дрuгой
Активный Юзер
- Регистрация
- 12 Сен 2015
- Сообщения
- 422
Один вдох едких кристаллов со дна раскаленной лампочки сулит как сумасшедшим счастьем, так и лютой ненавистью. Вот только счастья становится с каждым вдохом все меньше, и так будет продолжаться до тех пор, пока не закончатся деньги или силы (обычно деньги заканчиваются гораздо раньше). Лабиринты импульсов, ведущих от радости к ужасу, таят в себе разрушение оголенного и больного рассудка, что выливается на окружающих параноидально и мерзко, как сорванная с мертвеца простынь: любознательный взор может быть поражен обилию гнили, таящейся в обычном с виду человеке, которая может застрять в голове глубоко и надолго, если же в ней не испачкаться. Данная история повествует о психологических увечьях и моральной инвалидности как следствие. Участницы событий пожелали остаться инкогнито, поэтому в данном рассказе они будут именоваться заглавными буквами своих имен, но дабы не произошло путаницы персонажей, автор попытался как можно ярче передать их психологические портреты. Ведь в тот момент А. и А. не смогли предугадать насколько может быть ужасным исход, когда совершили свое кощунственное преступление на рассвете эйфории, а виной всему популярный наркотик а-PVP —именуемый в простонародье как "соль" — и небрежно оставленное кадило под алтарным пьедесталом Пантелеймону...
Этой истории и не произошло бы в помине, если бы наркотик не оставили закладкой прямо на могиле некого гражданина В.В. Нитупина на Михаило-Архангельском кладбище, что находилось за городом, а именно в Ленинградской области. К счастью, не пришлось глубоко рыть могилу и бестолку тревожить мощи почти святого гражданина — все обошлось прикопом у ножки оградки. А. и А. как обычно чуть не подрались пока искали место и клад, на который А. спустила последние деньги, отложенные на оплату коммунальных счетов. Кажется, закладчик был немного не в себе, раз не только оставил товар на столь специфическом месте, но и перепутал его с оптовым размером, который буквально в 50 раз превышал изначально приобретенный объем. На тот момент, их счастье нельзя было описать словами. Считать ли этот случай везением — вопрос, мягко говоря, спорный, если учесть его последствия… Девушки не знали какой это день марафона — и вообще, сейчас день или июльская белая ночь? Что в данный момент реально – это только желание принять еще, чтоб сразу стало легче, хотя бы ненадолго. А. испустила густой дым и увидела в нем Смерть с кудрявым париком из эпохи Возрождения; позолоченный купол церкви пустил тусклый отблеск пасмурного неба сквозь извивающиеся клубья яда, что тут же раскрывался в легких А. и ее спутницы экспансивной пулей, прямо на могиле Нитупина. Они даже не смогли четко назвать причины, которая побудила их зайти в храм: как будто некая мания и ощущение свободы призывала идти по своему еле-слышному шлейфу. Вполне возможно, что любовницы хотели совершить некую романтическую и импульсивную глупость, (например, поход в церковь, будучи убежденными атеистками) чтобы прочувствовать друг с другом "момент", пребывая, в котором они одни против всех разжигают свое любовное пламя церковной свечей. Все же история умалчивает о наличии прямого умысла в их составе преступления, несмотря на то, что сей акт являет собой яркий пример садистского самоутверждения над ни в чем неповинными людьми. Возможно, эти девочки когда-то глубоко обиделись на окружающий мир, и их неразумные деяния являют собой, кричащую язву неосознанной боли — автор не собирается как оправдывать, так и осуждать моральных инвалидов, в отличие от пожилой дамы с иконной лавки, что провожала сердитым взором спины потерянной молодежи, проигнорировавших замечание о том, что женщинам с непокрытыми головами в церковь заходить нельзя: — "Небось, проблядухи зашли пИзды замаливать... Пожалуй, буду держать их начеку". Как они могли услышать в свою сторону замечание, когда слышали только себя самих? Иной раз, когда разговариваешь с человеком, который находится под солями, создается впечатление, будто он не ведет с тобой диалог, а только поджидает своей очереди дабы высказаться.
Девушки довольно ловко растворились в толпе у входа среди, тянувшихся
на воскресную службу, христиан. А. и А. в своих диалогах постоянно скакали с темы на тему и любые их действия или мысли не представляли ни целостности, ни завершенности. Заприметив бесхозное кадило, чувственные губки А. растянулись в хитрой улыбке; она поправила рукой челку, съехавшую на черные, как маслины глаза, к выбритому виску, когда уставилась на А. своим иступленным взглядом, в зрачках которого отражался хищный отблеск сотен парафиновых свечей.
— Не хочешь пошалить? – гнусаво и приглушенно-интригующе спросила А.
— Прям тут что ли?! Дорогуша, уже совсем флягой свистнула? – от удивления, рисованные перманентной краской, брови А. поползли на сальный лоб.
— Не в том смысле, придурошная! — обиженно сказала А. ударив подругу в плечо.
— Бля. А в каком тогда? Курнуть что ли захотела? — услышав неверный ответ на поставленную перед своей возлюбленной интригу, А. манерно ударила себя ладошкой в лоб, заставляя и без того дерганую девушку еще больше скрипеть зубами и вращать подбородком.
— В углу стоит кадило, видишь?
— Ну, вижу.
— Много кристаллов?
— Хоть пиздой ешь.
— Приятного аппетита, любовь моя! А теперь достань их оттуда сюда.
— Ааа-а... Бля, да ты ебанутая!
— Тише. Все равно нас уже по-нормальному не возьмет.
— Я итак последние бабки пульнула — не жопой зарабатываю, знаешь ли.
— Не мороси,крошка, по-ве-се-лим-ся-а! — сказала А. и схватив свою девушку за ручки, затрясла бедрами.
— А последствий не боишься?
— Да брось! Что нам до этих убогих? Ты, родная, и представить себе не можешь ахуительного детства с пИздящим батюшкой, у которого борода стала красной от кагора! А теперь быстро дала мне стафф, пока пизда ладошки не отхватила! — А. схватила свою девушку за промежность, на что та отбрыкнулась, ударив ее по руке.
— Я предупреждала — сказала, поддавшаяся на уговоры, А. Оглянувшись по сторонам, девушка полезла в карманчик трусиков; неуклюже подогнув ноги, и, закатив глаза, она со шлепком вручила его в горячую и влажную ладонь своей спутницы.
— Да не ссы! По-красоте сейчас исполнять начну.
— Ебнутая... — крикнула А. в след А.
Хоть А. и ерничала, когда по-мужицки вальяжно отходила от А., но отойдя совсем, она почувствовала, сковывающий, холод; как некий ужас забирается под корку, когда до цели осталось полпути... Но отступать уже поздно, поэтому, списав все негативные мысли на солевые загоны, А. пыталась убедить себя, что ничего плохого не случиться, а если и случиться, то это будет хотя бы весело. Несмотря на короткую стрижку, А. была достаточно женственной наружностью и формами, но внутри нее был некий озорной мальчишка -- такой вечно бунтующий подросток, что отражался не только в ее поведении, но и в татуировках и пирсинге в виде красного стразика на крылышке, будто детского носика. Очередной раз подросток одержал верх в ее внутреннем конфликте, когда она, нырнув в толпу, старалась пройти максимально незамеченной. А. казалось, на нее не только все смотрят, но и все выкупают в ней соль и цели, с которыми она идет к алтарю Пантелеймону, где всегда толпятся прихожане, ставя свечки за здравие. Увы, душу нашей героини трепало вовсе не свое или чужое здравие, а нехитрый кадильный аппарат для развеивания благовоний, что так скромно и неприглядно стоял в уголке жертвенника. На ходу придумав маневр, девушка якобы случайно подставила тучной матроне ножку, что со шлепком ударилась об пол. Пока прихожане переключили свое внимание на толстую женщину, а несколько добровольцев помогало ей встать, А. уже успела схватить золоченый сосуд и сделать то, о чем ей вскоре придется пожалеть... Отравительница чувствовала себя, как шкодливое дите, что смогло всех перехитрить, и с соответствующим выражением лица, она пошла по стеночке к своей второй половинке, ускоряя шаг. Сидя на корточках, А., коптила лампу накаливания церковной свечей. Занавесившись, длинными и красными волосами, девушка жадно вытягивала дым, обхватив, трубочку пухлыми губками. Вдруг лязг, лопнувшего, стекла раздался звонким эхом, А. отскочила, как кошка в самый дальний и темный угол зала -- к сожалению или к счастью, дамы предусмотрительно не обходились одной лампочкой. Новая волна кристаллической свободы уже захлестывала высокое и стройное тело А., что приманивала свою любовь неким танцем, водя по воздуху истонченными руками. Ее, ошалевшие от страсти, глубокие и зеленые глаза звали А. в самую тьму, которую Бог мог наблюдать только краешком своего всевидящего ока. Широко заулыбавшись, А. упала в объятия к своей маленькой негоднице, желая увлажнить поцелуями ее иссохшие губки, заключив ее в свои горячие объятия на веки вечные.
Проказницы нежились под солью в темноте, переходя на жесткий петтинг. Они были уверены в том, что «Трусливый Бог» их не увидит, полагая, что скорее Зубная Фея их покарает, после субботнего похода в клуб для девочек -- хотя автор и не отрицает существования Бога, он сильно не любит углубляться в полемику на религиозные темы. Пытаясь оправдать свою злую шутку, А. беспрестанно молвила о ханжестве своего отчима; патриархальном культе, принижающего женщин чуть ли не до роли наложницы — даже пыталась приводить примеры невежества, вроде охоты на ведьм, когда святая инквизиция поощряла истребление женщин, руководствуясь личной выгодой. Но любые оправдания являются по своей сути ложью перед самим собой, а самообман и есть один из самых страшных грехов людского бытия. Конечно же, А. сделала замечание своей подруге о том, что охота на ведьм была в истории католической, а не православной церкви, высказав, что она совсем не понимает к чему ее спутница хочет подвести. Вдруг проказница зарыдала и начала рассказ о том, как ее в шестнадцать лет отправили в религиозно-коррекционное учреждение, где, будучи активной лесбиянкой, она подвергалась психологическому, физическому и сексуальному насилию. Речь А. было трудно разобрать -- она молвила о каких-то гопниках, что держали ее по рукам и ногам, пока старый поп не заберется на нее, поелозив золотым крестом по ее грудям. Старик кончал очень быстро и давал волю своей шобле завершить начатое, что тестировали каждое ее отверстие в порядке иерархической очереди, а двое из них после коитуса мочились на покрытое ссадинами тело несчастной. А. все говорила и говорила без остановки то всхлипывая, то ударяя об пол ногами. Когда-то она решилась предпринять попытку бегства, но после спросила себя: -- «К кому и куда?» -- она поняла, что ей придется быть самой по себе и больше никому она не нужна в этом мире:
— Он не осознавал, что сам сделал меня такой еще до того, как захотел исправить! Лишь, подождал, когда мне стукнет восемнадцать, чтобы выбросить меня на улицу, как собаку, ибо я позор его семьи!.. — А. пустила горькие слезы, что смешались с тушью и потекли по шее ее подруги, что успокаивая ее, сама плакала и шмыгала носом, пуская длинные пальцы в короткие на затылке волосы, гладила ей спинку. А. искренне пыталась утешить свою любовь, обнимая ее так, будто видит последний раз — ее горючие и теплые слезы были, как удобрение для ее "Я", что позволяло почувствовать себя нужной и сильной. Опрокинув скупую слезу, А. спросила:
— О чем же думала твоя мать?!
— О себе... Эта сука сама его боялась, как бы он не навешал и ей! Я про себя злилась на нее за то, что она не нашла себе кого получше. Даже когда у него вконец срывало башню, я пыталась защитить ее своим тельцем, а он сразу же переключался на меня и таскал за волосы по квартире, словно, тряпичную куклу. Она ни разу не остановила его, притворяясь, что все хорошо и устаканится само-собой. Она предала меня!.. — тут А. заревела белугой от осознания того, что никак и ничем она не может себя оправдать; она не знает и не может ничего не могла поделать с этой накопившейся обидой на людей, мир и родителей. Тогда она не понимала, что всю свою жизнь бегает в колесе символического насилия, в виде демонстративного и антисоциальное поведения. Даже в своих любовных отношениях с А. она имела доминантно-садисткие наклонности, но часто в таких отношениях садизм чередуется с мазохизмом, будто качели из компенсаций, действий и противодействий.
— Ты хоть в семье была — захныкала А. — а я была брошенной всю жизнь, с самого рождения! Сколько безответных писем маме, сидя у окна, на подоконнике; сколько незаслуженных оплеух и криков от пьяных воспитательниц... Я сама, будто обречена на то, чтобы быть неудачницей по жизни — жертвой! Ты... — А. заплакала и не смогла пустить трогательную речь, как ее возлюбленная, т.к. привыкла сначала думать, а потом чувствовать, став зависимой от мыслей, боясь что-то не так сказать. А. была куда скромней своей подруги и шла за ней всюду, как ниточка за иголочкой. Не смотря на тонкие черты лица и алебастровую бледность, А. очень не любила себя. Она росла забитой девочкой и еще в стенах казенного дома понимала, что не в силах самостоятельно выжить в этом огромном и жутком мире и единственным для нее выходом, было прицепиться к более сильной личности. А. всегда старалась держать свою спутницу как можно ближе, боясь больше смерти ее потерять. А. отдавалась этой любви полностью и если бы не А., то она ни при каких обстоятельствах не прикоснулась бы к тяжелым наркотикам. Она никогда и ничего не брала, лишь отдавала и пыталась отдать своей возлюбленной всегда больше, чем имеет сама, будто пыталась то ли удержать ее, то ли манипулировать на чувстве долга. Она привыкла держать роль покладистой девочки, что иногда сильно раздражало А., которой казалось, будто ее спутница не имеет своего мнения.
Началась церковная служба: растопленное адское кадило уже лязгало своими цепями; по полу расползались ядовитые клубья а-PVP, вперемешку с ладаном, что уже через пару минут начали заполнять туманом зал, оставляя едкий шлейф бытовой химии. Волна внезапного оживления уже пошла с церковного амвона, которому было суждено превратиться в эпицентр массового безумия. Внезапное оживление, переросло в шум и гам, когда молодой диакон Арсений с повторяющимся криком "Благодать"; оттолкнул в сторону от алтаря первосвященника, который стал сильно заикаться на фоне, подскочившего давления, и нервной ажитации. Арсений пел проповедь все быстрее и быстрее, пытаясь срифмовать окончания "квадратами" под ритмичное цоканье кадила. Поймав волну, церковный хор подключался с импровизацией, воодушевившись речитативом божьего слуги. Диакон перешел с церковнославянского на русский и добавлял слова на английском языке. С пылу с жару, Арсений исполнил достаточно дерзкую хип-хоп интерпретацию, назвав Иисуса nigger-ом, Иуду-Motherfucker-ом, а Марию Магдалину santa slut. По словам упоротого диакона, Иуда-Motherfucker был одержим Santa Slut и частенько предавался вуайеризму, наблюдая сквозь дверную щель за ремеслом падшей женщины. Motherfucker не отвернулся, когда увидел сношение Nigger'а с Santa slut. Роняя горючие слезы разочарования извращенец не смог сдерживать свое похотливое желание, когда в последний раз сам себя удовлетворял, прижавшись, горячим лбом к излюбленной дверной щели. Вскоре он погиб от аутоэротической асфиксии – говорил диакон – его нашли с петлей, привязанной к стволу дерева со спущенными штанами — так и перешел этот грех на его младшего сына Онана.
Уши протоиерея буквально свернулись в трубочку — старый эльф попытался кулаками вытолкать еретика прочь из зала, но от удара крепкого мужчины, старик лишился двух золотых зубов. Бросившись к золоту попа, некоторые из прихожан не срамились драться локтями, предаваясь манящему и алчному зову сомнительной удачи. Во время толкучки бывший заключенный автослесарь Василий заприметил, тонюсенькую талию некой прихожанки Марии, которую ему так и хотелось, вцепившись, сдавить, когда вовремя давки мягкие и горячие подушечки не только прижались к его чреслам, но даже чуть не сбили с ног. Тонкий и длинный носик субтильной женщины обернулся на него, смутившегося, от неприятного выстрела перепуганного взгляда, что тут же ушел в другую сторону, как будто его здесь и не стояло, а этого момента и не было вовсе. Василий хищно смотрел то на ее поджатый подбородок, то скованные плечи, осознавая, что может сделать с этой неуклюжей мышью все, что захочет. Желания и чувства стали чрезвычайно острыми, а мысль быстрыми, особенно, когда предоставляется возможность получить свое с этого мира -- тут на раздумья и времени нет. Сейчас Василий выпустит весь, накопившийся пар и снова почувствует себя на какое-то время счастливым, легким и спокойным «Человеком». Прихожанка только отвернулась, как синие пальцы вцепились в ее бок с ногтями — они оба знали, насколько бесполезно звать на помощь во время массового психоза, но тридцатишестилетняя женщина вопила, как чайка, истерично, но безуспешно, отбиваясь своими тонкими конечностями, чем не на шутку разожгла пыл насильника, провоцируя его на попутное избиение. Как только Мария почувствовала "благодать" и ту самую власть, что была ей так, то некогда иссохшее, лоно наполнилось запретным удовлетворением. Для нее пребывать во власти господа было куда легче нежели, чем осознавать полную ответственность за свою жизнь – она лишь могла подчиняться обстоятельствам, пассивно-агрессивно выражая свой протест. Чуть ли не наматывая на локоть ее забранные в хвост волосы, автозэк нещадно тарабанил ханжу брюхом по рыхлой попе, пока она тихо и прерывисто стонала, всхлипывая и шмыгая носом. Он испытывал к ней жалость, ощущая на ее месте себя, но в своем овладении он искал хотя бы иллюзию любви и своего мнимого контроля над ситуацией. Сейчас это он кончит, а она исчезнет навсегда, оставив его наедине со своей приглушенной болью, что будет отдавать неким упоением и спокойным унынием. Мария чувствовала себя нужной и даже любимой, но в тоже время и вовсе несчастной, ощущая себя лицемеркой, она обрекала своих детей развитие в такой же среде. Большую часть своей жизни она ограничивала себя в удовольствиях, но теперь -- будучи жертвой обстоятельств -- Мария не чувствовала за собой вины, а только сокровенные и отвергаемые потребности, что таятся под ее демонстративной набожностью.
Вдруг диакон Арсений издал истошный вопль, наблюдая происходящее вокруг: в его широкораскрытых глазах блестел всепоглощающий ужас черных дыр за место зрачков; прерывистый крик срывался на кошмарный визг:
— Что я наделал?! ИЙЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯ! Я всем телом ощущаю языки адского пламени; бес уже пришел за мной и крысы взбираются под мою нежную плоть, чтобы выгрызть заблудшую мою душу! — обдолбанный еретик сорвал с себя стихарь с подрясником, представая перед прихожанами во всей грешной срамоте. Одержимый безумием и галлюцинациями, он побежал к винтовой лестнице колокольни, пока его сверкающие пятки не растворились в темной арке. Не выдерживая адских мук, святой грешник решил покончить со своими страданиями, когда будучи поломанным, более чем полностью, ему казалось, что для него дорога в рай была закрыта навсегда. В слезах и в соплях... С дикими воплями (!) он раздирал несчастную свою плоть, взбираясь по спирали лестницы. Ровно через одну минуту с паперти доносились агонизирующие крики обнаженного и парализованного богослужника, что истерично бился головой об асфальт. Еще через один час его сердце остановилось навсегда, хоть и могло отбить свой ничтожный век. К сожалению или счастью, Российское здравоохранение его не спасло: "На все воля Божья." — холодно сказал реаниматолог, опустив дефибрилятор.
Как автор говорил ранее, проказницы не смогли предугадать подобный исход событий. Когда ситуация вышла из-под контроля, девушки решили покинуть проклятое место под шумок. Ужас сковывал стройные ножки А., пока ее подруга не схватила за руку, потащив к выходу.
— Я знаю, это вы все устроили! — неожиданно закричавшая продавщица церковной утвари, цепко и ловко захватив перепуганных девиц за шкирки. Бросив девушек на пол своей лавки, женщина тут же выскочила из отдела, заперев за собой дверь. Девушки сразу же пришли в себя от
осознания того, в какую жуткую историю они влипли. Они то судорожно дергали, не поддающуюся, дверь, то кричали друг на друга, пока не осознали, что поиски виноватого ничем делу не помогут.
Тем временем пенсионерка, словно зачарованная наблюдала за крепчающим хаосом, перерастающим в кровавую вакханалию: наркоманы-ремиссионеры быстро учуяли благоухание флакки и устроили драку за право надышаться кадильной благодатью — конечно, нужно отдать должное парочке ремиссионеров, что нашли в себе силы обратиться в бегство и вызвать бригаду скорой помощи, умирающему на паперти, диакону. В церкви находилось немало прихожан, страдающих психическими расстройствами, что предавались насилию и членовредительству — кульминацией психоза, стала жуткая попытка избавления от нарастающих голосов, одного из больных, который принялся выкалывать глаза и протыкать ушные перепонки перочинным ножиком. Старики падали от гипертонии, корчась на полу то ли от инфаркта, то ли инсульта. Опрокинутые стойки со свечами привели к возгоранию, и когда языки пламени охватили амвон и начали карабкаться по вратам вверх, прихожане то стояли в исступлении, то метались в истерике, не зная, что им делать — бежать или кончить свои незавершенные дела? Но копоть и запах горящей плоти быстро привели к единственному правильному варианту — бежать. В такие моменты все люди следуют инстинкту стада, когда каждый сам за себя, а выживает сильнейший! Хрупкие косточки мертвых и полуживых стариков, ребра сбитых женщин и черепа детей трещали под ногами, как сухие ветки. Некоторые прихожане, надышавшись копоти, теряли сознание прямо у выхода, обрекая себя на смерть и увечья.
Торговка изумленно наблюдала за этой инфернальной сценой, в которой вспомнила давным-давно забытую картину из своего детства, когда еще совсем маленькой девочкой она баловалась со спичками и случайно подожгла занавески, что привело к возгоранию. Ей часто снился, кричащий, юноша, охваченный огнем, что крепко-крепко сжимал ее нежное, почти бездыханное тельце, вынося ее на руках из ада, после чего парень бросался на землю и принимался кататься по ней колбаской.
Необычайное возбуждение овладело торговкой: ее голова приятно закружилась, а очертания окружающих предметов наливались яркими красками; крики людей отдавались приглушенным эхом в ее седых висках. Она чувствовала свою, раскрывшуюся, сладострастную устрицу, истекающую соком, будто невидимый арфист играл на ее струнах, натянутых от жемчужины до самого сердца — эта музыка овладевала ею настолько, что каждое касание этого невидимого музыканта, пробивало ее тело судорогой, вырывая из нутра прерывистый стон. Старуха испытывала самое настоящее смятение, ведь всю свою сознательную жизнь она считала себя фригидной, пока набожное воспитание заставляло ее жить праведно и постно. Всю жизнь она только и делала, что ханжески осуждала всевозможные вольности и даже близко не была знакома с настоящим искушением, терзавшим ее в данный момент — чего стоят чужие мучения, смерть и разрушение в сравнении с этим удовольствием, рядом с которым блекнет рай?.. Торговка и не подозревала того, что она является обладательнице одного из редчайших и малоизученных сексуальных фетишей — симфорофилия. В ярости она сорвала с себя платок и трижды топнула по нему ногой. Сделав глубокий вдох и опустив плечи, женщина решила освободить своих пленниц, когда открыв дверь, она закричала:
--Мухой летите отсюда! Чтоб я вас, мокрощелок, здесь больше не видела!
Девушки в полнейшем смятении бросились прочь из отдела. Они бежали со всех ног как можно дальше от этой истории и себя самих, чувствуя, что их психическое здоровье находится на грани своих возможностей. Уже вот-вот они превратятся в точки, а через несколько секунд и вовсе растворятся в горизонте. История подошла к своему финалу — уже должны начаться титры, а проигранная лента скоро зычно затрещит. Автор не имеет понятия, как им все это сошло с рук, но кажется, А. упоминала о том, что им пришлось сменить местожительства и внешний вид. Эту историю девушки рассказывали очень живо и эмоционально; вдаваясь в мелкие детали, перебивали друг друга, а то вовсе уходили от темы. Они уже и не хотят даже вспоминать про соль! Правда, автору показалось, что шмыгающие носом девушки находились под воздействием амфетамина…
Этой истории и не произошло бы в помине, если бы наркотик не оставили закладкой прямо на могиле некого гражданина В.В. Нитупина на Михаило-Архангельском кладбище, что находилось за городом, а именно в Ленинградской области. К счастью, не пришлось глубоко рыть могилу и бестолку тревожить мощи почти святого гражданина — все обошлось прикопом у ножки оградки. А. и А. как обычно чуть не подрались пока искали место и клад, на который А. спустила последние деньги, отложенные на оплату коммунальных счетов. Кажется, закладчик был немного не в себе, раз не только оставил товар на столь специфическом месте, но и перепутал его с оптовым размером, который буквально в 50 раз превышал изначально приобретенный объем. На тот момент, их счастье нельзя было описать словами. Считать ли этот случай везением — вопрос, мягко говоря, спорный, если учесть его последствия… Девушки не знали какой это день марафона — и вообще, сейчас день или июльская белая ночь? Что в данный момент реально – это только желание принять еще, чтоб сразу стало легче, хотя бы ненадолго. А. испустила густой дым и увидела в нем Смерть с кудрявым париком из эпохи Возрождения; позолоченный купол церкви пустил тусклый отблеск пасмурного неба сквозь извивающиеся клубья яда, что тут же раскрывался в легких А. и ее спутницы экспансивной пулей, прямо на могиле Нитупина. Они даже не смогли четко назвать причины, которая побудила их зайти в храм: как будто некая мания и ощущение свободы призывала идти по своему еле-слышному шлейфу. Вполне возможно, что любовницы хотели совершить некую романтическую и импульсивную глупость, (например, поход в церковь, будучи убежденными атеистками) чтобы прочувствовать друг с другом "момент", пребывая, в котором они одни против всех разжигают свое любовное пламя церковной свечей. Все же история умалчивает о наличии прямого умысла в их составе преступления, несмотря на то, что сей акт являет собой яркий пример садистского самоутверждения над ни в чем неповинными людьми. Возможно, эти девочки когда-то глубоко обиделись на окружающий мир, и их неразумные деяния являют собой, кричащую язву неосознанной боли — автор не собирается как оправдывать, так и осуждать моральных инвалидов, в отличие от пожилой дамы с иконной лавки, что провожала сердитым взором спины потерянной молодежи, проигнорировавших замечание о том, что женщинам с непокрытыми головами в церковь заходить нельзя: — "Небось, проблядухи зашли пИзды замаливать... Пожалуй, буду держать их начеку". Как они могли услышать в свою сторону замечание, когда слышали только себя самих? Иной раз, когда разговариваешь с человеком, который находится под солями, создается впечатление, будто он не ведет с тобой диалог, а только поджидает своей очереди дабы высказаться.
Девушки довольно ловко растворились в толпе у входа среди, тянувшихся
на воскресную службу, христиан. А. и А. в своих диалогах постоянно скакали с темы на тему и любые их действия или мысли не представляли ни целостности, ни завершенности. Заприметив бесхозное кадило, чувственные губки А. растянулись в хитрой улыбке; она поправила рукой челку, съехавшую на черные, как маслины глаза, к выбритому виску, когда уставилась на А. своим иступленным взглядом, в зрачках которого отражался хищный отблеск сотен парафиновых свечей.
— Не хочешь пошалить? – гнусаво и приглушенно-интригующе спросила А.
— Прям тут что ли?! Дорогуша, уже совсем флягой свистнула? – от удивления, рисованные перманентной краской, брови А. поползли на сальный лоб.
— Не в том смысле, придурошная! — обиженно сказала А. ударив подругу в плечо.
— Бля. А в каком тогда? Курнуть что ли захотела? — услышав неверный ответ на поставленную перед своей возлюбленной интригу, А. манерно ударила себя ладошкой в лоб, заставляя и без того дерганую девушку еще больше скрипеть зубами и вращать подбородком.
— В углу стоит кадило, видишь?
— Ну, вижу.
— Много кристаллов?
— Хоть пиздой ешь.
— Приятного аппетита, любовь моя! А теперь достань их оттуда сюда.
— Ааа-а... Бля, да ты ебанутая!
— Тише. Все равно нас уже по-нормальному не возьмет.
— Я итак последние бабки пульнула — не жопой зарабатываю, знаешь ли.
— Не мороси,крошка, по-ве-се-лим-ся-а! — сказала А. и схватив свою девушку за ручки, затрясла бедрами.
— А последствий не боишься?
— Да брось! Что нам до этих убогих? Ты, родная, и представить себе не можешь ахуительного детства с пИздящим батюшкой, у которого борода стала красной от кагора! А теперь быстро дала мне стафф, пока пизда ладошки не отхватила! — А. схватила свою девушку за промежность, на что та отбрыкнулась, ударив ее по руке.
— Я предупреждала — сказала, поддавшаяся на уговоры, А. Оглянувшись по сторонам, девушка полезла в карманчик трусиков; неуклюже подогнув ноги, и, закатив глаза, она со шлепком вручила его в горячую и влажную ладонь своей спутницы.
— Да не ссы! По-красоте сейчас исполнять начну.
— Ебнутая... — крикнула А. в след А.
Хоть А. и ерничала, когда по-мужицки вальяжно отходила от А., но отойдя совсем, она почувствовала, сковывающий, холод; как некий ужас забирается под корку, когда до цели осталось полпути... Но отступать уже поздно, поэтому, списав все негативные мысли на солевые загоны, А. пыталась убедить себя, что ничего плохого не случиться, а если и случиться, то это будет хотя бы весело. Несмотря на короткую стрижку, А. была достаточно женственной наружностью и формами, но внутри нее был некий озорной мальчишка -- такой вечно бунтующий подросток, что отражался не только в ее поведении, но и в татуировках и пирсинге в виде красного стразика на крылышке, будто детского носика. Очередной раз подросток одержал верх в ее внутреннем конфликте, когда она, нырнув в толпу, старалась пройти максимально незамеченной. А. казалось, на нее не только все смотрят, но и все выкупают в ней соль и цели, с которыми она идет к алтарю Пантелеймону, где всегда толпятся прихожане, ставя свечки за здравие. Увы, душу нашей героини трепало вовсе не свое или чужое здравие, а нехитрый кадильный аппарат для развеивания благовоний, что так скромно и неприглядно стоял в уголке жертвенника. На ходу придумав маневр, девушка якобы случайно подставила тучной матроне ножку, что со шлепком ударилась об пол. Пока прихожане переключили свое внимание на толстую женщину, а несколько добровольцев помогало ей встать, А. уже успела схватить золоченый сосуд и сделать то, о чем ей вскоре придется пожалеть... Отравительница чувствовала себя, как шкодливое дите, что смогло всех перехитрить, и с соответствующим выражением лица, она пошла по стеночке к своей второй половинке, ускоряя шаг. Сидя на корточках, А., коптила лампу накаливания церковной свечей. Занавесившись, длинными и красными волосами, девушка жадно вытягивала дым, обхватив, трубочку пухлыми губками. Вдруг лязг, лопнувшего, стекла раздался звонким эхом, А. отскочила, как кошка в самый дальний и темный угол зала -- к сожалению или к счастью, дамы предусмотрительно не обходились одной лампочкой. Новая волна кристаллической свободы уже захлестывала высокое и стройное тело А., что приманивала свою любовь неким танцем, водя по воздуху истонченными руками. Ее, ошалевшие от страсти, глубокие и зеленые глаза звали А. в самую тьму, которую Бог мог наблюдать только краешком своего всевидящего ока. Широко заулыбавшись, А. упала в объятия к своей маленькой негоднице, желая увлажнить поцелуями ее иссохшие губки, заключив ее в свои горячие объятия на веки вечные.
Проказницы нежились под солью в темноте, переходя на жесткий петтинг. Они были уверены в том, что «Трусливый Бог» их не увидит, полагая, что скорее Зубная Фея их покарает, после субботнего похода в клуб для девочек -- хотя автор и не отрицает существования Бога, он сильно не любит углубляться в полемику на религиозные темы. Пытаясь оправдать свою злую шутку, А. беспрестанно молвила о ханжестве своего отчима; патриархальном культе, принижающего женщин чуть ли не до роли наложницы — даже пыталась приводить примеры невежества, вроде охоты на ведьм, когда святая инквизиция поощряла истребление женщин, руководствуясь личной выгодой. Но любые оправдания являются по своей сути ложью перед самим собой, а самообман и есть один из самых страшных грехов людского бытия. Конечно же, А. сделала замечание своей подруге о том, что охота на ведьм была в истории католической, а не православной церкви, высказав, что она совсем не понимает к чему ее спутница хочет подвести. Вдруг проказница зарыдала и начала рассказ о том, как ее в шестнадцать лет отправили в религиозно-коррекционное учреждение, где, будучи активной лесбиянкой, она подвергалась психологическому, физическому и сексуальному насилию. Речь А. было трудно разобрать -- она молвила о каких-то гопниках, что держали ее по рукам и ногам, пока старый поп не заберется на нее, поелозив золотым крестом по ее грудям. Старик кончал очень быстро и давал волю своей шобле завершить начатое, что тестировали каждое ее отверстие в порядке иерархической очереди, а двое из них после коитуса мочились на покрытое ссадинами тело несчастной. А. все говорила и говорила без остановки то всхлипывая, то ударяя об пол ногами. Когда-то она решилась предпринять попытку бегства, но после спросила себя: -- «К кому и куда?» -- она поняла, что ей придется быть самой по себе и больше никому она не нужна в этом мире:
— Он не осознавал, что сам сделал меня такой еще до того, как захотел исправить! Лишь, подождал, когда мне стукнет восемнадцать, чтобы выбросить меня на улицу, как собаку, ибо я позор его семьи!.. — А. пустила горькие слезы, что смешались с тушью и потекли по шее ее подруги, что успокаивая ее, сама плакала и шмыгала носом, пуская длинные пальцы в короткие на затылке волосы, гладила ей спинку. А. искренне пыталась утешить свою любовь, обнимая ее так, будто видит последний раз — ее горючие и теплые слезы были, как удобрение для ее "Я", что позволяло почувствовать себя нужной и сильной. Опрокинув скупую слезу, А. спросила:
— О чем же думала твоя мать?!
— О себе... Эта сука сама его боялась, как бы он не навешал и ей! Я про себя злилась на нее за то, что она не нашла себе кого получше. Даже когда у него вконец срывало башню, я пыталась защитить ее своим тельцем, а он сразу же переключался на меня и таскал за волосы по квартире, словно, тряпичную куклу. Она ни разу не остановила его, притворяясь, что все хорошо и устаканится само-собой. Она предала меня!.. — тут А. заревела белугой от осознания того, что никак и ничем она не может себя оправдать; она не знает и не может ничего не могла поделать с этой накопившейся обидой на людей, мир и родителей. Тогда она не понимала, что всю свою жизнь бегает в колесе символического насилия, в виде демонстративного и антисоциальное поведения. Даже в своих любовных отношениях с А. она имела доминантно-садисткие наклонности, но часто в таких отношениях садизм чередуется с мазохизмом, будто качели из компенсаций, действий и противодействий.
— Ты хоть в семье была — захныкала А. — а я была брошенной всю жизнь, с самого рождения! Сколько безответных писем маме, сидя у окна, на подоконнике; сколько незаслуженных оплеух и криков от пьяных воспитательниц... Я сама, будто обречена на то, чтобы быть неудачницей по жизни — жертвой! Ты... — А. заплакала и не смогла пустить трогательную речь, как ее возлюбленная, т.к. привыкла сначала думать, а потом чувствовать, став зависимой от мыслей, боясь что-то не так сказать. А. была куда скромней своей подруги и шла за ней всюду, как ниточка за иголочкой. Не смотря на тонкие черты лица и алебастровую бледность, А. очень не любила себя. Она росла забитой девочкой и еще в стенах казенного дома понимала, что не в силах самостоятельно выжить в этом огромном и жутком мире и единственным для нее выходом, было прицепиться к более сильной личности. А. всегда старалась держать свою спутницу как можно ближе, боясь больше смерти ее потерять. А. отдавалась этой любви полностью и если бы не А., то она ни при каких обстоятельствах не прикоснулась бы к тяжелым наркотикам. Она никогда и ничего не брала, лишь отдавала и пыталась отдать своей возлюбленной всегда больше, чем имеет сама, будто пыталась то ли удержать ее, то ли манипулировать на чувстве долга. Она привыкла держать роль покладистой девочки, что иногда сильно раздражало А., которой казалось, будто ее спутница не имеет своего мнения.
Началась церковная служба: растопленное адское кадило уже лязгало своими цепями; по полу расползались ядовитые клубья а-PVP, вперемешку с ладаном, что уже через пару минут начали заполнять туманом зал, оставляя едкий шлейф бытовой химии. Волна внезапного оживления уже пошла с церковного амвона, которому было суждено превратиться в эпицентр массового безумия. Внезапное оживление, переросло в шум и гам, когда молодой диакон Арсений с повторяющимся криком "Благодать"; оттолкнул в сторону от алтаря первосвященника, который стал сильно заикаться на фоне, подскочившего давления, и нервной ажитации. Арсений пел проповедь все быстрее и быстрее, пытаясь срифмовать окончания "квадратами" под ритмичное цоканье кадила. Поймав волну, церковный хор подключался с импровизацией, воодушевившись речитативом божьего слуги. Диакон перешел с церковнославянского на русский и добавлял слова на английском языке. С пылу с жару, Арсений исполнил достаточно дерзкую хип-хоп интерпретацию, назвав Иисуса nigger-ом, Иуду-Motherfucker-ом, а Марию Магдалину santa slut. По словам упоротого диакона, Иуда-Motherfucker был одержим Santa Slut и частенько предавался вуайеризму, наблюдая сквозь дверную щель за ремеслом падшей женщины. Motherfucker не отвернулся, когда увидел сношение Nigger'а с Santa slut. Роняя горючие слезы разочарования извращенец не смог сдерживать свое похотливое желание, когда в последний раз сам себя удовлетворял, прижавшись, горячим лбом к излюбленной дверной щели. Вскоре он погиб от аутоэротической асфиксии – говорил диакон – его нашли с петлей, привязанной к стволу дерева со спущенными штанами — так и перешел этот грех на его младшего сына Онана.
Уши протоиерея буквально свернулись в трубочку — старый эльф попытался кулаками вытолкать еретика прочь из зала, но от удара крепкого мужчины, старик лишился двух золотых зубов. Бросившись к золоту попа, некоторые из прихожан не срамились драться локтями, предаваясь манящему и алчному зову сомнительной удачи. Во время толкучки бывший заключенный автослесарь Василий заприметил, тонюсенькую талию некой прихожанки Марии, которую ему так и хотелось, вцепившись, сдавить, когда вовремя давки мягкие и горячие подушечки не только прижались к его чреслам, но даже чуть не сбили с ног. Тонкий и длинный носик субтильной женщины обернулся на него, смутившегося, от неприятного выстрела перепуганного взгляда, что тут же ушел в другую сторону, как будто его здесь и не стояло, а этого момента и не было вовсе. Василий хищно смотрел то на ее поджатый подбородок, то скованные плечи, осознавая, что может сделать с этой неуклюжей мышью все, что захочет. Желания и чувства стали чрезвычайно острыми, а мысль быстрыми, особенно, когда предоставляется возможность получить свое с этого мира -- тут на раздумья и времени нет. Сейчас Василий выпустит весь, накопившийся пар и снова почувствует себя на какое-то время счастливым, легким и спокойным «Человеком». Прихожанка только отвернулась, как синие пальцы вцепились в ее бок с ногтями — они оба знали, насколько бесполезно звать на помощь во время массового психоза, но тридцатишестилетняя женщина вопила, как чайка, истерично, но безуспешно, отбиваясь своими тонкими конечностями, чем не на шутку разожгла пыл насильника, провоцируя его на попутное избиение. Как только Мария почувствовала "благодать" и ту самую власть, что была ей так, то некогда иссохшее, лоно наполнилось запретным удовлетворением. Для нее пребывать во власти господа было куда легче нежели, чем осознавать полную ответственность за свою жизнь – она лишь могла подчиняться обстоятельствам, пассивно-агрессивно выражая свой протест. Чуть ли не наматывая на локоть ее забранные в хвост волосы, автозэк нещадно тарабанил ханжу брюхом по рыхлой попе, пока она тихо и прерывисто стонала, всхлипывая и шмыгая носом. Он испытывал к ней жалость, ощущая на ее месте себя, но в своем овладении он искал хотя бы иллюзию любви и своего мнимого контроля над ситуацией. Сейчас это он кончит, а она исчезнет навсегда, оставив его наедине со своей приглушенной болью, что будет отдавать неким упоением и спокойным унынием. Мария чувствовала себя нужной и даже любимой, но в тоже время и вовсе несчастной, ощущая себя лицемеркой, она обрекала своих детей развитие в такой же среде. Большую часть своей жизни она ограничивала себя в удовольствиях, но теперь -- будучи жертвой обстоятельств -- Мария не чувствовала за собой вины, а только сокровенные и отвергаемые потребности, что таятся под ее демонстративной набожностью.
Вдруг диакон Арсений издал истошный вопль, наблюдая происходящее вокруг: в его широкораскрытых глазах блестел всепоглощающий ужас черных дыр за место зрачков; прерывистый крик срывался на кошмарный визг:
— Что я наделал?! ИЙЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯ! Я всем телом ощущаю языки адского пламени; бес уже пришел за мной и крысы взбираются под мою нежную плоть, чтобы выгрызть заблудшую мою душу! — обдолбанный еретик сорвал с себя стихарь с подрясником, представая перед прихожанами во всей грешной срамоте. Одержимый безумием и галлюцинациями, он побежал к винтовой лестнице колокольни, пока его сверкающие пятки не растворились в темной арке. Не выдерживая адских мук, святой грешник решил покончить со своими страданиями, когда будучи поломанным, более чем полностью, ему казалось, что для него дорога в рай была закрыта навсегда. В слезах и в соплях... С дикими воплями (!) он раздирал несчастную свою плоть, взбираясь по спирали лестницы. Ровно через одну минуту с паперти доносились агонизирующие крики обнаженного и парализованного богослужника, что истерично бился головой об асфальт. Еще через один час его сердце остановилось навсегда, хоть и могло отбить свой ничтожный век. К сожалению или счастью, Российское здравоохранение его не спасло: "На все воля Божья." — холодно сказал реаниматолог, опустив дефибрилятор.
Как автор говорил ранее, проказницы не смогли предугадать подобный исход событий. Когда ситуация вышла из-под контроля, девушки решили покинуть проклятое место под шумок. Ужас сковывал стройные ножки А., пока ее подруга не схватила за руку, потащив к выходу.
— Я знаю, это вы все устроили! — неожиданно закричавшая продавщица церковной утвари, цепко и ловко захватив перепуганных девиц за шкирки. Бросив девушек на пол своей лавки, женщина тут же выскочила из отдела, заперев за собой дверь. Девушки сразу же пришли в себя от
осознания того, в какую жуткую историю они влипли. Они то судорожно дергали, не поддающуюся, дверь, то кричали друг на друга, пока не осознали, что поиски виноватого ничем делу не помогут.
Тем временем пенсионерка, словно зачарованная наблюдала за крепчающим хаосом, перерастающим в кровавую вакханалию: наркоманы-ремиссионеры быстро учуяли благоухание флакки и устроили драку за право надышаться кадильной благодатью — конечно, нужно отдать должное парочке ремиссионеров, что нашли в себе силы обратиться в бегство и вызвать бригаду скорой помощи, умирающему на паперти, диакону. В церкви находилось немало прихожан, страдающих психическими расстройствами, что предавались насилию и членовредительству — кульминацией психоза, стала жуткая попытка избавления от нарастающих голосов, одного из больных, который принялся выкалывать глаза и протыкать ушные перепонки перочинным ножиком. Старики падали от гипертонии, корчась на полу то ли от инфаркта, то ли инсульта. Опрокинутые стойки со свечами привели к возгоранию, и когда языки пламени охватили амвон и начали карабкаться по вратам вверх, прихожане то стояли в исступлении, то метались в истерике, не зная, что им делать — бежать или кончить свои незавершенные дела? Но копоть и запах горящей плоти быстро привели к единственному правильному варианту — бежать. В такие моменты все люди следуют инстинкту стада, когда каждый сам за себя, а выживает сильнейший! Хрупкие косточки мертвых и полуживых стариков, ребра сбитых женщин и черепа детей трещали под ногами, как сухие ветки. Некоторые прихожане, надышавшись копоти, теряли сознание прямо у выхода, обрекая себя на смерть и увечья.
Торговка изумленно наблюдала за этой инфернальной сценой, в которой вспомнила давным-давно забытую картину из своего детства, когда еще совсем маленькой девочкой она баловалась со спичками и случайно подожгла занавески, что привело к возгоранию. Ей часто снился, кричащий, юноша, охваченный огнем, что крепко-крепко сжимал ее нежное, почти бездыханное тельце, вынося ее на руках из ада, после чего парень бросался на землю и принимался кататься по ней колбаской.
Необычайное возбуждение овладело торговкой: ее голова приятно закружилась, а очертания окружающих предметов наливались яркими красками; крики людей отдавались приглушенным эхом в ее седых висках. Она чувствовала свою, раскрывшуюся, сладострастную устрицу, истекающую соком, будто невидимый арфист играл на ее струнах, натянутых от жемчужины до самого сердца — эта музыка овладевала ею настолько, что каждое касание этого невидимого музыканта, пробивало ее тело судорогой, вырывая из нутра прерывистый стон. Старуха испытывала самое настоящее смятение, ведь всю свою сознательную жизнь она считала себя фригидной, пока набожное воспитание заставляло ее жить праведно и постно. Всю жизнь она только и делала, что ханжески осуждала всевозможные вольности и даже близко не была знакома с настоящим искушением, терзавшим ее в данный момент — чего стоят чужие мучения, смерть и разрушение в сравнении с этим удовольствием, рядом с которым блекнет рай?.. Торговка и не подозревала того, что она является обладательнице одного из редчайших и малоизученных сексуальных фетишей — симфорофилия. В ярости она сорвала с себя платок и трижды топнула по нему ногой. Сделав глубокий вдох и опустив плечи, женщина решила освободить своих пленниц, когда открыв дверь, она закричала:
--Мухой летите отсюда! Чтоб я вас, мокрощелок, здесь больше не видела!
Девушки в полнейшем смятении бросились прочь из отдела. Они бежали со всех ног как можно дальше от этой истории и себя самих, чувствуя, что их психическое здоровье находится на грани своих возможностей. Уже вот-вот они превратятся в точки, а через несколько секунд и вовсе растворятся в горизонте. История подошла к своему финалу — уже должны начаться титры, а проигранная лента скоро зычно затрещит. Автор не имеет понятия, как им все это сошло с рук, но кажется, А. упоминала о том, что им пришлось сменить местожительства и внешний вид. Эту историю девушки рассказывали очень живо и эмоционально; вдаваясь в мелкие детали, перебивали друг друга, а то вовсе уходили от темы. Они уже и не хотят даже вспоминать про соль! Правда, автору показалось, что шмыгающие носом девушки находились под воздействием амфетамина…
