Эмир Озун
Кубик солнца.
«Чѐртова лестница», – прошептал молодой человек лет тридцати, подойдя
шаркающей старческой походкой к унылому сооружению из двадцати бетонных
ступенек, ограждѐнных перилами, сваренными из металлического угольника.
На первый взгляд лестница показалась ему совершенно неодолимой. Он даже
почувствовал нечто угрожающее в стандартизированной уродливости этого
архитектурного недоразумения, своей бесчисленной одинаковостью по всей стране
вполне заслуженно несущего звание парадной лестницы государства.
Человек недовольно вздохнул, как будто собирался взвалить на плечи чужую
тяжѐлую ношу, и поднял голову к небу: грязно-серые, печальные от неподвижности
облака смотрели на него с величайшим безразличием, а в шейных позвонках
зарождалась боль; он поморщился, опустил голову и почти окончательно обессилел…
Он проделал долгий, утомительный и опасный путь: трижды удалось избежать
нежелательного и, далеко не исключено, рокового общения с патрулем, дважды он
выдрался живым и почти невредимым из пугающего хаоса множества тел, сжатых в
одно центростремительной силой удавки часа пик в метро, ему даже хватило денег на
последний рывок на такси. И вот теперь эта лестница, эта чѐртова лестница, ведущая к
спасительной двери.
«Осилит… идущий…» – уставший от борьбы и боли мозг испускал вялые, как
рефлексы курильщика опиума, затухающие импульсы, адресованные одеревеневшим
конечностям, которые отказывались подчиняться приказам сверху.
Некоторое время человек стоял, тоскливо обозревая всю бесконечность пути и не
решаясь двинуться с места, словно наткнулся на границу тени и расплавленной
солнцем пустыни, которую не всякий путешественник осмеливается пересечь.
Но, в отличие от путешественника, влекомого жаждой познания мира и вольного
остановиться по своему желанию, он был путником, бредущим в пространство
обезболенного бытия, в котором время, лишѐнное тиранизирующей мощи отсчѐта,
цепенеет и впадает в анабиоз, как бактерия. У него не было выбора – да отрежут язык
лгуну, утверждающему, что выбор есть всегда! – и он взялся за перила левой рукой.
В правой он держал сигарету, зажатую между большим и указательным пальцами.
Сигарета потухла, но ладонь ещѐ хранила исчезающую память о тепле и чувствовала
себя немного комфортнее других частей тела. (Если, конечно, слово комфорт
применимо к организму, в жилах которого кровь течѐт со скоростью мѐда, разлитого по
ровной поверхности.)
Попытка затянуться успеха не имела, а лезть в карман за спичками, равно как и
выбросить сигарету, не осталось сил, и он просто разжал пальцы. Окурок ударился о
ступеньку, подпрыгнул, сделал лихое сальто и упал в неглубокую выщербину в бетоне.
«Гравитация, чѐрт возьми, – с досадой подумал человек. – Это она, говорят,
пригвождает нас к планете. Человек два дня без лекарства, Господи, а ему ног от земли
невозможно оторвать, потому что – притяжение всего и вся ко всему и всем».
Жалоба на фундаментальную неопровержимость законов вселенной, так запросто
продемонстрированная столь ничтожной материей, быстро трансформировалась в
злость – безотказный источник энергии, – и он сделал первый шаг.
Колено немедленно и тупо и почти нестерпимо заныло. Он сжал зубы, схватился за
перила двумя руками и сделал ещѐ один шаг. Но что-то острое вонзилось в ладони
неожиданно и так больно, что он резко отдѐрнул руки, пошатнулся, и сохранил
равновесие лишь благодаря двум-трѐм отчаянным рефлективным гребкам в стиле
баттерфляй.
Две капли крови выступили на ладонях. Он пошевелил пальцами: капли задрожали,
затрепетали, как будто две божьи коровки, готовясь к взлѐту, расправляли крылья.
Человек посмотрел на них немного удивлѐнно, как на неизвестно откуда взявшуюся
помеху, слизнул «коровок», потом подушечками пальцев обследовал внутреннюю
поверхность перил, обнаружил острые бугорки и заусенцы, следствие небрежной
работы сварщика, и продолжил путь, опираясь только на видимую часть угольника.
Медленно, шаг за шагом – последующий на порядок мучительнее предыдущего, ставя
ноги на ступеньки осторожно и с опаской, словно нащупывал в темноте
контрабандистскую тропу на краю бездны, он добрался, наконец, до небольшой
площадки, разделявшей лестницу на две половины. Здесь он решил перевести дух и
набраться сил, подобно альпинисту, обнаружившему квадратный метр горизонтали в
вертикальной стене, и с громким артритным хрустом в коленях опустился на корточки.
И горько пожалел об этом. Потому что сразу понял, что силы не восстанавливаются;
просто они стали медленнее покидать его. Ощущение исходящей из тела энергии было
настолько явственное, что он вспомнил давнюю, катастрофически неудачную
инъекцию, в завершающей стадии которой – уже после контроля, после того как в
шприц ворвалось чѐрное венозное облако! – мгновенная потеря концентрации
позволила игле пробить заднюю стенку вены и проникнуть в бедренную артерию; как
слышимо неслись три куба раствора вниз по ноге, и, словно последние капли дождя,
завершающие ноктюрн водосточной флейты, вытекли из большого пальца и исчезли
бесследно, оставив его в трагическом недоумении...
Он сделал попытку встать на ноги, но потерпел неудачу. И застонал, как от
невыносимой зубной боли, и помотал головой, словно отказываясь верить в
произошедшее. Остановиться в десяти шагах от цели?! Допустить грубейшую ошибку
– опуститься на корточки, когда для отдыха требовалось всего лишь прислониться к
перилам, сохранив более-менее вертикальное положение тела, и продолжить путь,
избежав низкого старта. Загнать себя в угол, из которого нет, по-видимому, выхода?
Какая непростительная глупость!
Он ещѐ раз попытался подняться, упѐршись руками в колени и раскачиваясь с носков
на пятки, но его вновь постигла неудача, и он склонил голову на грудь и уронил руки.
Он бы заплакал, но не умел. Его глаза, которые, как утверждают, должны являть
миру душу, выражали предравнодушие и почти смертельную усталость, а чѐрные круги
неестественно расширенных зрачков могли бы успешно прикрыть очи самой живучей
человеческой иллюзии, которая последней укладывается в гроб.
Прошла минута, затяжная, бесконечно долгая, вместившая воспоминание о двух
последних днях, волею непреодолимых обстоятельств безлекарственных; и он, чтобы
хоть как-то приглушить чудовищную боль, терзавшую вовремя не обезболенную, да
ещѐ педантично избиваемую плоть, каждую секунду представлял, – как выйдет на
свободу и доберѐтся до двери, и спасѐтся.
Он думал об этом даже во время «урока правды», когда менты, сменяясь, били по
голове «кирпичным» томом «УПК с Комментариями» – сорок пять ударов с
интервалом в одну минуту за каждое произнесѐнное «нет». И только «соломинка»
мысли помогла сохранить разум и не сломаться.
И вот лестница…
Он сидел на бетонной площадке, ни о чѐм не думая и ни на что не надеясь.
Ничтожная, микроскопическая песчинка вселенной, нездоровая микроскопическая
песчинка, больное ничто… и целый мир больной…
Вдруг до слуха донеслись какие-то звуки, и ему показалось, что он слышит
человеческий голос. Но вокруг никого не было, и он уже успел равнодушно подумать:
«глюки», прежде чем осознал, что это с его почти не шевелящихся губ срываются
слова, смысла которых он даже не может понять.
Сам того не заметив, он творил молитву. Ту самую, единственную, ту, для которой
слова и посредники не нужны, ибо язык несѐт абракадабру, посредники – коррупцию,
но душа взывает – чѐтко и ясно выговаривая каждое слово, каждую букву и каждый
знак духовной речи!
Невольное обращение в Высочайшую Инстанцию так поразило человека, что он
решился на третью попытку: дослушал молитву до конца, взялся одной рукой за
перекладину перил, а другою снова упѐрся в колено.
И в ту же секунду из щели под дверью задул лѐгкий сквозняк, и лестницу накрыло
невидимое облако, и человек вдохнул отвратительный и удушающий для
непосвящѐнных, но такой благородный и многообещающий для страждущих, запах
«646»-й надежды.
«Будто ангел сел на вторую цифру! » – благодарно подумал человек и рывком встал с
места.
Близость двери воодушевляла и окрыляла. Лестница уже не казалась такой
бесконечной и непобедимой, и вторую половину он одолел несколько быстрее первой.
Но добравшись, наконец, до двери, он обессилел настолько, что, не в силах поднять
руку, ткнулся лбом в кнопку дверного звонка, на удачу выпуклого.
Прошла вечность, и, как ему показалось, ещѐ одна, прежде чем за дверью послышался
вопрошающий голос. Отлипание от кнопки потребовало таких разрывающих усилий,
что тире морщины, захваченное притяжением пластмассовой орбиты, воссоединилось с
кожей, мягко спружинив со старта, когда он, не перемещая всѐ тело, уже передвинул
голову в сектор «обстрела глазка».
Щѐлкнул замок, заскрежетал отодвигаемый засов, дверь со скрипом приоткрылась,
человек повалился внутрь. Хлопнула дверь, защѐлкнулся замок, засов заскрежетал,
человек…
Человек вышел по прошествии получаса и смотрелся полной своей
противоположностью тридцатиминутной давности: движения обрели чѐткость и
уверенность, спина выпрямилась, плечи расправились, от чего он стал казаться выше
ростом, чѐрные «чайные блюдца» зрачков сузились до едва заметных точек, сделав
взгляд светлым и каким-то прозрачным.
Выйдя, он остановился у подножия лестницы: закурил, затянулся, занѐс ногу на
первую ступеньку, но, уже начав движение и выпуская дым, передумал и поставил ногу
ступенькой выше. Оттолкнувшись, он легко и быстро, как атлет, начал подъем,
преодолевая по две ступеньки сразу. На одно улетающее мгновение он задержался на
площадке, где успел сделать ещѐ одну затяжку, и через две секунды оказался на
вершине.
Заметно посветлевшие облака всѐ же выдавили несколько капель дождя, одна из
которых упала на огонѐк сигареты. Он улыбнулся, и щелчком, по идеальной
баллистической траектории, отправил сигарету в урну, отстоявшую метрах в пяти от
него. Потом закурил новую и, не переставая улыбаться, поднял голову к небу.
Солнечный луч, пролетев за несколько минут миллионы километров, пробил
поредевшую решѐтку облаков, вырвался на свободу и коснулся лица человека. Тот
зажмурился, засмеялся и пошѐл навстречу солнцу.
………………
Кубик солнца.
«Чѐртова лестница», – прошептал молодой человек лет тридцати, подойдя
шаркающей старческой походкой к унылому сооружению из двадцати бетонных
ступенек, ограждѐнных перилами, сваренными из металлического угольника.
На первый взгляд лестница показалась ему совершенно неодолимой. Он даже
почувствовал нечто угрожающее в стандартизированной уродливости этого
архитектурного недоразумения, своей бесчисленной одинаковостью по всей стране
вполне заслуженно несущего звание парадной лестницы государства.
Человек недовольно вздохнул, как будто собирался взвалить на плечи чужую
тяжѐлую ношу, и поднял голову к небу: грязно-серые, печальные от неподвижности
облака смотрели на него с величайшим безразличием, а в шейных позвонках
зарождалась боль; он поморщился, опустил голову и почти окончательно обессилел…
Он проделал долгий, утомительный и опасный путь: трижды удалось избежать
нежелательного и, далеко не исключено, рокового общения с патрулем, дважды он
выдрался живым и почти невредимым из пугающего хаоса множества тел, сжатых в
одно центростремительной силой удавки часа пик в метро, ему даже хватило денег на
последний рывок на такси. И вот теперь эта лестница, эта чѐртова лестница, ведущая к
спасительной двери.
«Осилит… идущий…» – уставший от борьбы и боли мозг испускал вялые, как
рефлексы курильщика опиума, затухающие импульсы, адресованные одеревеневшим
конечностям, которые отказывались подчиняться приказам сверху.
Некоторое время человек стоял, тоскливо обозревая всю бесконечность пути и не
решаясь двинуться с места, словно наткнулся на границу тени и расплавленной
солнцем пустыни, которую не всякий путешественник осмеливается пересечь.
Но, в отличие от путешественника, влекомого жаждой познания мира и вольного
остановиться по своему желанию, он был путником, бредущим в пространство
обезболенного бытия, в котором время, лишѐнное тиранизирующей мощи отсчѐта,
цепенеет и впадает в анабиоз, как бактерия. У него не было выбора – да отрежут язык
лгуну, утверждающему, что выбор есть всегда! – и он взялся за перила левой рукой.
В правой он держал сигарету, зажатую между большим и указательным пальцами.
Сигарета потухла, но ладонь ещѐ хранила исчезающую память о тепле и чувствовала
себя немного комфортнее других частей тела. (Если, конечно, слово комфорт
применимо к организму, в жилах которого кровь течѐт со скоростью мѐда, разлитого по
ровной поверхности.)
Попытка затянуться успеха не имела, а лезть в карман за спичками, равно как и
выбросить сигарету, не осталось сил, и он просто разжал пальцы. Окурок ударился о
ступеньку, подпрыгнул, сделал лихое сальто и упал в неглубокую выщербину в бетоне.
«Гравитация, чѐрт возьми, – с досадой подумал человек. – Это она, говорят,
пригвождает нас к планете. Человек два дня без лекарства, Господи, а ему ног от земли
невозможно оторвать, потому что – притяжение всего и вся ко всему и всем».
Жалоба на фундаментальную неопровержимость законов вселенной, так запросто
продемонстрированная столь ничтожной материей, быстро трансформировалась в
злость – безотказный источник энергии, – и он сделал первый шаг.
Колено немедленно и тупо и почти нестерпимо заныло. Он сжал зубы, схватился за
перила двумя руками и сделал ещѐ один шаг. Но что-то острое вонзилось в ладони
неожиданно и так больно, что он резко отдѐрнул руки, пошатнулся, и сохранил
равновесие лишь благодаря двум-трѐм отчаянным рефлективным гребкам в стиле
баттерфляй.
Две капли крови выступили на ладонях. Он пошевелил пальцами: капли задрожали,
затрепетали, как будто две божьи коровки, готовясь к взлѐту, расправляли крылья.
Человек посмотрел на них немного удивлѐнно, как на неизвестно откуда взявшуюся
помеху, слизнул «коровок», потом подушечками пальцев обследовал внутреннюю
поверхность перил, обнаружил острые бугорки и заусенцы, следствие небрежной
работы сварщика, и продолжил путь, опираясь только на видимую часть угольника.
Медленно, шаг за шагом – последующий на порядок мучительнее предыдущего, ставя
ноги на ступеньки осторожно и с опаской, словно нащупывал в темноте
контрабандистскую тропу на краю бездны, он добрался, наконец, до небольшой
площадки, разделявшей лестницу на две половины. Здесь он решил перевести дух и
набраться сил, подобно альпинисту, обнаружившему квадратный метр горизонтали в
вертикальной стене, и с громким артритным хрустом в коленях опустился на корточки.
И горько пожалел об этом. Потому что сразу понял, что силы не восстанавливаются;
просто они стали медленнее покидать его. Ощущение исходящей из тела энергии было
настолько явственное, что он вспомнил давнюю, катастрофически неудачную
инъекцию, в завершающей стадии которой – уже после контроля, после того как в
шприц ворвалось чѐрное венозное облако! – мгновенная потеря концентрации
позволила игле пробить заднюю стенку вены и проникнуть в бедренную артерию; как
слышимо неслись три куба раствора вниз по ноге, и, словно последние капли дождя,
завершающие ноктюрн водосточной флейты, вытекли из большого пальца и исчезли
бесследно, оставив его в трагическом недоумении...
Он сделал попытку встать на ноги, но потерпел неудачу. И застонал, как от
невыносимой зубной боли, и помотал головой, словно отказываясь верить в
произошедшее. Остановиться в десяти шагах от цели?! Допустить грубейшую ошибку
– опуститься на корточки, когда для отдыха требовалось всего лишь прислониться к
перилам, сохранив более-менее вертикальное положение тела, и продолжить путь,
избежав низкого старта. Загнать себя в угол, из которого нет, по-видимому, выхода?
Какая непростительная глупость!
Он ещѐ раз попытался подняться, упѐршись руками в колени и раскачиваясь с носков
на пятки, но его вновь постигла неудача, и он склонил голову на грудь и уронил руки.
Он бы заплакал, но не умел. Его глаза, которые, как утверждают, должны являть
миру душу, выражали предравнодушие и почти смертельную усталость, а чѐрные круги
неестественно расширенных зрачков могли бы успешно прикрыть очи самой живучей
человеческой иллюзии, которая последней укладывается в гроб.
Прошла минута, затяжная, бесконечно долгая, вместившая воспоминание о двух
последних днях, волею непреодолимых обстоятельств безлекарственных; и он, чтобы
хоть как-то приглушить чудовищную боль, терзавшую вовремя не обезболенную, да
ещѐ педантично избиваемую плоть, каждую секунду представлял, – как выйдет на
свободу и доберѐтся до двери, и спасѐтся.
Он думал об этом даже во время «урока правды», когда менты, сменяясь, били по
голове «кирпичным» томом «УПК с Комментариями» – сорок пять ударов с
интервалом в одну минуту за каждое произнесѐнное «нет». И только «соломинка»
мысли помогла сохранить разум и не сломаться.
И вот лестница…
Он сидел на бетонной площадке, ни о чѐм не думая и ни на что не надеясь.
Ничтожная, микроскопическая песчинка вселенной, нездоровая микроскопическая
песчинка, больное ничто… и целый мир больной…
Вдруг до слуха донеслись какие-то звуки, и ему показалось, что он слышит
человеческий голос. Но вокруг никого не было, и он уже успел равнодушно подумать:
«глюки», прежде чем осознал, что это с его почти не шевелящихся губ срываются
слова, смысла которых он даже не может понять.
Сам того не заметив, он творил молитву. Ту самую, единственную, ту, для которой
слова и посредники не нужны, ибо язык несѐт абракадабру, посредники – коррупцию,
но душа взывает – чѐтко и ясно выговаривая каждое слово, каждую букву и каждый
знак духовной речи!
Невольное обращение в Высочайшую Инстанцию так поразило человека, что он
решился на третью попытку: дослушал молитву до конца, взялся одной рукой за
перекладину перил, а другою снова упѐрся в колено.
И в ту же секунду из щели под дверью задул лѐгкий сквозняк, и лестницу накрыло
невидимое облако, и человек вдохнул отвратительный и удушающий для
непосвящѐнных, но такой благородный и многообещающий для страждущих, запах
«646»-й надежды.
«Будто ангел сел на вторую цифру! » – благодарно подумал человек и рывком встал с
места.
Близость двери воодушевляла и окрыляла. Лестница уже не казалась такой
бесконечной и непобедимой, и вторую половину он одолел несколько быстрее первой.
Но добравшись, наконец, до двери, он обессилел настолько, что, не в силах поднять
руку, ткнулся лбом в кнопку дверного звонка, на удачу выпуклого.
Прошла вечность, и, как ему показалось, ещѐ одна, прежде чем за дверью послышался
вопрошающий голос. Отлипание от кнопки потребовало таких разрывающих усилий,
что тире морщины, захваченное притяжением пластмассовой орбиты, воссоединилось с
кожей, мягко спружинив со старта, когда он, не перемещая всѐ тело, уже передвинул
голову в сектор «обстрела глазка».
Щѐлкнул замок, заскрежетал отодвигаемый засов, дверь со скрипом приоткрылась,
человек повалился внутрь. Хлопнула дверь, защѐлкнулся замок, засов заскрежетал,
человек…
Человек вышел по прошествии получаса и смотрелся полной своей
противоположностью тридцатиминутной давности: движения обрели чѐткость и
уверенность, спина выпрямилась, плечи расправились, от чего он стал казаться выше
ростом, чѐрные «чайные блюдца» зрачков сузились до едва заметных точек, сделав
взгляд светлым и каким-то прозрачным.
Выйдя, он остановился у подножия лестницы: закурил, затянулся, занѐс ногу на
первую ступеньку, но, уже начав движение и выпуская дым, передумал и поставил ногу
ступенькой выше. Оттолкнувшись, он легко и быстро, как атлет, начал подъем,
преодолевая по две ступеньки сразу. На одно улетающее мгновение он задержался на
площадке, где успел сделать ещѐ одну затяжку, и через две секунды оказался на
вершине.
Заметно посветлевшие облака всѐ же выдавили несколько капель дождя, одна из
которых упала на огонѐк сигареты. Он улыбнулся, и щелчком, по идеальной
баллистической траектории, отправил сигарету в урну, отстоявшую метрах в пяти от
него. Потом закурил новую и, не переставая улыбаться, поднял голову к небу.
Солнечный луч, пролетев за несколько минут миллионы километров, пробил
поредевшую решѐтку облаков, вырвался на свободу и коснулся лица человека. Тот
зажмурился, засмеялся и пошѐл навстречу солнцу.
………………
