистрация
- 30 Ноя 2016
- Сообщения
- 1,380
- Предпочтения
- Опиаты
«Наркоманы – это люди, выстрадавшие свою человечность». Почему необходимо возвращать наркозависимых в общество
В 1997 году в Санкт-Петербурге начало работу «Гуманитарное действие» — фонд, оказывающий бесплатную и анонимную помощь активным наркопотребителям. Фонд организовал первые в России мобильные пункты по работе с наркозависимыми — в специальных автобусах можно обменять шприцы на чистые, сделать экспресс-тест на ВИЧ и получить психологическую помощь.
Основатель фонда, историк Александр Цеханович, начал работу в благотворительности в 90-х по просьбе подруги из Франции — в петербургском проекте помощи беспризорным детям от «Врачей Мира», французской НКО, занимающейся медицинской помощью уязвимым слоям населения. Со временем втянувшись в гуманитарную деятельность, он стал координатором проекта, фокус которого постепенно смещался от работы с уличными детьми в сторону снижения вреда от инъекционного наркопотребления. Когда «Врачи Мира» ушли из России, было решено создать организацию-преемник. Так кандидат исторических наук окончательно забросил архивы и основал «Гуманитарное действие». В интервью «Дискурсу» Цеханович рассказал о будущем борьбы с эпидемий ВИЧ, суде с наркополицией, дружбе с зависимым от опиатов и экзистенциальном аспекте наркопотребления и почему интеграция наркоманов в общество принесёт пользу всем.
— Появление концепции снижения вреда в России в 90-е было связано с ВИЧ или с чем-то другим?
С ВИЧ в первую очередь. Потом уже, по мере изменения ситуации, накопилось много других проблем, которые снижение вреда может решать, — например, психологических.
Ещё когда мы работали исключительно с уличными детьми, миссия «Врачей Мира» приехала в Россию, чтобы провести оценку ситуации с наркотиками, после чего представительница организации мне написала: «Ребята, у вас скоро будет жопа. Вас ждет эпидемия ВИЧ». Я втайне подумал — наверное, просто отрабатывает выданные средства: я не верил в возможность эпидемии, потому что в Питере тогда, в 1996 году, было зарегистрировано всего два случая [инфицирования ВИЧ] среди наркопотребителей. Многие считали, что ВИЧ обойдет Россию стороной. И я был в их числе, пока не случилось несколько вспышек. Первая жестокая эпидемия была в Калининграде, и она была связана именно с наркотиками, а у нас по-прежнему было спокойно.
Тогда мы думали: ну, не может этого быть, и начали тестировать на ВИЧ — отправляли тесты в Боткинскую больницу. Нам приходили всегда отрицательные результаты. Мы попросили нашего ВИЧ-положительного клиента сдать этот тест — пришло подтверждение. Значит, не врут, просто пока ВИЧ не попал в нашу среду. Потом с появлением [в Петербурге] героина в 1998 году накрыло, и вопросов уже не оставалось.
— С тех пор, как ты начал заниматься снижением вреда, как менялось твое отношение к наркопотребителям?
До того, как я начал разбираться в проблеме, я вообще был очень правильный, у меня даже знакомых наркопотребителей не было — ну или я об этом не знал и они меня с собой не звали. Тогда не было таких тусовок, как сейчас, когда наркотики стали частью молодежного стиля жизни: наркопотребители были скрыты, у них было отдельное сообщество, и «правильным» туда доступа не было.
Когда же я начал открывать для себя мир наркозависимых, оказалось, что это — потрясающие люди. Они могут представляться отъявленными негодяями, но у них есть куча человеческих достоинств. Постепенно я начал врубаться в экзистенциальный аспект наркомании и человека вообще. Что приводит к зависимости, почему кто-то пробует без последствий для себя, а кто-то с первой инъекции подсаживается. Я начал понимать, что для людей означает наркотик — хотя сам опиаты не пробовал.
— Ты говоришь, что познал какой-то экзистенциальный аспект и увидел нравственную глубину в людях, употребляющих наркотики. Есть люди, которые выносят мамины телевизоры. Какую глубину ты в них открыл?
Я уже тогда понимал, что эти люди часто обречены из-за силы зависимости на криминальную жизнь. Ведь это болезнь: естественные эндорфинчики замерзли, нужны искусственные, и можно на стенку лезть, чтобы вернуть радость жизни.
Но я знаю бывших потребителей опийных наркотиков, которые говорят: «Я горжусь, что я ничего не украл, хотя бывало плохо». С другой стороны, есть такое понятие — контролируемое употребление, даже к нам на автобус такие приходят. По крайней мере внешне — да и не только — это совершенно социальные люди. Например, яркая компания приезжает на машине сдавать старые баяны, транслирует свой взгляд на мир, поговорить с ними есть о чем. Не знаю, соответствовали ли они определению зависимости из методички ВОЗ.
Был такой Эдик, которого я много лет тащил, пока он не умер три года назад. Даже когда я уехал из России, я периодически приезжал, давал ему денег, потому что он после очередной отсидки был весь такой кривой, раненый… Однажды я провожал кого-то в Москву, возвращаюсь к машине и вижу у входа на вокзал паренька. Как они вычисляют, к кому можно подкатить, меня всегда удивляло. Они же целенаправленно в толпе вычленяют подходящего человека, ко мне вообще все подходят. Подошел, начинается: «Дай денег на билет», байда традиционная. А я уже знаю, что это такое, и глядя ясными глазами на него говорю: «Ты знаешь, что я знаю, для чего тебе деньги нужны, да? На наркотики не дам тебе, но ты, наверно, голодный — пошли накормлю». Пошли рядом на Восстания в какую-то забегаловку, он пирожков наелся, но чувствую, что все равно не этого хотел. Я ему рассказываю: вот у нас автобус есть, так и так. Он говорит: «Да, знаю, даже бывал когда-то». Говорю: «Вот тебе расписание, заходи к нам на автобус, ну, а если совсем хреново — звони мне. Но на наркотики я тебе никогда не буду давать». И тут, с одной стороны, была моя ошибка, потому что это могло превратиться в нарушение личных границ и звонки в два часа ночи, а с другой — я познал благодаря ему целый пласт жизни.
В какой-то момент он звонит и хрипит в трубку: «Саша, я сейчас на Московском вокзале, надо паспорт выкупить». Это типичная история раньше была: взял дозу в долг, заложил паспорт за нее. Ты счастлив какое-то время, потом паспорт надо выкупать, а денег нет, и начинается цепь проблем. — «Кровь из носу надо, а то паспорт в Москву увезут». Я говорю: «Эдик, ты знаешь, что я не дам, потому что ты врешь». Он говорит: «Ну, вообще-то да».
Потом он какое-то время не появлялся. Я в Париже по врачемировским делам, он звонит и снова хрипит: «Саша, мне совсем плохо, я в больнице, с трудом встал, был в реанимации и не хожу теперь… Нужны лекарства». Я думаю: ага, хочет снова развести, и радостный ему говорю: «Эдик, я не могу сейчас, потому что я в Париже, но приеду через неделю — тогда встретимся».
Приезжаю через неделю, звоню ему, встречаемся у входа в Мариинскую больницу. Подхожу ко входу, а там идет какой-то бомж заросший, с трудом ноги переставляет. Хватает меня за руку и говорит: «Я подержусь, потому что упаду». И вдруг я узнаю Эдика. Я говорю: «А что с тобой?» Он называет список лекарств, иду в аптеку и беру ему лекарства, сходил за едой. Прихожу и вижу, что он уже немного по-другому смотрит на мир: благодарит меня, рассказывает, как его тут лечат или не лечат, как его шпыняют, потому что он наркоман.
В следующий раз приезжаю в отделение к нему, чтобы показать заведующей, что он не брошен и у него есть кто-то. Поговорил с врачом, она говорит такие и такие болезни, вы же понимаете отчего. И есть еще одна проблема, но он о ней вам сам расскажет. А он меня хватает за руку снова: «Пойдем вниз, я тебе что-то скажу». Спускаемся, у него слезы ручьем, как в мультфильмах. Я говорю: «ВИЧ?» Он кивает. Я говорю: «Спокуха, ты не один такой», — и начинается послетестовое консультирование. Вышел он после нашего разговора довольно оптимистично настроенный.
— Тогда же еще лекарства от ВИЧ были очень жесткие?
Да их не было тогда, 2000 год. Был один препарат с ужасными побочными эффектами, и нам французы говорили, что смысла в нём нет. Если совсем плохо, была монотерапия, хотя многие специалисты говорили, что использовать её ни в коем случае нельзя. В общем, много чего не было известно с точки зрения фармакологии.
— И что дальше было с Эдиком?
Благодаря лечению всяких прочих заболеваний — не ВИЧ — и кормежке (потому что я тогда окончательно к нему привязался), он начал поправляться. Я уже знал, какая у него ситуация в жизни и почему он ко мне обращался: у него никого нет. Он мне рассказал, что он детдомовский, квартиру должны были дать, но не дали — он у каких-то людей жил в наркоманской тусовке. Родился без отца, мать была какой-то простой работницей и от безнадеги его отравила чем-то, а сама повесилась. Его откачали, а мать не откачали. Таким образом и попал в детдом. И я думаю: откуда в нем много чего хорошего — даже в подлянках? Когда он воровал, я ему говорил: «Эдик, спиздил?», а он отвечал: «Извини». Я ему, помню, покупал какие-то лекарства дорогие, которые ему нужны были. А кто-то из наших — Эдика уже тогда знали в офисе — приходит ко мне: «А ты видел, что он со своей девушкой твои лекарства у входа в аптеку продает?» Да и вообще подворовывал — с Вольво моей панельку от радиолы выносил. Эти съемные панельки вообще поэма была, и почему-то именно на Петроградской: стоило забыть только снять эту панельку — окно разбито тотчас же…
— А ты злился?
Вначале неистово: «Суки! Я же добро им делаю!» Потом я понял: им пофиг на самом деле, им надо вмазаться — часто сию минуту. Я понял, что сам не должен был так оставлять эту панельку, сам виноват, подставляю людей.
И себе делаю неприятно: во-первых, это материальная потеря, во-вторых, очередной удар по моему хорошему отношению к наркопотребителям, — и они сами себя потом корят. Лишний раз давать повод людям себя с говном смешивать — это тоже ошибка. Когда мы делали тренинги, были вопросы: «Ну вот как к ним, гадам, относиться, они же воруют!» Я отвечаю: «Ну расскажите вашу историю, что воруют». Отвечают: «Вот, я оставила сумочку, там все деньги пропали». Я говорю: «Вы знаете, с кем вы работаете, зачем вы оставляете сумочку? Это провокация». Люди с трудом, но врубаются.
Но это было уже позже. А вначале Эдик начал поправляться, мы его уложили в Боткинскую больницу. Он там корешится с еще одним деятелем наркопотребления — Макс был такой, сейчас он живет в Амстердаме с женой и работает с русскоязычным населением волонтером по снижению вреда. Макс с Эдиком в Боткинской больнице начали читать очень много литературы по поводу ВИЧ и стали настоящими знатоками. Я их навещал, мы с ними там беседовали, я говорю: «Вот вам задача, парни. Не просто так тут бока обивайте, лежа на больничных койках, а работайте с людьми, просвещайте». Они начали распространять знания по профилактике ВИЧ. Классика снижения вреда: peer-education. В общем, стали активистами.
Однажды Эдик говорит: «Они [в Боткинской больнице] попробовали мне кричать на всю больницу про кого-то: там спидозный лежит вон в той палате!» Он тогда пошел и четко разложил, как надо относиться к людям.
— А они употребляли в Боткина?
Конечно, употребляли. Известный притон был. Пытались это решить, закрывали ворота, но так как это не помогало, оставили все как есть — и это к счастью, потому что таким путем проблему не решишь, это только нагнетание противоречий и способствование еще большей криминализации.
В Боткина Эдик с Максом нашли себе двух девиц — наркоманок с другого отделения. И тут надо было выписываться. У этого Макса родители — достаточно хорошая и обеспеченная семья, а Эдику с его новой девушкой я снял квартиру. Он типа не торчал уже — я, хоть и знал природу зависимости, все равно как-то в это верил. Звонят мне: «Ты видел, что он сделал с квартирой?» В другой раз Макс мне звонит в полвторого ночи: «Я не могу, убью его сейчас» — оказалось, Эдик у Макса девушку отбил. После этого я приехал и сказал Эдику: «Собирай вещи, и в свободное плаванье». Квартира была засрана ужасно… Эдик спокойно собрался, ключи отдал и уехал куда-то. Я уже не мог. Для меня это было про то, что насильно счастья не принесешь — что называется, не «причинишь добро».
Потом он в Гатчине то ли строил, то ли ремонтировал какой-то дом, там же и жил. Эта девушка жила с ним, торчали в основном на ее заработки с трассы. Родили первого ребенка. Эдик такой гордый был: «Знаешь, как я назвал мальчика? В твою честь — Саша. Будешь крестным?» А я понимаю, что нельзя, потому что быть крестным — это ответственность. В конце концов этот ребенок умер — от чего, я не знаю.
Потом я уехал [из России]. Когда я периодически сюда приезжал, он даже заходил к нам в офис — уже с палочкой. Я видел, как он был рад, когда приходил: его знают, его принимают. А потом позвонил какой-то его друг: оказалось, Эдик умер и лежал где-то несколько дней, никто не знал, что с ним делать, и друг нашел у него в телефоне номер офиса «Гуманитарного действия». Друг тоже наркозависимый, говорит: «Я не знаю, что с ним делать, у меня денег нет на похороны». Мы Эдика и похоронили. Вот и все. Так закончилась жизнь Эдика и мой почти пятнадцатилетний опыт общения с ним. Это мне многое дало.
— Получается, у вас своеобразная дружба была?
В общем, дружба, потому что я к нему искренне хорошо относился. Началось все с того, что я готов был бежать, задрав штаны, спасать и наделал много ошибок, стараясь причинить добро, а закончилось взвешенными контактами, откровенными разговорами — в том числе и с его стороны. Вспоминаю, как однажды навещал его в Боткинской больнице. Зима была, зашел в палату, поговорили с парнями, с которыми он лежал — меня уже многие знали, даже в каких-то тюрьмах у черта на куличках слышали, что я могу помочь, литературу просили, письма писали со своими проблемами. Эдик говорит: «Я тебя провожу на улицу», выходим. Я говорю: «Иди назад, холодно». Он смотрит на меня: «Подожди», берет за руку — снова у него текут слезы — и говорит: «Скажи, пожалуйста, ты можешь мне ответить, зачем я тебе?» У меня все упало внутри. Я говорю: «Как зачем? Смотри, сколько мы вместе, ты для меня не просто „наркоман Эдик“, ты часть моей жизни, и я не могу тебя бросить, потому что чувствую ответственность. Ты в принципе хороший парень, в тебе много хорошего, я это ценю, и ты мне дорог как человек». Он прижался ко мне и говорит: «Спасибо тебе». После таких сцен понимаешь, что есть какой-то смысл в том, что ты с людьми: помогаешь, иногда ошибки делаешь, но для них это все равно дорого.
Хотя, действительно, эта дружба странная: и с воровством, и с обманом. Вообще, история с Эдиком и многие ей подобные — для меня ценный опыт в понимании того, насколько нужна заместительная терапия. На заместительной терапии эти люди жили бы по-другому.
— А зачем? Ведь они бы все равно торчали по сути?
Ну, подтарчивали бы. Вот Макс, о котором я говорил и который сейчас живет в Амстердаме, получает заместительную терапию. Он иногда выскакивает мне в фейсбуке: «Приезжай ко мне, у нас есть комната для гостей». В первый раз наркотики он с каким-то мужчиной попробовал, который раскрутил его на секс. Макс мне рассказывал: «Я вмазался и понял, что до этого была не жизнь. Вот она жизнь». С первой инъекции он подсел и ушел от родителей жить с этим человеком в подвалы на Дыбенко, были такие знаменитые. Таким людям нужна заместительная терапия, и, слава богу, он ее нашел, хоть и не в России.
Для кучи людей это был бы путь выхода из криминальной среды, способ социализации, достижения стабильности психологической и социальной: не надо больше выносить телевизор из дома. Наконец, это достоинство обретенное. Я сейчас общаюсь с ребятами на заместительной терапии в Минске: это нормальные люди, которые просто счастливы благодаря тому, что они могут жить с семьей, заниматься любимым делом. Это путь к нормальной жизни.
— Изначально же было придумано, что на заместительной терапии постепенно снижают дозу и человек в итоге слезает и с метадона?
Это фикция. Может, кто-то и вылезает, поскольку кто-то настолько стабилизируется, что может взять себя в руки, но, на мой взгляд, заместительная терапия — это на всю жизнь.
— Слушай, но ведь некоторые люди могли бы слезть с метадона или героина, но из-за заместительной терапии решат не слезать, потому что это удобно.
А ты много знаешь людей, слезших с опийных наркотиков? Вот и я не много. Во-первых, это единицы, а во-вторых, все равно у многих появляются новые костыли — алкоголь, гашиш. Бывает, что у человека что-то щелкнуло и он завязал совсем, и у меня есть такие знакомые, но я бы таких людей всем показывал, как экспонат.
— Кто-то скажет: «Почему на мои налоги другие будут торчать?»
Потому что он на твои налоги сможет нормально работать и не пойдет воровать, грабить и совершать другие преступления. Криминализованность в любом случае выплескивается в общество. К тому же, профилактика ВИЧ и других инфекционных заболеваний гораздо более эффективна, когда человек стабилен и может себе позволить ответственно относиться к своей жизни и здоровью. Если уходить в какие-то философские вещи, это интеграция части людей в общество. Так исчезает пропасть между «этими» и «теми», и это важно, потому что все люди, просто у одних свои особенности, у других — другие. Взять в кавычках нормальных людей: если немного ковырнуть, то там ох какие черти могут обнаружиться. Многие наркоманы дадут фору обычным людям в каких-то нравственных аспектах, если не принимать во внимание аспект криминальный. Это люди, выстрадавшие свою человечность. Они знают цену жизни.
— Не получилось бы так, что у нас ввели заместительную терапию, а все стали подпольно продавать медицинский метадон?
Может, и получилось бы поначалу, потому что наркозависимые — это люди, которые привыкли изворачиваться. Даже там, где дают выпить метадон в присутствии врача, у клиента во рту ватка: он выпивает, выбегает, потом сразу сцеживает и продает. Поначалу заместительная терапия становится предметом возможного торга. Но тем, кто уже плотно сидит на медицинском метадоне, в голову не придет ватку в рот класть, чтобы получить деньги — это по моему опыту общения с минскими ребятами. Потому что это люди, которые благодаря заместительной терапии уже социализированы.
Бывало также, что врачи даже не продавали, а что-то выдавали не по разнарядке — например, в Вильнюсе так врач сел в тюрьму. Но таких случаев единицы.
— Я бы хотела поговорить о ситуации 2009-го года, когда вашему сотруднику предъявили обвинение: якобы он хотел приобрести наркотик и попал на контрольную закупку. Как ты рассказывал ранее, сотрудники ФСКН требовали с организации крупную взятку, чтобы «решить дело полюбовно», а само обвинение было подставным. В итоге вы сами довели дело до суда и выиграли. Как на тебя эта история повлияла?
Это было лишним толчком к тому, чтобы понять, что Россия — это безнадега. Были ежегодные конференции по ВИЧ в России, они и до сих пор есть. И вот на одной из таких конференций — во время этой истории с ФСКН — я сидел в Москве и вновь видел, как выходит очередной министр и говорит: «Просто всех в тюрьму. Тех, кто занимается снижением вреда, — туда же, вместе с наркоманами». Это все долго [во мне] созревало, и во время этой конференции я понял, что хочу уйти.
— А как получилось, что ты оттаял и вернулся?
Ну, я окончательно фонд и не оставлял никогда, я всегда оставался членом правления — не то, чтобы это много чего в реальности значило, но на стратегические планирования меня зовут.
— Московский ФАР уже штрафовали на 800 тысяч за пропаганду наркотиков, плюс они признаны иноагентом, как и АНО «Проект Апрель» из Тольятти. Как получилось, что «Гуманитарное действие» не иноагент и до сих пор его не штрафовали за пропаганду наркотиков?
[Нынешний директор «Гуманитарного действия»] Сергей Дугин много делает, чтобы этого избежать, потому что несколько раз уже были попытки нас вписать в иностранные агенты. Он предоставлял доказательства каждый раз, что мы просто делаем свою работу.
— Это были суды какие-то?
Нет, просто проверки — Минюст и прочее. Все же неправительственные организации под колпаком. Важно, что именно Сергей сейчас этим занимается, потому что я бы давно уже был самый главный иноагент — и «Гуманитарное действие» вместе со мной.
— Ты наверняка знаешь, что сейчас рассматривают законопроект об увеличении штрафа за пропаганду наркотиков в интернете до полутора миллионов рублей для юридических лиц. Для определения пропаганды там предлагается в том числе такая формулировка: «информация, которая может вызвать интерес к употреблению наркотиков». Как это повлияет на работу фонда?
Эти попытки идут уже давно, нас и по предыдущим разнарядкам могли приравнять к пропагандистам. Но поскольку у нас нет откровенной пропаганды, нас проносит. А те истории, что есть на сайте — скорее душещипательные, и если умный человек их читает, он понимает, что это не пропаганда, а попытка помочь людям, которые оказались в сложной ситуации.
— А ты вообще веришь, что есть такая вещь, как пропаганда наркотиков?
За углом барыга стоит, вот он точно пропагандирует.
— Ну можно что-то такое написать в интернете, что человек побежит употреблять?
Я так не думаю, на это влияет социальная среда прежде всего. Хотя и интернет сейчас проник всюду и стал подобием среды: специальных пропагандистов там нет, но есть люди, прежде всего барыги, которые могут к этому побуждать. Либо онлайн-сообщества, которые считают, что новые психоактивные вещества — это классно, — но они закрытые, туда просто так не попасть. Плюс одного в этом сообществе оштрафуют — трое еще появятся. Ты загляни на одну известную площадку по продаже наркотиков — это как раз пропаганда.
— Кроме заместительной терапии, чего сейчас не хватает для эффективной работы с опийной зависимостью? Что бы ты изменил?
Чтобы менты перестали прессовать наркопотребителей и наживаться на них. Они рассматривают опийного наркомана как источник дохода — не знаю, как к потребителям новых психоактивных веществ относятся, их сложнее вычислить.
— Давай еще немного про ВИЧ поговорим. Получается, «Гуманитарное действие» — единственная в Питере организация, которая занимается тестированием и профилактикой ВИЧ среди наркопотребителей и населения?
Ну, на самом деле население — это не совсем наше, это был вынужденный шаг по условиям одного гранта, потому что это политика грантодателя. Наркопотребителями занимается еще «Диакония», многие их сотрудники работали раньше с нами, может, есть еще кто-то, кого я не знаю.
— У вас два автобуса. Хватает ли этого, чтобы охватить всех инъекционных наркопотребителей Петербурга в плане распространения ВИЧ?
Чтобы всех охватить, такие автобусы должны стоять на каждом перекрестке. А если серьезно, конечно, нужно больше. Плюс у нас есть условие: мы выдаем чистые шприцы в обмен на старые, и это тоже барьер для насыщения среды наркозависимых грязным инструментарием. То есть проблема все равно остается, подобных проектов не хватает. Другое дело, что мы даем не только шприцы, но и информацию, и эта информация распространяется уже без нас в среде потребителей.
— Где сейчас хуже с ВИЧ — в среде наркопотребителей или среди общего населения?
Тенденция такая, что половым путём ВИЧ сейчас передаётся активнее, чем инъекционным, а число заражений через инъекции — снижается. Гетеросексуальный путь заражения стал ведущим, но еще толком неизвестно, что происходит в среде последователей химсекса . У нас есть аутрич-работник в этой среде, он говорит: «При тех, кто на новых психоактивных веществах, даже не заикайтесь про презервативы, они им не нужны».
— Зашла я на сайт UNAIDS: оказывается, что они свою цель 90/90/90 планировали достичь к 2020 году. Тем не менее, в мире на сегодня ситуация выглядит как 81/66/59: 19% людей, живущих с ВИЧ, не подозревают о своем ВИЧ-статусе; двое из трех человек, живущих с ВИЧ, получают антиретровирусную терапию, и только у 59% достигнута неопределяемая вирусная нагрузка. Как считаешь, сколько еще нужно лет, чтобы достичь этой цели в России, если двигаться нынешними темпами и ничего не менять?
Нынешними темпами — никогда.
— А есть какая-то надежда, что через, скажем, 20 лет эта цель будет достигнута, что что-то изменится?
Для этого надо, чтобы было 20 программ снижения вреда в одном лишь Петербурге, потому что это единственный формат, в котором человека и тестируют, и доводят до учета [в Центре по профилактике и борьбе со СПИД], и добиваются, чтобы ему назначили терапию, а потом следят, чтобы он не бросил лечение. Во время ковида социальное сопровождение снова доказало свою необходимость, потому что наши ребята организовали доставку антиретровирусной терапии на дом, когда у многих были проблемы с ее получением.
90/90/90 к 2020 году было рассчитано на определенном этапе без учета новых условий, например, того же химсекса. Ситуация меняется, и я думаю, это проблема, которая останется навсегда. При этом, например, во Франции среди опийных наркоманов новых случаев ВИЧ практически не фиксируется, так же, как и у нас.
Есть какое-то насыщение среды: многие из них уже инфицированы, а другие ушли в другие наркотики — вот там беда. Пока у «Гуманитарного действия» слабый выход на новые группы риска [вроде потребителей солей или фанатов химсекса], и в эту сторону нужно двигаться. Хотя адекватных исследований по оценке ситуации и потребностей этих групп провести невозможно.
— Какие вещи каждому нужно знать про ВИЧ?
Пре-зер-ва-тив. Были какие-то социальные рекламы на этот счет, но там людей чуть ли не посадили. У нас опасно этим заниматься, потому что обязательно найдется какая-нибудь сволочная истеричка, которая заведет волынку, что развращают молодежь или «насаждают гомосексуализм».
— С какого возраста надо рассказывать о предохранении?
С возраста начала полового созревания.
— Ну, в 12 уже нормально? Допустим, ты придешь в школу: у кого-то уже началось, у кого-то еще нет.
Давай будем реалистами. У нас в школах невозможно это делать. Учитывая сегодняшнюю обстановку, крест надо поставить на такой профилактике. Поэтому должна быть профилактика в семье, а уровень информированности [взрослого] населения ничтожно низок.
У меня есть в Копенгагене друг. Он бисексуал, и, когда понял, что его сыновья начали интересоваться чем-то таким, он их собрал и объяснил, как предохраняться, что есть мужчины, которые живут с мужчинами, но в основном живут с женщинами, что так или иначе секс есть, и он может быть такой, такой и такой, а ВИЧ может проникнуть в организм через это, через это и через это. Всё поняли? Идите, живите, но только помните про презерватив. И я уверен, что это на всю жизнь запомнится. Это идеальная ситуация. Важно сделать это правильно, потому что если в этом возрасте начала сексуального интереса показать, что секс — это гадко и плохо, то человек быстро уйдет в себя, и тогда любую профилактическую работу будет вести сложно.
— На твоем пути встречался хотя бы один клиент, который инфицировался ВИЧ в тату-салоне или на маникюре?
Нет, конечно. ВИЧ в тату-салоне — это нужен идиот тату-мастер, который берет окровавленный инструмент и начинает сразу бить другому клиенту, потому что в сухой крови ВИЧ погибает очень скоро. Половой путь, инъекционный и от матери к ребенку — все.
— Если представить, что сегодня с ВИЧ и даже с гепатитом С уже окончательно разобрались, нужно ли оставлять низкопороговую помощь наркопотребителям?
Нужно, потому что такие пункты представляют собой центры информирования и могут стать центрами ресоциализации людей. Я считаю, что это очень важно, потому что-то, чем занимается программа снижения вреда, помимо непосредственной профилактики, — это реабилитация человеческого достоинства у наркопотребителей. Человек вдруг начинает себя осознавать… Тот же Эдик — когда-то загнанный в подполье, как крыса, выкарабкался и начал себя ощущать человеком. Ему было сложно стать адекватным, нормальным, учитывая его условия жизни, но когда он начинал с людьми работать и вступал в схватку с врачами, понимая, что это важно и что к наркозависимым нельзя относиться как к нелюдям — это был совсем другой человек.
Яна Пойлова https://discours.io/
В 1997 году в Санкт-Петербурге начало работу «Гуманитарное действие» — фонд, оказывающий бесплатную и анонимную помощь активным наркопотребителям. Фонд организовал первые в России мобильные пункты по работе с наркозависимыми — в специальных автобусах можно обменять шприцы на чистые, сделать экспресс-тест на ВИЧ и получить психологическую помощь.
Основатель фонда, историк Александр Цеханович, начал работу в благотворительности в 90-х по просьбе подруги из Франции — в петербургском проекте помощи беспризорным детям от «Врачей Мира», французской НКО, занимающейся медицинской помощью уязвимым слоям населения. Со временем втянувшись в гуманитарную деятельность, он стал координатором проекта, фокус которого постепенно смещался от работы с уличными детьми в сторону снижения вреда от инъекционного наркопотребления. Когда «Врачи Мира» ушли из России, было решено создать организацию-преемник. Так кандидат исторических наук окончательно забросил архивы и основал «Гуманитарное действие». В интервью «Дискурсу» Цеханович рассказал о будущем борьбы с эпидемий ВИЧ, суде с наркополицией, дружбе с зависимым от опиатов и экзистенциальном аспекте наркопотребления и почему интеграция наркоманов в общество принесёт пользу всем.
— Появление концепции снижения вреда в России в 90-е было связано с ВИЧ или с чем-то другим?
С ВИЧ в первую очередь. Потом уже, по мере изменения ситуации, накопилось много других проблем, которые снижение вреда может решать, — например, психологических.
Ещё когда мы работали исключительно с уличными детьми, миссия «Врачей Мира» приехала в Россию, чтобы провести оценку ситуации с наркотиками, после чего представительница организации мне написала: «Ребята, у вас скоро будет жопа. Вас ждет эпидемия ВИЧ». Я втайне подумал — наверное, просто отрабатывает выданные средства: я не верил в возможность эпидемии, потому что в Питере тогда, в 1996 году, было зарегистрировано всего два случая [инфицирования ВИЧ] среди наркопотребителей. Многие считали, что ВИЧ обойдет Россию стороной. И я был в их числе, пока не случилось несколько вспышек. Первая жестокая эпидемия была в Калининграде, и она была связана именно с наркотиками, а у нас по-прежнему было спокойно.
Тогда мы думали: ну, не может этого быть, и начали тестировать на ВИЧ — отправляли тесты в Боткинскую больницу. Нам приходили всегда отрицательные результаты. Мы попросили нашего ВИЧ-положительного клиента сдать этот тест — пришло подтверждение. Значит, не врут, просто пока ВИЧ не попал в нашу среду. Потом с появлением [в Петербурге] героина в 1998 году накрыло, и вопросов уже не оставалось.
— С тех пор, как ты начал заниматься снижением вреда, как менялось твое отношение к наркопотребителям?
До того, как я начал разбираться в проблеме, я вообще был очень правильный, у меня даже знакомых наркопотребителей не было — ну или я об этом не знал и они меня с собой не звали. Тогда не было таких тусовок, как сейчас, когда наркотики стали частью молодежного стиля жизни: наркопотребители были скрыты, у них было отдельное сообщество, и «правильным» туда доступа не было.
Когда же я начал открывать для себя мир наркозависимых, оказалось, что это — потрясающие люди. Они могут представляться отъявленными негодяями, но у них есть куча человеческих достоинств. Постепенно я начал врубаться в экзистенциальный аспект наркомании и человека вообще. Что приводит к зависимости, почему кто-то пробует без последствий для себя, а кто-то с первой инъекции подсаживается. Я начал понимать, что для людей означает наркотик — хотя сам опиаты не пробовал.
— Ты говоришь, что познал какой-то экзистенциальный аспект и увидел нравственную глубину в людях, употребляющих наркотики. Есть люди, которые выносят мамины телевизоры. Какую глубину ты в них открыл?
Я уже тогда понимал, что эти люди часто обречены из-за силы зависимости на криминальную жизнь. Ведь это болезнь: естественные эндорфинчики замерзли, нужны искусственные, и можно на стенку лезть, чтобы вернуть радость жизни.
Но я знаю бывших потребителей опийных наркотиков, которые говорят: «Я горжусь, что я ничего не украл, хотя бывало плохо». С другой стороны, есть такое понятие — контролируемое употребление, даже к нам на автобус такие приходят. По крайней мере внешне — да и не только — это совершенно социальные люди. Например, яркая компания приезжает на машине сдавать старые баяны, транслирует свой взгляд на мир, поговорить с ними есть о чем. Не знаю, соответствовали ли они определению зависимости из методички ВОЗ.
Был такой Эдик, которого я много лет тащил, пока он не умер три года назад. Даже когда я уехал из России, я периодически приезжал, давал ему денег, потому что он после очередной отсидки был весь такой кривой, раненый… Однажды я провожал кого-то в Москву, возвращаюсь к машине и вижу у входа на вокзал паренька. Как они вычисляют, к кому можно подкатить, меня всегда удивляло. Они же целенаправленно в толпе вычленяют подходящего человека, ко мне вообще все подходят. Подошел, начинается: «Дай денег на билет», байда традиционная. А я уже знаю, что это такое, и глядя ясными глазами на него говорю: «Ты знаешь, что я знаю, для чего тебе деньги нужны, да? На наркотики не дам тебе, но ты, наверно, голодный — пошли накормлю». Пошли рядом на Восстания в какую-то забегаловку, он пирожков наелся, но чувствую, что все равно не этого хотел. Я ему рассказываю: вот у нас автобус есть, так и так. Он говорит: «Да, знаю, даже бывал когда-то». Говорю: «Вот тебе расписание, заходи к нам на автобус, ну, а если совсем хреново — звони мне. Но на наркотики я тебе никогда не буду давать». И тут, с одной стороны, была моя ошибка, потому что это могло превратиться в нарушение личных границ и звонки в два часа ночи, а с другой — я познал благодаря ему целый пласт жизни.
В какой-то момент он звонит и хрипит в трубку: «Саша, я сейчас на Московском вокзале, надо паспорт выкупить». Это типичная история раньше была: взял дозу в долг, заложил паспорт за нее. Ты счастлив какое-то время, потом паспорт надо выкупать, а денег нет, и начинается цепь проблем. — «Кровь из носу надо, а то паспорт в Москву увезут». Я говорю: «Эдик, ты знаешь, что я не дам, потому что ты врешь». Он говорит: «Ну, вообще-то да».
Потом он какое-то время не появлялся. Я в Париже по врачемировским делам, он звонит и снова хрипит: «Саша, мне совсем плохо, я в больнице, с трудом встал, был в реанимации и не хожу теперь… Нужны лекарства». Я думаю: ага, хочет снова развести, и радостный ему говорю: «Эдик, я не могу сейчас, потому что я в Париже, но приеду через неделю — тогда встретимся».
Приезжаю через неделю, звоню ему, встречаемся у входа в Мариинскую больницу. Подхожу ко входу, а там идет какой-то бомж заросший, с трудом ноги переставляет. Хватает меня за руку и говорит: «Я подержусь, потому что упаду». И вдруг я узнаю Эдика. Я говорю: «А что с тобой?» Он называет список лекарств, иду в аптеку и беру ему лекарства, сходил за едой. Прихожу и вижу, что он уже немного по-другому смотрит на мир: благодарит меня, рассказывает, как его тут лечат или не лечат, как его шпыняют, потому что он наркоман.
В следующий раз приезжаю в отделение к нему, чтобы показать заведующей, что он не брошен и у него есть кто-то. Поговорил с врачом, она говорит такие и такие болезни, вы же понимаете отчего. И есть еще одна проблема, но он о ней вам сам расскажет. А он меня хватает за руку снова: «Пойдем вниз, я тебе что-то скажу». Спускаемся, у него слезы ручьем, как в мультфильмах. Я говорю: «ВИЧ?» Он кивает. Я говорю: «Спокуха, ты не один такой», — и начинается послетестовое консультирование. Вышел он после нашего разговора довольно оптимистично настроенный.
— Тогда же еще лекарства от ВИЧ были очень жесткие?
Да их не было тогда, 2000 год. Был один препарат с ужасными побочными эффектами, и нам французы говорили, что смысла в нём нет. Если совсем плохо, была монотерапия, хотя многие специалисты говорили, что использовать её ни в коем случае нельзя. В общем, много чего не было известно с точки зрения фармакологии.
— И что дальше было с Эдиком?
Благодаря лечению всяких прочих заболеваний — не ВИЧ — и кормежке (потому что я тогда окончательно к нему привязался), он начал поправляться. Я уже знал, какая у него ситуация в жизни и почему он ко мне обращался: у него никого нет. Он мне рассказал, что он детдомовский, квартиру должны были дать, но не дали — он у каких-то людей жил в наркоманской тусовке. Родился без отца, мать была какой-то простой работницей и от безнадеги его отравила чем-то, а сама повесилась. Его откачали, а мать не откачали. Таким образом и попал в детдом. И я думаю: откуда в нем много чего хорошего — даже в подлянках? Когда он воровал, я ему говорил: «Эдик, спиздил?», а он отвечал: «Извини». Я ему, помню, покупал какие-то лекарства дорогие, которые ему нужны были. А кто-то из наших — Эдика уже тогда знали в офисе — приходит ко мне: «А ты видел, что он со своей девушкой твои лекарства у входа в аптеку продает?» Да и вообще подворовывал — с Вольво моей панельку от радиолы выносил. Эти съемные панельки вообще поэма была, и почему-то именно на Петроградской: стоило забыть только снять эту панельку — окно разбито тотчас же…
— А ты злился?
Вначале неистово: «Суки! Я же добро им делаю!» Потом я понял: им пофиг на самом деле, им надо вмазаться — часто сию минуту. Я понял, что сам не должен был так оставлять эту панельку, сам виноват, подставляю людей.
И себе делаю неприятно: во-первых, это материальная потеря, во-вторых, очередной удар по моему хорошему отношению к наркопотребителям, — и они сами себя потом корят. Лишний раз давать повод людям себя с говном смешивать — это тоже ошибка. Когда мы делали тренинги, были вопросы: «Ну вот как к ним, гадам, относиться, они же воруют!» Я отвечаю: «Ну расскажите вашу историю, что воруют». Отвечают: «Вот, я оставила сумочку, там все деньги пропали». Я говорю: «Вы знаете, с кем вы работаете, зачем вы оставляете сумочку? Это провокация». Люди с трудом, но врубаются.
Но это было уже позже. А вначале Эдик начал поправляться, мы его уложили в Боткинскую больницу. Он там корешится с еще одним деятелем наркопотребления — Макс был такой, сейчас он живет в Амстердаме с женой и работает с русскоязычным населением волонтером по снижению вреда. Макс с Эдиком в Боткинской больнице начали читать очень много литературы по поводу ВИЧ и стали настоящими знатоками. Я их навещал, мы с ними там беседовали, я говорю: «Вот вам задача, парни. Не просто так тут бока обивайте, лежа на больничных койках, а работайте с людьми, просвещайте». Они начали распространять знания по профилактике ВИЧ. Классика снижения вреда: peer-education. В общем, стали активистами.
Однажды Эдик говорит: «Они [в Боткинской больнице] попробовали мне кричать на всю больницу про кого-то: там спидозный лежит вон в той палате!» Он тогда пошел и четко разложил, как надо относиться к людям.
— А они употребляли в Боткина?
Конечно, употребляли. Известный притон был. Пытались это решить, закрывали ворота, но так как это не помогало, оставили все как есть — и это к счастью, потому что таким путем проблему не решишь, это только нагнетание противоречий и способствование еще большей криминализации.
В Боткина Эдик с Максом нашли себе двух девиц — наркоманок с другого отделения. И тут надо было выписываться. У этого Макса родители — достаточно хорошая и обеспеченная семья, а Эдику с его новой девушкой я снял квартиру. Он типа не торчал уже — я, хоть и знал природу зависимости, все равно как-то в это верил. Звонят мне: «Ты видел, что он сделал с квартирой?» В другой раз Макс мне звонит в полвторого ночи: «Я не могу, убью его сейчас» — оказалось, Эдик у Макса девушку отбил. После этого я приехал и сказал Эдику: «Собирай вещи, и в свободное плаванье». Квартира была засрана ужасно… Эдик спокойно собрался, ключи отдал и уехал куда-то. Я уже не мог. Для меня это было про то, что насильно счастья не принесешь — что называется, не «причинишь добро».
Потом он в Гатчине то ли строил, то ли ремонтировал какой-то дом, там же и жил. Эта девушка жила с ним, торчали в основном на ее заработки с трассы. Родили первого ребенка. Эдик такой гордый был: «Знаешь, как я назвал мальчика? В твою честь — Саша. Будешь крестным?» А я понимаю, что нельзя, потому что быть крестным — это ответственность. В конце концов этот ребенок умер — от чего, я не знаю.
Потом я уехал [из России]. Когда я периодически сюда приезжал, он даже заходил к нам в офис — уже с палочкой. Я видел, как он был рад, когда приходил: его знают, его принимают. А потом позвонил какой-то его друг: оказалось, Эдик умер и лежал где-то несколько дней, никто не знал, что с ним делать, и друг нашел у него в телефоне номер офиса «Гуманитарного действия». Друг тоже наркозависимый, говорит: «Я не знаю, что с ним делать, у меня денег нет на похороны». Мы Эдика и похоронили. Вот и все. Так закончилась жизнь Эдика и мой почти пятнадцатилетний опыт общения с ним. Это мне многое дало.
— Получается, у вас своеобразная дружба была?
В общем, дружба, потому что я к нему искренне хорошо относился. Началось все с того, что я готов был бежать, задрав штаны, спасать и наделал много ошибок, стараясь причинить добро, а закончилось взвешенными контактами, откровенными разговорами — в том числе и с его стороны. Вспоминаю, как однажды навещал его в Боткинской больнице. Зима была, зашел в палату, поговорили с парнями, с которыми он лежал — меня уже многие знали, даже в каких-то тюрьмах у черта на куличках слышали, что я могу помочь, литературу просили, письма писали со своими проблемами. Эдик говорит: «Я тебя провожу на улицу», выходим. Я говорю: «Иди назад, холодно». Он смотрит на меня: «Подожди», берет за руку — снова у него текут слезы — и говорит: «Скажи, пожалуйста, ты можешь мне ответить, зачем я тебе?» У меня все упало внутри. Я говорю: «Как зачем? Смотри, сколько мы вместе, ты для меня не просто „наркоман Эдик“, ты часть моей жизни, и я не могу тебя бросить, потому что чувствую ответственность. Ты в принципе хороший парень, в тебе много хорошего, я это ценю, и ты мне дорог как человек». Он прижался ко мне и говорит: «Спасибо тебе». После таких сцен понимаешь, что есть какой-то смысл в том, что ты с людьми: помогаешь, иногда ошибки делаешь, но для них это все равно дорого.
Хотя, действительно, эта дружба странная: и с воровством, и с обманом. Вообще, история с Эдиком и многие ей подобные — для меня ценный опыт в понимании того, насколько нужна заместительная терапия. На заместительной терапии эти люди жили бы по-другому.
— А зачем? Ведь они бы все равно торчали по сути?
Ну, подтарчивали бы. Вот Макс, о котором я говорил и который сейчас живет в Амстердаме, получает заместительную терапию. Он иногда выскакивает мне в фейсбуке: «Приезжай ко мне, у нас есть комната для гостей». В первый раз наркотики он с каким-то мужчиной попробовал, который раскрутил его на секс. Макс мне рассказывал: «Я вмазался и понял, что до этого была не жизнь. Вот она жизнь». С первой инъекции он подсел и ушел от родителей жить с этим человеком в подвалы на Дыбенко, были такие знаменитые. Таким людям нужна заместительная терапия, и, слава богу, он ее нашел, хоть и не в России.
Для кучи людей это был бы путь выхода из криминальной среды, способ социализации, достижения стабильности психологической и социальной: не надо больше выносить телевизор из дома. Наконец, это достоинство обретенное. Я сейчас общаюсь с ребятами на заместительной терапии в Минске: это нормальные люди, которые просто счастливы благодаря тому, что они могут жить с семьей, заниматься любимым делом. Это путь к нормальной жизни.
— Изначально же было придумано, что на заместительной терапии постепенно снижают дозу и человек в итоге слезает и с метадона?
Это фикция. Может, кто-то и вылезает, поскольку кто-то настолько стабилизируется, что может взять себя в руки, но, на мой взгляд, заместительная терапия — это на всю жизнь.
— Слушай, но ведь некоторые люди могли бы слезть с метадона или героина, но из-за заместительной терапии решат не слезать, потому что это удобно.
А ты много знаешь людей, слезших с опийных наркотиков? Вот и я не много. Во-первых, это единицы, а во-вторых, все равно у многих появляются новые костыли — алкоголь, гашиш. Бывает, что у человека что-то щелкнуло и он завязал совсем, и у меня есть такие знакомые, но я бы таких людей всем показывал, как экспонат.
— Кто-то скажет: «Почему на мои налоги другие будут торчать?»
Потому что он на твои налоги сможет нормально работать и не пойдет воровать, грабить и совершать другие преступления. Криминализованность в любом случае выплескивается в общество. К тому же, профилактика ВИЧ и других инфекционных заболеваний гораздо более эффективна, когда человек стабилен и может себе позволить ответственно относиться к своей жизни и здоровью. Если уходить в какие-то философские вещи, это интеграция части людей в общество. Так исчезает пропасть между «этими» и «теми», и это важно, потому что все люди, просто у одних свои особенности, у других — другие. Взять в кавычках нормальных людей: если немного ковырнуть, то там ох какие черти могут обнаружиться. Многие наркоманы дадут фору обычным людям в каких-то нравственных аспектах, если не принимать во внимание аспект криминальный. Это люди, выстрадавшие свою человечность. Они знают цену жизни.
— Не получилось бы так, что у нас ввели заместительную терапию, а все стали подпольно продавать медицинский метадон?
Может, и получилось бы поначалу, потому что наркозависимые — это люди, которые привыкли изворачиваться. Даже там, где дают выпить метадон в присутствии врача, у клиента во рту ватка: он выпивает, выбегает, потом сразу сцеживает и продает. Поначалу заместительная терапия становится предметом возможного торга. Но тем, кто уже плотно сидит на медицинском метадоне, в голову не придет ватку в рот класть, чтобы получить деньги — это по моему опыту общения с минскими ребятами. Потому что это люди, которые благодаря заместительной терапии уже социализированы.
Бывало также, что врачи даже не продавали, а что-то выдавали не по разнарядке — например, в Вильнюсе так врач сел в тюрьму. Но таких случаев единицы.
— Я бы хотела поговорить о ситуации 2009-го года, когда вашему сотруднику предъявили обвинение: якобы он хотел приобрести наркотик и попал на контрольную закупку. Как ты рассказывал ранее, сотрудники ФСКН требовали с организации крупную взятку, чтобы «решить дело полюбовно», а само обвинение было подставным. В итоге вы сами довели дело до суда и выиграли. Как на тебя эта история повлияла?
Это было лишним толчком к тому, чтобы понять, что Россия — это безнадега. Были ежегодные конференции по ВИЧ в России, они и до сих пор есть. И вот на одной из таких конференций — во время этой истории с ФСКН — я сидел в Москве и вновь видел, как выходит очередной министр и говорит: «Просто всех в тюрьму. Тех, кто занимается снижением вреда, — туда же, вместе с наркоманами». Это все долго [во мне] созревало, и во время этой конференции я понял, что хочу уйти.
— А как получилось, что ты оттаял и вернулся?
Ну, я окончательно фонд и не оставлял никогда, я всегда оставался членом правления — не то, чтобы это много чего в реальности значило, но на стратегические планирования меня зовут.
— Московский ФАР уже штрафовали на 800 тысяч за пропаганду наркотиков, плюс они признаны иноагентом, как и АНО «Проект Апрель» из Тольятти. Как получилось, что «Гуманитарное действие» не иноагент и до сих пор его не штрафовали за пропаганду наркотиков?
[Нынешний директор «Гуманитарного действия»] Сергей Дугин много делает, чтобы этого избежать, потому что несколько раз уже были попытки нас вписать в иностранные агенты. Он предоставлял доказательства каждый раз, что мы просто делаем свою работу.
— Это были суды какие-то?
Нет, просто проверки — Минюст и прочее. Все же неправительственные организации под колпаком. Важно, что именно Сергей сейчас этим занимается, потому что я бы давно уже был самый главный иноагент — и «Гуманитарное действие» вместе со мной.
— Ты наверняка знаешь, что сейчас рассматривают законопроект об увеличении штрафа за пропаганду наркотиков в интернете до полутора миллионов рублей для юридических лиц. Для определения пропаганды там предлагается в том числе такая формулировка: «информация, которая может вызвать интерес к употреблению наркотиков». Как это повлияет на работу фонда?
Эти попытки идут уже давно, нас и по предыдущим разнарядкам могли приравнять к пропагандистам. Но поскольку у нас нет откровенной пропаганды, нас проносит. А те истории, что есть на сайте — скорее душещипательные, и если умный человек их читает, он понимает, что это не пропаганда, а попытка помочь людям, которые оказались в сложной ситуации.
— А ты вообще веришь, что есть такая вещь, как пропаганда наркотиков?
За углом барыга стоит, вот он точно пропагандирует.
— Ну можно что-то такое написать в интернете, что человек побежит употреблять?
Я так не думаю, на это влияет социальная среда прежде всего. Хотя и интернет сейчас проник всюду и стал подобием среды: специальных пропагандистов там нет, но есть люди, прежде всего барыги, которые могут к этому побуждать. Либо онлайн-сообщества, которые считают, что новые психоактивные вещества — это классно, — но они закрытые, туда просто так не попасть. Плюс одного в этом сообществе оштрафуют — трое еще появятся. Ты загляни на одну известную площадку по продаже наркотиков — это как раз пропаганда.
— Кроме заместительной терапии, чего сейчас не хватает для эффективной работы с опийной зависимостью? Что бы ты изменил?
Чтобы менты перестали прессовать наркопотребителей и наживаться на них. Они рассматривают опийного наркомана как источник дохода — не знаю, как к потребителям новых психоактивных веществ относятся, их сложнее вычислить.
— Давай еще немного про ВИЧ поговорим. Получается, «Гуманитарное действие» — единственная в Питере организация, которая занимается тестированием и профилактикой ВИЧ среди наркопотребителей и населения?
Ну, на самом деле население — это не совсем наше, это был вынужденный шаг по условиям одного гранта, потому что это политика грантодателя. Наркопотребителями занимается еще «Диакония», многие их сотрудники работали раньше с нами, может, есть еще кто-то, кого я не знаю.
— У вас два автобуса. Хватает ли этого, чтобы охватить всех инъекционных наркопотребителей Петербурга в плане распространения ВИЧ?
Чтобы всех охватить, такие автобусы должны стоять на каждом перекрестке. А если серьезно, конечно, нужно больше. Плюс у нас есть условие: мы выдаем чистые шприцы в обмен на старые, и это тоже барьер для насыщения среды наркозависимых грязным инструментарием. То есть проблема все равно остается, подобных проектов не хватает. Другое дело, что мы даем не только шприцы, но и информацию, и эта информация распространяется уже без нас в среде потребителей.
— Где сейчас хуже с ВИЧ — в среде наркопотребителей или среди общего населения?
Тенденция такая, что половым путём ВИЧ сейчас передаётся активнее, чем инъекционным, а число заражений через инъекции — снижается. Гетеросексуальный путь заражения стал ведущим, но еще толком неизвестно, что происходит в среде последователей химсекса . У нас есть аутрич-работник в этой среде, он говорит: «При тех, кто на новых психоактивных веществах, даже не заикайтесь про презервативы, они им не нужны».
— Зашла я на сайт UNAIDS: оказывается, что они свою цель 90/90/90 планировали достичь к 2020 году. Тем не менее, в мире на сегодня ситуация выглядит как 81/66/59: 19% людей, живущих с ВИЧ, не подозревают о своем ВИЧ-статусе; двое из трех человек, живущих с ВИЧ, получают антиретровирусную терапию, и только у 59% достигнута неопределяемая вирусная нагрузка. Как считаешь, сколько еще нужно лет, чтобы достичь этой цели в России, если двигаться нынешними темпами и ничего не менять?
Нынешними темпами — никогда.
— А есть какая-то надежда, что через, скажем, 20 лет эта цель будет достигнута, что что-то изменится?
Для этого надо, чтобы было 20 программ снижения вреда в одном лишь Петербурге, потому что это единственный формат, в котором человека и тестируют, и доводят до учета [в Центре по профилактике и борьбе со СПИД], и добиваются, чтобы ему назначили терапию, а потом следят, чтобы он не бросил лечение. Во время ковида социальное сопровождение снова доказало свою необходимость, потому что наши ребята организовали доставку антиретровирусной терапии на дом, когда у многих были проблемы с ее получением.
90/90/90 к 2020 году было рассчитано на определенном этапе без учета новых условий, например, того же химсекса. Ситуация меняется, и я думаю, это проблема, которая останется навсегда. При этом, например, во Франции среди опийных наркоманов новых случаев ВИЧ практически не фиксируется, так же, как и у нас.
Есть какое-то насыщение среды: многие из них уже инфицированы, а другие ушли в другие наркотики — вот там беда. Пока у «Гуманитарного действия» слабый выход на новые группы риска [вроде потребителей солей или фанатов химсекса], и в эту сторону нужно двигаться. Хотя адекватных исследований по оценке ситуации и потребностей этих групп провести невозможно.
— Какие вещи каждому нужно знать про ВИЧ?
Пре-зер-ва-тив. Были какие-то социальные рекламы на этот счет, но там людей чуть ли не посадили. У нас опасно этим заниматься, потому что обязательно найдется какая-нибудь сволочная истеричка, которая заведет волынку, что развращают молодежь или «насаждают гомосексуализм».
— С какого возраста надо рассказывать о предохранении?
С возраста начала полового созревания.
— Ну, в 12 уже нормально? Допустим, ты придешь в школу: у кого-то уже началось, у кого-то еще нет.
Давай будем реалистами. У нас в школах невозможно это делать. Учитывая сегодняшнюю обстановку, крест надо поставить на такой профилактике. Поэтому должна быть профилактика в семье, а уровень информированности [взрослого] населения ничтожно низок.
У меня есть в Копенгагене друг. Он бисексуал, и, когда понял, что его сыновья начали интересоваться чем-то таким, он их собрал и объяснил, как предохраняться, что есть мужчины, которые живут с мужчинами, но в основном живут с женщинами, что так или иначе секс есть, и он может быть такой, такой и такой, а ВИЧ может проникнуть в организм через это, через это и через это. Всё поняли? Идите, живите, но только помните про презерватив. И я уверен, что это на всю жизнь запомнится. Это идеальная ситуация. Важно сделать это правильно, потому что если в этом возрасте начала сексуального интереса показать, что секс — это гадко и плохо, то человек быстро уйдет в себя, и тогда любую профилактическую работу будет вести сложно.
— На твоем пути встречался хотя бы один клиент, который инфицировался ВИЧ в тату-салоне или на маникюре?
Нет, конечно. ВИЧ в тату-салоне — это нужен идиот тату-мастер, который берет окровавленный инструмент и начинает сразу бить другому клиенту, потому что в сухой крови ВИЧ погибает очень скоро. Половой путь, инъекционный и от матери к ребенку — все.
— Если представить, что сегодня с ВИЧ и даже с гепатитом С уже окончательно разобрались, нужно ли оставлять низкопороговую помощь наркопотребителям?
Нужно, потому что такие пункты представляют собой центры информирования и могут стать центрами ресоциализации людей. Я считаю, что это очень важно, потому что-то, чем занимается программа снижения вреда, помимо непосредственной профилактики, — это реабилитация человеческого достоинства у наркопотребителей. Человек вдруг начинает себя осознавать… Тот же Эдик — когда-то загнанный в подполье, как крыса, выкарабкался и начал себя ощущать человеком. Ему было сложно стать адекватным, нормальным, учитывая его условия жизни, но когда он начинал с людьми работать и вступал в схватку с врачами, понимая, что это важно и что к наркозависимым нельзя относиться как к нелюдям — это был совсем другой человек.
Яна Пойлова https://discours.io/