УЛИЧНЫЙ ЦИРК РАБОЧИХ КВАРТАЛОВ (трагедия)
В этой книге нет ничего случайного, кроме совпадения имен и событий. Были или нет описанные в ней вещи на самом деле? Конечно, да. Эти и куда более свирепые эпизоды происходят постоянно. Каждый день, каждую минуту. Я лишь могу уповать, что ничего подобного не случится с твоими близкими и тобой, читатель.
Не надо обвинять меня в том, что я пригладил язык. Мнение тех, кто сыпет подобными обвинениями, меня не трогает. Если по кайфу смотреть на страницу и видеть сплошную брань - значит, ты неправильно живешь. У нормальных людей брани хватает по жизни, и не фиг переносить ее в избытке на книжные страницы. Книга писалась для людей, а не для филологов и прочих буквоедов. Многие просили меня убрать то, что я назвал "Вместо пролога". Отвечу предполагаемому читателю так - если буксуешь на этом куске текста, перелистай его. Для меня он важен. Дальше тебя ждет рулез! Если ты считаешь, что наркотики это хорошо - иди подальше. Там тебе и место.
Продолжим… Книга эта посвящается светлой памяти некоторых моих друзей. Помолитесь за них, если не забудете - им было бы приятно думать, что о них помнят. Если кто-то увидит в одном из героев себя, пусть поймет - в этой книге нет героев.
И последнее. Это - не литература в привычном ее понимании. Так что профессиональным читателям лучше уже на этом месте переключиться на Чехова или Сартра, и не тратить время попусту. Жизнь коротка. Книга, в том числе, и об этом.
Счастливого прочтения. Постарайся, читатель, особенно не гнобить тех персонажей, которые покажутся тебе слишком уродливыми. На самом деле, такие люди очень и очень несчастны - поверь на слово. И вообще - ты умеешь верить? Если нет, то - что ты тут забыл?
"Все сведения о состоянии общества статистика подает в числовом и процентном выражении. Это делает ее данные удобными для пользования, по-своему наглядными. Это позволяет статистике выражать в самом общем виде существенные закономерности жизни".
Е. А. Маймин
"Подворотни растили их,
Чердаки заменили им дом.
Каждый из них ненавидел крыс,
Каждый из них был котом".
К. Кинчев
1
-
Мы целый день мутили "винт". Часам к одиннадцати вечера получилось. Даже удалось вырубить по одноразовому баяну на рыло. Но я решил взять на кишку, и мне обломилось на одну точку больше, чем остальным. Не люблю сверлить трубы - по шахтам легко выкупить. А от девяти точек нормального "винта" внутрь тоже ништяк. Хрен с ним, с приходом. Короче, все, кроме меня, надумали бахаться. Гай не умел, и его вмазал Ден. Сам себя Ден не стал, и его втер Сова. На улице было холодно и темно. Мы сидели на засраной лестнице рядом с парашей. Сову ширнуть было некому - он попробовал сам, но после трех сквозняков и нескольких промахов, задвинул эту телегу. Когда рука трясется, редко получается, как надо.
- Лучше сразу пей, а-то кровь в баяне свернется, - посоветовал я ему.
Он снял иглу и выдавил содержимое шприца в рот. Он был сильно обломан. По руке у него текла кровь. Я дал ему носовой платок, чтобы он вытерся. Мы с ним молча выкурили по две сигареты подряд, чтоб не обламывать приходующихся. Эта дрянь, когда идет волна прихода, нуждается в тишине. Ребятишки одновременно встрепенулись. Мы немного побазарили за телок и пошли к лифту. Тяга тоже пошла. После себя мы оставили запах фиалок.
-
Когда вышли из подъезда, сразу же стало стремно. Не то, чтобы страшно, но казалось, что нас пасут. Хотя мы и знали, что никого вокруг не было, ощущение чужого внимательного присутствия не покидало. Мы шли по пустой темной улице, в конце которой, довольно далеко от нас, горел фонарь. Стимуляция дала себя знать. Похмелье как рукой сняло. Мы с Деном прямо не шли, а летели и очень скоро оставили своих вставленных не хуже нас товарищей далеко позади. Двигались молча. Каждый думал о своем. Но говорить хотелось нестерпимо и Дена, наконец, прорвало. Оно, может, и неважно, но его метла помела такое!
- Ну ты вчера и накосорезил. Помнишь?
- Чего? - поморщился я, делая вид, что вспоминаю.
- Нажрался ты, друган, вдребезги. Когда из последнего кабака выплывали, ты стал кобыл прямо у входа клеить. Еле тебя отбили. Ты сдуру, ничего не разобрав, к первой попавшейся полез, а она оказалась сучкой какого-то местного быка. Умора! Ты ее за жопу - она визжать. Бычара из бара выламывается и сразу на тебя с мойлом наперевес. А ты ее еще сильнее хватать, и его по матери. Хорошо он один был. Сова круг с урны сорвал и ему по затылку приложил сзади. Он с копыт, баба орет. Охранники выскочили. Ты им бабу кидаешь, и к лежащему бычаре. Давай его ножищами месить. Сова с кругом в руках стоит. Гай ствол достал, и своими поросячьими глазенками на тебя пялится. Как и ты, все на свете перепутал. Меня смех колотит - прет не по детски. У охранников измена, вилы какая. Я того мир имел, если они хоть раз в жизни так конили. Баба притухла, только молча косит, как ты ее папашу по асфальту раскатываешь.
- Кончай, - перебил я Дена. - Хорош смаковать. Неприятно. Ты что, кайфуешь от этого? Чего разогнался? Ты скажи, мужик-то жив?
- Тебе видней, ты ему кости крошил, - Ден слегонца подмок после моего наскока. - Да если ты хочешь знать, вы все мне должны после вчерашнего. Если б не я, то вас мусора точно приняли бы. Пока вы там качали с охраной, кобыла соскочила за угол. Я за ней. Смотрю, а эта тварь звонить ломанулась. Мусорнуться сука решила. Тут и мне пришлось согрешить, - он опять начал расходиться. - Я ее патлы на руку намотал и мордашкой о телефонную будку. Волосы у нее длинные - несколько витков сделать пришлось. А как она телефонную трубку облизывала, я тебе рассказывать не буду.
- Уж сделай милость, скрой от меня эту душераздирающую подробность, - от его рассказа мне стало нехорошо. Не стыдно, но что-то в этом роде. - Ты мне так и не ответил, Денис, мужик жив?
- Да не знаю я. У меня на этот счет только мнение есть. Хочешь послушать?
- Валяй. Только не живописуй. Попроще. Без экстазов.
- Так вот я думаю, что ему кранты, - сказал Ден совсем тихо.
- И почему же ты так решил? - мне определенно не хотелось верить услышанному.
- Решил я так по двум причинам, - снисходительная улыбка Дена, делавшая из него какого-то сказочного уродца с большой головой и тонкой длинной шеей немного побесывала. - Во-первых, - он сделал значительную паузу, - после такого выжить нормальный человек не сможет. Ты его бил ногами минут пятнадцать. Ты по колено был в кровище. Мы тебе потом новые штаны покупали, а твои старые в реку с набережной зашвырнули. Но этого ты вообще не помнишь, спал в машине. Во-вторых, - последовала новая остановка речи, которая должна была по мнению рассказчика придать больше веса его словам; паузу он явно передержал, поэтому пришлось повториться. - Во-вторых, ты его же мойлом вспорол ему горло. Прости, друг, но после такого долго не живут.
---
Тем временем мы вышли прямо под фонарь. Остановились в центре освещенного пятака и закурили, решив подождать отставших приятелей. Мы все выросли в этом районе. Знакомы были чуть ли не с колясок. Здесь вообще все про всех все знали, притом по много лет - всю подноготную. Однажды испортив репутацию, было сложно вернуть к себе нормальное отношение района. Только время сглаживало те или иные запоротые косяки. Слухи здесь тоже распространялись со сверхзвуковой скоростью. Мы решили никому не говорить о том, что "винтанулись". Знают двое - знает мир. А нам не хотелось слыть наркоманами. С торчками стараются дел не иметь. Ведь не зря говорят, что наркоман за дозу и в жопу даст. Мусора об этом тоже по курсам, и если ты к ним попадаешь прямо с делюги, с поличным, и они пробивают, что ты торчишь - будь уверен, они с тебя не слезут, пока не напишешь чистуху. Хуже, если захотят, чтобы ты наклепал на кого-нибудь. Будут пытать до тех пор, пока не добьются своего. Герои, может, и есть, но я таких не встречал. У каждого человека существует свой предел. Один готов подписаться после первого взмаха дубинки даже под тем, что он фашистский летчик. Другой не выдерживает, когда ему надфилем точат зубы. Для особенно терпеливых разработаны свои методики. Меня, например, скованного по рукам браслетами, повесили за эти самые браслеты на крюк в потолке. Сняли с уже висящего штаны и, поглаживая по заднице резиновой дубинкой, смазанной в вазелине, обещали "пощекотать ею гланды через жопу". Я какое-то время орал, что перегрызу себе вены, разобью башку о "шубу" в камере, просто крыл благим матом, но, в конце концов, дал заднюю передачу. И, слово за слово, наговорил себе двушку общего режима.
---
- Какие будут предложения? Достает шараханье беспонтовое, - еще издалека крикнул Сова. Несколько цокающих шагов, и они с Гаем вошли в круг света. Огромные зрачки Совы напомнили мне табло игровых автоматов. - У меня есть две заморочки, - продолжил он. - Можно пойти расписать пулю, но, насколько мне известно, бабла ни у кого нет. И можно дернуть за шлюхами. Но опять же, если их покупать, то нужно башлять. А поскольку денег у нас нет, то привезем мы такое, от чего никогда не вылечимся. Гондоны у всех на кармане?
- Я за шлюхами не поеду. У меня под "винтом" не стоит, - ко всему прочему после вчерашнего мне эта затея вообще не нравилась, и я про себя решил, что в любом случае никуда из района сегодня ночью нос не высуну. - А резину могу пожертвовать в фонд нуждающихся, если кому надо. У меня парочка завалялась. Только они хреновые - сильно трут.
- Меня тоже не прет на голяках куда-то ломиться. А если мусора? - Гай всегда умел формулировать жестко и вразумительно. - У тебя, Совыч, зрачки с пятикопеечную монету. Любой мусор тебя по ним сразу выкупит. Спиртным от тебя не пахнет, так что все ясно. А поскольку бляди на улице работают под мусорской крышей, то четверо неплатежеспособных молодых людей с поблескивающими глазами кого угодно сразу подсадят на измену. Ни одна уважающая себя проститутка задарма с четырьмя мужиками не пойдет. Значит, нужно будет выбирать между сварой с ментами и сифоном от какой-нибудь каракатицы на кривых ходулях, которой все равно с кем, где и как.
Гай был прав. Это понимали все. После короткого базара решили просто пошароебиться ночь по району.
-
Мы жили в отличном месте. В лучшем на свете. Время от времени кто-нибудь из нас исчезал. Иногда надолго. Бывало на год или даже больше. Влюблялись, женились, служили в армии, скитались по тюрьмам и лагерям, пытались сделать карьеру, просто посылали все к такой-то матери и ложились на дно. Но неизменно возвращались назад. Мы любили это место. Оно было для нас тем, что называют семьей, отчизной и целым миром. Все эти и многие другие понятия сошлись здесь в одном.
Только здесь мы по настоящему чувствуем себя людьми. Здесь каждого из нас узнают бродячие собаки и помнят в лицо старики, на глазах которых мы росли и крепли. И как бы нам иногда этого не хотелось, невозможно променять ни на какие пироги и заманухи приторное ощущение того, что ты дома. С каждым подъездом, с каждой скамейкой связывают неиссякаемые ряды воспоминаний. Иногда их привкус горчит во рту и встает комком в горле, иногда заползает мурашками страха за шиворот и от этого становится холодно и тревожно, иногда делается нестерпимо стыдно и не хочется вообще ворошить прошлое. Но память настойчиво перелистывает в сознании пожелтевшие фотографии минувших событий. Она с навязчивостью школьницы, переживающей первое влечение к мужчине, стыдливо ходит тенью за предметом своего обожания, краснея до кончиков ушей всякий раз, когда он замечает ее. Самое жуткое, наверно, - потерять память. Это можно, с натягом, сравнить с потерей жизни. Неизвестно еще, что хуже. Можно перестать думать, перестать чувствовать. Можно даже прожить без любви, заменив ее каким-нибудь суррогатом вроде политики или кокаина. Но перестать помнить нельзя, даже если жизнь приковала к инвалидной коляске и навсегда потушила обесцвеченные годами глаза. Именно память отличает человека от скотины и дает нам шанс созидать.
Со временем воспоминания как бы меняют оттенки, порой перестают быть похожими на события, с которыми связаны, иногда вообще разделяются с реальными происшествиями и становятся чем-то отдельно существующим от них. От них, но не от нас. Мы живы, пока помним. И даже после смерти, если верить некоторым книгам и собственным ощущениям, вряд ли наступает моментальная амнезия. Ведь мозг, лежащий на разделочном столе - это всего-навсего кусок мяса. А куда же делось все остальное - мысли, переживания, истерики?
-
В моей голове происходило нечто невероятное. Слова доносились до разумной ее части откуда-то изнутри. Я попросту шел и думал, не прикладывая для этого ни малейших усилий. И неизвестно, до чего б дошел, если бы меня не прервал Ден, о существовании которого я вообще, по совести сказать, подзабыл.
- Бог Солнца, притормози. Давай простимся. Я поползу до Наташи.
Ребята, все трое, были чуть сзади, в нескольких метрах. Ночью в московских дворах совсем не обязательно вопить, как одержимому, чтобы тебя услышали. Но наркотики штука такая - можно перепутать и гусиную шею с трамвайной ручкой. Ден, не понимая того сам, голосил стоваттной колонкой. Я остановился и подождал их. Прошагали мы уже порядком, но усталости никакой не было. Наоборот, вынужденная остановка скорей обломала, чем приободрила. Дико хотелось орать, бегать, делать что-нибудь. И еще я твердо понял, что мне сейчас нельзя подсаживаться на умняк, иначе к утру башню оторвет напрочь, попутаю все рамсы.
Ден первым поравнялся со мной. Мы обнялись так искренне, что со стороны могло показаться, будто прощаемся надолго. Жизнь наша такова, что можно запросто не дойти до дома. Нередко нам доводилось слышать вслед: "Земля круглая, встретимся". Врагов по миру у каждого из нас было достаточно. Мусора тоже не дремали.
Все это начиналось очень давно, в детстве, и скорее напоминало невинное баловство. Мы тогда играли в угонщиков, в воров, в рэкетиров. Разве кто-нибудь мог представить, во что все это превратится? Грань, отделяющая игру от реальности, оказалась слишком тонкой и незаметной. Когда однажды мы пришли в себя, то вдруг оказалось, что не просто выставляем чужие квартиры и шантажируем коммерсов, но ничего кроме этого делать не умеем и не хотим.
Нам было противно даже представлять себе, что кто-то из нас пойдет работать на сраное государство, которое отняло у наших родителей последнюю надежду на человеческую жизнь. И мы продолжали хлопать коммерческие ларьки и разные склады, обливая бензином продавцов и простреливая ноги охранникам. Мы лихо перехватывали чужих посыльных с бабками и до полусмерти избивали директоров магазинов, если нам за это хорошо платили.
Сложно даже сказать, долго ли так продолжалось. Помню лишь, что пару лет назад у нас окончательно распахнулись глаза. Нам вдруг стало очевидно, что нас не только боятся, но и уважают. Но самый аут был в том, что нас уважали именно те, над кем мы глумились.
Я до сих пор не могу понять, почему так ничтожно устроено большинство людей. Они боятся всего: гриппа, молнии, заблудиться в лесу, собственной тени. Они никогда не вступают в единоборство, называя это интеллигентностью, культурой, даже верой в Бога. Они думают, что поставив железную дверь или решетки на окна, обезопасят себя. Тупицы! Для таких, как они, безопасности не существует. Мы будем ломать их кости и громить их квартиры до тех пор, пока они окончательно не поймут свою ущербность. Пока они не придут к нам сами и не скажут: "Мы люди низшего сорта. Мы другого вида. Этот мир ваш. Мы сделаем все, что вы захотите". Потихоньку они уже приходят.
И пусть не жалуются на жизнь. Они получили то, к чему стремились. Если бы они разрешали в школе своим детям дружить с нами - возможно, мы сейчас были бы другими. А теперь их дети шарахаются вдоль молчаливых стен по темным улицам и трясутся от страха в пустых подворотнях, услышав доносящееся из-за спины эхо наших шагов. До чего же ничтожны эти животные.
Они не способны понять такую простую вещь - мы не касаемся слабых, хоть и знаем наверняка - уж кто-кто, а они-то непременно порвут нас на свастики, если будут уверены, что им за это ничего не сделают. Мы никогда не тронем тебя, если ты не тронешь нас.
Немного подумай, и ты поймешь, мы мало в чем отличаемся от страны, взрастившей нас в угаре бесовских оргий и выкормившей своими обвисшими грудями матери-героини. Все детство нам внушали, что мы неудачники. Вместе со школьными завтраками в нас насильно впихивали какую-нибудь блевотную мечту. Я обязательно должен был хотеть стать космонавтом или танкистом. На уроке пения мне почему-то надо было вместе со всеми петь песни про Орленка, а когда умер Брежнев, директор школы, показывая на меня рукой, говорила кому-то из моих одноклассников: "Этот и на похоронах собственного отца не заплачет". Мы так и выросли - даже не научившись плакать.
-
- Хорош тебе, в натуре, думать, - прямо передо мной стоял огромный Женя. - Да ты ширнулся! Блядь буду, ширнулся. А еще вчера базарил, что подвязал. Все так говорят и все ширяются. А не осталось чего? - В его глазах читалась знакомая каждому наркоману надежда - а вдруг есть? А вдруг дадут?
- Нет, братуха. Рад бы, да все пробахали.
- А ты чего один? - Только тут до меня дошло, что ребята пропали. Помнил я только, как прощался с Деном.
- Пацаны, наверно, отстали. Мне чего-то одному захотелось побыть, я и ускорился.
- Давай подождем вместе. Вдруг у них чего есть?
- Да нет же, говорю тебе. Ты особенно не надейся, - но по нервному подергиванию лица и импульсивному переминанию с ноги на ногу было видно, что он еще как надеется. - Ты, я слышал, ведь соскочил с дозы. На кой хрен, Женька, тебе оно опять надо? У тебя девчонка такая хорошая, а ты ночью шакалишь по району в поисках раствора.
- С дозы-то я соскочил. Но иногда, веришь ли, уснуть не могу. Глаза закрываю, и приход катит. Какой тут сон, - он скорчил гримасу, от которой его все перебитое лицо совсем исказилось. - Да ты иди, если хочешь, - сдавленным голосом сказал он. - Я постою еще чуть-чуть, и тоже свалю. Мы сейчас в этой пятиэтажке живем. Катюхины родители на дачу спрыгнули на пару недель. Попросили нас за цветами приглядеть, за кошкой.
- Давай, Жень, не горюй. Все будет хорошо. Если ребят увидишь, скажи им, что я к заливу пошел. Захотят, пусть догоняют. Я их там подожду. Удачи тебе. Катюхе привет.
- Бывай, братан. Бог тебе навстречу.
-
Я шагал вдоль хрущоб. Изредка между ними попадались дома построенные позже. Они были выше и новее. Все кругом утопало в зелени, и от этого ночь делалась еще темнее. Да и редкие фонари были почти все перебиты. Дворы походили друг на друга настолько, что человек, попавший сюда впервые, мог заплутать даже днем. Но я знал каждую тропинку, каждое дерево. В любом из домов, мимо которых я проходил, жил кто-нибудь из моих знакомых. Наверное, не существовало в окрестностях такой жилой постройки, в которой я не побывал.
В нашем районе два проходных подъезда. О них знали все. К их услугам многие неоднократно прибегали, когда кидали доверчивых водителей, надеявшихся, что с ними все-таки расплатятся. Они думали, что такие приличные молодые люди не способны швырнуть таких несчастных бедолаг, у которых машина - единственный кормилец. Это ж надо, кормилец, оказывается, не водитель, а автомобиль. Я слыхал по радио, будто в Москве сейчас полтора миллиона машин. Это только в одном городе. Выходит, если собрать все брички в мире и свалить их кучей, то получится горный массив.
Видя на тротуаре наши уверенные силуэты, бомбилы назначали астрономические цены, почему-то полагая, что деньги мы куем где-нибудь в подвале соседнего дома. Мы охотно соглашались и резво впрыгивали в их рыдваны, при этом поясняя, что нужно по дороге в пункт "Б" заехать в некий офис, взять там какую-то секретутку или курьера, или и того, и другого, или что-нибудь еще в таком духе. Пока мы ехали в мифический офис, водила по нашей просьбе останавливался около коммерческих ларьков, где мы на полную катушку затаривались, и, как бы в знак внимания и доброй воли, покупали ему пачушку недорогих сигарет.
После такого фортеля мастер проникался к нам полным доверием, и когда, уйдя на пять минут в офис, мы навсегда исчезали из его жизни через другой выход, он, даже обнаружив подвох, еще некоторое время топтался рядом со своим гавенным кормильцем, ошарашено вращая глазами и совершенно не понимая, как случилось, что его, такого ушлого, такого жадного, такого уродливого во всех отношениях недоноска вдруг поимели.
Жадность мастеров иногда вообще не знает предела. Никогда не забуду, как однажды возвращались с одной подружкой из Шереметьево. Проводили приятеля в Лос-Анджелес, и решили, значит, двинуть к дому. Деньги все пропили, пока провожали, и в куражах подзабыли, что надо бы оставить на тачку. Был бы я один или с кем-нибудь из парней, базара нет, кинул бы мастера по самому простому сценарию. Но ведь с девчонкой так нельзя. Могут быть всякие осложнения. Эти гады и монтировкой саданут за гривенник. Им все равно кого - бабку, ребенка. А что лавэ нет, мы поняли, когда уже на стоянку пришли. Ночь. Автобусы все по паркам давно разбежались, да и, по любому, заподло на автобусе. Мастера, как всегда, такие тарифы объявляют, что мы понять толком с набуханными мозгами нашими не можем, кто из нас в Лос-Анджелес собрался - мы вдвоем или тот парень, который уже улетел. А может, это он нас провожал?.. И тут я вижу деревянный сколоченный ящик со льдом. Рядом с ящиком валяются куриные лапы. Я подружку оставляю поотвлекать водителей, а сам, блаженно покачиваясь на морозном шереметьевском воздухе, по тихой сапе подхожу к ящику, засовываю в щели между досок пару куриных лап, подхватываю эту тару со льдом на руки и пру ее на стоянку. Подхожу к первому попавшемуся извозчику и прошу его отвести нас двоих - меня и девушку - до района и забросить "курочек" в багажник. Заранее сообщаю ему, что денег при себе нет. Рассказываем на пару трогательную историю наших проводов лучшего друга на постоянное место жительства в Америку и торжественно обещаем по приезду сбегать домой за деньгами. Шофер согласен, только просит, пока мы будем ходить, "курочек" у него тормознуть - в качестве страховки, если мы вдруг решим не возвращаться.
- Конечно, - говорим мы хором
- Ну и чудесно, - говорит он.
- "Курочки" хорошие, жирные, - говорим мы, а я думаю про себя: "Надо же какой тупой ишак! Ночью в международном аэропорту хорошо одетые и в хламину пьяные парень и девчонка, только что проводившие навсегда лучшего друга, суют ему в багажник ящик со льдом, из которого торчат куриные лапы. Это же бред. Такого ведь не может быть".
Но через минуту мы уже мчимся по трассе Е-95 в сторону дома и я заливисто вещаю про звездные дожди на Северном Кавказе. Дорогой мы пару раз останавливаемся - чтобы не заблевать салон, по очереди ходим делать амбре. Нас тормознул "Патруль Города" на предмет обнюхивания внутренностей подозрительного для них автомобиля. Мы попали в небольшую пробку при въезде в Москву. Но, в конце концов, не без вышеперечисленных приключений, увидели прямо по курсу знакомый жилой массив.
Прибыв на место назначения, мы неровными шагами вошли в разукрашенный местными художниками сквозной парадняк, и не успела еще за нашими спинами хлопнуть дверь, как эхом прокатилось визжание пробуксовывающих шин. Мастер, позарившись на наших "курочек", был таков. Мы прямо потеряли дар речи и долго хохотали, вспоминая жадненькие бегающие глазенки на отечном с бодуна лице этого недоумка и "ценный груз", который тот увел у пьяных лохов.
Как правило, жизнь сводила нас именно с такими людьми - готовыми на все ради своей выгоды. Почти все люди такие. До сих пор не могу взять в толк, по какому праву это стадо подонков иногда вдруг начинает с пеной у рта клеймить кого-нибудь за проступки, которые практически каждый из обвинителей совершал по много раз за свою паскудную жизнь. Если не единственное, то уж, во всяком случае, самое разительное отличие между нами и ими - мы никогда не одеваем на себя масок добропорядочности и гражданственности. Всем своим внешним видом, всей своей жизнью мы как будто говорим живущему параллельно с нами обывательскому сброду:
- А ну-ка, любезный сброд, посмотри на нас повнимательней. Как нравится? Думал ли ты, впахивая до кровавой пены на стройках мира и поднимая целину, что твои детки будут такими?
- Нет, - пытается защищаться сброд. - Не все такие, как вы. Мы воспитали и хороших детей. Они не колются в подъездах, не таскаются с проститутками по ночным дискотекам, не играют в азартные игры, не воруют, не избивают, не пререкаются.
- Да, - отвечаем мы сброду. - А еще они так же умело, как когда-то это делали вы, изменяют своим женам и мужьям, запойно пьют, запершись от посторонних глаз в прокуренных квартирках, потрошат до обморочного состояния детей, попрекая их куском хлеба или случайно разбитой тарелкой. Но об этом никто не знает. Все делают вид, что ничего не происходит, что порядок вещей непоколебим. Все так думают и так говорят, отрываясь на общение друг с другом в редких перерывах между работой и вечерним сериалом. Тебе, сброд, никогда не изжить в себе животную кровожадность и непомерную алчность.
Лишь однажды мне встретились совсем другие люди. Они этого не знают, но если вдруг с ними что-нибудь произойдет, мне станет очень плохо. Глядя на них, я понял, какими мы все должны быть. История нашего общения брала начало чуть ли не в моем детстве.
-
Я вышел к дороге, по ту сторону которой начинались пляж и залив широкого, судоходного канала. Его строили в тридцатые годы зеки, в том числе и один из моих дедов. На дне, глубоко под водой - огромное кладбище. Бедолаги мерли прямо с лопатами и кирками в руках. Я узнал об этом, когда был совсем маленьким, и больше никогда здесь не купался. Я вообще очень долго, чуть ли не до средней школы, боялся воды, поэтому плавать научился позже всех ровесников.
По слухам, кладбище строителей этого водоема было и под моим домом - построенной к Олимпийским играм в 1980 году шестнадцатиэтажной башней. Вожди пролетариата укокошили стольких пролетариев, что внуки в прямом смысле слова оказались вынужденными жить на костях дедов.
Над каналом нависал большой мост - пяти-рядовое Ленинградское шоссе неслось к Питеру, сокрушая все преграды. Ночью мост хорош особенно. Он, как радуга, отражается в воде и разбегается спектральными кругами чуть ли не до берегов, на сотни метров. Залив напоминает большую лужу, в которую пролили бензин, и порой кажется, что можно запросто перейти на тот берег, не промокнув.
Я, не сбавляя темпа, пересек пустую в это время суток дорогу и через узкую серую полоску пляжа продефилировал к самому берегу, встав так, что носки моих ботинок чуть-чуть коснулись воды. Было очень тихо. Ребята куда-то запропастились. Я отошел на пару шагов и присел на скамейку, врытую прямо в песок почти у самой кромки. Если по фарватеру проносилось несколько "ракет" подряд, волны иногда докатывались до нее, и приходилось поджимать ноги. В противном случае, вода обдавала пенными брызгами обувь и бежала на полметра дальше, а когда возвращалась в привычное русло, кругом был нетронутый, как государственная граница, песчаный покров, и только под подошвами подмокших ботинок оставались следы перебежчика. Но глубокой ночью водную гладь бороздили разве что тихоходные, тяжелогруженые баржи, со стороны напоминавшие безвольно плывущие по течению бревна, неповоротливые и готовые в любую минуту пойти ко дну.
Сегодня полнолуние - время, когда лучше всего употреблять наркотики. Эта дрянь напрямую связана с луной. Чем больше луна - тем сильнее торкает и дольше держит. После того, как я почувствовал, что мне конкретно вставило прошло уже часа два с лишним, но ощущение такое, будто пик кайфа еще впереди. Меня нахлобучивало сильнее и сильнее. Такое случается, если берешь на кишку. В башке тоже происходили неподдающиеся контролю процессы. Меня несло, как фанеру над Парижем. Я поймал себя на том, что как будто бы разговариваю с кем-то. И до чего интересно было рассказывать себе свою же жизнь.
Я сидел на скамейке, любовался шизоидным видом окрестностей и даже не курил. Меня всего изнутри распирало. Мне было очень хорошо. Полнейшая эйфория. Вот почему, однажды попробовав ширева, хочется еще. Только дело в том, что первого ощущения не повторить никогда. Это как первая любовь.
Надо, правда, отдать должное - раствор сегодня взяли отменный. Если б я знал, что он такой качественный, то тоже, наверно, вмазался бы. От хорошего раствора приход всегда особенный. От этого было бы ощущение, словно во рту распустился куст фиалок. И только дай дорогу.
Впрочем, с другой стороны, оно к лучшему, что не ширнулся. В парадняке толком все равно не приходнешься. Так что особенно обламываться не стоит. Все, что Бог ни делает - к лучшему. Не последний день живу.
Есть такие торчки, которые это делают только по вене. У них игломания. Если не вмажутся, то не закайфуют. Им, как правило, насрать, чем втираться - хоть водой. У них уже вены сами просят. Они не мозгами думают, а венами. А мозги все высохли.
От такого финала теперь никто не застрахован. Наркотики можно купить везде: в школах, в барах, на квартирах, в метро, даже у мусоров. Помню в Бутырке несколько вертухаев сами по ночам морды в камерные кормушки засовывали и чуть ли не меню с прейскурантом цен на услуги выдавали. Можно было купить все, что угодно - от пива до героина. Только плати за музыку. У меня на глазах прямо на нарах трое от передоза отъехали. Одного врачи вернули, а двоих больше никто никогда не видел.
Это менты сказали потом, что у них был передоз, а на самом деле вертухаи фуфельный порошок продали. Нажились, гады, за счет чужих жизней. Эти твари даже во время эпидемии гепатита торговать не прекращали. Ведь знали падлы, что одним баяном вмазываются по сорок человек, а, значит, все сорок инфицируются, и знали, что если человек сидит на дозе, то он никогда от лекарства не откажется. Тем более в тюряге. Пусть даже крупица будет. Хоть на короткое время ломки снять. Все равно торговали. Я видел человека, который через иглу СПИДом заразился в предыдущую сидку. Так ведь один хрен, не бросил - как кололся, так и колется, наверно, по сей день, если, конечно, не помер. Уж кому-кому, а ему-то терять точно нечего. И ведь держали его, бедолагу, вместе с нами. Нарочно.
-
Именно в местах лишения свободы я особенно часто вспоминал одного своего знакомого. Не знаю даже, как его и назвать. Все эти "приятель", "дружок-корешок", "братуха" к нему никогда не подходили. Он был совершенно особенный, какой-то далекий от реальной жизни.
Как мы познакомились, я толком не припоминаю. Знаю только, что случилось это в детстве, где-то в начальных классах школы. Звали его Коля. Только не звали, а зовут - он, слава Богу, еще живой.
Однажды он пригласил меня к себе домой, и я тогда впервые в жизни увидел нечто необычное. Его квартира, его родители, еда, которую он ел - все отличалось от того, к чему я привык. В то же время, ничего особенного вроде как и не было. Мать его ходила дома в красивом новом платье. Моя мама такую одежду одевала только когда шла в театр или в гости. А она просто так. И почему-то на ней были не поношенные тапочки, а блестящие вечерние туфли на невысоком каблуке. На стенах в Колиной квартире висели разные рисунки и картины необыкновенной формы. Мне тогда показалось, что Колины родители странные люди, если везде понавешали непонятных цветных треугольников и кружков разных размеров, внутри которых зачем-то были написаны несуществующие слова. Я спросил Колину маму, что это значит, и она охотно рассказала мне про художника Василия Кандинского, картины которого в большом количестве имелись у нее дома. Потом Коля играл на скрипке, а мы с его мамой пили красный чай, и она, не стесняясь детей, курила ароматную сигарету, совсем по мужицки, грубо стряхивая пепел на палас. Я тогда впервые услышал живую скрипку и впервые попробовал красный чай. Провожая меня, Колина мама сунула мне в руку книжку. Это был "Демон" Лермонтова. Это были первые прочитанные мною стихи. В этой же книжке я узнал о существовании другого художника - Врубеля.
С Колей мы виделись нечасто, но общение это сквозным стержнем проходит через всю мою жизнь. В отличие от меня, он был постоянно занят. У него попросту не находилось времени таскаться с нами по улице. Да и вряд ли ему было бы интересно сутками напролет гонять порожняки и день за днем беспонтово убивать жизнь. Он был совершенно другой. Главное, что его отличало от всех нас - он видел цель, свет в конце тоннеля. И цель эта была большая. Коля хотел научиться играть на скрипке, как Паганини, музыку которого постоянно слушали у него дома.
Именно Коля впервые сводил меня на балет. Именно он постоянно подсовывал мне разные книги, не имеющие ничего общего с "Как закалялась сталь" и прочими многократно экранизированными шедеврами. Именно в его доме я однажды отчетливо понял, что Пушкин был обыкновенным живым человеком, а не памятником и не пророком. И именно после очередного разговора с ним, я пришел домой, раскрыл тетрадь и написал первое в жизни стихотворение, которое потом так старательно спрятал, что никогда уже больше не нашел.
Меня потрясало и даже пугало то, с какой легкостью Коля читал вслух свои стихи. Для меня это было чем-то запретным и стыдливым, и не дай Бог, чтобы кто-нибудь увидел меня в те годы за сочинительством, которому я, тем не менее, отдавался вполне осознанно и искренне. Именно благодаря Коле, годами позже, сокамерники дали мне погремуху "Интеллигент", а не "Баян" или "Кошелек", а друзья во дворе прозвали "Бог Солнца". Отблагодарил я Колю за все его добро так, как и должен был отблагодарить - я выставил его хату.
-
Со временем научившись разбираться в живописи, я обзавелся целой сетью так называемых антикварщиков - людей, специализировавшихся на предметах искусства, в том числе и ворованных. Одним из моих страстных увлечений всегда был преферанс, в который я играл с детства, и мог не вылезать из-за стола по двое суток подряд, а потом, поспав несколько часов, играть дальше - до тех пор, пока крышу не срывало напрочь, и даже в туалете не начинали мерещиться бытовавшие в игре расклады. Перед глазами, стоило лишь сомкнуть опухшие веки, мелькали карты и руки. Вместо сна продолжалась игра, в которой взять верх было невозможно. Я вскакивал в панике с кровати, на которую толком и не помнил, как попал, и больше уже какое-то время уснуть не мог, но и в игру не вступал. Со многими антикварщиками я познакомился именно за преферансом. Это были люди состоятельные и азартные.
Когда долго играешь одним составом, то начинаешь хорошо понимать каждого сидящего за столом. Карты сильно роднят. Это скорее общая болезнь, чем увлечение. Называется она "азарт" и иногда протекает с летальным исходом. Постепенно выяснилось, что наши жизненные интересы в некоторых точках пересекаются. Я, например, могу достать кое-какие безделушки, которые они с удовольствием у меня купят, причем дадут значительно больше денег, чем за тот же товар я получу на улице от незнакомого барыги. Существенным было и то, что возможность мусорского запала сводилась к нулю. Сдавать ворованные драгоценности непонятно кому небезопасно. Барыга может запросто оказаться не барыгой, а опером или стукачом, и тогда неприятностей не избежать.
Однажды за игрой зашла речь о живописи, и я между делом рассказал о Колиной коллекции. Внешне все остались спокойны, ведь шла игра, а, значит, всего остального не существовало. Через пару недель мне домой позвонил один из тех, кто присутствовал во время моего рассказа. Он приглашал расписать пулю. Дел никаких не намечалось, денег было достаточно и я, не слишком долго думая, пошел играть. Позвонивший жил в двадцати минутах ходьбы от меня, но я поймал мастера и подъехал к нужному подъезду как фраер. Так полагалось. Пригласивший ждал меня, глядя в окно второго этажа.
- Не торопись подниматься, - крикнул он сверху. - Я специально позвал тебя чуть раньше всех остальных, чтобы поговорить. Если ты не против, подожди меня с минуту внизу. Я уже одет. Сейчас спущусь. Пройдемся немного, заодно и перед игрой подышим.
- Если еще есть время, то я не против, - меня прямо распирало от любопытства, которое ни в коем случае нельзя было преждевременно выказывать. - К тому же погода отменная. Спускайся, я подожду.
-
Мы, как архаичная пара старых друзей, взявши один другого под руку, неспешно прогуливались по двору его дома, болтая о всякой чепухе, но я точно знал, настоящий разговор еще впереди. Со стороны никто никогда не подумал бы, что на самом деле мы не два добропорядочных гражданина, а два гада на теле Республики, пьющие ее кровь и с корнем отрывающие все попадающиеся под руку куски.
Он был уже в годах. Седая голова, тяжелый взгляд, худой, невысокий. Знавшие его хорошо, могли бы сказать - он мстителен, необыкновенно изворотлив и энциклопедически грамотен. Вышеперечисленные качества он приобрел не в вузе. Семнадцать лет кряду его тыркали по тюрьмам и лагерям. Этот пожилой и респектабельный человек когда-то совершил два побега, убив двух вертухаев, исколесил в столыпенских вагонах всю Сибирь, на каждом этапе проходя через многочисленные немыслимые издевательства, переболел страшными болезнями, не раз возвращаясь с того света, и пережил еще многое такое, что и представить себе трудно. Он перечитал чуть ли не полностью несколько лагерных библиотек, но в институт по освобождении поступать не стал, потому что не признавал ничего государственного.
- Присядем? - предложил он.
- С удовольствием, - ответил я, и мы так же под руку проследовали к зеленой лавочке в близлежащих кустах.
- Скажи, Бог Солнца, тебе еще не надоело так жить? - он начал издалека, и я решил не торопить события, отвечая по возможности ни к чему не обязывающими словами, нейтрально, как говорится.
- Меня устраивает. Кое-что, конечно, неплохо было бы изменить, но я склонен думать, что время само рассудит. Я всего лишь делаю то, что могу, что умею.
- Все так. Но ведь ты разительно отличаешься от тех людей, с кем ведешь дела. Ты разбираешься в искусстве. Мне говорили, ты пишешь неплохие стихи. Круг твоих связей не замыкается на ближайших подворотнях. Наркотики, насколько я понимаю, в твоей жизни играют не ключевую роль. Ты умеешь себя подать. Ты не жаден и не подл, - он достал из кармана серебряный портсигар с выгравированным на крышке сумеречным пейзажем, неторопясь извлек сигарету и только после того, как закурил, продолжил. Он явно хотел услышать что-нибудь от меня, но я промолчал, дав ему возможность высказаться до конца. - Подумай, Бог Солнца, долго ли ты еще будешь получать удовольствие от проникновений в чужие жилища и бесконечных мордобоев, которые всюду сопровождают тебя и твоих архаровцев? В один прекрасный момент тебе захочется обзавестись семьей, настоящим домом, верным делом. Возможно, ты уже теперь думаешь об этом. Мне бы очень хотелось услышать твои соображения. Скажи что-нибудь.
- Что касается архаровцев, как ты их назвал, то эту тему я затрагивать пока не хочу. Я с этими людьми вырос, и если в ближайшее время брошу их, это будет выглядеть предательством. К тому же, мне кажется, тебе не обязательно пытаться наставлять меня на путь истинный, поскольку по сию пору своим поведением я вряд ли мог вызвать твое недовольство.
- Дело, дорогой, не в недовольстве, а в заботе. Я одинок, ты ведь знаешь. Если выкинуть из моей жизни преферанс и тягу к собирательству всяких безделушек, она станет совсем пустой и глупой. Я ведь гожусь тебе в отцы, и, прости, невольно иногда поглядываю на тебя, как на свое собственное дитя. Ты мне очень симпатичен. Я нисколько не кривляюсь, когда говорю, что ты талантлив и благороден. Такое встречается в людях нечасто, ты ведь и сам это знаешь. Я хочу предложить тебе, мой мальчик, попытаться изменить свою жизнь, придать ей некоторый смысл. Поверь, больше всего я боюсь оскорбить тебя этим разговором, - пока он говорил, сигарета почти наполовину истлела. Он разок затянулся и выкинул окурок. - Уже больше года хочу бросить. Если бы не карты, думаю, смог бы. Но давай вернемся к нашим баранам. Ты не против?
- Я только за. Честно говоря, интересно узнать суть. И не волнуйся, если я услышу в твоих словах что-то огорчительное, то обязательно скажу.
- Скоро съедутся игроки. Мне нужно будет их встречать, так что от лирики я перехожу к делу. Ты не так давно рассказывал про своего знакомого, дома у которого по твоим словам висят работы известного художника, - я сразу все понял. Цена его комплементам была грош. Я никогда особенно не обольщался насчет наших отношений. - Знаешь ли ты, друг мой, сколько может стоить такая коллекция? - продолжал он. - Знать ты не можешь, но предполагать вполне. И не делай вид, что ты ни разу не думал об этом.
Возможно, ты действительно испытываешь к хозяину живописи дружеские чувства. Но дружба дружбой, а спички спичками. Не веди себя, как ебун косоголовый и прежде чем что-то сказать, взвесь и рассуди мое предложение. Если то, что ты говорил на прошлой игре правда хотя бы наполовину, я дам тебе за десять рисунков, как только ты принесешь их, двести тысяч долларов. По двадцать тысяч за рисунок. Принесешь меньше, получишь соответственно. Больше десяти не неси. Я располагаю ограниченной суммой наличности. Единственное, насколько я понимаю, что тебе надо решить, стоит ли дружба с этим малым двести кусков или нет? До конца сегодняшней игры решай, а когда будешь уходить, я выйду проводить тебя, и ты скажешь, что надумал. Можешь считать, что сегодняшняя игра устроена в твою честь. Нам пора. Ты идешь?
- Иди, меня ждать не надо. Я покурю и поднимусь к тебе.
- Ты правильно делаешь, что не пытаешься сейчас говорить со мной о деле. Мне кажется, я в тебе не ошибаюсь, - он потрепал меня за плечо, встал с лавочки и, отойдя уже к подъезду, обернулся и крикнул, - не задерживайся. Сегодня твой день. Ты ведь фартовый, Бог Солнца.
Я остался один.
-
Разводы, идущие по воде от моста немного поблекли. Через час-полтора где-то неизвестно где нажмут на кнопку или опустят рычаг, или черт его знает что сделают еще, и мост погаснет. Начнет светать. К утру всегда делается прохладней, особенно у воды. Я так загнался, что совсем упустил время. А ведь прошло уже порядком. Спать не хотелось, но и ловить здесь тоже было нечего. "Винт" еще вовсю колбасил. Ребята исчезли напрочь, словно вообще забыли о моем существовании. На них это было непохоже. На короткое время мною овладело легкое беспокойство - как бы с ними чего не случилось. Но, подумав, я решил, что они просто дали мне побыть одному. Я иногда смертельно уставал от постоянной движухи, и поэтому мой отрыв вперед они, скорее всего, расценили, как желание отделаться от них.
Я встал с лавочки и пошел обратно, загребая ногами песок и оставляя после себя на безлюдном пляже пунктирную черту своего недавнего присутствия.
2
-
"Я не люблю тебя. И Бог тебя тоже не любит. Тебя не любит никто. Тебя не за что любить. Да кто ты такой вообще, чтобы с тобой говорить о какой-то там любви? Сходи в пиротехнический магазин, купи взрывчатку и разнеси к такой-то матери этот долбанный мир! Он не для тебя. Не твой. Он тебя имел. Он топтал и твой нюх и тебя самого. Мне наплевать, кто ты, как тебя зовут и чего тебе надо от жизни. Единственное, что я знаю на верочку - тебя никто не любит. А я так просто тебя ненавижу. Когда тебя похоронят, я разрою твою могилу, сброшу крышку с твоего "последнего пристанища" и помочусь на твои бренные останки. Мне станет очень хорошо. Я буду счастлив. Я уже сейчас счастлив от одной мысли о том, как я надругаюсь над твоим трупом. Я унижу в твоем лице самое святое и почитаемое, что есть у мира со дней его творения - смерть. И да здравствует жизнь! Да здравствует струя моей вонючей мочи, заливающая всемирным потопом целые города и страны. Жаль, умер Виан, некогда заплевавший все, что смог. Он бы меня понял. Я пошел еще дальше, и вот пришел все обоссать. Жизнь не стоит на месте. Прогресс коснулся даже этой весьма пикантной области человеческих взаимоотношений. Не будем мягкотелы. Посмотрим в глаза Истине - в зеркало. Что мы там видим? Откровение святого Иоанна - верблюжий помет по сравнению с тем, что таит в себе отражающая поверхность чудо-стекла. Омерзительное зрелище, особенно если встать перед зеркалом голым. Что это за висячка у меня между ног? Нет, позвольте, это не просто нечто бездействующее. Напротив, это ключ ко всем тайнам мироздания. Эта штука, безвольно болтающаяся ниже пояса - и есть причина всех войн, переворотов, революций и умопомрачительных карьер. Именно этот хвостик, обтянутый нежной кожей, заставляет ненавидеть, жадничать, лгать, кривляться и предавать. Хуже всего, если эта странная вещь безропотна настолько, что не дает мужчине уверенности в своей полноценности. Тогда-то он и начинает брать силой то, что считает принадлежащим себе по праву. Тогда-то и появляются низкорослые сироты - Наполеоны, Гитлеры и Ленины. Не знаю, но даю рубль за сто, что Чингисхан был тоже от горшка два вершка. Диктаторы плоти всегда выкорчевывают духовность, как единственную альтернативу своей плебейской диктатуре. Диктаторы плоти всегда ниже к земле, потому что растут от земли, а не к небу, и всегда смотрят на мир, пряча глаза от Солнца под козырьками высоких лбов".
Приблизительно такими мыслями я встречал каждый новый день, сидя в Бутырском централе. Да и о чем другом разве можно думать, ежесекундно видя перед собой лошадиные морды вроде бы людей. С такими мыслями меня этапировали на Пресню - центральную московскую пересылку. Примерно так думал я, когда несся в столыпинском вагоне к Нижнему Новгороду. Вот уже много месяцев кряду перед глазами стояла одна и та же картинка: огромное скопление недоумков, с которыми не хотелось иметь ничего общего. Со многими западло было даже разговаривать. Довольно редко встречался нормальный, настоящий человек, думающий о чем-нибудь, кроме жратвы, баб и наркотиков. В подавляющем большинстве сидели за бытовуху. Их так и называли - кухонные боксеры. Совершенно тупые, несуразные, больше походящие на тени, в конец запуганные мусорами и такими же недолюдьми, они были стадом баранов, легко удерживаемым в подчинении горсткой блатных.
Антикварщик сдал меня мусорам. Продал, сучара! Пусть и не за тридцать серебренников, но все равно поступил, как Иуда. По всем понятиям воровской жизни он был теперь гадом и конченной блядью. Как я хотел встретиться с ним в камере! Тогда бы эта тварь заверещала по другому. Всю спесь сбил бы с гондона. Сделал бы из него полотенце для ног. Ну да, такие не садятся. Такие выходят чистенькими отовсюду. А ведь какие мне пел дифирамбы, козел криворогий. Нет, верить вообще никому нельзя. Любой и каждый продаст тебя при первом подходящем случае. И еще вывернет так, что ты окажешься виноват, на тебя будут показывать пальцем и говорить, что стукач ты. Дереволаз задрюченный! Как он меня поимел, мать его! Я так хорошо отработал делюгу. Мусора не смогли установить даже день, когда была выставлена Колина хата. Ни одного пальчика им не оставил.
Но полученный срок - это только полбеды. Два года промелькнули незаметно, словно их и не было. Время тянулось бесконечно, пока оно шло. Казалось, что это никогда не закончится - шконки, проверки, стремы, локалки, бараки, камеры. Но вот я выхожу за зону свободным человеком, вижу встречающую меня мать и готовых прослезиться друзей, и понимаю, что ничего плохого со мной вообще никогда не было. Странное чувство. Ни одуряющего запаха свободы, ни страха перед грядущим, ни хрена. Наоборот, переполняет уверенность в том, что теперь-то уж точно весь мир лежит перед ногами победителя. Чувствуешь себя чуть ли не Александром Македонским, расстроенным по поводу того, что больше нечего завоевывать.
Коля и его семья - единственное, что по настоящему мучило меня. Антикварщик не просто отдал меня на растерзание следствию. Он сделал очевидной подлость, которую я совершил. На суде я не мог поворачивать голову в сторону Коли и его матери, которые приходили на каждое заседание. Хуже всего было то, что Коля всякий раз подходил к решетке и тихо говорил мне: "Не волнуйся. Все будет в порядке. Я все понимаю. Тебя шантажировали. Тебя заставили. Мы с мамой забрали иск, когда узнали, что это ты к нам залез. Ты, главное, береги себя". Он постоянно слал мне письма, в которых ужасался моим положением и обещал сделать все, что в его силах, чтобы меня отпустили.
Я был потрясен его благородством. Он не только простил меня. Он сделал нечто большее - он объяснил мне, как надо относиться к чужой жизни. Я не отвечал на его письма не из какого-нибудь там плебейского чувства вины или нирванического мазохизма. Нет. Ничего подобного со мной не происходило. На самом деле, я не мог понять, что писать ему. Извиняться? Каяться? В жопу все раскаяния! Подобного я не позволял себе никогда. Единственное, что я знал твердо, пока мотал срок, так это то, что обязательно пришью антикварщика. И первое, что я увидел в глазах Дена и Гая, приехавших к лагерным воротам встретить меня, - это немой вопрос: "Когда, братан, мы его прикопаем"?
-
С момента моего освобождения прошло уже больше года, а эта падаль все еще дышала со мной одним кислородом. И кислорода по этой причине мне не хватало. Колю из поля зрения я не выпускал, решив, что для него будет лучше, если такой человек, как я, присмотрит за ним. Он по-прежнему играл на скрипочке. Пока я сидел, он женился на девочке, игравшей на виолончели. Колины родители подарили им на свадьбу машинку. Одним словом, с Колей все было в порядке.
А вот со мной нет. Я даже возненавидел преферанс, потому что стоило только мне увидеть карты, как тут же вспоминался уродливый сукин сын, упрятавший меня за решетку. И вот теперь, подходя к своему подъезду в пятом часу утра, я был переполнен одним единственным желанием - трахнуть его в старческую задницу раскаленным паяльником, предварительно обработав полость рта этому фуфлогону легким рашпилем.
---
Начинался отходняк. Когда "винт" отпускает, лучше ни с кем не общаться. Можно наговорить черт знает чего. Такого нагонишь, что потом стыдно будет.
Ребятишки, наверно, цепанули каких-нибудь районных шалав. Под "винтом" секс катит, как никогда, если, конечно, встает. У меня с этим делом облом. Насколько я конь с трезвой башки, настолько же половой урод после инъекции. Но все равно это лучше, чем бухать. У меня даже есть теория на этот счет. В алкоголе заключен демон. И когда этот демон овладевает тобой, ты становишься другим человеком. Даже не человеком, а чем-то вовсе другим.
Самые паскудные моменты жизни у меня связаны именно с пьянством. Взять хотя бы последний. Ни за что, ни про что завалил человека. Не так давно, когда крепко нажрался, ухо парню одному откусил во время драки. Хрен бы с ним, но я его пережевал и проглотил. Парень после этого сознание потерял. Впервые, наверное, такой пируэт увидел. А ведь здоровее меня был во много раз.
Когда Гая, еще задолго до моей подсидки, заточкой в селезенку пырнули, я с пьяных глаз в травмопункте цветочные горшки о головы врачей перебил. Гай кровищей истекает, а доктора, вместо того, чтобы его лечит, бинтами головы себе заматывают и колеса горстями жрут. Сами, конечно, виноваты. Им приносят на руках окровавленное тело, а они чай пьют и вообще не собираются реагировать. Вот и пришлось напомнить им про клятву Гиппократа.
Ни я один бухать не умею. Ден однажды совсем недавно по ночуге нализался до состояния "кекс с изюмом" и перебил у автомобилей лобовые стекла прямо у собственного дома. Покуражился. Мы с ним выплываем из подъезда пьяненькие и видим прямо на ступеньках тяжеленную якорную цепь. Как она сюда попала - непонятно. Ден ее поднял, как пушинку, и пошло-поехало. Хорошо, никто в темноте его не узнал из окон. Хотя, может, и узнали, только стреманулись заявлять. Проще ведь новый лобовик купить, чем год в корсете выхаживаться и манную кашку через трубочку посасывать.
Нет уж, чем так квасить, лучше уж жить при сухом законе. Что не попойка - то запой, что не запой - то белая горячка. С другой стороны, по трезвяку жизнь прожить, да еще такую, не судьба явно. Вот и бахаемся время от времени "винтиком". В оздоровительных целях, можно сказать. Для разгрузки психики. Героина я, если быть честным, боюсь. Можно незаметно очень быстро подсесть. Ден с Гаем одно время крепко торчали. Гая пару раз даже в Склиф с передозом эвакуировали. А у Дена после очередного передоза участок башки полысел.
Когда они соскочить с дозы решили, то денег ухнули больше, чем за всю жизнь прокололи. Несколько раз слезали. В клиниках лежали, в пансионатах минеральными водами отпаивались, всем вокруг так головы забили своими ломками и реабилитациями, что в какой-то момент им вообще верить перестали, и даже их родители решили, что на детках пора ставить крест. В один погожий весенний денек они, никому ничего не говоря, исчезли. Бросили все замуты и пропали, словно ветром сдуло.
Появились через четыре месяца румяные, и стало ясно, что дело у них пошло наконец-то на поправку. Вот уже три с небольшим года они к героину не прикасаются. Иногда, правда, ширяются стимуляторами, к которым привыкнуть сложнее, и они теперь собаку съели в этих делах. Так что за них я относительно спокоен.
Что касается Совы, то он вообще любит только анашу, а ко всему остальному относится с презрением, полагая, что от наркотиков один только вред. То что он сегодня "винтанулся", было событием уникальным, и мы все сделали вид, что он этого вообще не совершал.
Весной и осенью, как и у всех шизофреников, у него начиналось обострение, и он ложился отдохнуть в клинику неврозов. Там он в изобилии кушал всякие цветные таблетки и почти все время спал или дремал, при этом совершенно серьезно утверждая, что колеса наркотиков не содержат, а врачи - лучшие и добрейшие люди в мире. Разубеждать его в этом смысла не было. Пусть думает, что хочет, если ему хорошо так думать.
Вообще-то, я считаю, что у каждого свой кайф. И если кто-то запойно пьет, а кто-то колется - значит, так тому и быть. Пока человек сам себе не скажет "хватит!", никто ему не поможет. "Анонимные алкоголики" и "Лайфспринги" - по большому счету, говно, выкачивание денег из честных граждан в фонд голодающих детей Палестины.
Я видел многих молодых ребят, заезжающих на тюрьму в страшных ломках. Они неделями не могли ни есть, ни спать, ни ходить. Жили в бреду и судорожно бились на шконарях. Никто просто так не поделится своим раствором с незнакомым человеком только потому, что тот подыхает. Бесплатный сыр только в мышеловке. Если умрет, освободит место живым - вот и вся философия.
Но они не умирали. В конце концов их отпускало. Они постепенно приходили в себя. Оживали. Начинали ходить, разговаривать. Разговоры по началу сводились к одному - к наркотикам, к тому, как было плохо, как хорошо, что слезли. Наконец-то приходил момент осознания ущербности и беспросветности такого существования.
Но ненадолго. Через месяц, а-то и меньше, человек обживался, узнавал что к чему, и, принося со свиданки или от адвоката денег, сразу же мутил то, что было доступно. А поскольку при наличии желания и лавэ можно было вымутить все, что угодно, торчок начинал двигаться вновь, иногда еще плотнее, чем на воле. Если ты не куришь только потому, что нет сигарет - это еще не значит, что ты бросил курить. Так во всем.
-
Занимался рассвет. Солнца видно не было, но оно уже где-то взошло. Уставшие за сутки глаза слепли и приходилось щуриться, чтобы видеть дальше собственного носа. Я битых полчаса простоял у подъезда, ожидая рассвета, а как он наступил, не заметил. Прав Ден, когда говорит, что мне надо меньше думать. Пора подниматься домой. Скоро соседи поползут на работу. Придется здороваться, разговаривать. Дворника я, похоже, уже дождался.
Он вышел на меня из-за угла дома. Ослепляющие лучи делали его похожим на святого с нимбом вокруг худенького лица. Метла в руке придавала зрелищу комизм и я невольно заулыбался. Он, скорее всего, воспринял мою улыбку, как приветствие, и бодро поздоровавшись, встал напротив, приготовившись общаться. Я молча развернулся и молнией слинял в подъезд. Дворника мне только для полного счастья и не хватало.
Почтовый ящик был пуст и сломан. В лифте я вынужденно вспомнить о том, что "Спартак" чемпион, а Гай не кто иной, как "жадный блядун". Последний афоризм изобразил пару месяцев назад Сова, живущий прямо подо мной. Перед тем, как ехать домой, я решил заглянуть на этаж Совы. Вдруг они сидят там. Я нажал на цифру десять и воткнул зрение в пол. Механические двери закрылись, и негромкое жужжание потащило меня вверх.
Как всегда, воняло мочой. Валялась какая-то предвыборная листовка. Мне предлагалось голосовать за космонавта, который, как и полагалось космонавту, обещал безбедную жизнь и дешевый общественный транспорт. Поскольку общественным транспортом я пользовался редко, а в светлое будущее не верю с ранних лет, то решил за космонавта не голосовать. Да и врал он наверняка. Хочешь обмануть себя - поверь в силу космоса.
-
Пока я изучал печатную продукцию, рекламирующую выгоду космоса для транспорта, лифт благополучно распахнул двери на заказанном этаже. Передо мною стоял Ден. Мы изумленно уставились друг на друга и простояли в молчании до тех пор, пока двери не решили вновь разделить нас.
- Держи их, - провопил Ден, обеими руками и ногой ныряя ко мне. Наткнувшись на такое серьезное сопротивление, двери безвольно потрепыхались и умерли, оставив довольно широкую щель.
- Ты лифт сломал, олух! - я с горем пополам просочился в зазор. - Представляешь, если на отходняках зависнуть в шахте? Я бы тебя потом убил. Ты что здесь делаешь?
- Кайфую. Разве не видишь?
- Ты, вроде, к Наташе собирался.
- Пошла она, в натуре.
- Стало быть, не приняла. Ладушки, о грустном не будем. Здесь-то ты какими судьбами?
- Если расскажу, не поверишь, - Ден был очень странным: на бледном лице проступили синюшные пятна, а глаза приобрели неестественный зеленоватый отлив. - Ты один дома?
- Один. С кем мне быть? Сфинкс, и тот куда-то вчера соскочил. До сих пор не появился. По бабам, наверно, пошел.
Я внимательно изучал приятеля: одежда на нем была грязная, а ботинки так вообще чужие, на несколько размеров больше. Он явно побывал в передряге. От "винта" лицо пятнами не идет, глаза не зеленеют и в грязи валяться не хочется.
- Что на тебе за обувь?
- Бог Солнца, если ты мне не сумеешь объяснить то, что со мной случилось этой ночью, я сойду с ума. Только сначала дай мне чашку чая. И не спрашивай пока ни о чем. Дай дыхание перевести. Я, братан, такое сегодня пережил.
- С Наташкой что ли поругались?
- Да пошла она, в натуре. Сначала дай чаю. Потом тебе все расскажу.
Мы, не проронив ни звука, поднялись этажом выше по разукрашенной графитистами лестнице и встали напротив дверей в холл, за которыми открывался доступ к четырем малогаборитным московским квартирам. Я принялся шарить по карманам.
- Прекрати мозги канифолить. Отпоковывай ворота, иначе я прямо здесь, у тебя на руках кончусь, - Ден, может быть, и не совсем шутил. Лицо его стало еще бледнее, пятна проступили отчетливее, сбивчивое дыхание говорило о том, что сердечко шалит. - Не тяни кота за яйца. В натуре ведь труба. - Пока я рылся по карманам в поисках ключей, Ден испуганно таращился на меня выпученными зелеными глазами. - А это вообще ты, Бог Солнца? Дай-ка я тебя потрогаю.
- Потрогай. Только за жопу не мацай. Да что с тобой такое происходит, мать твою?
- Вроде ты, - Ден вцепился в мое плечо и сильно стиснул его пальцами.
- Да отпусти ты! Ключицу свернешь, боров,
Он убрал руку. Я вытащил из заднего кармана штанов ключи.
- Нашел. Только не вопи, как потерпевший, когда дверь открою. Соседей на уши поставишь. В квартиру попадем, тогда делай, что хочешь. А пока возьми себя в руки.
-
Ден пил чашку за чашкой.
- Полное обезвоживание организма, - пояснил он. - На отходняках такое бывает, сам знаешь. Чего ты так на меня уставился? Чаю жалко?
- Нет, пей на здоровье. Хочешь, пивом угощу? У меня в холодильнике есть пара бутылок. Оттянет.
- Я теперь, братан, вечность ни алкоголя, ни наркоты не попробую.
- Может, все-таки скажешь, что с тобой стряслось? Как ты у Совы на лестнице очутился вместо того, чтобы у Наташки быть? Ты ведь к ней, кажется, собирался.
- Пошла она, в натуре! Дома надо ночами сидеть, а не шалаться. Если бы она дома была, то и со мной все хорошо было бы, - Ден понемногу приходил в себя. Пятна сошли, глаза стали серыми, его глазами. Цвет лица оставлял желать лучшего, но бледность уже не казалась неестественной.
- Хочешь, прими душ. Дать тебе полотенце?
- Даже не знаю.
- Прими-прими. Получшеет.
Мы сидели на кухне. Под потолком были протянуты две бельевые веревки. На одной из них висело банное полотенце. Я снял его и протянул Денису.
- Шампунь и все такое на полочке под зеркалом. Захочешь побриться, возьми новую насадку. Это в шкафчике над стиральной машиной. Там же пена для бритья.
- Бриться я сейчас не буду. Еще вскроюсь случайно, - Ден взял полотенце и отвалил в ванную комнату.
Я подошел к окну. Из него открывался отличный вид. Прямо из-под дома выбегало Ленинградское шоссе, отсвечивающее на утреннем Солнышке матовым блеском. Параллельно дороге, только чуть правее, тек Канал имени Москвы, утопающий на дальнем от меня берегу в зелени, из которой торчали воткнутые в голубое небо скальпели башенных кранов. Ближе ко мне располагался грузовой порт. Круглосуточно оттуда доносился приглушенный гул двигателей - разгружались тяжелые баржи, приплывшие сюда с разных концов необъятной родины. Дорога и канал так и уходили вдаль двумя непересекающимися, по заявлению Евклида, прямыми. Далеко впереди они делались похожими на две реки, тщетно пытающиеся обрести одно русло и теряющиеся между многоэтажками. Стекла домов рассыпали во все стороны солнечные зайчики. Впереди лежала Москва, разрезанная пополам созданными по человеческой прихоти коммуникациями.
Глядя на этот психопатический пейзаж, я пытался представить, как бы почувствовал себя Наполеон, попади он на мое место? В какие думы был бы он тогда погружен? Приготовила бы ему пожар нынешняя столица, или охотно легла бы перед ним на спину, готовая по первому приказанию раздвинуть ноги? Да и откуда теперь взяться Наполеону - в мире барыг и блядей?
---
Я вытащил из холодильника обе бутылки, открыл их прямо о край кухонного стола и припал к горлышку одного из фуфырей. Горькое, тягучее, ледяное пиво обволокло язык и больно ударило газами в нос. Я закашлялся.
- По спине треснуть? - Стоя в трусах и тапочках, Ден был очень смешным. Перекаченные руки, торчащие из узкой грудной клетки, длинные худющие ноги, весь волосатый. Какой-то несуразный, одним словом.
- По башке себя постучи, китайский болванчик. Очухался? Может пива все-таки хлебнешь, трезвенник?
- Давай. После душа сам Бог велел. Ты уж прости, но меня как-то очень круто нахлобучило. - Он виновато переминался с ноги на ногу.
- Пей и молчи, пока не выпьешь, - я пододвинул к нему второй пузырь. - Ты бы присел, а-то смотри, примелькаешься.
Ден уселся за стол и впился в бутылку. Через минуту он поставил ее на стол пустой.
- Теперь, когда ты наконец-то стал опять похож на себя, я готов внимательнейшим образом выслушать историю о том, куда ты, мать твою, дел свои ботинки.
- Я не хочу об этом говорить, - Ден конфузно потупил глаза долу. - Крыша протекла, друган. Глюки начались, температура поднялась. Иду я по дорожке за Гаевской пятиэтажкой, и вдруг мне кажется, что из кустов на меня кто-то броситься должен. Я сам не заметил, как ломанулся бежать. А потом вообще дурка началась. Змеи кругом мерещились, карлики какие-то шныряли вдоль стен. Черт его знает, что такое со мной произошло. Теперь, кажется, все в порядке.
- Ты уверен?
- Вроде да.
- Вроде да, - передразнил я его. - Что у тебя с Наташкой стряслось?
- Она мне дверь открыла и говорит: "Я тебя обвинченного к себе не пущу". Я ей отвечаю: "Я не винтился. А она мне: "Ты на свои глаза посмотри". И захлопнула дверь. Да пошла она, в натуре!
- Это точно.
- Я вас походил по району поискал. Нигде не встретил и подумал, что вы у Совы на лестнице сидите или у тебя дома. Тут еще глюки начались. Кое-как до вашего подъезда добрался. К тебе зашел - тишина. К Сове спустился - тоже пусто. Решил посидеть на батарее покурить. Тут опять началось. Дубль два. Сначала сигарета в руке задрожала, потом рука стала чужой, потом в голове шум какой-то…
- Это все понятно. Но с кем ты ботинками поменялся и почему ты весь грязный был?
- Не знаю.
- То есть как, не знаю? А кто знать должен?
- Отстань ты от меня с ботинками. Правда, не знаю. И знать не хочу. Я ссать хочу, - жалобно простонал Ден.
- Спасибо, что сообщил. Тебе подержать или ты сам справишься?
Он встал из-за стола и скрылся в туалете.
- Слушай, давай я тебе как-нибудь после все расскажу. Облом сейчас напрягаться с памятью.
- Ты вначале выйди из туалета, а потом уже разговаривай. И руки помыть не забудь.
- Не забуду. Только ты мне пообещай, что больше меня пытать не будешь.
- А ты пообещай, что когда-нибудь сам расскажешь.
- Обещаю.
- Я тоже обещаю. И хорош трепаться. Ты что, побазарить туда зашел?
- Ты сам со мной разговариваешь.
- Денис, ты можешь приткнуться? Иначе больше у меня дома на дальняк не пойдешь.
- Вот видишь, ты сам со мной разговариваешь.
- Мать твою, ссы молча.
- Я это и делаю.
- И руки помыть не забудь.
- Я после туалета всегда мою руки. Совсем не обязательно об этом мне напоминать. Тем более два раза. Как я могу молча это делать, если ты меня прямо провоцируешь?
- Я никого не провоцирую.
- Расскажи прохожему на себя похожему.
- Денис, с кем ты махнулся обувью?
- Ты же обещал не спрашивать.
- А ты обещал молча ссать.
- Я такого не обещал.
Журчание в туалете закончилось и звук водопада, выпущенного на свободу из сливного бачка, возвестил о том, что Ден наконец-то сделал свои дела.
Он вышел довольный и веселый.
- Руки помыть не забудь, - вновь напомнил я.
- Как же ты притомил со своими руками, - Ден смотрел на меня и улыбался.
- Не со своими, а с твоими, олух. Мои чистейшие.
- Вот уж в чем я крепко сомневаюсь.
- Хватит кривляться, Денис. Иди мой руки и возвращайся поскорее сюда. Есть серьезный разговор.
- Есть базар? Тогда базара нет, я пулей. Ты чего сразу-то не сказал?
- Сразу я был озабочен твоим состоянием.
- Ну и как?
- Что "как", мать твою? Ты когда-нибудь помоешь руки?
- Не гневись на меня, о Солнцеподобный, - Ден прижал к волосатой груди руки и уставился на меня слезливыми глазами. - Пощади, могущественный и всесильный. Не дай рабу твоему умереть у ног твоих.
- Клоун херов.
- Еще какой, - он повернулся "кругом" и, чеканя шаг, отправился мыть руки.
-
Мы уже беседовали минут двадцать, когда раздался звонок в дверь. Я открыл и увидел прямо на пороге Сову и Гая.
- Как вы попали в холл? - строго спросил я.
- Ты что, забыл с кем дружишь? - ответил вопросом на вопрос Гай и, приняв стоическую позу, продекламировал, - нет в мире таких дверей, которые смогут удержать нас.
- Помни, Бог Солнца! Поднимется могучий кулак многомиллионного рабочего класса и деспот империализма, огражденный мощными штыками, распадется в прах, - прибавил Сова.
Эта фраза была выбита в стене местного фабричного клуба, в котором по субботам устраивались дискотеки. Сова, любивший трахать только разных девок, старался не пропускать эти мероприятия. Еще бы - на них съезжались малолетние бляди из всех близлежащих районов. Повзрослевших кобыл Сова не слишком жаловал.
Ушлость приходит к людям с годами. Бабы не исключение. Пожившая телка просто так трахаться не станет. Ей обязательно надо или наркотиков, или еще чего-нибудь. О проститутках сейчас речи нет - с ними и так все понятно. После года на панели в голове у девки что-то меняется. И не только в голове. Между ног тоже пересыхает.
Я потому и не люблю проститню - окромя бабла их ничем не пронять. Ебля для них даже не спорт. Они любят деньги, которые им дают мужики, а самих мужиков зачастую за людей не держат. Другое дело - только что закончившие школу соски. Они и в жопу дадут в познавательных целях.
Сова любил именно таких - вечно голодных и почти всегда чем-то больных террористок с первым размером груди. Он постоянно от чего-то лечился. Триппер для него был, в натуре, гусарским насморком, и только. Мы с ним иногда ругались на этой почве. Я никак не мог понять, зачем ему это надо? Вроде, взрослый человек, а ведет себя как подросток. Ни одной юбки не пропускает.
Сколько конфликтов из-за этого было. Однажды даже на разборки ездить пришлось. Сова чуть ли не изнасиловал дочку высокосидящего мента. Так хотели обернуть дело, по крайней мере. Она с ним, конечно, по доброй воле пошла. Кто же мог подумать, что Сова ее дрючить будет больше суток. Дома доченьку мамочка с папочкой кинулись искать, подружкам звонить, другим родителям. Нигде нет. Папаша подрядил своих мусорков на оперативный поиск. Потом пожалел, наверно. Не предполагал ведь он, что его дочь окажется первостатейной давалкой, посещающей все злачные места округи. Вот он и решил за свой позор отыграться на Сове. На дочку, когда та домой вернулась, надавил и выпытал, где и с кем она была. На что этот мусор тупорылый рассчитывал, сложно сказать. Но идиотом он себя выставил и перед нами, и перед другими ментами. Мы на стрелу когда приехали, то их там оказалось пятеро. Все в штатском, с золотыми браслетами на запястьях. Хрен отличишь от нормальных пацанов. Если бы они молчали, то можно было бы и не догадаться, что они мусора. Описывать всю эту байду смысла никакого нет. Мы по очереди сказали, что трахали его дочь. Он аж потерялся. Другие мусора, поначалу тоже что-то вякавшие, притихли. Полноценный человек на месте этого папаши руки бы на себя наложил, наверно. А этот ничего - развернулся, сел в машину и уехал, пообещав нас засадить.
Когда он двигатель прогревал, я подошел к автомобилю, нагнулся к открытому окошку и сказал: "То, что твоя дочь блядина - твоя вина. Она за твои грехи расплачивается, за все твои мерзости". Он на меня с такой ненавистью посмотрел, что я все понял - ему насрать на дочку, ему надо нам отомстить не за оскорбление, а за то, что он не прав оказался. Для него это даже не личное дело. Зоология в нем взыграла. Но он потом так ничего и не сделал. Пропал с горизонтов. Зато дочка его не пропала. Сова еще пару раз ее потом имел. Не столько из желания, сколько назло ее папаше и всем ментам.
---
- С добрым утром, паяцы, - я отошел от двери, давая возможность ребятам войти в квартиру. - Проходите. Вся труппа в сборе.
- Кто там? - донеслось с кухни.
- Слышу знакомый голос, - Сова сидел на корточках и развязывал шнурки.
- Повелитель мух и муравьев, как поживаешь? - вновь прозвучало с кухни. - Ты один, или повелитель клопов и тараканов тоже решил побаловать нас своим присутствием?
- Ты сегодня даже слишком проницателен, - Гай уже разулся и ждал Сову, все еще воевавшего со шнурками.
- Вы что, провели всю ночь вдвоем? - не унимался Ден. - Весело было? Надеюсь, позовете на свадьбу. Где собираетесь праздновать?
- Мы еще не решили. Совыч предлагает гей клуб, а я настаиваю на нудистском пляже, - Гай был из тех людей, которые, начав шутить, уже долго не могут говорить серьезно.
- Подожди, Ден, я почти освежевал шнурки. Следующий ты, - Сова встал с корточек. - Всевышний, ты позволишь нам с Гаем воспользоваться твоими пассатижами для крепкого братского рукопожатия с этим хамом? Только сначала, с твоего позволения, я бы хотел поссать. И, будь столь сказочно любезен и неподражаемо великодушен, поставь чайник. Дико стебает жажда.
- Мы, понимаешь ли, всю ночь отплясывали нижний брейк на проспектах любимого города, и теперь чувствуем себя подавленными и разбитыми, - пояснил Гай. - А где Сфинкс? Почему не встречает дорогих гостей?
- Ушел гулять. Чай заварен. Ден, как пустыня, уже вобрал в себя целое озеро воды.
- Тогда я вначале попью, а потом поссу, - решительно произнес Сова, акцентируя внимание на слове "потом".
Мы все вместе, гуськом, направились в кухню. Когда парни обнаружили сидящего в трусах и тапочках приятеля, их ликованию не было конца. Пока я разливал чай, они наперебой осыпали его колкостями.
- Как дела, любитель окороков?
- Ты что, для нас разделся?
- Вы только посмотрите, какой он аппетитный.
- Бог Солнца, у тебя есть вазелин, или вы уже весь израсходовали?
- Бог Солнца, скажи по старой дружбе, что лучше, Ден или баба?
- Денис, разреши сделать тебе массаж.
- Вы только посмотрите, какие на нем трусики.
- Ах! Какая у нас чувственная кожа!
- Если хочешь, я потру тебе в ванной спинку.
Я знал, что это может продолжаться бесконечно, пока ребята не начнут ссориться, и решил прекратить их скабрезную перепалку.
- Я, конечно, все понимаю. Мы ночь не спали, сильно устали от важных дел, проголодались и все такое прочее. Но если вы не угомонитесь со своим странным юмором, то продолжить изысканную беседу вам придется где-нибудь в другом месте. Меня подташнивает от всего этого. Хочется, Гай, посмотреть на пидораса, включи телевизор. Там их полно. У нас, между прочим, Сова, до вашего появления состоялся довольно серьезный разговор. Мы даже хотели обратиться к вам с просьбой о помощи. Но поскольку кроме мускулистых тел и волосатых жоп вас сегодня ничем, похоже, не заинтересовать, разговор придется отложить на другой раз. Так что, господа любители задних проходов, пейте чай, справляйте, если кому надо, нужду, и валите отсюда. Я в натуре притомился за ночь. У меня отходняк и плохая самочуха. Если же вдруг вам все-таки станет интересно, что мы с Деном решили сделать, то придется сменить манеру общения и постараться смириться с тем, что один из нас сидит за столом в трусах. К тому же, если беседа будет продолжаться в том же ключе, в каком она началась, я уверен, что через короткое время Денис взбесится, и вы перебьете мне посуду и переломаете мебель. Не говоря уже о ваших собственных костях, которые меня интересуют хоть и в меньшей степени, но все-таки.
- Да, братан, у тебя действительно была тяжелая ночь, если ты так реагируешь на обычные шутки. Ден, - Гай протянул ему руку, - держи краба. Не обижайся, если чего не так. Отходняк, понимаешь ли. Твое гузло мне пополам - не дрейфь.
- На обиженных воду возят. - Пробурчал Ден, пожимая протянутую руку.
- Ну если все ништяк, я для начала поссу, а потом уже чай и разговор. Если базар в натуре конкретный, то на парашу во время него бегать понт фуфловый, - Сова тоже протянул Дену клешню. - Подержись, неженка.
- Руки помыть не забудь, - после этих слов Ден хлопнул своей ладонью о ладонь Совы.
- В смысле?
- В прямом, - Ден был совершенно серьезен.
- Да что с вами происходит? - чуть ли не провопил Сова и пошел к умывальнику.
- Ты вроде ссать собирался? - по-прежнему абсолютно серьезно спросил Ден. - Руки, к твоему сведению, моют после туалета и не в раковине, где стоит посуда, а в ванной комнате.
Сова плюнул в раковину и пошел в туалет.
Пока он справлял нужду, мы расселись по стульям, оставив одно место для него. Через минуту все были в сборе.
Я пристально смотрел на Сову.
- Ты чего так на меня уставился? - Сова даже заерзал под моим взглядом.
- Руки помыл?
- Мать вашу, умеете же вы доставать людей! - он резко встал и напропалую кроя матом, пошел мыть руки.
Мы молча подождали его. Он молча пришел и молча уселся на свой стул. Мы молча посидели пару минут. И только после этого я начал говорить.
-
Я говорил долго. Говорил обо всем. Сначала я видел, как они снисходительно поглядывают на меня. Пусть, мол, выговорится. Один только Денис смотрел в окно и думал о чем-то другом. Он уже все знал и в глубине души ликовал. Да и в окно он уставился скорее всего для того, чтобы легче было скрывать эмоции. Я говорил о жизненных принципах, которых мы придерживались, о воровских законах, которые мы начали забывать, о вреде наркотиков, перечеркнувших уже столько жизней и судеб, о сраной стране, в которой нам надо как-то выживать. Я говорил о том, что в один прекрасный момент каждому придется платить по счетам за содеянное, о том, что меньше всего хочется в неволю. Постепенно я увлек их и даже Ден перестал смотреть в окно и развесил уши, на которые я шнуровал и шнуровал свою лапшу. Под конец этого длинного спича я совершенно неожиданно сказал, что пора забрать свое у антикварщика.
Денис торжественно улыбнулся, а Сова и Гай сделали громкий выдох. Они долго ждали, пока я решусь на это. Антикварщик был непростым человеком. На него работало несколько бригад, им были куплены многие мусора. Но главное, он был авторитетом. А наехать на авторитета - дело нешуточное. В конечном счете никого не интересовало бы, кто прав, кто виноват. Утечка этого разговора уже могла бы стать серьезной и трудноразрешимой проблемой.
- Ты понимаешь, что теперь будет? - Сова был серьезен, как никогда. Вся его шутливость испарилась, словно ее и не было.
- Я никого не заставляю. Колхоз дело добровольное.
- Придурок, - Сова даже встал со стула. - Я хочу сказать, что не пройдет и месяца, как он окажется на кладбище, а мы, от греха подальше, поедем загорать в Турцию или на Кипр. До кучи, он ведь очень богат.
- Это точно, - просветленная улыбка Гая сияла во все его лицо.
- Если бы он был беден, - я тоже встал, - то я предложил бы его просто кончить где-нибудь на улице. Но он, как верно подметил Сова, имеет уйму бабок. Поэтому надо решить, как их забрать себе.
- А потом уже его зарезать, - добавил Ден.
- Зачем обязательно резать? - недоуменно вскинул брови Гай. - Ты, когда голый, особенно кровожаден. Можно и пристрелить стукача задрюченного.
- Только сначала я отрежу ему язык, - не унимался Ден.
- Братуха, ты бы сходил оделся, - порекомендовал Гай. - Авось подобреешь на децл. Как ты там, Всевышний, говоришь? Пора платить по счетам? Эта падла все попутала. В натуре.
- Блядь буду, время пришло. Он мне должен, как минимум двести кусков, которые не оплатил за чисто выполненную работу. Плюс адвокат, плюс передачки, плюс взятки судье и следователю.
- Плюс за моральный ущерб и аморальное поведение, - Ден вновь пошел пятнами, видимо представив себе такое количество наличности. - Короче, заберем все, а его самого красиво отрихтуем.
3
-
- Я раз десять терял сознание. Не меньше. Эти трое суток показались мне вечностью. И все из-за какого-то сраного кришнаита! Мать его! Я его мир имел!
- Нет, Денис, ты поимел его самого. И не его надо крыть по матери, а тебя, долбанного слюнтяя. Если бы ты тогда сразу рассказал что к чему, все вышло бы нормально.
- Ничего бы не вышло. Что я должен был тебе рассказывать? Ты, Бог Солнца, решил, что ты в натуре Бог? Как ты собрался отмазывать меня от дохлого кришнаита? На меня его вешают! Ты понимаешь? Вешают!
- Вот ты говоришь, говоришь, а я знаешь чего понять не могу? Ты его пришил или нет? Или это действительно мусора тебе его клеют? Ты какую-то пургу несешь всю дорогу. Себя послушай. Из твоих слов получается, что это не ты его препарировал. Но, в то же время, ты не отрицаешь, что это мог сделать именно ты. Ты в состоянии аргументы какие-нибудь привести? Мы здесь вдвоем. Ты ведь не на допросе. Или до сих пор не можешь очухаться после отдела?
- Ты бы через такое дерьмо прошел! Ты посмотри, они мне там ногти рвали. Они мне в колено иголки засовывали.
- Я через это проходил. Потому и остаюсь до сих пор спокойным и уравновешенным. Знаю я, каково чувствовать себя раздавленной кучей дерьма. Но пойми, при всем моем уважении к твоим страданиям, ты несешь пургу. Гонишь в чистом виде. А я хочу услышать, как все было на самом деле. Я бы дал тебе больше времени, чтобы перевести дыхание, но времени-то как раз у нас с тобой и нет. Тебя вот-вот объявят в розыск.
- Если уже не объявили.
- За это особенно не беспокойся. Они работают медленно. После того, как ощиплют всех старушек у метро и успокоят подвыпивших доходяг, примутся за тебя. Но сегодня вечером тебе надо соскакивать из Москвы. У меня есть место за сотым километром. Там тебя искать не будут, потому что там искать некому. Деревенька территориально находится в Московской области, недалеко от города Электрогорск, а защищать ее от правонарушителей должны владимирские менты. Получился островок ничьей земли. Владимирские мусора на елде вертели эту общественную нагрузку. Красноперые везде одинаковы - пальцем не пошевельнут просто так. Охота, думаешь, им бензин жечь и свое бесцветное время тратить на сомнительные поездки за полсотни верст от родимого отдела? Да и не безопасно в леса, населенные детьми тех, кого они когда-то выселяли за сотый километр, забираться. Охотников на красноперую дичь на Руси много.
- Меня не прет ни на какую дичь охотиться. Мне перекантоваться надо. Только и всех делов.
- Живи там хоть всю жизнь. Но это не выход по любому. Надо твою проблему решать здесь. И чем быстрее я начну, тем больше шансов. У нас на общаке хватит денег, чтобы купить всех этих поганых следователей. На крайняк, дадим на лапу начальнику отдела. Он чмо конченное и жадный неимоверно. Если возьмет, значит все ништяк. Если забоится брать, значит надо думать дальше. Ты все это время будешь сидеть тихо-тихо в той дыре, в которую я тебя привезу. Раз в неделю или чуть реже постараемся тебя навещать, привозить пожрать и прочее необходимое.
- Думаешь, прокатит?
- Я тебе говорю, что собираюсь делать, только и всего. Но ты, в свою очередь, прямо сегодня должен мне рассказать, что случилось на самом деле с кришнаитом, и что ты написал в мусорской?
- Ничего я не написал. Что я, баран по-твоему? Они надо мной потому столько и глумились, что я отказался даже говорить, не то что писать.
- Я сейчас пойду по делам на часок. Ты за это время помойся, возьми в холодильнике все, что сочтешь нужным. Рекомендую осетровый шашлык и к чаю круглые пирожные. К моему возвращению чтоб ты был нормальным человеком, а не забитой скотиной. Помни - у нас почти нет времени. Прежде чем идти в отдел, надо сныкать тебя, а прежде чем ныкаться, ты должен все мне рассказать. Иначе, с чем я пойду в отдел?
- Когда будешь выходить из подъезда, посмотри вокруг. Мне кажется, тебя могут пасти.
- Как тогда ты ко мне попал?
- Влез окном в квартиру на первом этаже с другой стороны дома. Там все еще спали. Я потихонечку прошел через прихожку, открыл дверь и выскользнул в парадняк. Это ведь совсем поутру было.
- В хате, надеюсь, ничего не прихватил?
- Кончай ты. До того мне, можно подумать. Слушай, Всевышний, а давай я на стрелку к Сиплому с тобой схожу. Только пойдем не очень быстро. Колено сильно ноет. Мне сейчас, может, как раз и надо проветриться? Как думаешь?
- Я думаю, что Москва один из самых красных городов мира. Столько ментов, сколько в нашем городе, нет нигде больше. Ты что, осел, забыл, где живешь? Тебе выпала честь быть гражданином государства стукачей и наушников. На стрелку он собрался, бляха муха. Пройтись ему охота. Проветриться захотел? А как насчет булавки в здоровом колене? Тебе мало? Тебе сейчас надо спрятаться. Пока кришнаит числится за тобой, тебя самого быть не должно. Тебя нет, словно никогда и не было.
-
Как же он мог сделать такое? Чувствовалась явная несрастуха. Мусора это тоже понимали. В ином случае чего ради они прессовали Дена столько времени? Неизвестно чем бы для него эта история закончилась, если бы он не сломился. Красавец! По водосточной трубе с четвертого этажа в наручниках долезть до земли. После трех суток пресса! На такое способен не каждый. Разумом он, правда, слегка повредился, но ничего, через недельку будет, как новенький. Да и грешно требовать от человека стопудовой стойкости. Два здоровенных детины заводят тебя в серую комнату с низким потолком, а потом берут за руки и за ноги и враскачку бьют то об потолок, то об пол, проделывая это с такой легкостью и уверенностью, словно вытряхивают простынь. Позвоночник хрустит, суставы скрипят, башка безвольно болтается на готовой в любую секунду порваться нитке шейных позвонков. На десятом ударе даже герою покажется, что он вонючая лужа блевни. Лица пидорасов, проделавших с тобой такое, запоминаются потом на всю жизнь. Если, конечно, наглухо не отшибает память. Они засовывали Дену в коленную чашечку швейные иглы и уходили, заставляя его таким образом вытаскивать орудия пыток самому. О том, что Дена приняли, не знал никто. Мы решили, что он завис с какой-нибудь девицей. Над ним могли бы издеваться столько, сколько было надо для того, чтобы он сломался и подписал все бумаги.
Не понимаю, чем думал тот мудозвон, который написал в одной из своих книжек - "вор должен сидеть в тюрьме"? Ведь сейчас не тридцатые годы. Политики вопят о том, что у нас правовое государство. Лживые гавноеды! В этой стране никогда ничего не поменяется. Попав к мусорам, у тебя нет даже права хранить молчание, даже права говорить правду. Ты должен заискивающе улыбаясь и всем своим видом показывая, что тебе страшно, повторять то, что скажут тебе они - красноперые выродки, халдеи украденной власти. Иначе тебя ждет дыба, каленое железо, котел с кипящей водой, одиночная камера, в которую время от времени будет заходить пара слуг отечества и насиловать тебя или избивать до обморочного состояния. На завтрак, обед и ужин на тебя могут мочиться целой ротой подвыпившие менты, рассказывая при этом тупые анекдоты про партию и правительство. И все потому, что они считают, будто вор должен сидеть в тюрьме?
В этой стране никогда ничего не поменяется. В этой стране невозможно ничего поменять. Перемены несут страх, а люди и без того зашуганы до кошмарных снов. Из поколения в поколение рабы плодили рабов. Но даже после того, как рабы забрали по беспределу власть, они все равно остались рабами. С того момента, как во главе страны встал сын сапожника, начался не просто упадок. Упадок начался давно. Еще задолго до Крещения Руси. Я думаю, рабами были уже первые славяне, пришедшие на эти земли. "Мы не рабы, рабы не мы". Зачем свободному человеку напоминать о том, что он свободен? Зачем маленькому ребенку, впервые открывшему Букварь, рассказывать о том, что он не раб, если его родители вольные люди? Зачем?
Я шел на стрелку с Сиплым, который хотел открыть на нашей территории торговую точку, но думал совершенно не о том, о чем было надо. Меня сейчас не интересовал предстоящий базар о разделе предполагаемых барышей. С Сиплым нетрудно будет договориться. Он варится в этой каше, как и мы, с детства. Вести дела с такими людьми милое дело. Ден хотел пойти со мной, но я чуть ли не насильно оставил его дома. Нечего светиться. В его положении лучше всего залечь на брюхо и не высовываться, пока страсти не улягутся.
Мне не верилось, что он выпустил всю обойму в кришнаита. История была шита белыми нитками. Ден в ту ночь, когда мы "винтились", не брал с собой пистолет, а значит, ему не из чего было расстреливать иноверца. Существовало еще множество больших и малых мелочей, говоривших за то, что это не он. Настораживало, с какой решительностью и целеустремленностью мусора вешали на Дена абсолютно гиблую делюгу. У них ведь не было ни одного вещдока, ни одного свидетеля преступления. У них не было ничего против Дениса. Тем не менее, в качестве очередной жертвы они избрали именно его. Жизненный опыт подсказывал мне, что за всей этой историей кто-то стоит. Воображение рисовало размытый портрет человека, который однажды уже выпачкал мою жизнь. Но поскольку кроме ничем не оправданного подозрения у меня никаких аргументов не находилось, я решил пока не засерать себе голову. Сначала Сиплый, а потом все остальное.
---
Он уже ожидал меня. Мы забились на полдень, но я из вежливости всегда старался подходить хотя бы на пару-тройку минут пораньше. Так обстояли дела и теперь. Приходя прежде указанного времени, ты тем самым демонстрируешь свое уважение к тому, с кем встречаешься. Это один из неписаных законов улицы, да и вообще жизни. То, что Сиплый к моменту моего появления уже стоял на обговоренном месте, сулило беседу, наполненную взаимопониманием давно знавших друг друга людей, а не ругань или бестолковое словоблудие, перемешанное с затянутыми до двусмысленности паузами.
- Здравствуй, друг, - подходя к нему со спины, поприветствовал я.
- Здравствуй, - он обернулся, и мы обнялись. - Давно не виделись. Как твои дела?
- Не могу сказать, что плохо. По крайней мере, до сегодняшнего утра все было здорово.
- Утро давно прошло, Бог Солнца. Мне нассали в уши, будто из местного отдела сегодня спозаранку слинял узник. До тебя эта новость еще не докатилась? - Сиплый смотрел мне прямо в глаза.
- Я очень тебя прошу, Толик, скажи все, что ты об этом знаешь. Давай не будем валять дурака и вилять хвостами. Не путай меня, Сиплый. Колись, если что-нибудь знаешь. Я слышал, что Ден выпорхнул из клетки. Ты ведь по курсам, что он не посторонний в моей жизни. К тому же у моего подъезда стоит мусорская машина с двумя операми. Скажи все, что тебе известно. Надеюсь, ты помнишь, что я человек благодарный, - я никак не мог ожидать подобного развития нашего разговора. Кто его знает, Сиплый вполне мог располагать полезной информацией.
- Я и не собираюсь валять дурака. Одно правило: по возможности давай не будем задавать вопросы.
- Ладушки. Я только за.
- Есть у тебя один очень старый друг. Один очень древний друг. Древнее мамонта. Он опасается, что от тебя у него могут быть дети. Он не предвидел, что ты выйдешь всего через два года и так быстро после возвращения наберешь очки. Мусора хотят, чтобы Ден взял на себя труп. Тогда им официально разрешат прослушивать ваши телефоны, подсматривать за вами в бинокли, снимать вас на видео. Прокурор даст им добро относится к вам, как к организованной преступной группировке. Они хотят загнать тебя в угол. Распоряжение насчет Дена в местный отдел пришло сверху. Я точно не знаю от кого, но можно методом тыка вычислить имя и звание доброжелателя. У меня давние отношения с некоторыми мусорами. Если хочешь, попробую пробить поляну. - Сиплый по прежнему смотрел на меня прямым открытым взглядом ничего за собой не чувствующего человека. Мы были знакомы очень много лет, и я хорошо знал этот взгляд. Ему можно было верить.
- Толик, давай пока перейдем к теме, ради которой мы встретились. Ты ведь хочешь открыть магазин, если я не ошибаюсь.
- Ты ошибаешься, если думаешь, что я воспользуюсь ситуацией в свою пользу. Что бы не произошло, я буду работать под тобой. Если это сейчас невозможно, я готов ждать столько, сколько понадобится. Безо всякого там пидорской говна с моей стороны. Насчет барышей не переживай. Двадцать процентов твои, - он положил руку мне на плечо. - Может я и придурок, но хочется в тебя верить. Ты справишься?
- А как ты сам думаешь?
- Я ничего не думаю, Всевышний. Я ведь по понятиям барыга, масть не слишком уважаемая.
- По моим понятиям, ты человек, Толян. Спасибо тебе за все. Сейчас нам очень нужны бабки, но как только станет полегче, не ты будешь нам помогать жить, а мы сами начнем давать тебе деньги в оборот, чтобы у тебя побольше прилипало на карман. Я тебе это обещаю.
- Если думаешь, я откажусь, зря надеешься.
- Я сейчас тоже ничего не думаю, Толик. И знаешь что, пробей через своих ментов, что к чему. Буду очень признателен.
- Посмотри, какой день, - резко сменил тему Сиплый. - Жить прямо хочется. Я, когда срок мотал, ненавидел такие дни. Солнце светит, теплый ветер дует, люди пьют газированную воду, едят мороженое, а ты сидишь за решетками, кругом пелена табачного дыма и пожелтевшие от него лица сокамерников. Особенно осень одну запомнил. На малом спецу тогда сидел. Смотрю я, помнится, в зазор между ресничками на окне и вижу цветные листья на деревьях. Вдруг меня запахом этих листьев прямо обдало. А впереди, как минимум, четыре года пустоты. Глаза туманом заволокло, как представил. Мне там часто один и тот же сон еще приходил: я еду на троллейбусе и смотрю в окно, за которым дети с надувными шариками ходят и двери магазинов открываются со скрипом. Только в тюряге допер до всего этого. Это же кайф, Всевышний. Это даже лучше, чем героин. Это круче всего. Я тогда понял, что такое свобода. Свобода, оказывается, и есть надувные шарики, разноцветные листья и скрипучие двери. Так просто все. Странно как-то даже. Блядь буду, странно, - он убрал с моего плеча руку и встал напротив. Он ничем не выдавал озабоченности: на гладком, без единой морщинки лице светилась естественная улыбка умиротворенного человека. - Пойдем, попьем пивка?
- Только по кружке. Времени нет. - Ден, как навязчивая идея, засел у меня в голове, постоянно там ворочался и что-то бубнил, ежесекундно напоминая о себе.
- Я угощу, если ты не против.
Мы свернули за угол бойлерной, у которой разговаривали, и сквозь узкую щель между чуть ли не сросшимися постройками прошли в "квадрат". Это был четырехугольный, почти полностью заасфальтированный, совершенно квадратный двор, посреди которого сиротливо и грустно прижился пивной ларек. Со всех сторон его окружали стены четырнадцатиэтажных домов, стоящих впритык друг к другу. По причине такой остроумной застройки солнечные лучи крайне редко попадали на пятак двора. Редкие деревья здесь росли плохо, старики предпочитали прогревать свои радикулиты и прочие болезни, свойственные усталости от жизни, где-нибудь в иных местах, дети, как и положено детям, уходили играть вслед за стариками. В одном из самых неудачных дворов района кроме припаркованных автомобилей, пивного ларька и любителей пива не было ничего.
- Взбодрись, Бог Солнца, входим в сумеречную зону. Ты пьешь такое пиво?
- Конечно. У меня ведь было, как и у всех нас, алкогольное детство. Лена здесь еще работает?
- Надо же! Ты, брат, даже знаешь имя продавщицы.
- Она моя одноклассница. Я, Толик, здесь знаю всех.
-
Вместо того, чтобы выпить кружку, я вылакал не меньше пяти литров, потратив на это около двух часов. Теперь я шел домой и думал о ворчании, которым встретит меня Ден. Наверняка начнет ехидничать на тему пьянства, а когда увидит у меня в руке алкоголическую авоську родом из позапрошлой пятилетки, в которой плещется трешка разливухи, его точно тряханет. "В такой ответственный момент, - пафосно скажет он, - ты не только нализался сам, но и решил споить попавшего в беду друга. И чем? Дешевым пойлом, которое тебе бесплатно налили в "квадрате". Тебе должно быть стыдно, Всевышний, за такое свое поведение. Мне же, твоему боевому товарищу и соратнику по нелегкой борьбе, мучительно больно смотреть на твои бесцельно прожитые годы".
После этих слов я поставлю банку на пол. Мы обнимемся и пойдем на кухню бухать. Мы не будем говорить о делах, Ден не будет жаловаться на полученные побои, за окном будет светить Солнце и шуметь Ленинградка, мы изо всех сил начнем лупить об пол ногами, призывая таким образом к себе Сову. Потом придет Сова и спросит Дениса: "А куда это, друган, ты пропадал?" И начнутся заново разговоры о делах, Ден опять всплакнет, теперь уже Сове в жилетку, о своей несчастной жизни. Но все равно станет немного легче на сердце и добрее на душе. Разливное пиво иногда способно сделать человека счастливым - пускай и на мгновение.
---
Напротив подъезда, прямо на солнцепеке стояла красная "шестерка" с госномерами. В ней сидели два усатых опера и наблюдали за тем, как я выруливаю из-за угла соседнего дома. Слегка прихрамывая на ту сторону, с которой болталась авоська, я приблизился вплотную к их автомобилю, поставил баночку на асфальт и заглянул в салон. Стекла в дверях были опущены. Я смотрел на них, облокотившись на горячую крышу и немного согнувшись в пояснице. Они растерянно уставились на меня.
- Привет, - абсолютно ровным тоном сказал я. - Господа, представьте себе такую картину: я сегодня выпил реку пива и ни разу не помочился. Позвольте мне сделать это, спрятавшись за ваш автомобиль. Я обещаю быть предельно внимательным, и не пролить содержимое мочевого пузыря на вашу собственность.
Они были в шоке. Один из них, тот, который сидел ближе ко мне, довольно забавно попытавшись изобразить на испуганном лице свирепую гримасу, хотел уже что-то продребезжать, но тот, который был дальше от меня, опередил его и резонно возразил вполне естественным тоном.
- Тебе что, парень, машин вокруг мало? Или наша особенная какая-то?
- Дело, господа, не в автомобиле, - мило улыбаясь отвечал я, глядя то на одну усатую рожу, то на другую. - Дело в вас.
- Что ты этим хочешь сказать? - неподдельно взбеленился тот, который сидел дальше, в то время как тот, который сидел ближе, заерзал и отвел в сторону перепуганный взгляд. Подобные ситуации в их инструкциях прописаны явно не были. Необходимость импровизировать ввела моих оппонентов в ступор.
- Я хочу этим сказать следующее, - продолжая улыбаться, я по-прежнему переводил глаза с одних усов на другие. Усы, сидящие от меня дальше и ведущие себя увереннее, были более пышными. Из этого следовало, что их владелец, скорее всего, командовал наблюдением, а тот, который располагался ко мне ближе, находился в его подчинении. - Вам обязательно надо сбрить со своих лиц это позорище. За вашим лобовым стеклом начинается новое тысячелетие, а вы, как средневековые невежды, украсили Богом данные вам лица какой-то безвкусной мишурой. Вы ведь наверняка женаты. После поцелуев ваши усы оставляют неизгладимые следы раздражений на нежной женской коже.
- Подвязывай, умник гребаный, - прошелестели более пышные усы. - Притомил ты меня. Не мешай отдыхать. Мы к тебе не лезем, и ты к нам не приставай. Обоссать нашу машину мы тебе все равно не дадим.
- Дело уже сделано, господа. В следующий раз будьте бдительней. - Я выпрямился и, подхватив авоську, пошел в сторону подъезда, на ходу застегивая ширинку свободной рукой.
Они мне что-то крикнули вслед, но я даже не повернул голову, делая вид, что мне в высшей степени на них начхать. Только уже открыв дверь, я обернулся и отдал им честь, дав тем самым понять, что мне известно, кто они такие и зачем целый день "отдыхают" в плавящемся от жары автомобиле в минуте ходьбы от пляжа. Пускай не думают, что вокруг одни недоумки, и им удастся скрыть свое ничтожество за кустами, которые они наплодили вокруг своих вонючих ртов. Так просто им не спрятаться. Таких видать за версту.
Чему их интересно учат в ментовских училищах и институтах? Неужели только ухаживать за усами и унижать людей? Насчет усов точно не знаю, а что до издевательств, то этому, мне кажется, научить нельзя. Это должно быть в крови, переходить по наследству вместе с цветом волос и формой черепа, вливаться с первых дней жизни в души вместе с молоком матери. Это должно быть заложено природой. Рвать ткани по вдохновению - своеобразный дар, который можно развить путем упорных тренировок, но который нельзя навязать тому, чье существо противится подобным забавам.
Почти все молодые женщины, которых я знаю, хоть раз в жизни прошли через насилие. Каким молоком они накормят своих детей? Какие сны будут сниться в утробе младенцу, чья мамаша каждый божий день думает, не сделать ли ей аборт, нервно выкуривая по две пачки сигарет? Мы сами наплодили эти усатые морды. Мы, и никто другой. Моя страна изнасиловала мой народ, после чего мой народ изнасиловал мою страну.
Самое главное сейчас -- это не пытаться заглянуть в будущее. Для того чтобы что-то предсказать, мы должны сделать шаг назад. Но нам некуда возвращаться. За спиной горящие избы Новгородской ереси и колючая проволока ГУЛАГа, боль протопопа Аввакума и Александр Матросов, бросающийся на амбразуру, Петр Первый, прорубающий окно в Европу, и выдающийся селекционер Лысенко, ползущий на брюхе за монгольским ярлыком Александр Невский и голодающее Поволжье, призрак царевича Димитрия и людоедство в блокадном Ленинграде, дьявольские оргии Ивана Грозного и стукачи-священники, старательно передающие исповеди своих духовных сыновей и дочерей старшим по званию гебистам, загнанные копьями и мечами в реки обращенные в веру Христову и "Бесы" Достоевского. Позади пропасть. На дне в полумраке сидит скованный по рукам и ногам человек неопределенного пола и происхождения, до которого доносятся только отголоски происходящих наверху событий. Он так давно сидит, что уже не хочет никакого освобождения. Ему наплевать, что Земля круглая, а в году двенадцать месяцев. Он вообще не знает про Землю и время. Он всякий раз убивает того, кто хочет снять с него путы, ибо не мыслит иного существования.
-
Наконец-то приехал лифт. Из него мне навстречу вышел отец Совы.
- Здравствуйте, Александр Александрович.
- Здравствуй.
- Знаете, а вас зовут так же, как звали Блока.
- Это тот, который написал "Двенадцать"?
- Да.
- Хорошая поэма.
- Да, ничего. У него еще есть про девочку, которая пела в церковном хоре.
- Не припоминаю.
- Ну, я поеду, а-то двери закроются. До свидания, Александр Александрович.
Я вошел в кабину и уже оттуда спросил:
- Витька дома?
- Спит. Не понимаю, как можно так жить? Уже почти три часа, а он спит. Еще нет трех часов, а ты пьян.
- До свидания, Александр Александрович, - и я вдавил кнопку своего этажа.
- Уже почти три часа, а "Спартак" по-прежнему чемпион, еще нет трех часов, а Гай все еще "жадный блядун", - сказал я самому себе, изучая знакомые надписи, когда кабину легонько дернуло и знакомое жужжание возвестило мне о приближении к дому.
Опять воняло мочой, и я решил не ставить авоську на пол.
-
Ден спал. Я правильно сделал, что не позвонил. Закутавшись в шерстяной плед, так что из-под него торчали только пятки, он развалился поперек моего сексодрома и громко сопел. Дверь он все равно открывать не стал бы. Мало ли что? Мог и участковый наведаться. Вреда от него никакого - слишком он труслив и жалок, чтобы одним своим появлением причинить беспокойство. Но напакостить мог бы вполне. Пришлось бы давать ему на лапу за молчание. Интересно, что сейчас снилось Дену после трех суток, проведенных на грани безумия? Скорее всего, он теперь видел себя в образе супергероя, жестоко, но справедливо расправляющегося с красноперой нечистью. Или ему грезился пляж где-нибудь на берегу Балтийского моря, которое он очень любил. У него даже была не то что мечта, хотя и целью это тоже не назвать, в общем, идея что ли: он хотел когда-нибудь нескоро, когда ему все осточертеет до оскомины, купить там небольшой домик прямо на побережье, разбить у крылечка цветник, ловить по утрам рыбу, курить трубку, растить двух или трех детей, спрятав их подальше от цивилизации, чтобы они никогда в жизни не вознамерились заиметь много денег.
Денис вообще был человеком очень сентиментальным. Жестокие люди часто сентиментальны. В зоне я встретил молодого парня, всего на пару лет старше меня, который плакал, когда смотрел дебильные мексиканские сериалы. Позже ко мне случайно попало его обвинительное заключение (среди зеков такие документы называются объебонами), и я узнал, за что тот сидит. На воле он жил в небольшом поселке в Горьковской области. Работал забойщиком скота на колхозной мясобойне. Однажды он крепко нализался на работе и с пьяных глаз приполз домой к теще своего старшего брата. Открыв дверь и увидев перед собой совершенно невменяемого животновода, пожилая женщина попросила его в таком позорном виде к ней больше не приходить. После столь радушного приема, Гоша, (так звали этого плаксивого юношу), на ровном месте начал лупить руками и ногами свою родственницу. Колотил он ее до тех пор, пока та, доведенная, видимо, до полнейшего безумия, не сломилась от него через закрытое окно третьего этажа на улицу. И это несмотря на ее преклонные года. Гоша выглянул в разбитое окно и увидел валяющееся на траве недвижимое тело, посыпанное битым стеклом. Он спокойно разогрел еду, душевно поел и, как ни в чем не бывало, пошел прочь из негостеприимного дома.
На выходе из подъезда ему встретился такой же в лоскуты пьяный сосед выкинувшейся в окно женщины, который дрожа всем телом, сообщил ему о том, что теща его брата без сознания лежит на газоне. Гоша скорчил гримасу изумления и бросился к бесчувственному телу. Сосед выказал готовность помочь, и они вдвоем перетащили женщину назад в квартиру. После того как была вызвана "Скорая помощь", сосед побежал в сельпо за очередной бутылкой, оставив Гошу приглядеть за "больной" и дождаться врачей. Как только хлопнула дверь подъезда, возвестившая тем самым Гоше, что сосед уже далеко, молодой человек схватил кухонный нож и со сноровкой профессионального мясника перерезал телу горло. Решив, что этого недостаточно, он на всякий случай столовой вилкой расковырял трупу спину, и буквально забил орудие войны в сердце жертве. В довершение ко всему, он задрал мертвой старушке юбку, снял с нее панталоны и засунул в задний проход коченеющего тела электрозажигалку для газовой плиты.
- Гоша, - сказал я ему, дочитав до конца печальную повесть о том, к чему иногда приводят семейные ссоры, изложенную со всеми подробностями на семи листах. - Мне тяжело это понять, но если как следует напрячься, я думаю, у меня получится. Но скажи, зачем ты, мать твою, разворотил ей под конец задницу?
- Хотел сымитировать самоубийство, - пояснил вполне нормальный человек и кокетливо улыбнулся. - Сильно пьяный был.
- Гоша, встань, пожалуйста, с моего шконаря, и больше никогда на него не садись.
- Это почему? - он даже немного растерялся от такого моего заявления.
- Потому что твое место, Гоша, у параши. Ты ведь даже не пидор.
Через несколько дней Гоша нацепил косяк общественника и в зоне стало одним мусорским холуем больше.
Я смотрел на спящего Дена, и что-то нехорошее шевелилось у меня внутри, какая-то неясная мысль. Не верил я сентиментальным людям. Такие как раз и выплевывают свинец в кришнаитов, а потом несут всякую несвязную ересь. Ладно, пусть пока спит. По любому его жалко. Он это или не он, какая на хрен разница? Возня все равно предстоит именно с ним. В семье не без урода. Вечно он вляпывается так, что потом хер отмоешь. Хорошо еще есть, кому отмывать. Гай более спокойный, а вот Сова точно спустит на него собак, если он не сможет членораздельно и внятно все обосновать. С кем-то ведь он в ту ночь махнулся обувью, где-то ведь он вывалялся, как свинья, в грязи. Дело ясное, что дело темное.
-
Ден спал. Окно было зашкерено, но в комнате освещения вполне хватало. Сидя за письменным столом, я пытался вспомнить, куда задевал свою писанину. Я осмотрел содержимое ящиков, перерыл ворох бумаг, занимающий треть стола, поискал под столом, между столом и стеной, не отрывая зад от стула, отдернул занавеску и внимательно изучил подоконник, на котором кроме кактусов ничего не было. Прямо передо мной валялся Сфинкс, вернувшийся домой вчера вечером с разорванным ухом, но очень довольный. Его не было видно дня четыре, и теперь, от души натаскавшись и, как следует набив свой круглый живот, он в полном отрубе дрых без задних ног как раз на тех самых аккуратно собранных в пачку листках, которые я искал. Сторожил. Я нежно перенес урчащего во сне Сфинкса на кровать и вернулся к столу. Верхний лист был немного измят. Я разгладил его рукой и шепотом прочитал:
Прощай, Ямайка.
Кончилось время регги.
Баланда, фуфайка,
да глубокие реки.
Бывай, Аргентина.
Отыграло фламенко.
Плавучая льдина,
холодная стенка,
нестройные речи,
намеки, ухмылки,
проводы, встречи,
этапы да пересылки,
вагоны, бараки,
неспаные ночи,
лают злые собаки,
жизни вдвое короче,
время втрое длиннее,
тоска без печали.
Где-то там Пиренеи.
Далеко англичане.
Не бывали здесь греки,
египтяне, этруски.
В этом страхе и снеге
выживет только русский.
- Браво! - выразительным шепотом мне в унисон сказал проснувшийся Ден.
- Ты вроде спал?
- Сфинкса ты ко мне подложил? Он мне на грудь влез и когти от кайфа выпустил. Я и проснулся. Я в этом ни черта не смыслю, но звучит невъебенно красиво, - он хотел сказать что-то еще, но зевота вынудила его заткнуться.
- Где ты научился так писать? - продолжил он после недолгой паузы. - Я вот, к примеру, постоянно с тобой кручусь, а так не умею. Я не то, что стихи, письма с грехом пополам ковыряю. Для меня это всякий раз настоящая пытка. Ты когда сидел, я вроде и хочу тебе написать, а как только ручку возьму и пустой лист увижу, сразу все мысли куда-то деваются. Потому и писал тебе редко. Кажется, столько сказать хочется, столько всего произошло интересного, а начинаю буквы выводить - туплю и все тут. Хочу тебя приободрить, а вместо этого выходит наоборот кисляк, веселую историю рассказать пытаюсь, а на деле одна тоска. Сплошное гондониво выходит. Почему так?
- Все дело в опыте, - я сидел к нему спиной и он не мог видеть улыбку на моем лице.
- Ты хочешь сказать, что если я буду писать постоянно, то в конце концов научусь? - он хихикнул. - Не верю.
- Правильно делаешь. Тому, кому дано мочить кришнаитов, не дано писать стихи. И наоборот: если я пишу стихи, то мне и в голову не придет завалить кришнаита только за то, что он кришнаит, - после этих слов я резко развернулся на крутящемся стуле в его сторону. - Денис, я сейчас ничего не хочу знать. Мне по барабану что, как и зачем. Мне нужно от тебя только одно. Скажи правду, ты его или нет?
- Я тебе клянусь, Бог Солнца, это не я. Будь он хоть негром преклонных годов, хоть коранистом, хоть чертом лысым, с чего я стану его валить? Да и из чего? Я тебе голову на отсечение даю! Блядью мне быть, если вру. Попробуй узнать, из какой плетки его кончили. У меня ведь обычный "Макаров". Сейчас уже такими почти никто не работает.
Из-под пледа торчало его осунувшееся лицо, хлопающее выпученными глазами и брызгающее изо рта слюной. Сфинкс от такого эмоционального взрыва в атмосфере проснулся, переместился к Дену в ноги и поставил колом хвост.
- Потише вопи. Сфинкса напугаешь. Он к такому не привык, - я решил сменить тему. - Я пива принес. Если хочешь, возьми в холодильнике. Будешь пить, мне тоже плесни. Я, если ты не возражаешь, за столом немного посижу. И позвони Гаю. Скажи, что у моего подъезда опера в "Жигулях" торчат. Хотя, не надо. Я лучше сам чуть позже это сделаю. Вдруг телефон тоже слушают
Я вновь развернулся к нему спиной с целью погрузиться в бумаги.
- Одна только просьба к тебе, Денис: не шуми. Дай хоть минут на двадцать отвлечься от всего этого дерьма.
- А ты чего делать собираешься?
- Я, дружище, решил написать книгу.
- О чем? Про любовь? Или фантастику?
- Ну да, и про любовь, и фантастику. Про нас.
- И как, получается?
- Я об этом не думаю. Я хочу написать, Ден, такую книгу, которую невозможно было бы забыть, которую нельзя взять и выкинуть в парашу. Такую книгу, которую надо непременно сжечь, чтобы избавиться от нее. Эта книга должна вызывать не просто тошноту у всех барыг и сук тысячи раз перепроданного и миллион раз ссученного мира, не просто неприязнь, а лютую ненависть, первобытную злость, от которой они всегда старательно открещивались. Это будет настоящий катарсис. Мы спим, Денис: ты, я, Сфинкс, все. Один умный человек довольно давно сказал: "Сон разума рождает чудовищ". Я хочу, чтобы в каждой строчке, в каждой букве этой книги слышался визг тормозов и вой сирен всех реанимационных машин Земли, чтобы от этого визга и воя читателю закладывало уши, а носом у него шла кровь. Чтобы было не до сна. Я хочу написать книгу, которую невозможно написать.
- Ты хочешь нас увековечить, - торжественно и уверенно произнес Ден, понятия не имевший, что означает слово "катарсис". - За это надо выпить пива. Я мигом, глазом не успеешь моргнуть. Бухнем наскоряк по децлу, и пиши. Ты меня прямо тронул, мать твою. Блядь буду, тронул.
-
Ден спал. Мы выпили по паре чашек пива и он опять залег, а я принялся за писанину. Сфинкс, потеревшись с минуту о мои ноги, ушел на кухню есть и больше не вернулся. По непонятным причинам он обожал отдыхать рядом с кормушкой, как будто боялся, что его могут обворовать. Наверно, там и завалился.
С кухни доносилась чуть слышная музыка. Это отвлекало, и я решил выключить радио. Оно играло очень тихо, и прежде я его не слышал вообще. Но когда пытаешься сосредоточиться на чем-нибудь для тебя значимом и отстраниться от сиюминутного, даже самые неуловимые звуки становятся навязчивым фоном, не оставляющим ни единого шанса спрятаться. В сердцах выматерившись, я встал из-за стола и пошел на кухню с твердой уверенностью выбросить радио в окно. Первое, что я увидел - это спящий у кормушки Сфинкс. Моя агрессивность сразу немного улеглась, и даже музыка показалась не такой уж и раздражающей. Играла скрипка, мой любимый музыкальный инструмент. Я нажал на красную кнопку и скрипка заглохла под конец взвизгнув, как давно не смазывавшаяся дверь.
Я вернулся к столу и, не желая особенно напрягаться, начал записывать подряд все, что удавалось выудить из головы. Последнее время мне не давало покоя отсутствие в моей книжке женщин. Ни одной бабы. Сколько я не пытался ввести какую-нибудь кобылу, ничего не получалось. Вот и теперь я был занят тем же. Но, как всегда, только порожняком тратил время.
После получасовой мастурбации, где-то внизу живота появилось ощущение пустоты. Это означало, что надо срочно перекурить. Пепельницу отыскать не удалось. Беда была невелика.
Высунувшись почти по пояс в окно, я глубоко затягивался и наблюдал, как с троллейбусной остановки тянулась вереница только что приехавших людей. Они шли по черной узкой ленте заасфальтированной дорожки, с одной стороны которой глухой стеной стояли коммерческие палатки, а с другой росли деревья, местами скрывающие от меня пешеходов за своими густыми кронами.
Мне вспомнился мультфильм про мальчика, игравшего на волшебной дудочке, и идущих топиться крыс. Вот они - работники всемирной корпорации "Зомби и Сын". Возвращаются после трудового дня в свои пещеры. С высоты птичьего полета люди кажутся муравьями.
Я затянулся фильтром, выкинул окурок и проследив, как он долетел до земли, вернулся в слабо освещенную комнату, отгороженную от светового дня бежевыми шторами. Ден совершенно сравнялся с кроватью. Если бы не его чернявый затылок на белой подушке, можно было бы подумать, что это Сфинкс разворошил небрежно заправленную постель, а сам спрятался где-то в складках. Ден не подавал никаких признаков жизни.
-
Он спал.
4
-
Он пробил иглой десятикубового баяна грудину и сделал себе инъекцию в сердце. Он умер еще до того, как успел полностью выдавить содержимое шприца. Его нашли Сова с Гаем, когда в очередной раз повезли в деревню, где он прятался, еду и выпивку. Ден покончил с собой. Ушел тихо, не оставив потомкам ни записки, ни хоть каких-нибудь видимых причин для подобного поступка. Мусора быстренько закрыли дело, повесив один труп на другой, и отправили его в архив. На все, про все у них ушло меньше месяца, и следак, столь блестяще справившийся с обязанностями, получил, скорее всего, премию или даже внеочередную звезду. Деновскую мать, схоронившую за год второго и последнего сына, парализовало на левую сторону. Она основательно слегла. Мы наняли ей сиделку и занялись устройством Деновского праха без нее.
В день похорон, рано утром, мы собрались втроем у меня дома, чтобы тянуть жребий, кому из нас следить за тем, чтобы все было правильно. В результате пришлось тащить нам вдвоем с Совой, потому что Гай сказал, что он один хрен нажрется. Он начал бухать прямо с того момента, как увидел Дена. Откупорил одну из бутылок, которые они привезли с собой, и понеслась нелегкая. Он пил за рулем, пил, когда вставал ночью поссать, пил натощак и после еды. По прошествии трех дней такой жизни он почти перестал есть, засыпал и просыпался по своему собственному расписанию, независящему от времени суток, иногда путал людей, иногда путал себя. У Гая был запой, и срать он хотел на наши жеребьевки. Торчащий из грудной клетки старого друга шприц, крепко стебанул его нервную систему. Бывших наркоманов не бывает. Гай был и оставался в душе торчком. В случившемся он увидел некий символизм, не доходящий до нас.
Мы с Совой разложили на кухонном столе домино и тащили по очереди фишки, пока Сова не выудил "голого". Следить за порядком на похоронах выпало ему. В мои обязанности, по нашему договору, входило следить за Гаем, который был уже готовченко. Он заявил тоном, не принимающим возражений, что ни на какие похороны не пойдет, а если станем уговаривать, то вообще сломится, и мы его больше никогда не увидим. После этого он умолк и начал сам с собой играть в домино.
- Ты один справишься? - спросил я Сову, сильно уставшего за два последних дня от непрерывной возни с гранитными мастерскими, батюшками и оптовыми рынками.
- Не волнуйся, на крайняк ребята помогут.
- Позвони Женьке. Он тебе подсобит.
- Женьке звонить не надо, он и сам придет, если сочтет нужным.
- Я с ним вчера квасил, - пробурчал пропитым голосом Гай. - Он сказал, что придет. Только вряд ли он тебе помогать будет.
- Это еще почему?
- Потому что он хуже, чем я. Он за порядком там по-своему следить собрался. Морды разобьет всем, кто будет недостойно себя вести. Пусть попробует какой-нибудь гондон анекдоты травить. Он его тут же уроет.
- Только опойного Жени там не хватало, - Сова был сильно озадачен. - Я с ним не справлюсь. Не было печали.
- Он этим халявщикам даст гари, - продолжал бубнить Гай, видимо забывший о том, что он не один. - Он им все кости переломает, все суставы повывихивает. Он их всех перережет, гадов скользкобрюхих, любителей салатов и бесплатной водочки.
- Кого, Гай?! Там будут только друзья и родственники. Кому он собрался суставы выкручивать? Деновской бабке? Мать вашу! Или, может, Сове он кости переломает?
- Всем, - на Гая прямо что-то нашло. - А потом придет сюда и трахнет, Бог Солнца, твою задницу.
- Его надо уложить, - тихо сказал мне в ухо Сова.
- Как? - ответил я, глядя на стокилограммовую тушу Гая.
- Да! - провопил Гай и вскочил со стула, чуть не свернув стол. - Как? Как ты мог так подумать про меня? Ну вы и чмыри, - выговорившись видимо до конца, он рухнул обратно на стул, упал лицом на желтую скатерть и отключился.
Мы переглянулись. Даже не верилось в такой благополучный финал.
- Иди, Сова. Пора. Насчет Женьки, не волнуйся. Думаю, Гай гнал. Он когда проснется, не вспомнит ничего. Если что, сразу звони.
- Постарайся, Всевышний, не давать ему больше пить. Я помогу тебе перенести его на кровать и потом пойду.
- Я справлюсь сам. Иди.
-
Интересно, отдадим мы Курилы узкопленочным или нет? Куда подевалось все великодержавие? Остались одни корявые понты и нездоровые наклонности. А за понты, как известно, надо платить. На блатной педали в рай не въехать.
Некий умник, дай Бог ему здоровья, сказал однажды, что дорога в ад вымощена благими намерениями. Зато я знаю, чем вымощена дорога в рай - камнями, которые кидали в пророков. И одному Господу известно, по какой дороге лучше идти. Совершенно ясно, что ничего не понятно. Выходит, что не сделай, тебя все равно или проклянут, или забьют до смерти.
Самое правильное при таком раскладе, оставаться в тени, ходить по серенькому, согнувшись в холке и изредка порыкивая, чтобы не совсем позабыли. А если не могу? Если не выходит, не умею и не хочу? Вот тогда точно или проклянут, или запытают.
Лучше бы, конечно, чтоб прокляли, потому как пытать они умеют куда основательнее и разнообразнее. Вековые традиции, великолепные учителя, целые библиотеки хорошо проиллюстрированной литературы. Об этом написано много романов, сняты фильмы. Вспомним хотя бы Новый Завет. Сколько же места в этой Книге книг отводится на описание страданий Христа и прочего натурализма. Но позвольте, Он ведь знал изначально, на что идет. Более того, Он знал, за что страдает. А почему страдаем мы? Кто, черт возьми, сильнее: Бог или тот мужик, который взорвал Хиросиму, указав тем самым Японии ее место под Солнцем? Почему был распят Христос, понятно. А вот почему Дену в колено загоняли иголки, непонятно. И непонятно, что они еще с ним там делали. Такой как Ден ведь никогда никому не скажет о том, что его трахнули в задницу. А ведь его трахнули. Именно потому он и всадил себе весовой грамм героина прямо в мотор.
Ты ничего не пишешь на себя? Не хочешь оговаривать друзей? Хорошо. Молодец. Стойкий мальчик. Ну а раз ты такой крепкий и казистый, то мы тебя поимеем. Мы любим таких, как ты, Денис, волосатых и упрямых ребят. Ну-ка, встань на коленки! Не хочешь? Опять упираешься? Ничего страшного. Нас много. У нас длинные резиновые палки. И времени у нас столько, сколько тебе никогда не прожить. Мы можем дрючить тебя всю твою жизнь. А если захочешь пойти жаловаться в газеты, то придется всему белому свету узнать, что ты теперь пидор. Ты ведь и сам знаешь, как к таким относятся в твоих кругах. К тому же, кто тебе поверит? Посмотри на нас. Мы герои, готовые отдавать жизни в борьбе с организованной преступностью. У нас верные жены, умные дети. Про нас снимают сериалы, книгами о нас завалены все магазины и латки. Мы охраняем сон простых людей. Мы - это народ. Неужели ты действительно думаешь, что народ поверит тебе, а не нам? Так что вставай на колени, Денис. Не заставляй нас лишний раз дубасить тебя. Хотя, с кровью оно, конечно, будет поинтересней, чем с вазелином. Однообразие надоедает. Если ты не против, мы сделаем несколько фотографий. Для твоего же блага. Дадим их тебе на память. Все еще не желаешь с нами сотрудничать? Тогда мы тебя просто сломаем! На колени, падло!
Первый полароидный снимок рассказывал о том, как Дениса били по пяткам. На второй фотографии он валялся абсолютно голый на кафельном полу. Хорошее освещение. Удачно выбранный ракурс. Прекрасное композиционное решение. Следующие три кадра запечатлели сцены из садомазохистской гомосексуальной программы, в которой жертву то сковывали, то связывали, то вешали к потолку за ноги. Дальнейшие несколько полотен неизвестного мастера походили на наглядное пособие по прикладному эксгибиционизму для начинающего гея. Заканчивалась подборка Деновским портретом, на котором Ден был непохож сам на себя. Зеленые глаза и лишайные пятна на неестественно бледном лице напомнили мне ту ночь, когда мы встретились у Совы на этаже. Я увидел эти фотографии, когда пытался перетащить Гая в комнату. Они выпали откуда-то из-за пазухи его пиджака. Позабытый мною Гай после этого так и остался лежать на кухонном полу.
Значит, не было никакого кришнаита. Той ночью, когда его шлепнули, Ден находился в ментуре, и мусора лучше кого-нибудь знали про это. На каждой фотографии стояло число. Значит все было подстроено с самого начала. Они сломали Дена еще до того, как он смог понять, зачем с ним это сделали. Гай первым нашел снимки и решил никому о них не говорить. Он не знал, как сказать. Вместо этого он глухо запил. Оказывается, его потрясло не столько самоубийство, сколько мотивы, толкнувшие Дена на такой шаг.
Я сидел рядом с Гаем на полу при негромко включенном телевизоре. Информационная программа о Курилах, Японии и войне в Чечне только что закончилась и пошла реклама шоколадок. Я решил преодолеть отвращение и еще раз просмотреть фотографии. Все лица, кроме Деновского отвернуты от объектива. Опознать кого-либо нереально. И вдруг на очередном снимке я увидел нечто до боли знакомое. Это был пиджак антикварщика. Это был его пиджак. Его силуэт. Его затылок. Это был он.
Я тут же начал толкать Гая, но он не просыпался. Тогда я, в буквальном смысле, стал бить его. Через несколько секунд я уже стоял и лупил его ногами. Толком непроспавшийся Гай наконец-то продрал глаза и тупо наставил на меня вертикальную ось своего зрения. Я упал перед ним на колени и, потрясая перед его повернутым к потолку лицом фотографией, просипел:
- Это он, Саша! Это опять он!
- Первый раз вижу, как ты плачешь, - глухо ответил Гай и закрыл глаза. - Знаешь, Бог Солнца, я, наверно, больше пить не буду. И если ударишь меня еще раз ногой, я тебе обе ноги сломаю. Ногами бьют блядей, а я тебе друг, - он открыл глаза и посмотрел на меня вполне осмысленно.
-
После этого запил я. Изумлению Совы не было конца, когда он к ночи ближе вернулся с похорон и обнаружил вроде бы то же, от чего ушел, но с одной принципиальной разницей. Не я следил за пьяным Гаем, а успевший протрезветь Гай пытался в меру своих сил контролировать меня. Увидев такую картину, Сова прямо взбеленился.
- Гады! - орал он. - Ну вы и гады, в натуре. Блядью мне быть, если хоть раз в жизни видел таких ублюдков! Я за трое суток спал всего несколько часов и представь себе, Всевышний, мать твою, на хрен тебя и всю твою семью, ни грамма не выпил. Ты думаешь, мне не хотелось? Я сейчас тебе черепушку проломлю. А Гая, петуха позорного, зарежу, как жирных свиней режут. Или нет... Лучше я сделаю по-другому.
Сова понизил голос чуть ли не до шепота, но интонации брезгливости и глухой обиды из-за этого стали только слышней и отчетливей.
- Я вас больше не знаю. Я даже кивком головы с вами теперь здороваться при встрече не буду.
Он стоял в дверном проеме кухни к нам спиной. Я был крепко пьян и особенно сказать ничего не мог, но меня жутко взбесило, что он стоит к нам спиной. Я поднялся со стула и мимо сидящего Гая, совершенно безучастно уставившегося в стол, подошел сзади к Сове и со всей дури, какую когда-нибудь себе позволял, ударил его по затылку. Когда кулак уже приближался к выбранной цели, я потерял равновесие и вся моя масса обрушилась на ничего не подозревающего человека. Он оторвался на несколько сантиметров от земли, уже в воздухе выгнул назад спину так, что, мне показалось, я услышал треск позвоночника, и рухнул на пол, успев по дороге перегруппироваться в позу зародыша. Кулак свело дикой болью. Я заорал и с размаху шарахнул подергивавшегося Сову ногой по голове. После этого он перестал шевелиться и по полу потекла струйка крови.
- Тебе что, Бог Солнца, по кайфу друзей ногами лупить? - голос Гая доносился издалека.
Я молча подошел к столу, взял из-под скатерти стопку фотографий и, согнув их, как колоду карт, по одной выпустил в лежащего. Потом я сел на прежнее место, налил рюмку водки и выплеснул ее себе в лицо. Глазам стало больно. Я зажмурил их и откинулся на спинку стула. Стул был старый, а откинулся я слишком резко. Спинка не выдержала и отвалилась, и я с грохотом кувырнулся на пол, крепко ударившись затылком о батарею.
- Я пил трое суток, - меланхолично говорил очень далеко Гай. - А до такого не добрал. Ты за полдня побил все рекорды.
-
Почему мы не умеем спокойно жить на свете, как все эти простые, обыкновенные люди? Почему мы не способны пять раз в неделю просыпаться рано утром и одной и той же дорогой ехать на работу, крутить баранку казенной брички, сверлить отверстия в железных болванках, торговать пылесосами или швейными машинками? Мы не можем ухаживать за хорошенькими девчонками, которых надо встречать из институтов и каждый вечер еще до полуночи провожать домой, иначе будет ругаться мама. Нам нужны бары, наполненные двуличными тварями, и торговцы кайфом, сажающие на дозу малолеток, льстивые улыбки проституток и ожиревшие порочные рожи бизнесменов. Мы ведь не пытаемся выйти из этого круга. Нам ништяк размахивать волынами в кабинетах респектабельных чиновников и заходить в любые двери, как к себе домой. Нас пора перечеркивать. Нас необходимо уничтожить, истребить, выродить, на худой конец хотя бы согнать в резервации. Иначе, не успеете обернуться, как мы окажемся всюду и все себе подчиним.
На смену ворам идем мы - волки. Нас очень много, и единственное чувство, которое нас не оставляет никогда - голод, ставший нам теткой, бабкой и мамкой. Мы так долго голодали, что никогда уже не насытимся. Нельзя наесться впрок. Чем мы, в сущности, отличаемся от ментов? Если как следует раскинуть мозгами, ничем. Мы просто другая сторона медали. Мы неотъемлемая часть Системы, которую называют государством. Чем решительнее мы сопротивляемся, тем сильнее становится Система.
Это все напоминает бесконечную игру в покер. Только расплата производится не овечьими, а человеческими шкурками. Пока женщины рожают, крупье банкует. Крупье всегда находится за кадром трагедии, а казино всегда в плюсе. Если одному сегодня повезло, то сотня других в избытке оплатит непредвиденные расходы. Миром правит азарт.
Дело не в деньгах, не во власти. Дело в том, что мы - люди, нас очень много и мы слишком давно живем. Даже убийство со временем приобрело неестественно пушистый вид. Можно кинуть в случайное окно гранату и уйти домой есть. В новостях скажут, что произошел террористический акт и погибло столько-то человек. Если каждый день кидать хотя бы по две гранаты, то меньше чем через неделю в городе начнется паника. Через две недели паника охватит всю страну. Через месяц безликий убийца станет всемирно известным героем. Появится еще одна поп-звезда, временно затмившая Дракулу и Гитлера - причем, обоих разом. Но самое замечательное в том, что ты вроде бы никого никогда не убивал, а просто забрасывал в случайные окна камушки - хулиганил, невинно шкодничал. Если не смотреть телевизор, не читать газет и ни с кем особенно не общаться, то так никогда и не узнаешь, погиб кто-нибудь из-за тебя или нет?
Может быть, пора кончать с этим? Займусь политикой или начну проповедовать, нести любовь в массы. А почему и нет? Посмотрите, какой я хороший. Да, был плохим. Но это вовсе не потому, что я действительно такой. Я болел. Теперь поправился, осознал, раскаялся, помолился, примирился, очистился - и готов поделиться своим опытом с остальными грешниками. Мне ничего ни от кого не надо. Вы только читайте меня. Чем проводить пятую часть жизни у телевизора, лучше ознакомьтесь с ходом моих мыслей. Потом мы вместе построим церковь, назовем ее Храмом Бога Солнца, и станем биться в экстазе при появлении моего кота Сфинкса.
Оно когда-нибудь так и будет. Ведь не мне одному обрыдли малогабаритные квартиры в шатающихся при порывистом ветре инкубаторах и оскорбительные подачки от сильных мира сего. Меня не устраивают крошки с чужого стола. У меня есть Богом данное право на нечто большее. У всех есть право на большее, чем труд. Приходите в Храм Бога Солнца. Здесь вам откроют глаза. Ваши уши научатся слышать. Ваши мозги начнут думать. Тем, у кого нет мозгов тоже найдется место. Если вдруг вы думаете, что я вру, то зря так делаете. Спросите Сфинкса. Он ведь прямой потомок того самого Сфинкса, изваяние которого по сию пору высится в Долине Царей. В этом-то вы не сомневаетесь? А теперь посмотрите, кого любит Сфинкс больше всех? Очевидно, что меня. Из этого автоматически вытекает, что я - избранник. Никакого принуждения. Если не хотите, то пошли прочь. Я и мои соратники строим свободное общество. Не путайте только с демократическим. О какой демократии можно вести разговор, если избранный Я? И только Я! Высшее благо - по доброй воле делать то, что Я скажу. Я понимаю язык Сфинкса, который доносит через Меня до вас Волю Дневного Неба.
Можно гнать и гнать на этой тройке. Куда-то да вывезет. На крайняк, прокачусь с ветерком. Главное, вовремя слинять со сцены. Мучеником быть не хочу. Мне ведь нужны не последователи, а обычные зеленые деньги, имеющие характерный сладковатый запах чужого пота.
На такой весьма актуальной и далеко не новой мысли я открыл глаза и вспомнил весь позор прошедшего вечера. Мне стало так плохо, что я зарылся головой под подушку. Я помнил все, кроме того, как попал в кровать. Правая рука болела и раздулась. Башка тупо ныла, и в ней тупо выло.
-
Гай был на кухне один. Я попил прямо из-под крана воды, протер мокрыми пальцами глаза и ушел обратно в комнату спать. Я не понимал, что нужно сказать. Чувствовал, что сказать что-то надо, но слова не получались, не выходили. Гай тоже ждал от меня объяснений. Через короткое время он сам пришел в комнату и сел на край кровати.
- Ты собираешься, Всевышний, всю оставшуюся жизнь провести вот так?
- Я долго спал?
- Слишком долго. Сова - и тот уже оправился после твоего зехера.
- Он сильно на меня зол?
- Нет. Он понял тебя и даже решил, что сам не прав.
- Крепко я его?
- Бывало и хуже. Ты особенно в голову все это не бери. Мы потому и не хотели тебе показывать фотографии. Знаем мы тебя.
- Сова, значит, был по курсам?
- Да.
- Вот что, Гай, мне бы хотелось посоветоваться с тобой на одну тему.
- Валяй.
- Не знаю только, поймешь ли ты правильно?
- Ты делай музыку, а я уж решу, стоит мне под нее дергаться или нет.
- Как ты считаешь, из меня получится духовный наставник?
- Ты, братуха, потек мозгами. Какой из тебя на хер батюшка?
- Я за батюшку ничего не говорил. Не торопись, дослушай.
- Хрен с тобой.
- Разумом я не повредился, не беспокойся. Я сразу дело скажу.
- И я тебе про то же говорю. Не кружи.
- Гай, ты будешь моим жрецом?
- Чего?
- Я предлагаю построить храм.
- Тебе, Бог Солнца, надо было в свое время поменьше читать всякое дерьмо. Ты что, не доспал? Или не допил? Или тебе, может, опохмел соорудить. Могу сгонять до ларька. Не западло. Откуда только у вас берется это? Ты мне предлагаешь строить, а Сова, пока строитель спал, агитировал взорвать памятник какого-то грузина.
- Во дает. Чем ему грузин не угодил? И что за грузин? Не припомню я сразу в Москве ни одного памятника грузину.
- Ты чем слушаешь, глухарь? В уши что ли долбишься? Памятник Петру Первому, а сделал его какой-то грузин. Большой такой.
- Кто?
- Памятник.
- И что ты, Гай, решил?
- Ты как будто сам не знаешь? Сначала взорвем памятник, а потом построим храм. Я буду участвовать с начала до конца во всем.
- Ну ты и псих!
- Почему псих? Делать-то что-нибудь на досуге надо. Клубы и кабаки остопиздели. На проституток уже не встает. Тебе, Всевышний, проще, ты читать любишь. А я ничего не люблю, даже лежать на спине.
- Ты в натуре псих.
- Не я плохой, жизнь такая.
- Ты, Гай, про друга моего лучшего тоже не забывай.
- Ты о пиджаке на фотографии?
- Да.
- Не крутоват он для лобовой атаки?
- Мистер Кольт, Гай, уравнял всех. Сова дома?
- Отмокает в ванной.
- Звонил?
- Чего?
- Он звонил?
- Я ему звонил. Вставай, Всевышний. Притомило тебя лежащего видеть. Может, в натуре, до ларька?
- А ты сам будешь?
- Пива можно.
- По паре или больше?
- Я подниму ящик, а там разберемся. Ты пока расчухивайся. Душ прими, зубы почисть. Я на обратном пути, когда уже с пивком буду, к Сове забегу. Скажу, что непоняток никаких нет. Пускай приходит.
- Добро. Только ты не зависни во дворе. Сколько натикало?
- Ты почти сутки валяешься. Вечер сейчас.
- У подъезда наверняка ребятишки стоят, деньги на "винт" мутят или героином уже втетенились и втыкают. Ты с ними не застревай. Я тебя жду.
- Если у них курнуть плана будет, взять?
- Конечно. Сейчас раскуриться было бы самое оно. Только они все деньги на раствор тратят. Я даже и не припомню, когда у них последний раз трава была. Все до копейки на "лекарство" изводят. Пол района уже сторчалось.
- Если так дальше пойдет, Всевышний, то скоро и поговорить не с кем станет.
- Надо строить храм. Это единственный выход.
- И ты говоришь, что я псих. А сам? Великий каменщик, мать твою.
- Не великий, Гай, а вольный.
- По мне, так будь хоть хреновым каменщиком или безногим футболистом. Наплевать. Я пошел за пивом. Какая на фиг разница?
- Один ебет, другой дразнится.
5
-
Это не тот город, который я хотел бы запомнить. Скорее, наоборот - я хочу выкинуть его в помойный контейнер. Скомкать, как промокашку, и в мусорку. Заасфальтированные озера площадей, заключенные в подземные русла реки, пелена выхлопных газов, за которой не видать по ночам звезд, рев сигнализаций, стоны сбитых пешеходов. Москва похожа на раковую опухоль. Ее пора удалять. И меня вместе с ней. С того момента, как я впервые испортил воздух своим дыханием, одной злокачественной клеткой стало больше.
Уже написана часть книги. Должен ведь быть положительный персонаж. И героиня должна быть. Впрочем, героиня есть. Вот она... Не уходите от экранов своих телевизоров. Бог Солнца еще не закончил проповедовать. В отличие от всемирно известного коллеги, попробую обойтись без зарина. Но ничего не обещаю.
Клеопатра - женщина реальная, как и все, о чем написано выше. Более того, многие женщины очень похожи на Клеопатру. Вам нужны доказательства? Вот мои доказательства. Жрите… И еще - впредь внимательнее поглядывайте на своих дочерей.
-
Она дико любила трахаться. С девственностью рассталась лет в двенадцать, если не раньше. Обычная история - грязный чердак, прыщавые подростки, желание большего и совсем иного. Вместе с получением паспорта к ней пришло прозрение истины и она, порядком устав от мужчин, сменила сексуальную ориентацию. Попытки создать устойчивые отношения с женщинами успеха, впрочем, не возымели, и через пару лет Клеопатра сняла брюки и вновь надела коротенькую юбочку, из-под которой похотливо выглядывали резинки чулок.
Она хотела буквально всех, но наибольшее удовольствие ей доставляли настоящие, изысканные извращенцы. Вовсе не те, кто любил, когда их стегают плеткой или мочатся им на голову. Такие вещи в чистом виде ее никогда не возбуждали. Ей нравилось, когда с ней обращались, как с последней шлюхой, трахая чем попало куда ни попадя.
Но и это было далеко от предела желаний. Клеопатра западала на групповухи. Для полноты ощущений в оргиях с мужской стороны обязательно должны были присутствовать гомосексуалисты, всячески сопротивлявшиеся женским ласкам. Вот тогда в ней загоралась настоящая страсть. Это было очень странное проявление феминизма, замешанное одновременно на мужененавистничестве и нимфомании.
Она любила ощущать вокруг себя много тел. Она хотела разом объять эти готовые на все тела, впустить всех их в себя и держать там до тех пор, пока кроме нее не оставалось никого, способного передвигаться. С этого момента для Клеопатры наступало настоящее удовольствие. Она насиловала, царапала, хрипела, кусала и грызла, не разбирая кого и куда. В часы экстазов она не различала полов и возрастов. Она просто трахалась. При этом ножка стула и спинка кровати были для нее такими же сексуальными жертвами, как и все остальные люди и предметы. Мир переставал иметь одушевленные и неодушевленные стороны. Он превращался в составную часть ее оргазма.
Людей она цепляла запросто, безо всяких "яких". Если ей нравился мужчина, она подходила к нему и задавала откровенный вопрос вроде: "Хочешь погладить мою попу?" Почти никогда она не слышала "нет". Если ее привлекали сразу две или три особи противоположного пола, она без тени стеснения говорила им свою коронную фразу: "Вы можете меня пялить столько, сколько захотите, но при одном условии - вначале я покажу вам, как женщины занимаются онанизмом с помощью ерша для мытья посуды".
Надо сказать, выглядела Клеопатра настолько хорошо и одевалась до того соблазнительно и вызывающе, что редкий мужчина не оборачивался проводить ее глазами. Иногда она сознательно издевалась над влюбленными парами. Если прогуливаясь ночью по бульвару, она видела сидящих под фонарем на лавочке мальчика и девочку, то обязательно подсаживалась к ним и заводила разговор о том, как бы ей хотелось на глазах у мальчика понежиться с девочкой или самой посмотреть на то, как мальчик и девочка занимаются любовью. Парадокс заключался в том, что многие соглашались. И не только на это. Что касается женщин, то с ними дела обстояли еще проще, чем с мужчинами. Хотя куда проще?
Одно время Клеопатре казалось, что она делает что-то непристойное, постыдное. Но это быстро прошло. Довольно скоро она поняла - извращенцы они, а не она. Ведь именно они душат в себе природу желаний, прикрываясь лживым стыдом и довольствуясь видеокассетами с порнографией. Гомосексуалисты на этом фоне выглядели предпочтительнее всех остальных. Они не хотели ее ни под каким соусом, даже в качестве зрителя. Клеопатра считала себя чуть ли не единственной настоящей феминисткой Москвы. Она не понимала, как можно не любить мужчину за то, что он зарабатывает мало денег или редко моется. Она не понимала, как можно вообще любить мужчину, тем более, если он всем хорош и любит ее. Бога она, разумеется, тоже не любила.
-
Мы познакомились с ней весной, в апреле, когда я выходил из дверей клиники, в которую очередной раз прилег отдохнуть Сова. Я уже собирался прыгнуть в свой старенький "Мерин", но меня окликнула сидящая на асфальте девица, почему-то наглаживающая себя по бедрам.
- Эй, - крикнула мне она.
Я остановился. Кругом были лужи. Она сидела на сухом островке и улыбалась мне всем телом, совершенно по-весеннему.
- Ты что, милая, заблудилась? - отозвался я и машинально сделал шаг в ее сторону. - Чай не в лесу. Зачем кричать?
- Подвези меня, рыцарь грез, - она продолжала гладить свои бедра и немного раздвинула потрясающие ноги. Что-то невообразимое было в ее ногах, что-то такое, чего я раньше никогда не видел и поэтому не понимал, как себе объяснить.
- А ты не боишься садиться в машину к незнакомому человеку? - лукаво прищурившись, поинтересовался я.
- С тобой хоть на край света, - она приоткрыла рот и прикрыла глаза.
- Ладно, валяй, - я указал рукой на предлагаемое транспортное средство, отвернулся, чтобы больше не видеть ее одуряющие ноги, и, перепрыгивая через ручейки и лужи, направился к автомобилю. - Только на край света я не поеду даже ради тебя, красавица. Извини, конечно, если сможешь.
- Почему же? - спросили шлепающие за моей спиной по воде ноги.
- Потому что ты меня там бросишь. А что я буду делать один на краю света? - я уже стоял у машины и, как обычно, рылся по карманам в поисках ключей.
- А вдруг я тебя не брошу? - я почувствовал, как мне на плече легла ее рука. Слегка повернув голову, я увидел красивые длинные пальцы с коротко остриженными ненакрашенными и очень холеными ногтями.
- Вдруг даже кошки не родятся, - я нашел ключи, но решил дождаться ответа, и только после этого открыть дверь.
- Но мы ведь с тобой не кошки, - кокетничала сзади девица, уже двумя руками массируя мне плечи.
Я вытащил из нагрудного кармана легкой лайковой куртки ключи и со словами: "Кошкам до нас далеко", - нарочно уронил их к своим ногам. Нагибаясь за ними, я специально уперся в перед этой похотливой телки своим мускулистым задом. Я видел эту тварь насквозь и решил довести ее до помешательства, прежде чем мы распрощаемся. Пусть пока думает, что я от нее приторчал. Меня самого страсть как интересовало дальнейшее развитие событий. Впервые я обнаружил в себе такое противоречие. Я уже представлял ее в самых экзотических позах, но одновременно с этим во мне росла брезгливость по отношению к ней, словно от нее воняло тухлятиной.
-
Пока мы ехали, она непрерывно несла пургу про спектакли, фуршеты, тусовки, дискотеки и прочую чушь. Ей недавно исполнилось двадцать два года. Она училась на факультете журналистики МГУ, где-то пописывала статейки про театральную жизнь столицы. У нее была своя однокомнатная квартира в Сивцевом Вражке. Родители ее жили в подмосковном городке Красный Электрик и виделась она с ними редко. Еще реже она встречалась с братом, который считал ее шлюхой и оторвой и демонстративно игнорировал. Она братца тоже не очень жаловала, называя его не иначе, как "консерватором" и "снобом". Когда я не поверил, что ее зовут Клеопатра, она показала мне паспорт, в котором значилось именно это имя.
Всем своим поведением она напоминала мне набоковскую Лолиту, только постарше. Я сказал ей об этом. В ответ она удивилась тому, что я читал Набокова, а я удивился тому, что она тоже его читала. Несколько раз попытавшись заговорить со мной о сексе, она забросила это гиблое занятие, поскольку я реагировал на ее откровенные формулировки так, словно только об этом всю жизнь и рассуждаю. Я не нервничал и не проявлял в ее сторону агрессии, а напротив охотно и внешне очень здраво философствовал на самые разнообразные темы в этой области.
Когда она спросила, чем я занимаюсь, я честно ответил, что зарабатываю деньги бандитизмом. Это окончательно сбило ее с толка, и она заткнулась. Мы ехали уже довольно долго, а она по-прежнему ни слова не сказала про то, куда ей надо. Я, в свою очередь, тоже об этом не заговаривал. Мы бестолково кружили по центру города, пока не застряли в пробке. Она перелезла с заднего сидения на переднее и сообщила мне, что дико меня хочет. Я, ничуть не удивившись, посоветовал ей, не стесняясь меня, подрочить, сославшись на то, что в пробке аварии случаются наиболее часто и надо быть за рулем внимательным вдвойне. Она стащила обтягивающую юбку и подложила ее под себя на сидение. Потом она скинула всю верхнюю одежду и осталась в одних серых чулках и кружевных прозрачных трусиках. Я засмеялся.
- Над чем хихикаешь? - томно спросила она и положила руку мне на ширинку, решив, видимо, что смех мой носит нервный характер и первая победа достигнута.
- Ты только представь, каков пассаж. Мы в пробке. Вокруг тысяча машин и тысяча водителей, любой из которых давно бы уже дергался на заднем сидении своего четырехколесного притона, окажись ты в его машине. Увидев тебя в таком вот виде, как сейчас, любой и каждый, за редким исключением, позабудет, как минимум на сутки, семью и работу. Но ты исхитрилась стать жертвой того самого редкого исключения. Разве это не смешно? Если бы у моей брички были обыкновенные стекла, а не тонированные, я более чем уверен, вся эта тысяча водителей перебила бы тысячу своих автомобилей, прежде чем хоть кто-нибудь из них смог подумать о том, до чего же забавные штуки происходят порой в жизни. Извини, я понимаю, что, скорее всего, сейчас оскорбил тебя своим невниманием и равнодушием. Но ничего не могу с собой поделать - я очень сильно завидую всей этой тысяче водителей вместе и каждому из них в отдельности. Настолько сильно, что мне попросту не до твоих изумительных ног и не менее замечательного всего остального. Если хочешь, можешь не убирать руку. Пусть лежит. Она мне не мешает.
- Отвези меня домой. Мне плохо. Я хочу спать. Я проголодалась, - она опять перелезла на заднее сидение. - Кинь мне юбку, я хочу одеться.
Я приоткрыл дверь и выкинул юбку на проезжую часть. Клеопатра молчала. Когда мой "Мерин" отчалил немного дальше, в зеркале заднего вида я проследил, как из буксовавшей следом машины высунулся человек и подобрал бесхозно валяющуюся часть туалета. Ни я, ни она не проронили ни слова до тех пор, пока пробка не рассосалась.
-
- Куда ты меня везешь? - тихий голос готовой расплакаться девушки прозвучал скорее доверчиво, чем испуганно.
- На край света. Какая разница, где коротать одиночество?
- И что мы будем делать на краю твоего света?
- Читать книгу, которую я никак не допишу.
- Ты пишешь книгу? Это здорово. А о чем она?
- Кажется, о любви. Но я не уверен. Насчет юбки сильно не расстраивайся. Я тебе куплю новую.
- Черт с ней. Лучше скажи, где находится край твоего света?
- За Кудыкиной горой, разумеется. Где ему еще быть? Походим за грибами, пожарим шашлыки.
- Знаешь, а я тоже иногда пишу стихи.
- Не удивила.
- Мы будем вдвоем? Я уже забыла, была ли когда-нибудь с кем-нибудь вдвоем. Это, наверно, приятно.
- Что?
- Ходить за грибами, жарить шашлыки, читать книгу, которую ты пишешь. Фантастика.
- Только мне надо заехать за Сфинксом.
- Кто такой Сфинкс?
- Мой лучший друг, главный герой моей книги, мой кот и многое другое.
- Теперь я знаю, как звать твоего кота. А у тебя есть имя?
- Знакомые называют меня Богом Солнца, для людей близких я Всевышний...
- Я хочу звать тебя Солнышком. Я теперь знаю, где край твоего света. Это на Востоке.
- Скорее всего. На Западе я уже был. Мне там не понравилось.
- Я подожду тебя в машине. Бери кота и возвращайся быстрее. Я бы сходила с тобой, но мне нечем прикрыть срам.
- Если очень хочешь, можешь пойти так. Мои соседи привыкли ко всему. Чего только они не видели. Несколько лет назад я крепко запил. Случилось это летом. Пил месяца четыре к ряду. И вот однажды выхожу из подъезда, чтобы купить бутылку (я уже тогда дальше палатки около дома не ходил), и вижу снег. Хрустальные снежинки. Я поймал одну на ладонь. Она сразу превратилась в крошечную каплю воды. Большая красивая снежинка стала маленькой обыкновенной каплей. Смотрю вокруг, а снежинки все летят и летят. Я прямо одурел. Подумал, что белая горячка. Отошел на пару шагов от подъезда, встал на колени и руки ладонями вверх вытянул. Долго, наверно, стоял. Все ладони мокрыми стали. Потом очухался немного и вижу, люди в окнах на меня смотрят. Мне от этого не по себе даже стало. Точно, думаю, белая. Только потом понял, что это был первый снег. Я так крепко пил, что даже не заметил как кончилось лето и наступила зима. Соседи до сих пор вспоминают, как я у подъезда на коленях несколько часов простоял. А ты их трусами удивить хочешь.
- Сколько тебе лет было, когда это случилось.
- Точно не помню. Кажется, семнадцать.
- А сейчас тебе сколько?
- Двадцать семь.
-
Это было началом безумного романа двух совершенно ненормальных людей, привыкших к одиночеству и пустоте. Мы любили друг друга тихо, словно экономя силы на нечто большее, ждущее впереди, за очередным поворотом узкой тропинки, в которую превратилась некогда широкая дорога.
В детстве казалось, что чем дальше в лес, тем толще партизаны. Думалось, что самое главное и самое интересное будет еще нескоро. Если бы я только мог знать, что все дороги в конце концов сольются в одну. Если бы я только мог понять, что у каждого человека свой, единственный путь, сужающийся до тех пор, пока идущий не увидит себя в роли канатоходца, балансирующего на веревке, до крови врезающейся в пятки.
Я даже не заметил, как умерло детство. Лишь увидев его в маленьком розовом гробике, до меня доперло, с чем я расстался. Я схоронил свое детство без почестей и панихид. Более того, только я один знал, где находится его могила. Я прикопал детский гробик на одной из глухих опушек Владимирских лесов, чтобы никто никогда не смог осквернить его. С тех пор я возвращался на эту опушку раз пять или шесть, в минуты растерянности и отчаяния. Сегодня я впервые шел туда с радостью в душе. Сегодня я впервые вел к своему детству другого человека. Я не мог внятно объяснить себе, зачем делаю это. Я даже толком не мог сказать Клеопатре, куда мы идем. Я предложил ей прогуляться по лесу - только и всего.
- Не поздно? - удивилась она. - Скоро уже начнет темнеть.
- Я хочу показать тебе одно любопытное место. Особенно красиво там в сумеречные часы.
-
Мы шли с корзинами в руках, одетые в бушлаты нараспашку и прочую небрежно нахлобученную полувоенную амуницию. Весеннее Солнышко припекало, хоть и клонилось к закату. В середине апреля месяца не стоило и речь заводить ни о каких грибах, но мне втемяшилось в голову, что уже могут быть сморчки, и я, мало того, что сам взял корзину, так еще настоял на том, чтобы Клеопатра прихватила другую. При этом ножик был только у меня. Обыкновенный столовый нож с длинным узким лезвием.
Влажная почва, из которой выглядывала трава, прилипала к подошвам резиновых сапог и время от времени приходилось обстукивать их о молоденькие, успевшие вполне очухаться после зимы, сосенки. Сморчков, разумеется, не было. Бестолково болтающийся на дне корзины нож постоянно побрякивал и обращал на себя тем самым мое внимание. Очень скоро мне захотелось пить. Но мы, к сожалению, забыли взять бутылку "Пепси", которая осталась на дощатой ступеньке дачного крыльца. Впрочем, желание попить и настоящая, мучающая жажда - вещи разные. Я знал, что смогу обойтись без жидкости достаточно продолжительное время, прежде чем наступит то состояние, которое принято называть засухой. Вряд ли такая мелочь могла остановить меня теперь, когда я твердо решил перевернуть все кверху тормашками. Сегодня речь шла уже не только о моей жизни. С завтрашнего дня, по моим подсчетам, начиналась новая эпоха в развитии человечества. Я понял это несколько дней назад, когда порезал палец, и обнаружил, что кровь моя имеет серый цвет. Прошлой ночью мои предчувствия подтвердились окончательно. Сквозь сон я услышал мягкий женский голос, призывавший меня похоронить рядом с детством свою любовь.
- Но я никого не люблю, - прошептали мои губы.
Я находился на границе, отделяющей сон от яви, и как будто видел себя со стороны - лежащее на спине обнаженное тело с шевелящимися губами.
- Полюбишь, - ответил голос.
В следующее мгновение в глаза мне ударил свет. Веки были сомкнуты, но тому мне, который видел лежащее на кровати тело, стало больно от этой вспышки. Боль разошлась от глаз по всем мыслям и ощущениям, усиливаясь до тех пор, пока я не дернулся в судороге, и не открыл глаза. Я проснулся - один в темной комнате. Я чувствовал себя так, словно только что вернулся с того света. Мне было страшно, но я, как не силился, не мог понять природу захлестнувшего меня страха. И еще мне стало одиноко. Вдруг комната начала наполняться туманом. Сначала он стелился по полу. Потом, когда пол был залит весь, от него отделились и расползлись по комнате легкие облака. Появился запах сероводорода. Я вновь сомкнул веки и прошептал: "Что это, Господи?"
- Он тебе сейчас не ответит, - женщина говорила тихо и мягко. - Он вообще очень редко с вами разговаривает. В последнее время он сильно изменился. Часто нервничает, впадает в прострации, начал пить. Это уже не тот всемогущий и всепрощающий Бог, к которому вы привыкли за долгие века служения. С ангелами тоже что-то случилось. Один сторчался, другой скурвился, третий помышляет спуститься на Землю и лечь на операцию по вживлению половых органов.
Хочешь спросить, почему так? Все очень понятно и логично. Сколько можно наказывать вас эпидемиями, наводнениями, войнами, пугать адом и прочей ерундой? Как не карай, вам хоть бы хны. На вас плюнули, от вас устали. Вы умудрились утомить даже мертвых и вечноживущих. Воистину вы превзошли все ожидания вашего творца. Одна Вторая Мировая война чего стоила. Мы там не отрывались от телевизоров ни на секунду. Некоторые по сию пору обсуждают отдельные события той поры. Нас это развлекло похлеще, чем Крестовые походы и карьера Чингисхана вместе взятые. А когда началась Холодная война, господь собрал нас всех у себя в кабинете и предложил больше не вмешиваться. Теперь ведь и дураку понятно, что вы прекрасно сами справитесь с проблемой грехопадения. На крайний случай, сами себя и уничтожите. Твой бог и мой босс недавно окончательно замирились и даже выпили на брудершафт. Чтобы никому не было обидно и завидно, мы провели у себя перевыборы на все посты сверху до низу. Твой бог официально остался богом еще на сто тысяч лет, а мой босс занял почетную должность Министра Внутренних Дел. Как тебе?
- Так себе. Больше всего мешает вонь. Убери, будь любезна, - глаза я решил не открывать ни под каким предлогом. Почему-то было спокойней ничего не видеть. К голосу я уже успел немного привыкнуть. Угрозы в нем не было. Я чувствовал это.
- Извини, но пока мы общаемся, будешь нюхать. Когда уйду, встанешь, откроешь окошко, и не успеешь глазом моргнуть, как духа моего у тебя не останется. А глазки правильно делаешь, что не открываешь, - я почувствовал легкое горячее прикосновение, будто мне поцеловали руку. - Мало ли что увидишь. Может не понравиться. Я тебя накрою. Надеюсь, не возражаешь?
Меня так в детстве накрывала мама. Когда она это делала, в дыхании одеяла появлялось нечто неуловимое, с чем хорошо было засыпать.
- Кто ты? - прошептал я, испугавшись догадки.
- Уже поздно. Спи, сынок, - говорила, стоя надо мной, мама. - Утро вечера мудренее.
Я невольно, позабыв про все опасения, открыл глаза. Сквозь плотные шторы серел прямоугольник окна. Я окончательно проснулся, не торопясь, встал с кровати и, загребая босыми ногами стелящийся по полу туман, пошел открывать окно.
-
И вот теперь я вел Клеопатру к ее могиле. Мысли постоянно возвращались к притче об Аврааме, решившем похоронить свою любовь.
- Нам еще долго, Солнышко? - спросила Клеопатра.
- Мы почти уже добрались до места, - ответил я, машинально обстукивая обувь.
С обеих сторон от тропинки, по которой мы шли росли сливавшиеся при сумеречном свете в сплошные темные стены деревья. Кое-где набухли почки, но листьев еще не было. Они боялись заморозков. К вечеру заметно похолодало. Над головой висело чистое небо, и перепутавшиеся друг с другом ветвистые кроны напоминали мне вытащенные из черепа человеческие мозги, увиденные еще в школьном учебнике анатомии. Я переложил нож из корзины в карман и повторил: "Мы почти уже добрались до места".
Я запихнул нож в тот карман, где лежали сигареты. Решив минутой позже закурить, я полез за ними и порезался. Из меня потекла серая кровь. На одно мгновение я потерял самообладание и мне почудилось, что зеленые ветки отчаянно звенят листьями. Дождь прекратился еще несколько часов назад, а лужи едко передергивает падающими с крон каплями смолы.
Человек в дымчатых очках собирает янтарь, чтобы после, спустя много лет, подарить кому-нибудь бусы, сделанные загодя и на века. Он кладет в оттопыренный карман застывшие комочки древесных слез, и мило улыбается, как будто не подозревая о том, что лето скоро закончится и останутся белые сполохи снега, блуждающие в подземном городе чужого метрополитена. Человек в дымчатых очках горько усмехается своему бессилию перед природой и продолжает внимательно, неспешно ковыряться в мокрой земле. После - дома - он покрасит ногти и любовно поцелует каждый свой палец. Я подумаю, что его волосы ядовиты, а над ним должна распуститься сакура.
После этого я открыл глаза. У себя в комнате. Один. Мне часто снился разный сраный бред, но такое, мать его, сдвинет реверс любому. На этот раз, решив не доверять глазам, я позвал Сфинкса, и только после того, как он запрыгнул на кровать и заурчал моторчиком у меня на груди, я убедился, что не сплю. Я, кажется, наконец-то проснулся.
-
Я сидел за письменным столом и листал свой дневник. Мелко исписанные, подшитые к кожаному переплету страницы пару недель назад вымокли в луже, когда я грохнулся спьяну в нее всей тушей и расковырял о бордюр рожу. Потом запарился делать примочки, чтобы поскорее прошли следы асфальтовой болезни. Куртку отдал в химчистку, а рубаху и брюки выкинул из окна тем же вечером. Страницы дневника после этой достопамятной истории местами слиплись и пошли чернильными разводами.
Дело было на сорок дней Дену. За столом я еще держался, а вот на кладбище не уловил критический момент и довел себя до скотского состояния. Результатом стало позорное барахтанье в грязи и разбитое лицо. Но теперь меня интересовало совсем другое. Случай этот вспомнился сам собой. Я искал запись, сделанную уже после Денисовых похорон, ту самую запись, с которой, как мне показалось, начался бред сегодняшней ночи. На глаза попадались черновики стихов, наскоряк набросанные зарисовки для книжки, которую я пишу, какие-то невразумительные мысли. Иногда встречались номера телефонов и адреса непонятно кого. Пролистав весь дневник от начала к концу, я так и не встретил то, что искал.
Попив чаю и перекурив, я вернулся к столу и продолжил поиск. Только на этот раз я переворачивал страницы от последней записи, гласившей: "Весь мир - это фаллопротез", к началу. Указательный палец левой руки успел посинеть и горчил во рту, когда я смачивал его слюной для упрощения техники перелистывания. Я начал внимательнее, чем в первый раз, всматриваться в даты, стоявшие почти на каждой странице. Числа я лепил автоматически, не придавая этому вообще никакого значения, и теперь меня сильно удивила какая-то инстинктивная, чуть ли не маниакальная старательность этой процедуры. Проехав на задней передаче через пару десятков страниц, я наконец-то нашел то, что искал. Запись, сделанная зеленой ручкой, гласила:
"Это не тот город, от которого я могу заторчать. Скорее, наоборот - я бы с удовольствием окунул его в парашу. Скомкал, на хрен, как карту полезных ископаемых Казахстана, и в жопу к педоватому нигеру вместо геморройной свечи. Москва, как раковая опухоль. Ее пора удалять. И со мной церемониться не хер. Скальпелем по сухожилиям для начала, чтобы поменьше дергался. А потом, как фишка ляжет. Когда я впервые испортил воздух своими испражнениями, на одного отстоя стало больше.
Уже написана часть книги. Должен ведь быть положительный персонаж. И героиня должна".
Чуть ниже было помечено карандашом: "Начало июля 1999 г."
Вот оно! Вот откуда выползла Клеопатра! Положительный персонаж, мать ее. Героиня от слова героин. После того, как источник ночного безумия был обнаружен, я немного повеселел и, увлеченный самим собой, погрузился в чтение себя самого, по-прежнему листая тетрадь задом наперед:
"12 июля 1999 г.
Обрывки фраз. Всюду слова. Не родившиеся, но уже успевшие придумать свои посмертные завещания. Дыхание, движение, рост, цвет, запах... Полвека назад еще даже моей матери не было на свете. Чуть позже Гагарин полетел в космос... Композиция, колорит, расстояние... А ведь еще Циолковский писал: "Мы сомневаемся во всюду распространенной жизни". Время идет, пока мы слышим тиканье часов, и страшно подумать, что механизм, заставляющий вращаться стрелки, окажется долговечнее нас - напудренных клоунов, выкрикивающих динамичные лозунги с трибун своего тщеславия. Борьба за жизнь. Вечный, непрекращающийся ни на минуту поединок. С одной стороны барьера какой-нибудь Печорин, с другой - смерть. А дуэльные пистолеты - ключи к бессмертию. Главное, чтобы не промахнулся соперник. Если промажет - тоже не беда. Можно выпалить в воздух и, надменно взглянув на окружающих, покинуть поле битвы. Затем приехать домой, запереться в кабинете и долго гладить пахнущий порохом ствол. Слушать, как тикают часы. Смотреть, как медленно перемещаются стрелки на магическом циферблате своего собственного времени. До чего же приятно сознавать, что одним усилием, одним нажатием пальца я всему положу конец. Всему - и тщеславию, и надменности, и тиканью".
На соседней странице числа не было. Скорее всего, запись появилась в тот же день, что и предыдущая:
"- Смотри, чайка!
- Это не чайка.
- А кто же?
- Ворона.
- Где ты видишь ворону?
- Там, где ты видишь чайку. У нас с тобой разные глаза.
Мы оторвались от облаков и посмотрели друг на друга. Неважно, что мы увидели. Важно, что мы оторвались от облаков".
Рот наполнился горечью. Я посмотрел на обслюнявленный палец и представил, какого цвета мой язык. Наверно, как после черничного варенья.
"5 июля 1999 г.
Закат засыпал. Москва, засыпанная золотым песком Запада, подобно занозе, болезненно впившейся в нежную младенческую кожу, ощетинилась однообразными железобетонными клетями геометрически правильных муравейников. Тревожно и трепетно смыкались веки очередного прожитого дня. Разве что заблудившийся в узких переулках приезжий бестолково цокал каблуками по раскаленному тротуару, неприятно нарушая своей суетливостью тягучую монотонность похудевшего от жары города. Лето тянулось испепеляющей все живое агонией. До серого зонта осеннего неба с его холодным мелким дождем было еще, как до Китая раком".
Все остальное на тетрадном развороте было перечеркнуто. Я толком не помнил ничего из написанного, но во время чтения в памяти сами собой восстанавливались события тех дней, в которые делались записи. Следующие, привлекшие мое внимание каракули сильно пострадали от воды, но я, тем не менее, после небольшого усилия разобрал их:
"Начало июля 1999 г. Только что проводил проститутку.
Ты сказала, что любишь золото. Это не самая вредная привычка. Интересно, хороша ли ты будешь в легком, полупрозрачном платье, когда пойдешь навстречу теплому ветру, позволяя ему ласкать твое чуть прикрытое тело? Ты будешь безумно хороша. Ветер сойдет с ума, разнося по свету одуряющий запах твоей гладкой кожи. Но что тебе ветер? Мало ли было их - бродяг, мечтающих сложить свое величие к твоим фарфоровым ногам? Мало ли их еще будет? Но может статься - я последний, за мной ничего нет, кроме неожиданной, молниеносной старости и горького отупения. Прости, я заговорился. Я точно знаю - у тебя все впереди. Пока ты купаешься в теплых потоках ветра - не думай. Он - ветер. Этого достаточно для счастья, если у тебя есть крылья".
Я уже собирался двигаться дальше, как вдруг неожиданно вспомнил рисунок, слегка проступивший сквозь бумагу. Это была шариковой ручкой нацарапанная виселица. В тот день, когда она появилась, мы шлепнули антикварщика.
6
-
Он орал, как резаный, еще до того, как его начали резать. Мы привязали его к креслу из черного дерева, отрезали ему палец (кажется, безымянный на левой руке), засунули палец в рот и залепили рот скотчем. Мне было очень жалко кресло. Таких вещей теперь осталось немного - я в этом толк знал. Увидев нас у себя дома, он сразу все понял, и ему стало страшно. Но он попытался удержать ситуацию под контролем.
- Сколько? - спросил он меня, демонстративно игнорируя Гая и Сову.
- Миллион долларов, - ответил Сова.
- Сколько? - повторил он вопрос, не обращая внимания на Сову.
- Тебе только что объявили, - ответил я, тасуя колоду новеньких карт. - Совыч, скажи еще раз, не сочти за труд.
- Миллион долларов, - повторил Сова. - Наликом. Прямо сейчас, не отходя от кассы. А потом мы тебя убьем. Быстро. Выстрелом в голову. Если решишь мумить, мы попробуем что-нибудь симпровизировать. Не знаю, как ребята, а у меня сегодня очень творческое настроение. Я этого нашего выступления давно жду, еще с тех пор, когда квартетом пели. Ты, сука, что думаешь, с тобой здесь шутят? - Сова бросил в голову антикварщика керамическую амфору. Она пролетела рядом с ним и звонко разбилась о стену.
Он начал мумить. Потом стал орать. Потом оказался в кресле с собственным пальцем во рту. Ребята перетащили этого скота вместе с креслом на кухню, покрепче привязали его, и я вышел. В комнате слышались глухие стоны, шлепки и междометия Совы. Гай молчал. Я раскладывал пасьянс. Только с четвертого захода масть легла, как надо. Вдруг запахло жареным мясом. Я сразу понял, что происходит, но решил не вмешиваться. Антикварщик заслужил всего, чего бы с ним не сделали. Я не принимал участие в издевательствах по одной единственно причине - не хотелось мараться. Ненависть моя к этой особи была столь велика, что я даже во сне видел себя в роли палача. Сейчас же я испытывал смешанное чувство кровожадности и брезгливости.
Когда я вижу таракана, то давлю его - тапком, тряпкой, но только не пальцами. От одной мысли вымазаться в тараканьих кишках меня передергивает. Помню, в нижегородской тюрьме, в транзитной камере для этапируемых тараканов было так много, что шевелились стены. Это был единственный раз, когда мне по настоящему стало жутко. Антикварщик представлялся мне большим тараканом, и брезгливость моя тоже была большой.
Тараканы преследовали меня с детства. Одно из самых ярких и отвратительных воспоминаний связано именно с ними. Мне тогда было годика три или чуть больше. Родители и я жили в Кунцево. Коммунальная квартира. Совсем не такая, как в фильмах. Глухая атмосфера подозрительности, бесконечные анонимки, вечно ошивающийся в передней бездельник участковый, человек человеку волк. Я выхожу на кухню, слышу шуршание, с трудом дотягиваюсь до выключателя. Загорается свет, и я вижу тараканов. Они несколькими слоями покрывают газовую плиту и шуршат, ползая друг по другу. Испугавшись света, они разбегаются в разные стороны, сыплются с потолка. В кухне от их движения делается шумно. Они хрустят, звенят, скрежещут.
-
Я слишком плох для людей, решивших связаться со мной. Мне, сколько я себя помню, всегда была чужда дружба в высшем смысле этого слова. Я чувствовал ответственность за многих, но никаких жертв не принес бы ни за кого. Со стороны могло показаться, что Гай и Сова исключения из правила. Но ни они, ни покойный Ден, что бы кто ни говорил, не были мне друзьями. Если у тебя нет друзей - тебя некому предать. А предательство нельзя прощать никогда.
Я изначально строил свои отношения с людьми, вычеркивая понятия "дружба" и "братство". Так было легче. Пропадала необходимость требовать от людей невозможного - верности и постоянства. Каждый в глубине души напоминает проститутку. Вопрос в цене на мясо. Мы продаем друг друга, продаем по частям или целиком, в зависимости от обстоятельств, себя, продаем святых и грешных, молодых и старых, мужчин и женщин. Более того, мы тащимся, как ежи по стекловате, когда в очередной, тысячный раз выходим на панель. Есть такие, кому вообще наплевать, под кого ложиться. Лишь бы башляли.
Богатые тоже продаются. Все продаются и покупаются. Секрет в персональном подходе. Вася Гайкин, к примеру, стоит в три раза меньше, чем Вася Крынкин, потому что второй в отличие от первого знает английский язык. Впрочем, и тот и другой, при определенном раскладе в сумме могут дать ноль. Более того, они сами радостно передадут новому хозяину вместе с собой все свое имущество, да еще соседа Васю Пупкина и его скарб. Методик, как таковых, не существует, но принцип воздействия кое-какой все же имеется. Страх.
Запуганные люди опасны менее всего. С ними справиться куда проще, чем с косым дождем или мокрым снегом. С ними вообще необязательно справляться. Достаточно погрозить пальцем. Если палец не действует, значит нужен кулак. В идеале вполне хватает беглого взгляда поверх голов - и твоя обувь зацелована до дыр. В среде скотов и выблядков это называется властью. Антикварщик принадлежал именно к такой среде. Его надо было запугать, и ребята блестяще справлялись с поставленной задачей. Когда я вошел к ним, привязанный к креслу, побелевший даже зрачками гондон смотрел на меня безумно и умоляюще. Он был готов к общению. Гай тыкал ему в лицо наколотым на вилку куском жареного мяса.
- Чем ты его кормишь? - спросил я, наперед зная ответ.
- Я кормлю его мясом антикварщика. Только что освежевал бедро. Он ничего себе - жирный. Я вот тут подумал, - задумчиво произнес Гай. - Может, когда шлепнем эту падлу, жирные куски в морозилку уберем. Собакам потом в гараже дадим. Пусть оттянутся на холяву.
- Освободи ему рот. Он ведь при всем желании не сможет жрать с заклеенной глоткой, - говоря это, я смотрел прямо ублюдку в глаза. - А собакам человечину давать нельзя. Они могут в людей превратиться. Люди хороши тем, что трусливы. Представь себе человека с собачьей смелостью или собаку с человеческой подлостью.
Устав наслаждаться умоляющими глазами жертвы, я развернулся и вышел обратно в комнату, закрыв за собой дверь, чтобы не слышать просьб о пощаде. Время разговаривать еще не пришло.
-
Мы проникли в хату, точно зная, что дома никого нет. Сова, запасшись термосом и бутербродами, почти сутки просидел в машине рядом с подъездом. Только после того, как он увидел удаляющийся по дороге силуэт служанки и лично проверил квартиру на предмет отсутствия жильца, зазвонил мой телефон, и нам с Гаем было велено срочно подрывать задницы.
Это произошло после одиннадцати вечера. Через двадцать минут мы находились в квартире антикварщика. Никто не нервничал. Войдя в подъезд, каждый из нас надел хирургические перчатки. На глазок противоположной двери приклеили пластырь. Нужды в этом особой не было, так как все окна в квартирах на нужной нам лестничной площадке смотрели на улицу черными выдавленными глазницами. Соседи спали. Наш урод, в конец расчувствовавшийся и решивший, что на его безопасность никто не покусится, довольствовался всего одним несложным замком.
Уже внутри мы обнаружили вывод сигнализации на пульт охраны. Но даже этой мерой, к нашему счастью, сегодня пренебрегли. Скорее всего, нам помогла небрежность прислуги, которая забыла включить рубильник. Аккуратно прикрыв дверь, мы проследовали в гостевую комнату. В прежние времена я часто бывал в этом доме и теперь без труда ориентировался в темноте. К тому же от горящих у дома фонарей в помещение попадали неровные, колеблющиеся отсветы, делающие тьму не такой густой и непроглядной. В гостиной мы расселись кто куда и стали ждать. Даже в том случае, если он придет не один - ничто не изменится. Сегодня был последний день его жизни.
Когда глаза привыкли к темноте, я обнаружил, что в комнате почти ничего не изменилось. Роскошная старая мебель, куча подсвечников и всяких безделушек, стол для преферанса. Я потрогал бархатную поверхность и мне стало неприятно от нахлобучившей ностальгии по тем дням и ночам, когда я играл здесь в карты.
На столе я нащупал колоду и пистолет. Проникая сквозь резиновую перчатку, железо сообщало телу не только холод, но и горьковато-соленый привкус во рту. Я подумал о крови и положил пистолет обратно на бархат.
Колода была совсем новая. Ею ни разу не играли. Если карты находятся в игре хотя бы одну сдачу, то они приобретают запах, который остается с ними навсегда. Он так и называется "запах игры" и напоминает запах денег. Именно по этому гадалки никогда не используют отыгранные колоды. Карты очень похожи на женщин. Первая сдача - что-то вроде первой брачной ночи.
Если ты не любишь карты, то они никогда не полюбят тебя. Азарт, как любовь, которая иногда убивает. В поговорке "не везет в картах - повезет в любви" таится глубокий смысл, непостижимый для лохов. Карточный долг священен. Не случайно говорят, что это долг чести. Человек, не заплативший по счетам, оскорбляет тем самым не того, кто выиграл, а саму игру. К таким людям навсегда прилипает позорная погремуха "фуфлыжник". Фуфлыжник уже не человек. Он становится кем-то вроде прокаженного, изгоя, перед которым закрыты все двери. В преступном мире двинувший фуфло приравнивается к крысе - человеку, укравшему пайку хлеба у такого же зека, как он сам.
Настоящий игрок никогда не ходит в казино, или делает это очень-очень редко, считанные разы за всю жизнь. Казино для истинного картежника то же самое, что публичный дом для любящего мужа. Карты связывают нас с теми эпохами, когда люди были совсем другими. Они хранят в себе силу древних магов и прорицателей, поклонявшихся тишине и творчеству, а не бездушным машинам и золотым крестам. В них звучат отголоски того, что слышали некогда жившие в донефтяную эру, когда Бог не был мужчиной, а женщина была женщиной, а не борцом за свои права. Если история - океан, то карты каждому дают шанс увидеть отлив, рассмотреть на обнажившемся дне покатые камушки истинного смысла жизни, возвышающиеся над мокрыми песками настоящей любви, жаждущей творить и обновлять.
Антикварщик все это знал. От одного старого знакомца я услышал, что он после того, как я сел, почти перестал играть. Карты отвернулись от него, и ему ничего не осталось, как отойти от карт. За меня ему отомстила игра. Я теперь пришел мстить за Дена. Его деньги меня интересовали сейчас меньше всего. Я сидел в темной комнате, перекладывая из руки в руку колоду новеньких карт, и представлял себе его появление.
Он войдет в подъезд, спокойно заглянет в почтовый ящик, потом, не торопясь, поднимется на свой этаж, достанет ключи и привычно, не глядя откроет дверь. Он увидит красный огонек, означающий, что сигнализация выключена, и подумает: "Надо не забыть сделать утром замечание прислуге". Нащупав в потемках выключатель, он щелкнет им, и вместе со щелчком и темнотой уйдет в небытие его спокойствие. Он увидит нас.
-
Нащупав в потемках выключатель, он щелкнул им, и в первую секунду не поверил увиденному. На лице его в этот короткий промежуток времени появилось выражение растерянности, глуповатого ребяческого удивления. Мы поняли, что он испугался. Он понял, что ему конец.
- Сколько? - спросил он меня, демонстративно игнорируя Гая и Сову.
- Миллион долларов, - ответил Сова.
- Сколько? - повторил он вопрос, не обращая внимания на Сову.
- Тебе только что объявили, - ответил я, тасуя колоду новеньких карт. - Совыч, скажи еще раз, не сочти за труд.
Сова в нескольких словах обрисовал дальнейшие перспективы, разбив для пущей убедительности о стену керамическую амфору. Но антикварщик, наверно, ничего не усвоил. Или не поверил. По сути, он сам был виноват в том, что его начали пытать. Сова предложил ему быструю и легкую смерть, но он предпочел еще немного пожить. Жизнь в муках - все-таки жизнь. Мы так цепляемся за нее. Без сомнения, адские страдания для многих выглядят предпочтительнее пустоты. В особенности для конченых грешников. Их пустота наполнена ими самими. Чем страшнее они, тем привлекательнее для них ад.
Такие, как антикварщик, боятся не самой смерти, а того, что последует за ней. Предсмертной агонией они тешат в себе надежду на прощение. Ко всему прочему, они не могут расстаться с воспоминаниями. Страшные картинки прошлого не отпускают до самого конца. Они не оставят несчастного и потом, после всего. Искупления не существует. Прощения не бывает. Нельзя купить индульгенцию. Ее не у кого купить. Чем бы ты ни расплачивался - деньгами или страданиями - приобретешь филькину грамоту и тупую, неумную надежду. Бог велел не грешить! И баста. Какого рожна умолять Его о пощаде? Богу не нужны рабы. Кто Он такой, чтобы прощать или казнить? Всего-навсего Творец, создавший человека по Своему Образу и Подобию - свободным и творцом. И нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Так что борись за жизнь, цепляйся за нее обеими руками. Впивайся в нее мертвой хваткой бультерьера - до судорог в челюстях, до трещин в зубах, до крови из десен.
Когда-нибудь человечество изобретет пилюли от смерти и капсулы для воскрешения. Детей станут делать в пробирках и раздавать всем желающим. Женщины забудут родовые схватки. Рожать будет немодно, нереспектабельно. Вместо того чтобы трахаться, мы начнем, беспомощно постанывая, дрочить у компьютеров. Вернее, нам будут дрочить компьютеры. Это с лихвой заменит самые острые ощущения удовольствия. Господи, что же тогда будет с созданным Тобой миром? Во что же тогда Тебя превратят? Всякое действие имеет обратную связь. Нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется. И если вначале было Слово, то в конце может оказаться бог из пробирки. Язычество выглядит Райским Садом по сравнению с такими перспективами. Нас постепенно вытеснит раса людей, молящихся пробиркам и компьютерам. Это будет раса бессмертных, непогрешимых близнецов, абсолютно уверенных в завтрашнем дне.
-
Я перевернул страницу дневника, взял ручку и попытался замалевать виселицу. Я никогда не умел рисовать. Картинка вышла отвратительная. Ручка наотрез отказалась писать. Тогда я вырвал страницу, изодрал ее на мелкие клочки и выкинул в окно. Подхваченные несильным ветром беленькие кусочки бумаги разлетелись в разные стороны. Я проследил дорогу одного из них. Он скрылся в листьях придорожных кустов, находящихся довольно далеко от моего дома, и я скорее угадывал последние метры его пути, чем видел.
Август подходил к концу. Небо заволокло облаками. Люди внизу от этого стали видны отчетливее. Окно моей комнаты выходило на солнечную сторону. В ясные дни я вообще редко раздвигал шторы. Света хватало и так. Но в пасмурную погоду меня, наоборот, тянуло к Солнцу, и я мог часами смотреть в пропасть, перекинувшись по пояс через узкий подоконник. Мне нравилось сверху наблюдать жизнь. Она всегда сильно отличалась от той жизни, которая на самом деле кипела внизу.
Однажды я понял, в чем дело. Пока я мотал срок, мне очень хотелось послушать хорошую музыку - настоящую, а не три аккорда с дебильными подпевками похожих на проституток певиц, круглосуточно блеющих с телеэкрана. После освобождения чуть ли не первым делом меня понесло в зал Чайковского. Там оказался балет. Слишком не обламываясь, я решил посмотреть его. Это было первое публичное место, которое я посетил по выходу на волю. Раззявив варежку, я очумело шарахался между людей, потрясенный тем, сколько времени мною угроблено за колючкой. Каким-то образом я оказался на самом верху. Ко мне подошел мужик в спецовке и попросил спуститься пониже, потому что верхние ложи закрыты. Я сделал вид, что ищу курилку.
- Откуда ты здесь такой взялся? - спросил он меня, озабоченно мотая головой.
Я рассказал ему о том, что день назад вышел из мест лишения свободы и с непривычки немного растерялся, после чего он тут же предложил мне посмотреть балет из его ложи.
- Увидишь нечто офигенное, - сказал он.
Так я случайно попал в ложу осветителей, чуть ли не над самой сценой. Я никогда в жизни не испытывал ничего подобного. Люди, которые сидели на "хороших" местах в первых рядах партера, смотрели то же представление, что и я, но видели мы совершенно разные вещи. Помню, мне тогда пришла на ум старая пословица: глаза ястреба не видят пищу собаки. Я был настоящим ястребом, окрыленным свободой и вознесенным по прихоти обыкновенного осветителя выше всего живого в зале.
Я потом не раз захаживал к этому осветителю посмотреть балет или послушать музыку, которая под сводами слегка отличалась от того, что когда-то давно придумал тот или иной композитор. Осветитель был мне всегда рад. И дело не только в подарках, которые я ему приносил. Он сам много лет назад отмотал свой срок. Просидел довольно долго, шестерину или чуть больше.
Мои подарки интересовали его меньше всего. Дело было в общении. Мы оба буквально торчали от хорошей музыки и делились друг с другом переживаниями - легко и непринужденно. Прослушав однажды "Болеро", он сказал: "Ненавижу эту тему. Когда ее слышу, обязательно вспоминаю, как нас выстраивали в зоне двумя шеренгами и вели, как баранов, в столовую жрать баланду. Столько лет вроде как прошло. Пора бы и забыть за давностью, а как услышу эту тему - все одно". Его реакция всегда была мне понятна и близка.
Однажды я встретил в зале Чайковского Железа. Он совсем недавно закончил школу, жил в соседнем со мной подъезде и я наблюдал его, можно сказать, с младенчества. Он рос, как растут все домашние детки. Иногда он напоминал Колю, которого я обокрал - всегда чем-то занятый, постоянно в сопровождении мамы, вечно идущий или куда-то, или откуда-то. Его никто не знал, и он тоже еще не успел никого узнать.
Желез вырос сразу. Его никогда не было, и он вдруг появился. В районе, к моменту выхода на сцену Железа, уже произошло невидимое для постороннего глаза разделение на торчков и нормальных людей. Наркоманы крутились мелкими стайками, временами объединяясь в большие группы, если это упрощало им жизнь. Но такие союзы быстро распадались, поскольку прогнившие до корней волос торчки пакостили на каждом шагу всем подряд и, в первую очередь, себе. Поругавшись, они опять расходились в стороны, прятались в ил на самом дне болота, название которому сложно сразу подобрать. С каждым месяцем в районе, да и во всей Москве, торчков становилось больше, а людей здоровых меньше. Город неизбежно все сильнее и сильнее походил на гниющего заживо сифилитика. В некоторых кругах наркомания вообще канала за респектабельное времяпрепровождение. Многие ночные дискотеки и частные полиграфические издания практически в открытую рекламировали наркотики, и детки Железовского возраста безоглядно бросались в этот омут, не понимая из-за молодости и отсутствия жизненного опыта, куда прыгают.
Так случилось и с самим Железом. Он проспал вступительный экзамен в институт, и перед ним открылась дверь в безделье. На протяжении нескольких месяцев его родители ничего не замечали, а когда спохватились, то метаться было уже поздняк. Сынок плотно сидел на дозняке и успел проколоть кое-какие мамкины бирюльки. В отличие от районной шпаны, привыкшей с младенчества заглядывать в карман к ближнему, Желез всегда был ребенком далеким от уличной жизни. Таким его знал и я.
Повстречавшись с ним в концертном зале, я и не подозревал, что всего через три-четыре месяца румяный и наивный молодой человек превратится в ушлого, полупрозрачного мутанта, которого все районные уроды охотно примут в свои нестройные, разрозненные ряды. Меня удивило, с какой нереальной быстротой Желез выродился из человека в наркомана. В очередной раз придя послушать музыку, я рассказал своему приятелю осветителю печальную историю преждевременно загибающегося подростка.
- Мне иногда кажется, что все люди на Земле давно уже сторчались. В том числе и мы с тобой. А ведь я кроме водочки никогда ничем не баловался за всю свою жизнь, - ответил он. - У меня еще со времен арестантской жизни апатия ко всякого рода зелью. Увидел однажды, как одним баяном человек семь по кругу ставятся, и отрубило. Все знали, что у одного из них тубик, и все равно ради нескольких часов кайфа рискнули.
- Ты, друган, давно сидел. Сейчас такое сплошь и рядом. Мусора теперь сами зеков на иглу сажают. Это очень выгодный бизнес. Они прикручивают пару оступившихся простачков и делают из них своих барыг. Легкая схема. Мусор приносит в зону раствор, а барыги раскидывают его среди узников. Вот тебе и сверхприбыль. За колючкой все стоит намного дороже, чем на воле. Риск минимален, прибыли огромны. Все про все знают, но делают вид, что ничего не происходит. Наркоманов проще держать в узде, из наркоманов легче делать стукачей. Чуть что не так - в карцер. А этого страшатся и нормальные люди, не говоря уже о тех, кто без дозняка подыхает. В зоне, где я сидел, был барак СПИДушников. Мало кто из них заразился на воле. Почти все через иглу диагноз подцепили, когда уже сидели в клетках. Почти все у мусоров или у ихних барыг кайф брали. Я слыхал легенду, в которой рассказывалось про больного СПИДом ментяру, торговавшего героином. Он будто бы специально заражал раствор перед тем, как пустить его по рукам. Давно уже ни для кого не секрет, что мусора зачастую торчат похлеще тех, кого ловят. Такие вот дела, господин осветитель.
- Это, Бог Солнца, пострашнее Болеро.
- Какое Болеро… Забудь. В районе, где я живу, барыжит винтом одна телка. Причем, дама в годах уже, не какая-нибудь соска-петеушница. Ей уже за сороковник точно перевалило. Я видал человека, который у этой мрази пятнадцать лет назад отоваривался. Ты только раскинь, брат, сколько она людей на тот свет отправила… и представь, что последние лет пять она торгует прямо напротив отдела мусорского. Варит у себя на квартире за раз банок по сорок. Вонь стоит такая, что на улице, если мимо подъезда проходишь, в нос бьет даже при ветре. Я, когда у нее брал, то всегда думал - почему менты ей позволяют это делать. Не может ведь быть, чтобы они не по курсам были.
- Прикормила она их, - резонно заметил мой приятель.
- Базара нет. Конечно, прикормила. Я ж не лох, чтобы этого не догонять. Но ты послушай дальше. Однажды я у нее дома попал под облаву. И у меня никто даже документы не спросил. Забрали мусора пацана одного, и свалили, как ни в чем не бывало. Ни обыска, ни оттиска. У меня, как раз, проблемы в то время уже начались - подсел я крепко на раствор. Мусора когда спрыгнули, я у барыжки этой впервые в долг взял. Потом еще пару раз одалживал. А потом прихожу как-то к ее подъезду, и меня при входе вяжут. Те же опера, причем, что на квартиру к ней заруливали парня брать. Я их сразу узнал. Шмон мне устроили. Хорошо, палева никакого на себе не нес. Один из мусоров мне тогда прямым текстом сказал - мол, так и так, повадился порожним приходить, без лавандоса делать тебе здесь не фига, только толпу создаешь и лишним мельтешением привлекаешь внимание. Он мне еще сказал, что если я хоть раз еще приду, то в отдел заберет. А как не придти? Я же торчу, мне же надо. Бабок нет. Только сюда и дорога. Часа через четыре я наведался снова. Барыжка на четвертом жила. Я уже пару пролетов перемахнул, и слышу шаги сверху приближаются. Останавливаюсь прикурить, а на меня тот самый мусор, что мне лекцию читал, выскакивает. Смотрит мне в глаза проникновенно и говорит - шел бы ты, говорит, отсюда, я же тебя предупреждал, мол. А у самого болты обвинченные. Помнишь, спрашивает, пацана при тебе забирал? Я киваю. Вот так и тебя, говорит, приму. Пока, говорит, не расплатишься за то, что уже выбрал, - забудь сюда дорогу. Ты, говорит, не к кому-нибудь, а лично ко мне - старшему оперуполномоченному в карман залезаешь.
- Так прямо и сказал?
- Прямее некуда, - я улыбнулся. - А ты, господин осветитель, про Болеро рассуждаешь. Этот опер со мной разговаривал не как мусор, а как крыша притона, который я повадился ощипывать. Он во мне угрозу почуял, конкурента заподозрил. Хорошо еще, что предупредил. Мог бы ведь сразу за жопу схватить. Он со мной как наркоман с наркоманом разговаривал. Только разница между нами была по тому моменту огромная - я шпана, а он страж закона.
-
Я смотрел вниз. Подоконник врезался в живот, но я до такой степени задумался, что не обращал на дискомфорт никакого внимания. Лишь мокрая пыль, посыпавшаяся из посеревшего неба, довольно неожиданно привела мня в чувства. Внизу мелькали разноцветные пятна зонтов и я решил, не дожидаясь большой воды, укрыться за стенами крепости. Воспоминания о приятеле осветителе вернули человеческое восприятие мира.
Я громко врубил четвертую симфонию Малера и лег на кровать. Антикварщик, даже дохлый, мешал мне жить. Иногда я с трепетом думал, что лет этак через "дцать" сам вполне могу превратиться в монстра. Идя по пути насилия нереально приблизиться к святости. В насилии нас зачинают, через насилие мы появляемся на свет, сама жизнь - насилие. Я перебрался с кровати опять за стол. Через минуту я нашел в дневнике стишок, написанный черт знает когда:
Ты знаешь
я, кажется, понял
мы умираем в утробе
а потом
в материнском чреве
как в сосновом гробу
лежим, готовые к выносу
и ждем рождения
но родившись
забываем о том что мы мертвы...
Вместо эпилога
За окнами смутное время. Когда-то Бердяев писал о "Новом Средневековье". Кажется, мы наконец-то выходим из штопора - кроваво и неоднозначно. Объективные исторические законы всегда предсказуемы и непоколебимы. Единственный вопрос, вызывающий праведный гнев, иногда доходящий до бешенства, - почему именно "я" должен сейчас жить? Почему "я" не родился на сто лет раньше или на сто лет позже? Хотя, когда не родись, все равно будешь не к месту и не ко времени. Еще один объективный исторический закон.
Я убежден в том, что страна медленно вымирает - во многих смыслах. Страшнее всего видеть валяющиеся всюду шприцы. Наркотиками сейчас торгуют все - негры, немые, люди в милицейской форме, люди в белых халатах, обыкновенные обыватели, проводники в поездах, бармены в ресторанах. Даже те, кто на первый взгляд борется с наркоманией, по сути рекламируют ее. Вдоль дорог, в метро, на страницах газет и журналов, везде можно увидеть рекламу, предлагающую избавиться от зависимости за считанные дни. Значит, колись, народ! Кайфуй и ничего не бойся. Выздоровление будет быстрым и легким.
Иногда возникает ощущение полного краха. Кайфом торгует страна. Точнее - государство. Проституток стало так много, что глядя на их шеренги, невольно передергивает. В сумеречное время уже нельзя просто подойти и завязать знакомство с девчонкой. Она почти наверняка окажется проституткой. Сегодня никого не удивляет умерший от передоза или СПИДа человек. Люди старательно не верят в то, что беда уже живет в каждом доме. Надо бороться не с абортами и гомосексуалистами, а с собственным зомбированием.
(c) Алексей Рафиев
Литературная редактура: Дмитрий Гайдук
В этой книге нет ничего случайного, кроме совпадения имен и событий. Были или нет описанные в ней вещи на самом деле? Конечно, да. Эти и куда более свирепые эпизоды происходят постоянно. Каждый день, каждую минуту. Я лишь могу уповать, что ничего подобного не случится с твоими близкими и тобой, читатель.
Не надо обвинять меня в том, что я пригладил язык. Мнение тех, кто сыпет подобными обвинениями, меня не трогает. Если по кайфу смотреть на страницу и видеть сплошную брань - значит, ты неправильно живешь. У нормальных людей брани хватает по жизни, и не фиг переносить ее в избытке на книжные страницы. Книга писалась для людей, а не для филологов и прочих буквоедов. Многие просили меня убрать то, что я назвал "Вместо пролога". Отвечу предполагаемому читателю так - если буксуешь на этом куске текста, перелистай его. Для меня он важен. Дальше тебя ждет рулез! Если ты считаешь, что наркотики это хорошо - иди подальше. Там тебе и место.
Продолжим… Книга эта посвящается светлой памяти некоторых моих друзей. Помолитесь за них, если не забудете - им было бы приятно думать, что о них помнят. Если кто-то увидит в одном из героев себя, пусть поймет - в этой книге нет героев.
И последнее. Это - не литература в привычном ее понимании. Так что профессиональным читателям лучше уже на этом месте переключиться на Чехова или Сартра, и не тратить время попусту. Жизнь коротка. Книга, в том числе, и об этом.
Счастливого прочтения. Постарайся, читатель, особенно не гнобить тех персонажей, которые покажутся тебе слишком уродливыми. На самом деле, такие люди очень и очень несчастны - поверь на слово. И вообще - ты умеешь верить? Если нет, то - что ты тут забыл?
"Все сведения о состоянии общества статистика подает в числовом и процентном выражении. Это делает ее данные удобными для пользования, по-своему наглядными. Это позволяет статистике выражать в самом общем виде существенные закономерности жизни".
Е. А. Маймин
"Подворотни растили их,
Чердаки заменили им дом.
Каждый из них ненавидел крыс,
Каждый из них был котом".
К. Кинчев
1
-
Мы целый день мутили "винт". Часам к одиннадцати вечера получилось. Даже удалось вырубить по одноразовому баяну на рыло. Но я решил взять на кишку, и мне обломилось на одну точку больше, чем остальным. Не люблю сверлить трубы - по шахтам легко выкупить. А от девяти точек нормального "винта" внутрь тоже ништяк. Хрен с ним, с приходом. Короче, все, кроме меня, надумали бахаться. Гай не умел, и его вмазал Ден. Сам себя Ден не стал, и его втер Сова. На улице было холодно и темно. Мы сидели на засраной лестнице рядом с парашей. Сову ширнуть было некому - он попробовал сам, но после трех сквозняков и нескольких промахов, задвинул эту телегу. Когда рука трясется, редко получается, как надо.
- Лучше сразу пей, а-то кровь в баяне свернется, - посоветовал я ему.
Он снял иглу и выдавил содержимое шприца в рот. Он был сильно обломан. По руке у него текла кровь. Я дал ему носовой платок, чтобы он вытерся. Мы с ним молча выкурили по две сигареты подряд, чтоб не обламывать приходующихся. Эта дрянь, когда идет волна прихода, нуждается в тишине. Ребятишки одновременно встрепенулись. Мы немного побазарили за телок и пошли к лифту. Тяга тоже пошла. После себя мы оставили запах фиалок.
-
Когда вышли из подъезда, сразу же стало стремно. Не то, чтобы страшно, но казалось, что нас пасут. Хотя мы и знали, что никого вокруг не было, ощущение чужого внимательного присутствия не покидало. Мы шли по пустой темной улице, в конце которой, довольно далеко от нас, горел фонарь. Стимуляция дала себя знать. Похмелье как рукой сняло. Мы с Деном прямо не шли, а летели и очень скоро оставили своих вставленных не хуже нас товарищей далеко позади. Двигались молча. Каждый думал о своем. Но говорить хотелось нестерпимо и Дена, наконец, прорвало. Оно, может, и неважно, но его метла помела такое!
- Ну ты вчера и накосорезил. Помнишь?
- Чего? - поморщился я, делая вид, что вспоминаю.
- Нажрался ты, друган, вдребезги. Когда из последнего кабака выплывали, ты стал кобыл прямо у входа клеить. Еле тебя отбили. Ты сдуру, ничего не разобрав, к первой попавшейся полез, а она оказалась сучкой какого-то местного быка. Умора! Ты ее за жопу - она визжать. Бычара из бара выламывается и сразу на тебя с мойлом наперевес. А ты ее еще сильнее хватать, и его по матери. Хорошо он один был. Сова круг с урны сорвал и ему по затылку приложил сзади. Он с копыт, баба орет. Охранники выскочили. Ты им бабу кидаешь, и к лежащему бычаре. Давай его ножищами месить. Сова с кругом в руках стоит. Гай ствол достал, и своими поросячьими глазенками на тебя пялится. Как и ты, все на свете перепутал. Меня смех колотит - прет не по детски. У охранников измена, вилы какая. Я того мир имел, если они хоть раз в жизни так конили. Баба притухла, только молча косит, как ты ее папашу по асфальту раскатываешь.
- Кончай, - перебил я Дена. - Хорош смаковать. Неприятно. Ты что, кайфуешь от этого? Чего разогнался? Ты скажи, мужик-то жив?
- Тебе видней, ты ему кости крошил, - Ден слегонца подмок после моего наскока. - Да если ты хочешь знать, вы все мне должны после вчерашнего. Если б не я, то вас мусора точно приняли бы. Пока вы там качали с охраной, кобыла соскочила за угол. Я за ней. Смотрю, а эта тварь звонить ломанулась. Мусорнуться сука решила. Тут и мне пришлось согрешить, - он опять начал расходиться. - Я ее патлы на руку намотал и мордашкой о телефонную будку. Волосы у нее длинные - несколько витков сделать пришлось. А как она телефонную трубку облизывала, я тебе рассказывать не буду.
- Уж сделай милость, скрой от меня эту душераздирающую подробность, - от его рассказа мне стало нехорошо. Не стыдно, но что-то в этом роде. - Ты мне так и не ответил, Денис, мужик жив?
- Да не знаю я. У меня на этот счет только мнение есть. Хочешь послушать?
- Валяй. Только не живописуй. Попроще. Без экстазов.
- Так вот я думаю, что ему кранты, - сказал Ден совсем тихо.
- И почему же ты так решил? - мне определенно не хотелось верить услышанному.
- Решил я так по двум причинам, - снисходительная улыбка Дена, делавшая из него какого-то сказочного уродца с большой головой и тонкой длинной шеей немного побесывала. - Во-первых, - он сделал значительную паузу, - после такого выжить нормальный человек не сможет. Ты его бил ногами минут пятнадцать. Ты по колено был в кровище. Мы тебе потом новые штаны покупали, а твои старые в реку с набережной зашвырнули. Но этого ты вообще не помнишь, спал в машине. Во-вторых, - последовала новая остановка речи, которая должна была по мнению рассказчика придать больше веса его словам; паузу он явно передержал, поэтому пришлось повториться. - Во-вторых, ты его же мойлом вспорол ему горло. Прости, друг, но после такого долго не живут.
---
Тем временем мы вышли прямо под фонарь. Остановились в центре освещенного пятака и закурили, решив подождать отставших приятелей. Мы все выросли в этом районе. Знакомы были чуть ли не с колясок. Здесь вообще все про всех все знали, притом по много лет - всю подноготную. Однажды испортив репутацию, было сложно вернуть к себе нормальное отношение района. Только время сглаживало те или иные запоротые косяки. Слухи здесь тоже распространялись со сверхзвуковой скоростью. Мы решили никому не говорить о том, что "винтанулись". Знают двое - знает мир. А нам не хотелось слыть наркоманами. С торчками стараются дел не иметь. Ведь не зря говорят, что наркоман за дозу и в жопу даст. Мусора об этом тоже по курсам, и если ты к ним попадаешь прямо с делюги, с поличным, и они пробивают, что ты торчишь - будь уверен, они с тебя не слезут, пока не напишешь чистуху. Хуже, если захотят, чтобы ты наклепал на кого-нибудь. Будут пытать до тех пор, пока не добьются своего. Герои, может, и есть, но я таких не встречал. У каждого человека существует свой предел. Один готов подписаться после первого взмаха дубинки даже под тем, что он фашистский летчик. Другой не выдерживает, когда ему надфилем точат зубы. Для особенно терпеливых разработаны свои методики. Меня, например, скованного по рукам браслетами, повесили за эти самые браслеты на крюк в потолке. Сняли с уже висящего штаны и, поглаживая по заднице резиновой дубинкой, смазанной в вазелине, обещали "пощекотать ею гланды через жопу". Я какое-то время орал, что перегрызу себе вены, разобью башку о "шубу" в камере, просто крыл благим матом, но, в конце концов, дал заднюю передачу. И, слово за слово, наговорил себе двушку общего режима.
---
- Какие будут предложения? Достает шараханье беспонтовое, - еще издалека крикнул Сова. Несколько цокающих шагов, и они с Гаем вошли в круг света. Огромные зрачки Совы напомнили мне табло игровых автоматов. - У меня есть две заморочки, - продолжил он. - Можно пойти расписать пулю, но, насколько мне известно, бабла ни у кого нет. И можно дернуть за шлюхами. Но опять же, если их покупать, то нужно башлять. А поскольку денег у нас нет, то привезем мы такое, от чего никогда не вылечимся. Гондоны у всех на кармане?
- Я за шлюхами не поеду. У меня под "винтом" не стоит, - ко всему прочему после вчерашнего мне эта затея вообще не нравилась, и я про себя решил, что в любом случае никуда из района сегодня ночью нос не высуну. - А резину могу пожертвовать в фонд нуждающихся, если кому надо. У меня парочка завалялась. Только они хреновые - сильно трут.
- Меня тоже не прет на голяках куда-то ломиться. А если мусора? - Гай всегда умел формулировать жестко и вразумительно. - У тебя, Совыч, зрачки с пятикопеечную монету. Любой мусор тебя по ним сразу выкупит. Спиртным от тебя не пахнет, так что все ясно. А поскольку бляди на улице работают под мусорской крышей, то четверо неплатежеспособных молодых людей с поблескивающими глазами кого угодно сразу подсадят на измену. Ни одна уважающая себя проститутка задарма с четырьмя мужиками не пойдет. Значит, нужно будет выбирать между сварой с ментами и сифоном от какой-нибудь каракатицы на кривых ходулях, которой все равно с кем, где и как.
Гай был прав. Это понимали все. После короткого базара решили просто пошароебиться ночь по району.
-
Мы жили в отличном месте. В лучшем на свете. Время от времени кто-нибудь из нас исчезал. Иногда надолго. Бывало на год или даже больше. Влюблялись, женились, служили в армии, скитались по тюрьмам и лагерям, пытались сделать карьеру, просто посылали все к такой-то матери и ложились на дно. Но неизменно возвращались назад. Мы любили это место. Оно было для нас тем, что называют семьей, отчизной и целым миром. Все эти и многие другие понятия сошлись здесь в одном.
Только здесь мы по настоящему чувствуем себя людьми. Здесь каждого из нас узнают бродячие собаки и помнят в лицо старики, на глазах которых мы росли и крепли. И как бы нам иногда этого не хотелось, невозможно променять ни на какие пироги и заманухи приторное ощущение того, что ты дома. С каждым подъездом, с каждой скамейкой связывают неиссякаемые ряды воспоминаний. Иногда их привкус горчит во рту и встает комком в горле, иногда заползает мурашками страха за шиворот и от этого становится холодно и тревожно, иногда делается нестерпимо стыдно и не хочется вообще ворошить прошлое. Но память настойчиво перелистывает в сознании пожелтевшие фотографии минувших событий. Она с навязчивостью школьницы, переживающей первое влечение к мужчине, стыдливо ходит тенью за предметом своего обожания, краснея до кончиков ушей всякий раз, когда он замечает ее. Самое жуткое, наверно, - потерять память. Это можно, с натягом, сравнить с потерей жизни. Неизвестно еще, что хуже. Можно перестать думать, перестать чувствовать. Можно даже прожить без любви, заменив ее каким-нибудь суррогатом вроде политики или кокаина. Но перестать помнить нельзя, даже если жизнь приковала к инвалидной коляске и навсегда потушила обесцвеченные годами глаза. Именно память отличает человека от скотины и дает нам шанс созидать.
Со временем воспоминания как бы меняют оттенки, порой перестают быть похожими на события, с которыми связаны, иногда вообще разделяются с реальными происшествиями и становятся чем-то отдельно существующим от них. От них, но не от нас. Мы живы, пока помним. И даже после смерти, если верить некоторым книгам и собственным ощущениям, вряд ли наступает моментальная амнезия. Ведь мозг, лежащий на разделочном столе - это всего-навсего кусок мяса. А куда же делось все остальное - мысли, переживания, истерики?
-
В моей голове происходило нечто невероятное. Слова доносились до разумной ее части откуда-то изнутри. Я попросту шел и думал, не прикладывая для этого ни малейших усилий. И неизвестно, до чего б дошел, если бы меня не прервал Ден, о существовании которого я вообще, по совести сказать, подзабыл.
- Бог Солнца, притормози. Давай простимся. Я поползу до Наташи.
Ребята, все трое, были чуть сзади, в нескольких метрах. Ночью в московских дворах совсем не обязательно вопить, как одержимому, чтобы тебя услышали. Но наркотики штука такая - можно перепутать и гусиную шею с трамвайной ручкой. Ден, не понимая того сам, голосил стоваттной колонкой. Я остановился и подождал их. Прошагали мы уже порядком, но усталости никакой не было. Наоборот, вынужденная остановка скорей обломала, чем приободрила. Дико хотелось орать, бегать, делать что-нибудь. И еще я твердо понял, что мне сейчас нельзя подсаживаться на умняк, иначе к утру башню оторвет напрочь, попутаю все рамсы.
Ден первым поравнялся со мной. Мы обнялись так искренне, что со стороны могло показаться, будто прощаемся надолго. Жизнь наша такова, что можно запросто не дойти до дома. Нередко нам доводилось слышать вслед: "Земля круглая, встретимся". Врагов по миру у каждого из нас было достаточно. Мусора тоже не дремали.
Все это начиналось очень давно, в детстве, и скорее напоминало невинное баловство. Мы тогда играли в угонщиков, в воров, в рэкетиров. Разве кто-нибудь мог представить, во что все это превратится? Грань, отделяющая игру от реальности, оказалась слишком тонкой и незаметной. Когда однажды мы пришли в себя, то вдруг оказалось, что не просто выставляем чужие квартиры и шантажируем коммерсов, но ничего кроме этого делать не умеем и не хотим.
Нам было противно даже представлять себе, что кто-то из нас пойдет работать на сраное государство, которое отняло у наших родителей последнюю надежду на человеческую жизнь. И мы продолжали хлопать коммерческие ларьки и разные склады, обливая бензином продавцов и простреливая ноги охранникам. Мы лихо перехватывали чужих посыльных с бабками и до полусмерти избивали директоров магазинов, если нам за это хорошо платили.
Сложно даже сказать, долго ли так продолжалось. Помню лишь, что пару лет назад у нас окончательно распахнулись глаза. Нам вдруг стало очевидно, что нас не только боятся, но и уважают. Но самый аут был в том, что нас уважали именно те, над кем мы глумились.
Я до сих пор не могу понять, почему так ничтожно устроено большинство людей. Они боятся всего: гриппа, молнии, заблудиться в лесу, собственной тени. Они никогда не вступают в единоборство, называя это интеллигентностью, культурой, даже верой в Бога. Они думают, что поставив железную дверь или решетки на окна, обезопасят себя. Тупицы! Для таких, как они, безопасности не существует. Мы будем ломать их кости и громить их квартиры до тех пор, пока они окончательно не поймут свою ущербность. Пока они не придут к нам сами и не скажут: "Мы люди низшего сорта. Мы другого вида. Этот мир ваш. Мы сделаем все, что вы захотите". Потихоньку они уже приходят.
И пусть не жалуются на жизнь. Они получили то, к чему стремились. Если бы они разрешали в школе своим детям дружить с нами - возможно, мы сейчас были бы другими. А теперь их дети шарахаются вдоль молчаливых стен по темным улицам и трясутся от страха в пустых подворотнях, услышав доносящееся из-за спины эхо наших шагов. До чего же ничтожны эти животные.
Они не способны понять такую простую вещь - мы не касаемся слабых, хоть и знаем наверняка - уж кто-кто, а они-то непременно порвут нас на свастики, если будут уверены, что им за это ничего не сделают. Мы никогда не тронем тебя, если ты не тронешь нас.
Немного подумай, и ты поймешь, мы мало в чем отличаемся от страны, взрастившей нас в угаре бесовских оргий и выкормившей своими обвисшими грудями матери-героини. Все детство нам внушали, что мы неудачники. Вместе со школьными завтраками в нас насильно впихивали какую-нибудь блевотную мечту. Я обязательно должен был хотеть стать космонавтом или танкистом. На уроке пения мне почему-то надо было вместе со всеми петь песни про Орленка, а когда умер Брежнев, директор школы, показывая на меня рукой, говорила кому-то из моих одноклассников: "Этот и на похоронах собственного отца не заплачет". Мы так и выросли - даже не научившись плакать.
-
- Хорош тебе, в натуре, думать, - прямо передо мной стоял огромный Женя. - Да ты ширнулся! Блядь буду, ширнулся. А еще вчера базарил, что подвязал. Все так говорят и все ширяются. А не осталось чего? - В его глазах читалась знакомая каждому наркоману надежда - а вдруг есть? А вдруг дадут?
- Нет, братуха. Рад бы, да все пробахали.
- А ты чего один? - Только тут до меня дошло, что ребята пропали. Помнил я только, как прощался с Деном.
- Пацаны, наверно, отстали. Мне чего-то одному захотелось побыть, я и ускорился.
- Давай подождем вместе. Вдруг у них чего есть?
- Да нет же, говорю тебе. Ты особенно не надейся, - но по нервному подергиванию лица и импульсивному переминанию с ноги на ногу было видно, что он еще как надеется. - Ты, я слышал, ведь соскочил с дозы. На кой хрен, Женька, тебе оно опять надо? У тебя девчонка такая хорошая, а ты ночью шакалишь по району в поисках раствора.
- С дозы-то я соскочил. Но иногда, веришь ли, уснуть не могу. Глаза закрываю, и приход катит. Какой тут сон, - он скорчил гримасу, от которой его все перебитое лицо совсем исказилось. - Да ты иди, если хочешь, - сдавленным голосом сказал он. - Я постою еще чуть-чуть, и тоже свалю. Мы сейчас в этой пятиэтажке живем. Катюхины родители на дачу спрыгнули на пару недель. Попросили нас за цветами приглядеть, за кошкой.
- Давай, Жень, не горюй. Все будет хорошо. Если ребят увидишь, скажи им, что я к заливу пошел. Захотят, пусть догоняют. Я их там подожду. Удачи тебе. Катюхе привет.
- Бывай, братан. Бог тебе навстречу.
-
Я шагал вдоль хрущоб. Изредка между ними попадались дома построенные позже. Они были выше и новее. Все кругом утопало в зелени, и от этого ночь делалась еще темнее. Да и редкие фонари были почти все перебиты. Дворы походили друг на друга настолько, что человек, попавший сюда впервые, мог заплутать даже днем. Но я знал каждую тропинку, каждое дерево. В любом из домов, мимо которых я проходил, жил кто-нибудь из моих знакомых. Наверное, не существовало в окрестностях такой жилой постройки, в которой я не побывал.
В нашем районе два проходных подъезда. О них знали все. К их услугам многие неоднократно прибегали, когда кидали доверчивых водителей, надеявшихся, что с ними все-таки расплатятся. Они думали, что такие приличные молодые люди не способны швырнуть таких несчастных бедолаг, у которых машина - единственный кормилец. Это ж надо, кормилец, оказывается, не водитель, а автомобиль. Я слыхал по радио, будто в Москве сейчас полтора миллиона машин. Это только в одном городе. Выходит, если собрать все брички в мире и свалить их кучей, то получится горный массив.
Видя на тротуаре наши уверенные силуэты, бомбилы назначали астрономические цены, почему-то полагая, что деньги мы куем где-нибудь в подвале соседнего дома. Мы охотно соглашались и резво впрыгивали в их рыдваны, при этом поясняя, что нужно по дороге в пункт "Б" заехать в некий офис, взять там какую-то секретутку или курьера, или и того, и другого, или что-нибудь еще в таком духе. Пока мы ехали в мифический офис, водила по нашей просьбе останавливался около коммерческих ларьков, где мы на полную катушку затаривались, и, как бы в знак внимания и доброй воли, покупали ему пачушку недорогих сигарет.
После такого фортеля мастер проникался к нам полным доверием, и когда, уйдя на пять минут в офис, мы навсегда исчезали из его жизни через другой выход, он, даже обнаружив подвох, еще некоторое время топтался рядом со своим гавенным кормильцем, ошарашено вращая глазами и совершенно не понимая, как случилось, что его, такого ушлого, такого жадного, такого уродливого во всех отношениях недоноска вдруг поимели.
Жадность мастеров иногда вообще не знает предела. Никогда не забуду, как однажды возвращались с одной подружкой из Шереметьево. Проводили приятеля в Лос-Анджелес, и решили, значит, двинуть к дому. Деньги все пропили, пока провожали, и в куражах подзабыли, что надо бы оставить на тачку. Был бы я один или с кем-нибудь из парней, базара нет, кинул бы мастера по самому простому сценарию. Но ведь с девчонкой так нельзя. Могут быть всякие осложнения. Эти гады и монтировкой саданут за гривенник. Им все равно кого - бабку, ребенка. А что лавэ нет, мы поняли, когда уже на стоянку пришли. Ночь. Автобусы все по паркам давно разбежались, да и, по любому, заподло на автобусе. Мастера, как всегда, такие тарифы объявляют, что мы понять толком с набуханными мозгами нашими не можем, кто из нас в Лос-Анджелес собрался - мы вдвоем или тот парень, который уже улетел. А может, это он нас провожал?.. И тут я вижу деревянный сколоченный ящик со льдом. Рядом с ящиком валяются куриные лапы. Я подружку оставляю поотвлекать водителей, а сам, блаженно покачиваясь на морозном шереметьевском воздухе, по тихой сапе подхожу к ящику, засовываю в щели между досок пару куриных лап, подхватываю эту тару со льдом на руки и пру ее на стоянку. Подхожу к первому попавшемуся извозчику и прошу его отвести нас двоих - меня и девушку - до района и забросить "курочек" в багажник. Заранее сообщаю ему, что денег при себе нет. Рассказываем на пару трогательную историю наших проводов лучшего друга на постоянное место жительства в Америку и торжественно обещаем по приезду сбегать домой за деньгами. Шофер согласен, только просит, пока мы будем ходить, "курочек" у него тормознуть - в качестве страховки, если мы вдруг решим не возвращаться.
- Конечно, - говорим мы хором
- Ну и чудесно, - говорит он.
- "Курочки" хорошие, жирные, - говорим мы, а я думаю про себя: "Надо же какой тупой ишак! Ночью в международном аэропорту хорошо одетые и в хламину пьяные парень и девчонка, только что проводившие навсегда лучшего друга, суют ему в багажник ящик со льдом, из которого торчат куриные лапы. Это же бред. Такого ведь не может быть".
Но через минуту мы уже мчимся по трассе Е-95 в сторону дома и я заливисто вещаю про звездные дожди на Северном Кавказе. Дорогой мы пару раз останавливаемся - чтобы не заблевать салон, по очереди ходим делать амбре. Нас тормознул "Патруль Города" на предмет обнюхивания внутренностей подозрительного для них автомобиля. Мы попали в небольшую пробку при въезде в Москву. Но, в конце концов, не без вышеперечисленных приключений, увидели прямо по курсу знакомый жилой массив.
Прибыв на место назначения, мы неровными шагами вошли в разукрашенный местными художниками сквозной парадняк, и не успела еще за нашими спинами хлопнуть дверь, как эхом прокатилось визжание пробуксовывающих шин. Мастер, позарившись на наших "курочек", был таков. Мы прямо потеряли дар речи и долго хохотали, вспоминая жадненькие бегающие глазенки на отечном с бодуна лице этого недоумка и "ценный груз", который тот увел у пьяных лохов.
Как правило, жизнь сводила нас именно с такими людьми - готовыми на все ради своей выгоды. Почти все люди такие. До сих пор не могу взять в толк, по какому праву это стадо подонков иногда вдруг начинает с пеной у рта клеймить кого-нибудь за проступки, которые практически каждый из обвинителей совершал по много раз за свою паскудную жизнь. Если не единственное, то уж, во всяком случае, самое разительное отличие между нами и ими - мы никогда не одеваем на себя масок добропорядочности и гражданственности. Всем своим внешним видом, всей своей жизнью мы как будто говорим живущему параллельно с нами обывательскому сброду:
- А ну-ка, любезный сброд, посмотри на нас повнимательней. Как нравится? Думал ли ты, впахивая до кровавой пены на стройках мира и поднимая целину, что твои детки будут такими?
- Нет, - пытается защищаться сброд. - Не все такие, как вы. Мы воспитали и хороших детей. Они не колются в подъездах, не таскаются с проститутками по ночным дискотекам, не играют в азартные игры, не воруют, не избивают, не пререкаются.
- Да, - отвечаем мы сброду. - А еще они так же умело, как когда-то это делали вы, изменяют своим женам и мужьям, запойно пьют, запершись от посторонних глаз в прокуренных квартирках, потрошат до обморочного состояния детей, попрекая их куском хлеба или случайно разбитой тарелкой. Но об этом никто не знает. Все делают вид, что ничего не происходит, что порядок вещей непоколебим. Все так думают и так говорят, отрываясь на общение друг с другом в редких перерывах между работой и вечерним сериалом. Тебе, сброд, никогда не изжить в себе животную кровожадность и непомерную алчность.
Лишь однажды мне встретились совсем другие люди. Они этого не знают, но если вдруг с ними что-нибудь произойдет, мне станет очень плохо. Глядя на них, я понял, какими мы все должны быть. История нашего общения брала начало чуть ли не в моем детстве.
-
Я вышел к дороге, по ту сторону которой начинались пляж и залив широкого, судоходного канала. Его строили в тридцатые годы зеки, в том числе и один из моих дедов. На дне, глубоко под водой - огромное кладбище. Бедолаги мерли прямо с лопатами и кирками в руках. Я узнал об этом, когда был совсем маленьким, и больше никогда здесь не купался. Я вообще очень долго, чуть ли не до средней школы, боялся воды, поэтому плавать научился позже всех ровесников.
По слухам, кладбище строителей этого водоема было и под моим домом - построенной к Олимпийским играм в 1980 году шестнадцатиэтажной башней. Вожди пролетариата укокошили стольких пролетариев, что внуки в прямом смысле слова оказались вынужденными жить на костях дедов.
Над каналом нависал большой мост - пяти-рядовое Ленинградское шоссе неслось к Питеру, сокрушая все преграды. Ночью мост хорош особенно. Он, как радуга, отражается в воде и разбегается спектральными кругами чуть ли не до берегов, на сотни метров. Залив напоминает большую лужу, в которую пролили бензин, и порой кажется, что можно запросто перейти на тот берег, не промокнув.
Я, не сбавляя темпа, пересек пустую в это время суток дорогу и через узкую серую полоску пляжа продефилировал к самому берегу, встав так, что носки моих ботинок чуть-чуть коснулись воды. Было очень тихо. Ребята куда-то запропастились. Я отошел на пару шагов и присел на скамейку, врытую прямо в песок почти у самой кромки. Если по фарватеру проносилось несколько "ракет" подряд, волны иногда докатывались до нее, и приходилось поджимать ноги. В противном случае, вода обдавала пенными брызгами обувь и бежала на полметра дальше, а когда возвращалась в привычное русло, кругом был нетронутый, как государственная граница, песчаный покров, и только под подошвами подмокших ботинок оставались следы перебежчика. Но глубокой ночью водную гладь бороздили разве что тихоходные, тяжелогруженые баржи, со стороны напоминавшие безвольно плывущие по течению бревна, неповоротливые и готовые в любую минуту пойти ко дну.
Сегодня полнолуние - время, когда лучше всего употреблять наркотики. Эта дрянь напрямую связана с луной. Чем больше луна - тем сильнее торкает и дольше держит. После того, как я почувствовал, что мне конкретно вставило прошло уже часа два с лишним, но ощущение такое, будто пик кайфа еще впереди. Меня нахлобучивало сильнее и сильнее. Такое случается, если берешь на кишку. В башке тоже происходили неподдающиеся контролю процессы. Меня несло, как фанеру над Парижем. Я поймал себя на том, что как будто бы разговариваю с кем-то. И до чего интересно было рассказывать себе свою же жизнь.
Я сидел на скамейке, любовался шизоидным видом окрестностей и даже не курил. Меня всего изнутри распирало. Мне было очень хорошо. Полнейшая эйфория. Вот почему, однажды попробовав ширева, хочется еще. Только дело в том, что первого ощущения не повторить никогда. Это как первая любовь.
Надо, правда, отдать должное - раствор сегодня взяли отменный. Если б я знал, что он такой качественный, то тоже, наверно, вмазался бы. От хорошего раствора приход всегда особенный. От этого было бы ощущение, словно во рту распустился куст фиалок. И только дай дорогу.
Впрочем, с другой стороны, оно к лучшему, что не ширнулся. В парадняке толком все равно не приходнешься. Так что особенно обламываться не стоит. Все, что Бог ни делает - к лучшему. Не последний день живу.
Есть такие торчки, которые это делают только по вене. У них игломания. Если не вмажутся, то не закайфуют. Им, как правило, насрать, чем втираться - хоть водой. У них уже вены сами просят. Они не мозгами думают, а венами. А мозги все высохли.
От такого финала теперь никто не застрахован. Наркотики можно купить везде: в школах, в барах, на квартирах, в метро, даже у мусоров. Помню в Бутырке несколько вертухаев сами по ночам морды в камерные кормушки засовывали и чуть ли не меню с прейскурантом цен на услуги выдавали. Можно было купить все, что угодно - от пива до героина. Только плати за музыку. У меня на глазах прямо на нарах трое от передоза отъехали. Одного врачи вернули, а двоих больше никто никогда не видел.
Это менты сказали потом, что у них был передоз, а на самом деле вертухаи фуфельный порошок продали. Нажились, гады, за счет чужих жизней. Эти твари даже во время эпидемии гепатита торговать не прекращали. Ведь знали падлы, что одним баяном вмазываются по сорок человек, а, значит, все сорок инфицируются, и знали, что если человек сидит на дозе, то он никогда от лекарства не откажется. Тем более в тюряге. Пусть даже крупица будет. Хоть на короткое время ломки снять. Все равно торговали. Я видел человека, который через иглу СПИДом заразился в предыдущую сидку. Так ведь один хрен, не бросил - как кололся, так и колется, наверно, по сей день, если, конечно, не помер. Уж кому-кому, а ему-то терять точно нечего. И ведь держали его, бедолагу, вместе с нами. Нарочно.
-
Именно в местах лишения свободы я особенно часто вспоминал одного своего знакомого. Не знаю даже, как его и назвать. Все эти "приятель", "дружок-корешок", "братуха" к нему никогда не подходили. Он был совершенно особенный, какой-то далекий от реальной жизни.
Как мы познакомились, я толком не припоминаю. Знаю только, что случилось это в детстве, где-то в начальных классах школы. Звали его Коля. Только не звали, а зовут - он, слава Богу, еще живой.
Однажды он пригласил меня к себе домой, и я тогда впервые в жизни увидел нечто необычное. Его квартира, его родители, еда, которую он ел - все отличалось от того, к чему я привык. В то же время, ничего особенного вроде как и не было. Мать его ходила дома в красивом новом платье. Моя мама такую одежду одевала только когда шла в театр или в гости. А она просто так. И почему-то на ней были не поношенные тапочки, а блестящие вечерние туфли на невысоком каблуке. На стенах в Колиной квартире висели разные рисунки и картины необыкновенной формы. Мне тогда показалось, что Колины родители странные люди, если везде понавешали непонятных цветных треугольников и кружков разных размеров, внутри которых зачем-то были написаны несуществующие слова. Я спросил Колину маму, что это значит, и она охотно рассказала мне про художника Василия Кандинского, картины которого в большом количестве имелись у нее дома. Потом Коля играл на скрипке, а мы с его мамой пили красный чай, и она, не стесняясь детей, курила ароматную сигарету, совсем по мужицки, грубо стряхивая пепел на палас. Я тогда впервые услышал живую скрипку и впервые попробовал красный чай. Провожая меня, Колина мама сунула мне в руку книжку. Это был "Демон" Лермонтова. Это были первые прочитанные мною стихи. В этой же книжке я узнал о существовании другого художника - Врубеля.
С Колей мы виделись нечасто, но общение это сквозным стержнем проходит через всю мою жизнь. В отличие от меня, он был постоянно занят. У него попросту не находилось времени таскаться с нами по улице. Да и вряд ли ему было бы интересно сутками напролет гонять порожняки и день за днем беспонтово убивать жизнь. Он был совершенно другой. Главное, что его отличало от всех нас - он видел цель, свет в конце тоннеля. И цель эта была большая. Коля хотел научиться играть на скрипке, как Паганини, музыку которого постоянно слушали у него дома.
Именно Коля впервые сводил меня на балет. Именно он постоянно подсовывал мне разные книги, не имеющие ничего общего с "Как закалялась сталь" и прочими многократно экранизированными шедеврами. Именно в его доме я однажды отчетливо понял, что Пушкин был обыкновенным живым человеком, а не памятником и не пророком. И именно после очередного разговора с ним, я пришел домой, раскрыл тетрадь и написал первое в жизни стихотворение, которое потом так старательно спрятал, что никогда уже больше не нашел.
Меня потрясало и даже пугало то, с какой легкостью Коля читал вслух свои стихи. Для меня это было чем-то запретным и стыдливым, и не дай Бог, чтобы кто-нибудь увидел меня в те годы за сочинительством, которому я, тем не менее, отдавался вполне осознанно и искренне. Именно благодаря Коле, годами позже, сокамерники дали мне погремуху "Интеллигент", а не "Баян" или "Кошелек", а друзья во дворе прозвали "Бог Солнца". Отблагодарил я Колю за все его добро так, как и должен был отблагодарить - я выставил его хату.
-
Со временем научившись разбираться в живописи, я обзавелся целой сетью так называемых антикварщиков - людей, специализировавшихся на предметах искусства, в том числе и ворованных. Одним из моих страстных увлечений всегда был преферанс, в который я играл с детства, и мог не вылезать из-за стола по двое суток подряд, а потом, поспав несколько часов, играть дальше - до тех пор, пока крышу не срывало напрочь, и даже в туалете не начинали мерещиться бытовавшие в игре расклады. Перед глазами, стоило лишь сомкнуть опухшие веки, мелькали карты и руки. Вместо сна продолжалась игра, в которой взять верх было невозможно. Я вскакивал в панике с кровати, на которую толком и не помнил, как попал, и больше уже какое-то время уснуть не мог, но и в игру не вступал. Со многими антикварщиками я познакомился именно за преферансом. Это были люди состоятельные и азартные.
Когда долго играешь одним составом, то начинаешь хорошо понимать каждого сидящего за столом. Карты сильно роднят. Это скорее общая болезнь, чем увлечение. Называется она "азарт" и иногда протекает с летальным исходом. Постепенно выяснилось, что наши жизненные интересы в некоторых точках пересекаются. Я, например, могу достать кое-какие безделушки, которые они с удовольствием у меня купят, причем дадут значительно больше денег, чем за тот же товар я получу на улице от незнакомого барыги. Существенным было и то, что возможность мусорского запала сводилась к нулю. Сдавать ворованные драгоценности непонятно кому небезопасно. Барыга может запросто оказаться не барыгой, а опером или стукачом, и тогда неприятностей не избежать.
Однажды за игрой зашла речь о живописи, и я между делом рассказал о Колиной коллекции. Внешне все остались спокойны, ведь шла игра, а, значит, всего остального не существовало. Через пару недель мне домой позвонил один из тех, кто присутствовал во время моего рассказа. Он приглашал расписать пулю. Дел никаких не намечалось, денег было достаточно и я, не слишком долго думая, пошел играть. Позвонивший жил в двадцати минутах ходьбы от меня, но я поймал мастера и подъехал к нужному подъезду как фраер. Так полагалось. Пригласивший ждал меня, глядя в окно второго этажа.
- Не торопись подниматься, - крикнул он сверху. - Я специально позвал тебя чуть раньше всех остальных, чтобы поговорить. Если ты не против, подожди меня с минуту внизу. Я уже одет. Сейчас спущусь. Пройдемся немного, заодно и перед игрой подышим.
- Если еще есть время, то я не против, - меня прямо распирало от любопытства, которое ни в коем случае нельзя было преждевременно выказывать. - К тому же погода отменная. Спускайся, я подожду.
-
Мы, как архаичная пара старых друзей, взявши один другого под руку, неспешно прогуливались по двору его дома, болтая о всякой чепухе, но я точно знал, настоящий разговор еще впереди. Со стороны никто никогда не подумал бы, что на самом деле мы не два добропорядочных гражданина, а два гада на теле Республики, пьющие ее кровь и с корнем отрывающие все попадающиеся под руку куски.
Он был уже в годах. Седая голова, тяжелый взгляд, худой, невысокий. Знавшие его хорошо, могли бы сказать - он мстителен, необыкновенно изворотлив и энциклопедически грамотен. Вышеперечисленные качества он приобрел не в вузе. Семнадцать лет кряду его тыркали по тюрьмам и лагерям. Этот пожилой и респектабельный человек когда-то совершил два побега, убив двух вертухаев, исколесил в столыпенских вагонах всю Сибирь, на каждом этапе проходя через многочисленные немыслимые издевательства, переболел страшными болезнями, не раз возвращаясь с того света, и пережил еще многое такое, что и представить себе трудно. Он перечитал чуть ли не полностью несколько лагерных библиотек, но в институт по освобождении поступать не стал, потому что не признавал ничего государственного.
- Присядем? - предложил он.
- С удовольствием, - ответил я, и мы так же под руку проследовали к зеленой лавочке в близлежащих кустах.
- Скажи, Бог Солнца, тебе еще не надоело так жить? - он начал издалека, и я решил не торопить события, отвечая по возможности ни к чему не обязывающими словами, нейтрально, как говорится.
- Меня устраивает. Кое-что, конечно, неплохо было бы изменить, но я склонен думать, что время само рассудит. Я всего лишь делаю то, что могу, что умею.
- Все так. Но ведь ты разительно отличаешься от тех людей, с кем ведешь дела. Ты разбираешься в искусстве. Мне говорили, ты пишешь неплохие стихи. Круг твоих связей не замыкается на ближайших подворотнях. Наркотики, насколько я понимаю, в твоей жизни играют не ключевую роль. Ты умеешь себя подать. Ты не жаден и не подл, - он достал из кармана серебряный портсигар с выгравированным на крышке сумеречным пейзажем, неторопясь извлек сигарету и только после того, как закурил, продолжил. Он явно хотел услышать что-нибудь от меня, но я промолчал, дав ему возможность высказаться до конца. - Подумай, Бог Солнца, долго ли ты еще будешь получать удовольствие от проникновений в чужие жилища и бесконечных мордобоев, которые всюду сопровождают тебя и твоих архаровцев? В один прекрасный момент тебе захочется обзавестись семьей, настоящим домом, верным делом. Возможно, ты уже теперь думаешь об этом. Мне бы очень хотелось услышать твои соображения. Скажи что-нибудь.
- Что касается архаровцев, как ты их назвал, то эту тему я затрагивать пока не хочу. Я с этими людьми вырос, и если в ближайшее время брошу их, это будет выглядеть предательством. К тому же, мне кажется, тебе не обязательно пытаться наставлять меня на путь истинный, поскольку по сию пору своим поведением я вряд ли мог вызвать твое недовольство.
- Дело, дорогой, не в недовольстве, а в заботе. Я одинок, ты ведь знаешь. Если выкинуть из моей жизни преферанс и тягу к собирательству всяких безделушек, она станет совсем пустой и глупой. Я ведь гожусь тебе в отцы, и, прости, невольно иногда поглядываю на тебя, как на свое собственное дитя. Ты мне очень симпатичен. Я нисколько не кривляюсь, когда говорю, что ты талантлив и благороден. Такое встречается в людях нечасто, ты ведь и сам это знаешь. Я хочу предложить тебе, мой мальчик, попытаться изменить свою жизнь, придать ей некоторый смысл. Поверь, больше всего я боюсь оскорбить тебя этим разговором, - пока он говорил, сигарета почти наполовину истлела. Он разок затянулся и выкинул окурок. - Уже больше года хочу бросить. Если бы не карты, думаю, смог бы. Но давай вернемся к нашим баранам. Ты не против?
- Я только за. Честно говоря, интересно узнать суть. И не волнуйся, если я услышу в твоих словах что-то огорчительное, то обязательно скажу.
- Скоро съедутся игроки. Мне нужно будет их встречать, так что от лирики я перехожу к делу. Ты не так давно рассказывал про своего знакомого, дома у которого по твоим словам висят работы известного художника, - я сразу все понял. Цена его комплементам была грош. Я никогда особенно не обольщался насчет наших отношений. - Знаешь ли ты, друг мой, сколько может стоить такая коллекция? - продолжал он. - Знать ты не можешь, но предполагать вполне. И не делай вид, что ты ни разу не думал об этом.
Возможно, ты действительно испытываешь к хозяину живописи дружеские чувства. Но дружба дружбой, а спички спичками. Не веди себя, как ебун косоголовый и прежде чем что-то сказать, взвесь и рассуди мое предложение. Если то, что ты говорил на прошлой игре правда хотя бы наполовину, я дам тебе за десять рисунков, как только ты принесешь их, двести тысяч долларов. По двадцать тысяч за рисунок. Принесешь меньше, получишь соответственно. Больше десяти не неси. Я располагаю ограниченной суммой наличности. Единственное, насколько я понимаю, что тебе надо решить, стоит ли дружба с этим малым двести кусков или нет? До конца сегодняшней игры решай, а когда будешь уходить, я выйду проводить тебя, и ты скажешь, что надумал. Можешь считать, что сегодняшняя игра устроена в твою честь. Нам пора. Ты идешь?
- Иди, меня ждать не надо. Я покурю и поднимусь к тебе.
- Ты правильно делаешь, что не пытаешься сейчас говорить со мной о деле. Мне кажется, я в тебе не ошибаюсь, - он потрепал меня за плечо, встал с лавочки и, отойдя уже к подъезду, обернулся и крикнул, - не задерживайся. Сегодня твой день. Ты ведь фартовый, Бог Солнца.
Я остался один.
-
Разводы, идущие по воде от моста немного поблекли. Через час-полтора где-то неизвестно где нажмут на кнопку или опустят рычаг, или черт его знает что сделают еще, и мост погаснет. Начнет светать. К утру всегда делается прохладней, особенно у воды. Я так загнался, что совсем упустил время. А ведь прошло уже порядком. Спать не хотелось, но и ловить здесь тоже было нечего. "Винт" еще вовсю колбасил. Ребята исчезли напрочь, словно вообще забыли о моем существовании. На них это было непохоже. На короткое время мною овладело легкое беспокойство - как бы с ними чего не случилось. Но, подумав, я решил, что они просто дали мне побыть одному. Я иногда смертельно уставал от постоянной движухи, и поэтому мой отрыв вперед они, скорее всего, расценили, как желание отделаться от них.
Я встал с лавочки и пошел обратно, загребая ногами песок и оставляя после себя на безлюдном пляже пунктирную черту своего недавнего присутствия.
2
-
"Я не люблю тебя. И Бог тебя тоже не любит. Тебя не любит никто. Тебя не за что любить. Да кто ты такой вообще, чтобы с тобой говорить о какой-то там любви? Сходи в пиротехнический магазин, купи взрывчатку и разнеси к такой-то матери этот долбанный мир! Он не для тебя. Не твой. Он тебя имел. Он топтал и твой нюх и тебя самого. Мне наплевать, кто ты, как тебя зовут и чего тебе надо от жизни. Единственное, что я знаю на верочку - тебя никто не любит. А я так просто тебя ненавижу. Когда тебя похоронят, я разрою твою могилу, сброшу крышку с твоего "последнего пристанища" и помочусь на твои бренные останки. Мне станет очень хорошо. Я буду счастлив. Я уже сейчас счастлив от одной мысли о том, как я надругаюсь над твоим трупом. Я унижу в твоем лице самое святое и почитаемое, что есть у мира со дней его творения - смерть. И да здравствует жизнь! Да здравствует струя моей вонючей мочи, заливающая всемирным потопом целые города и страны. Жаль, умер Виан, некогда заплевавший все, что смог. Он бы меня понял. Я пошел еще дальше, и вот пришел все обоссать. Жизнь не стоит на месте. Прогресс коснулся даже этой весьма пикантной области человеческих взаимоотношений. Не будем мягкотелы. Посмотрим в глаза Истине - в зеркало. Что мы там видим? Откровение святого Иоанна - верблюжий помет по сравнению с тем, что таит в себе отражающая поверхность чудо-стекла. Омерзительное зрелище, особенно если встать перед зеркалом голым. Что это за висячка у меня между ног? Нет, позвольте, это не просто нечто бездействующее. Напротив, это ключ ко всем тайнам мироздания. Эта штука, безвольно болтающаяся ниже пояса - и есть причина всех войн, переворотов, революций и умопомрачительных карьер. Именно этот хвостик, обтянутый нежной кожей, заставляет ненавидеть, жадничать, лгать, кривляться и предавать. Хуже всего, если эта странная вещь безропотна настолько, что не дает мужчине уверенности в своей полноценности. Тогда-то он и начинает брать силой то, что считает принадлежащим себе по праву. Тогда-то и появляются низкорослые сироты - Наполеоны, Гитлеры и Ленины. Не знаю, но даю рубль за сто, что Чингисхан был тоже от горшка два вершка. Диктаторы плоти всегда выкорчевывают духовность, как единственную альтернативу своей плебейской диктатуре. Диктаторы плоти всегда ниже к земле, потому что растут от земли, а не к небу, и всегда смотрят на мир, пряча глаза от Солнца под козырьками высоких лбов".
Приблизительно такими мыслями я встречал каждый новый день, сидя в Бутырском централе. Да и о чем другом разве можно думать, ежесекундно видя перед собой лошадиные морды вроде бы людей. С такими мыслями меня этапировали на Пресню - центральную московскую пересылку. Примерно так думал я, когда несся в столыпинском вагоне к Нижнему Новгороду. Вот уже много месяцев кряду перед глазами стояла одна и та же картинка: огромное скопление недоумков, с которыми не хотелось иметь ничего общего. Со многими западло было даже разговаривать. Довольно редко встречался нормальный, настоящий человек, думающий о чем-нибудь, кроме жратвы, баб и наркотиков. В подавляющем большинстве сидели за бытовуху. Их так и называли - кухонные боксеры. Совершенно тупые, несуразные, больше походящие на тени, в конец запуганные мусорами и такими же недолюдьми, они были стадом баранов, легко удерживаемым в подчинении горсткой блатных.
Антикварщик сдал меня мусорам. Продал, сучара! Пусть и не за тридцать серебренников, но все равно поступил, как Иуда. По всем понятиям воровской жизни он был теперь гадом и конченной блядью. Как я хотел встретиться с ним в камере! Тогда бы эта тварь заверещала по другому. Всю спесь сбил бы с гондона. Сделал бы из него полотенце для ног. Ну да, такие не садятся. Такие выходят чистенькими отовсюду. А ведь какие мне пел дифирамбы, козел криворогий. Нет, верить вообще никому нельзя. Любой и каждый продаст тебя при первом подходящем случае. И еще вывернет так, что ты окажешься виноват, на тебя будут показывать пальцем и говорить, что стукач ты. Дереволаз задрюченный! Как он меня поимел, мать его! Я так хорошо отработал делюгу. Мусора не смогли установить даже день, когда была выставлена Колина хата. Ни одного пальчика им не оставил.
Но полученный срок - это только полбеды. Два года промелькнули незаметно, словно их и не было. Время тянулось бесконечно, пока оно шло. Казалось, что это никогда не закончится - шконки, проверки, стремы, локалки, бараки, камеры. Но вот я выхожу за зону свободным человеком, вижу встречающую меня мать и готовых прослезиться друзей, и понимаю, что ничего плохого со мной вообще никогда не было. Странное чувство. Ни одуряющего запаха свободы, ни страха перед грядущим, ни хрена. Наоборот, переполняет уверенность в том, что теперь-то уж точно весь мир лежит перед ногами победителя. Чувствуешь себя чуть ли не Александром Македонским, расстроенным по поводу того, что больше нечего завоевывать.
Коля и его семья - единственное, что по настоящему мучило меня. Антикварщик не просто отдал меня на растерзание следствию. Он сделал очевидной подлость, которую я совершил. На суде я не мог поворачивать голову в сторону Коли и его матери, которые приходили на каждое заседание. Хуже всего было то, что Коля всякий раз подходил к решетке и тихо говорил мне: "Не волнуйся. Все будет в порядке. Я все понимаю. Тебя шантажировали. Тебя заставили. Мы с мамой забрали иск, когда узнали, что это ты к нам залез. Ты, главное, береги себя". Он постоянно слал мне письма, в которых ужасался моим положением и обещал сделать все, что в его силах, чтобы меня отпустили.
Я был потрясен его благородством. Он не только простил меня. Он сделал нечто большее - он объяснил мне, как надо относиться к чужой жизни. Я не отвечал на его письма не из какого-нибудь там плебейского чувства вины или нирванического мазохизма. Нет. Ничего подобного со мной не происходило. На самом деле, я не мог понять, что писать ему. Извиняться? Каяться? В жопу все раскаяния! Подобного я не позволял себе никогда. Единственное, что я знал твердо, пока мотал срок, так это то, что обязательно пришью антикварщика. И первое, что я увидел в глазах Дена и Гая, приехавших к лагерным воротам встретить меня, - это немой вопрос: "Когда, братан, мы его прикопаем"?
-
С момента моего освобождения прошло уже больше года, а эта падаль все еще дышала со мной одним кислородом. И кислорода по этой причине мне не хватало. Колю из поля зрения я не выпускал, решив, что для него будет лучше, если такой человек, как я, присмотрит за ним. Он по-прежнему играл на скрипочке. Пока я сидел, он женился на девочке, игравшей на виолончели. Колины родители подарили им на свадьбу машинку. Одним словом, с Колей все было в порядке.
А вот со мной нет. Я даже возненавидел преферанс, потому что стоило только мне увидеть карты, как тут же вспоминался уродливый сукин сын, упрятавший меня за решетку. И вот теперь, подходя к своему подъезду в пятом часу утра, я был переполнен одним единственным желанием - трахнуть его в старческую задницу раскаленным паяльником, предварительно обработав полость рта этому фуфлогону легким рашпилем.
---
Начинался отходняк. Когда "винт" отпускает, лучше ни с кем не общаться. Можно наговорить черт знает чего. Такого нагонишь, что потом стыдно будет.
Ребятишки, наверно, цепанули каких-нибудь районных шалав. Под "винтом" секс катит, как никогда, если, конечно, встает. У меня с этим делом облом. Насколько я конь с трезвой башки, настолько же половой урод после инъекции. Но все равно это лучше, чем бухать. У меня даже есть теория на этот счет. В алкоголе заключен демон. И когда этот демон овладевает тобой, ты становишься другим человеком. Даже не человеком, а чем-то вовсе другим.
Самые паскудные моменты жизни у меня связаны именно с пьянством. Взять хотя бы последний. Ни за что, ни про что завалил человека. Не так давно, когда крепко нажрался, ухо парню одному откусил во время драки. Хрен бы с ним, но я его пережевал и проглотил. Парень после этого сознание потерял. Впервые, наверное, такой пируэт увидел. А ведь здоровее меня был во много раз.
Когда Гая, еще задолго до моей подсидки, заточкой в селезенку пырнули, я с пьяных глаз в травмопункте цветочные горшки о головы врачей перебил. Гай кровищей истекает, а доктора, вместо того, чтобы его лечит, бинтами головы себе заматывают и колеса горстями жрут. Сами, конечно, виноваты. Им приносят на руках окровавленное тело, а они чай пьют и вообще не собираются реагировать. Вот и пришлось напомнить им про клятву Гиппократа.
Ни я один бухать не умею. Ден однажды совсем недавно по ночуге нализался до состояния "кекс с изюмом" и перебил у автомобилей лобовые стекла прямо у собственного дома. Покуражился. Мы с ним выплываем из подъезда пьяненькие и видим прямо на ступеньках тяжеленную якорную цепь. Как она сюда попала - непонятно. Ден ее поднял, как пушинку, и пошло-поехало. Хорошо, никто в темноте его не узнал из окон. Хотя, может, и узнали, только стреманулись заявлять. Проще ведь новый лобовик купить, чем год в корсете выхаживаться и манную кашку через трубочку посасывать.
Нет уж, чем так квасить, лучше уж жить при сухом законе. Что не попойка - то запой, что не запой - то белая горячка. С другой стороны, по трезвяку жизнь прожить, да еще такую, не судьба явно. Вот и бахаемся время от времени "винтиком". В оздоровительных целях, можно сказать. Для разгрузки психики. Героина я, если быть честным, боюсь. Можно незаметно очень быстро подсесть. Ден с Гаем одно время крепко торчали. Гая пару раз даже в Склиф с передозом эвакуировали. А у Дена после очередного передоза участок башки полысел.
Когда они соскочить с дозы решили, то денег ухнули больше, чем за всю жизнь прокололи. Несколько раз слезали. В клиниках лежали, в пансионатах минеральными водами отпаивались, всем вокруг так головы забили своими ломками и реабилитациями, что в какой-то момент им вообще верить перестали, и даже их родители решили, что на детках пора ставить крест. В один погожий весенний денек они, никому ничего не говоря, исчезли. Бросили все замуты и пропали, словно ветром сдуло.
Появились через четыре месяца румяные, и стало ясно, что дело у них пошло наконец-то на поправку. Вот уже три с небольшим года они к героину не прикасаются. Иногда, правда, ширяются стимуляторами, к которым привыкнуть сложнее, и они теперь собаку съели в этих делах. Так что за них я относительно спокоен.
Что касается Совы, то он вообще любит только анашу, а ко всему остальному относится с презрением, полагая, что от наркотиков один только вред. То что он сегодня "винтанулся", было событием уникальным, и мы все сделали вид, что он этого вообще не совершал.
Весной и осенью, как и у всех шизофреников, у него начиналось обострение, и он ложился отдохнуть в клинику неврозов. Там он в изобилии кушал всякие цветные таблетки и почти все время спал или дремал, при этом совершенно серьезно утверждая, что колеса наркотиков не содержат, а врачи - лучшие и добрейшие люди в мире. Разубеждать его в этом смысла не было. Пусть думает, что хочет, если ему хорошо так думать.
Вообще-то, я считаю, что у каждого свой кайф. И если кто-то запойно пьет, а кто-то колется - значит, так тому и быть. Пока человек сам себе не скажет "хватит!", никто ему не поможет. "Анонимные алкоголики" и "Лайфспринги" - по большому счету, говно, выкачивание денег из честных граждан в фонд голодающих детей Палестины.
Я видел многих молодых ребят, заезжающих на тюрьму в страшных ломках. Они неделями не могли ни есть, ни спать, ни ходить. Жили в бреду и судорожно бились на шконарях. Никто просто так не поделится своим раствором с незнакомым человеком только потому, что тот подыхает. Бесплатный сыр только в мышеловке. Если умрет, освободит место живым - вот и вся философия.
Но они не умирали. В конце концов их отпускало. Они постепенно приходили в себя. Оживали. Начинали ходить, разговаривать. Разговоры по началу сводились к одному - к наркотикам, к тому, как было плохо, как хорошо, что слезли. Наконец-то приходил момент осознания ущербности и беспросветности такого существования.
Но ненадолго. Через месяц, а-то и меньше, человек обживался, узнавал что к чему, и, принося со свиданки или от адвоката денег, сразу же мутил то, что было доступно. А поскольку при наличии желания и лавэ можно было вымутить все, что угодно, торчок начинал двигаться вновь, иногда еще плотнее, чем на воле. Если ты не куришь только потому, что нет сигарет - это еще не значит, что ты бросил курить. Так во всем.
-
Занимался рассвет. Солнца видно не было, но оно уже где-то взошло. Уставшие за сутки глаза слепли и приходилось щуриться, чтобы видеть дальше собственного носа. Я битых полчаса простоял у подъезда, ожидая рассвета, а как он наступил, не заметил. Прав Ден, когда говорит, что мне надо меньше думать. Пора подниматься домой. Скоро соседи поползут на работу. Придется здороваться, разговаривать. Дворника я, похоже, уже дождался.
Он вышел на меня из-за угла дома. Ослепляющие лучи делали его похожим на святого с нимбом вокруг худенького лица. Метла в руке придавала зрелищу комизм и я невольно заулыбался. Он, скорее всего, воспринял мою улыбку, как приветствие, и бодро поздоровавшись, встал напротив, приготовившись общаться. Я молча развернулся и молнией слинял в подъезд. Дворника мне только для полного счастья и не хватало.
Почтовый ящик был пуст и сломан. В лифте я вынужденно вспомнить о том, что "Спартак" чемпион, а Гай не кто иной, как "жадный блядун". Последний афоризм изобразил пару месяцев назад Сова, живущий прямо подо мной. Перед тем, как ехать домой, я решил заглянуть на этаж Совы. Вдруг они сидят там. Я нажал на цифру десять и воткнул зрение в пол. Механические двери закрылись, и негромкое жужжание потащило меня вверх.
Как всегда, воняло мочой. Валялась какая-то предвыборная листовка. Мне предлагалось голосовать за космонавта, который, как и полагалось космонавту, обещал безбедную жизнь и дешевый общественный транспорт. Поскольку общественным транспортом я пользовался редко, а в светлое будущее не верю с ранних лет, то решил за космонавта не голосовать. Да и врал он наверняка. Хочешь обмануть себя - поверь в силу космоса.
-
Пока я изучал печатную продукцию, рекламирующую выгоду космоса для транспорта, лифт благополучно распахнул двери на заказанном этаже. Передо мною стоял Ден. Мы изумленно уставились друг на друга и простояли в молчании до тех пор, пока двери не решили вновь разделить нас.
- Держи их, - провопил Ден, обеими руками и ногой ныряя ко мне. Наткнувшись на такое серьезное сопротивление, двери безвольно потрепыхались и умерли, оставив довольно широкую щель.
- Ты лифт сломал, олух! - я с горем пополам просочился в зазор. - Представляешь, если на отходняках зависнуть в шахте? Я бы тебя потом убил. Ты что здесь делаешь?
- Кайфую. Разве не видишь?
- Ты, вроде, к Наташе собирался.
- Пошла она, в натуре.
- Стало быть, не приняла. Ладушки, о грустном не будем. Здесь-то ты какими судьбами?
- Если расскажу, не поверишь, - Ден был очень странным: на бледном лице проступили синюшные пятна, а глаза приобрели неестественный зеленоватый отлив. - Ты один дома?
- Один. С кем мне быть? Сфинкс, и тот куда-то вчера соскочил. До сих пор не появился. По бабам, наверно, пошел.
Я внимательно изучал приятеля: одежда на нем была грязная, а ботинки так вообще чужие, на несколько размеров больше. Он явно побывал в передряге. От "винта" лицо пятнами не идет, глаза не зеленеют и в грязи валяться не хочется.
- Что на тебе за обувь?
- Бог Солнца, если ты мне не сумеешь объяснить то, что со мной случилось этой ночью, я сойду с ума. Только сначала дай мне чашку чая. И не спрашивай пока ни о чем. Дай дыхание перевести. Я, братан, такое сегодня пережил.
- С Наташкой что ли поругались?
- Да пошла она, в натуре. Сначала дай чаю. Потом тебе все расскажу.
Мы, не проронив ни звука, поднялись этажом выше по разукрашенной графитистами лестнице и встали напротив дверей в холл, за которыми открывался доступ к четырем малогаборитным московским квартирам. Я принялся шарить по карманам.
- Прекрати мозги канифолить. Отпоковывай ворота, иначе я прямо здесь, у тебя на руках кончусь, - Ден, может быть, и не совсем шутил. Лицо его стало еще бледнее, пятна проступили отчетливее, сбивчивое дыхание говорило о том, что сердечко шалит. - Не тяни кота за яйца. В натуре ведь труба. - Пока я рылся по карманам в поисках ключей, Ден испуганно таращился на меня выпученными зелеными глазами. - А это вообще ты, Бог Солнца? Дай-ка я тебя потрогаю.
- Потрогай. Только за жопу не мацай. Да что с тобой такое происходит, мать твою?
- Вроде ты, - Ден вцепился в мое плечо и сильно стиснул его пальцами.
- Да отпусти ты! Ключицу свернешь, боров,
Он убрал руку. Я вытащил из заднего кармана штанов ключи.
- Нашел. Только не вопи, как потерпевший, когда дверь открою. Соседей на уши поставишь. В квартиру попадем, тогда делай, что хочешь. А пока возьми себя в руки.
-
Ден пил чашку за чашкой.
- Полное обезвоживание организма, - пояснил он. - На отходняках такое бывает, сам знаешь. Чего ты так на меня уставился? Чаю жалко?
- Нет, пей на здоровье. Хочешь, пивом угощу? У меня в холодильнике есть пара бутылок. Оттянет.
- Я теперь, братан, вечность ни алкоголя, ни наркоты не попробую.
- Может, все-таки скажешь, что с тобой стряслось? Как ты у Совы на лестнице очутился вместо того, чтобы у Наташки быть? Ты ведь к ней, кажется, собирался.
- Пошла она, в натуре! Дома надо ночами сидеть, а не шалаться. Если бы она дома была, то и со мной все хорошо было бы, - Ден понемногу приходил в себя. Пятна сошли, глаза стали серыми, его глазами. Цвет лица оставлял желать лучшего, но бледность уже не казалась неестественной.
- Хочешь, прими душ. Дать тебе полотенце?
- Даже не знаю.
- Прими-прими. Получшеет.
Мы сидели на кухне. Под потолком были протянуты две бельевые веревки. На одной из них висело банное полотенце. Я снял его и протянул Денису.
- Шампунь и все такое на полочке под зеркалом. Захочешь побриться, возьми новую насадку. Это в шкафчике над стиральной машиной. Там же пена для бритья.
- Бриться я сейчас не буду. Еще вскроюсь случайно, - Ден взял полотенце и отвалил в ванную комнату.
Я подошел к окну. Из него открывался отличный вид. Прямо из-под дома выбегало Ленинградское шоссе, отсвечивающее на утреннем Солнышке матовым блеском. Параллельно дороге, только чуть правее, тек Канал имени Москвы, утопающий на дальнем от меня берегу в зелени, из которой торчали воткнутые в голубое небо скальпели башенных кранов. Ближе ко мне располагался грузовой порт. Круглосуточно оттуда доносился приглушенный гул двигателей - разгружались тяжелые баржи, приплывшие сюда с разных концов необъятной родины. Дорога и канал так и уходили вдаль двумя непересекающимися, по заявлению Евклида, прямыми. Далеко впереди они делались похожими на две реки, тщетно пытающиеся обрести одно русло и теряющиеся между многоэтажками. Стекла домов рассыпали во все стороны солнечные зайчики. Впереди лежала Москва, разрезанная пополам созданными по человеческой прихоти коммуникациями.
Глядя на этот психопатический пейзаж, я пытался представить, как бы почувствовал себя Наполеон, попади он на мое место? В какие думы был бы он тогда погружен? Приготовила бы ему пожар нынешняя столица, или охотно легла бы перед ним на спину, готовая по первому приказанию раздвинуть ноги? Да и откуда теперь взяться Наполеону - в мире барыг и блядей?
---
Я вытащил из холодильника обе бутылки, открыл их прямо о край кухонного стола и припал к горлышку одного из фуфырей. Горькое, тягучее, ледяное пиво обволокло язык и больно ударило газами в нос. Я закашлялся.
- По спине треснуть? - Стоя в трусах и тапочках, Ден был очень смешным. Перекаченные руки, торчащие из узкой грудной клетки, длинные худющие ноги, весь волосатый. Какой-то несуразный, одним словом.
- По башке себя постучи, китайский болванчик. Очухался? Может пива все-таки хлебнешь, трезвенник?
- Давай. После душа сам Бог велел. Ты уж прости, но меня как-то очень круто нахлобучило. - Он виновато переминался с ноги на ногу.
- Пей и молчи, пока не выпьешь, - я пододвинул к нему второй пузырь. - Ты бы присел, а-то смотри, примелькаешься.
Ден уселся за стол и впился в бутылку. Через минуту он поставил ее на стол пустой.
- Теперь, когда ты наконец-то стал опять похож на себя, я готов внимательнейшим образом выслушать историю о том, куда ты, мать твою, дел свои ботинки.
- Я не хочу об этом говорить, - Ден конфузно потупил глаза долу. - Крыша протекла, друган. Глюки начались, температура поднялась. Иду я по дорожке за Гаевской пятиэтажкой, и вдруг мне кажется, что из кустов на меня кто-то броситься должен. Я сам не заметил, как ломанулся бежать. А потом вообще дурка началась. Змеи кругом мерещились, карлики какие-то шныряли вдоль стен. Черт его знает, что такое со мной произошло. Теперь, кажется, все в порядке.
- Ты уверен?
- Вроде да.
- Вроде да, - передразнил я его. - Что у тебя с Наташкой стряслось?
- Она мне дверь открыла и говорит: "Я тебя обвинченного к себе не пущу". Я ей отвечаю: "Я не винтился. А она мне: "Ты на свои глаза посмотри". И захлопнула дверь. Да пошла она, в натуре!
- Это точно.
- Я вас походил по району поискал. Нигде не встретил и подумал, что вы у Совы на лестнице сидите или у тебя дома. Тут еще глюки начались. Кое-как до вашего подъезда добрался. К тебе зашел - тишина. К Сове спустился - тоже пусто. Решил посидеть на батарее покурить. Тут опять началось. Дубль два. Сначала сигарета в руке задрожала, потом рука стала чужой, потом в голове шум какой-то…
- Это все понятно. Но с кем ты ботинками поменялся и почему ты весь грязный был?
- Не знаю.
- То есть как, не знаю? А кто знать должен?
- Отстань ты от меня с ботинками. Правда, не знаю. И знать не хочу. Я ссать хочу, - жалобно простонал Ден.
- Спасибо, что сообщил. Тебе подержать или ты сам справишься?
Он встал из-за стола и скрылся в туалете.
- Слушай, давай я тебе как-нибудь после все расскажу. Облом сейчас напрягаться с памятью.
- Ты вначале выйди из туалета, а потом уже разговаривай. И руки помыть не забудь.
- Не забуду. Только ты мне пообещай, что больше меня пытать не будешь.
- А ты пообещай, что когда-нибудь сам расскажешь.
- Обещаю.
- Я тоже обещаю. И хорош трепаться. Ты что, побазарить туда зашел?
- Ты сам со мной разговариваешь.
- Денис, ты можешь приткнуться? Иначе больше у меня дома на дальняк не пойдешь.
- Вот видишь, ты сам со мной разговариваешь.
- Мать твою, ссы молча.
- Я это и делаю.
- И руки помыть не забудь.
- Я после туалета всегда мою руки. Совсем не обязательно об этом мне напоминать. Тем более два раза. Как я могу молча это делать, если ты меня прямо провоцируешь?
- Я никого не провоцирую.
- Расскажи прохожему на себя похожему.
- Денис, с кем ты махнулся обувью?
- Ты же обещал не спрашивать.
- А ты обещал молча ссать.
- Я такого не обещал.
Журчание в туалете закончилось и звук водопада, выпущенного на свободу из сливного бачка, возвестил о том, что Ден наконец-то сделал свои дела.
Он вышел довольный и веселый.
- Руки помыть не забудь, - вновь напомнил я.
- Как же ты притомил со своими руками, - Ден смотрел на меня и улыбался.
- Не со своими, а с твоими, олух. Мои чистейшие.
- Вот уж в чем я крепко сомневаюсь.
- Хватит кривляться, Денис. Иди мой руки и возвращайся поскорее сюда. Есть серьезный разговор.
- Есть базар? Тогда базара нет, я пулей. Ты чего сразу-то не сказал?
- Сразу я был озабочен твоим состоянием.
- Ну и как?
- Что "как", мать твою? Ты когда-нибудь помоешь руки?
- Не гневись на меня, о Солнцеподобный, - Ден прижал к волосатой груди руки и уставился на меня слезливыми глазами. - Пощади, могущественный и всесильный. Не дай рабу твоему умереть у ног твоих.
- Клоун херов.
- Еще какой, - он повернулся "кругом" и, чеканя шаг, отправился мыть руки.
-
Мы уже беседовали минут двадцать, когда раздался звонок в дверь. Я открыл и увидел прямо на пороге Сову и Гая.
- Как вы попали в холл? - строго спросил я.
- Ты что, забыл с кем дружишь? - ответил вопросом на вопрос Гай и, приняв стоическую позу, продекламировал, - нет в мире таких дверей, которые смогут удержать нас.
- Помни, Бог Солнца! Поднимется могучий кулак многомиллионного рабочего класса и деспот империализма, огражденный мощными штыками, распадется в прах, - прибавил Сова.
Эта фраза была выбита в стене местного фабричного клуба, в котором по субботам устраивались дискотеки. Сова, любивший трахать только разных девок, старался не пропускать эти мероприятия. Еще бы - на них съезжались малолетние бляди из всех близлежащих районов. Повзрослевших кобыл Сова не слишком жаловал.
Ушлость приходит к людям с годами. Бабы не исключение. Пожившая телка просто так трахаться не станет. Ей обязательно надо или наркотиков, или еще чего-нибудь. О проститутках сейчас речи нет - с ними и так все понятно. После года на панели в голове у девки что-то меняется. И не только в голове. Между ног тоже пересыхает.
Я потому и не люблю проститню - окромя бабла их ничем не пронять. Ебля для них даже не спорт. Они любят деньги, которые им дают мужики, а самих мужиков зачастую за людей не держат. Другое дело - только что закончившие школу соски. Они и в жопу дадут в познавательных целях.
Сова любил именно таких - вечно голодных и почти всегда чем-то больных террористок с первым размером груди. Он постоянно от чего-то лечился. Триппер для него был, в натуре, гусарским насморком, и только. Мы с ним иногда ругались на этой почве. Я никак не мог понять, зачем ему это надо? Вроде, взрослый человек, а ведет себя как подросток. Ни одной юбки не пропускает.
Сколько конфликтов из-за этого было. Однажды даже на разборки ездить пришлось. Сова чуть ли не изнасиловал дочку высокосидящего мента. Так хотели обернуть дело, по крайней мере. Она с ним, конечно, по доброй воле пошла. Кто же мог подумать, что Сова ее дрючить будет больше суток. Дома доченьку мамочка с папочкой кинулись искать, подружкам звонить, другим родителям. Нигде нет. Папаша подрядил своих мусорков на оперативный поиск. Потом пожалел, наверно. Не предполагал ведь он, что его дочь окажется первостатейной давалкой, посещающей все злачные места округи. Вот он и решил за свой позор отыграться на Сове. На дочку, когда та домой вернулась, надавил и выпытал, где и с кем она была. На что этот мусор тупорылый рассчитывал, сложно сказать. Но идиотом он себя выставил и перед нами, и перед другими ментами. Мы на стрелу когда приехали, то их там оказалось пятеро. Все в штатском, с золотыми браслетами на запястьях. Хрен отличишь от нормальных пацанов. Если бы они молчали, то можно было бы и не догадаться, что они мусора. Описывать всю эту байду смысла никакого нет. Мы по очереди сказали, что трахали его дочь. Он аж потерялся. Другие мусора, поначалу тоже что-то вякавшие, притихли. Полноценный человек на месте этого папаши руки бы на себя наложил, наверно. А этот ничего - развернулся, сел в машину и уехал, пообещав нас засадить.
Когда он двигатель прогревал, я подошел к автомобилю, нагнулся к открытому окошку и сказал: "То, что твоя дочь блядина - твоя вина. Она за твои грехи расплачивается, за все твои мерзости". Он на меня с такой ненавистью посмотрел, что я все понял - ему насрать на дочку, ему надо нам отомстить не за оскорбление, а за то, что он не прав оказался. Для него это даже не личное дело. Зоология в нем взыграла. Но он потом так ничего и не сделал. Пропал с горизонтов. Зато дочка его не пропала. Сова еще пару раз ее потом имел. Не столько из желания, сколько назло ее папаше и всем ментам.
---
- С добрым утром, паяцы, - я отошел от двери, давая возможность ребятам войти в квартиру. - Проходите. Вся труппа в сборе.
- Кто там? - донеслось с кухни.
- Слышу знакомый голос, - Сова сидел на корточках и развязывал шнурки.
- Повелитель мух и муравьев, как поживаешь? - вновь прозвучало с кухни. - Ты один, или повелитель клопов и тараканов тоже решил побаловать нас своим присутствием?
- Ты сегодня даже слишком проницателен, - Гай уже разулся и ждал Сову, все еще воевавшего со шнурками.
- Вы что, провели всю ночь вдвоем? - не унимался Ден. - Весело было? Надеюсь, позовете на свадьбу. Где собираетесь праздновать?
- Мы еще не решили. Совыч предлагает гей клуб, а я настаиваю на нудистском пляже, - Гай был из тех людей, которые, начав шутить, уже долго не могут говорить серьезно.
- Подожди, Ден, я почти освежевал шнурки. Следующий ты, - Сова встал с корточек. - Всевышний, ты позволишь нам с Гаем воспользоваться твоими пассатижами для крепкого братского рукопожатия с этим хамом? Только сначала, с твоего позволения, я бы хотел поссать. И, будь столь сказочно любезен и неподражаемо великодушен, поставь чайник. Дико стебает жажда.
- Мы, понимаешь ли, всю ночь отплясывали нижний брейк на проспектах любимого города, и теперь чувствуем себя подавленными и разбитыми, - пояснил Гай. - А где Сфинкс? Почему не встречает дорогих гостей?
- Ушел гулять. Чай заварен. Ден, как пустыня, уже вобрал в себя целое озеро воды.
- Тогда я вначале попью, а потом поссу, - решительно произнес Сова, акцентируя внимание на слове "потом".
Мы все вместе, гуськом, направились в кухню. Когда парни обнаружили сидящего в трусах и тапочках приятеля, их ликованию не было конца. Пока я разливал чай, они наперебой осыпали его колкостями.
- Как дела, любитель окороков?
- Ты что, для нас разделся?
- Вы только посмотрите, какой он аппетитный.
- Бог Солнца, у тебя есть вазелин, или вы уже весь израсходовали?
- Бог Солнца, скажи по старой дружбе, что лучше, Ден или баба?
- Денис, разреши сделать тебе массаж.
- Вы только посмотрите, какие на нем трусики.
- Ах! Какая у нас чувственная кожа!
- Если хочешь, я потру тебе в ванной спинку.
Я знал, что это может продолжаться бесконечно, пока ребята не начнут ссориться, и решил прекратить их скабрезную перепалку.
- Я, конечно, все понимаю. Мы ночь не спали, сильно устали от важных дел, проголодались и все такое прочее. Но если вы не угомонитесь со своим странным юмором, то продолжить изысканную беседу вам придется где-нибудь в другом месте. Меня подташнивает от всего этого. Хочется, Гай, посмотреть на пидораса, включи телевизор. Там их полно. У нас, между прочим, Сова, до вашего появления состоялся довольно серьезный разговор. Мы даже хотели обратиться к вам с просьбой о помощи. Но поскольку кроме мускулистых тел и волосатых жоп вас сегодня ничем, похоже, не заинтересовать, разговор придется отложить на другой раз. Так что, господа любители задних проходов, пейте чай, справляйте, если кому надо, нужду, и валите отсюда. Я в натуре притомился за ночь. У меня отходняк и плохая самочуха. Если же вдруг вам все-таки станет интересно, что мы с Деном решили сделать, то придется сменить манеру общения и постараться смириться с тем, что один из нас сидит за столом в трусах. К тому же, если беседа будет продолжаться в том же ключе, в каком она началась, я уверен, что через короткое время Денис взбесится, и вы перебьете мне посуду и переломаете мебель. Не говоря уже о ваших собственных костях, которые меня интересуют хоть и в меньшей степени, но все-таки.
- Да, братан, у тебя действительно была тяжелая ночь, если ты так реагируешь на обычные шутки. Ден, - Гай протянул ему руку, - держи краба. Не обижайся, если чего не так. Отходняк, понимаешь ли. Твое гузло мне пополам - не дрейфь.
- На обиженных воду возят. - Пробурчал Ден, пожимая протянутую руку.
- Ну если все ништяк, я для начала поссу, а потом уже чай и разговор. Если базар в натуре конкретный, то на парашу во время него бегать понт фуфловый, - Сова тоже протянул Дену клешню. - Подержись, неженка.
- Руки помыть не забудь, - после этих слов Ден хлопнул своей ладонью о ладонь Совы.
- В смысле?
- В прямом, - Ден был совершенно серьезен.
- Да что с вами происходит? - чуть ли не провопил Сова и пошел к умывальнику.
- Ты вроде ссать собирался? - по-прежнему абсолютно серьезно спросил Ден. - Руки, к твоему сведению, моют после туалета и не в раковине, где стоит посуда, а в ванной комнате.
Сова плюнул в раковину и пошел в туалет.
Пока он справлял нужду, мы расселись по стульям, оставив одно место для него. Через минуту все были в сборе.
Я пристально смотрел на Сову.
- Ты чего так на меня уставился? - Сова даже заерзал под моим взглядом.
- Руки помыл?
- Мать вашу, умеете же вы доставать людей! - он резко встал и напропалую кроя матом, пошел мыть руки.
Мы молча подождали его. Он молча пришел и молча уселся на свой стул. Мы молча посидели пару минут. И только после этого я начал говорить.
-
Я говорил долго. Говорил обо всем. Сначала я видел, как они снисходительно поглядывают на меня. Пусть, мол, выговорится. Один только Денис смотрел в окно и думал о чем-то другом. Он уже все знал и в глубине души ликовал. Да и в окно он уставился скорее всего для того, чтобы легче было скрывать эмоции. Я говорил о жизненных принципах, которых мы придерживались, о воровских законах, которые мы начали забывать, о вреде наркотиков, перечеркнувших уже столько жизней и судеб, о сраной стране, в которой нам надо как-то выживать. Я говорил о том, что в один прекрасный момент каждому придется платить по счетам за содеянное, о том, что меньше всего хочется в неволю. Постепенно я увлек их и даже Ден перестал смотреть в окно и развесил уши, на которые я шнуровал и шнуровал свою лапшу. Под конец этого длинного спича я совершенно неожиданно сказал, что пора забрать свое у антикварщика.
Денис торжественно улыбнулся, а Сова и Гай сделали громкий выдох. Они долго ждали, пока я решусь на это. Антикварщик был непростым человеком. На него работало несколько бригад, им были куплены многие мусора. Но главное, он был авторитетом. А наехать на авторитета - дело нешуточное. В конечном счете никого не интересовало бы, кто прав, кто виноват. Утечка этого разговора уже могла бы стать серьезной и трудноразрешимой проблемой.
- Ты понимаешь, что теперь будет? - Сова был серьезен, как никогда. Вся его шутливость испарилась, словно ее и не было.
- Я никого не заставляю. Колхоз дело добровольное.
- Придурок, - Сова даже встал со стула. - Я хочу сказать, что не пройдет и месяца, как он окажется на кладбище, а мы, от греха подальше, поедем загорать в Турцию или на Кипр. До кучи, он ведь очень богат.
- Это точно, - просветленная улыбка Гая сияла во все его лицо.
- Если бы он был беден, - я тоже встал, - то я предложил бы его просто кончить где-нибудь на улице. Но он, как верно подметил Сова, имеет уйму бабок. Поэтому надо решить, как их забрать себе.
- А потом уже его зарезать, - добавил Ден.
- Зачем обязательно резать? - недоуменно вскинул брови Гай. - Ты, когда голый, особенно кровожаден. Можно и пристрелить стукача задрюченного.
- Только сначала я отрежу ему язык, - не унимался Ден.
- Братуха, ты бы сходил оделся, - порекомендовал Гай. - Авось подобреешь на децл. Как ты там, Всевышний, говоришь? Пора платить по счетам? Эта падла все попутала. В натуре.
- Блядь буду, время пришло. Он мне должен, как минимум двести кусков, которые не оплатил за чисто выполненную работу. Плюс адвокат, плюс передачки, плюс взятки судье и следователю.
- Плюс за моральный ущерб и аморальное поведение, - Ден вновь пошел пятнами, видимо представив себе такое количество наличности. - Короче, заберем все, а его самого красиво отрихтуем.
3
-
- Я раз десять терял сознание. Не меньше. Эти трое суток показались мне вечностью. И все из-за какого-то сраного кришнаита! Мать его! Я его мир имел!
- Нет, Денис, ты поимел его самого. И не его надо крыть по матери, а тебя, долбанного слюнтяя. Если бы ты тогда сразу рассказал что к чему, все вышло бы нормально.
- Ничего бы не вышло. Что я должен был тебе рассказывать? Ты, Бог Солнца, решил, что ты в натуре Бог? Как ты собрался отмазывать меня от дохлого кришнаита? На меня его вешают! Ты понимаешь? Вешают!
- Вот ты говоришь, говоришь, а я знаешь чего понять не могу? Ты его пришил или нет? Или это действительно мусора тебе его клеют? Ты какую-то пургу несешь всю дорогу. Себя послушай. Из твоих слов получается, что это не ты его препарировал. Но, в то же время, ты не отрицаешь, что это мог сделать именно ты. Ты в состоянии аргументы какие-нибудь привести? Мы здесь вдвоем. Ты ведь не на допросе. Или до сих пор не можешь очухаться после отдела?
- Ты бы через такое дерьмо прошел! Ты посмотри, они мне там ногти рвали. Они мне в колено иголки засовывали.
- Я через это проходил. Потому и остаюсь до сих пор спокойным и уравновешенным. Знаю я, каково чувствовать себя раздавленной кучей дерьма. Но пойми, при всем моем уважении к твоим страданиям, ты несешь пургу. Гонишь в чистом виде. А я хочу услышать, как все было на самом деле. Я бы дал тебе больше времени, чтобы перевести дыхание, но времени-то как раз у нас с тобой и нет. Тебя вот-вот объявят в розыск.
- Если уже не объявили.
- За это особенно не беспокойся. Они работают медленно. После того, как ощиплют всех старушек у метро и успокоят подвыпивших доходяг, примутся за тебя. Но сегодня вечером тебе надо соскакивать из Москвы. У меня есть место за сотым километром. Там тебя искать не будут, потому что там искать некому. Деревенька территориально находится в Московской области, недалеко от города Электрогорск, а защищать ее от правонарушителей должны владимирские менты. Получился островок ничьей земли. Владимирские мусора на елде вертели эту общественную нагрузку. Красноперые везде одинаковы - пальцем не пошевельнут просто так. Охота, думаешь, им бензин жечь и свое бесцветное время тратить на сомнительные поездки за полсотни верст от родимого отдела? Да и не безопасно в леса, населенные детьми тех, кого они когда-то выселяли за сотый километр, забираться. Охотников на красноперую дичь на Руси много.
- Меня не прет ни на какую дичь охотиться. Мне перекантоваться надо. Только и всех делов.
- Живи там хоть всю жизнь. Но это не выход по любому. Надо твою проблему решать здесь. И чем быстрее я начну, тем больше шансов. У нас на общаке хватит денег, чтобы купить всех этих поганых следователей. На крайняк, дадим на лапу начальнику отдела. Он чмо конченное и жадный неимоверно. Если возьмет, значит все ништяк. Если забоится брать, значит надо думать дальше. Ты все это время будешь сидеть тихо-тихо в той дыре, в которую я тебя привезу. Раз в неделю или чуть реже постараемся тебя навещать, привозить пожрать и прочее необходимое.
- Думаешь, прокатит?
- Я тебе говорю, что собираюсь делать, только и всего. Но ты, в свою очередь, прямо сегодня должен мне рассказать, что случилось на самом деле с кришнаитом, и что ты написал в мусорской?
- Ничего я не написал. Что я, баран по-твоему? Они надо мной потому столько и глумились, что я отказался даже говорить, не то что писать.
- Я сейчас пойду по делам на часок. Ты за это время помойся, возьми в холодильнике все, что сочтешь нужным. Рекомендую осетровый шашлык и к чаю круглые пирожные. К моему возвращению чтоб ты был нормальным человеком, а не забитой скотиной. Помни - у нас почти нет времени. Прежде чем идти в отдел, надо сныкать тебя, а прежде чем ныкаться, ты должен все мне рассказать. Иначе, с чем я пойду в отдел?
- Когда будешь выходить из подъезда, посмотри вокруг. Мне кажется, тебя могут пасти.
- Как тогда ты ко мне попал?
- Влез окном в квартиру на первом этаже с другой стороны дома. Там все еще спали. Я потихонечку прошел через прихожку, открыл дверь и выскользнул в парадняк. Это ведь совсем поутру было.
- В хате, надеюсь, ничего не прихватил?
- Кончай ты. До того мне, можно подумать. Слушай, Всевышний, а давай я на стрелку к Сиплому с тобой схожу. Только пойдем не очень быстро. Колено сильно ноет. Мне сейчас, может, как раз и надо проветриться? Как думаешь?
- Я думаю, что Москва один из самых красных городов мира. Столько ментов, сколько в нашем городе, нет нигде больше. Ты что, осел, забыл, где живешь? Тебе выпала честь быть гражданином государства стукачей и наушников. На стрелку он собрался, бляха муха. Пройтись ему охота. Проветриться захотел? А как насчет булавки в здоровом колене? Тебе мало? Тебе сейчас надо спрятаться. Пока кришнаит числится за тобой, тебя самого быть не должно. Тебя нет, словно никогда и не было.
-
Как же он мог сделать такое? Чувствовалась явная несрастуха. Мусора это тоже понимали. В ином случае чего ради они прессовали Дена столько времени? Неизвестно чем бы для него эта история закончилась, если бы он не сломился. Красавец! По водосточной трубе с четвертого этажа в наручниках долезть до земли. После трех суток пресса! На такое способен не каждый. Разумом он, правда, слегка повредился, но ничего, через недельку будет, как новенький. Да и грешно требовать от человека стопудовой стойкости. Два здоровенных детины заводят тебя в серую комнату с низким потолком, а потом берут за руки и за ноги и враскачку бьют то об потолок, то об пол, проделывая это с такой легкостью и уверенностью, словно вытряхивают простынь. Позвоночник хрустит, суставы скрипят, башка безвольно болтается на готовой в любую секунду порваться нитке шейных позвонков. На десятом ударе даже герою покажется, что он вонючая лужа блевни. Лица пидорасов, проделавших с тобой такое, запоминаются потом на всю жизнь. Если, конечно, наглухо не отшибает память. Они засовывали Дену в коленную чашечку швейные иглы и уходили, заставляя его таким образом вытаскивать орудия пыток самому. О том, что Дена приняли, не знал никто. Мы решили, что он завис с какой-нибудь девицей. Над ним могли бы издеваться столько, сколько было надо для того, чтобы он сломался и подписал все бумаги.
Не понимаю, чем думал тот мудозвон, который написал в одной из своих книжек - "вор должен сидеть в тюрьме"? Ведь сейчас не тридцатые годы. Политики вопят о том, что у нас правовое государство. Лживые гавноеды! В этой стране никогда ничего не поменяется. Попав к мусорам, у тебя нет даже права хранить молчание, даже права говорить правду. Ты должен заискивающе улыбаясь и всем своим видом показывая, что тебе страшно, повторять то, что скажут тебе они - красноперые выродки, халдеи украденной власти. Иначе тебя ждет дыба, каленое железо, котел с кипящей водой, одиночная камера, в которую время от времени будет заходить пара слуг отечества и насиловать тебя или избивать до обморочного состояния. На завтрак, обед и ужин на тебя могут мочиться целой ротой подвыпившие менты, рассказывая при этом тупые анекдоты про партию и правительство. И все потому, что они считают, будто вор должен сидеть в тюрьме?
В этой стране никогда ничего не поменяется. В этой стране невозможно ничего поменять. Перемены несут страх, а люди и без того зашуганы до кошмарных снов. Из поколения в поколение рабы плодили рабов. Но даже после того, как рабы забрали по беспределу власть, они все равно остались рабами. С того момента, как во главе страны встал сын сапожника, начался не просто упадок. Упадок начался давно. Еще задолго до Крещения Руси. Я думаю, рабами были уже первые славяне, пришедшие на эти земли. "Мы не рабы, рабы не мы". Зачем свободному человеку напоминать о том, что он свободен? Зачем маленькому ребенку, впервые открывшему Букварь, рассказывать о том, что он не раб, если его родители вольные люди? Зачем?
Я шел на стрелку с Сиплым, который хотел открыть на нашей территории торговую точку, но думал совершенно не о том, о чем было надо. Меня сейчас не интересовал предстоящий базар о разделе предполагаемых барышей. С Сиплым нетрудно будет договориться. Он варится в этой каше, как и мы, с детства. Вести дела с такими людьми милое дело. Ден хотел пойти со мной, но я чуть ли не насильно оставил его дома. Нечего светиться. В его положении лучше всего залечь на брюхо и не высовываться, пока страсти не улягутся.
Мне не верилось, что он выпустил всю обойму в кришнаита. История была шита белыми нитками. Ден в ту ночь, когда мы "винтились", не брал с собой пистолет, а значит, ему не из чего было расстреливать иноверца. Существовало еще множество больших и малых мелочей, говоривших за то, что это не он. Настораживало, с какой решительностью и целеустремленностью мусора вешали на Дена абсолютно гиблую делюгу. У них ведь не было ни одного вещдока, ни одного свидетеля преступления. У них не было ничего против Дениса. Тем не менее, в качестве очередной жертвы они избрали именно его. Жизненный опыт подсказывал мне, что за всей этой историей кто-то стоит. Воображение рисовало размытый портрет человека, который однажды уже выпачкал мою жизнь. Но поскольку кроме ничем не оправданного подозрения у меня никаких аргументов не находилось, я решил пока не засерать себе голову. Сначала Сиплый, а потом все остальное.
---
Он уже ожидал меня. Мы забились на полдень, но я из вежливости всегда старался подходить хотя бы на пару-тройку минут пораньше. Так обстояли дела и теперь. Приходя прежде указанного времени, ты тем самым демонстрируешь свое уважение к тому, с кем встречаешься. Это один из неписаных законов улицы, да и вообще жизни. То, что Сиплый к моменту моего появления уже стоял на обговоренном месте, сулило беседу, наполненную взаимопониманием давно знавших друг друга людей, а не ругань или бестолковое словоблудие, перемешанное с затянутыми до двусмысленности паузами.
- Здравствуй, друг, - подходя к нему со спины, поприветствовал я.
- Здравствуй, - он обернулся, и мы обнялись. - Давно не виделись. Как твои дела?
- Не могу сказать, что плохо. По крайней мере, до сегодняшнего утра все было здорово.
- Утро давно прошло, Бог Солнца. Мне нассали в уши, будто из местного отдела сегодня спозаранку слинял узник. До тебя эта новость еще не докатилась? - Сиплый смотрел мне прямо в глаза.
- Я очень тебя прошу, Толик, скажи все, что ты об этом знаешь. Давай не будем валять дурака и вилять хвостами. Не путай меня, Сиплый. Колись, если что-нибудь знаешь. Я слышал, что Ден выпорхнул из клетки. Ты ведь по курсам, что он не посторонний в моей жизни. К тому же у моего подъезда стоит мусорская машина с двумя операми. Скажи все, что тебе известно. Надеюсь, ты помнишь, что я человек благодарный, - я никак не мог ожидать подобного развития нашего разговора. Кто его знает, Сиплый вполне мог располагать полезной информацией.
- Я и не собираюсь валять дурака. Одно правило: по возможности давай не будем задавать вопросы.
- Ладушки. Я только за.
- Есть у тебя один очень старый друг. Один очень древний друг. Древнее мамонта. Он опасается, что от тебя у него могут быть дети. Он не предвидел, что ты выйдешь всего через два года и так быстро после возвращения наберешь очки. Мусора хотят, чтобы Ден взял на себя труп. Тогда им официально разрешат прослушивать ваши телефоны, подсматривать за вами в бинокли, снимать вас на видео. Прокурор даст им добро относится к вам, как к организованной преступной группировке. Они хотят загнать тебя в угол. Распоряжение насчет Дена в местный отдел пришло сверху. Я точно не знаю от кого, но можно методом тыка вычислить имя и звание доброжелателя. У меня давние отношения с некоторыми мусорами. Если хочешь, попробую пробить поляну. - Сиплый по прежнему смотрел на меня прямым открытым взглядом ничего за собой не чувствующего человека. Мы были знакомы очень много лет, и я хорошо знал этот взгляд. Ему можно было верить.
- Толик, давай пока перейдем к теме, ради которой мы встретились. Ты ведь хочешь открыть магазин, если я не ошибаюсь.
- Ты ошибаешься, если думаешь, что я воспользуюсь ситуацией в свою пользу. Что бы не произошло, я буду работать под тобой. Если это сейчас невозможно, я готов ждать столько, сколько понадобится. Безо всякого там пидорской говна с моей стороны. Насчет барышей не переживай. Двадцать процентов твои, - он положил руку мне на плечо. - Может я и придурок, но хочется в тебя верить. Ты справишься?
- А как ты сам думаешь?
- Я ничего не думаю, Всевышний. Я ведь по понятиям барыга, масть не слишком уважаемая.
- По моим понятиям, ты человек, Толян. Спасибо тебе за все. Сейчас нам очень нужны бабки, но как только станет полегче, не ты будешь нам помогать жить, а мы сами начнем давать тебе деньги в оборот, чтобы у тебя побольше прилипало на карман. Я тебе это обещаю.
- Если думаешь, я откажусь, зря надеешься.
- Я сейчас тоже ничего не думаю, Толик. И знаешь что, пробей через своих ментов, что к чему. Буду очень признателен.
- Посмотри, какой день, - резко сменил тему Сиплый. - Жить прямо хочется. Я, когда срок мотал, ненавидел такие дни. Солнце светит, теплый ветер дует, люди пьют газированную воду, едят мороженое, а ты сидишь за решетками, кругом пелена табачного дыма и пожелтевшие от него лица сокамерников. Особенно осень одну запомнил. На малом спецу тогда сидел. Смотрю я, помнится, в зазор между ресничками на окне и вижу цветные листья на деревьях. Вдруг меня запахом этих листьев прямо обдало. А впереди, как минимум, четыре года пустоты. Глаза туманом заволокло, как представил. Мне там часто один и тот же сон еще приходил: я еду на троллейбусе и смотрю в окно, за которым дети с надувными шариками ходят и двери магазинов открываются со скрипом. Только в тюряге допер до всего этого. Это же кайф, Всевышний. Это даже лучше, чем героин. Это круче всего. Я тогда понял, что такое свобода. Свобода, оказывается, и есть надувные шарики, разноцветные листья и скрипучие двери. Так просто все. Странно как-то даже. Блядь буду, странно, - он убрал с моего плеча руку и встал напротив. Он ничем не выдавал озабоченности: на гладком, без единой морщинки лице светилась естественная улыбка умиротворенного человека. - Пойдем, попьем пивка?
- Только по кружке. Времени нет. - Ден, как навязчивая идея, засел у меня в голове, постоянно там ворочался и что-то бубнил, ежесекундно напоминая о себе.
- Я угощу, если ты не против.
Мы свернули за угол бойлерной, у которой разговаривали, и сквозь узкую щель между чуть ли не сросшимися постройками прошли в "квадрат". Это был четырехугольный, почти полностью заасфальтированный, совершенно квадратный двор, посреди которого сиротливо и грустно прижился пивной ларек. Со всех сторон его окружали стены четырнадцатиэтажных домов, стоящих впритык друг к другу. По причине такой остроумной застройки солнечные лучи крайне редко попадали на пятак двора. Редкие деревья здесь росли плохо, старики предпочитали прогревать свои радикулиты и прочие болезни, свойственные усталости от жизни, где-нибудь в иных местах, дети, как и положено детям, уходили играть вслед за стариками. В одном из самых неудачных дворов района кроме припаркованных автомобилей, пивного ларька и любителей пива не было ничего.
- Взбодрись, Бог Солнца, входим в сумеречную зону. Ты пьешь такое пиво?
- Конечно. У меня ведь было, как и у всех нас, алкогольное детство. Лена здесь еще работает?
- Надо же! Ты, брат, даже знаешь имя продавщицы.
- Она моя одноклассница. Я, Толик, здесь знаю всех.
-
Вместо того, чтобы выпить кружку, я вылакал не меньше пяти литров, потратив на это около двух часов. Теперь я шел домой и думал о ворчании, которым встретит меня Ден. Наверняка начнет ехидничать на тему пьянства, а когда увидит у меня в руке алкоголическую авоську родом из позапрошлой пятилетки, в которой плещется трешка разливухи, его точно тряханет. "В такой ответственный момент, - пафосно скажет он, - ты не только нализался сам, но и решил споить попавшего в беду друга. И чем? Дешевым пойлом, которое тебе бесплатно налили в "квадрате". Тебе должно быть стыдно, Всевышний, за такое свое поведение. Мне же, твоему боевому товарищу и соратнику по нелегкой борьбе, мучительно больно смотреть на твои бесцельно прожитые годы".
После этих слов я поставлю банку на пол. Мы обнимемся и пойдем на кухню бухать. Мы не будем говорить о делах, Ден не будет жаловаться на полученные побои, за окном будет светить Солнце и шуметь Ленинградка, мы изо всех сил начнем лупить об пол ногами, призывая таким образом к себе Сову. Потом придет Сова и спросит Дениса: "А куда это, друган, ты пропадал?" И начнутся заново разговоры о делах, Ден опять всплакнет, теперь уже Сове в жилетку, о своей несчастной жизни. Но все равно станет немного легче на сердце и добрее на душе. Разливное пиво иногда способно сделать человека счастливым - пускай и на мгновение.
---
Напротив подъезда, прямо на солнцепеке стояла красная "шестерка" с госномерами. В ней сидели два усатых опера и наблюдали за тем, как я выруливаю из-за угла соседнего дома. Слегка прихрамывая на ту сторону, с которой болталась авоська, я приблизился вплотную к их автомобилю, поставил баночку на асфальт и заглянул в салон. Стекла в дверях были опущены. Я смотрел на них, облокотившись на горячую крышу и немного согнувшись в пояснице. Они растерянно уставились на меня.
- Привет, - абсолютно ровным тоном сказал я. - Господа, представьте себе такую картину: я сегодня выпил реку пива и ни разу не помочился. Позвольте мне сделать это, спрятавшись за ваш автомобиль. Я обещаю быть предельно внимательным, и не пролить содержимое мочевого пузыря на вашу собственность.
Они были в шоке. Один из них, тот, который сидел ближе ко мне, довольно забавно попытавшись изобразить на испуганном лице свирепую гримасу, хотел уже что-то продребезжать, но тот, который был дальше от меня, опередил его и резонно возразил вполне естественным тоном.
- Тебе что, парень, машин вокруг мало? Или наша особенная какая-то?
- Дело, господа, не в автомобиле, - мило улыбаясь отвечал я, глядя то на одну усатую рожу, то на другую. - Дело в вас.
- Что ты этим хочешь сказать? - неподдельно взбеленился тот, который сидел дальше, в то время как тот, который сидел ближе, заерзал и отвел в сторону перепуганный взгляд. Подобные ситуации в их инструкциях прописаны явно не были. Необходимость импровизировать ввела моих оппонентов в ступор.
- Я хочу этим сказать следующее, - продолжая улыбаться, я по-прежнему переводил глаза с одних усов на другие. Усы, сидящие от меня дальше и ведущие себя увереннее, были более пышными. Из этого следовало, что их владелец, скорее всего, командовал наблюдением, а тот, который располагался ко мне ближе, находился в его подчинении. - Вам обязательно надо сбрить со своих лиц это позорище. За вашим лобовым стеклом начинается новое тысячелетие, а вы, как средневековые невежды, украсили Богом данные вам лица какой-то безвкусной мишурой. Вы ведь наверняка женаты. После поцелуев ваши усы оставляют неизгладимые следы раздражений на нежной женской коже.
- Подвязывай, умник гребаный, - прошелестели более пышные усы. - Притомил ты меня. Не мешай отдыхать. Мы к тебе не лезем, и ты к нам не приставай. Обоссать нашу машину мы тебе все равно не дадим.
- Дело уже сделано, господа. В следующий раз будьте бдительней. - Я выпрямился и, подхватив авоську, пошел в сторону подъезда, на ходу застегивая ширинку свободной рукой.
Они мне что-то крикнули вслед, но я даже не повернул голову, делая вид, что мне в высшей степени на них начхать. Только уже открыв дверь, я обернулся и отдал им честь, дав тем самым понять, что мне известно, кто они такие и зачем целый день "отдыхают" в плавящемся от жары автомобиле в минуте ходьбы от пляжа. Пускай не думают, что вокруг одни недоумки, и им удастся скрыть свое ничтожество за кустами, которые они наплодили вокруг своих вонючих ртов. Так просто им не спрятаться. Таких видать за версту.
Чему их интересно учат в ментовских училищах и институтах? Неужели только ухаживать за усами и унижать людей? Насчет усов точно не знаю, а что до издевательств, то этому, мне кажется, научить нельзя. Это должно быть в крови, переходить по наследству вместе с цветом волос и формой черепа, вливаться с первых дней жизни в души вместе с молоком матери. Это должно быть заложено природой. Рвать ткани по вдохновению - своеобразный дар, который можно развить путем упорных тренировок, но который нельзя навязать тому, чье существо противится подобным забавам.
Почти все молодые женщины, которых я знаю, хоть раз в жизни прошли через насилие. Каким молоком они накормят своих детей? Какие сны будут сниться в утробе младенцу, чья мамаша каждый божий день думает, не сделать ли ей аборт, нервно выкуривая по две пачки сигарет? Мы сами наплодили эти усатые морды. Мы, и никто другой. Моя страна изнасиловала мой народ, после чего мой народ изнасиловал мою страну.
Самое главное сейчас -- это не пытаться заглянуть в будущее. Для того чтобы что-то предсказать, мы должны сделать шаг назад. Но нам некуда возвращаться. За спиной горящие избы Новгородской ереси и колючая проволока ГУЛАГа, боль протопопа Аввакума и Александр Матросов, бросающийся на амбразуру, Петр Первый, прорубающий окно в Европу, и выдающийся селекционер Лысенко, ползущий на брюхе за монгольским ярлыком Александр Невский и голодающее Поволжье, призрак царевича Димитрия и людоедство в блокадном Ленинграде, дьявольские оргии Ивана Грозного и стукачи-священники, старательно передающие исповеди своих духовных сыновей и дочерей старшим по званию гебистам, загнанные копьями и мечами в реки обращенные в веру Христову и "Бесы" Достоевского. Позади пропасть. На дне в полумраке сидит скованный по рукам и ногам человек неопределенного пола и происхождения, до которого доносятся только отголоски происходящих наверху событий. Он так давно сидит, что уже не хочет никакого освобождения. Ему наплевать, что Земля круглая, а в году двенадцать месяцев. Он вообще не знает про Землю и время. Он всякий раз убивает того, кто хочет снять с него путы, ибо не мыслит иного существования.
-
Наконец-то приехал лифт. Из него мне навстречу вышел отец Совы.
- Здравствуйте, Александр Александрович.
- Здравствуй.
- Знаете, а вас зовут так же, как звали Блока.
- Это тот, который написал "Двенадцать"?
- Да.
- Хорошая поэма.
- Да, ничего. У него еще есть про девочку, которая пела в церковном хоре.
- Не припоминаю.
- Ну, я поеду, а-то двери закроются. До свидания, Александр Александрович.
Я вошел в кабину и уже оттуда спросил:
- Витька дома?
- Спит. Не понимаю, как можно так жить? Уже почти три часа, а он спит. Еще нет трех часов, а ты пьян.
- До свидания, Александр Александрович, - и я вдавил кнопку своего этажа.
- Уже почти три часа, а "Спартак" по-прежнему чемпион, еще нет трех часов, а Гай все еще "жадный блядун", - сказал я самому себе, изучая знакомые надписи, когда кабину легонько дернуло и знакомое жужжание возвестило мне о приближении к дому.
Опять воняло мочой, и я решил не ставить авоську на пол.
-
Ден спал. Я правильно сделал, что не позвонил. Закутавшись в шерстяной плед, так что из-под него торчали только пятки, он развалился поперек моего сексодрома и громко сопел. Дверь он все равно открывать не стал бы. Мало ли что? Мог и участковый наведаться. Вреда от него никакого - слишком он труслив и жалок, чтобы одним своим появлением причинить беспокойство. Но напакостить мог бы вполне. Пришлось бы давать ему на лапу за молчание. Интересно, что сейчас снилось Дену после трех суток, проведенных на грани безумия? Скорее всего, он теперь видел себя в образе супергероя, жестоко, но справедливо расправляющегося с красноперой нечистью. Или ему грезился пляж где-нибудь на берегу Балтийского моря, которое он очень любил. У него даже была не то что мечта, хотя и целью это тоже не назвать, в общем, идея что ли: он хотел когда-нибудь нескоро, когда ему все осточертеет до оскомины, купить там небольшой домик прямо на побережье, разбить у крылечка цветник, ловить по утрам рыбу, курить трубку, растить двух или трех детей, спрятав их подальше от цивилизации, чтобы они никогда в жизни не вознамерились заиметь много денег.
Денис вообще был человеком очень сентиментальным. Жестокие люди часто сентиментальны. В зоне я встретил молодого парня, всего на пару лет старше меня, который плакал, когда смотрел дебильные мексиканские сериалы. Позже ко мне случайно попало его обвинительное заключение (среди зеков такие документы называются объебонами), и я узнал, за что тот сидит. На воле он жил в небольшом поселке в Горьковской области. Работал забойщиком скота на колхозной мясобойне. Однажды он крепко нализался на работе и с пьяных глаз приполз домой к теще своего старшего брата. Открыв дверь и увидев перед собой совершенно невменяемого животновода, пожилая женщина попросила его в таком позорном виде к ней больше не приходить. После столь радушного приема, Гоша, (так звали этого плаксивого юношу), на ровном месте начал лупить руками и ногами свою родственницу. Колотил он ее до тех пор, пока та, доведенная, видимо, до полнейшего безумия, не сломилась от него через закрытое окно третьего этажа на улицу. И это несмотря на ее преклонные года. Гоша выглянул в разбитое окно и увидел валяющееся на траве недвижимое тело, посыпанное битым стеклом. Он спокойно разогрел еду, душевно поел и, как ни в чем не бывало, пошел прочь из негостеприимного дома.
На выходе из подъезда ему встретился такой же в лоскуты пьяный сосед выкинувшейся в окно женщины, который дрожа всем телом, сообщил ему о том, что теща его брата без сознания лежит на газоне. Гоша скорчил гримасу изумления и бросился к бесчувственному телу. Сосед выказал готовность помочь, и они вдвоем перетащили женщину назад в квартиру. После того как была вызвана "Скорая помощь", сосед побежал в сельпо за очередной бутылкой, оставив Гошу приглядеть за "больной" и дождаться врачей. Как только хлопнула дверь подъезда, возвестившая тем самым Гоше, что сосед уже далеко, молодой человек схватил кухонный нож и со сноровкой профессионального мясника перерезал телу горло. Решив, что этого недостаточно, он на всякий случай столовой вилкой расковырял трупу спину, и буквально забил орудие войны в сердце жертве. В довершение ко всему, он задрал мертвой старушке юбку, снял с нее панталоны и засунул в задний проход коченеющего тела электрозажигалку для газовой плиты.
- Гоша, - сказал я ему, дочитав до конца печальную повесть о том, к чему иногда приводят семейные ссоры, изложенную со всеми подробностями на семи листах. - Мне тяжело это понять, но если как следует напрячься, я думаю, у меня получится. Но скажи, зачем ты, мать твою, разворотил ей под конец задницу?
- Хотел сымитировать самоубийство, - пояснил вполне нормальный человек и кокетливо улыбнулся. - Сильно пьяный был.
- Гоша, встань, пожалуйста, с моего шконаря, и больше никогда на него не садись.
- Это почему? - он даже немного растерялся от такого моего заявления.
- Потому что твое место, Гоша, у параши. Ты ведь даже не пидор.
Через несколько дней Гоша нацепил косяк общественника и в зоне стало одним мусорским холуем больше.
Я смотрел на спящего Дена, и что-то нехорошее шевелилось у меня внутри, какая-то неясная мысль. Не верил я сентиментальным людям. Такие как раз и выплевывают свинец в кришнаитов, а потом несут всякую несвязную ересь. Ладно, пусть пока спит. По любому его жалко. Он это или не он, какая на хрен разница? Возня все равно предстоит именно с ним. В семье не без урода. Вечно он вляпывается так, что потом хер отмоешь. Хорошо еще есть, кому отмывать. Гай более спокойный, а вот Сова точно спустит на него собак, если он не сможет членораздельно и внятно все обосновать. С кем-то ведь он в ту ночь махнулся обувью, где-то ведь он вывалялся, как свинья, в грязи. Дело ясное, что дело темное.
-
Ден спал. Окно было зашкерено, но в комнате освещения вполне хватало. Сидя за письменным столом, я пытался вспомнить, куда задевал свою писанину. Я осмотрел содержимое ящиков, перерыл ворох бумаг, занимающий треть стола, поискал под столом, между столом и стеной, не отрывая зад от стула, отдернул занавеску и внимательно изучил подоконник, на котором кроме кактусов ничего не было. Прямо передо мной валялся Сфинкс, вернувшийся домой вчера вечером с разорванным ухом, но очень довольный. Его не было видно дня четыре, и теперь, от души натаскавшись и, как следует набив свой круглый живот, он в полном отрубе дрых без задних ног как раз на тех самых аккуратно собранных в пачку листках, которые я искал. Сторожил. Я нежно перенес урчащего во сне Сфинкса на кровать и вернулся к столу. Верхний лист был немного измят. Я разгладил его рукой и шепотом прочитал:
Прощай, Ямайка.
Кончилось время регги.
Баланда, фуфайка,
да глубокие реки.
Бывай, Аргентина.
Отыграло фламенко.
Плавучая льдина,
холодная стенка,
нестройные речи,
намеки, ухмылки,
проводы, встречи,
этапы да пересылки,
вагоны, бараки,
неспаные ночи,
лают злые собаки,
жизни вдвое короче,
время втрое длиннее,
тоска без печали.
Где-то там Пиренеи.
Далеко англичане.
Не бывали здесь греки,
египтяне, этруски.
В этом страхе и снеге
выживет только русский.
- Браво! - выразительным шепотом мне в унисон сказал проснувшийся Ден.
- Ты вроде спал?
- Сфинкса ты ко мне подложил? Он мне на грудь влез и когти от кайфа выпустил. Я и проснулся. Я в этом ни черта не смыслю, но звучит невъебенно красиво, - он хотел сказать что-то еще, но зевота вынудила его заткнуться.
- Где ты научился так писать? - продолжил он после недолгой паузы. - Я вот, к примеру, постоянно с тобой кручусь, а так не умею. Я не то, что стихи, письма с грехом пополам ковыряю. Для меня это всякий раз настоящая пытка. Ты когда сидел, я вроде и хочу тебе написать, а как только ручку возьму и пустой лист увижу, сразу все мысли куда-то деваются. Потому и писал тебе редко. Кажется, столько сказать хочется, столько всего произошло интересного, а начинаю буквы выводить - туплю и все тут. Хочу тебя приободрить, а вместо этого выходит наоборот кисляк, веселую историю рассказать пытаюсь, а на деле одна тоска. Сплошное гондониво выходит. Почему так?
- Все дело в опыте, - я сидел к нему спиной и он не мог видеть улыбку на моем лице.
- Ты хочешь сказать, что если я буду писать постоянно, то в конце концов научусь? - он хихикнул. - Не верю.
- Правильно делаешь. Тому, кому дано мочить кришнаитов, не дано писать стихи. И наоборот: если я пишу стихи, то мне и в голову не придет завалить кришнаита только за то, что он кришнаит, - после этих слов я резко развернулся на крутящемся стуле в его сторону. - Денис, я сейчас ничего не хочу знать. Мне по барабану что, как и зачем. Мне нужно от тебя только одно. Скажи правду, ты его или нет?
- Я тебе клянусь, Бог Солнца, это не я. Будь он хоть негром преклонных годов, хоть коранистом, хоть чертом лысым, с чего я стану его валить? Да и из чего? Я тебе голову на отсечение даю! Блядью мне быть, если вру. Попробуй узнать, из какой плетки его кончили. У меня ведь обычный "Макаров". Сейчас уже такими почти никто не работает.
Из-под пледа торчало его осунувшееся лицо, хлопающее выпученными глазами и брызгающее изо рта слюной. Сфинкс от такого эмоционального взрыва в атмосфере проснулся, переместился к Дену в ноги и поставил колом хвост.
- Потише вопи. Сфинкса напугаешь. Он к такому не привык, - я решил сменить тему. - Я пива принес. Если хочешь, возьми в холодильнике. Будешь пить, мне тоже плесни. Я, если ты не возражаешь, за столом немного посижу. И позвони Гаю. Скажи, что у моего подъезда опера в "Жигулях" торчат. Хотя, не надо. Я лучше сам чуть позже это сделаю. Вдруг телефон тоже слушают
Я вновь развернулся к нему спиной с целью погрузиться в бумаги.
- Одна только просьба к тебе, Денис: не шуми. Дай хоть минут на двадцать отвлечься от всего этого дерьма.
- А ты чего делать собираешься?
- Я, дружище, решил написать книгу.
- О чем? Про любовь? Или фантастику?
- Ну да, и про любовь, и фантастику. Про нас.
- И как, получается?
- Я об этом не думаю. Я хочу написать, Ден, такую книгу, которую невозможно было бы забыть, которую нельзя взять и выкинуть в парашу. Такую книгу, которую надо непременно сжечь, чтобы избавиться от нее. Эта книга должна вызывать не просто тошноту у всех барыг и сук тысячи раз перепроданного и миллион раз ссученного мира, не просто неприязнь, а лютую ненависть, первобытную злость, от которой они всегда старательно открещивались. Это будет настоящий катарсис. Мы спим, Денис: ты, я, Сфинкс, все. Один умный человек довольно давно сказал: "Сон разума рождает чудовищ". Я хочу, чтобы в каждой строчке, в каждой букве этой книги слышался визг тормозов и вой сирен всех реанимационных машин Земли, чтобы от этого визга и воя читателю закладывало уши, а носом у него шла кровь. Чтобы было не до сна. Я хочу написать книгу, которую невозможно написать.
- Ты хочешь нас увековечить, - торжественно и уверенно произнес Ден, понятия не имевший, что означает слово "катарсис". - За это надо выпить пива. Я мигом, глазом не успеешь моргнуть. Бухнем наскоряк по децлу, и пиши. Ты меня прямо тронул, мать твою. Блядь буду, тронул.
-
Ден спал. Мы выпили по паре чашек пива и он опять залег, а я принялся за писанину. Сфинкс, потеревшись с минуту о мои ноги, ушел на кухню есть и больше не вернулся. По непонятным причинам он обожал отдыхать рядом с кормушкой, как будто боялся, что его могут обворовать. Наверно, там и завалился.
С кухни доносилась чуть слышная музыка. Это отвлекало, и я решил выключить радио. Оно играло очень тихо, и прежде я его не слышал вообще. Но когда пытаешься сосредоточиться на чем-нибудь для тебя значимом и отстраниться от сиюминутного, даже самые неуловимые звуки становятся навязчивым фоном, не оставляющим ни единого шанса спрятаться. В сердцах выматерившись, я встал из-за стола и пошел на кухню с твердой уверенностью выбросить радио в окно. Первое, что я увидел - это спящий у кормушки Сфинкс. Моя агрессивность сразу немного улеглась, и даже музыка показалась не такой уж и раздражающей. Играла скрипка, мой любимый музыкальный инструмент. Я нажал на красную кнопку и скрипка заглохла под конец взвизгнув, как давно не смазывавшаяся дверь.
Я вернулся к столу и, не желая особенно напрягаться, начал записывать подряд все, что удавалось выудить из головы. Последнее время мне не давало покоя отсутствие в моей книжке женщин. Ни одной бабы. Сколько я не пытался ввести какую-нибудь кобылу, ничего не получалось. Вот и теперь я был занят тем же. Но, как всегда, только порожняком тратил время.
После получасовой мастурбации, где-то внизу живота появилось ощущение пустоты. Это означало, что надо срочно перекурить. Пепельницу отыскать не удалось. Беда была невелика.
Высунувшись почти по пояс в окно, я глубоко затягивался и наблюдал, как с троллейбусной остановки тянулась вереница только что приехавших людей. Они шли по черной узкой ленте заасфальтированной дорожки, с одной стороны которой глухой стеной стояли коммерческие палатки, а с другой росли деревья, местами скрывающие от меня пешеходов за своими густыми кронами.
Мне вспомнился мультфильм про мальчика, игравшего на волшебной дудочке, и идущих топиться крыс. Вот они - работники всемирной корпорации "Зомби и Сын". Возвращаются после трудового дня в свои пещеры. С высоты птичьего полета люди кажутся муравьями.
Я затянулся фильтром, выкинул окурок и проследив, как он долетел до земли, вернулся в слабо освещенную комнату, отгороженную от светового дня бежевыми шторами. Ден совершенно сравнялся с кроватью. Если бы не его чернявый затылок на белой подушке, можно было бы подумать, что это Сфинкс разворошил небрежно заправленную постель, а сам спрятался где-то в складках. Ден не подавал никаких признаков жизни.
-
Он спал.
4
-
Он пробил иглой десятикубового баяна грудину и сделал себе инъекцию в сердце. Он умер еще до того, как успел полностью выдавить содержимое шприца. Его нашли Сова с Гаем, когда в очередной раз повезли в деревню, где он прятался, еду и выпивку. Ден покончил с собой. Ушел тихо, не оставив потомкам ни записки, ни хоть каких-нибудь видимых причин для подобного поступка. Мусора быстренько закрыли дело, повесив один труп на другой, и отправили его в архив. На все, про все у них ушло меньше месяца, и следак, столь блестяще справившийся с обязанностями, получил, скорее всего, премию или даже внеочередную звезду. Деновскую мать, схоронившую за год второго и последнего сына, парализовало на левую сторону. Она основательно слегла. Мы наняли ей сиделку и занялись устройством Деновского праха без нее.
В день похорон, рано утром, мы собрались втроем у меня дома, чтобы тянуть жребий, кому из нас следить за тем, чтобы все было правильно. В результате пришлось тащить нам вдвоем с Совой, потому что Гай сказал, что он один хрен нажрется. Он начал бухать прямо с того момента, как увидел Дена. Откупорил одну из бутылок, которые они привезли с собой, и понеслась нелегкая. Он пил за рулем, пил, когда вставал ночью поссать, пил натощак и после еды. По прошествии трех дней такой жизни он почти перестал есть, засыпал и просыпался по своему собственному расписанию, независящему от времени суток, иногда путал людей, иногда путал себя. У Гая был запой, и срать он хотел на наши жеребьевки. Торчащий из грудной клетки старого друга шприц, крепко стебанул его нервную систему. Бывших наркоманов не бывает. Гай был и оставался в душе торчком. В случившемся он увидел некий символизм, не доходящий до нас.
Мы с Совой разложили на кухонном столе домино и тащили по очереди фишки, пока Сова не выудил "голого". Следить за порядком на похоронах выпало ему. В мои обязанности, по нашему договору, входило следить за Гаем, который был уже готовченко. Он заявил тоном, не принимающим возражений, что ни на какие похороны не пойдет, а если станем уговаривать, то вообще сломится, и мы его больше никогда не увидим. После этого он умолк и начал сам с собой играть в домино.
- Ты один справишься? - спросил я Сову, сильно уставшего за два последних дня от непрерывной возни с гранитными мастерскими, батюшками и оптовыми рынками.
- Не волнуйся, на крайняк ребята помогут.
- Позвони Женьке. Он тебе подсобит.
- Женьке звонить не надо, он и сам придет, если сочтет нужным.
- Я с ним вчера квасил, - пробурчал пропитым голосом Гай. - Он сказал, что придет. Только вряд ли он тебе помогать будет.
- Это еще почему?
- Потому что он хуже, чем я. Он за порядком там по-своему следить собрался. Морды разобьет всем, кто будет недостойно себя вести. Пусть попробует какой-нибудь гондон анекдоты травить. Он его тут же уроет.
- Только опойного Жени там не хватало, - Сова был сильно озадачен. - Я с ним не справлюсь. Не было печали.
- Он этим халявщикам даст гари, - продолжал бубнить Гай, видимо забывший о том, что он не один. - Он им все кости переломает, все суставы повывихивает. Он их всех перережет, гадов скользкобрюхих, любителей салатов и бесплатной водочки.
- Кого, Гай?! Там будут только друзья и родственники. Кому он собрался суставы выкручивать? Деновской бабке? Мать вашу! Или, может, Сове он кости переломает?
- Всем, - на Гая прямо что-то нашло. - А потом придет сюда и трахнет, Бог Солнца, твою задницу.
- Его надо уложить, - тихо сказал мне в ухо Сова.
- Как? - ответил я, глядя на стокилограммовую тушу Гая.
- Да! - провопил Гай и вскочил со стула, чуть не свернув стол. - Как? Как ты мог так подумать про меня? Ну вы и чмыри, - выговорившись видимо до конца, он рухнул обратно на стул, упал лицом на желтую скатерть и отключился.
Мы переглянулись. Даже не верилось в такой благополучный финал.
- Иди, Сова. Пора. Насчет Женьки, не волнуйся. Думаю, Гай гнал. Он когда проснется, не вспомнит ничего. Если что, сразу звони.
- Постарайся, Всевышний, не давать ему больше пить. Я помогу тебе перенести его на кровать и потом пойду.
- Я справлюсь сам. Иди.
-
Интересно, отдадим мы Курилы узкопленочным или нет? Куда подевалось все великодержавие? Остались одни корявые понты и нездоровые наклонности. А за понты, как известно, надо платить. На блатной педали в рай не въехать.
Некий умник, дай Бог ему здоровья, сказал однажды, что дорога в ад вымощена благими намерениями. Зато я знаю, чем вымощена дорога в рай - камнями, которые кидали в пророков. И одному Господу известно, по какой дороге лучше идти. Совершенно ясно, что ничего не понятно. Выходит, что не сделай, тебя все равно или проклянут, или забьют до смерти.
Самое правильное при таком раскладе, оставаться в тени, ходить по серенькому, согнувшись в холке и изредка порыкивая, чтобы не совсем позабыли. А если не могу? Если не выходит, не умею и не хочу? Вот тогда точно или проклянут, или запытают.
Лучше бы, конечно, чтоб прокляли, потому как пытать они умеют куда основательнее и разнообразнее. Вековые традиции, великолепные учителя, целые библиотеки хорошо проиллюстрированной литературы. Об этом написано много романов, сняты фильмы. Вспомним хотя бы Новый Завет. Сколько же места в этой Книге книг отводится на описание страданий Христа и прочего натурализма. Но позвольте, Он ведь знал изначально, на что идет. Более того, Он знал, за что страдает. А почему страдаем мы? Кто, черт возьми, сильнее: Бог или тот мужик, который взорвал Хиросиму, указав тем самым Японии ее место под Солнцем? Почему был распят Христос, понятно. А вот почему Дену в колено загоняли иголки, непонятно. И непонятно, что они еще с ним там делали. Такой как Ден ведь никогда никому не скажет о том, что его трахнули в задницу. А ведь его трахнули. Именно потому он и всадил себе весовой грамм героина прямо в мотор.
Ты ничего не пишешь на себя? Не хочешь оговаривать друзей? Хорошо. Молодец. Стойкий мальчик. Ну а раз ты такой крепкий и казистый, то мы тебя поимеем. Мы любим таких, как ты, Денис, волосатых и упрямых ребят. Ну-ка, встань на коленки! Не хочешь? Опять упираешься? Ничего страшного. Нас много. У нас длинные резиновые палки. И времени у нас столько, сколько тебе никогда не прожить. Мы можем дрючить тебя всю твою жизнь. А если захочешь пойти жаловаться в газеты, то придется всему белому свету узнать, что ты теперь пидор. Ты ведь и сам знаешь, как к таким относятся в твоих кругах. К тому же, кто тебе поверит? Посмотри на нас. Мы герои, готовые отдавать жизни в борьбе с организованной преступностью. У нас верные жены, умные дети. Про нас снимают сериалы, книгами о нас завалены все магазины и латки. Мы охраняем сон простых людей. Мы - это народ. Неужели ты действительно думаешь, что народ поверит тебе, а не нам? Так что вставай на колени, Денис. Не заставляй нас лишний раз дубасить тебя. Хотя, с кровью оно, конечно, будет поинтересней, чем с вазелином. Однообразие надоедает. Если ты не против, мы сделаем несколько фотографий. Для твоего же блага. Дадим их тебе на память. Все еще не желаешь с нами сотрудничать? Тогда мы тебя просто сломаем! На колени, падло!
Первый полароидный снимок рассказывал о том, как Дениса били по пяткам. На второй фотографии он валялся абсолютно голый на кафельном полу. Хорошее освещение. Удачно выбранный ракурс. Прекрасное композиционное решение. Следующие три кадра запечатлели сцены из садомазохистской гомосексуальной программы, в которой жертву то сковывали, то связывали, то вешали к потолку за ноги. Дальнейшие несколько полотен неизвестного мастера походили на наглядное пособие по прикладному эксгибиционизму для начинающего гея. Заканчивалась подборка Деновским портретом, на котором Ден был непохож сам на себя. Зеленые глаза и лишайные пятна на неестественно бледном лице напомнили мне ту ночь, когда мы встретились у Совы на этаже. Я увидел эти фотографии, когда пытался перетащить Гая в комнату. Они выпали откуда-то из-за пазухи его пиджака. Позабытый мною Гай после этого так и остался лежать на кухонном полу.
Значит, не было никакого кришнаита. Той ночью, когда его шлепнули, Ден находился в ментуре, и мусора лучше кого-нибудь знали про это. На каждой фотографии стояло число. Значит все было подстроено с самого начала. Они сломали Дена еще до того, как он смог понять, зачем с ним это сделали. Гай первым нашел снимки и решил никому о них не говорить. Он не знал, как сказать. Вместо этого он глухо запил. Оказывается, его потрясло не столько самоубийство, сколько мотивы, толкнувшие Дена на такой шаг.
Я сидел рядом с Гаем на полу при негромко включенном телевизоре. Информационная программа о Курилах, Японии и войне в Чечне только что закончилась и пошла реклама шоколадок. Я решил преодолеть отвращение и еще раз просмотреть фотографии. Все лица, кроме Деновского отвернуты от объектива. Опознать кого-либо нереально. И вдруг на очередном снимке я увидел нечто до боли знакомое. Это был пиджак антикварщика. Это был его пиджак. Его силуэт. Его затылок. Это был он.
Я тут же начал толкать Гая, но он не просыпался. Тогда я, в буквальном смысле, стал бить его. Через несколько секунд я уже стоял и лупил его ногами. Толком непроспавшийся Гай наконец-то продрал глаза и тупо наставил на меня вертикальную ось своего зрения. Я упал перед ним на колени и, потрясая перед его повернутым к потолку лицом фотографией, просипел:
- Это он, Саша! Это опять он!
- Первый раз вижу, как ты плачешь, - глухо ответил Гай и закрыл глаза. - Знаешь, Бог Солнца, я, наверно, больше пить не буду. И если ударишь меня еще раз ногой, я тебе обе ноги сломаю. Ногами бьют блядей, а я тебе друг, - он открыл глаза и посмотрел на меня вполне осмысленно.
-
После этого запил я. Изумлению Совы не было конца, когда он к ночи ближе вернулся с похорон и обнаружил вроде бы то же, от чего ушел, но с одной принципиальной разницей. Не я следил за пьяным Гаем, а успевший протрезветь Гай пытался в меру своих сил контролировать меня. Увидев такую картину, Сова прямо взбеленился.
- Гады! - орал он. - Ну вы и гады, в натуре. Блядью мне быть, если хоть раз в жизни видел таких ублюдков! Я за трое суток спал всего несколько часов и представь себе, Всевышний, мать твою, на хрен тебя и всю твою семью, ни грамма не выпил. Ты думаешь, мне не хотелось? Я сейчас тебе черепушку проломлю. А Гая, петуха позорного, зарежу, как жирных свиней режут. Или нет... Лучше я сделаю по-другому.
Сова понизил голос чуть ли не до шепота, но интонации брезгливости и глухой обиды из-за этого стали только слышней и отчетливей.
- Я вас больше не знаю. Я даже кивком головы с вами теперь здороваться при встрече не буду.
Он стоял в дверном проеме кухни к нам спиной. Я был крепко пьян и особенно сказать ничего не мог, но меня жутко взбесило, что он стоит к нам спиной. Я поднялся со стула и мимо сидящего Гая, совершенно безучастно уставившегося в стол, подошел сзади к Сове и со всей дури, какую когда-нибудь себе позволял, ударил его по затылку. Когда кулак уже приближался к выбранной цели, я потерял равновесие и вся моя масса обрушилась на ничего не подозревающего человека. Он оторвался на несколько сантиметров от земли, уже в воздухе выгнул назад спину так, что, мне показалось, я услышал треск позвоночника, и рухнул на пол, успев по дороге перегруппироваться в позу зародыша. Кулак свело дикой болью. Я заорал и с размаху шарахнул подергивавшегося Сову ногой по голове. После этого он перестал шевелиться и по полу потекла струйка крови.
- Тебе что, Бог Солнца, по кайфу друзей ногами лупить? - голос Гая доносился издалека.
Я молча подошел к столу, взял из-под скатерти стопку фотографий и, согнув их, как колоду карт, по одной выпустил в лежащего. Потом я сел на прежнее место, налил рюмку водки и выплеснул ее себе в лицо. Глазам стало больно. Я зажмурил их и откинулся на спинку стула. Стул был старый, а откинулся я слишком резко. Спинка не выдержала и отвалилась, и я с грохотом кувырнулся на пол, крепко ударившись затылком о батарею.
- Я пил трое суток, - меланхолично говорил очень далеко Гай. - А до такого не добрал. Ты за полдня побил все рекорды.
-
Почему мы не умеем спокойно жить на свете, как все эти простые, обыкновенные люди? Почему мы не способны пять раз в неделю просыпаться рано утром и одной и той же дорогой ехать на работу, крутить баранку казенной брички, сверлить отверстия в железных болванках, торговать пылесосами или швейными машинками? Мы не можем ухаживать за хорошенькими девчонками, которых надо встречать из институтов и каждый вечер еще до полуночи провожать домой, иначе будет ругаться мама. Нам нужны бары, наполненные двуличными тварями, и торговцы кайфом, сажающие на дозу малолеток, льстивые улыбки проституток и ожиревшие порочные рожи бизнесменов. Мы ведь не пытаемся выйти из этого круга. Нам ништяк размахивать волынами в кабинетах респектабельных чиновников и заходить в любые двери, как к себе домой. Нас пора перечеркивать. Нас необходимо уничтожить, истребить, выродить, на худой конец хотя бы согнать в резервации. Иначе, не успеете обернуться, как мы окажемся всюду и все себе подчиним.
На смену ворам идем мы - волки. Нас очень много, и единственное чувство, которое нас не оставляет никогда - голод, ставший нам теткой, бабкой и мамкой. Мы так долго голодали, что никогда уже не насытимся. Нельзя наесться впрок. Чем мы, в сущности, отличаемся от ментов? Если как следует раскинуть мозгами, ничем. Мы просто другая сторона медали. Мы неотъемлемая часть Системы, которую называют государством. Чем решительнее мы сопротивляемся, тем сильнее становится Система.
Это все напоминает бесконечную игру в покер. Только расплата производится не овечьими, а человеческими шкурками. Пока женщины рожают, крупье банкует. Крупье всегда находится за кадром трагедии, а казино всегда в плюсе. Если одному сегодня повезло, то сотня других в избытке оплатит непредвиденные расходы. Миром правит азарт.
Дело не в деньгах, не во власти. Дело в том, что мы - люди, нас очень много и мы слишком давно живем. Даже убийство со временем приобрело неестественно пушистый вид. Можно кинуть в случайное окно гранату и уйти домой есть. В новостях скажут, что произошел террористический акт и погибло столько-то человек. Если каждый день кидать хотя бы по две гранаты, то меньше чем через неделю в городе начнется паника. Через две недели паника охватит всю страну. Через месяц безликий убийца станет всемирно известным героем. Появится еще одна поп-звезда, временно затмившая Дракулу и Гитлера - причем, обоих разом. Но самое замечательное в том, что ты вроде бы никого никогда не убивал, а просто забрасывал в случайные окна камушки - хулиганил, невинно шкодничал. Если не смотреть телевизор, не читать газет и ни с кем особенно не общаться, то так никогда и не узнаешь, погиб кто-нибудь из-за тебя или нет?
Может быть, пора кончать с этим? Займусь политикой или начну проповедовать, нести любовь в массы. А почему и нет? Посмотрите, какой я хороший. Да, был плохим. Но это вовсе не потому, что я действительно такой. Я болел. Теперь поправился, осознал, раскаялся, помолился, примирился, очистился - и готов поделиться своим опытом с остальными грешниками. Мне ничего ни от кого не надо. Вы только читайте меня. Чем проводить пятую часть жизни у телевизора, лучше ознакомьтесь с ходом моих мыслей. Потом мы вместе построим церковь, назовем ее Храмом Бога Солнца, и станем биться в экстазе при появлении моего кота Сфинкса.
Оно когда-нибудь так и будет. Ведь не мне одному обрыдли малогабаритные квартиры в шатающихся при порывистом ветре инкубаторах и оскорбительные подачки от сильных мира сего. Меня не устраивают крошки с чужого стола. У меня есть Богом данное право на нечто большее. У всех есть право на большее, чем труд. Приходите в Храм Бога Солнца. Здесь вам откроют глаза. Ваши уши научатся слышать. Ваши мозги начнут думать. Тем, у кого нет мозгов тоже найдется место. Если вдруг вы думаете, что я вру, то зря так делаете. Спросите Сфинкса. Он ведь прямой потомок того самого Сфинкса, изваяние которого по сию пору высится в Долине Царей. В этом-то вы не сомневаетесь? А теперь посмотрите, кого любит Сфинкс больше всех? Очевидно, что меня. Из этого автоматически вытекает, что я - избранник. Никакого принуждения. Если не хотите, то пошли прочь. Я и мои соратники строим свободное общество. Не путайте только с демократическим. О какой демократии можно вести разговор, если избранный Я? И только Я! Высшее благо - по доброй воле делать то, что Я скажу. Я понимаю язык Сфинкса, который доносит через Меня до вас Волю Дневного Неба.
Можно гнать и гнать на этой тройке. Куда-то да вывезет. На крайняк, прокачусь с ветерком. Главное, вовремя слинять со сцены. Мучеником быть не хочу. Мне ведь нужны не последователи, а обычные зеленые деньги, имеющие характерный сладковатый запах чужого пота.
На такой весьма актуальной и далеко не новой мысли я открыл глаза и вспомнил весь позор прошедшего вечера. Мне стало так плохо, что я зарылся головой под подушку. Я помнил все, кроме того, как попал в кровать. Правая рука болела и раздулась. Башка тупо ныла, и в ней тупо выло.
-
Гай был на кухне один. Я попил прямо из-под крана воды, протер мокрыми пальцами глаза и ушел обратно в комнату спать. Я не понимал, что нужно сказать. Чувствовал, что сказать что-то надо, но слова не получались, не выходили. Гай тоже ждал от меня объяснений. Через короткое время он сам пришел в комнату и сел на край кровати.
- Ты собираешься, Всевышний, всю оставшуюся жизнь провести вот так?
- Я долго спал?
- Слишком долго. Сова - и тот уже оправился после твоего зехера.
- Он сильно на меня зол?
- Нет. Он понял тебя и даже решил, что сам не прав.
- Крепко я его?
- Бывало и хуже. Ты особенно в голову все это не бери. Мы потому и не хотели тебе показывать фотографии. Знаем мы тебя.
- Сова, значит, был по курсам?
- Да.
- Вот что, Гай, мне бы хотелось посоветоваться с тобой на одну тему.
- Валяй.
- Не знаю только, поймешь ли ты правильно?
- Ты делай музыку, а я уж решу, стоит мне под нее дергаться или нет.
- Как ты считаешь, из меня получится духовный наставник?
- Ты, братуха, потек мозгами. Какой из тебя на хер батюшка?
- Я за батюшку ничего не говорил. Не торопись, дослушай.
- Хрен с тобой.
- Разумом я не повредился, не беспокойся. Я сразу дело скажу.
- И я тебе про то же говорю. Не кружи.
- Гай, ты будешь моим жрецом?
- Чего?
- Я предлагаю построить храм.
- Тебе, Бог Солнца, надо было в свое время поменьше читать всякое дерьмо. Ты что, не доспал? Или не допил? Или тебе, может, опохмел соорудить. Могу сгонять до ларька. Не западло. Откуда только у вас берется это? Ты мне предлагаешь строить, а Сова, пока строитель спал, агитировал взорвать памятник какого-то грузина.
- Во дает. Чем ему грузин не угодил? И что за грузин? Не припомню я сразу в Москве ни одного памятника грузину.
- Ты чем слушаешь, глухарь? В уши что ли долбишься? Памятник Петру Первому, а сделал его какой-то грузин. Большой такой.
- Кто?
- Памятник.
- И что ты, Гай, решил?
- Ты как будто сам не знаешь? Сначала взорвем памятник, а потом построим храм. Я буду участвовать с начала до конца во всем.
- Ну ты и псих!
- Почему псих? Делать-то что-нибудь на досуге надо. Клубы и кабаки остопиздели. На проституток уже не встает. Тебе, Всевышний, проще, ты читать любишь. А я ничего не люблю, даже лежать на спине.
- Ты в натуре псих.
- Не я плохой, жизнь такая.
- Ты, Гай, про друга моего лучшего тоже не забывай.
- Ты о пиджаке на фотографии?
- Да.
- Не крутоват он для лобовой атаки?
- Мистер Кольт, Гай, уравнял всех. Сова дома?
- Отмокает в ванной.
- Звонил?
- Чего?
- Он звонил?
- Я ему звонил. Вставай, Всевышний. Притомило тебя лежащего видеть. Может, в натуре, до ларька?
- А ты сам будешь?
- Пива можно.
- По паре или больше?
- Я подниму ящик, а там разберемся. Ты пока расчухивайся. Душ прими, зубы почисть. Я на обратном пути, когда уже с пивком буду, к Сове забегу. Скажу, что непоняток никаких нет. Пускай приходит.
- Добро. Только ты не зависни во дворе. Сколько натикало?
- Ты почти сутки валяешься. Вечер сейчас.
- У подъезда наверняка ребятишки стоят, деньги на "винт" мутят или героином уже втетенились и втыкают. Ты с ними не застревай. Я тебя жду.
- Если у них курнуть плана будет, взять?
- Конечно. Сейчас раскуриться было бы самое оно. Только они все деньги на раствор тратят. Я даже и не припомню, когда у них последний раз трава была. Все до копейки на "лекарство" изводят. Пол района уже сторчалось.
- Если так дальше пойдет, Всевышний, то скоро и поговорить не с кем станет.
- Надо строить храм. Это единственный выход.
- И ты говоришь, что я псих. А сам? Великий каменщик, мать твою.
- Не великий, Гай, а вольный.
- По мне, так будь хоть хреновым каменщиком или безногим футболистом. Наплевать. Я пошел за пивом. Какая на фиг разница?
- Один ебет, другой дразнится.
5
-
Это не тот город, который я хотел бы запомнить. Скорее, наоборот - я хочу выкинуть его в помойный контейнер. Скомкать, как промокашку, и в мусорку. Заасфальтированные озера площадей, заключенные в подземные русла реки, пелена выхлопных газов, за которой не видать по ночам звезд, рев сигнализаций, стоны сбитых пешеходов. Москва похожа на раковую опухоль. Ее пора удалять. И меня вместе с ней. С того момента, как я впервые испортил воздух своим дыханием, одной злокачественной клеткой стало больше.
Уже написана часть книги. Должен ведь быть положительный персонаж. И героиня должна быть. Впрочем, героиня есть. Вот она... Не уходите от экранов своих телевизоров. Бог Солнца еще не закончил проповедовать. В отличие от всемирно известного коллеги, попробую обойтись без зарина. Но ничего не обещаю.
Клеопатра - женщина реальная, как и все, о чем написано выше. Более того, многие женщины очень похожи на Клеопатру. Вам нужны доказательства? Вот мои доказательства. Жрите… И еще - впредь внимательнее поглядывайте на своих дочерей.
-
Она дико любила трахаться. С девственностью рассталась лет в двенадцать, если не раньше. Обычная история - грязный чердак, прыщавые подростки, желание большего и совсем иного. Вместе с получением паспорта к ней пришло прозрение истины и она, порядком устав от мужчин, сменила сексуальную ориентацию. Попытки создать устойчивые отношения с женщинами успеха, впрочем, не возымели, и через пару лет Клеопатра сняла брюки и вновь надела коротенькую юбочку, из-под которой похотливо выглядывали резинки чулок.
Она хотела буквально всех, но наибольшее удовольствие ей доставляли настоящие, изысканные извращенцы. Вовсе не те, кто любил, когда их стегают плеткой или мочатся им на голову. Такие вещи в чистом виде ее никогда не возбуждали. Ей нравилось, когда с ней обращались, как с последней шлюхой, трахая чем попало куда ни попадя.
Но и это было далеко от предела желаний. Клеопатра западала на групповухи. Для полноты ощущений в оргиях с мужской стороны обязательно должны были присутствовать гомосексуалисты, всячески сопротивлявшиеся женским ласкам. Вот тогда в ней загоралась настоящая страсть. Это было очень странное проявление феминизма, замешанное одновременно на мужененавистничестве и нимфомании.
Она любила ощущать вокруг себя много тел. Она хотела разом объять эти готовые на все тела, впустить всех их в себя и держать там до тех пор, пока кроме нее не оставалось никого, способного передвигаться. С этого момента для Клеопатры наступало настоящее удовольствие. Она насиловала, царапала, хрипела, кусала и грызла, не разбирая кого и куда. В часы экстазов она не различала полов и возрастов. Она просто трахалась. При этом ножка стула и спинка кровати были для нее такими же сексуальными жертвами, как и все остальные люди и предметы. Мир переставал иметь одушевленные и неодушевленные стороны. Он превращался в составную часть ее оргазма.
Людей она цепляла запросто, безо всяких "яких". Если ей нравился мужчина, она подходила к нему и задавала откровенный вопрос вроде: "Хочешь погладить мою попу?" Почти никогда она не слышала "нет". Если ее привлекали сразу две или три особи противоположного пола, она без тени стеснения говорила им свою коронную фразу: "Вы можете меня пялить столько, сколько захотите, но при одном условии - вначале я покажу вам, как женщины занимаются онанизмом с помощью ерша для мытья посуды".
Надо сказать, выглядела Клеопатра настолько хорошо и одевалась до того соблазнительно и вызывающе, что редкий мужчина не оборачивался проводить ее глазами. Иногда она сознательно издевалась над влюбленными парами. Если прогуливаясь ночью по бульвару, она видела сидящих под фонарем на лавочке мальчика и девочку, то обязательно подсаживалась к ним и заводила разговор о том, как бы ей хотелось на глазах у мальчика понежиться с девочкой или самой посмотреть на то, как мальчик и девочка занимаются любовью. Парадокс заключался в том, что многие соглашались. И не только на это. Что касается женщин, то с ними дела обстояли еще проще, чем с мужчинами. Хотя куда проще?
Одно время Клеопатре казалось, что она делает что-то непристойное, постыдное. Но это быстро прошло. Довольно скоро она поняла - извращенцы они, а не она. Ведь именно они душат в себе природу желаний, прикрываясь лживым стыдом и довольствуясь видеокассетами с порнографией. Гомосексуалисты на этом фоне выглядели предпочтительнее всех остальных. Они не хотели ее ни под каким соусом, даже в качестве зрителя. Клеопатра считала себя чуть ли не единственной настоящей феминисткой Москвы. Она не понимала, как можно не любить мужчину за то, что он зарабатывает мало денег или редко моется. Она не понимала, как можно вообще любить мужчину, тем более, если он всем хорош и любит ее. Бога она, разумеется, тоже не любила.
-
Мы познакомились с ней весной, в апреле, когда я выходил из дверей клиники, в которую очередной раз прилег отдохнуть Сова. Я уже собирался прыгнуть в свой старенький "Мерин", но меня окликнула сидящая на асфальте девица, почему-то наглаживающая себя по бедрам.
- Эй, - крикнула мне она.
Я остановился. Кругом были лужи. Она сидела на сухом островке и улыбалась мне всем телом, совершенно по-весеннему.
- Ты что, милая, заблудилась? - отозвался я и машинально сделал шаг в ее сторону. - Чай не в лесу. Зачем кричать?
- Подвези меня, рыцарь грез, - она продолжала гладить свои бедра и немного раздвинула потрясающие ноги. Что-то невообразимое было в ее ногах, что-то такое, чего я раньше никогда не видел и поэтому не понимал, как себе объяснить.
- А ты не боишься садиться в машину к незнакомому человеку? - лукаво прищурившись, поинтересовался я.
- С тобой хоть на край света, - она приоткрыла рот и прикрыла глаза.
- Ладно, валяй, - я указал рукой на предлагаемое транспортное средство, отвернулся, чтобы больше не видеть ее одуряющие ноги, и, перепрыгивая через ручейки и лужи, направился к автомобилю. - Только на край света я не поеду даже ради тебя, красавица. Извини, конечно, если сможешь.
- Почему же? - спросили шлепающие за моей спиной по воде ноги.
- Потому что ты меня там бросишь. А что я буду делать один на краю света? - я уже стоял у машины и, как обычно, рылся по карманам в поисках ключей.
- А вдруг я тебя не брошу? - я почувствовал, как мне на плече легла ее рука. Слегка повернув голову, я увидел красивые длинные пальцы с коротко остриженными ненакрашенными и очень холеными ногтями.
- Вдруг даже кошки не родятся, - я нашел ключи, но решил дождаться ответа, и только после этого открыть дверь.
- Но мы ведь с тобой не кошки, - кокетничала сзади девица, уже двумя руками массируя мне плечи.
Я вытащил из нагрудного кармана легкой лайковой куртки ключи и со словами: "Кошкам до нас далеко", - нарочно уронил их к своим ногам. Нагибаясь за ними, я специально уперся в перед этой похотливой телки своим мускулистым задом. Я видел эту тварь насквозь и решил довести ее до помешательства, прежде чем мы распрощаемся. Пусть пока думает, что я от нее приторчал. Меня самого страсть как интересовало дальнейшее развитие событий. Впервые я обнаружил в себе такое противоречие. Я уже представлял ее в самых экзотических позах, но одновременно с этим во мне росла брезгливость по отношению к ней, словно от нее воняло тухлятиной.
-
Пока мы ехали, она непрерывно несла пургу про спектакли, фуршеты, тусовки, дискотеки и прочую чушь. Ей недавно исполнилось двадцать два года. Она училась на факультете журналистики МГУ, где-то пописывала статейки про театральную жизнь столицы. У нее была своя однокомнатная квартира в Сивцевом Вражке. Родители ее жили в подмосковном городке Красный Электрик и виделась она с ними редко. Еще реже она встречалась с братом, который считал ее шлюхой и оторвой и демонстративно игнорировал. Она братца тоже не очень жаловала, называя его не иначе, как "консерватором" и "снобом". Когда я не поверил, что ее зовут Клеопатра, она показала мне паспорт, в котором значилось именно это имя.
Всем своим поведением она напоминала мне набоковскую Лолиту, только постарше. Я сказал ей об этом. В ответ она удивилась тому, что я читал Набокова, а я удивился тому, что она тоже его читала. Несколько раз попытавшись заговорить со мной о сексе, она забросила это гиблое занятие, поскольку я реагировал на ее откровенные формулировки так, словно только об этом всю жизнь и рассуждаю. Я не нервничал и не проявлял в ее сторону агрессии, а напротив охотно и внешне очень здраво философствовал на самые разнообразные темы в этой области.
Когда она спросила, чем я занимаюсь, я честно ответил, что зарабатываю деньги бандитизмом. Это окончательно сбило ее с толка, и она заткнулась. Мы ехали уже довольно долго, а она по-прежнему ни слова не сказала про то, куда ей надо. Я, в свою очередь, тоже об этом не заговаривал. Мы бестолково кружили по центру города, пока не застряли в пробке. Она перелезла с заднего сидения на переднее и сообщила мне, что дико меня хочет. Я, ничуть не удивившись, посоветовал ей, не стесняясь меня, подрочить, сославшись на то, что в пробке аварии случаются наиболее часто и надо быть за рулем внимательным вдвойне. Она стащила обтягивающую юбку и подложила ее под себя на сидение. Потом она скинула всю верхнюю одежду и осталась в одних серых чулках и кружевных прозрачных трусиках. Я засмеялся.
- Над чем хихикаешь? - томно спросила она и положила руку мне на ширинку, решив, видимо, что смех мой носит нервный характер и первая победа достигнута.
- Ты только представь, каков пассаж. Мы в пробке. Вокруг тысяча машин и тысяча водителей, любой из которых давно бы уже дергался на заднем сидении своего четырехколесного притона, окажись ты в его машине. Увидев тебя в таком вот виде, как сейчас, любой и каждый, за редким исключением, позабудет, как минимум на сутки, семью и работу. Но ты исхитрилась стать жертвой того самого редкого исключения. Разве это не смешно? Если бы у моей брички были обыкновенные стекла, а не тонированные, я более чем уверен, вся эта тысяча водителей перебила бы тысячу своих автомобилей, прежде чем хоть кто-нибудь из них смог подумать о том, до чего же забавные штуки происходят порой в жизни. Извини, я понимаю, что, скорее всего, сейчас оскорбил тебя своим невниманием и равнодушием. Но ничего не могу с собой поделать - я очень сильно завидую всей этой тысяче водителей вместе и каждому из них в отдельности. Настолько сильно, что мне попросту не до твоих изумительных ног и не менее замечательного всего остального. Если хочешь, можешь не убирать руку. Пусть лежит. Она мне не мешает.
- Отвези меня домой. Мне плохо. Я хочу спать. Я проголодалась, - она опять перелезла на заднее сидение. - Кинь мне юбку, я хочу одеться.
Я приоткрыл дверь и выкинул юбку на проезжую часть. Клеопатра молчала. Когда мой "Мерин" отчалил немного дальше, в зеркале заднего вида я проследил, как из буксовавшей следом машины высунулся человек и подобрал бесхозно валяющуюся часть туалета. Ни я, ни она не проронили ни слова до тех пор, пока пробка не рассосалась.
-
- Куда ты меня везешь? - тихий голос готовой расплакаться девушки прозвучал скорее доверчиво, чем испуганно.
- На край света. Какая разница, где коротать одиночество?
- И что мы будем делать на краю твоего света?
- Читать книгу, которую я никак не допишу.
- Ты пишешь книгу? Это здорово. А о чем она?
- Кажется, о любви. Но я не уверен. Насчет юбки сильно не расстраивайся. Я тебе куплю новую.
- Черт с ней. Лучше скажи, где находится край твоего света?
- За Кудыкиной горой, разумеется. Где ему еще быть? Походим за грибами, пожарим шашлыки.
- Знаешь, а я тоже иногда пишу стихи.
- Не удивила.
- Мы будем вдвоем? Я уже забыла, была ли когда-нибудь с кем-нибудь вдвоем. Это, наверно, приятно.
- Что?
- Ходить за грибами, жарить шашлыки, читать книгу, которую ты пишешь. Фантастика.
- Только мне надо заехать за Сфинксом.
- Кто такой Сфинкс?
- Мой лучший друг, главный герой моей книги, мой кот и многое другое.
- Теперь я знаю, как звать твоего кота. А у тебя есть имя?
- Знакомые называют меня Богом Солнца, для людей близких я Всевышний...
- Я хочу звать тебя Солнышком. Я теперь знаю, где край твоего света. Это на Востоке.
- Скорее всего. На Западе я уже был. Мне там не понравилось.
- Я подожду тебя в машине. Бери кота и возвращайся быстрее. Я бы сходила с тобой, но мне нечем прикрыть срам.
- Если очень хочешь, можешь пойти так. Мои соседи привыкли ко всему. Чего только они не видели. Несколько лет назад я крепко запил. Случилось это летом. Пил месяца четыре к ряду. И вот однажды выхожу из подъезда, чтобы купить бутылку (я уже тогда дальше палатки около дома не ходил), и вижу снег. Хрустальные снежинки. Я поймал одну на ладонь. Она сразу превратилась в крошечную каплю воды. Большая красивая снежинка стала маленькой обыкновенной каплей. Смотрю вокруг, а снежинки все летят и летят. Я прямо одурел. Подумал, что белая горячка. Отошел на пару шагов от подъезда, встал на колени и руки ладонями вверх вытянул. Долго, наверно, стоял. Все ладони мокрыми стали. Потом очухался немного и вижу, люди в окнах на меня смотрят. Мне от этого не по себе даже стало. Точно, думаю, белая. Только потом понял, что это был первый снег. Я так крепко пил, что даже не заметил как кончилось лето и наступила зима. Соседи до сих пор вспоминают, как я у подъезда на коленях несколько часов простоял. А ты их трусами удивить хочешь.
- Сколько тебе лет было, когда это случилось.
- Точно не помню. Кажется, семнадцать.
- А сейчас тебе сколько?
- Двадцать семь.
-
Это было началом безумного романа двух совершенно ненормальных людей, привыкших к одиночеству и пустоте. Мы любили друг друга тихо, словно экономя силы на нечто большее, ждущее впереди, за очередным поворотом узкой тропинки, в которую превратилась некогда широкая дорога.
В детстве казалось, что чем дальше в лес, тем толще партизаны. Думалось, что самое главное и самое интересное будет еще нескоро. Если бы я только мог знать, что все дороги в конце концов сольются в одну. Если бы я только мог понять, что у каждого человека свой, единственный путь, сужающийся до тех пор, пока идущий не увидит себя в роли канатоходца, балансирующего на веревке, до крови врезающейся в пятки.
Я даже не заметил, как умерло детство. Лишь увидев его в маленьком розовом гробике, до меня доперло, с чем я расстался. Я схоронил свое детство без почестей и панихид. Более того, только я один знал, где находится его могила. Я прикопал детский гробик на одной из глухих опушек Владимирских лесов, чтобы никто никогда не смог осквернить его. С тех пор я возвращался на эту опушку раз пять или шесть, в минуты растерянности и отчаяния. Сегодня я впервые шел туда с радостью в душе. Сегодня я впервые вел к своему детству другого человека. Я не мог внятно объяснить себе, зачем делаю это. Я даже толком не мог сказать Клеопатре, куда мы идем. Я предложил ей прогуляться по лесу - только и всего.
- Не поздно? - удивилась она. - Скоро уже начнет темнеть.
- Я хочу показать тебе одно любопытное место. Особенно красиво там в сумеречные часы.
-
Мы шли с корзинами в руках, одетые в бушлаты нараспашку и прочую небрежно нахлобученную полувоенную амуницию. Весеннее Солнышко припекало, хоть и клонилось к закату. В середине апреля месяца не стоило и речь заводить ни о каких грибах, но мне втемяшилось в голову, что уже могут быть сморчки, и я, мало того, что сам взял корзину, так еще настоял на том, чтобы Клеопатра прихватила другую. При этом ножик был только у меня. Обыкновенный столовый нож с длинным узким лезвием.
Влажная почва, из которой выглядывала трава, прилипала к подошвам резиновых сапог и время от времени приходилось обстукивать их о молоденькие, успевшие вполне очухаться после зимы, сосенки. Сморчков, разумеется, не было. Бестолково болтающийся на дне корзины нож постоянно побрякивал и обращал на себя тем самым мое внимание. Очень скоро мне захотелось пить. Но мы, к сожалению, забыли взять бутылку "Пепси", которая осталась на дощатой ступеньке дачного крыльца. Впрочем, желание попить и настоящая, мучающая жажда - вещи разные. Я знал, что смогу обойтись без жидкости достаточно продолжительное время, прежде чем наступит то состояние, которое принято называть засухой. Вряд ли такая мелочь могла остановить меня теперь, когда я твердо решил перевернуть все кверху тормашками. Сегодня речь шла уже не только о моей жизни. С завтрашнего дня, по моим подсчетам, начиналась новая эпоха в развитии человечества. Я понял это несколько дней назад, когда порезал палец, и обнаружил, что кровь моя имеет серый цвет. Прошлой ночью мои предчувствия подтвердились окончательно. Сквозь сон я услышал мягкий женский голос, призывавший меня похоронить рядом с детством свою любовь.
- Но я никого не люблю, - прошептали мои губы.
Я находился на границе, отделяющей сон от яви, и как будто видел себя со стороны - лежащее на спине обнаженное тело с шевелящимися губами.
- Полюбишь, - ответил голос.
В следующее мгновение в глаза мне ударил свет. Веки были сомкнуты, но тому мне, который видел лежащее на кровати тело, стало больно от этой вспышки. Боль разошлась от глаз по всем мыслям и ощущениям, усиливаясь до тех пор, пока я не дернулся в судороге, и не открыл глаза. Я проснулся - один в темной комнате. Я чувствовал себя так, словно только что вернулся с того света. Мне было страшно, но я, как не силился, не мог понять природу захлестнувшего меня страха. И еще мне стало одиноко. Вдруг комната начала наполняться туманом. Сначала он стелился по полу. Потом, когда пол был залит весь, от него отделились и расползлись по комнате легкие облака. Появился запах сероводорода. Я вновь сомкнул веки и прошептал: "Что это, Господи?"
- Он тебе сейчас не ответит, - женщина говорила тихо и мягко. - Он вообще очень редко с вами разговаривает. В последнее время он сильно изменился. Часто нервничает, впадает в прострации, начал пить. Это уже не тот всемогущий и всепрощающий Бог, к которому вы привыкли за долгие века служения. С ангелами тоже что-то случилось. Один сторчался, другой скурвился, третий помышляет спуститься на Землю и лечь на операцию по вживлению половых органов.
Хочешь спросить, почему так? Все очень понятно и логично. Сколько можно наказывать вас эпидемиями, наводнениями, войнами, пугать адом и прочей ерундой? Как не карай, вам хоть бы хны. На вас плюнули, от вас устали. Вы умудрились утомить даже мертвых и вечноживущих. Воистину вы превзошли все ожидания вашего творца. Одна Вторая Мировая война чего стоила. Мы там не отрывались от телевизоров ни на секунду. Некоторые по сию пору обсуждают отдельные события той поры. Нас это развлекло похлеще, чем Крестовые походы и карьера Чингисхана вместе взятые. А когда началась Холодная война, господь собрал нас всех у себя в кабинете и предложил больше не вмешиваться. Теперь ведь и дураку понятно, что вы прекрасно сами справитесь с проблемой грехопадения. На крайний случай, сами себя и уничтожите. Твой бог и мой босс недавно окончательно замирились и даже выпили на брудершафт. Чтобы никому не было обидно и завидно, мы провели у себя перевыборы на все посты сверху до низу. Твой бог официально остался богом еще на сто тысяч лет, а мой босс занял почетную должность Министра Внутренних Дел. Как тебе?
- Так себе. Больше всего мешает вонь. Убери, будь любезна, - глаза я решил не открывать ни под каким предлогом. Почему-то было спокойней ничего не видеть. К голосу я уже успел немного привыкнуть. Угрозы в нем не было. Я чувствовал это.
- Извини, но пока мы общаемся, будешь нюхать. Когда уйду, встанешь, откроешь окошко, и не успеешь глазом моргнуть, как духа моего у тебя не останется. А глазки правильно делаешь, что не открываешь, - я почувствовал легкое горячее прикосновение, будто мне поцеловали руку. - Мало ли что увидишь. Может не понравиться. Я тебя накрою. Надеюсь, не возражаешь?
Меня так в детстве накрывала мама. Когда она это делала, в дыхании одеяла появлялось нечто неуловимое, с чем хорошо было засыпать.
- Кто ты? - прошептал я, испугавшись догадки.
- Уже поздно. Спи, сынок, - говорила, стоя надо мной, мама. - Утро вечера мудренее.
Я невольно, позабыв про все опасения, открыл глаза. Сквозь плотные шторы серел прямоугольник окна. Я окончательно проснулся, не торопясь, встал с кровати и, загребая босыми ногами стелящийся по полу туман, пошел открывать окно.
-
И вот теперь я вел Клеопатру к ее могиле. Мысли постоянно возвращались к притче об Аврааме, решившем похоронить свою любовь.
- Нам еще долго, Солнышко? - спросила Клеопатра.
- Мы почти уже добрались до места, - ответил я, машинально обстукивая обувь.
С обеих сторон от тропинки, по которой мы шли росли сливавшиеся при сумеречном свете в сплошные темные стены деревья. Кое-где набухли почки, но листьев еще не было. Они боялись заморозков. К вечеру заметно похолодало. Над головой висело чистое небо, и перепутавшиеся друг с другом ветвистые кроны напоминали мне вытащенные из черепа человеческие мозги, увиденные еще в школьном учебнике анатомии. Я переложил нож из корзины в карман и повторил: "Мы почти уже добрались до места".
Я запихнул нож в тот карман, где лежали сигареты. Решив минутой позже закурить, я полез за ними и порезался. Из меня потекла серая кровь. На одно мгновение я потерял самообладание и мне почудилось, что зеленые ветки отчаянно звенят листьями. Дождь прекратился еще несколько часов назад, а лужи едко передергивает падающими с крон каплями смолы.
Человек в дымчатых очках собирает янтарь, чтобы после, спустя много лет, подарить кому-нибудь бусы, сделанные загодя и на века. Он кладет в оттопыренный карман застывшие комочки древесных слез, и мило улыбается, как будто не подозревая о том, что лето скоро закончится и останутся белые сполохи снега, блуждающие в подземном городе чужого метрополитена. Человек в дымчатых очках горько усмехается своему бессилию перед природой и продолжает внимательно, неспешно ковыряться в мокрой земле. После - дома - он покрасит ногти и любовно поцелует каждый свой палец. Я подумаю, что его волосы ядовиты, а над ним должна распуститься сакура.
После этого я открыл глаза. У себя в комнате. Один. Мне часто снился разный сраный бред, но такое, мать его, сдвинет реверс любому. На этот раз, решив не доверять глазам, я позвал Сфинкса, и только после того, как он запрыгнул на кровать и заурчал моторчиком у меня на груди, я убедился, что не сплю. Я, кажется, наконец-то проснулся.
-
Я сидел за письменным столом и листал свой дневник. Мелко исписанные, подшитые к кожаному переплету страницы пару недель назад вымокли в луже, когда я грохнулся спьяну в нее всей тушей и расковырял о бордюр рожу. Потом запарился делать примочки, чтобы поскорее прошли следы асфальтовой болезни. Куртку отдал в химчистку, а рубаху и брюки выкинул из окна тем же вечером. Страницы дневника после этой достопамятной истории местами слиплись и пошли чернильными разводами.
Дело было на сорок дней Дену. За столом я еще держался, а вот на кладбище не уловил критический момент и довел себя до скотского состояния. Результатом стало позорное барахтанье в грязи и разбитое лицо. Но теперь меня интересовало совсем другое. Случай этот вспомнился сам собой. Я искал запись, сделанную уже после Денисовых похорон, ту самую запись, с которой, как мне показалось, начался бред сегодняшней ночи. На глаза попадались черновики стихов, наскоряк набросанные зарисовки для книжки, которую я пишу, какие-то невразумительные мысли. Иногда встречались номера телефонов и адреса непонятно кого. Пролистав весь дневник от начала к концу, я так и не встретил то, что искал.
Попив чаю и перекурив, я вернулся к столу и продолжил поиск. Только на этот раз я переворачивал страницы от последней записи, гласившей: "Весь мир - это фаллопротез", к началу. Указательный палец левой руки успел посинеть и горчил во рту, когда я смачивал его слюной для упрощения техники перелистывания. Я начал внимательнее, чем в первый раз, всматриваться в даты, стоявшие почти на каждой странице. Числа я лепил автоматически, не придавая этому вообще никакого значения, и теперь меня сильно удивила какая-то инстинктивная, чуть ли не маниакальная старательность этой процедуры. Проехав на задней передаче через пару десятков страниц, я наконец-то нашел то, что искал. Запись, сделанная зеленой ручкой, гласила:
"Это не тот город, от которого я могу заторчать. Скорее, наоборот - я бы с удовольствием окунул его в парашу. Скомкал, на хрен, как карту полезных ископаемых Казахстана, и в жопу к педоватому нигеру вместо геморройной свечи. Москва, как раковая опухоль. Ее пора удалять. И со мной церемониться не хер. Скальпелем по сухожилиям для начала, чтобы поменьше дергался. А потом, как фишка ляжет. Когда я впервые испортил воздух своими испражнениями, на одного отстоя стало больше.
Уже написана часть книги. Должен ведь быть положительный персонаж. И героиня должна".
Чуть ниже было помечено карандашом: "Начало июля 1999 г."
Вот оно! Вот откуда выползла Клеопатра! Положительный персонаж, мать ее. Героиня от слова героин. После того, как источник ночного безумия был обнаружен, я немного повеселел и, увлеченный самим собой, погрузился в чтение себя самого, по-прежнему листая тетрадь задом наперед:
"12 июля 1999 г.
Обрывки фраз. Всюду слова. Не родившиеся, но уже успевшие придумать свои посмертные завещания. Дыхание, движение, рост, цвет, запах... Полвека назад еще даже моей матери не было на свете. Чуть позже Гагарин полетел в космос... Композиция, колорит, расстояние... А ведь еще Циолковский писал: "Мы сомневаемся во всюду распространенной жизни". Время идет, пока мы слышим тиканье часов, и страшно подумать, что механизм, заставляющий вращаться стрелки, окажется долговечнее нас - напудренных клоунов, выкрикивающих динамичные лозунги с трибун своего тщеславия. Борьба за жизнь. Вечный, непрекращающийся ни на минуту поединок. С одной стороны барьера какой-нибудь Печорин, с другой - смерть. А дуэльные пистолеты - ключи к бессмертию. Главное, чтобы не промахнулся соперник. Если промажет - тоже не беда. Можно выпалить в воздух и, надменно взглянув на окружающих, покинуть поле битвы. Затем приехать домой, запереться в кабинете и долго гладить пахнущий порохом ствол. Слушать, как тикают часы. Смотреть, как медленно перемещаются стрелки на магическом циферблате своего собственного времени. До чего же приятно сознавать, что одним усилием, одним нажатием пальца я всему положу конец. Всему - и тщеславию, и надменности, и тиканью".
На соседней странице числа не было. Скорее всего, запись появилась в тот же день, что и предыдущая:
"- Смотри, чайка!
- Это не чайка.
- А кто же?
- Ворона.
- Где ты видишь ворону?
- Там, где ты видишь чайку. У нас с тобой разные глаза.
Мы оторвались от облаков и посмотрели друг на друга. Неважно, что мы увидели. Важно, что мы оторвались от облаков".
Рот наполнился горечью. Я посмотрел на обслюнявленный палец и представил, какого цвета мой язык. Наверно, как после черничного варенья.
"5 июля 1999 г.
Закат засыпал. Москва, засыпанная золотым песком Запада, подобно занозе, болезненно впившейся в нежную младенческую кожу, ощетинилась однообразными железобетонными клетями геометрически правильных муравейников. Тревожно и трепетно смыкались веки очередного прожитого дня. Разве что заблудившийся в узких переулках приезжий бестолково цокал каблуками по раскаленному тротуару, неприятно нарушая своей суетливостью тягучую монотонность похудевшего от жары города. Лето тянулось испепеляющей все живое агонией. До серого зонта осеннего неба с его холодным мелким дождем было еще, как до Китая раком".
Все остальное на тетрадном развороте было перечеркнуто. Я толком не помнил ничего из написанного, но во время чтения в памяти сами собой восстанавливались события тех дней, в которые делались записи. Следующие, привлекшие мое внимание каракули сильно пострадали от воды, но я, тем не менее, после небольшого усилия разобрал их:
"Начало июля 1999 г. Только что проводил проститутку.
Ты сказала, что любишь золото. Это не самая вредная привычка. Интересно, хороша ли ты будешь в легком, полупрозрачном платье, когда пойдешь навстречу теплому ветру, позволяя ему ласкать твое чуть прикрытое тело? Ты будешь безумно хороша. Ветер сойдет с ума, разнося по свету одуряющий запах твоей гладкой кожи. Но что тебе ветер? Мало ли было их - бродяг, мечтающих сложить свое величие к твоим фарфоровым ногам? Мало ли их еще будет? Но может статься - я последний, за мной ничего нет, кроме неожиданной, молниеносной старости и горького отупения. Прости, я заговорился. Я точно знаю - у тебя все впереди. Пока ты купаешься в теплых потоках ветра - не думай. Он - ветер. Этого достаточно для счастья, если у тебя есть крылья".
Я уже собирался двигаться дальше, как вдруг неожиданно вспомнил рисунок, слегка проступивший сквозь бумагу. Это была шариковой ручкой нацарапанная виселица. В тот день, когда она появилась, мы шлепнули антикварщика.
6
-
Он орал, как резаный, еще до того, как его начали резать. Мы привязали его к креслу из черного дерева, отрезали ему палец (кажется, безымянный на левой руке), засунули палец в рот и залепили рот скотчем. Мне было очень жалко кресло. Таких вещей теперь осталось немного - я в этом толк знал. Увидев нас у себя дома, он сразу все понял, и ему стало страшно. Но он попытался удержать ситуацию под контролем.
- Сколько? - спросил он меня, демонстративно игнорируя Гая и Сову.
- Миллион долларов, - ответил Сова.
- Сколько? - повторил он вопрос, не обращая внимания на Сову.
- Тебе только что объявили, - ответил я, тасуя колоду новеньких карт. - Совыч, скажи еще раз, не сочти за труд.
- Миллион долларов, - повторил Сова. - Наликом. Прямо сейчас, не отходя от кассы. А потом мы тебя убьем. Быстро. Выстрелом в голову. Если решишь мумить, мы попробуем что-нибудь симпровизировать. Не знаю, как ребята, а у меня сегодня очень творческое настроение. Я этого нашего выступления давно жду, еще с тех пор, когда квартетом пели. Ты, сука, что думаешь, с тобой здесь шутят? - Сова бросил в голову антикварщика керамическую амфору. Она пролетела рядом с ним и звонко разбилась о стену.
Он начал мумить. Потом стал орать. Потом оказался в кресле с собственным пальцем во рту. Ребята перетащили этого скота вместе с креслом на кухню, покрепче привязали его, и я вышел. В комнате слышались глухие стоны, шлепки и междометия Совы. Гай молчал. Я раскладывал пасьянс. Только с четвертого захода масть легла, как надо. Вдруг запахло жареным мясом. Я сразу понял, что происходит, но решил не вмешиваться. Антикварщик заслужил всего, чего бы с ним не сделали. Я не принимал участие в издевательствах по одной единственно причине - не хотелось мараться. Ненависть моя к этой особи была столь велика, что я даже во сне видел себя в роли палача. Сейчас же я испытывал смешанное чувство кровожадности и брезгливости.
Когда я вижу таракана, то давлю его - тапком, тряпкой, но только не пальцами. От одной мысли вымазаться в тараканьих кишках меня передергивает. Помню, в нижегородской тюрьме, в транзитной камере для этапируемых тараканов было так много, что шевелились стены. Это был единственный раз, когда мне по настоящему стало жутко. Антикварщик представлялся мне большим тараканом, и брезгливость моя тоже была большой.
Тараканы преследовали меня с детства. Одно из самых ярких и отвратительных воспоминаний связано именно с ними. Мне тогда было годика три или чуть больше. Родители и я жили в Кунцево. Коммунальная квартира. Совсем не такая, как в фильмах. Глухая атмосфера подозрительности, бесконечные анонимки, вечно ошивающийся в передней бездельник участковый, человек человеку волк. Я выхожу на кухню, слышу шуршание, с трудом дотягиваюсь до выключателя. Загорается свет, и я вижу тараканов. Они несколькими слоями покрывают газовую плиту и шуршат, ползая друг по другу. Испугавшись света, они разбегаются в разные стороны, сыплются с потолка. В кухне от их движения делается шумно. Они хрустят, звенят, скрежещут.
-
Я слишком плох для людей, решивших связаться со мной. Мне, сколько я себя помню, всегда была чужда дружба в высшем смысле этого слова. Я чувствовал ответственность за многих, но никаких жертв не принес бы ни за кого. Со стороны могло показаться, что Гай и Сова исключения из правила. Но ни они, ни покойный Ден, что бы кто ни говорил, не были мне друзьями. Если у тебя нет друзей - тебя некому предать. А предательство нельзя прощать никогда.
Я изначально строил свои отношения с людьми, вычеркивая понятия "дружба" и "братство". Так было легче. Пропадала необходимость требовать от людей невозможного - верности и постоянства. Каждый в глубине души напоминает проститутку. Вопрос в цене на мясо. Мы продаем друг друга, продаем по частям или целиком, в зависимости от обстоятельств, себя, продаем святых и грешных, молодых и старых, мужчин и женщин. Более того, мы тащимся, как ежи по стекловате, когда в очередной, тысячный раз выходим на панель. Есть такие, кому вообще наплевать, под кого ложиться. Лишь бы башляли.
Богатые тоже продаются. Все продаются и покупаются. Секрет в персональном подходе. Вася Гайкин, к примеру, стоит в три раза меньше, чем Вася Крынкин, потому что второй в отличие от первого знает английский язык. Впрочем, и тот и другой, при определенном раскладе в сумме могут дать ноль. Более того, они сами радостно передадут новому хозяину вместе с собой все свое имущество, да еще соседа Васю Пупкина и его скарб. Методик, как таковых, не существует, но принцип воздействия кое-какой все же имеется. Страх.
Запуганные люди опасны менее всего. С ними справиться куда проще, чем с косым дождем или мокрым снегом. С ними вообще необязательно справляться. Достаточно погрозить пальцем. Если палец не действует, значит нужен кулак. В идеале вполне хватает беглого взгляда поверх голов - и твоя обувь зацелована до дыр. В среде скотов и выблядков это называется властью. Антикварщик принадлежал именно к такой среде. Его надо было запугать, и ребята блестяще справлялись с поставленной задачей. Когда я вошел к ним, привязанный к креслу, побелевший даже зрачками гондон смотрел на меня безумно и умоляюще. Он был готов к общению. Гай тыкал ему в лицо наколотым на вилку куском жареного мяса.
- Чем ты его кормишь? - спросил я, наперед зная ответ.
- Я кормлю его мясом антикварщика. Только что освежевал бедро. Он ничего себе - жирный. Я вот тут подумал, - задумчиво произнес Гай. - Может, когда шлепнем эту падлу, жирные куски в морозилку уберем. Собакам потом в гараже дадим. Пусть оттянутся на холяву.
- Освободи ему рот. Он ведь при всем желании не сможет жрать с заклеенной глоткой, - говоря это, я смотрел прямо ублюдку в глаза. - А собакам человечину давать нельзя. Они могут в людей превратиться. Люди хороши тем, что трусливы. Представь себе человека с собачьей смелостью или собаку с человеческой подлостью.
Устав наслаждаться умоляющими глазами жертвы, я развернулся и вышел обратно в комнату, закрыв за собой дверь, чтобы не слышать просьб о пощаде. Время разговаривать еще не пришло.
-
Мы проникли в хату, точно зная, что дома никого нет. Сова, запасшись термосом и бутербродами, почти сутки просидел в машине рядом с подъездом. Только после того, как он увидел удаляющийся по дороге силуэт служанки и лично проверил квартиру на предмет отсутствия жильца, зазвонил мой телефон, и нам с Гаем было велено срочно подрывать задницы.
Это произошло после одиннадцати вечера. Через двадцать минут мы находились в квартире антикварщика. Никто не нервничал. Войдя в подъезд, каждый из нас надел хирургические перчатки. На глазок противоположной двери приклеили пластырь. Нужды в этом особой не было, так как все окна в квартирах на нужной нам лестничной площадке смотрели на улицу черными выдавленными глазницами. Соседи спали. Наш урод, в конец расчувствовавшийся и решивший, что на его безопасность никто не покусится, довольствовался всего одним несложным замком.
Уже внутри мы обнаружили вывод сигнализации на пульт охраны. Но даже этой мерой, к нашему счастью, сегодня пренебрегли. Скорее всего, нам помогла небрежность прислуги, которая забыла включить рубильник. Аккуратно прикрыв дверь, мы проследовали в гостевую комнату. В прежние времена я часто бывал в этом доме и теперь без труда ориентировался в темноте. К тому же от горящих у дома фонарей в помещение попадали неровные, колеблющиеся отсветы, делающие тьму не такой густой и непроглядной. В гостиной мы расселись кто куда и стали ждать. Даже в том случае, если он придет не один - ничто не изменится. Сегодня был последний день его жизни.
Когда глаза привыкли к темноте, я обнаружил, что в комнате почти ничего не изменилось. Роскошная старая мебель, куча подсвечников и всяких безделушек, стол для преферанса. Я потрогал бархатную поверхность и мне стало неприятно от нахлобучившей ностальгии по тем дням и ночам, когда я играл здесь в карты.
На столе я нащупал колоду и пистолет. Проникая сквозь резиновую перчатку, железо сообщало телу не только холод, но и горьковато-соленый привкус во рту. Я подумал о крови и положил пистолет обратно на бархат.
Колода была совсем новая. Ею ни разу не играли. Если карты находятся в игре хотя бы одну сдачу, то они приобретают запах, который остается с ними навсегда. Он так и называется "запах игры" и напоминает запах денег. Именно по этому гадалки никогда не используют отыгранные колоды. Карты очень похожи на женщин. Первая сдача - что-то вроде первой брачной ночи.
Если ты не любишь карты, то они никогда не полюбят тебя. Азарт, как любовь, которая иногда убивает. В поговорке "не везет в картах - повезет в любви" таится глубокий смысл, непостижимый для лохов. Карточный долг священен. Не случайно говорят, что это долг чести. Человек, не заплативший по счетам, оскорбляет тем самым не того, кто выиграл, а саму игру. К таким людям навсегда прилипает позорная погремуха "фуфлыжник". Фуфлыжник уже не человек. Он становится кем-то вроде прокаженного, изгоя, перед которым закрыты все двери. В преступном мире двинувший фуфло приравнивается к крысе - человеку, укравшему пайку хлеба у такого же зека, как он сам.
Настоящий игрок никогда не ходит в казино, или делает это очень-очень редко, считанные разы за всю жизнь. Казино для истинного картежника то же самое, что публичный дом для любящего мужа. Карты связывают нас с теми эпохами, когда люди были совсем другими. Они хранят в себе силу древних магов и прорицателей, поклонявшихся тишине и творчеству, а не бездушным машинам и золотым крестам. В них звучат отголоски того, что слышали некогда жившие в донефтяную эру, когда Бог не был мужчиной, а женщина была женщиной, а не борцом за свои права. Если история - океан, то карты каждому дают шанс увидеть отлив, рассмотреть на обнажившемся дне покатые камушки истинного смысла жизни, возвышающиеся над мокрыми песками настоящей любви, жаждущей творить и обновлять.
Антикварщик все это знал. От одного старого знакомца я услышал, что он после того, как я сел, почти перестал играть. Карты отвернулись от него, и ему ничего не осталось, как отойти от карт. За меня ему отомстила игра. Я теперь пришел мстить за Дена. Его деньги меня интересовали сейчас меньше всего. Я сидел в темной комнате, перекладывая из руки в руку колоду новеньких карт, и представлял себе его появление.
Он войдет в подъезд, спокойно заглянет в почтовый ящик, потом, не торопясь, поднимется на свой этаж, достанет ключи и привычно, не глядя откроет дверь. Он увидит красный огонек, означающий, что сигнализация выключена, и подумает: "Надо не забыть сделать утром замечание прислуге". Нащупав в потемках выключатель, он щелкнет им, и вместе со щелчком и темнотой уйдет в небытие его спокойствие. Он увидит нас.
-
Нащупав в потемках выключатель, он щелкнул им, и в первую секунду не поверил увиденному. На лице его в этот короткий промежуток времени появилось выражение растерянности, глуповатого ребяческого удивления. Мы поняли, что он испугался. Он понял, что ему конец.
- Сколько? - спросил он меня, демонстративно игнорируя Гая и Сову.
- Миллион долларов, - ответил Сова.
- Сколько? - повторил он вопрос, не обращая внимания на Сову.
- Тебе только что объявили, - ответил я, тасуя колоду новеньких карт. - Совыч, скажи еще раз, не сочти за труд.
Сова в нескольких словах обрисовал дальнейшие перспективы, разбив для пущей убедительности о стену керамическую амфору. Но антикварщик, наверно, ничего не усвоил. Или не поверил. По сути, он сам был виноват в том, что его начали пытать. Сова предложил ему быструю и легкую смерть, но он предпочел еще немного пожить. Жизнь в муках - все-таки жизнь. Мы так цепляемся за нее. Без сомнения, адские страдания для многих выглядят предпочтительнее пустоты. В особенности для конченых грешников. Их пустота наполнена ими самими. Чем страшнее они, тем привлекательнее для них ад.
Такие, как антикварщик, боятся не самой смерти, а того, что последует за ней. Предсмертной агонией они тешат в себе надежду на прощение. Ко всему прочему, они не могут расстаться с воспоминаниями. Страшные картинки прошлого не отпускают до самого конца. Они не оставят несчастного и потом, после всего. Искупления не существует. Прощения не бывает. Нельзя купить индульгенцию. Ее не у кого купить. Чем бы ты ни расплачивался - деньгами или страданиями - приобретешь филькину грамоту и тупую, неумную надежду. Бог велел не грешить! И баста. Какого рожна умолять Его о пощаде? Богу не нужны рабы. Кто Он такой, чтобы прощать или казнить? Всего-навсего Творец, создавший человека по Своему Образу и Подобию - свободным и творцом. И нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Так что борись за жизнь, цепляйся за нее обеими руками. Впивайся в нее мертвой хваткой бультерьера - до судорог в челюстях, до трещин в зубах, до крови из десен.
Когда-нибудь человечество изобретет пилюли от смерти и капсулы для воскрешения. Детей станут делать в пробирках и раздавать всем желающим. Женщины забудут родовые схватки. Рожать будет немодно, нереспектабельно. Вместо того чтобы трахаться, мы начнем, беспомощно постанывая, дрочить у компьютеров. Вернее, нам будут дрочить компьютеры. Это с лихвой заменит самые острые ощущения удовольствия. Господи, что же тогда будет с созданным Тобой миром? Во что же тогда Тебя превратят? Всякое действие имеет обратную связь. Нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется. И если вначале было Слово, то в конце может оказаться бог из пробирки. Язычество выглядит Райским Садом по сравнению с такими перспективами. Нас постепенно вытеснит раса людей, молящихся пробиркам и компьютерам. Это будет раса бессмертных, непогрешимых близнецов, абсолютно уверенных в завтрашнем дне.
-
Я перевернул страницу дневника, взял ручку и попытался замалевать виселицу. Я никогда не умел рисовать. Картинка вышла отвратительная. Ручка наотрез отказалась писать. Тогда я вырвал страницу, изодрал ее на мелкие клочки и выкинул в окно. Подхваченные несильным ветром беленькие кусочки бумаги разлетелись в разные стороны. Я проследил дорогу одного из них. Он скрылся в листьях придорожных кустов, находящихся довольно далеко от моего дома, и я скорее угадывал последние метры его пути, чем видел.
Август подходил к концу. Небо заволокло облаками. Люди внизу от этого стали видны отчетливее. Окно моей комнаты выходило на солнечную сторону. В ясные дни я вообще редко раздвигал шторы. Света хватало и так. Но в пасмурную погоду меня, наоборот, тянуло к Солнцу, и я мог часами смотреть в пропасть, перекинувшись по пояс через узкий подоконник. Мне нравилось сверху наблюдать жизнь. Она всегда сильно отличалась от той жизни, которая на самом деле кипела внизу.
Однажды я понял, в чем дело. Пока я мотал срок, мне очень хотелось послушать хорошую музыку - настоящую, а не три аккорда с дебильными подпевками похожих на проституток певиц, круглосуточно блеющих с телеэкрана. После освобождения чуть ли не первым делом меня понесло в зал Чайковского. Там оказался балет. Слишком не обламываясь, я решил посмотреть его. Это было первое публичное место, которое я посетил по выходу на волю. Раззявив варежку, я очумело шарахался между людей, потрясенный тем, сколько времени мною угроблено за колючкой. Каким-то образом я оказался на самом верху. Ко мне подошел мужик в спецовке и попросил спуститься пониже, потому что верхние ложи закрыты. Я сделал вид, что ищу курилку.
- Откуда ты здесь такой взялся? - спросил он меня, озабоченно мотая головой.
Я рассказал ему о том, что день назад вышел из мест лишения свободы и с непривычки немного растерялся, после чего он тут же предложил мне посмотреть балет из его ложи.
- Увидишь нечто офигенное, - сказал он.
Так я случайно попал в ложу осветителей, чуть ли не над самой сценой. Я никогда в жизни не испытывал ничего подобного. Люди, которые сидели на "хороших" местах в первых рядах партера, смотрели то же представление, что и я, но видели мы совершенно разные вещи. Помню, мне тогда пришла на ум старая пословица: глаза ястреба не видят пищу собаки. Я был настоящим ястребом, окрыленным свободой и вознесенным по прихоти обыкновенного осветителя выше всего живого в зале.
Я потом не раз захаживал к этому осветителю посмотреть балет или послушать музыку, которая под сводами слегка отличалась от того, что когда-то давно придумал тот или иной композитор. Осветитель был мне всегда рад. И дело не только в подарках, которые я ему приносил. Он сам много лет назад отмотал свой срок. Просидел довольно долго, шестерину или чуть больше.
Мои подарки интересовали его меньше всего. Дело было в общении. Мы оба буквально торчали от хорошей музыки и делились друг с другом переживаниями - легко и непринужденно. Прослушав однажды "Болеро", он сказал: "Ненавижу эту тему. Когда ее слышу, обязательно вспоминаю, как нас выстраивали в зоне двумя шеренгами и вели, как баранов, в столовую жрать баланду. Столько лет вроде как прошло. Пора бы и забыть за давностью, а как услышу эту тему - все одно". Его реакция всегда была мне понятна и близка.
Однажды я встретил в зале Чайковского Железа. Он совсем недавно закончил школу, жил в соседнем со мной подъезде и я наблюдал его, можно сказать, с младенчества. Он рос, как растут все домашние детки. Иногда он напоминал Колю, которого я обокрал - всегда чем-то занятый, постоянно в сопровождении мамы, вечно идущий или куда-то, или откуда-то. Его никто не знал, и он тоже еще не успел никого узнать.
Желез вырос сразу. Его никогда не было, и он вдруг появился. В районе, к моменту выхода на сцену Железа, уже произошло невидимое для постороннего глаза разделение на торчков и нормальных людей. Наркоманы крутились мелкими стайками, временами объединяясь в большие группы, если это упрощало им жизнь. Но такие союзы быстро распадались, поскольку прогнившие до корней волос торчки пакостили на каждом шагу всем подряд и, в первую очередь, себе. Поругавшись, они опять расходились в стороны, прятались в ил на самом дне болота, название которому сложно сразу подобрать. С каждым месяцем в районе, да и во всей Москве, торчков становилось больше, а людей здоровых меньше. Город неизбежно все сильнее и сильнее походил на гниющего заживо сифилитика. В некоторых кругах наркомания вообще канала за респектабельное времяпрепровождение. Многие ночные дискотеки и частные полиграфические издания практически в открытую рекламировали наркотики, и детки Железовского возраста безоглядно бросались в этот омут, не понимая из-за молодости и отсутствия жизненного опыта, куда прыгают.
Так случилось и с самим Железом. Он проспал вступительный экзамен в институт, и перед ним открылась дверь в безделье. На протяжении нескольких месяцев его родители ничего не замечали, а когда спохватились, то метаться было уже поздняк. Сынок плотно сидел на дозняке и успел проколоть кое-какие мамкины бирюльки. В отличие от районной шпаны, привыкшей с младенчества заглядывать в карман к ближнему, Желез всегда был ребенком далеким от уличной жизни. Таким его знал и я.
Повстречавшись с ним в концертном зале, я и не подозревал, что всего через три-четыре месяца румяный и наивный молодой человек превратится в ушлого, полупрозрачного мутанта, которого все районные уроды охотно примут в свои нестройные, разрозненные ряды. Меня удивило, с какой нереальной быстротой Желез выродился из человека в наркомана. В очередной раз придя послушать музыку, я рассказал своему приятелю осветителю печальную историю преждевременно загибающегося подростка.
- Мне иногда кажется, что все люди на Земле давно уже сторчались. В том числе и мы с тобой. А ведь я кроме водочки никогда ничем не баловался за всю свою жизнь, - ответил он. - У меня еще со времен арестантской жизни апатия ко всякого рода зелью. Увидел однажды, как одним баяном человек семь по кругу ставятся, и отрубило. Все знали, что у одного из них тубик, и все равно ради нескольких часов кайфа рискнули.
- Ты, друган, давно сидел. Сейчас такое сплошь и рядом. Мусора теперь сами зеков на иглу сажают. Это очень выгодный бизнес. Они прикручивают пару оступившихся простачков и делают из них своих барыг. Легкая схема. Мусор приносит в зону раствор, а барыги раскидывают его среди узников. Вот тебе и сверхприбыль. За колючкой все стоит намного дороже, чем на воле. Риск минимален, прибыли огромны. Все про все знают, но делают вид, что ничего не происходит. Наркоманов проще держать в узде, из наркоманов легче делать стукачей. Чуть что не так - в карцер. А этого страшатся и нормальные люди, не говоря уже о тех, кто без дозняка подыхает. В зоне, где я сидел, был барак СПИДушников. Мало кто из них заразился на воле. Почти все через иглу диагноз подцепили, когда уже сидели в клетках. Почти все у мусоров или у ихних барыг кайф брали. Я слыхал легенду, в которой рассказывалось про больного СПИДом ментяру, торговавшего героином. Он будто бы специально заражал раствор перед тем, как пустить его по рукам. Давно уже ни для кого не секрет, что мусора зачастую торчат похлеще тех, кого ловят. Такие вот дела, господин осветитель.
- Это, Бог Солнца, пострашнее Болеро.
- Какое Болеро… Забудь. В районе, где я живу, барыжит винтом одна телка. Причем, дама в годах уже, не какая-нибудь соска-петеушница. Ей уже за сороковник точно перевалило. Я видал человека, который у этой мрази пятнадцать лет назад отоваривался. Ты только раскинь, брат, сколько она людей на тот свет отправила… и представь, что последние лет пять она торгует прямо напротив отдела мусорского. Варит у себя на квартире за раз банок по сорок. Вонь стоит такая, что на улице, если мимо подъезда проходишь, в нос бьет даже при ветре. Я, когда у нее брал, то всегда думал - почему менты ей позволяют это делать. Не может ведь быть, чтобы они не по курсам были.
- Прикормила она их, - резонно заметил мой приятель.
- Базара нет. Конечно, прикормила. Я ж не лох, чтобы этого не догонять. Но ты послушай дальше. Однажды я у нее дома попал под облаву. И у меня никто даже документы не спросил. Забрали мусора пацана одного, и свалили, как ни в чем не бывало. Ни обыска, ни оттиска. У меня, как раз, проблемы в то время уже начались - подсел я крепко на раствор. Мусора когда спрыгнули, я у барыжки этой впервые в долг взял. Потом еще пару раз одалживал. А потом прихожу как-то к ее подъезду, и меня при входе вяжут. Те же опера, причем, что на квартиру к ней заруливали парня брать. Я их сразу узнал. Шмон мне устроили. Хорошо, палева никакого на себе не нес. Один из мусоров мне тогда прямым текстом сказал - мол, так и так, повадился порожним приходить, без лавандоса делать тебе здесь не фига, только толпу создаешь и лишним мельтешением привлекаешь внимание. Он мне еще сказал, что если я хоть раз еще приду, то в отдел заберет. А как не придти? Я же торчу, мне же надо. Бабок нет. Только сюда и дорога. Часа через четыре я наведался снова. Барыжка на четвертом жила. Я уже пару пролетов перемахнул, и слышу шаги сверху приближаются. Останавливаюсь прикурить, а на меня тот самый мусор, что мне лекцию читал, выскакивает. Смотрит мне в глаза проникновенно и говорит - шел бы ты, говорит, отсюда, я же тебя предупреждал, мол. А у самого болты обвинченные. Помнишь, спрашивает, пацана при тебе забирал? Я киваю. Вот так и тебя, говорит, приму. Пока, говорит, не расплатишься за то, что уже выбрал, - забудь сюда дорогу. Ты, говорит, не к кому-нибудь, а лично ко мне - старшему оперуполномоченному в карман залезаешь.
- Так прямо и сказал?
- Прямее некуда, - я улыбнулся. - А ты, господин осветитель, про Болеро рассуждаешь. Этот опер со мной разговаривал не как мусор, а как крыша притона, который я повадился ощипывать. Он во мне угрозу почуял, конкурента заподозрил. Хорошо еще, что предупредил. Мог бы ведь сразу за жопу схватить. Он со мной как наркоман с наркоманом разговаривал. Только разница между нами была по тому моменту огромная - я шпана, а он страж закона.
-
Я смотрел вниз. Подоконник врезался в живот, но я до такой степени задумался, что не обращал на дискомфорт никакого внимания. Лишь мокрая пыль, посыпавшаяся из посеревшего неба, довольно неожиданно привела мня в чувства. Внизу мелькали разноцветные пятна зонтов и я решил, не дожидаясь большой воды, укрыться за стенами крепости. Воспоминания о приятеле осветителе вернули человеческое восприятие мира.
Я громко врубил четвертую симфонию Малера и лег на кровать. Антикварщик, даже дохлый, мешал мне жить. Иногда я с трепетом думал, что лет этак через "дцать" сам вполне могу превратиться в монстра. Идя по пути насилия нереально приблизиться к святости. В насилии нас зачинают, через насилие мы появляемся на свет, сама жизнь - насилие. Я перебрался с кровати опять за стол. Через минуту я нашел в дневнике стишок, написанный черт знает когда:
Ты знаешь
я, кажется, понял
мы умираем в утробе
а потом
в материнском чреве
как в сосновом гробу
лежим, готовые к выносу
и ждем рождения
но родившись
забываем о том что мы мертвы...
Вместо эпилога
За окнами смутное время. Когда-то Бердяев писал о "Новом Средневековье". Кажется, мы наконец-то выходим из штопора - кроваво и неоднозначно. Объективные исторические законы всегда предсказуемы и непоколебимы. Единственный вопрос, вызывающий праведный гнев, иногда доходящий до бешенства, - почему именно "я" должен сейчас жить? Почему "я" не родился на сто лет раньше или на сто лет позже? Хотя, когда не родись, все равно будешь не к месту и не ко времени. Еще один объективный исторический закон.
Я убежден в том, что страна медленно вымирает - во многих смыслах. Страшнее всего видеть валяющиеся всюду шприцы. Наркотиками сейчас торгуют все - негры, немые, люди в милицейской форме, люди в белых халатах, обыкновенные обыватели, проводники в поездах, бармены в ресторанах. Даже те, кто на первый взгляд борется с наркоманией, по сути рекламируют ее. Вдоль дорог, в метро, на страницах газет и журналов, везде можно увидеть рекламу, предлагающую избавиться от зависимости за считанные дни. Значит, колись, народ! Кайфуй и ничего не бойся. Выздоровление будет быстрым и легким.
Иногда возникает ощущение полного краха. Кайфом торгует страна. Точнее - государство. Проституток стало так много, что глядя на их шеренги, невольно передергивает. В сумеречное время уже нельзя просто подойти и завязать знакомство с девчонкой. Она почти наверняка окажется проституткой. Сегодня никого не удивляет умерший от передоза или СПИДа человек. Люди старательно не верят в то, что беда уже живет в каждом доме. Надо бороться не с абортами и гомосексуалистами, а с собственным зомбированием.
(c) Алексей Рафиев
Литературная редактура: Дмитрий Гайдук