проза Ричард Дейвенпорт-Хайнс "В поисках забвения. Всемирная история наркотиков"

Ричард Дейвенпорт-Хайнс (перевод А. Савинова)
В поисках забвения
Всемирная история наркотиков 1500 – 2000
Посвящается А. Дж. Х.
История – один из наиболее опасных вымыслов человеческого ума. Ее свойства хорошо известны. Она заставляет людей мечтать, опьяняет их, порождает
ложные воспоминания, меняет привычки, не дает затянуться старым ранам, мучает в свободное время, вызывает манию величия или манию преследования и вызывает у народов чувство стыда, гордости, нетерпимости и тщеславия. История может оправдать все, что угодно. Она абсолютно ничему не учит, поскольку хранит любые примеры.
Поль Валери. «Взгляд на реальный мир».
Скрытые миры не дают покоя нашему воображению. Преступный мир, андеграунд, полусветское общество (отчасти занятое представителями светского
круга в обличье мистера Хайда). Мир богов, Шангри-ла, Срединный мир, Зазеркалье. Мафия, правящая верхушка, Система, великий заговор левых сил, великий заговор правых сил. Из этих пяти, на первый взгляд нормальных, уважаемых граждан, один – безжалостный убийца, который распотрошил сэра Тоби инкрустированным яванским ножом для бумаг! – И сразу все пятеро становятся чрезвычайно интересными самой своей незаинтересованностью.
Майкл Фрейн. «Построения».
Необходимость сбиться с пути, быть уничтоженным – это исключительно личная, давняя, неистовая и не дающая покоя истина, не имеющая ничего общего с тем, что мы называем реальностью.
Жорж Батай. «Виновные».

Желание принимать лекарства, - вероятно, самая характерная черта, которая отличает человека от животного.
Сэр Уильям Ослер
Любой вид зависимости плох, будь то зависимость от алкоголя, наркотиков или идеализма.
Карл Юнг



Приятного чтения!




Ричард Дейвенпорт-Хайнс

В поисках забвения

Всемирная история наркотиков 1500–2000

Посвящается А. Дж. Х.


История – один из наиболее опасных вымыслов человеческого ума. Ее свойства хорошо известны. Она заставляет людей мечтать, опьяняет их, порождает ложные воспоминания, меняет привычки, не дает затянуться старым ранам, мучает в свободное время, вызывает манию величия или манию преследования и вызывает у народов чувство стыда, гордости, нетерпимости и тщеславия.

История может оправдать все, что угодно. Она абсолютно ничему не учит, поскольку хранит любые примеры.

Поль Валери «Взгляд на реальный мир»

Скрытые миры не дают покоя нашему воображению. Преступный мир, андеграунд, полусветское общество (отчасти занятое представителями светского круга в обличье мистера Хайда).

Мир богов, Шангрила,[1 - Воображаемый рай на Земле (название тайной тибетской долины в романе английского писателя Дж. Хилтона «Потерянные горизонты»).] Срединный мир, Зазеркалье.

Мафия, правящая верхушка, Система, великий заговор левых сил, великий заговор правых сил.

Из этих пяти, на первый взгляд нормальных, уважаемых граждан, один – безжалостный убийца, который распотрошил сэра Тоби инкрустированным яванским ножом для бумаг! – И сразу все пятеро становятся чрезвычайно интересными самой своей незаинтересованностью.

Майкл Фрейн «Построения»

Необходимость сбиться с пути, быть уничтоженным – это исключительно личная, давняя, неистовая и не дающая покоя истина, не имеющая ничего общего с тем, что мы называем реальностью.

Жорж Батай «Виновные»



Пролог

Желание принимать лекарства, – вероятно, самая характерная черта, которая отличает человека от животного.

Сэр Уильям Ослер

Любой вид зависимости плох, будь то зависимость от алкоголя, наркотиков или идеализма.

Карл Юнг

«Мицубиси», «агенты 007», «Калифорнийские рассветы», M&M, «ревень с кремом», «снежки», «голубые бабочки», «макдональды», «уравнители», «трилистники», «лебеди», «любящие сердечки», «решетки», «розовые слоны» – все это названия «экстази» – наркотика, продающегося на черном рынке Британии в начале XXI века. Ингредиенты крохотных таблеток меняются в зависимости от цвета, размера и выбитого на них рисунка. Это разнообразие явно демонстрирует мощь наркобизнеса и стремительное развитие рынка.

Согласно последним оценкам ООН, незаконный международный оборот наркотиков ежегодно приносит 400 миллиардов долларов. Эта цифра составляет 8 процентов от объема всей международной торговли. Примерно такой же доход дает туризм и нефтяная промышленность. И тем не менее, многие вещества в этом незаконном бизнесе тысячелетиями использовались для снятия боли, облегчения душевных страданий и просто для удовольствия. В этой книге рассматривается вопрос, каким образом легальные лекарственные средства стали товаром в самом прибыльном нелегальном бизнесе.

Интоксикация не является необычным состоянием или отклонением от нормы. Абсолютная трезвость не представляет собой естественное или первоначальное состояние человека. Наркотики глотают, курят, вводят с помощью инъекций или вдыхают. Хотя политики иногда говорят о наркотиках, а журналисты пишут о них, как о чем-то едином целом, наркотические средства делятся на различные категории, и каждая воздействует на человека по-своему.

Наркотики снимают боль, вызывают эйфорию и приводят к физической зависимости. Самые известные – это опиум, морфин, героин и кодеин.

Снотворные препараты вызывают сон и заторможенность. К ним относятся хлорал, сульфонал, барбитураты и бензодиазепины. Следствием их применения могут стать привыкание побочные эффекты. Такие же нежелательные эффекты имеют транквилизаторы, призванные снимать состояния тревоги без снотворного воздействия.

Стимуляторы оказывают возбуждающее действие и повышают умственную и физическую энергию, но вызывают привыкание и могут привести к психическому расстройству. Самыми сильнодействующими стимуляторами являются кокаин и амфетамины, к этой же группе относятся кофеин, табак, бетель, чай, кофе, какао и прочие.

Опьяняющие препараты являются продуктом химического синтеза и включают алкоголь, хлороформ, эфир, бензин, растворители и другие летучие вещества.

Галлюциногены вызывают сложные изменения визуального, слухового, обонятельного и тактильного восприятия и могут стать причиной острого психического расстройства. Наиболее распространенный галлюциноген – марихуана. Остальные включают ЛСД, мескалин, некоторые виды грибов, белену и белладонну.

Ученые начали понимать механизмы воздействия этих веществ лишь в течение последних трех десятилетий. Человеческий мозг передает импульсы электрической активности по нервным волокнам, соединяющим одну нервную клетку (нейрон) с другой. Нейроны являются источником нервной активности мозга. В процессе передачи сигнала от клетки к клетке участвуют нейромедиаторы – химические вещества (посредники), которые возбуждают или подавляют импульсы нервных клеток. Эти вещества распознаются специальными рецепторами – особого рода протеинами, расположенными в мембранах клеток, на которые подается сигнал. Таким образом высвобождаются крохотные порции химических агентов. Серотонин, например, вызывает чувство удовлетворения, допамин – удовольствие. Эти вещества, вместе с норадреналином, являются критически важными нейромедиаторами в том, что касается действия наркотиков. Кокаин и амфетамины, например, приносят удовольствие, потому что после их приема выделяются норадреналин и допамин. Морфин воздействует на три разных рецептора, которые называют опиатными рецепторами, открытых учеными лишь в 1970-х годах. В том же десятилетии обнаружили группу нейромедиаторов с общим названием эндорфины, которые функционируют как опиатные рецепторы и блокируют физическую и душевную боль.

Дать оценку приведенным выше фактам легко, но гораздо труднее классифицировать ощущения, возникающие после приема наркотиков. Они варьируются от восторженного смеха или безразличия до глубочайшей депрессии, жажды насилия или смерти. К наркотикам часто прибегают уставшие, разочаровавшиеся или озлобленные люди, то есть, наркотики являются одним из факторов, которые влияют на настроение и формируют потребности человека. Люди используют их, чтобы уйти от жестокой действительности, смягчить чувство вины или тревоги либо чтобы просто досадить окружающим. Опиаты дают возможность открыть в себе новое богоподобное, безжалостное существо, они предназначены для тех, кто воспринимает жизнь как беспощадного противника. Они создают иллюзию контроля над собой и внешним миром, но в действительности разрушают личность. Наркотики в целом – стимуляторы, галлюциногены, транквилизаторы и обезболивающие средства – могут вызвать любое проявление чувств: жажду любви и жажду смерти, желание созидать и желание разрушать, приток внешней энергии и внутренний взрыв, поиски своего предназначения, несмотря на сознательное саморазрушение и отсутствие будущего у принимающего их человека. Наркотики полны головокружительных несоответствий и противоречий. Они иллюстрируют изречение датского физика Нильса Бора (1885-1962) о том, что истину можно узнать по ее противоположности, которая также является истиной – в отличие от банальности, чьей противоположностью является абсурд. Любое вещество, которое приносит пользу, может нанести и вред.


«Подсесть на наркоту» может означать извращение потребностей, низость желаний, уход от действительности или поиски трансцендентных видений и мистического опыта. Наркоманы зашифровывают свою речь и придумывают собственную сказочную мифологию. Наркоманию можно считать поисками утопического образа жизни и неизбежной дорогой к этическому опустошению. Для некоторых наркоманов токсические побочные эффекты становятся игрой в «русскую рулетку». Многих берут под наблюдение, они подвергаются остракизму как члены опасной социальной прослойки. Однако другим (рок-звездам, известным моделям или поэтам) позволяют войти в элиту общества.

Эта книга посвящена истории наркомании, и, следовательно, истории эмоциональных крайностей. Она охватывает пять веков и рассказывает о наркозависимости и наркоманах: монархах, премьер-министрах, великих писателях и композиторах, раненых солдатах, перегруженных работой врачах, измученных рабочих, наделенных властью бизнесменах, проститутках, поп-звездах, убогих неудачниках, подверженных стрессам подростках, жертвах городских трущоб и счастливых молодых гуляках. В последующих главах описываются города и пригороды США, Лондона, Парижа, а также сельские области почти всей планеты, в частности, Южной Америки, Восточной Европы, Северо-Западной Африки и Юго-Восточной Азии. Хотя книга, в первую очередь, рассказывает об истории людей и географических местностей, в ней также приводится анализ одной ошибочной идеи: запрета наркотиков.

В книге объясняется, как политика запретов превратила торговлю законными, пусть и опасными лекарственными средствами в самый прибыльный в мире и наиболее организованный нелегальный рынок. По своей сути запрет наркотиков был методом неофициальной американской культурной колонизации. В 1875 году городские власти Сан-Франциско ответили запретными мерами на приток молодежи в курильни опиума, завсегдатаями которых были китайские рабочие и преступные элементы. Другие города и штаты западной части США ввели законы, запрещающие курильни опиума, в период 1876-1890 годов. Эти законы, не только не стремились регулировать оборот наркотических веществ, но и впервые в истории превратили наркоманов в преступников. В 1890-х годах в американских городах нелегальное курение опиума изгоями общества и несовершеннолетними бунтарями сменилось незаконным употреблением кокаина. Поскольку кокаин использовали преступники и правонарушители-подростки, снимавшие стресс взросления, общество стало воспринимать наркоманию не как проявление эксцентричности, а как особый порок, присущий нарушителям социальных норм. Закон о запрете опиума 1909 года в США способствовал переходу наркоманов от менее вредного курения опиума к использованию героина, который разрушал личность человека. Закон Гаррисона о наркотиках, принятый в 1914 году, стал основой для запрета наркотических веществ во всем Западном мире. К началу 1920-х годов концепция наркозависимости стала видоизменяться: до этого считали, что жертвы наркомании – это выходцы из среднего класса, случайно привыкшие к наркотикам в результате их медицинского применения. Теперь же в наркомане видели преступника с анормальным поведением, который использует наркотики (или стимуляторы) исключительно ради удовольствия. Политика Федерального бюро по борьбе с наркотиками (FBN) способствовала росту криминального мира и его субкультуры. После отмены сухого закона преступникам дали новый товар для торговли на черном рынке. Невзирая на то, что некоторые люди, употреблявшие наркотики, могли контролировать свою зависимость, сохраняя семью и хорошо оплачиваемую работу, политические ортодоксы официальной Америки навязывали всем наркоманам роль деградирующих и умирающих существ. Эту роль требовало общественное мнение страны. Порожденная Законом Гаррисона политика и отношение к наркомании были жестокими и чрезвычайно непродуктивными.

Начиная с 1909 года, Соединенные Штаты объявили себя лидером в глобальной войне с наркотиками. Их карательное законодательство послужило основой для международных соглашений о контроле над наркотиками. Запретительная политика США выросла во всемирную войну с наркотиками, которую с 1969 года связывают с администрацией президента Никсона, Рейгана и Джорджа Буша-старшего. Американский подход можно кратко охарактеризовать как требующий безусловной капитуляции наркодельцов, крупных и мелких торговцев и наркоманов. Но капитуляции не произошло. Политика Соединенных Штатов не оправдала себя вчера и не оправдывает себя и по сей день. Несмотря на неудачу, Администрация по контролю за применением законов о наркотиках США (DEA) убедила правительства всего мира, что обладает непревзойденным опытом в борьбе с наркотиками. Сменяющие друг друга администрации президентов США склоняли европейские государства к принятию своей тактики и навязали ее странам Третьего мира.

До 1914 года Фармацевтические законы Британии регулировали, но не запрещали поставку наркотиков. Когда началась битва за Фландрию, представительницы высшего общества вкладывали по полграна (0,03 г) морфина в платки и книги, которые они отправляли солдатам на фронт. В прейскурантах универсальных магазинов все еще встречались пастилки морфина и героина. Если не брать во внимание чрезвычайные законы военного времени, британское уголовное законодательство выступило против незаконного хранения наркотиков в 1920 году, а проблемы с модой на наркотики начались примерно с 1950 года. Наиболее критические моменты в британской истории наркомании относятся к периодам, когда страна в середине 1960-х и в начале 1980-х годов совершенно некстати приняла американскую карательную стратегию. Хулиганствующая и бунтарская молодежь, бездумно перенявшая выходки американских юнцов, в эти периоды имела второстепенное значение.


• В отчете Программы ООН по контролю за наркотиками говорится, что в 1996 году марихуану курили 141 миллион человек (примерно 3 процента всего населения планеты). Тридцать миллионов употребляли амфетамины, тринадцать миллионов – кокаин и 8 миллионов – героин.

• Мировое производство опиума возросло втрое, а сбор листьев коки удвоился.

• Было перехвачено 10-15 процентов контрабанды героина и 30 процентов – кокаина. Размер прибыли крупных наркоторговцев составил 300 процентов. Чтобы нанести им ущерб, необходимо перехватывать, по крайней мере, 75 процентов незаконного оборота наркотиков.

• В 2000 году килограмм героина в Пакистане стоил в среднем 2720 долларов США. Тот же килограмм в Соединенных Штатах можно было продать примерно за 129 380 долларов.

• Килограмм кокаиновой пасты в Колумбии стоит в среднем 950 долларов. По ценам 1997 года в США его можно было продать почти за 25 тысяч долларов, а цена у мелких торговцев составляла от 20 до 90 долларов за грамм.

• В 1999 году в отчете ООН говорилось, что за прошедшее десятилетие цены на кокаин и героин в Западной Европе (с учетом инфляции) упали соответственно на 45 и 60 процентов. В США цены снизились на 50 процентов на кокаин и на 70 процентов – на героин.

• В конце ХХ века арест и заключение под стражу нарушителей законов о наркотиках обходились США в 8,6 миллиарда долларов в год.

• Несмотря на то, что федеральные расходы на борьбу с незаконным оборотом наркотиков в Соединенных Штатах возросли с 1,65 млрд. долларов в 1982 году до 17,7 млрд. в 1999 году, более половины американских подростков в средней школе пробовали тот или иной наркотик.

• В 1999 году количество наркоманов в США составляло, по официальным оценкам, 14,8 млн. человек. Самое большое число применявших наркотики людей насчитывалось в 1979 году – 25,4 млн.

• В 1999 году в США 10,9 процентов подростков в возрасте от 12 до 17 лет в течение предыдущего месяца употребляли наркотики. Самым высоким этот процент был в 1979 году – 16,3 процента.

• В 1999 году примерно 208 тысяч американцев использовали героин – втрое больше, чем в 1993 году. В среднем по статистике этот наркотик впервые пробовали в возрасте 21 года.

• В 1998 году в США число наркоманов, употреблявших летучие наркотические вещества (ингалянты), увеличилось примерно на 991 тысячу человек и составило 154 процента по сравнению с 1990 годом. Из них 62 процента находились в возрасте от 12 до 17 лет.

• По меньшей мере, 45 млн. европейцев (18 процентов из них – в возрасте от 15 до 64 лет) хотя бы однажды пробовали марихуану. Пятнадцать миллионов курили ее в предыдущие двенадцать месяцев.

• В Европейском сообществе до 5 процентов населения в возрасте от 16 до 34 лет употребляли амфетамины и/или «экстази», а 6 процентов хотя бы один раз пробовали кокаин. Однако героин пробовали лишь менее 2 процентов европейской молодежи.

• Острые смертельные исходы в Европе связаны с опиатами, которые часто применялись в сочетании с алкоголем или транквилизаторами. В некоторых европейских странах, согласно официальным отчетам, отмечается значительное количество смертельных исходов, связанных с вдыханием летучих веществ. Однако случаи смерти от кокаина, амфетаминов и «экстази» в Европе редки.

• Разные статистические данные по наркотикам в разных странах Европейского сообщества говорят об отсутствии прямой связи между распространением наркотиков и политикой правительств. Во всех странах присутствует схожий, часто умеренный уровень употребления наркотиков, независимо от национального законодательства – либерального или запретительного.

• В Британии наказание за хранение наркотиков намного строже, чем в других европейских государствах, и в то же время в этой стране самый высокий уровень потребления незаконных наркосодержащих веществ. В молодежной среде 40 процентов курили марихуану (самый высокий процент в Европе, не считая Дании), 16 процентов пробовали амфетамины и 8 процентов – «экстази».

• В Британии 25 процентов населения в возрасте от 16 до 69 лет (или около миллиона человек) в тот или иной период пробовали незаконные наркотические средства.

• Потребление наркотиков среди британской молодежи увеличивалось до начала 1990-х годов, однако в настоящее время оно выровнялось.


Эта книга – историческая, а не полемическая, и тем не менее, в ней содержатся свидетельства, которые противоречат политике запретов. В книге показано, что к преступлению ведет не наркотик, а жажда наркотика. Не поставки наркотиков превращают наркомана в преступника, а незаконность самих поставок. Вынужденное воздержание от наркотиков и принудительное лечение, как правило, неэффективны. Наркодельцы никогда не боялись рисковать, не боятся они и сейчас, поскольку чем выше риск, тем больше потенциальная прибыль. Борьба с поставщиками наркотиков может диктоваться благими намерениями и даже принести временный успех. Однако, в конечном счете, запретительные меры только стимулируют расширение наркобизнеса. Запреты дают возможность получать небывалые доходы, перед которыми не могут устоять люди, готовые работать в нелегальном бизнесе. Запретительная политика – это политика идеалистов, не способных понять, что использование наркотиков часто является поиском иных человеческих идеалов: совершенства, пламенного стремления к безупречности и успокоения, которое приходит с забытьем.



Глава 1

Ранняя история

Жизнь коротка, искусство вечно, благоприятные обстоятельства скоропреходящи, опыт обманчив, суждения трудны.

Гиппократ

Описание человека: зависимость, стремление к независимости, нужда.

Блез Паскаль

В 70-х годах XVII в. английский моряк торгового флота Томас Бауэри (1649? – 1713) курсировал на своем корабле вдоль берегов индийского штата Бенгал. Команда видела, как местные жители веселились, выпив напиток «бханг» – высушенные и толченые листья индийской конопли, разведенные в свежей воде. Моряки решили попробовать эту смесь и восемь-десять человек за шесть пенсов купили на базаре по пинте напитка. Записки Бауэри, о том, что случилось затем, – это первое свидетельство очевидца-англичанина об использовании конопли для получения удовольствия. Хотя матросы обычно не слишком соблюдают правила приличия, землякам Бауэри не хотелось выглядеть глупо на публике, и поэтому пришлось соблюдать правила конспирации. Вероятно, в пуританскую эпоху не было принято веселиться открыто. Моряки наняли местного факира, чтобы тот следил за ними и за ходом эксперимента. После того, как каждый англичанин выпил свою долю, факир вышел и запер двери и окна, чтобы никто из моряков не смог выбежать на улицу, и никто из посторонних не смог войти и застать их врасплох. Как вспоминал Бауэри, большинству англичан понравились испытанные ощущения, хотя при этом пострадало их чувство собственного достоинства.


«Снадобье скоро возымело действие, и нам всем стало весело, кроме двоих, которые, полагаю, не будучи привыкшими к этой смеси, боялись, что она причинит им вред. Один уселся на пол и горько проплакал весь день. Другой, обуянный ужасом, спрятал голову в огромный кувшин и пробыл в этом положении часа четыре или больше. Четверо или пятеро из нас лежали на расстеленных в комнате коврах, восхваляя друг друга и представляя себя чуть ли не императорами. Один, в припадке вздорного настроения, дрался с деревянной колонной крыльца до тех пор, пока не содрал кожу на костяшках пальцев. Сам я и еще один моряк сидели и истекали потом, по крайней мере, на протяжении трех часов».

Тем временем их охранник, одурманившись на улице «бхангом», называл моряков королями и бравыми парнями, воображая, что находится перед воротами дворца в Агре и распевая по этому случаю на хинди. Бауэри знал, что сухие листья конопли можно курить с табаком – при этом наркотик действовал гораздо быстрее – или жевать, но самым приятным было пить его с водой. По словам Бауэри, действие конопли зависело от настроения и склонностей принимавшего его человека. Если в момент приема тот был весел, то продолжал веселиться, заливаясь необычно бурным смехом по поводу и без повода. Если же человек был грустен, то продолжал горевать и очень страдал.

Описание Бауэри процесса употребления «бханга» имело большее значение, чем он мог предположить. Английские моряки на индийском рынке олицетворяли собой международное признание наркотика, как товара с постоянно меняющимся объемом спроса, предложения и потребления. Бауэри поведал о первом случае приема наркотика европейцами, которым хотелось удовлетворить любопытство и испытать радостное забвение. Начиная с XIX века, люди стали значительно шире использовать возможности доступных лекарственных веществ, чтобы повысить настроение или снизить эмоциональность. Еще в 70-х годах XVII столетия пуританское самосознание превращало эксперименты с наркотиками в нечто противоправное. С середины XIX века под влиянием американского пуританизма и европейской индустриализации, наслаждение от употребления незаконных лекарственных средств и враждебное отношение к наркотическому гедонизму[2 - Гедонизм – этическое учение, признающее наслаждение целью жизни и высшим благом.] возрастали в геометрической пропорции. Показательно также поведение компаньонов Бауэри: поведение их было радостным, бессмысленным, психотическим и разъяренным. Моряки, воображавшие себя императорами, и тот, кто спрятал голову в кувшин, являлись прототипами западных наркоманов, чье поведение в наркотическом бреду не менялось на протяжении трех веков.

Самое знаменитое психоактивное вещество, известное человечеству, – это опиум. Конопля, которую также называют марихуаной или гашишем, с древности была наиболее популярным галлюциногеном. Это растение, входящее в семейство тутовых, делится на два основных вида, которые в 1753 году описал Карл Линней. Самый распространенный – Cannabis sativa – представляет собой высокое, раскидистое травянистое растение, достигающее высоты шесть метров. Из него получают пеньку, а из семян – конопляное масло. Cannabis indica – растение высотой метр с небольшим, с густыми ветвями, в форме пирамиды, оно дает больше густого одурманивающего сока. Родиной конопли, вероятно, являются северные районы Афганистана, откуда она еще в древности распространилась по всему миру. Это растение прекрасно уживается на различных почвах, в разных климатах, в обоих полушариях как в виде сорняка, так и посевной культуры. Ее семена находили на местах неолитических стоянок в Германии, Швейцарии, Австрии и Румынии. На земном шаре конопля известна под многими названиями: «хенеп» в Старой Англии, гашиш – в Аравии, Франции и некоторых районах Азии и Африки, «бханг», ганджа, и «чарас» – в Индии, «грифа» – в Испании и Мексике, анаша – в России, «кендир» – в Татарии, «коноп» – в Болгарии и «конопе» в Польше, «мамея» – в Тибете, «канбун» – в Халдее, «киф» – в Северной Африке, «давамеск» – в Алжире», «лиамба» или «макона» в Бразилии, «буст» или «шира» – в Египте, «дагга», «матакване» или «нсангу» – в Южной Африке.

Географически широкое распространение конопли объясняется тем, что из стеблей мужского растения до появления синтетических волокон изготавливали канаты и текстильное полотно. В Китае коноплю называли «та-ма», что означает «крепкое волокно», хотя древняя китайская медицина признавала ее галлюциногенные свойства в I веке до н.э. Гиерон, правитель Сиракуз, греческого города в Сицилии, импортировал коноплю из долины Рейна и использовал ее в кораблестроении около 470 года до н.э. Тысячу лет спустя, отец Франсуа Рабле выращивал коноплю в окрестностях Шиньона для производства канатов и веревок. В I веке до н.э. это растение было известно в Индии, благодаря своему седативному и галлюциногенному воздействию. В этой стране знали три способа приготовления каннабиса, самым дешевым и наименее эффективным был «бханг» – напиток, который попробовали Бауэри со своими земляками и который готовился из высушенных листьев, семян и стеблей растения. Действие «ганджи» – обработанных цветов культурных женских растений – было в два-три раза сильнее. «Чарас» готовили из чистого сока (на Ближнем Востоке эквивалентом этого вещества был гашиш). Индийцы использовали каннабис для лечения дизентерии, головной боли и венерических заболеваний, однако ее широко применяли в качестве наркотика. Гарсия Д’Орта (1501-1568), бразильский врач в Гоа, в 1563 году опубликовал трактат, в котором дал самое раннее клиническое описание холеры, а также анализировал воздействие гашиша, дурмана и опиума. Однако в XVII веке европейцы ассоциировали использование препаратов конопли с преступлением. «Я испытываю непреодолимую антипатию к конопле, – заявляет один из отрицательных героев пьесы Шедвея «Вольнодумец» (1675). – Я не выношу казни через повешенье».

Химическое вещество, отвечающее за галлюциногенные и лечебные свойства каннабиса, содержится в вязком, золотистом соке цветов женских растений. Ботаники считают, что сок предохраняет растение от высыхания в жаркий период (после появления завязи он перестает выделяться), а конопля с самым высоким содержанием сока растет в жарких странах – на Ближнем Востоке, в Индии и Мексике. Всего растение содержит более 460 известных ученым компонентов, но активным галлюциногеном является только тетрагидроканнабинол (ТНС). ТНС поражает центральную нервную систему сложным образом, зависящим от дозы, и вызывает изменения в настроении и познавательных способностях человека, включая ощущение и восприятие. К эффектам ТНС относятся головокружение, нарушение координации движений, тяжесть в теле, неуемный аппетит (особенно на сладости и высококалорийную пищу), сердцебиение, дезориентация мышления, нарушения памяти, нарушения временного и пространственного восприятия, тяга к общению, релаксация или эйфория. В 1990 году исследователи из Института психического здоровья госпиталя Бетезда, штат Мериленд, обнаружили в головном мозге и нервных клетках рецепторы, на которые воздействует ТНС. Эти рецепторы располагаются главным образом в коре головного мозга и в гиппокампе – отделах мозга отвечающих за высшее мышление и память. Это открытие породило гипотезу о том, что человеческий организм может вырабатывать похожие на ТНС вещества.

Несколькими веками ранее, в 1678 году, две англичанки, жившие на севере индийского штата Бенгал, увидели однажды, как какой-то нищий толчет одурманивающие листья конопли. Привлеченные то ли ярко-зеленым цветом листьев, то ли фантазиями, которые время от времени охватывают женщин, они пожелали отведать наркотическую смесь. Слуга принес небольшие стаканчики «бханга», размешанного с сахаром и корицей. Как рассказывал современник, женщин охватило сумасшедшее и забавное опьянение, которое неизбежно сопровождает прием этого снадобья. Ими завладел неудержимый хохот, затем они стали танцевать и рассказывать друг другу бессмысленные истории, пока действие наркотика не закончилось. Французский путешественник Жан Шарден (1643-1713) считал, что курение каннабиса с табаком наносит меньший вред организму, чем «бханг». Напиток настолько разрушал мозг, что в Индии его пили только отбросы общества. Странствующие нищие употребляли его три-четыре раза в день, получая заряд бодрости и выносливости. Шарден, чьи воспоминания были опубликованы в Лондоне в 1705 году и в Амстердаме в 1711 году, несколько лет жил в Персии под покровительством шаха и писал, что «бханг» подавали в кофейнях.


«В три-четыре часа пополудни кофейни наполнялись людьми, которые искали в этом сводящем с ума напитке облегчение своих тревог и отдохновение от страданий. Со временем он приводит к смерти, как и опиум, особенно в холодном климате, где обманчивые свойства напитка гораздо быстрее губят дух. Постоянное употребление этого зелья меняет внешний вид людей и необъяснимым образом ослабляет тело и ум… Привыкание к этому напитку так же опасно, как привыкание к опиуму. Те, кто обрел зависимость от этого снадобья, не могут без него жить и привыкают так, что умирают от желания его отведать».


Противоречивое отношение к каннабису – контраст между игривым тоном Бауэри и предостерегающим осуждением Шардена – сохранилось до сих пор.

В XVIII веке конопля получила большую известность у европейцев, как наркотик, который употребляли арабы и индийцы потому что были слабы и беспомощны или нуждались в средстве, которое приносит забвение от повседневной нужды и лишений. Карстен Нибур, единственный выживший участник аравийской научной экспедиции 1706 года, которую финансировал датский король Фредерик V, писал:


«…низшие слои любят одурманивать себя и тем самым поднимать настроение. Поскольку у них нет алкогольных напитков, они с этой целью курят гашиш – сухие листья одного из видов конопли. Курение делает их бесстрашными и приводит в состояние, в котором перед ними танцуют восхитительные видения. Один из наших местных слуг после порции гашиша встретил на улице четырех солдат и напал на них. Один солдат хорошенько избил его и привел к нам. Несмотря на неудачу, слуга все еще воображал, что может победить четверых – таково было действие наркотика».


Тем не менее, отношение к марихуане было осторожным вплоть до начала XIX в., когда Франция оккупировала Египет и Алжир, и Европа ближе познакомилась с этим наркотиком.

Галлюциногенным эффектом обладали и другие широко известные растения, среди них – мухомор (Amanita muscaria) и дурман. Были известны также стимуляторы, например, «кат», производимый из ближневосточного вида бересклета. Однако эти наркотики играли второстепенную роль в мировой культуре и использовались локализовано. После опиума и конопли самым сильным психоактивным средством были листья коки. Растение кока (Erythroxylum coca) – это морозостойкий кустарник с золотисто-зелеными листьями, которые содержат небольшое количество никотина, много кокаина и еще двенадцать алкалоидов (алкалоидом называется сложное вещество растительного происхождения, вызывающее при применении физиологическое воздействие). Кустарник достигает высоты двух метров, сбор листьев можно проводить три раза в год. Хотя кока лучше всего растет на жарких и влажных участках, таких как лесная поляна, более всего ценятся листья, полученные с кустов в холмистой и менее влажной местности. Когда листья расправляются, начинается сбор, затем их высушивают на солнце. Кока тысячи лет произрастала в диком виде в Андах, на территории современных Колумбии и Боливии, хотя встречалась и в других районах Латинской Америки. Археологические раскопки в Эквадоре и Чили свидетельствуют о том, что традиция жевания листьев коки существует не менее двух тысячелетий. Коренное местное население закладывало листья за щеки и десны. Алкалоиды коки действуют непосредственно на центральную нервную систему, они уменьшают чувство голода, жажды и усталости. Количество поглощаемого таким образом кокаина намного меньше, чем при употреблении чистого экстракта. В XIII в. н.э. инки Перу чтили коку как священное растение, ниспосланное богами, и сжигали ее в честь своих идолов. В 1505 году итальянец Америго Веспуччи (1454-1512), участвовавший в испанских экспедициях на Карибские острова и в Южную Америку, так описывал свою встречу с индейцами, жевавшими листья коки.


«Они были дикими и внешне, и в движениях, рты их были заполнены листьями зеленого растения, которое они непрерывно разжевывали, как животные, и оттого едва могли говорить. На шее каждого висели две сухие выдолбленные тыквы, одна была наполнена листьями, которые они жевали, другая – белым порошком, показавшимся нам толченой известью. Время от времени, индейцы вынимали изо рта жвачку и веточкой, которую они держали во рту, добавляли порошок. Они проделывали это очень тщательно, а нам действия индейцев показались поразительными, поскольку мы не могли разгадать их секрета».


Веспуччи пришел к заключению, что индейцы использовали неизвестное растение, чтобы уменьшить жажду.

С появлением в Перу испанских конкистадоров кока стала предметом потребления. Испанцы использовали ее, чтобы поднять силы рабов, добывавших серебро в Потоси – в тяжелых условиях на высоте около 4,5 тысяч метров. Потребности Испанской империи в серебре сыграли ключевую роль в интеграции культурного выращивания коки в местную экономику. Плантации инков перешли в собственность государства, а землевладельцам разрешили платить налоги листьями кустарника. В 1539 году епископ города Куско обложил свою епархию церковной десятиной, равной одной десятой стоимости урожая коки. Куско являлся центром производства коки и источником поставок в провинции Потоси. Католические миссионеры полагали, что приносимое кокой душевное и физическое облегчение препятствовало обращению индейцев в христианство. В 50-х годах XVI в. испанский вице-король ограничил площади, которые могли занимать плантации наркотического кустарника, и попытался внедрить выращивание пищевых культур. Севильский врач Николас Монардес (ок. 1510-1588) описал растение кока в своей работе «Медицинская история событий», переведенной с испанского на латинский в 1574 году. Английский перевод этой книги был опубликован в Лондоне в 1577 году под названием «Радостные вести из Нового Света». Согласно переводчику, местные жители жевали листья коки с табаком и от этого пьянели. Автор писал, что следовало хорошо подумать над тем, что индейцам так хотелось лишить себя разума. Иезуитский миссионер, отец Хосе де Акоста (1540-1600), посланный в Перу в 1571 году, оценил ежегодную стоимость производимого наркотика в полмиллиона долларов. Листья коки служили в то время платежным средством. Человеческая цена, которую приходилось платить за выращивание наркотика, была слишком высока, поэтому появились предложения об уничтожении плантаций коки, о чем писал Акоста в своей работе «Естественная история и нравственность индейцев» (1590). Эту книгу перевели на итальянский (1596), французский (1597), голландский (1598), немецкий (1601) и английский (1604) языки. Акоста писал, что кока служила для индейцев источником силы и храбрости. Горсть листьев позволяла прожить им несколько дней без мяса. Собранный урожай укладывали в длинные узкие корзины, которые стада овец переносили из горных долин. Суровый климат и тяжелая работа стоила жизни множеству рабочих на плантациях коки. Среди испанцев возникали споры о том, не будет ли целесообразнее вырвать с корнем все кустарники, но в конце концов, плантации оставили.

Коку нельзя было выращивать в Европе до тех пор, пока в 1709 году в ботаническом саду Лейденского университета не появились первые обогреваемые теплицы. Директор ботанического сада, Герман Боерхааве (1668-1738), кое-что знал о коке, но его сведения, вероятно, были почерпнуты из книг, поскольку первые известные нам образцы были привезены в Европу французским ботаником Жозефом де Жуссье (1704-1779) лишь в 1750 году.

Европейцы ближе познакомились со свойствами коки, в 1781 году во время осады восставшими индейцами боливийского города Ла Пас. Когда кончились запасы провианта, гарнизон выжил благодаря коке и тем самым доказал питательную и стимулирующую силу растения. В 1787 году иезуит Антонио Хулиан (род. 1722) предложил использовать листья коки для поддержки беднейших слоев Европы, чтобы защитить их от голода и жажды, а также для придания сил рабочим. В своем трактате 1793 года Педро Николаско предложил снабжать кокой европейских матросов, чтобы придать им силы и заменить алкоголь. Психоактивный алкалоид кокаин был открыт лишь в 60-х годах XIX столетия.

Несмотря на повсеместное потребление каннабиса и более позднее широкое использование кокаина, наркотиком номер один в любой серьезной работе следует назвать опиум. Его применение в ранний период новой истории Европы стало рождением эпохи, в которой берут начало современное отношение к наркотикам и опыт их потребления. Опиум, вероятно, был первым наркотиком, который обнаружил древний человек, и появился этот наркотик раньше крепких алкогольных напитков, чье производство требует определенных знаний. Опиум же получают из коробочек опиумного мака путем простого сбора урожая и его обработки. Опиум заслуживает более подробного рассмотрения.

В мире насчитывается двадцать восемь видов мака и гораздо больше отдельных разновидностей, однако опиум связывают прежде всего с видом Papaver somniferum. Это латинское название, означающее «мак снотворный», является ботанической классификацией, разработанной шведским ботаником Карлом Линнеем в 1753 году. Млечный сок, содержащий сложные химические вещества – алкалоиды, дают много видов мака. Алкалоиды при употреблении людьми или животными вызывают ярко выраженное физиологическое воздействие, но только Papaver somniferum (не считая еще одного близкородственного вида в семействе маковых) содержит морфин, который придает этому виду особую силу. Свойства мака были известны за тысячи лет до того, как в 1804 году этот алкалоид выделили из опиума-сырца. Жан Шарден так описывал сбор опиума в Персии XVII века.


«…хотя в других странах растет множество сортов мака, ни в одной другой местности они не дают столько крепкого сока. Это растение высотой чуть более метра с очень белыми лепесткми, созревающее в июне, когда из него, надрезая головку, собирают сок. Персы из суеверия делают двенадцать надрезов в память о двенадцати имамах – три насечки, одна за другой, маленьким инструментом с зубьями, как у расчески. Из головки выделяется вязкий, густой сок, который собирают на рассвете, перед восходом солнца. Этот сок обладает такой силой, что люди, его собирающие, кажутся восставшими из могилы мертвецами, они мертвенно-бледны, худы и трясутся, словно их вот-вот разобьет паралич».


Хотя цветы опиумного мака, как правило, белого цвета, они могут быть пурпурными, розовыми, светло-розовыми или пестрыми. Выделяющийся из надрезанных коробочек сок похож на молочно-белые капли, но под воздействием воздуха густеет и становится коричневым. Опиум-сырец несколько дней высушивают на солнце, а когда водные составляющие испаряются, оставшееся густое темно-коричневое вещество делят на плитки или брикеты. В таком виде его можно хранить несколько месяцев. Перед использованием опиум-сырец должен пройти дальнейшую обработку. Его варят в кипящей воде, фильтруют, чтобы убрать примеси, снова варят и разбавляют, пока жидкость не становится прозрачной. Жидкий опиум (его называют именно так) выпаривают на медленном огне до пастообразного состояния. Эту густую коричневую пасту называют готовым или курительным опиумом. Затем полученный продукт высушивают на солнце до консистенции пластилина – теперь он гораздо чище, чем опиум-сырец.

О ранней истории Papaver somniferum можно только догадываться. С его свойствами впервые могли познакомиться в Древнем Египте, на Балканах или на побережье Черного моря. Растение, очевидно, стало посевной культурой 8 тыс. лет назад на западе Средиземноморья, но определить все районы мира, где его выращивали, практически невозможно. В древнейшей шумерской письменности, появившейся в южной Месопотамии около 3100 до н.э., существовала идеограмма, обозначавшая опиумный мак как «растение радости». Этнолог Ричард Радгли (род. 1916) предположил, что примерно в это же время с Кипра, где господствовал Бронзовый век, в Египет проникла традиция применения опиума для медицинского использования, а также с целью изменения сознания на религиозных церемониях (не исключалось применение опиума в качестве средства, возбуждающего половую активность). В папирусе, датируемом 1552 годом до н.э., врачам Фив рекомендовалось использовать этот наркотик в 700 разных микстурах, в том числе успокоительных для беспокойных детей. Арабские купцы привозили опиум в Персию, Индию, Китай, Северную Африку и Испанию. Гомер в «Одиссее» рассказывает, как царь Спарты, Менелай, принимал Телемаха в XIII или XII в. до н.э. Когда воспоминания о воинах, павших в Троянской войне, заставили героев плакать, вмешалась жена Менелая, Елена.

«Снадобье бросила быстро в вино им, которое пили,
Тонут в нем горе и гнев и приходит забвение бедствий.
Если бы кто его выпил, с вином намешавши в кратере,
Целый день напролет со щеки не сронил бы слезинки,
Если бы даже с отцом или с матерью смерть приключилась,
Если бы прямо пред ним или брата, иль милого сына
Острою медью убили и он бы все видел глазами».[3 - Пер. В.А. Жуковского.]

Дающий успокоение напиток Елены был, очевидно, раствором опиума в вине.

Арабские, греческие и римские врачи понимали, что существовала опасность отравления опиумом. Никандер Колофонский во II в. до н.э. описывал бессознательное состояние людей, выпивших слишком много опийной смеси. Глаза у них закрыты, зрачки неподвижны, появляется обильное потоотделение, щеки бледнеют, губы распухают. Мышцы лица расслаблены, дыхание затрудненное – слабое и холодное. Побледневшие ногти и заострившийся нос нередко являются предвестником смерти. Никандер рекомендовал принимать неотложные меры: привести человека в сознание пощечинами, криками или трясти его, пока он не придет в себя. Главное – чтобы он очнулся от смертельного сна. Подобные свойства опиума были известны и преступникам. В 55 году н.э. римский император Нерон с помощью опиатов убил своего соперника, Британника, и завладел троном.

Древнеегипетские тексты свидетельствуют о применении опиума для утоления боли в ранах и нарывах, а Плиний Старший (23?-79 г. н.э.) утверждал, что римляне использовали опиум для лечения слоновой болезни, карбункулов, заболеваний печени и укусов скорпионов. В трудах Галена (130-ок. 200 г. н.э.), древнегреческого врача, самого выдающегося после Гиппократа, описывается употребление опиума римским императором Марком Аврелием (Антониан, 121-180 г. н.э.). Английский историк Гиббон восхваляет его правление как «период истории, в течение которого человечество было наиболее счастливым». Марк Аврелий был практикующим философом школы стоиков, но он не просто проповедовал сдержанность. В своих «Рассуждениях», которые отражают неисчерпаемое внутреннее спокойствие автора, он рекомендует соблюдать умеренность и в мыслях, и движениях. Марк Аврелий принимал опий в соответствии со своими принципами. Ежедневная доза опиума с медом, прописанная императору придворным врачом, удовлетворяла лишь потребность во сне, но никак не влияла на его обязанности правителя Римской империи. Марк Аврелий был энергичным властителем, которого можно было обвинить только в одном: чрезмерной терпимости к порокам других людей, но, возможно, эта черта объяснялась успокаивающим воздействием опиатов. Гален отмечал, что император мог определить качество ингредиентов в лекарстве и, когда требовалось,– уменьшить дозировку, чтобы достойно исполнять свои обязанности. Это ни в коем случае не было похоже на неконтролируемое поведение человека, чье пристрастие к наркотикам превратилось в зависимость, которая требуюет все большей и большей дозы.

Опиум издревле служил ингредиентом четырех стандартных общеуспокоительных средств. Однако в XVI в. количество медицинских средств с содержанием опиума стало увеличиваться. Врачи и фармакологи разработали множество новых опиумных микстур. Утверждают, что термин «laudanum» (настойка опиума) ввел немецкий врач Филипп Аврелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм (1490-1540), известный под именем Парацельс. Секрет изготовления своей настойки он не разглашал. По слухам, она состояла из одной четвертой части опиума, смешанного с беленой, толченым жемчугом, кораллами, янтарем, мускусом и более экзотическими составляющими В их число (как заявлял он сам) входила вытяжка из рога оленя, единорога и фитобезоар – круглые камешки, образующиеся в пищеварительном тракте коров. Роберт Бертон (1577-1640) в своей «Анатомии меланхолии» (1621) заметил, что деревенские женщины с помощью нескольких простых садовых растений часто приносили больше пользы, чем напыщенные врачи со всеми своими необыкновенными, дорогими, привезенными из далеких земель лекарствами. Бертон говорил, что в погоне за заморскими диковинками мы не замечаем того, что находится рядом. Примерно в 1660 году знаменитый врач Томас Уиллис (1621-1675) жаловался, что в Англии появилось много шарлатанов, выдающих себя за целителей и расхваливающих настойку на опиуме собственного изготовления, которую они прописывают при малейшем недомогании. Разнородность лечебных средств у таких лекарей приносила только вред.

Термин «laudanum» стал означать раствор опиума в алкоголе, подобный напитку Елены Прекрасной, о котором знал каждый образованный человек. Однако в течение XVI в. влияние классической истории на отношение западного человека к наркотикам возросло под влиянием другого литературного жанра. Публикации рассказов путешественников породили интерес к немедицинскому использованию опиума мусульманами. Пьер Белон (1547-1564), путешествовавший по Малой Азии и Египту, писал, что нет такого турка, который не потратил бы на опиум последнюю монету, турки держали наркотик при себе и в мирное, и в военное время. Во время войны они закупали опиум в таких количествах, что его почти не оставалось на рынке. Считалось, что опиум придает в битвах смелость и помогает перебороть страх. С этого времени опиум стали связывать с турецкими воинами, хотя в старых английских анекдотах он так же часто ассоциировался с тупостью и праздностью.

Испанский терапевт и хирург Кристобаль Акоста (ок.1515-ок.1592) опубликовал в 1582 году трактат о наркотиках и лекарственных средствах Ост-Индии,[4 - Британские владения в Южной Азии, Малайзии и Индокитае.] позже переведенный на латинский и французский. Акоста свидетельствовал, что в Ост-Индии опиум используют в качестве как лекарственного средства, так и пищевого продукта, как если бы это был хлеб. В Малабаре он познакомился с писцом местного правителя – умным и энергичным человеком, очень способным и хитрым – который употреблял пять драхм опия (19,4 г) ежедневно. Тем не менее, Акоста сознавал опасность этого наркотика и писал, что он притупляет чувства, а если применять его бездумно, то может и убить. Акоста описывает случай, которому он был свидетелем, возвращаясь на корабле от мыса Доброй Надежды в Португалию. На борту корабля находились турецкие, персидские и арабские пленники, у которых был спрятан запас опиума. Когда он закончился, один из пленных – турок по внешности – поведал Акосте, который ухаживал за больными, что если им не дадут опиум, они умрут через два дня. Все пленники принимали наркотик с юных лет, в результате чего у них выработалась стойкая зависимость. На корабле не было опиума, и врач договорился с турком, что пленным будут давать вино, постоянно увеличивая дозу. В конце концов, через месяц все были живы и смогли отказаться и от вина, и от наркотика. У Акосты имелась слабость, часто характерная для других авторов, пишущих о наркотиках. Он говорил, что опиум настолько широко использовали в сексуальных целях, что он стал самым распространенным и известным возбуждающим средством. Акоста, однако, предупреждал, что слишком большое количество опиума могло привести к импотенции. С этим утверждением соглашались не только европейские врачи, но и арабские, турецкие, персидские, малайские, китайские и малабарские. Акоста отмечал, что мужчины с развитым воображением, которые принимали опиум для усиления сексуальных способностей, часто испытывали преждевременную эякуляцию, поскольку их воображение подогревалось наркотиком. Хотя остальным мужчинам опиум помогал.


«Мужчина получает способность к длительному половому акту. Поскольку женщина не извергает сперму, как мужчина, она может лучше контролировать свою природу. По этой причине пары часто испытывают совместный оргазм, и в этом случае опиум приносит пользу. Нужно сказать, что хотя опиум своей холодностью замедляет и почти перекрывает каналы, по которым генитальное семя проистекает из мозга, именно охлаждающее воздействие приносит любовникам наслаждение».


В Европу опиум попадал не только через испанских и португальских купцов. Официальные отношения между Англией и Оттоманской империей начались в 80-х годах XVI века с учреждения английской торговой компании, которую с 1592 году стали называть Левантийской компанией.[5 - Левант – устаревшее название прибрежных стран Малой Азии, Сирии и Египта.] К началу XVII в. английские торговые сообщества появились в городах Константинополь, Измир и Алеппо. Исламская Оттоманская империя была, таким образом, первой нехристианской культурой, в которой начала укрепляться Англия. Первые поселившиеся там британцы редко испытывали культурное или экономическое превосходство над местным населением. Более того, иногда они отзывались о крестьянах сельских районов, как о более утонченных, нежели английские мужланы. К мусульманству они относились менее враждебно, чем к католицизму. Начиная с первого десятилетия XVII века английские путешественники, побывавшие в поселениях земляков, начали рассказывать об употреблении опиума. Проповедник англичан в Алеппо с 1600 году, Уильям Биддальф, писал, что турки собираются в кофейнях, более распространенных, чем пивные в Англии. Там они принимали опиум, чтобы забыть о повседневных заботах, и неспешно строили воздушные замки, словно им являлись видения или слышались откровения. Поэт Джордж Сандис (1578-1644), вспоминая свое путешествие из Венеции в Константинополь в 1610 году, назвал турецкие кофейни более экзотичными, чем английские пивные: во многих для привлечения клиентов специально держали мальчиков-гомосексуалистов. Он писал, что турки невероятно любят опиум и носят его с собой и в мирное, и в военное время. По их словам, он изгоняет страх и делает их храбрыми, но Сандис добавляет, что наркотик, скорее всего, лишает их разума. В Англии такие истории распространял викарий Самуэль Перкас, который часто встречался с прибывшими в Лондон моряками и опубликовал их рассказы в двух книгах, вышедших в 1613 и 1619 годах.

В других странах также появлялись подобные истории. Итальянец Пьетро Делла Валле (1586-1652) женился на сирийской христианке и стал одним их первых европейцев, исследовавших Персию. В 1622 году он писал, что большинство персов ежедневно потребляют опиум в огромных количествах – некоторые съедали чуть ли не смертельную дозу размером в каштан. Персы считали, что опиум приносит пользу здоровью и освобождает дух, заставляя забывать тревоги. Валле не сомневался, что последнее было правдой, так как наркотик обладал большой одурманивающей силой. Французский ювелир Шарден, ставший фаворитом шаха, так же авторитетно свидетельствует, что опиум хорошо известен в Европе как сильнодействующий наркотик и самый настоящий яд. Персы же использовали его ради удовольствия, поскольку опиум вызывал видения и приносил наслаждение. Его воздействие начинается через час после приема: вначале человек веселится, потом заливается смехом и ведет себя, как шут и дурак. Шарден знал, что тем, кто регулярно принимает опиум, требуется все большая доза, а когда они стремятся отказаться от своей зависимости, испытывают сильные мучения. Он писал, что как только человек привыкает к опийным таблеткам, он должен постоянно принимать их, а если откажется хотя бы на день, то слабеет и чахнет так, что на него жалко смотреть. Опиум действует гораздо хуже на тех, у кого выработалась зависимость, поскольку если они бросают наркотик, то рискуют умереть. Персидское правительство пыталось воспрепятствовать употреблению опиума, но безрезультатно. Шарден писал, что привычка принимать наркотик была настолько распространенной, что ею обладали девять из десяти персов.

В XVII веке европейцы сделали важные открытия не только в географии, но и в медицине. Большой вклад в историю наркотиков внес английский врач Томас Сиднем (1624-1689), которого называли «Шекспиром от медицины». В 50-х годах XVII века он учился в Монпелье, столице французского департамента Лангедок. Врачи Монпелье специализировались на стимулирующих препаратах и критиковали своих парижских коллег за увлечение кровопусканием и очищением кишечника. Южнофранцузская школа предпочитала не героические меры, а тонизирующие средства. Своей репутацией Сиднем отчасти был обязан экспериментам со стимуляторами. Он готовил умеренно тонизирующие средства из гвоздичного сиропа, лимонного сока и других ингредиентов. Более сильные стимуляторы включали гасконский порошок, безоар, гиацинт, патоку Венеры и тому подобное. Но в 60-х годах его стимуляторы готовились, главным образом, из раствора опиума в алкогольных напитках. Такие настойки он популяризировал под названием «laudanum». Не нужно путать их с чисто опийной настойкой, которую веком раньше Парацельс назвал тем же именем. Лекарство Сиднема содержало две унции опия и одну унцию шафрана, растворенных в полулитре канарского вина или шерри и смешанных с драхмой (3,888 г) молотой корицы и гвоздики. Перед употреблением настойку оставляли на два-три дня в паровой ванне. Это лекарство представляло особый интерес для врачей. Как объяснял Томас Уиллис, в отличие от опийных таблеток (которые приносили больше вреда, чем пользы, и вызывали у некоторых отвращение), дозу жидкой настойки можно было легко скрыть от пациента, а если добавлять ее в другой алкогольный напиток, то она имела не снотворный, а стимулирующий эффект.

Расхваливая свою настойку, Сиднем не жалел красноречия. В 1676 году он опубликовал в Лондоне на латинском языке трактат «Медицинские наблюдения по истории и лечению острых заболеваний». В ней, говоря о дизентерии, он делает отступление: «Не могу не остановиться, чтобы воздать хвалу Господу нашему, подарившему миру все лучшее и даровавшему человечеству опиум для утоления недугов. Нет лекарства лучше опиума, как при врачевании некоторых болезней, так и по эффективности излечения».

И далее:


«Опиум является таким необходимым инструментом в руках искусного врача, что лекарство без него будет неполным. Тот, кто хорошо понимает это средство, сделает с его помощью гораздо больше, чем с любым другим. Применять его ради сна, или утоления боли, или прекращения диареи означает знать его только наполовину. Опиум, как дельфийский меч, можно использовать в самых разных целях. Из тонизирующих препаратов он лучший из всех, что были обнаружены в природе. Я чуть было не сказал «единственный».


Бездумное назначение опиатов, а также других, открытых позже лекарственных средств, вызывало физиологическую зависимость. Отчасти Сиднем признавал это, когда говорил о «необдуманном врачевании». Он предупреждал о вероломной природе опиатов и об опасных последствиях их применения. Чрезмерное увлечение опием было глупым и бесполезным занятием. Поэтому, несмотря на все свои пристрастия, Сиднем старался ограничивать применение опийных настоек: «Если после сильного жара силы пациента подорваны (а это часто случается с истеричными женщинами), я старался поднять дух небольшой дозой опийной настойки. Однако я редко давал ее повторно».

Тем временем Томас Уиллис, врач, который открыл сахарный диабет, изобрел собственную настойку опия. Он использовал ее для лечения расстройств сознания, конвульсий, подагры, камней в почках, нерегулярного стула, рвоты, колик, плеврита и заболеваний дыхательной системы. Уиллис считал, что опиум побеждает часть животной силы человека в мозге и вызывает здоровый сон, который сам по себе является лучшим лекарством. По его мнению, опиум снижал жар и одолевал болезни, которые во множестве присутствуют у каждого человека. Он писал, что животные силы, такие как Дикие лошади, мчатся вперед и назад, либо перепрыгивают ограды, в то время как их следует сдерживать с помощью опиума. Однако этот наркотик не следовало прописывать больным туберкулезом, при изъязвленных легких, параличном треморе и апоплексии. Хотя умеренность в использовании опиума рекомендовал еще Сиднем, именно Уиллис впервые заговорил – открыто, упорно и настойчиво – об опасности бесконтрольного применения этого наркотика. Он говорил, что ангельское лицо опиума необычайно соблазнительно, но если взглянуть на его обратную сторону, то можно увидеть дьявола. В этом всеисцеляющем лекарстве столько яда, что при частом или постоянном его использовании ни в коем случае нельзя чувствовать себя уверенно и безопасно. Люди, принимающие чрезмерные или неуместные дозы, либо укорачивают себе жизнь, либо делают себя несчастными, поскольку наносят вред своим первостепенным качествам. Опасность применения опиума была для Уиллиса тем более очевидной, что в Англии эпохи Возрождения не было ни одного знахаря, ни одного врача-шарлатана, ни одного жалкого брадобрея, который не объявил бы себя сторонником опийной настойки. При легком заболевании такие лекари – если они прописывали опиаты – становились подлыми глупцами, так как их лечение вело к трагедиям. Как и Шарден, Уиллис предупреждал о стремлении пациентов увеличивать дозы наркотика. Он рассказывал студентам Оксфордского медицинского колледжа, что знал женщину, которой врач прописал принимать на ночь через день один – два грана (0,065 – 0,13 г) лондонской опиумной настойки. Почувствовав, что лекарство ей помогает, она постепенно увеличивала дозу и, в конце концов, принимала по 12 гран. Уиллис объяснял это тем, что человек привыкает к лекарству, и его природа требует все большего количества. Поэтому пациент не может заснуть или почувствовать облегчение, если принимает меньше той дозы, к которой привык.

В 1656 году Кристофер Рен (1632-1723) и Роберт Бойль (1627-1691) в экспериментальных целях делали собакам внутривенные вливания опиума. В 1664 году Самуэль Пепис присутствовал на опыте, при котором убивали собаку, вводя опиум в заднюю ногу. Немецкие ученые Иоганн Даниель Майор (1634-1693) и Иоганн Сигизмунд Эльсхольц (1623-1688) также экспериментировали с инъекциями опиума на собаках, но, как и их английские коллеги, они больше интересовались способами введения наркотика, нежели фармакологией. Несмотря на все попытки, подкожные инъекции опиума удалось сделать только в 40-х годах XIX столетия. Придворный врач герцога Сакс-Готского, Даниель Людвиг (1625-1680), изучавший изменчивость состава солей, получил медицинский лекарственный препарат, растворив опиум в кислоте, а затем насыщая раствор щелочью. Предполагают, что полученное Людвигом вещество, которое он назвал «правителем опия», было открыто вновь в 1804-1806 годах и с тех пор известно под названием морфин. Дальнейшие эксперименты проводили Уильям Куртан (1642-1702) в Монпелье, Иоганн Готфрид Бергер (1659-1736) в Виттенберге, Абрахам Каау Боерхааве (1715-1798) в Гааге, Альбрехт фон Галлер (1708-1777) и Иоганн Адриан Теодор Шпрегель в Геттингене. Современник Сиднема, придворный врач-фармацевт Мозес Шара (1619-1698) написал книгу «Королевская фармакопея», где опубликовал несколько опиумных рецептов. Автор «Универсального словаря по простым наркотикам», Никола Ламери (1645-1715), также опубликовал опиумный рецепт в своем учебнике, который в 1667 г был издан в Лондоне под названием «Курс химии». Главный аптекарь короля Людовика XIV, Пьер Поме (1658-1699), описал опиум в своем руководстве, который в Англии перевели как «Полная история наркотиков» (1712). Поме писал, что опиум возбуждает дух, вызывает сон и бесчувствие, освежает в бдениях, успокаивает сильные боли, вызывает обильный пот, помогает при многих болезнях груди и легких – кашле, простуде, катаре и хрипоте. По его словам, этот наркотик также предотвращает или ослабляет легочное кровотечение, рвоту и все расстройства кишечника. Его прописывают при коликах, плеврите и истерии. Судя по предостережению Ламери, во Франции наркотики были шире распространены, чем в Англии, а это означало, что физиологическая зависимость возникла у большего числа пациентов.

Помимо опиатов, не прекращалось применение различных средств и снадобий, которые подавляли человеческие эмоции. В 1621 году Роберт Бертон писал, что в каждом большом и малом городе, в каждой деревушке почти у любого имелись собственные настойки, препараты и рецепты для лечения меланхолии. Английская писательница-драматург Афра Бен (1640-1689) высмеивала наивность людей, надеявшихся найти лекарство, которое стало бы панацеей от всех человеческих переживаний.


«Узри же этот маленький флакон, на который не смогла бы собрать деньги вся вселенная, будь он продан за свою истинную цену. Этот восхитительный, чудесный эликсир сделан из цветов мандрагоры, печени птицы Феникс и языков русалок, его возгоняли в перекрещивающихся солнечных лучах. Кроме способности излечивать все болезни тела и духа, этот эликсир обладает такой силой одушевления, что каким бы апатичным, холодным и трусливым ни было сердце человека, он становится энергичным и мужественным».


Бен понимала, что высшими желаниями человека являются вечная жизнь и неутомимое сексуальное влечение (как у ост-индских поедателей опиума Кристобаля Акосты) – именно это означают слова «энергичный и мужественный».

Стремление усовершенствовать человеческий опыт с помощью лекарств возникло в период огромных перемен в менталитете образованных западноевропейцев. Эти перемены играли главную роль в появлении того, что позже назвали наркотической зависимостью. Некоторые представители европейской элиты стали более восприимчивы к соблазнам измененного сознания. Личность человека развращалась не сразу и не вдруг, но в XVII веке возникло новое умонастроение, которое оказывало все большее влияние на отношение к галлюциногенам, стимуляторам, наркотикам и алкоголю. «Неисследованное бытие не стоит потраченного на него времени», – заявил Сократ на рассвете западной цивилизации. Однако европейцы в XVII веке стали воспринимать самопознание Сократа как новый шаг на пути к пониманию своей личной индивидуальности. В 1599 году адвокат сэр Джон Дэвис 1569-1626) написал пространную поэму о личности и душе под названием «Nosce teipsum», что означает «Познай себя». Она ознаменовала собой процесс, сыгравший ключевую роль в увеличении потребления наркотиков. В начале поэмы Дэвис пишет:

«For how may we for other things attain,
When none of us his own soul understands?
For which the Devil mocks our curious brain,
When know thy self his oracle commands.

Как можем мы достичь других вещей,
Когда никто не понимает собственную душу?
Из-за которой дьявол дразнит наш любопытный ум,
Когда команда свыше гласит: «Познай себя».

Взгляд Дэвиса на личность соответствовал эпохе исследований и открытий. Ему казалось, что нельзя делать открытия в материальном мире, оставаясь несведущим о мире внутреннем.

«All things without, which roundabout we see,
We seek to know, and how therewith to do:
But what whereby we reason, live and be,
Within ourselves, we strangers are thereto».

Все вещи, окружающие нас,
Стремимся мы познать,
Но как мы думаем, живем и существуем,
Внутри себя – мы все еще не знаем.

Одна строфа напоминает заявление о намерениях современного человечества:

«My self am center of my circling thought
Only my self I study, learn and know».

Я – центр своей мысли,
И только лишь себя я познаю и изучаю.

Дэвис не испытывал жалости к себе, но многие его идеи впоследствии вызовут это чувство у поколений, выбравших путь наркотиков и самоуничтожения.

Поэтическая строка Томаса Трахерна (1637-1684), написанная в 1674 году, – «A secret self I had enclos’d within»[6 - «Внутри себя я скрыл другого «я».] – нашла свое место в «Оксфордском словаре английского языка». Здесь впервые слово «self»[7 - англ. – собственная личность, сам.] используется в его современном значении. В XVII веке набрал силу более гармоничный интроспективный подход к личности, который предвещал сэр Джон Дэвис. Его развитие можно проследить по развивающейся лексике той эпохи. Сами даты появления новых слов в «Оксфордском словаре английского языка», говорят сами за себя: «самопознание» (1613), «самоотрицание» (1640), «боязнь самого себя» (1646), «самоанализ» (1647), «саморазрушительный» (1654), «внутреннее противоречие» (1658) и «самосознание» (1687). Многие слова несли негативный оттенок: они означали неспособность к самоконтролю и сдерживанию своих эгоистических наклонностей. В богеме европейского общества появилось осознание собственной неповторимости (часто сопровождающееся эмоциональными причудами). В 1683 году французский эссеист Синьор де Сент-Эвремон (1613-1673) посоветовал некоей герцогине, слишком занятой собой и своими слабостями: «Знайте, мадам, что нет более жестокой вещи, чем мучить самую себя». Подобная переоценка собственной личности (наверное, более подходящим словом будет «самопоглощение») достигла своего апогея в XX веке. Примером может служить главный герой произведения М. Агеева (В. Набокова) «Роман с кокаином» – честолюбивый, губящий самого себя студент, живущий в Москве примерно в 1917 году


«За долгие ночи и долгие дни под кокаином…мне пришла мысль о том, что для человека важны не события в окружающей его жизни, а лишь отражаемость этих событий в его сознании».


В кокаинисте Агеева отразилась идея признания только собственного «я», это кульминация тенденции к самопознанию.


«Вся жизнь человека, вся его работа, его поступки, воля, физическая и мозговая силы, все это напрягается и тратится без счета и без меры только на то, чтобы свершить во внешнем мире некое событие, но не ради этого события как такового, а единственно для того, чтобы ощутить отражение этого события в своем сознании».


Английский философ Джон Локк (1632-1704) в своей работе «О человеческом понимании» (1690) привел пример увлечения измененным сознанием. Автор доказывал, что ум человека не имеет врожденных принципов, а является чистым листом, который заполняется жизненным опытом. Локк говорил, что если ребенка вырастить в комнате, где есть только белый и черный цвет, то став мужчиной, он не будет иметь представления о пурпурном или зеленом цвете, подобно тому, кто с детства не пробовал устриц или ананасов, просто не будет знать их вкуса. Истинным образованием умных людей является их жизненный опыт, он позволяет устанавливать собственные правила и жить согласно им. Люди способны совершенствовать себя или находить в себе новые качества с помощью познания окружающего мира, а не самопознания или исследования внутреннего «я». Локк писал, что если полностью изолировать осознание наших поступков и ощущений, особенно удовольствия и боли, то вопрос, куда следует поместить собственное «я», был бы спорным. Собственная индивидуальность определяется не личностью, в существовании которой невозможно удостовериться, а индивидуальностью сознания. Умозрительное любопытство о природе человеческого сознания вело европейцев к экспериментам с изменяющими восприятие веществами вплоть до XIX века. Более того, идеи Локка обозначили начальную точку исторического периода, в котором Бальзак пытался познать возможности марихуаны, Фрейд – действие кокаина, Оден – амфетамина, а Хаксли – мескалина. Точно так же, самоанализ Дэвиса, который быстро превратился в вульгарное любование собственными слабостями, привел к вымышленной жизни, личным пристрастиям и скрытым надеждам европейцев и американцев. Именно в XIX веке эти особенности начали широко влиять на историю потребления наркотиков.

В европейской культуре в эпоху господства разума наркосодержащие вещества продолжали сохранять свое привилегированное положение. С помощью опиатов лечили болезни и одновременно ухудшали состояние пациентов. Опийные настойки и ослабляли рвоту, и служили ее причиной. Если сказать коротко, то безвредных лекарств не существует.



Глава 2

Опиум в эпоху Просвещения

Вчера я излечился, но сегодня

Мой врач убил меня.

Мэттью Прайор

Опиум изгоняет меланхолию, укрепляет уверенность в себе, превращает страх в бесстрашие, делает молчуна оратором, а труса – храбрецом. Никто еще, находясь в отчаянных обстоятельствах или будучи объектом пожизненного нерасположения, не наложил на себя руки, приняв дозу опиума. И такого никогда не случится.

Джон Браун

Новый период в истории наркотиков начался в 1700 году, когда уэльский врач Джон Джонс (1645-1709) опубликовал трактат «Раскрытые тайны опиума». Сиднем и Уиллис писали на латыни с тем, чтобы их опытом могли пользоваться коллеги по профессии, но Джонс выпустил свой труд на живом английском языке. Это было время, когда медицинские справочники стали издаваться для широкой читательской публики. В «Раскрытых тайнах опиума» автор пропагандировал применение опиума и делился тщательно собранными фактами. Его оценка отношения общества к наркотикам оставалась справедливой на протяжении всего столетия. В этот период отрицание классической медицины привело к новым исследованиям и экспериментам – порой неосторожным.

Древние врачи, например, Андромах и Гален, прописывая природные лекарственные средства, полагали, что они восполняют силы пациента. Джонс тоже утверждал, что опийные средства утоляют боль, приносят радость и расслабление, несовместимые со страданиями. Его увлечение опиумом напоминала восторженность наркомана со стойкой и контролируемой зависимостью от наркотика. Джонс сообщал, что опиум предупреждает и подавляет печаль, страх, тревогу, раздражительность и изменчивость настроения. Этот наркотик успокаивал миллионы людей, и в то же время делал их более работоспособными. Как и поклонники опиума в прошлые столетия, Джонс приписывал наркотику сексуальные возбуждающие свойства. Он уверял читателей, что опиум способствует увеличению мужской силы, эрекции и тому подобному. Именно поэтому турки и другие восточные народы (особенно те, у которых разрешено многоженство) употребляют так много опиума, и именно поэтому он был известен во всех странах, включая Грецию и Японию. Джонс говорил, что его слова могут подтвердить многие живущие в Лондоне торговцы и путешественники, чьи рассказы он не стал приводить отчасти из скромности, отчасти из-за того, что они сделали бы книгу слишком длинной. Автор рекомендовал опиум для лечения подагры, водянки, катара, астмы, дизентерии, холеры, кори, оспы, колик и других болезней. Он говорил, что этот наркотик ослабляет или прекращает приступы рвоты, икоту, конвульсии и неуправляемые мышечные сокращения (включая родовые), снижает чувство голода, снимает менструальные боли, предотвращает различного рода кровотечения и вызывает увеличение груди, пениса и количество молока при кормлении, провоцирует эротические сны и ночные поллюции. Джонса удивляли противоречивые качества этого чудодейственного лекарства: оно притупляло эмоции и одновременно оживляло сексуальные чувства, вызывало помрачение и безмятежность ума, от него человек глупел и в то же время становился более работоспособным, впадаел в яростное сумасшествие и получаел успокоение. Хотя опиум поднимаел с постели самых слабых больных (когда не помогало никакое прочее лекарство), другие обессиленные пациенты от него умирают.

Джонс не отрицал разрушительных свойств опиума. Он называл длительное и неумеренное потребления опия-сырца как тяжкую, тупую зависимость и сравнивал ее с застарелым алкоголизмом – за исключением случаев, когда опиум использовался для лечения. Он верил (или хотел верить) в возможность контролируемого применения этого наркотика для создания иллюзии благополучия, но без увеличения дозы. Вину за человеческий порок он возлагал на самого человека. Поскольку на свете не было лекарства лучше опиума, невоздержанное его потребление неслучайно – значит, так повелел Господь, чтобы наказать человека и покарать его за неумеренность. Следовательно, пагубные последствия не всегда нужно относить на счет дурной природы вещей. Часто вина лежит на самом человеке, который неблагоразумно пользуется ими. Описание абстинентного синдрома, данное Джонсом, было реалистичным и достаточно непривлекательным: сильная, временами непереносимая физическая боль, тревога и угнетенное состояние. Эти симптомы через несколько дней заканчивались смертью, которая сопровождалась необычной агонией. Если человек снова начинал принимать опиум, то спустя два-три дня вставал на ноги. Автор советовал тем, кто пытался избавиться от пагубного пристрастия, вспомнить, как Кристобаль Акоста с помощью вина излечил от наркотической зависимости турецких и арабских пленников. Вместо опиума нужно в больших количествах пить вино, хотя оно действует на человека совсем не так, как наркотик.

Опиум, который применяли Джонс и его коллеги, производили не в Европе. Как объяснял ирландский врач Самуэль Крамп (1766-1796), наркотик привозили из Персии, Египта, Смирны и других районов Восточного Средиземноморья в плитках весом от четырех унций (113 г) до фунта (453 г). Эти плитки иногда были покрыты сухими листьями мака. Когда их разрезали, опиум был темно-коричневым, а когда его перерабатывали в порошок, он становился желтовато-коричневым. Крамп считал его запах слабым, своеобразным и неприятным, а вкус – горьким и резким. По словам Джеймса Деллевея (1763-1834), английского врача в Константинополе, чтобы сделать турецкий опиум более приятным и не таким одурманивающим, его разбавляли густыми сиропами и соками. Эти микстуры пили из ложки или принимали опий в таблетках, на которых было выбито «Mash allah», что означало «Работа аллаха». В Британию почти не поступал опиум из Индии, хотя в Португалию и Голландию его привозили из азиатских колоний этих держав. В XVIII веке импорт индийского опиума в Китай, которым занимались европейские торговцы, уже стал очень прибыльным предприятием.

В 1557 году китайцы разрешили португальским купцам основать опорный пункт в Макао, на западном берегу реки Кантон, в тридцати пяти милях от Гонконга. В начале XVII века португальцы стали продавать китайцам небольшие партии наркотика, который производили в Гоа – своем поселении на западном побережье Индии. До этого опиум в Китай, где его использовали как лекарство, ввозили только из Аравии. В течение столетия опиум на Дальнем Востоке постепенно превратился в товар, имевший достаточно большое значение. К 1610 году голландцы основали торговые поселения на Яве, откуда, судя по всему, распространилась традиция курения опиума. Один из посещавших остров европейцев описал примитивные курильни, в которых опиум смешивали с табаком. Традиция потреблять этот наркотик прижилась и на острове Формоза (современный Тайвань), где в середине XVII века португальцы на короткое время основали свою колонию. Вытеснившие голландцев китайские колонисты перенесли привычку курить опиум ради удовольствия на континент.

К началу XVIII века португальские корабли начали регулярно перевозить наркотик через Макао в Китай. Позднее англичане также стали поставлять индийский опиум в Китай через остров Пенанг, находящийся в Малаккском проливе. Хотя потребление этого наркотика сосредотачивалось, в основном, в прибрежных провинциях, тот факт, что его поставляли иностранные торговцы (но не губительные свойства наркотика), заставил Пекин в 1729 году издать первый в мире указ, который запрещал употребление опиума. Согласно этому указу, торговцы наркотиком и содержатели курилен подлежали удушению, а мелкие посредники подвергались ста ударам бамбуковой палкой. Затем наказанные несколько дней или недель ходили с тяжелой деревянной колодкой на шее, либо их сажали в бамбуковую клетку, где осужденные часто умирали. Выживших изгоняли они не могли приблизиться к дому на расстояние менее тысячи миль. Карательные меры коснулись и перевозчиков опия – от лодочников, полицейских и солдат до продажных таможенников и городских чиновников. Однако правители Китая, несмотря на все запреты и наказания, не испытывая угрызений совести, использовали торговлю опиумом в своих целях: с 1753 года импорт наркотика облагался пошлинами. В XVIII веке потребление опиума еще не стало очевидной международной проблемой. Во всяком случае, в 1792 году наркомания не беспокоила сэра Джорджа Стонтона (1781-1859), единственного члена британской дипломатической миссии, говорившего по-китайски. В своих мемуарах он едва упоминает опиум, хотя позже выступал против его транспортировки.

В 1600 году королева Елизавета I даровала Ост-Индской компании монополию на торговлю на территориях, лежащих за Мысом Доброй Надежды и проливом Магеллана. Совет директоров Ост-Индской компании разрешил поставки опиума с подконтрольных ему территорий. Однако в 1733 году, после указа Пекина 1729 года, лондонское руководство компании запретило перевозить наркотик на своих кораблях, поскольку подозревало моряков в контрабанде опиума в Китай. Несмотря на это, общий ежегодный объем торговли наркотиком к 1760 году оценивался в тысячу ящиков. Торговля, в основном, велась из древнего города Патна, богатого торгового центра в штате Бихар. Опиум, который выращивали в близлежащей местности, ценился очень высоко. В 1756 году разногласия между английской фабрикой, расположенной близ Калькутты, и местным правителем штата Бенгал заставили британцев перейти к активным действиям. Роберт Клайв (1725-1774), командир небольшого войскового соединения, блестяще провел военную компанию, которая легла в основу британского могущества в Индии. В 1763 году Клайв взял штурмом город Патну и передал его Ост-Индской компании. Компания быстро утвердила свою монополию, изгнав местных, голландских и французских торговцев, которые раньше закупали опиум у местных крестьян и составляли конкуренцию англичанам. После 1763 года работники компании в Патне поняли, что Китай с населением 300 миллионов является огромнейшим потенциальным рынком сбыта, и развернули собственную весьма прибыльную торговлю. Однако чтобы их предприятие не противоречило запрету лондонского руководства, служащие Ост-Индской компании продавали опиум частным экспортерам и, тем самым, не участвовали непосредственно в контрабанде наркотика в Китай.

После того, как штат Бенгал стал первым британским владением в Индии, местные чиновники Патны стали вызывать раздражение метрополии. В 1772 году губернатором Бенгала был назначен Уоррен Гастингс (1732-1818). Он получил от Ост-Индской компании приказ реформировать администрацию. На следующий год Гастингс перевел торговлю опиумом на новые рельсы. С этого времени правительство платило крестьянам аванс за выращенный мак, а те обязывались продавать урожай за фиксированную цену только агентствам компании. Опий-сырец очищался, и на каждый брикет ставилась печать компании. Затем наркотик продавали на аукционе в Калькутте. Гастингс никогда не поощрял свободную торговлю опиумом: цена на этот товар резко колебалась, а потому была крайне рискованной. Неконтролируемая торговля могла нарушить шаткий социальный баланс в Бенгале и поставила бы под угрозу проводимую губернатором политику стабильности. Кроме того, Гастингс был заинтересован в увеличении налоговых сборов, так как нуждался в деньгах для своей администрации, но другого более прибыльного источника он не видел. Гастингс ясно изложил свою точку зрения, заявив, что опиум является не предметом первой необходимости, но представляет собой безнравственную роскошь, и поэтому предназначается только для вывоза за границу. По его словам, мудрое правительство должно строго ограничивать внутреннее потребление опия. Иначе говоря, Гастингс не хотел, чтобы подопечные ему индийцы травились опием, однако наркотик вполне годился для экспорта и сбора таможенных пошлин. Запрет Совета директоров Ост-Индской компании не помешал контрабанде наркотика в Китай на других судах, ходящих под британским флагом. Этому способствовали совсем иные стимулы, чем нужда правительства в деньгах. Европейцы с удовольствием приобретали китайский чай и шелк, но китайцы почти не покупали европейские товары. Главным средством обмена служили серебряные монеты. Индийский опиум стал дополнительным товаром, который уравнивал объем взаимной торговли. Поставки наркотика в Китай продолжались, несмотря на то, что Совет директоров в 1782 году повторил, что компания не будет втянута в незаконную торговлю, и запретил экспорт опиума за ее счет. Лондонские директоры считали, что их руки чисты, но к тому времени, когда Гастингс в 1785 году оставил свой пост, опий давал компании ежегодную прибыль в полмиллиона фунтов стерлингов.

В предыдущий год ответственность за Ост-Индию несли Совет директоров и новое правительственное управление по делам Ост-Индии, которое называлось Контрольным советом и отвечало за контроль и исполнение решений Совета директоров. И директоры компании, и правительственные чиновники остро нуждались в денежных средствах, поэтому монополия на продажу опиума стала необходимой частью индийской финансовой системы. Сменивший Гастингса генерал-губернатор, маркиз Корнуоллис (1738-1805), обнаружил, что крестьян, которые выращивали мак в штате Бенгал, эксплуатировали так, что фактически они работали подневольно. Он предложил отменить государственную монополию на опий, чтобы облегчить положение крестьянства, но премьер-министр Уильям Питт (1759-1806) выступил против, утверждая, что процветание Ост-Индской компании зависит от торговли с Китаем. Забота Питта о запасах серебра, которое тратилось на оплату китайского чая, помогла сохранить статус-кво. Обеспокоенность истощением золотого запаса Британии особенно возросла с началом войны с Францией в 1793 году.

Китайские потребители опиума постепенно перешли на другой сорт мака, в котором содержание морфина было выше. К началу 90-х годов XVIII столетия курение опиума распространилось из южных провинций Китая в северные и западные. Оно стало модным увлечением богатой молодежи, а затем молодых чиновников, в том числе и правительственных. В ответ на это император своей декларацией ввел запрет на импорт наркотика, а также на выращивание мака. Правитель «Поднебесной» заявил, что иностранцам не запрещается производить и употреблять опиум, а также распространять его у себя на родине, но опий не должен попадать внутрь страны, где его тайно покупают и употребляют бродяги, доводящие себя до состояния, недостойного человека. Импорт опиума, тем не менее, продолжался и в XIX веке превратился в международную проблему.

Фармакологические исследования наркотика в Британии подстегнула публикация в 1742 году «Диссертации об опиуме» Чарльза Элстона (1683-1760), профессора ботаники и медицинских препаратов Эдинбургского университета. Его работа описывала в общих чертах три линии исследований, которые господствовали в медицине в течение следующих пятидесяти лет: попытки определить механизм воздействия наркотика, изучение действия опия на сердце и сосудистую систему, определение методов лечения опиумом. Элстон опроверг существовавшую в то время классическую точку зрения, что опиум разжижает кровь. Он утверждал, что наркотик действует не на мозг или кровь, а на нервную систему. Его теорию подтверждают современные научные исследования, однако в XIX веке считалось, что опий всасывается и разносится кровеносной системой. Шотландский врач Джон Браун (1735-1788) оказал даже большее влияние, чем Элстон. Его работа «Основной принцип медицины» (1780), написанная на латинском языке, обеспечила внимательный круг читателей за рубежом, особенно в Италии и Германии. Книга была переведена на английский язык и издана в Филадельфии, а также в Копенгагене, Милане и других столицах. Под влиянием французского перевода, Наполеон Бонапарт стал приверженцем альтернативной системы лечения. Самой блестящей идеей Брауна была связь большинства заболеваний с ослаблением организма. Автор совершенно справедливо осудил многие господствовавшие в то время методы лечения – особенно очищающие – как ошибочные. В своей книге Браун хвалил опиум как сильнейший стимулятор, которому не было равных. Он учил своих студентов и утверждал в печати, что опийные настойки поднимают у пациентов тонус, от которого, как он полагал, зависели жизненно важные процессы. (Сам Браун страдал подагрой, которую считал результатом астении – имея в виду упадок жизненных сил – и лечил ее опием). Его последователи прописывали опиаты для поднятия жизнеспособности пациентов с выраженной физической слабостью. В результате увеличилось количество так называемых «аномальных случаев», о которых предупреждал Сиднем: у многих пациентов выработалась зависимость от опиума, а многие самолечением испортили себе жизнь.

В отличие от Элстона и Брауна, врач Джордж Янг (1691-1757) утверждал в своей книге «Трактат об опиуме» (1753), что благоприятные эффекты этого препарата зависят от его усыпляющих свойств. Янг был мнительным человеком, щедро применявшим опий для лечения малейших недомоганий. Обычно он принимал двадцать капель настойки на ночь для подавления кашля. Янг приписывал улучшение своего состояния полноценному ночному сну, однако можно заподозрить, что он просто оправдывался в употреблении опия. Он писал, что кашель по утрам исчезает после вечернего приема наркотика, но возвращается после полудня, когда действие опия прекращается. И все же Янг считал, что опиум лечит. Он сожалел, что опий попал в руки шарлатанов от медицины и назначается каждый день не только доброжелательными женщинами в благотворительных целях, но и необразованными медсестрами. Это было опасно, поскольку, как говорил автор, опиум – это яд, который подрывает здоровье и убивает не сразу, а постепенно, в результате необдуманного применения.

Трактат Янга предназначался в качестве домашнего справочника. В нем отчетливо отразилось отношение автора к женщинам. В его представлении это были глупые существа, на которых нельзя было положиться. Как матери они ни на что не годились.


«Некоторым детям их любящие мамаши каждый день скармливают разнообразные сладости, конфеты и варенья. Тем, у кого пищеварение уже нарушено, мы назначаем множество лекарств и промываний – и все из-за неправильного питания, в котором их не ограничивают. Обычным результатом этого является постоянное расстройство желудка. Если мать скрывает от доктора сладости и укрепляющие средства, он, скорее всего, пропишет… настойку опия в то время, когда гораздо полезнее был бы мел с водой и соответствующая диета. Таким образом, ребенок постепенно худеет, бледнеет и слабеет, пока его не настигнет какая-нибудь новая болезнь или врач не обнаружит ошибку матери и не исправит ее».


Спустя два столетия знаменитый врач Элмрот Райт (1861-1947) сказал:


«Мужчине очень тяжело понять физиологию и психологию женщины. Он немало удивляется, когда с регулярными промежутками времени обнаруживает у нее периоды повышенной эмоциональности, непоследовательности и потерю чувства меры. Мужчину буквально ошеломляет полная перемена характера у беременной женщины. Его шокирует моральная распущенность женщин, когда они психически нездоровы, и ужасное физическое опустошение от неразделенной любви. А серьезные и продолжительные нервные расстройства в период угасания репродуктивных функций производит на него жуткое впечатление. Все мужчины сталкивались с такими вещами, но ни один не считает, что вправе заговорить об этом».


Медицинскую точку зрения на женщин в XVIII в. уже представил Янг. В истории наркотиков она принципиально важна. Опиум применялся, чтобы привести в порядок чувства женщины и держать ее поведение в пределах, доступных пониманию мужчины-врача. Янг говорил, что его пациенткам всегда угрожают перемены физиологического состояния и приводит типичный случай.


«Одна женщина, довольно слабая, с очень незначительной зависимостью от опиума, медленным, слабым пульсом, холодными конечностями и меланхолическим складом ума получила от опия больше пользы, чем я мог себе представить: он не только прекращал ее месячные, но и подавлял страхи и мрачные мысли. Друзья советовали этой женщине отказаться от наркотика, поскольку в дальнейшем она якобы не сможет без него жить, но она поведала мне по секрету, что скорее откажется от друзей».


Пациентка несколько месяцев продолжала принимать наркотик даже во время беременности и постоянно носила его с собой на случай депрессии. В период месячных Янг рекомендовал принимать опийную настойку, так как, по его мнению, ничто не могло сравниться с ней при расстроенных чувствах, необоснованных страхах и тревоге. Янг лечил приступы тошноты у беременных женщин, как нервное расстройство, и прописывал регулярно принимать по пять капель настойки с мятой и коричной водой или кипяченым со специями вином. Однако на более поздних стадиях беременности он считал опиум неуместным. Янг прописывал четыре грамма опия женщинам знатного происхождения, которые теряли способность здраво рассуждать в результате варварского обращения супруга, и эта единственная доза их исцеляла.

«Фантазии», которые модный врач из города Бат, Джордж Чейн (1671-1743), описал как «истерические и ипохондрические расстройства», ассоциировались, главным образом, с женщинами. Как писал Чейн в своей классической работе «Болезни Англии» (1733), наиболее тревожными симптомами этого заболевания были беспокойство, угнетенность и бессонница. Некоторые пациенты принимали опиум без вреда для себя. У других наркотик сначала вызывал слабое головокружение или очень крепкий сон, затем – слабость, подавленность и тревогу, которые пересиливали даже действие наркотика. Таким образом, настойку опия следовало прописывать только в исключительных случаях, а ее применение – ограничивать абсолютно необходимым периодом времени. Опиаты нужно было обязательно смешивать с ароматическими веществами, которые, возможно, снижали разрушительное действие наркотика. Однако пациенты, применявшие опиум для лечения физических заболеваний, обнаруживали, что у них притупляется эмоциональная боль. В 1787 году у герцогини Девонширской (1757-1806) случились желудочные спазмы, но две небольшие дозы опийной настойки сняли их. Две дозы не принесли вреда, но герцогиня стала применять опиум и как седативное средство. Когда герцогиня страдала из-за любовных увлечений, мать умоляла ее взять себя руки и говорила, что огорчена состоянием ее души и лекарствами, которые она принимает в качестве успокоительных.

Опиум был признанным средством для облегчения страданий умирающих людей. Самуэль Джонсон незадолго перед смертью признался, что небольшие дозы наркотика помогали ему улучшить мрачное настроение. «Умирающему человеку ничто не дается легко», – сказал Бенджамен Франклин (1706-1790), который в последние годы жизни страдал мучительными болями и снимал их опиумом. Роль опиума в жизни смертельно больных пациентов заинтересовала Янга. Он подозревал, что наркотик заставлял его раковых больных умирать раньше, чем если бы они его не принимали. Наркотик мог бы навсегда прекратить их страдания, но Янга не удовлетворяло воздействие опиума на больных туберкулезом в поздней стадии.


«Люди с высоким социальным положением, которым нужно что-нибудь выписывать против каждого недомогания и которые считают, что у нас есть средство от любой болезни, раздражаются, если врач не выписывает лекарства против кашля, чтобы они спокойно спали всю ночь. Таким лекарством может быть опиум, и только опиум. Эти люди принимают его в самом разнообразном виде и понимают, что он снимает кашель и делает сон крепким. Поэтому они продолжают употреблять наркотик, становятся его рабами и должны постоянно увеличивать дозировку. Под влиянием опия они стонут и мучаются всю ночь, а утром встают с тяжелой головой. В последние дни жизни… у них отбивает память, они задыхаются, находятся в полубессознательном состоянии и постоянно страдают диареей. Такие люди без опиума умирают телом и умом. Их не сравнить с теми, кто умирает, не приходя в сознание».


Пациенты Янга типичны в том, что касается требований от врача особых лекарств и желания получить нужную дозировку. Самолечение было обычным делом. Более того, легковерные и переутомленные люди продолжали искать исцеление, используя фармакологические препараты. Парацельс, среди прочих, хвастался универсальным средством от всех болезней, которое на неопределенное время продлевает жизнь. Френсис Бэкон (1561-1626) утверждал, что, смешивая ладан с человеческой кровью, он открыл тайну вечной жизни. Европейцам мало было вновь обретенного собственного «я». С конца XVII в. они начали экспериментировать со своей внутренней индивидуальностью и продолжительностью жизни, словно человек – это машина, которую можно смазать и настроить. Подобные эксперименты были следствием периодически возникающего желания представить человека, как ошибку природы. «Жизнь – это неизлечимая болезнь», – провозгласил в 1656 году Абрахам Коули (1618-1667). В XVIII в. появились бесчисленные шарлатаны, продававшие лекарства от всех недугов, которые якобы преобразовывали человеческую природу. Такие «целители» являлсиь эквивалентом разнообразных гуру и проповедников гербалайфа конца XX столетия, хотя иногда они демонстрировали такую безжалостность, которая присуща современным наркобаронам. Самозванец Д’Элю, например, сколотил себе состояние, сбывая состав, гарантировавший, по его словам, бессмертие. Жертвы этого шарлатана травились веществами, содержавшимися в его препарате. Такой же самозванец, граф Калиостро, утверждал, что дожил до 200 лет, благодаря своему тонизирующему средству – «эликсиру жизни». Результатом действий этих жалких мошенников было то, что врачи предпочитали применять лекарства собственного изготовления, а не пользоваться новейшими открытиями в фармакологии. Массовому распространению шарлатанства способствовала также алхимия. Например, моча долгое время привлекала внимание алхимиков, благодаря своему золотистому цвету и геометрически правильным кристаллам солей. В 1669 году один гамбургский алхимик, подогревая сброженную мочу в течение нескольких месяцев, впервые выделил фосфор. Полвека спустя, в 1779 году, ученые нашли фосфор в мозге человека, и этот факт предоставил мошенникам новые возможности. Обнаружение фосфора в гениталиях и мозговой ткани привело к тому, что и фармакологи, и шарлатаны стали прописывать это вещество в качестве тонизирующего, сексуально возбуждающего средства – иногда в опасной для жизни дозировке.

В то время существовало очень немного лекарств, с помощью которых можно было сделать нечто большее, чем облегчить симптомов и утолить боль пациента. Поэтому вполне понятно стремление врачей увеличивать дозы наркотика. Элстон ожидал, что повседневное применение опиума европейцами выработает у них привычку к наркотику. Отношение Янга было таким же оптимистичным. Он считал, что в результате длительного и устойчивого потребления опия, пациенты привыкнут к его наркотическим свойствам, и он станет надежным лекарством. Тем не менее, в середине XVIII в. не существовало методов оценки воздействия какого-либо наркотика на характер человека. В действительности, ученые еще не сошлись во мнении, был ли опиум стимулятором, депрессантом или галлюциногеном. Еще в 1843 году известный английский токсиколог советовал принимать разумный, хорошо сбалансированный наркотик, который восстанавливает тело, давая разуму полноценный отдых. Этот наркотик – опиум – он считал стимулятором. Однако споры теоретиков в XVIII веке мало влияли на фактическое применение опиума в светской среде. Опиаты стали использовать шире, и в то же время ему меньше стали доверять образованные люди. В 1780 году, когда модная поэтесса Энн Сьюард (1742-1809) написала «Сонет об опиуме», опиаты рассматривались как ловушка для слабовольных.

So stands in the long grass a love-crazed maid.
Smiling aghast; while stream to every wind
Her garish ribbons, smeared with dust and rain;
But brain-sick visions cheat her tortured mind,
And bring false peace.
Thus, lulling grief and pain,
Kind dreams oblivious from thy juice proceed,
Thou flimsy, showy, melancholy weed.

И вот стоит в траве высокой девушка, обезумевшая от любви.
Развеваются на ветру ее пестрые ленты, все в пятнах от пыли и дождя.
Но болезненные видения лгут ее измученному разуму,
Принося ложный покой.
Так, доставляя временное успокоение,
Сладкие сны забвения приносит сок
Хрупкого, яркого, печального цветка.

Несмотря на энтузиазм Джонса, люди, употреблявшие опий не отличались блистательным умом. Когда сэр Роберт Годсколл (1692-1742), лорд-мэр Лондона, обратился с петицией в Палату общин, Хорес Уолпол (1717-1797) заметил, что его речь была настолько скучной, что можно было подумать, будто лорд-мэр принимает опиум. Однако другие ораторы прибегали к опиуму с большим успехом. Великий адвокат Томас Эрскин (1750-1823) готовился к особо важным слушаниям в суде, принимая одну таблетку опия, помогавшую ему успокоить нервы и достигнуть высот красноречия. Он мог бы считать эти таблетки стимуляторами, но они не разрушили ему ни личную жизнь, ни карьеру. В 1806 году его назначили на высшую юридическую должность – лорд-канцлером Британии – и присвоили рыцарское звание. Тем не менее, опиум мог способствовать его печально известной поглощенности самим собой. «Он говорил так хорошо, что я никогда не уставал его слушать, даже когда он был занят только одним предметом – самим собой – о чем хорошо знали его близкие друзья и приписывали это усталости», говорил об Эрскине Байрон.

Жизнь и смерть наркоманов служили темой многих историй. Наркотик мог легко уничтожить надежды и очарование молодости. «Очень прискорбно видеть бедняжку леди Бошан в таком состоянии», писал Хорес Уолпол в 1772 году за несколько месяцев до смерти двадцатидвухлетней сказочно богатой наследницы, вышедшей замуж за сына могущественного маркиза. «Опиум – плохой товарищ», делал вывод Уолпол. Такого же мнения придерживался Самуэль Джонсон, считавший этот наркотик полезным слугой, но опасным хозяином – однажды ему пришлось успокаивать сильный кашель большим количеством опиума, в гораздо больших дозах, чем принимал сам. Опиумные микстуры использовались против укачивания в поездках. Мать Джейн Остин, по совету одного фармаколога, снимала усталость в путешествиях настойкой опиума, принимая двенадцать капель на ночь. Беспокойных грудных детей при поездках в тесных каретах успокаивали опием. Граф Бессборо (1758-1844), готовясь в 1793 году к путешествию в Неаполь, уложил в аптечку опийную настойку для своего шестилетнего сына. Она не причинила вреда мальчику, выросшему и ставшему после долгой парламентской карьеры бароном де Моли.

Уильям Уилберфорс (1759-1833), политик и филантроп, выступавший против работорговли, в 1788 году перенес такие острые кишечные боли и несварение желудка, что его друзья распрощались с ним. После того, как врач с большим трудом уговорил Уилберфлорса принять небольшую дозу опиума, он выздоровел, но оставшиеся сорок пять лет жизни не расставался с наркотиком. Уилберфорс боялся, что если он бросит принимать опий, у него снова начнутся желудочные боли, но, вероятно, это было только оправданием. Один раз, отвечая на вопрос, почему у него почернели пальцы, Уилберфорс ответил, что принимает опий, которому обязан ораторским успехом. Он, однако, был благоразумен и выполнял свою работу, не увеличивая дозировку. Хотя Уилберфорс так и не смог избавиться от наркотической зависимости, он не говорил о ней всей правды. «Когда я выпиваю стакан вина, я чувствую, как оно действует на меня, – утверждал он. – Но когда я принимаю опиум, то не чувствую его эффекта». Этому трудно поверить.

Репутация Уилберфорса осталась незапятнанной, а честь Роберта Клайва (позднее лорда Клайва Пласси), которому Ост-Индская компания обязана упрочением своего положения в Южной Азии, подверглась нападкам недоброжелателей. В 1752 году с Клайвом случились тяжелые желудочные колики, сопровождавшиеся острым разливом желчи. Он страдал желчнокаменной болезнью, которая обострялась хронической малярией. Желудочные спазмы преследовали его всю жизнь, и часто после приступа состояние Клайва было тяжелым и подавленным. Чтобы снять физическую боль, ему давали опиум, кроме того, он принимал наркотик при депрессии. Однако Клайв не употреблял опий постоянно, во все увеличивающихся дозах, как хронический наркоман. Он умер во время ужасного приступа болезни в 1774 году. Он очистил кишечник, и боль вернулась с такой силой, что в агонии он вонзил себе в шею нож. Немедленно пошли слухи, что смерть наступила от наркотика: еще в 1968 году один уважаемый историк утверждал, что Клайв умер от передозировки опия, принятого преднамеренно или по ошибке во время депрессии. Причем самую депрессию считали и причиной, и результатом приема наркотика.

Мысль об опиуме тайно лелеял еще один знаменитый военачальник, король Фридрих II Прусский (Фридрих Великий, 1712-1786). После поражения от австрийцев он признался советнику, что ненавидит свою должность, которую предназначила ему слепая судьба, но есть у него способ покончить с игрой, когда она станет невыносимой. Приоткрыв одежды, он показал висевший на ленте маленький золотой овальный медальон. В нем лежали восемнадцать таблеток опиума – вполне достаточно, чтобы уйти туда, откуда не возвращаются.

Такие камеи с наркотиком носили все представители имущих классов. Возможно, самым значимым аспектом в отношении беднейших слоев населения к опиуму было то, что его не употребляли европейские преступники. Об этом свидетельствует родившийся в Амстердаме врач и философ Бернар Мандевилль, поселившийся в Лондоне и написавший «Басню о пчелах». Он говорил, что поддержание гражданского порядка зависит от признания социальных различий. Аппетиты и намерения низших слоев сдерживают не религиозные лидеры, а осторожные политики. Мастерство политиков заключается в том, что вначале они расчленяют общество, а затем льстят одним социальным слоям и подчиняют себе другие. Порядочные люди содержали семьи, должным образом воспитывали детей, платили налоги и были полезны обществу более чем в одном смысле. Похвалы политиков льстили их самолюбию. Чтобы сохранять расслоение общества, нужны были социальные подвиды – то, что в конце ХХ столетия стали называть низшими слоями. Политики, писал Мандевилль, заклеймили некоторые социальные группы как презренные и ограниченные. Их представители постоянно искали удовлетворения своим сиюминутным интереам и не заботились о нуждах общества. Такие люди были якобы совершенно неспособны на самопожертвование, у них не было более высокой цели, чем личная прихоть – такая, как например, сладострастие. Тем не менее, во времена Мандевилля наркоманы не считались отбросами общества. Опиумная настойка не являлась социальным злом. Хотя автор относился к ним двусмысленно, основную опасность он видел в крепких алкогольных напитках. В своем «Трактате об ипохондрии и истерике» (1711) он назвал воздействие опиума не совсем понятным, так как на разных людей наркотик действовал по-разному, но оставался настолько привлекательным средством, что многие врачи не обращали внимания на его побочные эффекты.

Если в Европе XVIII в. опиумная субкультура была незаметна или не существовала вообще, то путешественники по Ближнему Востоку постоянно сообщали о ней.

Их рассказы продолжали оказывать влияние на западное восприятие наркозависимости. Предположения о культурном превосходстве европейцев не перерастали в категоричные утверждения. В 1721 году французский философ, барон Шарль Луи де Монтескье (1698-1775), опубликовал в Голландии «Персидские письма» – вымышленную переписку с двумя персами, якобы приезжавшими в Париж и Венецию. В них автор даже не намекает о превосходстве западной цивилизации. Один из вымышленных путешественников Монтескье сравнивает вино с опием и говорит, что вино – самый страшный дар природы человеку. «Ничто так не запятнало жизнь и добрую славу наших монархов, как невоздержность: она – самый ядовитый источник их несправедливостей и жестокостей». Опиум предпочтительнее. Монтескье отмечает, что на Востоке так же усердно ищут средство против уныния, как и против самых опасных болезней. «Человеческий дух – само противоречие. На разгульных пирах люди с бешенством восстают против всяких предписаний, а закон, созданный для того, чтобы сделать нас праведными, часто только усугубляет наши пороки».

В течение десяти лет после основания Левантской компании, в Европе продолжали публиковать многочисленные повествования путешественников, знакомившие читателей с употреблением опиума для увеселения. Но в XVIII веке рассказы англичан об Османской империи отличались меньшей терпимостью к разрушающему воздействию опиума. Сэр Джеймс Портер (ум. 1786), британский посол в Константинополе на протяжении пятнадцати лет, полагал, что у турок существовала врожденная порочность. В ХХ столетии это назвали бы врожденной зависимостью. Портер писал, что несмотря на запрет алкоголя, турки пили вино, и это зло начинает распространяться в высших кругах. Возможно, как и во многих других случаях, ограничения лишь усиливали желание и разжигали жажду. Автор отмечал, что из-за религиозных предрассудков или страха быть обнаруженными, неверные часто переходили с вина на опиум, который так же опьяняет и вероятно имеет даже худшие последствия для тела и ума. Его неприязнь разделяли многие европейцы в Константинополе, где употребление опиума считалось порочной привычкой.

Современник Портера, Александр Рассел (ум. 1768), был врачом в английском поселении в городе Алеппо. По его мнению, интерес европейцев к использованию опиума в исламском мире был преувеличен. Он писал, что не смог найти доказательства повсеместному употреблению опиума в Турции. Однако, в Константинополе он был более распространен, чем в Алеппо, где этот наркотик считался не менее скандальным, чем вино, и где его открыто потребляли лишь те, кто не заботился о своей репутации. Джеймс Деллевей, служивший священником и врачом в британском посольстве в Константинополе, в 1798 году согласился, что одурманивание этим пагубным веществом было менее распространено, чем говорилось в печати. Рассел описывал наркоманов, как глупцов, чье дурное поведение предзнаменовало разрушение социальных барьеров и классовой иерархии – необходимых факторов для сохранения мира и процветания страны. Представители высших слоев иногда развлекались вместе с людьми низкого происхождения, которые чрезмерно увлекались опиумом, писал Деллевей. Однажды он наблюдал, как одурманенный наркотиком слуга стал считать себя важным и богатым человеком.


«Он расположился на углу тахты, дерзко разговаривал с хозяином дома, стал рассуждать о том, как нужно вести дела, приказывал привести к нему людей, ругал их или приказывал посадить в тюрьму, оскорблял одних чиновников, заставляя их ждать, и назначал других. Посреди этого сумасбродства, один из пажей, заранее получивший приказ, подкрался к слуге сзади и неожиданно громко застучал ставнями. В ту же секунду волшебство пропало. Несчастного [слугу] охватила обычная дрожь, трубка выпала из его рук. Он прибегал к [опиуму], как единственному средству утешения».


Расселу, как врачу, было понятно вредное воздействие опия. Он писал, что люди, чрезмерно зависимые от этого разрушающего средства, редко доживали до старости, их обычно хоронили в жалких безымянных могилах. Очень немногие могли выдержать последствия отказа от наркотика.

В 1784 году француз, барон Франсуа де Тот (1733-1793), описал площадь в Константинополе, которую называли «Рынок наркоманов», и куда с соседних улиц каждый вечер сходились любители этого наркотика. На одной стороне площади стоял длинный ряд маленьких, закрытых зеленью беседок с лежанками для клиентов. Покупателям давали опийные таблетки, которые они запивали водой.


«Через три четверти часа или час этих людей охватывала желанная задумчивость, под ее влиянием они принимали тысячи различных поз – всегда экстравагантных и всегда смешных. В этот момент общая сцена становилась наиболее интересной: все актеры были счастливы, каждый возвращался домой в состоянии полной потери рассудка, которого нельзя достичь без помощи наркотика. Не считая прохожих, которые развлекаются тем, что заставляют принявших опиум говорить разные глупости, каждый чувствует себя и выглядит тем, кем желает».


Важно отметить, что в рассказах и Рассела, и де Тота, принявшие опиум люди воображают себя богаче, чем в реальной жизни. Как и в случае с героином и кокаином в конце ХХ века, потребление опиума имело некую связь с социальными или экономическими лишениями. Европейцы считали ближневосточное злоупотребление наркотиком эквивалентом алкоголизма у беднейших рабочих у себя на родине. Самуэль Джонсон говорил, что в Турции так же постыдно принимать слишком много опиума, как и в европейских странах – напиваться допьяна. Деллевей подтверждал, что в Турции на человека, пристрастившегося к наркотику, смотрят с такой же жалостью или отвращением, как в Европе – на беспробудного пьяницу. Однако здесь к концу XVIII века стыд перед соседями в рабочих районах начал терять свою былую силу. В 1798 году парижский секретный агент доносил, что в густонаселенных кварталах, где люди не почти не знают друг друга, почти невозможно поддерживать порядок, потому что тем, кто его нарушает, не нужно краснеть перед знакомыми. Такое развитие событий в следующем столетии вызовет большую тревогу.

К началу XIX века опасность продолжительного применения опиатов в медицинских целях получила такую же известность, как и их успокоительные качества. Хотя среди ученых не существовало согласия относительно механизма воздействия этого наркотика, уже существовала мощная международная сеть поставок. В Европе наркотическая субкультура еще не появилась, однако было известно, что в мусульманских странах существует традиция потребления опиума ради получения удовольствия. В этих странах сформировался обособленный околопреступный мир, представители которого предавались унизительному, не подобающему христианину наркотическому саморазрушению. А тем временем в Европе презренная городская беднота, судя по всему, стала забывать совесть.



Глава 3

Эпоха новых открытий

Это – эпоха новых открытий,

Эпоха убийства тела и спасения души.

Лорд Байрон

Чем цивилизованнее человек, тем сильнее в нем проявляется актер. Он хочет поставить спектакль и создать иллюзию собственного «я».

Эммануил Кант

Отношение западного общества к наркотикам изменилось с 20-х годов XIX столетия. В этом десятилетии культовой книгой стала «Исповедь англичанина, любителя опиума» Де Квинси. Открытый незадолго до этого алкалоид морфин приобрел широкую популярность как у врачей, так и у пациентов. Противоречия, связанные с торговлей опиума в Китае, обострились. Позже, в 1840-х годах гашиш стал обычным развлечением кучки французов, с удовольствием принимавших наркотик для самоутверждения и считавших себя избранными представителями общества, подрывающими его устои. Хотя отношение к наркосодержащим веществам изменилось благодаря известности некоторых представителей элиты, на потребление наркотиков также повлияли новейшие научные открытия, индустриализация и политика колонизации. Например, интерес к каннабису среди британских врачей в Индии возрос в результате французской оккупации Алжира.

Хранение наркотиков с немедицинскими целями не преследовалось законом вплоть до ХХ века (за исключением некоторых городов США, начиная с 70-х годов XIX столетия). Тем не менее, во времена, когда мнение соседей было еще достаточно эффективным средством воздействия – исключая густонаселенные городские трущобы – считалось, что потребление наркотических средств оскорбляет общественную нравственность. Уже в 1814 году опиум назвали «губительным лекарством». К 1840-м годам наркоманов стали описывать в истории болезни, как неспособных к самоконтролю правонарушителей, чьи пороки, приобретенные по собственной прихоти, не могли привести ни к чему хорошему. Говоря об опиуме, китаист сэр Джордж Стонтон осудил порочную привычку принимать опасное лекарственное вещество, которое следовало использовать исключительно в медицинских целях.

Возможность регулировать внутренние поставки опиума возросла после создания в 1841 году Британского фармакологического общества, но на деле стала реальной только с принятием в 1868 году Закона о фармацевтических средствах и ядовитых веществах. В 1815 году цена сухого индийского опиума составляла около трех гиней за фунт, а турецкого – восемь гиней. Один гран опиума был равен 25 каплям опийной настойки. Медицинская болеутоляющая дозировка составляла один-два грана (или 25-50 капель) каждые шесть часов. Как и в прошлом столетии, в XIX веке опиум в Англию поступал, в основном, из Турции. Из 50 тонн опиума, импортированного в 1827 году, 97,2 процента приходилось на долю турецкого сырья. В 1840 году Англия импортировала 23 тонны: 65,2 процента из Турции, 24,6 процента из Индии, а остальное закупали в Египте и во Франции. По свидетельству современников, индийский наркотик был слабее и имел большее количество примесей.

В условиях индустриализации общества произошли изменения в потреблении наркотиков, усилилось осуждение их открытого применения. Новая экономика создала беспрецедентную ситуацию для распространения наркотиков. Одна лондонская газета писала в 1839 году, что английским обществом управляют два основных стремления: желание обогатиться с тем, чтобы овладеть благами этого мира, и мрачное, унылое беспокойство по поводу счастья в мире будущем. Причины этих чувств были очевидны. Как писала та же газета,– «Трудности борьбы за существование, сосредоточение населения в больших городах, всеобщая озабоченность рутиной повседневной работы, приспособление к мелочным ограничениям запутанных законов – вот основные факторы, способствующие такому итогу… ежедневные, постоянные раздумья приводят людей к вопрос о деньгах и о цене денег. Преобладание беспокойства, постоянная тревога, отсутствие удовольствий и домашнего отдыха являются результатом трудностей и неопределенности, связанных с добыванием средств на жизнь. Все это омрачает характер и растлевает сердце, направляя человека либо на путь потворства своим порочным и жестоким прихотям, либо склоняя к фанатизму».

В ответ на тенденции новой, индустриальной эпохи, в начале XIX века зависимость от наркотиков стала все теснее отождествляться с пороком и созданием собственных невыносимых условий существования. Наркоманов представляли как терзающих самих себя дьяволов, обреченных на вечное проклятие. Кольридж считал наркоманию адским самоистязанием грешников: скованные излюбленной страстью и тираническим адским пороком, с помощью неизвращенного понимания они все же узнают и живописуют дорогу к Небу. Поэт полагал, что ад – это следствие заболевания души, которая предоставлена самой себе или подвергается дополнительным мукам со стороны того самого материального тела, где она обитала раньше.

Изменения в отношении к наркотикам имели долговременное влияние на политику и поведение человека. Они развивались в европейской культуре, где представители правящих классов пользовались доверием, когда употребляли опиум, в то время как беднейшие слои вызывали подозрение. Когда в 1805 году лорда Мелвилла (1742-1811) обвинили в коррупции, его жена смогла заснуть только с помощью опийной настойки. Знатные женщины Парижа также не всегда скрывали своего увлечения опиатами.

Герцогиня Д’Абран (1785-1838), оставшись вдовой, курила опиум. Ее мужем был маршал Наполеона, Жюно, сосланный в провинциальную Иллирию[8 - Северо-западная часть Балканского полустрова.] и покончивший с собой, выпрыгнув из окна. Однажды Жюно послал два батальона хорватов, только для того, чтобы они очистили Дубровник от соловьев. Салон его вдовы посещали представители высшего света. Там можно было встретить всех оставшихся в живых последователей бонапартизма, а также нескольких писателей и художников, чей гений, как и наряды, отражали ультра-республиканские пристрастия. Сигареты герцогини Д’Абран служили для успокоения чувств и едва ли были вызовом обществу. Ее поведение, как и поведение леди Мелвилл, не считалось постыдным, однако подобные привычки среди беднейших слоев вызывали стойкое неприятие. Поэт Самуэль Тейлор Кольридж (1772-1834) жаловался в 1808 году, что употребление опиума распространилось слишком широко. В Ланкашире и Йоркшире люди низшего сорта постоянно принимали опиум. В маленьком городе Торп аптекарь сообщил Кольриджу, что в базарные дни он продавал по два-три фунта опиума и по галлону (4,54 л) опийной настойки, и все это – рабочим. Подобное положение, несомненно, требовало принятия соответствующего законодательства. Однако Кольридж считал, что для имущих классов гласность была предпочтительнее законодательства. Он заявлял, что никому не дано чернить доброе имя Уилберфорса за то, что он долгие годы испытывал необходимость в опиуме. Если поговорить с любым известным аптекарем или практикующим врачом, особенно в лондоском Вест-Энде, то он сказал бы, что от этой беды страдали многие знатные персоны.

На самом деле жертвой этой привычки стала самая знатная персона в стране – опийную настойку принимал монарх. Георг IV (1762-1830) был умным и живым мальчиком, который вырос в здорового, красивого подростка. Он был единственным, кто обладал архитектурными и художественными способностями в абсолютно обывательской семье. Но ему требовалось изобилие во всем, и к тридцати годам он превратился в тучного сибарита. О его употреблении опиатов стало известно в 1811 году, когда он был еще принцем Уэльским. Осенью того года он исполнял обязанности регента при своем неизлечимо больном отце и пытался набрать в кабинет министров, которые стали бы единомышленниками – но безрезультатно. Причуды будущего короля ввергли его в огромные долги. Затем в ноябре он вывихнул лодыжку в удалом шотландском танце. Это происшествие привело к полному упадку духа. Принц постоянно лежал на животе, принимая по 100 капель опийной настойки каждые три часа. Его придворный, сэр Уильям Фремантл (1766-1850), вспоминал, что принц ничего не подписывал и ни с кем не разговаривал о делах. Хотя брат Георга IV, герцог Кумберлендский (1771-1851) протестовал, что все это – выдумки, Фремантл полагал, что принц был настолько растерян и обеспокоен лежащей перед ним перспективой правления страной, что был просто не в состоянии сделать решительный шаг. Ему не хватало душевных сил на любое действие. Безусловно, нервное расстройство принца не было вымышленным, иначе его пришлось бы считать рабом наркотика. Он мучился так, что его врач, сэр Уолтер Фаркар (1738-1819), говорил об агонии боли и страданиях души, которые приводили чуть ли не к расстройству сознания. Принц вышел из кризисного состояния в 1812 году, но его ненасытность и неспособность врачей ограничить его желания означали, что дозы опийной настойки периодически возрастали.

После восхождения на трон в 1820 году зависимость Георга IV от опиума стала неуправляемой. Два его медицинских советника сходились во мнении о пристрастии короля к шерри и опиуму. Сэр Уильям Найтон (1766-1836) полагал, что опийная настойка сведет его с ума. Сэр Генри Халфорд (1766-1844) говорил, что алкоголь станет причиной сумасшествия, если он не бросит употреблять наркотик. Он также полагал, что если не разрешать королю принимать небольшие дозы наркотика, он прибегал бы к значительно большим дозировкам. Манеры монарха отнюдь не улучшились. Чарльз Гревилль (1794-1865), член Королевского совета, пришел к заключению, что монарх – избалованное, эгоистичное, отвратительное животное, которое не делает ничего, что ему не хочется. К 1827 году Георг IV почти ослеп: у него была катаракта на обоих глазах, из-за подагры он едва мог держать перо. Необходимость общаться с министрами приводила его в сильное волнение. Например, перед встречами с министром иностранных дел, лордом Абердином (1784-1860) он принимал сто капель опийной настойки. Политики и придворные обсуждали его жадность с презрительным удивлением. «Как вы находите вчерашний завтрак больного», – осведомлялся Веллингтон в апреле 1830 года. На том завтраке монарх съел двух голубей и три бифштекса, выпил три четверти бутылки мозельского вина, фужер сухого шампанского, два фужера портвейна и фужер бренди. Он принял опий на ночь, перед завтраком, предыдущим вечером и с утра. Спустя два месяца Георг IV скончался.

Личный врач монарха, сэр Генри Халфорд, позже подписал меморандум, подготовленный сэром Бенджамином Броуди (1783-1863). Этот документ был направлен против торговли опиумом в Китае и представлял собой авторитетный медицинский комментарий о разрушительной силе опиума, жертвой которой стал Георг IV. В меморандуме говорилось, что каким бы полезным ни был опий как медицинский препарат, постоянное употребление наркотика имело самые печальные последствия. Ему сопутствовало нарушение здоровых функций пищеварительной системы, упадок умственных и физических сил, а также превращение наркомана в бесполезного, худшего члена общества. Георга IV не любили. «Таймс» посвятила ему некролог, в котором отразилось возмущенное неодобрение промышленно развитого общества XIX века. В некрологе говорилось, что король никогда не мог понять значения денег, он никогда не экономил. Можно было только сожалеть, что глава государства, который должен служить примером для сограждан, вел такой расточительный образ жизни. Его мотовство позорило недавно зародившийся капитализм. Как недальновидный потребитель, он воплощал все пороки, которыми заражено передовое, но коррумпированное общество. Никаких пышных речей «Таймс» не печатала. В некрологе говорилось, что никогда еще не было человека, о котором сограждане сожалели бы менее всего,. Привычки Георга IV, включая наркотическую зависимость, едва ли соответствовали стандартам среднего класса в эпоху ускоренной индустриализации. (Как известно, увлечение наркотиками не способствует экономии средств и производительности труда). Говоря словами Халфорда и Броуди, которые так хорошо выражали отношение к наркотикам, покойный король был «хуже, чем бесполезен». Историки недооценили роль Георга IV в формировании отрицательного отношения нации к наркоманам – ему немало способствовали и показное увлечение монарха опиумом, и роскошный павильон с пагодами в Брайтоне, напоминающий гарем восточного вельможи.

Историки, однако, сходятся во мнении, что отношение британцев к опиуму изменили финансовые вопросы, связанные со смертью одного шотландского аристократа древнейшего рода, жившего в нищенских условиях. Традиционно страховые компании использовали свое финансовое могущество, чтобы подразделять своих клиентов на различные категории и навязать клиентам поддержку капиталистического производства. И как правило, они пользуются своим привилегированным положением, чтобы избежать платежей по страховым полисам. Один наркоман с пожизненным стажем (доживший до 74 лет) рассказывал, что страховые конторы того времени с ужасом смотрели на тех, кто принимал опиум. За несколько месяцев его отказались страховать четырнадцать компаний подряд по той простой причине, что он был наркоманом. Он считал, что это было глупостью с их стороны – как и всякий другой предрассудок. Закоренелым алкоголикам в страховании не отказывали, однако пьянство было не менее опасно. Во время правления Георга IV одна страховая компания решительно заявила о своем неприятии опиума и затеяла медицинскую дискуссию с далеко идущими последствиями.

В 1826 году сэр Джон, тридцать первый граф Мар (1772-1828), застраховал свою жизнь на три тысячи фунтов стерлингов в качестве гарантии по кредиту Шотландского банка. Сэр Джон недавно унаследовал от отца графский титул, но был лишен своих родовых владений. В 1827 году он обнаружил, что не имеет ни пенни, и превратился в затворника. Граф принимал опиум в течение тридцати лет, и к концу жизни ежедневно покупал две-три унции опийной настойки. В 1828 году, после его смерти от желтухи и водянки, Эдинбургская компания по страхованию жизни отказалась платить по полису, получив сведения, что граф употреблял опиум в таких количествах, которые укорачивают жизнь. Компания утверждала, что сэр Джон должен был предупредить о своей зависимости, когда заключал договор – тогда компания или отказалась бы от страхования, или назначила более высокие страховые выплаты. Кредиторы графа, которые пытались получить три тысячи фунтов, возражали, что его здоровье было подорвано не перед заключением договора, а позже – в результате плохого состояния дел. Кредиторы отрицали, что у графа имелась зависимость от опиума, а если имелась, то она не имела пагубных последствий для здоровья. Эдинбургская страховая компания проиграла дело в суде, так как перед заключением договора не узнала о привычках и пристрастиях покойного. Тем не менее, проблема была решена не полностью и продолжала существовать.

В числе экспертов на суде свидетельствовал шотландский врач и токсиколог, сэр Роберт Кристисон (1797-1882). Он не сомневался, что постоянное употребление опиума подрывало здоровье человека и сокращало жизнь. Однако десять собранных им историй болезни показали, что до старости доживали даже хронические наркоманы. Фармацевт Джонатан Перейра (1804-1882) поддержал позицию Кристисона и выступил против предположения, что большие дозы наркотика при пероральном применении или курении – даже в случае постоянного употребления – наносят вред здоровью. В ответ один лондонский хирург представил шесть собственных историй болезни, которые указывали, что пагубная зависимость от опиума укорачивает жизнь. Другие специалисты признавали, что здоровье и долголетие наркоманов зависели от их состояния, темперамента и физического состояния.

Уильям Марсден (1754-1836) писал, что солдаты на острове Суматра и другие его жители, употреблявшие чрезмерные дозы опиума, обычно выглядели истощенными, но в других отношениях вели себя несдержанно и буйно. С другой стороны, торговцы золотом из местных племен, которые были энергичным, трудолюбивым народом, имели такое же пристрастие к наркотику, как и все остальные, однако являлись самыми здоровыми и жизнерадостными людьми на острове. Англичанин, живший в 40-х годах на острове Пенанг в Малаккском проливе, сомневался, что состоятельные китайцы укорачивают себе жизнь порочной привычкой, которая так разрушительно действует на бедных. Писатель Вальтер Скотт (1771-1832), принимавший настойку опия для утоления сильных болей в желудке, отмечал, что 60-80 капель были для него чрезмерной дозой и вызывали тяжелое похмелье. И наоборот, на начальника речной полиции Лондона, Джона Хэрриотта (1745-1817), 80 капель почти не действовали, вызывая лишь легкое головокружение. По его словам, за границей он был свидетелем необычного воздействия опиума, в Англии много слышал о силе этого наркотика и был удивлен, что он не действовал на него самого.

Еще более значительное культурное влияние, чем дело графа Мара, имела публикация «Исповеди английского любителя опиума» (в 1821 году выходившая по частям в журнале, а на следующий год изданная отдельной книгой). Ее автор, Томас Де Квинси, воспитывался одинокой матерью – строгой, требовательной, бдительно следящей за сыном моралисткой, чей взгляд на жизнь можно символизировать предостерегающе грозящим пальцем. У Де Квинси выработалась фаталистическая вера в воздаяние за грехи, он легко попадал под влияние более сильных личностей и чувствовал нерешительность, когда приходилось брать на себя ответственность. В его фантазиях присутствовал оттенок духовного мазохизма, который служил причиной припадков самоуничижения. Но хуже всего было то, что, повзрослев, он остался почти по-детски беспомощным. Он не стал хозяином самого себя, поскольку слишком долго строил свою жизнь как бы в отместку матери. Впервые Де Квинси попробовал опиум в 1804 году, чтобы снять приступ лицевой невралгии. Боль прошла мгновенно, и он продолжал применять опиум вначале во время приступов, а затем – чтобы отвлечься от материальных трудностей и облегчить душевные страдания. Потом Де Квинси стал использовать наркотик для удовольствия: раз в неделю он обязательно ходил в оперу или на концерт под воздействием опия, который, как он писал, обострял чувственное наслаждение музыкой. Благодаря этому Де Квинси стал одним из первых европейцев, кто сознательно принимал наркотик для усиления эстетического наслаждения, а не для снятия боли.

Иногда наркоманы являются выразителями эмоциональных крайностей или утверждают, что испытывают глубокие переживания, и тем самым маскируют свою неполноценность в том, что касается обычных человеческих чувств. Наркоманы склонны к тайным ритуалам, которые заменяют им чувство ответственности нормальных людей. Некоторым нравится представлять себя одиночками, обитающими в темных закоулках общества. В этом им помогает анонимность, которую легко сохранить в больших городах. В 1827 году сэр Булвер-Литтон (1803-1873) признался: «Тот, кто живет в окружении миллионов, думает об одном – о себе». С подобными ощущениями Де Квинси исследовал трущобы Лондона после принятия опия. В своих блужданиях он старался сохранить инкогнито и наслаждался чувством одиночества посреди толпы. Затем он переехал в Эдинбург и вращался в литературных кругах, где его признавали интересным собеседником. Однако общение с поклонниками отнимало у Де Квинси много физических и моральных сил. Он пытался восстановить их с помощью наркотиков – подавленный нищетой и мрачными предчувствиями, он не расставался с опиумом. К 1815 году ежедневная доза Де Квинси составляла 320 гран (8000 капель опийной настойки), хотя не так давно он пытался ее снизить. Опийные сны вызывали «темный ужас», который преследовал его в часы бодрствования. Отрывок из такого ночного кошмара 1818 году передает его чувство вины:


«На меня пристально глядели, кричали, ухмылялись, без устали стрекоча, мартышки и попугаи. Я вбегал в пагоды и был веками прикован к их верхушкам или томился в потайных комнатах. Я был идолом. Я был жрецом. Мне поклонялись. Меня приносили в жертву. Я мчался от гнева Брахмы через все леса Азии. Вишну ненавидел меня, а Шива подстерегал повсюду. Неожиданно я столкнулся с Изидой и Озирисом. Они сказали, что я совершил ужасное деяние, перед которым трепетали ибисы и крокодилы. Я жил тысячи лет, и меня хоронили в каменных гробницах вместе с мумиями и сфинксами, в узких подземельях, в сердце вечных пирамид. Меня целовали прокаженные пасти крокодилов. Меня проклинали неописуемо чудовищными проклятиями, и я лежал в тростниковых болотах и нильском иле».


В 1821 году Де Квинси вернулся в Лондон, где, пытаясь избежать нищеты, занялся журналистикой. Первым результатом стала журнальная публикация «Исповеди англичанина, любителя опиума». «Исповедь» была написана, в первую очередь, чтобы удовлетворить острую нужду в деньгах. А значит, Де Квинси необходимо было учитывать мнения и настроения читателей из среднего класса. «Исповедь» получила признание именно потому, что она отражала атмосферу 20-х годов XIX столетия. Горькие сетования по поводу пустой траты денег на наркотики прослеживается на всем протяжении мемуаров. Творческий метод Де Квинси стал образцом для подражания многих других писателей, которые хотели преступить нравственные нормы или шокировать читателя, не переходя за границы морали своего времени. Автор особенно подчеркивает свое отрицательное отношение к восточной модели употребления опиума, когда наркоманы ради наслаждения одурманивают себя до бесчувствия. Он писал, что «опьяненные до окаменелости турки садятся на бревно, такое же безмозглое, как они сами». В мемуарные самоуничижения незаметно вклинивается нотка национальной гордости: Де Квинси говорит, что от всех других народов англичан отличает одна черта – отсутствие фанатизма. Англичанам всегда есть, что делать. В качестве отрицательного примера он приводил праздных испанских герцогов, чьи женственные манеры вырабатывались на протяжении целых поколений, и итальянских крестьян, которые бездельничают две трети рабочего времени. В 1846 году ему вторит Булвер-Литтон: «Труд есть самая суть духа… у никому не нужных существ, тратящих время на клубы или считающих вшей под солнцем Калабрии, нет оправдания для отсутствия цели». Точно так же выступал Кольридж, тоже принимавший опий. Он приветствовал «счастье результативного труда», хвалил с пользой проведенное время и восставал против праздности, связанной с «внушающим ужас и разрушающим пороком опиума». И все же, несмотря на свое смирение, Де Квинси не смог успокоить моралистов викторианской эпохи. В 1859 году критики писали, что замогильное самокопание, беспрестанная спекуляция собственными эмоциями делали Де Квинси самым нездоровым и извращенным автором. Проблема заключалась в том, что у Де Квинси, как и у многих других наркоманов, было неустойчивое, нарушенное и ослабленное чувство собственного «я». Люди со стойкой наркотической зависимостью редко соответствуют буржуазному стандарту личности – серьезной, деловой, стабильной, требующей постоянного утверждения внутреннего «я», в качестве доказательства крепкого физического и душевного здоровья.

К середине столетия, по словам сэра Уильяма Де Во (1834-1909), в Британии усилилось предубеждение к опиуму – во многом благодаря популярности «Исповеди англичанина, любителя опиума». Де Во не одобрял «Исповеди», но других она привлекала своей извращенностью. Один американский нарколог утверждал, что у людей с ненормальным влечением ко всему противоестественному после прочтения подобной книги возникнет стремление подражать автору. Французский писатель Альфред де Мюссе (1810-1857) опубликовал точный перевод «Исповеди», под влиянием которого Гектор Берлиоз (1803-1869), сочиняя Фантастическую симфонию, вставил очень мощную часть «Опиумные сны». Несколько позднее поэт Фрэнсис Томпсон (1959-1907) после прочтения «Исповеди» решился на эксперимент с опиатами. К концу XIX века его книгу стали считать первоисточником переживаний наркомана (что было неверно).

Жизнь и мировоззрение Де Квинси можно сравнить с опытом его современника, французского писателя Шарля Нодье (1780-1844). Будучи подростком, Нодье получил сильную душевную травму в период якобинского террора. В юности он едва не погиб, приняв огромную дозу опиума, которая должна была принести ему вдохновение. Сюжет его первого романа «Зальцбургский художник. Дневник переживаний страдающего сердца» (1803) напоминает эволюцию чувств главного героя Гете в «Ученических годах Вильгельма Мейстера» (1796). Нодье полагал, что развитие личности священно, и был одним из первых романтиков, искавших расширенное познание и трансцендентные ощущения с помощью наркотиков. Представители этого направления принимали опий не ради наслаждения, а ради раскрытия собственной личности. Однажды репутация наркомана помогла Нодье избежать крупных неприятностей. В 1804 году его арестовали за публикацию антинаполеоновского памфлета. Друзья семьи (включая префекта департамента Ду и мэра города Безансона) вызволили его из тюрьмы под тем предлогом, что он находился на грани сумасшествия от наркотиков. Повзрослев, Надье страдал от понимания того, что в эпоху великих авторов он недостаточно талантлив, чтобы встать с ними в один ряд. Тем не менее, в 1820-х годах он прекратил принимать опиум в качестве творческого подспорья и открыл новую литературную жилу, описывая свою прошлую жизнь. Отголоском старой привычки было его пристрастие к разнообразным фармакологическим средствам. К концу своей жизни он продолжал экспериментировать со своим организмом и принимал небывалые количества всевозможных всеизлечивающих препаратов. Жизнь Нодье сложилась так же многообразно, как и у Де Квинси: он был ботаником, энтомологом, филологом, информированным библиофилом, государственным чиновником в Иллирии, собирателем фольклора, любителем оккультизма, профессиональным игроком и литературным мошенником.

Еще одним литератором, пристрастившимся к опиуму, был Самуэль Тейлор Кольридж. Он утверждал, что зависимость от наркотика выработалась у него в результате длительного лечения опухоли колен и несварения желудка. Кольридж писал, что стал жертвой шарлатанства и фатального невежества, что его убедили принимать наркотик не тайно, но открыто, как панацею от всех болезней. Поскольку он не разбирался в медицине, то не понял всей правды, пока его организм не приобрел наркотическую зависимость. Зять Кольриджа, придворный поэт Роберт Саути не верил этой истории. Он писал, что каждый, кто был свидетелем его зависимости, знал ее причины – это была праздная жизнь и наклонности. Сам Кольридж никогда не упоминал о наркотических свойствах опиума – только о болезненных эффектах, когда он хотел отказаться от наркотика или снизить дозу. Не раз он пытался излечиться от пагубной зависимости под наблюдением медиков, но всегда безуспешно. У него, как и у Де Квинси, имелась склонность к душевному самоистязанию и подсознательное желание иметь ненавистного, деспотичного хозяина. Кольридж писал, что ему много раз хотелось, чтобы его унижали в отместку за ужасное пристрастие к наркотику. Сначала опиум улыбался ему, подползая все ближе и ближе, затем набросил на него свои змеиные кольца и принялся сжимать их, пока поэт больше не был способен распоряжаться самим собой. Его зависимость была хуже всякого рабства, заявил Кольридж в 1816 году Это было неким сумасшествием, которое не затрагивало интеллект, возбуждало моральные чувства, доводя их до жестокой сверхчувствительности, и полностью подавляло волю. Однако он понимал, что такая театральщина тоже была своего рода зависимостью. В 1811 году Кольридж сказал, что взывание к совести нравственного пациента, как и всякое мощное лекарство, в слишком больших дозах становится смертельным ядом.

Временами он мечтал о новом средстве (подобном амфетамину ХХ века), которое смогло бы разбудить и стимулировать ум. Когда в 1813 Кольридж чуть не умер году от передозировки, его перевезли в больницу в Бристоле, где ежедневную дозу опия понемногу снижали. В его комнате постоянно находился дюжий слуга, следивший, чтобы поэт не принимал наркотик втайне от всех или в отчаянии не совершил необдуманный поступок. Вскоре после этого, в 1814 году Кольридж разослал нескольким друзьям пространные письма, в которых сознался в пристрастии к опию. Это признание, которое можно считать публичным, кажется, облегчило ему душу и придало сил. В мае 1814 года он писал, что был распят на кресте, чувствовал себя мертвым и захороненным, спускался в ад, но теперь он поднимался наверх, пусть даже медленно и постепенно. Поэт признавался, что в «этом грязном деле с опийной настойкой» тысячи раз обманывал, хитрил, и более того,– умышленно и сознательно лгал. Человек, который идеализировал Истину, признается в ужасном грехе – лжи. В 1818 году Дороти Вордсворт (1771-1855) назвала его «рабом стимуляторов». Она сказала, что почти все его время и мысли были посвящены самообману и поиску способов, как обмануть других. Сам Кольридж признался в этом, когда в 1804 году писал, что живет лишь текущим мгновением, так как очень слаб.

В 1816 году Кольридж переехал в Хайгейт, в дом врача Джеймса Джиллмена (1782-1839), который контролировал его потребление наркотика. Местные подростки звали Кольриджа «простофилей Джиллмена», а их родители – «придурком». Многие годы он обманывал врача и приобретал опиум у местного аптекаря по имени Данн, страстного поклонника поэта. В 1824 году Данн предупредил своего ученика, чтобы тот никогда и никому не рассказывал ни о Кольридже, ни о том, что он принимает опий. Кольридж очаровал и аптекаря, и его ученика. В 1828 году Данн отказался выполнить требование Джиллмена не продавать наркотик поэту, он открыто заявил, что без опийной настойки тот скоро зачахнет и умрет. Кольридж был очень изобретательным человеком, когда дело касалось удовлетворения своих желаний. В худшие периоды жизни он был безвольным, бездеятельным, неуверенным в себе и эгоцентричным человеком. При неумеренном потреблении опиума он становился похожим на запойного пьяницу, становился истерически агрессивным и крикливым. Сэр Вальтер Скотт пытался оправдать Кольриджа определением «гений, борющийся со своими дурными привычками», но более подходящей была бы фраза «Дурные привычки, борющиеся с гением».

Кольридж под действием наркотиков всегда впадал в крайности. Более типичным примером литератора-наркомана той эпохи был, вероятно, Проспер Мериме (1803-1870). Слишком восприимчивый к мнению и шуткам друзей, Мериме хорошо понимал значение девиза Стендаля в пост-наполеоновскую эру – «Спрячь свое «я». В молодости он скрывал свои чувства под маской холодного, уравновешенного, вульгарного и грубого циника. С помощью хорошо отработанной и поставленной дикции актера он прятал свое «я», играя разные роли в разных кругах общения. При этом он контролировал свои образы значительно лучше, чем Де Квинси. Зависимость от наркотиков он также жестко контролировал и разграничивал. Путешествия по Ближнему Востоку Мериме описывал спокойно, мило и с юмором. Он писал парижскому приятелю, что в Тире в 1841 году он провел два восхитительных дня, ничем не занимаясь, покуривая «кеф», наслаждаясь прекраснейшим видом и подкрепляясь первоклассными кебабами. В путешествиях случались и комичные ситуации.


«Мой хороший друг, паша Смирны Осман, который носит сюртук, как мы с тобой, но за столом садится на подушку диаметром шесть дюймов, сказал, что европейцы изобрели прекрасную вещь – газеты. За ними, мол, приятно проводить время. Я ответил: у тебя же есть трубка, с которой гораздо приятнее коротать часы. Да, трубка – это хорошо [отвечает он], но иногда, когда куришь, она наводит на грустные мысли, а если читать газеты, то можно совсем ни о чем не думать».


Во Франции, чтобы справиться с повседневными стрессами, Мериме нужны были успокоительные средства. Он пытался подавить человеческие эмоции с помощью наркотиков. Однако даже когда писателя одолевала меланхолия, у него хватало здравого смысла, чтобы бороться с самоуничижением. Он говорил, что его задача – как можно надежнее забыть собственное «я».

Наркотики и галлюциногены были для Мериме не признаком ненависти к самому себе, не способом саморазрушения или расширения сознания. Они были для писателя орудием, с помощью которого он подавлял агрессивный настрой к людям, окружавшим его по долгу службы. Мериме был инспектором охраны исторических памятников и много путешествовал по Франции, спасая от вандализма или самозахвата такие шедевры архитектуры, как папский дворец в Авиньоне и римские амфитеатры в Оранже и Арле. Хорошо сделанная работа поднимала ему настроение и укрепляла уверенность в себе. Однако иногда служебные обязанности его обескураживали. В одном городе, например, местные знаменитости заставили Мериме восхищаться лисьей норой, которую они окрестили храмом друидов.

В 1846 году писатель говорил одному испанскому аристократу:


«Я очень печалюсь, когда отправляюсь в путешествие, а в этот раз – особенно. Погода стоит прекрасная, и я, чтобы взбодриться, покурил гашиш, но напрасно. Мне обещали, что я побываю в раю и увижу гурий Старика с небес, однако я ничего не почувствовал. Вы знаете, что гашиш – это экстракт одурманивающей травы. На Востоке с его помощью люди на несколько часов подряд превращаются в счастливейших существ на свете. Но нам это средство не подходит».


Несколько долгих лет Мериме употреблял опийную настойку, чтобы побороть разочарование в своей службе при дворе Наполеона III. Во время визита во Францию голландкой королевы Софии он писал, что двор превзошел себя, устраивая балы, пикники и подобные развлечения. Ему отвели роль шута. Мериме должен был сочинять льстивые стихи для королевы и участвовать в пантомимах императрицы Евгении. Писателя также заставляли объедаться за столом, а затем натягивать тесные брюки. Он сдерживал свое возмущение лишь с помощью наркотиков. Мериме признавался другу, что почти отравлен передозировкой опийной настойки. Писатель боялся, что от раздражения и скуки может стать импотентом. К концу жизни, когда Мериме страдал астмой и эмфиземой легких, он стал использовать эфир.

Не всем наркоманам так везло. Лорд Дафферин (1794-1841) погиб от передозировки на пароходе «Северный олень», шедшем из Ливерпуля в Белфаст. Перед самой посадкой он купил в портовой аптеке таблетки морфина и принял смертельную дозу. Возникли подозрения в самоубийстве, но семья предпочла другую версию. Аптекарь, якобы, очень торопился, пытаясь успеть приготовить заказ до отплытия судна, и поэтому ошибся в дозировке. Некоторые опиаты имели настолько печальную известность, что многие аптекари, чтобы воспрепятствовать потенциальным самоубийцам, продавали их в очень малых количествах. Врач из больницы Черинг-Кросс в 1842 году описал попытку самоубийства юноши, обманутого своей подругой. Юношу нашли у дверей одного дома в Сохо после того, как он принял значительную дозу опиума. При этом он был вынужден закупать наркотик понемногу в разных аптеках. Опиаты ассоциировали с убийствами. Французский врач Кастен (1796-1823) отравил морфином своего друга Эполета Байе (1799-1822), разделил его наследство с братом убитого, Огюстом Байе (1798-1823). Затем Кастен уговорил сообщника завещать ему все имущество и точно так же, с помощью морфия, разделался с ним. В известном романе Гарриса Эйнсворта «Роквуд» (1836) описывается сцена смерти сэра Пирса Роквуда. Умирающий говорит слишком долго и подробно, но это не устраивает его жену. Вошедший в комнату слуга видит, что она смотрит на Роквуда злобно и угрожающе, как тигрица. «Дай ему настойку опия, – тихо приказала леди Роквуд. – Она облегчит его страдания. – Нет, только не это, – прошептал сэр Пирс, – пожалуйста, не надо опия, дай мне хотя бы немного пожить».

В начале XIX в. европейская фармакология претерпела очевидные изменения. В результате исследований алкалоидов несколькими деятельными французами и одним эксцентричным австрийцем, на рынок поступили таблетки морфия. В 1603 году французский фармаколог Дерозне начал производить «Наркотическую соль Дерозне», которая содержала алкалоиды, названные позже наркотином и морфином. Через год его соотечественник, Арман Сеген (1767-1835) выделил действующее вещество опиума. Затем, с помощью соли Дерозне, Фридрих Вильгельм Сертюрнер (1783-1841) приступил к исследованиям компонентов опия-сырца с тем, чтобы получить из них снотворный препарат. Сертюрнер был помощником аптекаря в Ганновере. Он проводил свои исследования на примитивном оборудовании, которое позаимствовал на работе. С его помощью он выделил белое кристаллическое вещество, которое, согласно отчетам Сертюрнера 1805-1806 годов, действовало сильнее опиума. Аптекарь назвал его «морфий» по имени древнегреческого бога сна и сновидений Морфея. У Сертюрнера, большого любителя огнестрельного оружия, позже развилась сильнейшая ипохондрия, а потом – идея нового жизненного элемента, который он назвал «зоон», и убеждение в холодности солнечного света. Отчасти из-за этих странностей, морфий получил признание только через десятилетие – после повторной публикации отчетов Сертюрнера в 1817 году Оказалось, что этот алкалоид в десять раз сильнее опиума.

Тем временем, французский врач Франсуа Мажанди (1783-1855) в 1809 году приступил к исследованиям токсических свойств растительных препаратов. Благодаря усовершенствованному лабораторному оборудованию и более точным методам анализа,– Мажанди стал одним из ведущих физиологов XIX века. Он в числе экспертов свидетельствовал в суде над убийцей Кастеном. Перевод на английский язык его работы «Реестр лекарственных средств и метод использования нескольких новых препаратов» (1823) обеспечил новое понимание свойств морфина. Его коллега, Пьер-Жозеф Пеллетье (1788-1842), выделил ряд важных активных компонентов, включая эметин (из корня ипекакуаны, 1817), стрихнин (алкалоид, обнаруженный в бобах св. Игнатия, 1818), хинин (алкалоид, полученный из коры хинного дерева, 1820) и кофеин (из кофейных зерен, чайного листа и орехов кола, 1821).

Пьер-Жан Робике (1780-1840), парижский химик и фармаколог, обнаруживший алкалоиды наркотин и кодеин, усовершенствовал процесс извлечения морфина. Новое вещество продвигалось на рынок как мощное болеутоляющее средство и лекарство для лечения опиумной зависимости. В 1821 году мелкий лондонский аптекарь Томас Морсон начал коммерческое производство морфина в задней комнате своей аптеки на Фаррингтон-стрит. Морсон учился в Париже, и открытия Мажанди и Пеллетье произвели на него большое впечатление. Примерно в 1825 году фармацевт из города Дармштадт, Генрих Эммануил Мерк (1794-1855) начал оптовую продажу морфина. В 1830-х годах производство этого алкалоида начала эдинбургская компания «Макфарлан» (Macfarlan & Company). В 1836 году морфин был внесен в справочник «Лондонская фармакопея», к 40-м годам XIX века он получил широкое признание. Исследования подтвердили, что выбор Англией турецкого опиума был правильным. Профессор медицинских препаратов Лондонского университета писал, что, повторяя опыты Сертюрнера и Робике, он получил втрое больше морфина из турецкого опиума, чем из того же количества индийского. Отчасти по этой причине в Британию импортировали так мало опия из Индии. Его потребляли в основном в Китае и других азиатских странах. Тем не менее, несмотря на свое низкое качество, индийский опиум стал причиной важных изменений в отношении Британии к этому наркотику.

Интерес к использованию опиума – неважно, был ли он вызван пороками Георга IV или «Исповедью» Де Квинси – поддерживался спорами по поводу экспорта этого наркотика. Общественные разногласия относительно употребления опиума в Китае возбудили интерес историков к рассказам путешественников и послужили основой для всеобщего осуждения приема наркотиков ради наслаждения.

Несмотря на указы китайского императорского двора 1799-1800 годов, запрещавшие перевозку и торговлю опием, его продажи в стране постоянно росли. В Макао начал поступать мальвийский наркотик – полученный в независимых штатах центральной и восточной Индии. В 1805 году генерал-губернатор Бенгала запретил импорт опиума из Бомбея, но поставки наркотика скоро возобновились через португальские колонии, в частности, Гоа. Вопреки следующему пекинскому указу от 1809 года, налагавшему запрет на ввоз наркотика, в 1811 году американский бриг доставил партию турецкого опия в дельту реки Кантон. В 1817 году его примеру последовало судно Ост-Индской компании. Мальвийский опиум из восточных и центральных штатов Индии продавался в то время в Китае по 330 фунтов стерлингов за ящик. Такая цена сбила стоимость бенгальского опиума, цена которого в лучшие времена составляла от 880 фунтов стерлингов до 440 фунтов за ящик. Опиумная торговля была в высшей степени конкурентной. Стоимость наркотика, ввезенного в Кантон и Макао в 1817-1818 годах, составляла 737 775 фунтов стерлингов. В 1822-1823 годах она поднялась до 2 332 250 фунтов. К 1819 году, когда в Бомбее был открыт опиумный рынок, контрабанда наркотика достигла таких размеров, что ее не могли скрыть никакие ухищрения и подкуп чиновников. Каждый сезон в Кантоне и Макао появлялось все больше торговцев, не имевших отношения к Ост-Индской компании.

В 1819 году маркиз Гастингс (1754-1826), генерал-губернатор и главнокомандующий вооруженными силами Индии, стал инициатором самых значительных с 1773 года изменений в системе снабжения опиумом. Была отвергнута прежняя политика ограничения производства и поддержания стабильных цен. Чтобы сохранить объем пошлин на бенгальский опиум, было решено, что Ост-Индская компания будет закупать весь поступивший на рынок мальвийский наркотик и переправлять его в Китай, даже если это означало конкуренцию с собственным бенгальским опием. Данное решение было представлено как патриотическое, направленное на вытеснение иностранцев из чрезвычайно прибыльного бизнеса. В действительности же оно привело к фактически неограниченным поставкам наркотика. Историки предполагают, что в 20-х годах XIX столетия индийское правительство могло отменить монополию Бенгала и запретить выращивание опиумного мака в Британской Индии. В этом случае, даже если поставки наркотика в Китай продолжились бы, его потребление не смогло вырасти до таких громадных размеров. Но контролировать выращивание мака на каждом отдельном участке невозможно. Тем не менее, некоторые чиновники стремились снизить зависимость бюджета от пошлин на опиум. Сэр Чарльз Меткалф (1785-1846), «мужественный и добродетельный» администратор, полагал, что потеря доброго имени компании в результате политики Гастингса означала куда больше, чем любые финансовые прибыли.

Лорд Уильям Кавендиш Бентинк (1774-1830), назначенный в 1827 году генерал-губернатором Индии, считается одним из самых крупных политических деятелей, занимавших этот пост. Именно в его правление началась дискуссия о необходимости внесения изменений в индийские традиции и организацию общества, а также споры о глубине этих изменений. Бентинк обнаружил, что две трети объема наркотика экспортировались незаконно, и только одна треть принадлежала компании. Взвесив все «за» и «против», его администрация в 1830 году отменила любые ограничения на выращивание и перевозку мальвийского мака, но наложила пошлину на транзит, призванную увеличить доходы, не сокращая объема торговли. Затем, чтобы укрепить финансовые поступления, Бентинк в 1831-1839 годах субсидировал расширение плантаций мака в пятнадцати новых районах. В 1831-1832 финансовом году доходы от продажи опиума по значимости занимали третье место в бюджете. За пять лет производство опия утроилось. В результате, цены упали: в 1830-х годах они были в среднем были в два раза ниже, чем в 1820-х, хотя отчасти снижение цен приписывали противодействию китайского правительства, а не насыщению рынка.

Расширение индийских плантаций мака казалось некоторым чиновникам, ответственным за развитие экономики азиатских стран, отступлением Британии перед наркотиками. Сэр Стамфорд Рафлс (1781-1826), заместитель губернатора Явы, жаловался в 1817 году, что потребление опиума на острове стало глубоко укоренившейся привычкой и дурно влияет на нравственность. Он писал, что наркотик и дальше будет пагубно сказываться на населении, пока европейские правительства отдают предпочтение финансовым выгодам, а не человечности и реальному процветанию страны. Несмотря на широкое распространение опиума, его употребление все еще рассматривалось как постыдное явление, а наркоманов считали падшими людьми, достойных лишь презрения. В 30-х годах XIX века шведский дипломат и солдат граф Бьорнстерна (1779-1847) публично обвинил «безнравственную» Индийскую империю в экспорте от пятнадцати до двадцати тысяч ящиков «пагубного» опиума которым травились китайцы (стоимостью два-три миллиона фунтов стерлингов). Бьорнстерна сожалел как о судьбе китайских наркоманов, так и о моральной деградации Индии.

Опиумная политика Бентинка казалась несовместимой с сельскохозяйственной реформой, которую он проводил в штате Ассам, на северо-востоке Индии. На севере Ассам окружали Гималаи, на востоке он граничил с Бирмой. В 1816 году претендент на престол штата пригласил бирманские войска, которые вырезали мужчин, увели в плен женщин и полностью разорили страну. В 1826 году Ассам стал британским владением. Через двенадцать лет он вошел в состав штата Бенгал, с которым граничил на западе. Администрация Бентинка решила возродить местную экономику и облегчить положение населения введя выращивание и возделывание чая. Это требовало притока рабочей силы из других районов. Управляющий чайными плантациями в 1830-х годах решил, что в Ассаме следует запретить импорт опиума и выращивание опийного мака.


«Если этого не сделать, и сделать быстро, то тысячи людей, готовых переехать в Ассам с равнин, скоро заразятся опиумной манией – страшной чумой, обезлюдевшей эту прекрасную землю. В результате, на ней хозяйничают дикие звери, а чудесные ассамцы превратились в самый жалкий, угодливый, коварный и морально развращенный народ Индии. Этот ужасный наркотик сдерживает рост населения: женщины рожают меньше, чем в других штатах, а дети… повзрослев, умирают – в этом несчастном штате можно увидеть очень мало стариков по сравнению с другими землями. Лишь те, кто достаточно долго здесь прожил, знают о страшном и губительном влиянии опиума на местное население. Чтобы получить дозу опиума, местный житель готов украсть, продать дом, детей и мать своих детей и даже убить. Разве не было благословением, если бы наше человечное и просвещенное правительство запретило это зло одним росчерком пера и спасло народ штата и всех тех, кто собирается эмигрировать сюда, чтобы выращивать чай? В конечном счете, мы будем вознаграждены прекрасным, здоровым населением, которое будет работать на наших плантациях, расчищать леса и отвоевывать землю у джунглей и диких зверей. Этого никогда не смогут сделать немощные курители опиума Ассама, которые похожи на женщин больше, чем сами женщины».


Эти слова отражают новое отношение к опиуму в эпоху завоевания новых территорий.

Тем временем, в 1833 году британское правительство по требованию купеческих кругов отменило монополию Ост-Индской компании на торговлю с Китаем. Китайские порты были открыты новым коммерческим структурам, жаждавшим выйти на огромный, неисследованный рынок. Эти коммерсанты с жестоким нетерпением новичков немедленно потребовали торговые привилегии, которые Пекин неохотно уступал. Наиболее могущественные торговые дома возникли благодаря партнерству Уильяма Джардена (1784-1843) и шотландца Джеймса Метсона (1796-1787). Прежде чем стать хирургом на корабле Ост-Индской компании, Джарден изучал медицину в Эдинбурге. Морским офицерам разрешалось перевозить груз для личной торговли, и когда доходы Джардена от коммерции превысили заработок врача, он бросил заниматься медициной. С 1818 года он регулярно ходил из Бомбея в Кантон на частично принадлежавшем ему транспортном судне «Сара». Действуя сначала в качестве коммерческого агента торговцев индийским опиумом, Джарден жил в Кантоне с 1822 по 1839 году В течение первого года работы наркоторговцем он продал 649 ящиков мальвийского опиума за 8i8 тысяч долларов. В 1828 году он открыл совместную торговлю опиумом с Метсоном, о которой отзывался, как о самой безопасной и честной сделке, хотя известная фирма Джардена и Метсона (Jardine, Matheson & Company) была зарегистрирована лишь в 1832 года. Начиная с 1834 года, она поставляла контрабандный опиум и розничные товары на всех прибрежных территориях Китая.

Культурные различия между пекинским правительством и свободными предпринимателями стали причиной глубоких противоречий. С 1834 года, более чем за все прошедшие годы, продажа опиума (все еще официально запрещенная) являлась для частных коммерсантов источником огромных прибылей. В 1836 году Пекин приказал выслать всех импортеров опиума, но Джарден – к этому времени наиболее влиятельный англичанин в Кантоне – отказался уехать. В ответ Метсон распространил манифест свободных торговцев «Текущее положение и перспективы британской торговли с Китаем». В 1838 году британский консул в Кантоне, морской офицер Чарльз Эллиотт (1801-1875) писал, что количество британских кораблей, задействованных в незаконной торговле, существенно возросло. Когда наркотик прибывал в место назначения, возникали «постыдные бунты» с использованием огнестрельного оружия. За предательские отношения с иностранцами были удушены десятки китайцев, а тюрьмы были забиты арестантами, которых обвиняли в тех же преступлениях. Незаконная торговля наркотиком с каждым днем принимала все более серьезный характер. Возмущение возникало и среди местного населения, недовольного безнаказанностью иностранцев, в то время как местных торговцев опиумом жестоко наказывали.

В 1839 году Пекин послал в Кантон специального эмиссара с приказом прекратить импорт опиума. Эмиссар заставил иностранных купцов выдать две тысячи ящиков наркотика стоимостью более 4 миллионов фунтов стерлингов (9 миллионов китайских долларов). Весь этот запас был сожжен. Шестнадцать иностранцев, включая Метсона, взяли под стражу. От них потребовали дать расписки в том, что в будущем они не станут ввозить опиум в Китай. Вся торговля на это время была запрещена. Джарден, незадолго до этого уехавший из Кантона, прибыл в Лондон как раз вовремя, чтобы побудить министра иностранных дел, лорда Пальмерстона (1784-1865), к военным действиям. Проблема опиума обострила англо-китайские отношения, но ни война 1839-1842 годов, ни ее продолжение в 1856-1860 годах не имели целью заставить пекинское правительство отказаться от запрета на импорт наркотика. Президент США Джон Квинси Адамс заметил в 1841 году, что опиум был лишь предлогом, но не причиной войны. Инцидент с арестом иностранных наркоторговцев можно было сравнить с «Бостонским чаепитием»,[9 - 16 декабря 1773 г. бостонские колонисты, переодевшись индейцами, в знак протеста против налога на чай и монополии Ост-Индской компании выбросили за борт груз чая с трех английских кораблей.] которое также не было причиной Североамериканской революции. Дипломатические инструкции лорда Пальмерстона также были предельно ясными: британское правительство не собиралось предъявлять каких-либо требований по вопросу торговли опием, так как не хотело вмешиваться во внутренние дела Китая. Пекинское правительство имело полное право запретить импорт опиума, а британские подданные, замешанные в контрабанде наркотика, должны были нести за это полную ответственность. Проблема опия не упоминается и в Нанкинском соглашении, подписанием которого в 1842 году завершилась первая англо-китайская война.

Уильям Гладстон[10 - Уильям Гладстон Юарт, премьер-министр Англии (1809-1898).] был одним из политиков, возражавших против поставок опиума. Он боялся, что Бог покарает Англию за несправедливое отношение к Китаю, и считал, что опиумная политика проводилась неверно со времен Гастингса и Бентинка. В парламентской речи 1840 году Гладстон осудил «несправедливую» войну, развязанную для защиты печально известного экспорта опиума. «Если британский флаг не будет подниматься нигде, за исключением китайского побережья, мы должны будем взирать на него с ужасом и отвращением, и никогда больше при виде него не чувствовать гордости и радостного волнения». Тем не менее, сам Гладстон, произнося этот образчик ораторского искусства, скорее всего, находился под влиянием наркотика – он часто принимал опийную настойку перед выступлением в палате общин. Как и упомянутый выше адвокат, Томас Эрскин, Гладстон полагал, что опиум взбадривает и помогает сохранять самообладание перед аудиторией. Лорд Рандольф Черчилль (1849-1695) сравнивал речи Гладстона с принятием морфия: ощущения сверхчувственные, но пробуждение тяжкое.

В истории наркотиков почти не рассматриваются стратегические последствия первой Англо-китайской войны. Ключевым результатом Нанкинского соглашения было смещение Маньчжурской династии и разделение Китая на сферы влияния иностранных держав в 1889 году. Но все это имело второстепенное значение. Основную роль сыграл сам факт войны. Отношение к Востоку и опиуму изменилось навсегда. Королева Виктория (1819-1901) считала Восток «варварским, жестоким и опасным». Красочные описания китайских курилен опиума, которые начали появляться в лондонской прессе с 40-х годов XIX столетия, послужили причиной нетерпимого отношения к британским наркоманам. В 1842 году один англичанин из Малакки писал:


«Курильни опиума представляют собой самое жалкое и презренное зрелище. Они открываются в шесть часов утра и закрываются в десять вечера. В каждой стоит от четырех до восьми бамбуковых лежанок с грязными подстилками из пальмовых листьев. В изголовье находится узкая бамбуковая подставка, на которую кладут голову. В центре каждой курильни стоит маленькая лампа, над которой раскуривают трубки и которая рассеивает мглу в этом прибежище порока и нищеты. На старом столике стоят несколько чашек, чайник и кувшин с водой для курильщиков».


В этих воспоминаниях приводились зловещие подробности о колебаниях цен на наркотик. Автор писал, что высокие пошлины в Пенанге увеличили спрос на опиум. В связи с этим количество убийств и других преступлений, связанных с добыванием денег на наркотики, увеличилось в четыре раза. В мемуарах утверждалось, что курение опиума у китайцев поощрялось, так как оно препятствовало распространению гомосексуализма. В частности упоминалось, что родители приучали к наркотику детей, чтобы они не стали жертвой других, более мерзких пороков, которым китайцы подвержены больше, чем другие народы.

Такие заявления имели большое значение в эпоху, когда мужская плодовитость была экономической необходимостью и традиционным достоинством. Дурная репутация китайских наркоманов все больше закреплялась за британскими. Признание потребления наркотиков как бесполезной и расточительной привычки полностью совпадало с настроениями Британии – прогрессивной, динамично развивающейся державы, которая строила индустриальное общество. Такое признание отражало всеобщую заботу о традициях, условиях жизни и общественном здоровье в больших и малых промышленных городах. Итог индустриализации подвел в 1818 году Кольридж. Он писал, что состояние общества характеризуется сильным притеснением со стороны богатых. Со стороны бедных – драки, скандалы, мятежи и отказ от всех личных и общественных обязанностей. Для Карлайла в 1829 году это была эпоха машин «в прямом и переносном смысле этого слова». В индустриальной экономике время стало товаром. Опоздания и задержки были преданы анафеме.

Французский мыслитель, граф Клод-Анри де Сен-Симон (1760-1825) предлагал, чтобы в роли духовных руководителей нации вместо архиепископов выступили лидеры промышленности, чтобы мерилом искупления грехов стал продуктивный труд и чтобы целью общества была организация его граждан, направленная на производства полезных продуктов. В 1826 году ученики Сен-Симона учредили журнал «Производитель», получивший значительное влияние в английском обществе, глубоко антагонистичном неорганизованности и употреблению наркотиков. Один из последователей Сен-Симона писал в 1844 году, что праздное времяпрепровождение чуть ли не изнуряет рабочего человека.


«Его дом под облачным небом может быть окружен зеленью, в нем может царить аромат цветов и звучать щебетанье птиц, но если рабочий ничем не занят, ему будут недоступно очарование уединенности. Однако если его слуха вдруг достигнет громкий гудок отдаленной фабрики, если он услышит монотонный стук машин в цеху, лицо его немедленно светлеет. Он больше не чувствует изысканные ароматы цветов. Дым, валящий из высокой заводской трубы, буханье парового молота приводит его в восторг. Он вспоминает счастливые дни работы».


Постепенно получала признание идея того, что опиум делает мужчину бесплодным или женственным. Лондонский токсиколог Энтони Тодд Томпсон (1778-1849) заметил в 1831 году, что применение опиума для поднятия духа давно стало обычным в Турции, Сирии и Китае. В последнее время оно, к сожалению, распространилось в Англии, особенно среди женщин. Врач Вестминстерской больницы Джон Парис (1785-1856) в 1843 году также утверждал, что лондонские прожигатели жизни привыкли принимать наркотик, чтобы поддержать силы при легкомысленном времяпрепровождении. Женственность мужчин начали связывать с сексуальными предпочтениями только в конце XIX века, а пока ее приписывали «умеющим жить» денди, подобным Булвер-Литтону. Вот как его описывали в 1836 году.


«Зашел к Булверу в очаровательные апартаменты в Олбани. Он был одет в домашнее платье щегольского, но прискорбного стиля, с трубкой кальяна во рту. Его волосы и бакенбарды были тщательно причесаны. Мне было жаль, что этот умный человек благородного происхождения поддался таким мелочным, недостойным его интересам. Его поведение было чрезвычайно открытым, мужественным и сердечным, оно никак не соответствовало его внешности».


В 30-х годах XIX века члены Комиссии по расследованию деятельности фабрик задавали врачам из промышленных районов следующий вопрос: «Часто ли заводские рабочие позволяют себе употреблять опиум как средство роскоши»? Стоит обратить внимание, что немедицинское применение опия беднейшими рабочими характеризовалось как роскошь. Однако они использовали наркотик не для того, чтобы потворствовать своим капризам, подобно Георгу IV или Булвер-Литтону, а чтобы облегчить тяготы повседневной жизни. Один заводской врач из Манчестера ответил, что принимает все меры, чтобы его рабочие как можно меньше принимали опиум в любой форме. Хирург из Дерби поддержал коллегу, сказав, что у них в городе наркотик употребляют не слишком часто – большинство наркоманов не работают на фабриках, а бездельничают.

Женщины в XIX веке, стараясь сохранить свое место в патриархальном укладе, прибегали к опийной настойке. Сестра Гладстона, Хелен (1814-1880), была потрясена, когда ее жених признался, что родители не позволят им жениться. Атмосфера в доме всегда была для Хелен слишком тяжелой, но когда она стала невыносимой, сестра Гладстона попыталась найти утешение в католицизме. Отец и брат были категорически против, и она, стремясь покончить со своим беспомощным положением в семье, начинает постоянно путешествовать в сопровождении личного врача. У Хелен существовал еще один ситочник избавления от страданий, над которым ей трудно было сохранить контроль – опиаты. Казалось, что она хотела отомстить семье с помощью губительной и постыдной зависимости. В 1845 году Гладстон ездил в Баден-Баден, чтобы утешить сестру, убедить ее отказаться от наркотика и уговорить вернуться в семью. Он писал, что ей грозила смерть, и что этим ужасным наркотиком Хелен отравила тело и разум. Идею Гладстона «направить ее на путь истинный» можно сравнить с чтением Жития святых на японском языке. Позднее Хелен взяла из семейной библиотеки несколько книг протестантских священников и использовала их как туалетную бумагу. Ее брат нашел эти книги – чего она, несомненно, добивалась – порванными, без переплетов. У него не осталось сомнений, с какой целью они использовались. И все же через некоторое время семья уступила, и Хелен Гладстон смогла жить как католик. Иногда ей удавалось надолго отказаться от своей зависимости.

Злоупотребляли не только опиатами. Некая знатная женщина в 1819 году удивлялась, насколько бедные «любят химию». Она утверждала, что ее повар пила не только сурьмяную настойку и сильнейшие рвотные препараты, но и все знахарские средства, которые попадались ей под руку. Беднейшие люди, лишенные гражданских прав, употребляли любые снадобья, которые могли себе позволить. В 1839 году коммерческий агент лондонского городского совета Томас Холловей (1880-1883) понял, какие доходы могут принести готовые лекарства, на которые не требовалось рецепта врача, и начал выпускать «Семейную мазь Холловея». К 1851 году он ежегодно тратил более двадцати тысяч фунтов только на рекламу своих средств самолечения – они раскупались так хорошо, что он скоро стал миллионером. Холловей считался порядочным и совестливым торговцем. «Позор тому времени, в котором мы живем», – заявил один хирург из Лидса. В этом городе рабочие в субботу вечером закупали опийные таблетки и настойки, как будто это было мясо или овощи. На рынке по соседству с прилавком зеленщика стоял прилавок мясника и киоск с таблетками.

Насколько беднейшие классы теряли осторожность по отношению к лекарствам, настолько богатые становились все более разборчивыми. Примером может служить применение опиума беременными женщинами. В 1806 году одна знатная женщина почтенного возраста послала записку леди Каролине Лэмб (1785-1828), жене будущего премьер-министра, виконта Мельбурна (1779-1848). В записке говорилось, что если леди Лэмб захочет забеременеть, то ей следует носить на спине опиумный пластырь, который «вершит чудеса». Опиумную настойку продолжали принимать беременные жены премьер-министров. Подруга леди Гоудрич (1793-1867), жены будущего премьер-министра писала в июле 1827 года: «К Саре относятся очень хорошо, называя ее отвратительный характер переживаниями». По словам этой подруги, леди Гоудрич не терпела ни малейшего возражения, но успокаивалась, приняв достаточную дозу опиумной настойки. Постоянные жалобы премьер-министра по поводу здоровья жены приводили в ярость Георга IV и шокировали Чарльза Гревилла, который писал, что леди Гоудрич никогда не оставляла мужа в покое – посылала за ним по двадцать раз на дню, даже когда он был занят на заседании кабинета министров. Сам Гоудрич, по свидетельству современника, был настолько глуп, что потакал всем прихотям жены, поскольку она убедила мужа, что если ей будут перечить, то она умрет. Это, возможно, был бы лучший выход для премьер-министра, поскольку его жена смешна, капризна и надоедлива, продолжал автор. У беременной леди Гоудрич незадолго до этого умерла дочь, но увлечение матери наркотиками не отразилось на ее сыне.

К 1840-м годам отношение к применению опиума беременными женщинами изменилось. Будущей поэтессе, Элизабет Барретт (1806-1861) в пятнадцать лет прописали незначительное количество опийной настойки после того, как она пожаловалась на боли в спине. После этого она не могла жить без наркотика. «Опиум, опиум – ночь за ночью – а иногда не помогает даже он», – восклицала Барретт в 1839 году. После смерти брата в 1840 году ее состояние, которое называли «сомнительным и двусмысленным», ухудшилось, и поэтесса перестала подниматься с постели. За ней нежно и заботливо ухаживала семья, и лечил знаменитый лондонский врач Фредерик Чемберс (1786-1855). Частью его работы было потворствовать капризам избалованных женщин. Оправдание Барретт своего пристрастия к опиуму кажется нам искренним.


«Вам может показаться странным, что я, не испытывая никакой боли, нуждаюсь в опиуме. Но без него я становлюсь беспокойной почти до безумия. Непрекращающееся, ноющее чувство слабости невыносимо… как если бы жизнь, вместо того, чтобы приводить тело в движение, была заключена, полная энергии, внутри него. Она бессильно бьется и трепещется, чтобы выбраться оттуда. Поэтому медики дали мне опиум – его препарат, который называют морфином и эфиром. И с тех пор я называю его своим эликсиром, потому что его успокаивающие свойства так чудесны».


В 1845 году молодой поэт Роберт Браунинг (1812-1889) завязал с Элизабет Барретт переписку, которая переросла в любовное увлечение. Она не скрывала своей зависимости и писала, что сон легко приходит к ней «красным покрывалом маков». Барретт понимала, что Браунинг возражал против опиума, потому что любил ее. Они поженились в 1846 году. Когда поэтесса забеременела, ей удалось снизить дозировку наркотика, но она так и не смогла отказаться от наркотика. Именно поэтому она была в восторге, когда ей сообщили, что родился чудесный ребенок. Барретт думала, что у нее будет слабое и болезненное дитя, поскольку «один великий лондонский врач» сказал ей что это неизбежно, поскольку во время беременности она принимала опиум.

Немногие родители Англии были такими порядочными. Большинство без зазрения совести давали детям успокоительные сиропы и средства – «Успокоительный сироп матушки Бейли», «Успокоительный сироп миссис Уинслоу», «Эликсир Макманна», «Стимулятор Годфри», «Эликсир Даффи», «Профилактическое средство Аткинсона для младенцев» и «Ветрогонное средство Далби». Чрезмерные дозировки подобных средств приводили к смерти сотен детей. Врач детского отделения больницы города Дерби свидетельствовал в Комиссии по расследованию деятельности фабрик в 1834 году, что многие матери, работавшие в текстильных цехах, давали своим детям опиаты вроде «Стимулятор Годфри» и «Эликсир Даффи» чтобы они мирно спали, когда матери работали. Его коллега в Салфорде считал, что рабочим неизвестно использование опиума в качестве средства увеселения. Тем не менее, опий стал причиной гибели многих детей. Работающим матерям необходимо было оставлять ребенка дома на попечении какой-нибудь соседки. Нередко та ухаживала за тремя – четырьмя детьми. Если младенец кричал, ему давали настойку опиума, и он засыпал. Просыпался он капризным, с температурой, и ему давали еще большую дозу, результаты которой не заставляли себя ждать. Леонард Хорнер (1785-1864), назначенный в 1833 году инспектором по делам фабрик, докладывал, что только на одной улице Манчестера располагались три аптеки, которые еженедельно продавали по пять галлонов[11 - Один английский галлон = 4,54 л.] «Стимулятора Годфри» и «Успокоителя Аткинсона) – название последнего лекарства достаточно красноречиво. Реформатор системы уголовных наказаний, преподобный Джон Клей (1796-1858), свидетельствовал, что в ланкаширском промышленном городе Престон в 1843 году «Стимулятор Годфри» или подобные вредоносные составы купили в 1600 семьях. Клею было известно об одном похоронном бюро, 64% клиентов которого умерли в возрасте до пяти лет.

Английские аптекари заготавливали опийные таблетки, опийное мыло, свинцово-опийные таблетки, опийные пластыри, опийные клизмы, опийные мази и другие препараты, например, опиумный уксус. Не считая патентованных средств, которые отпускались без рецептов в аптеках, опийные препараты можно было купить в бакалейных лавках. Их могли приобрести дети, которых матери посылали за продуктами. Самым известным фасованным средством этого типа был «Порошок Довера» – смесь рвотного корня и толченого опиума. Его давным-давно составил ученик Сиднема, Томас Довер (16600-1742) для лечения подагры. Печальную известность приобрели графства Йоркшир, Кембриджшир и Линкольншир – там беднейшие рабочие широко применяли опиаты. Такую же репутацию имели Манчестер и более мелкие города в графстве Ланкашир, хотя не исключено, что репутация эта явдялась преувеличенной. Особую известность приобрел район Фен, где местные жители выращивали мак. Этот район занимал северную часть Кембриджшира, восточную – Хантингдоншира, западную – Норфолка и южную – Линкольншира. Это была низкая, болотистая, сырая и нездоровая местность. Местные рабочие были подвержены ревматизму, невралгии и разновидности малярии, которую называли «лихорадкой». В Фене был высокий уровень смертности. Здесь веками выращивали опиумный мак для составления знахарских средств.

Сходство этой влажной, нищей земли с другим известным источником опия – индийским штатом Бенгал – отметил лорд Уильям Бентинк, живший и в Бенгале, и в Фене. Жители отдаленных районов по субботам устремлялись города, где торговали опиумом. В кафедральном городе Эли опиума продавали больше, чем любых других лекарств. Население Фена снабжали опиумом сельские бакалейщики, оптовые торговцы, владельцы лавок и бродячие торговцы. Население деревень и небольших городов потребляло меньше наркотика, чем жители отдаленных деревушек и хуторов. Последние часто давали опий домашним животным.

Во время войн количество наркоманов возрастало. Возможно, что наркотическая зависимость формировалась у солдат, раненых во время Наполеоновских войн и получавших опиум для утоления боли. Кроме того, французским военным иногда могли давать наркотик для храбрости. Английский врач в 1843 году со всей определенностью утверждал, что французские хирурги давали изможденным солдатам для восстановления сил опий с кайенским перцем. Если эта практика действительно существовала, то в результате ее уровень наркотической зависимости должен был возрасти. Однако самый исторически значимый рост наркомании во Франции отмечался не у солдат. Увлечением многих парижских писателей и прожигателей жизни стал гашиш.

Для парижской богемы 30-е и 40-е года XIX века были периодом новых веяний. (Книга Мерже «Сцены из жизни богемы» была опубликована в 1851 году). Художники, литераторы и представители светского общества освобождались от оков семьи и обременительной каждодневной рутины ради эгоцентричного существования. Парижане, открывшие для себя в 40-х годах XIX века гашиш, напоминали калифорнийских любителей «травки» 60-х годов ХХ столетия. Им хотелось любви, не ограниченной никакими условностями, и выражения своих детских фантазий. Гюстав Флобер (1821-1880) писал в двадцатипятилетнем возрасте: «Не заставляйте меня что-то делать, и я сделаю все. Поймите меня и не критикуйте». Французские любители гашиша надеялись, что наркотик примирит их с противоречивыми стремлениями. «В детстве мне хотелось стать капелланом, а иногда – актером», – писал Шарль Бодлер (1821-1867). «Даже когда я был маленьким ребенком, в моем сердце боролись два противоречивых чувства: страх существования и восторг от жизни». Эти люди хотели утвердить свою индивидуальность, сделаться героями в индустриальную эпоху. Своим поведением и творчеством они отвергали мораль и ограничения среднего класса Они получали наслаждение, выступая в роли обвиняемых. Они упивались обвинениями в оскорблении общественной нравственности. Дурная слава возвышала их в своих глазах. Как озорные дети, они намеренно создавали необычные ситуации, когда власти могли упрекать их в правонарушениях, а почитатели – возмущенно провозглашать их невиновность. И хотя эти люди нарушали традиции среднего класса, они в то же время не испытывали любви к рабочим. На самом деле их борьба с респектабельностью и общественным порядком являлась доказательством того, что социальная иерархия имеет первостепенное значение. Их бунтарские действия были ничем иным, как картинными жестами буржуазной раздражительности. Когда в швейцарском отеле Шарль Нодье в графе «Цель приезда» написал «Приехал, чтобы свергнуть вашу республику», это было вызвано гневом на то, что он не встретил ничего более деспотического, кроме табличек «По газонам не ходить». Шарль-Огюстен Сен-Бёв (1804-1869) появился на дуэли, сжимая в одной руке пистолет, а в другой – зонтик. Виктор Гюго (1802-1885) после того, как в 1834 году обзавелся любовницей, примирился с женой, купив ей пенсионную страховку.

Французские писатели намеренно превратили свою жизнь в публичный спектакль, чтобы произвести впечатление на поклонников и привести в ярость оппонентов. Флобер в 1846 году признался, что его основной натурой было шутовство. Жуль Вайе (1832-1885) назвал Бодлера отвратительным актером. Но не следует бездумно отрицать ни мотивацию, ни достижения этих молодых, талантливых французов. Они искренне стремились расширить свой эмоциональный опыт и эстетическое восприятие – они приветствовали страдания и отрицали значение житейского покоя. «Нет ничего хуже существования устрицы», – утверждал в 1843 году Мериме. Он писал, что жизненный покой, о котором иногда говорят с восхищением и который подобен забвению от гашиша, – ничто по сравнению «блаженством, граничащем с пыткой». Оноре де Бальзак (1799-1850) похожим образом в 1846 году объяснял, что пробовал гашиш, потому что хотел сам исследовать этот очень необычный феномен. Он скопировал свой подход с фармакологических и физиологических экспериментов сэра Хамфри Дейви (1778-1829) и врача Томаса Беддоуза (17600-1829), которые проводили их на себе.

Представители французской богемы, о которых говорилось выше, по словам Нодье, были «сиротами свободы, лишенными наследства Наполеоном». В период между Революцией 1789 года и битвой при Ватерлоо (1815) погиб почти миллион французов, половина из которых не достигла возраста 28 лет. Выжившие молодые интеллектуалы выступали против грубой жестокости солдат и неистовства революционно настроенной толпы. Они приобрели свою силу воображения после великого мифотворческого периода революции, потому что им требовались свои собственные, личные мифы. Однако реставрация Бурбонов в 20-х годах означала переход к рассудительности и благоразумию. Хотя в 1830 году на волне народной популярности пришли к власти орлеанисты,[12 - Сторонники конституционной монархии (XVII-XIX вв.)] их реформаторские усилия вскоре угасли, и к 1840 года Франция оказалась во власти буржуазной реакции. Молодая интеллигенция подменила жестокость внешнего мира на приводящий в волнение самоанализ. Она отвергала серые, мрачные факты жизни ради буйных, горячих фантазий. «Мы были не только трубадурами, мятежниками и поклонниками Востока, – писал Флобер о свой юности. – Прежде всего, мы были художниками». Трубадуры-мятежники использовали наркотики как способ ухода от действительности. Как Де Квинси и Нодье в первом десятилетии XIX века, они совершенствовали эстетическое и эмоциональное восприятие даже когда чувствовали свое отчуждение. Когда Эжен Сю (1804-1857) перед началом оперы Россини «Сорока-воровка» дал Бальзаку сигарету (по слухам, с гашишем или опиумом), наблюдения писателя обособились от человеческих чувств. Он слышал музыку как бы сквозь сияющие облака, при этом она была лишена несовершенства, свойственного созданию человека. Оркестр казался ему «громадным, непостижимым механизмом, поскольку все, что я видел, – это грифы контрабасов, мелькание смычков, золотистые изгибы тромбонов, кларнеты, но никаких музыкантов. Лишь пару недвижимых напудренных париков и два раздутых, гримасничающих лица».

Модная увлеченность некоторых влиятельных парижан гашишем возникла вследствие одной тщеславной грубости во времена оккупации Египта Наполеоном в 1798-1801 годах. Хотя французские офицеры запрещали продажу и использование каннабиса, сведения об этом наркотике теперь получали из первых рук. Египетская экспедиция Наполеона породила во Франции множество новых увлечений. Некоторые оказались мимолетными, например, каминные фигурки в виде сфинксов, другие, как гашиш, просуществовали дольше. Известия о свойствах этого вещества распространились из Франции по всей Европе. Дальнейшие завоевания расширили знания французов о гашише. Алжир с давних времен находился под властью Турции. В 1827 году французский консул на аудиенции нагрубил военному правителю Алжира, за что получил удар стеком. Через три года Карл Х, который стремился упрочить свое влияние внутри страны, решил сделать патриотический шаг. В Алжир, чтобы отомстить за поруганную честь Франции, был послан экспедиционный корпус. С прогулочных яхт за морским обстрелом африканского города следили модно одетые зеваки. Турецкий правитель был вскоре изгнан, но и Карл Х в июле 1830 года был смещен с трона. Историк и государственный деятель, Франсуа Пьер Гийом Гизо (1787-1874) сказал одному англичанину: «Вашу империю породила алчность, нашу – тщеславие». Большая часть территории Алжира была впоследствии оккупирована и колонизирована Францией. К 1841 году там поселилось более 37 тысяч французов, в основном бывших солдат. В 1848 году Алжир, включая огромные пустынные районы Сахары, был присоединен к Франции и поделен на три административных департамента. Это колониальное завоевание, как и оккупация Египта, еще ближе познакомило французов с гашишем. Экзотический сборник Виктора Гюго «Восточные мотивы» уже вызвал обеспокоенность иррациональными ощущениями и необычностью описываемых традиций,– которые связывали как с наркотиком, так и с мусульманским миром. Но по мере колонизации Алжира в обществе неумолимо укреплялся гашиш. Теофил Готье (1811-1872) сказал: «Гашиш заменяет нам шампанское. Мы думаем, что завоевали Алжир, но это Алжир завоевал нас».

Интеллигенции гашиш казался тем более привлекательным, что он ассоциировался в ее понятии с примитивными культурами. Молодые ее представители испытывали отвращение к новой индустриальной Европе. «Цивилизация, которая сделала ничтожными человеческие желания и стремления», – так Флобер охарактеризовал новый общественный строй в 1837 году, – «эта сука – изобретательница железных дорог, тюрем, клистиров, пирожных с кремом, королевской власти и гильотины». В 1849 году он сопровождал Максима Дю Кампа (1822-1894) в путешествии по Ближнему Востоку. Они воспользовались этой возможностью, чтобы экспериментировать с гашишем, опиумом и сексом. Флобер писал, что нигде им не было так хорошо, как в Каире. Он описывал, как они расслабленно сидели на софе, покуривая трубки и наблюдая за танцем двух мужчин. Это была пара мошенников, довольно уродливых, но привлекательных своей порочностью, с расчетливым огоньком в глазах и женственными движениями. Он ходил в бани, чтобы испытать удовольствие содомского греха: «Путешествуя с целью просвещения… мы считали своим долгом познать этот способ эякуляции». Вернувшись в провинциальную Францию, Флобер потерял кураж прожигателя жизни. Позднее он признавался Бодлеру, что наркотики вызывают в нем страстные желания и что хотя у него остался прекрасный гашиш, но он его пугает. Тем не менее, Флобер отразил наркотический опыт в своих произведениях, осторожно скрыв гомосексуальность. В «Воспитании чувств» он описал парижскую куртизанку конца 40-х годов, покровитель которой лелеял фантазии о гареме: «Появилась Розанетт, одетая в розовую атласную куртку и белые кашемировые шаровары. На шее ее висело ожерелье из восточных монет, на голове была красная круглая шапочка, которую обвивала веточка жасмина». Указав на высокий платиновый кальян, стоящий на пурпурной софе, она объясняет: «Принц любит, чтобы я так одевалась. И я должна курить эту хитрую штуку». Флобер, как и многие другие, считал, что принадлежности для приема наркотиков имеют заряд эротики. Розанетт курит опиум перед молодым человеком:


«Может быть, попробуем? Хотите?

Принесли лампу. Цинковый светильник никак не хотел разжигаться, и она в нетерпении притоптывала ножкой. Но вдруг ей стало неинтересно, и Розанетт легла на диван, подложив под руку подушку. Ее тело было немного повернуто – одна нога согнута, одна бездвижно вытянута. Длинная сафьяновая накидка свернулась кольцами на полу и свисала с ее руки. Она сжала губами янтарный мундштук и посмотрела на Фредерика из-под полуприкрытых век сквозь окружавшие ее облака дыма. От ее дыхания вода булькала, время от времени она что-то бормотала про себя».


Соблазнительность этой сцены укрепила связь наркотиков с сексуальностью. Эту связь сделал популярной Александр Дюма (1802-1870) в романе «Граф Монте-Кристо». В этом великом романтическом произведении, любимом многими поколениями европейских школьников, имелось великолепное описание приема гашиша: «Его тело приобрело бесплотную легкость, мысли невыразимо просветлели, чувства вдвойне обострились. Горизонт его все расширялся, но не тот мрачный горизонт, который он видел наяву и в котором чувствовал какую-то смутную угрозу, а голубой, прозрачный необозримый, в лазури моря, в блеске солнца, в благоухании ветра». Яркая сцена сна достигает апогея в подземном зале, где вдруг оживают статуи трех куртизанок.


«Он не имеет сил противиться этим взорам, мучительным, как объятие, и сладостным, как лобзание… Тогда настало нескончаемое наслаждение, неустанная страсть, которую пророк обещал своим избранникам. Мраморные уста ожили, перси потеплели, и для Франца, впервые отдавшегося во власть гашиша, страсть стала мукой, наслаждение – пыткой; он чувствовал, как к его лихорадочным губам прижимаются мраморные губы, упругие и холодные, как кольца змеи; но в то время как руки его пытались оттолкнуть эту чудовищную страсть, чувства его покорялись обаянию таинственного сна, и, наконец, после борьбы, за которую не жаль отдать душу, он упал навзничь, задыхаясь, обессиленный,– изнемогая от наслаждения, отдаваясь поцелуям мраморных любовниц и чародейству исступленного сна».[13 - Изд. «Художественная литература», 1977.]


Для массового читателя была придумана новая наркотическая фантазия.

Теофил Готье был теснее связан с историей гашиша, чем Флобер или Дюма. С наркотиками его познакомил художник-любитель Фердинанд Буассар де Буаденье (1813-1836). В будуаре, примыкавшем к мастерской Буаденье, каждый месяц собиралось позерское, театрально-наигранное тайное общество под названием «Клуб любителей гашиша». Ритуалы клуба были копией восточных обычаев, его председателем был аристократ Вё де ла Монтань, которого называли «Принц ассасинов», но «фантазии» членов клуба обычно завершались к одиннадцати вечера, и все ложились спать. Посетителями клуба были карикатурист Оноре Домье (1808-1879), художник Поль Шенавар (1808-1895), скульптор Жан-Жак Прадье (1790-1852) и его жена, Луиза Дарсе (которая отчасти вдохновила Флобера на создание образа Эммы Бовари). Присутствие женщин добавляло вечерам эротический оттенок. Сохранилась записка 1848 года, в которой Готье приглашал Прадье отведать гашиш и сравнить воздействие этого наркотика на одну элегантную женщину и на Луизу. На «восточных торжествах» педантичным хозяином выступал Буассар, сын фармацевта. Подобные вечера были в Париже не единственными. Готье также приглашали на конкурирующее «празднество», организатором которого был офтальмолог Эдуард Тайе де Кабарру (1801-1870). Эти вечера посещали художники Теодор Шассерье и Эжен Делакруа (1798-1863).

Уже в июле 1843 году Готье опубликовал статью «Гашиш», в которой вспоминал свой первый опыт приобщения к наркотику. (Позже он написал «Клуб любителей гашиша» и «Трубку опиума»). В статье описывались ощущения после приема гашиша, приготовленного с маслом, фисташковыми и миндальными орехами или медом. Эта смесь «довольно близко напоминала абрикосовую пасту и была достаточно приятной на вкус». Наркоманы, пишущие о своих ощущениях, всегда эгоцентричны. Однако статья Готье, где он выступает в роли напыщенного неофита, является очень важным документом в пропаганде каннабиса, а потому стоит, привести некоторые цитаты во всем их красноречии. «Мне показалось, что тело мое растворяется и становится прозрачным. Сквозь свою грудь я ясно видел съеденный гашиш в виде сверкающего изумруда. Ресницы мои стали бесконечно длинными». Он чувствовал себя погруженным в «калейдоскоп драгоценных камней всех цветов и оттенков, в сказочный орнамент, в россыпи цветов, которые беспрестанно менялись». Иногда он мельком видел других гостей, но «бесформенных, с задумчивым видом ибиса стоящих на одной ноге, или в виде страусов, так забавно хлопающих крыльями, что я в своем углу заливался смехом». Через полчаса начались другие видения: мириады порхающих бабочек, гигантские цветы в хрустальных вазах, золотые и серебряные лилии. Чувства Готье «непомерно усилились. Я слышал звук цвета. До меня явственно доносились звуковые волны зеленого, красного, голубого, желтого цвета. Опрокинутый стакан, скрип стула, негромко произнесенное слово – все это отдавалось во мне ударами грома». Затем он плыл в «океане звучности» опер Россини и Доницетти. Наконец, когда Готье испытывал ощущение «идеальной симметрии», «волшебная паста с неожиданной силой вдруг слилась с моим мозгом, и на один час я совершенно сошел с ума». В этом состоянии к нему пришло видение «живого паровоза с шеей лебедя, заканчивающегося пастью змеи, которая изрыгала пламя. У паровоза были чудовищные ноги, составленные из колес и рычагов. На каждой паре ног была пара крыльев, а на хвосте этого животного виднелся древний Меркурий».

Статья Готье, вероятно, повлияла на Дюма, когда он писал «Графа Монте-Кристо». Ее определенно использовал доктор Жозеф Моро де Тур (1804-1884) в научной работе «Гашиш и умственное отчуждение. Психологические этюды» (1845). Тур проводил изыскания совместно с эпидемиологом Луи-Реми Д’Обер-Роше (1810-1874). В 30-х годах Д’Обер-Роше путешествовал по Египту, Аравии, странам, прилегающим к Красному морю, Абиссинии и Османской империи, исследуя чуму и тиф, а в 1840 году опубликовал очерк о лечении чумы гашишем. Еще один очерк о гашише появился в 1843 году. В статье Готье 1843 года, несомненно, изображен Д’Обер-Роше: «Доктор ***, который много путешествовал по Востоку, – убежденный приверженец гашиша. Он первым принял более сильную дозу, чем любой из нас, а потом видел звезды в своей тарелке и небесный свод – в супнице. Затем он отвернулся к стене, говорил сам с собой и с восторженными глазами закатывался хохотом». Идеи Моро, который позже опубликовал научный труд по истерии, привлекли внимание Бальзака. Он прочитал работу Моро «О гашише», чтобы точнее передать галлюцинации героя романа «Блеск и нищета куртизанок». Он сообщал Моро, что тоже предполагал исследовать корни сумасшествия, изучая кратковременные периоды помрачения и крайнего возбуждения. Бальзак пробовал наркотик на вечере в отеле «Пимодан». По его словам, он не испытывал крайне необычных ощущений, поскольку из-за жизнерадостного характера ему следовало принять увеличенную дозу. Тем не менее, он слышал небесные голоса и видел райские картины. Бальзак писал это, чтобы произвести впечатление на женщину. На самом деле, как свидетельствовали Бодлер и Готье, он вел себя достаточно трусливо: пристально изучил кусочек гашиша, понюхал его и отдал обратно. Как и у многих других, кто сам хотел испытать ощущения после приема наркотика, желание Бальзака окунуться в бездну чувств оказалось недостаточно сильным.

Гашиш был лишь временным увлечением Готье, но он символизировал неестественное расширение кругозора, которое противопоставлялось респектабельности XIX века. В некрологе 1872 года автор писал, что основным недостатком Готье было его пристрастие к определенным рискованным темам, и было гораздо лучше и для него, и для остальных, если бы «Мадмуазель де Мопен» никогда не увидела свет. Намеки на наркотическую отчужденность резко осуждались обществом. Посвященный исламскому миру поэтический сборник «Пальмовые листья» (1844) политика Ричарда Монктона Милнса (впоследствии лорд Хоутон, 1809-1885), ругали за отсутствие яркого, острого и живого настроя, искренности и души. «Здесь все спокойно, одинаково и безмятежно», – писал один из критиков. Хотя Милнс не позволил себе ни одного явного намека на наркотики, предположение об их использовании было очевидно.

Хотя Д’Обер-Роше исследовал профилактические свойства гашиша в отношении к чуме, французские медики проявляли интерес к психологическому влиянию наркотика. В отличие от них, британские врачи в Индии предпочитали обращать внимание на лечебные свойства вещества, которое они скромно именовали каннабисом. Согласно одному из отчетов XIX века, Cannabis indica должна рассматриваться в качестве одного из наиболее важных медицинских препаратов Индии. Местные врачи прописывали «бханг» при простуде и прикладывали как припарку. «Ганджу» и «чарас» вдыхали при воспалении мозга, коликах, конвульсиях у детей, головной боли, истерии, невралгии, ишиасе и столбняке. Препараты анаши рекомендовали для лечения многих заболеваний: водобоязни, малярии, перемежающейся лихорадке, холере, дизентерии, чахотке, рожистом воспалении, метеоризме, диарее, диспепсии, геморрое, выпадении прямой кишки, сенной лихорадке, астме, бронхите, диабете, ревматизме, подагре, чесотке, подкожных червях и нарывах. В некоторых случаях препараты анаши наносили непоправимый вред – например, пациентам с больными бронхами – так как их вдыхали вместе с табаком. Однако на многих европейских врачей наркотик произвел хорошее впечатление, особенно при конвульсиях у детей, невралгии, столбняке, водобоязни (бешенстве) и дизентерии. Важную роль в признании европейскими практикующими врачами препаратов каннабиса сыграл обучавший в Эдинбурге ирландец сэр Уильям Брук О’Шоннесси (1809-1989), который, получая рыцарство, сменил свое имя на О’Шоннесси Брук. Его статья «О применении препаратов индийской конопли или ганджи (Cannabis indica) в лечении столбняка и конвульсивных заболеваний» впервые была опубликована в калькуттском медицинском журнале. В 1840 году во влиятельном лондонском журнале «Ланцет»[14 - Еженедельный журнал для медиков. Издается в Лондоне с 1823 года.] появилось резюме этой статьи. Но будущее принадлежало кутилам из отеля «Пимодан».



Глава 4

Нервы, иглы и викторианские врачи

Побои и жестокое обращение – это все равно, что опий: чувствительность уменьшается, и дозу нужно удваивать.

Гарриет Бичер Стоун

Я чувствую, как меня разрывает маниакальная идея анализа, к которой нас побуждает философия химии нашего времени. Мы больше не говорим, как Монтень, «Что я знаю?», но говорим «Зачем?».

Гектор Берлиоз

Новейшая история наркотиков началась в 20-х годах XIX века и развивалась на протяжении всего столетия. В 1850-х годах изменились политические аспекты импорта индийского опиума в Китай. В том же десятилетии усовершенствовали шприцы для подкожных инъекций, к началу 70-х годов они стали широко применяться в Европе и США. Вследствие этого, употребление морфия превратилось в общепризнанную проблему. В результате Гражданской войны в США (1861-1865), Австро-прусской (1866) и Франко-прусской (1870-1871) увеличилось число наркоманов среди бывших солдат. Врачи уточняли свои теории наркотической зависимости, изучая деградацию личности и самоуничтожение наркоманов. Все это происходило в период расцвета викторианской эпохи. В 60-х годах французский критик Ипполит Тейн сообщал, что в Англии нет ничего, кроме добросовестно сделанной работы, полезной продукции и надежного, удобного дома. Берлинский врач Эдвин Левинштайн (1831-1882), подводя итог национальному «духу времени»,[15 - Zeitgeist (нем) – дух времени (термин философии Гегеля).] с восторгом писал в 70-х годах о типе морфинистов, которые не позволяли наркотику полностью завладеть собой. По его словам, они поглощены работой и безупречно выполняют свои обязанности по отношению к обществу, семье и согражданам. Такие же высокие требования к работе, гражданским обязанностям и духовному росту существовали и в США.

Самые значительные изменения вызвало совершенствование шприцев для подкожных инъекций и их использование для лечения невралгий и хронических болезней. Открытие в XVIII веке техники прививок возродило интерес к внутривенным препаратам. Постепенно развивались методы инъекций опиатов. В 1836 году доктор Г.В. Лафарг сообщил, что с помощью ланцета для вакцинации ввел морфин в кровь пациента, предварительно окунув инструмент в раствор морфина. Лафарг рассматривал этот способ как один из методов местной анестезии: подобным образом он лечил себе лицевую невралгию. В том же десятилетии американский врач Айзек Тейлор ввел морфин с помощью специальной иглы. Доктор Френсис Ринд из Ирландии (ум. 1886) в 1844 году вылечил невралгию, вводя раствор морфина из перевернутой и подвешенной над пациентом банки с полой иглой. И Лафарг, и Ринд делали инъекции в область воспаленных нервов, и рассматривали свои методы как местную анестезию. В 40-х годах упоминавшаяся выше Хелен Гладстон, вероятно, вводила опиаты с помощью иглы. Об этом свидетельствовал ее брат, приводя самообвинение Хелен: «Это самоубийство – калечить собственную руку». Предположительно, она приобрела маленький шприц, сконструированный Фергюсоном – лондонцем, чьи изделия хвалил эдинбургский врач, доктор Александр Вуд (1817-1884). Работая независимо от Ринда, Вуд разработал метод подкожного введения лекарств с помощью шприца, который был сконструирован по принципу пчелиного жала и о котором Вуд писал в газетах в 1855 и 1858 годах. Вуд колол своих пациентов в руку и считал, что решил вопрос зависимости от морфия. Он полагал, что пероральный прием и процесс глотания опиатов возбуждал к ним аппетит, подобный обычному аппетиту или жажде. Он был убежден, что если вместо этого делать инъекции наркотика, то у пациентов не выработается зависимость к нему. Он ошибался. У нескольких пациентов Вуда появилась зависимость от инъекций. Рассказывали историю о том, что его жена была одной из первых таких жертв и умерла от передозировки наркотика. Это был миф, который повторяли те, кто полагал, что Вуд должен был искупить свой грех. На самом деле жена пережила мужа и умерла в 1894 году.

Лондонский врач Чарльз Хантер (1835-1878) усовершенствовал метод Вуда. В 1858 году он сообщил, что вводил морфин не в наиболее болезненную область, а в ткани шеи, руки и других частей тела. Возник спор, эффективна ли такая методика, и только через несколько десятилетий возобладала точка зрения Хантера. Вероятно, морфин не вводили внутривенно вплоть до ХХ века, когда американские наркоманы после запрета курения опиума в 1910 году стали переходить на героин. Хантер рекомендовал подкожные инъекции морфина как метод общей терапии и как тонизирующее средство при истощении и общей депрессии. Инъекции наркотика позволяли избежать раздражения слизистой оболочки желудка, что происходило при пероральном приеме опиатов. Один из руководителей Вестминстерской больницы, Френсис Ансти (1833-1874), который был редактором-основателем влиятельного издания «Практикующий врач», одобрил метод Хантера. В 1868 году он написал, что этот метод совершенно не опасен.

В Германии морфин впервые использовали в 1856 году. Пациенткой была страдающая невралгией женщина, лечившаяся в Эдинбурге у Вуда. В 60-х годах Феликс фон Нимейер (1820-1871), профессор патологии и терапии, директор медицинского центра в университете города Тюбингена в королевстве Вюртемберг первым предупредил, что подобное лечение невралгии вызывает наркотическую зависимость. Он писал, что подкожные инъекции являются громадным шагом вперед, но что ими начинают злоупотреблять. Нимейер приводил пример врачей, которые не выходят из дома без шприца и приносят домой пустой флакон из-под морфина. Если инъекции делаются продолжительное время, а дозировки повышаются, то у пациента возникает зависимость от наркотика. Больные чувствуют вялость и жалуются на беспричинную слабость, дискомфорт, тремор и тому подобное. Некоторые описывают свое состояние как похмельное. Замечания Нимейера поддержал в своих статьях 1874-1876 годах Альфред Фидлер (1835-1921), предположивший, что зависимость от морфия можно отнести к эмоциональным нарушениям, которым особо подвержены некоторые больные. Венский психиатр Максимилиан Лейдесдорф (1815-1889) в 1876 году опубликовал сравнительную статью о последствиях отказа от наркотиков. Как предупреждал баварский токсиколог Герман фон Бек, абстиненция проходила намного тяжелее у тех, кому кололи морфин.


«Морфиниста, который употребляет наркотик с пищей, легче вылечить, чем того, кто делает себе инъекции. Часто единственным способом остается физическое насилие. Я знаю случай, когда молодого доктора, который вводил себе морфин, можно было вылечить, только заперев его в комнате более чем на неделю. Он сопротивлялся, как маньяк, скреб ногтями стены, плакал и кричал, ничего не ел, не мог заснуть, его мучила диарея и так далее. В конце концов, после нескольких дней безжалостного заточения, он почувствовал себя лучше, стал спать и есть».


Главный врач психиатрической лечебницы для наркоманов в городе Шенберг, Эдвард Левинштайн, опубликовал монографию «Морфинизм» (1877), которую перевели на английский язык под заглавием «Патологическое стремление к морфию» (1878). Автор писал, что медики, учившие тяжелых, хронических больных методу введения морфина, были творцами и распространителями наркомании. Однако их не следует за это винить, поскольку они стремились облегчить страдания своих пациентов и не догадывались о сопутствующем осложнении. В распространении пагубной зависимости Левинштайн обвинял слишком разговорчивых пациентов – они хвалили морфин и бездумно рекомендовали его другим больным. Левинштайн подчеркивал, что патологическое стремление к инъекциям морфия является результатом естественного сложения больного, а не особой предрасположенности. Пристрастие к наркотику могло выработаться у каждого.

В Англии первые предупреждения о наркотической зависимости от инъекций морфина пришли в 1870 году от йоркширского врача Клиффорда Оллбатта (1836-1925). (Джордж Элиот (1819-1880) вывела его в своем романе «Миддлмарч» (1871) в образе доктора Лидгейта). Еще год назад Оллбатт выступал за подкожное введение морфина, как чудодейственного средства при расстройстве пищеварения и болях в сердце. «Казалось, что инъекции морфия обладают совершенно другим действием по сравнению с его пероральным применением. Никто не подозревал о вредных последствиях. Все мы ежедневно назначали морфий как умиротворяющее и успокаивающее средство, но с другой стороны, боль определенно была предвестником ухудшающегося состояния и истощения». Вскоре он начал раскаиваться в своей увлеченности этим препаратом и к 1870 году стал подозревать, что его инъекции вызывают привыкание, сопровождавшееся беспокойством и угнетенным состоянием. Оллбатт прочитал статью Нимейера, которая подкрепила его собственные клинические наблюдения. В Йоркшире у него было девять пациенток с невралгией, которым он давно колол морфин. Оллбатт писал, что все они были далеки от выздоровления, все находили облегчение в беспрестанном использовании наркотика и все говорили, что без него жизнь станет невыносимой. Он боялся, что инъекции морфия, красочно и жеманно описанные в популярных романах, могут превратиться в модное увлечение. Вслед за этими отчетами, химик К. Р. Алдер Райт (1844-1894) предпринял попытки выделить мощный, но не вызывающий зависимости препарат, как альтернативу морфину. В 1874 году он прокипятил морфин с ангидридом уксусной кислоты и получил вещество, на которое почти не обратили внимания. Только в 1898 году немецкая коммерческая лаборатория впервые выпустила на рынок полученное Райтом вещество, которое назвали героином. История этого вещества рассматривается в последующих главах.

Предупреждение Левинштайна о том, что инъекции морфина нужно прекращать, как только отступает болезнь, не касался хронических пациентов, которые регулярно возобновляли уколы и тем самым возрождали симптомы зависимости. На самом деле, чтобы у больного выработалась физиологическая зависимость от опиатов, ему нужно было постоянно принимать наркотик от десяти до четырнадцати дней. Человек, заболевший всего на пару недель, уже подвергался риску. Левинштайн категорически утверждал, что больным ни в коем случае нельзя оставлять шприц, чтобы те сами вводили себе препарат. Болезни, сопровождающиеся болью и бессонницей, вызывают у пациентов нервные расстройства, угнетенное состояние и жалость к себе. Такие больные драматически воспринимают каждое незначительное изменение в организме, на которое здоровый человек просто не обращает внимания. Если инъекции морфина помогли на самой острой стадии заболевания, а у больного есть свободный доступ к лекарству, немногие смогут удержаться от искушения сделать себе инъекцию при возобновлении боли или бессоннице.

В Пруссии указы 1800-1801 годов запрещали свободную продажу опиума и его препаратов. Рецепты на опиум не принимались в аптеках повторно – врач должен был выписать новый. Императорский указ от 1872 года в Германии имел целью ограничить поставки морфина фармакологами. Несмотря на это, фармацевты и аптекари продолжали свободно продавать морфин и принимали уже использованные рецепты на инъекции наркотика. Точно такая же ситуация сложилась в Британии в 70-х годах. Когда в 60-х годах возросло количество смертельных случаев от передозировки опия, Генеральный медицинский совет выступил против самолечения опиатами, однако Фармакологическое общество лоббировало интересы аптекарей. В результате, Фармацевтический закон 1868 года оказался компромиссом, который едва ли повлиял на количество случайных передозировок и самоубийств. Тем не менее, детская смертность от передозировки опиатами снизилась (с 20,5 смертельных исходов на миллион населения в середине 60-х годов до 12,7 – в 1871 году и 6,5 на миллион населения – в середине 1880-х годов). Люди, которые могли себе позволить консультацию у врача, легко получали опиаты по рецептам. Различные патентованные средства с содержанием опиума были исключены из Закона 1868 года и свободно продавались в аптеках беднякам. Закон 1868 года был основан на добровольном самоограничении и редко соблюдался – так же, как и императорский указ в Германии.

Европейский эксперимент с инъекциями морфина был продолжен в США. В 1856 году американский акушер Фордайс Бейкер посетил Эдинбург, где ему подарили шприц для подкожных инъекций. В конце 50-х годов хирург Эдвард Уоррен (1828-1893) начал подкожно вводить морфин с помощью ланцета и шприца, утвердив тем самым свое первенство в Америке. Однако шприцы для подкожных инъекций стали повсеместно применяться в США только в 70-х годах. Основоположник американской истории наркотиков, Дэвид Кортрайт, доказывает, что наркотическая зависимость от опиума в Америке к концу XIX века стала серьезной медицинской проблемой. Он делает предположение, что ситуацию осложнило лечение опиатами эпидемий холеры в 1832-33 годах и 1848-54 годах, а также эпидемии дизентерии в 1847-51 годов Многие американские врачи повторили ошибку, замеченную Нимейером и Левинштайном в Германии. Даже если они не делали из своих пациентов наркоманов, вводя морфин более десяти дней, то оставляли больным или тем, кто за ними присматривал, наркотик, шприц и инструкции, как следует делать инъекции. Контроля над пациентом, который мог увеличить дозировку или сократить промежуток между введениями наркотика, не было. Как отмечал в 1868 году Хорас Дей, писавший на медицинские темы, если пациент научился подменять острую боль и бессонные ночи наслаждением от наркотика, то на него нельзя было положиться в том,– что он примет только назначенную врачом дозу. Опасность наркотической зависимости уменьшалась, если пациенты считали, что их страдания вызваны болезнью, а не отвыканием от наркотика. Эта опасность увеличивалась, если больные понимали, что их состояние вызвано абстиненцией. Как сообщал один английский врач в 1875 году, больные, испытавшие быстрое и обязательное облегчение от инъекций морфина, уже не хотят ждать более неопределенного действия лекарств, которые они принимали прежде.

Привыкание к наркотику часто появлялось при назначении опиума или морфина хроническим больным астмой, бронхитом, диареей, дизентерией, малярией, артритом и ревматизмом. Филадельфийский невропатолог Сайлас Вейр Митчелл (1829-1914) говорил, что ни один человек, не испытавший страдания затяжной хронической болезни, не может представить, какие мучения вызывает вынужденная неподвижность для привыкшего к активной жизни человека. «Конец внутренней опустошенности – самая действенная взятка, которую может предложить опиум». Люди, не имевщие отношения к медицине, считали, что лечение хронических болезней опиатами приводило иногда к смерти пациента. Лечение хронического заболевания графа Луи Матьё Моле (1781-1855), бывшего премьер-министра Франции, привело к наркотической зависимости, и он умер от препарата, который поддерживал в нем жизнь. Некоторым пациентам, которые знали об этой опасности и отказывались от опиатов, вводили их втайне. «Недоверие к опиуму со стороны невежд» было распространено довольно широко, как признавался один английский наркоман в 1868 году. Каждому врачу с обширной практикой рано или поздно приходилось обманывать своих пациентов.

Связь наркотической зависимости и хронических заболеваний отражал низкий уровень наркомании среди чернокожего населения США в XIX столетии. Рабы, бывшие рабы и их потомки не обращались к врачам вследствие нищеты и отсутствия врачей в своей среде. Хронические заболевания были редкими среди негров из-за крайне низкой продолжительности жизни. С другой стороны, белые жители южных штатов, которые могли себе позволить обратиться к врачу и страдали такими хроническими болезнями, как малярия или диарея, часто приобретали зависимость от опиума или морфина. Взаимосвязь наркозависимости и хронических заболеваний означала также, что лишь немногие молодые европейцы или американцы становились наркоманами в результате необдуманного назначения опиатов. Зависимость хронических больных от опиума или морфина обычно начиналась в среднем возрасте. Облегчение, приносимое наркотиками, побуждало их использовать препараты для снятия тревоги. По словам Левинштайна, «они заглушали свой гнев, домашние неприятности и проблемы на работе», пока не вырабатывалась постоянная потребность в морфине. Затем «при своей убогой жизни – и в моральном, и физическом отношении – они снова и снова вводили себе этот яд в надежде избавиться от несчастья, которое причинили сами себе.

Употребление опиума или морфина становится семейной традицией. Аврора Дюпен, баронесса Дюдеван (1804-1876), более известная как писательница Жорж Санд, описывала в 1873 году, как она лечила в семье бронхит. Она давала родственникам минимальные дозы морфина каждый вечер на протяжении недели и более. «Как это легко и быстро! Улучшение чувствуешь через два или три дня». В ее семье не возникло постоянной привычки. Зависимость от опиума (предположительно из-за болезни желудка) получил Луи-Жозеф Берлиоз (1776-1848) – знаменитый врач наследника французского престола, познакомивший Европу с иглоукалыванием. Наркотик почти не повлиял на его жизнь, но по всей видимости побудил к постоянному приему опиума его сына, Гектора Берлиоза. Знаменитый композитор пил опийную настойку якобы из-за болей в желудке, но на самом деле для того, чтобы бороться с бессонницей. Он называл наркотик «богом забвения» и писал, что ему необходимо принять на ночь дозу настойки, чтобы забыться до завтрашнего дня. Свое частое восторженное состояние Берлиоз сравнивал с «ощущениями, которые приносит опий». Композитор принимал наркотик при создании «Фантастической симфонии» и оперы «Троянцы». Опиум не оказал разрушительного воздействия на его повседневную жизнь.

Меньше повезло английскому писателю Уилки Коллинзу. Он видел, как опийный препарат «Порошки Бэтли» утоляет боль затянувшейся смертельной болезни отца. Когда Коллинз, в свою очередь, в 1862 году заболел ревматизмом и подагрой, он, зная об опасных последствиях, прибег к опийной настойке, которая вызвала привыкание, как свидетельствует его письмо 1869 года.


«Мой врач хочет, чтобы я отказался от своей привычки пить опийную настойку. Каждый вечер в десять часов меня колют острым шприцем для подкожных инъекций морфина, и я хорошо сплю без страха пристраститься к опиуму навечно. Мне сказали, что если я буду продолжать уколы, то смогу постепенно уменьшать количество морфия и таким образом вообще отказаться от опиата. Мне стыдно, что надоедаю тебе такими пустяками».


Лечение окончилось неудачей, и Коллинз пишет в 1885 году: «Опий – божественный опий – был моим единственным другом». Он всегда носил с собой небольшой серебряный флакон с настойкой опиума, держал дома графин с настойкой и выпивал фужер наркотика перед сном. Иногда он делал инъекции морфина. Опиаты постоянно встречаются в его произведениях. В романе «Незнакомка» Магдалена Ванстоун – девушка, лишенная наследства – сидит всю ночь у окна, держа бутылку с опийной настойкой и думая о самоубийстве. В «Армадейл» «роковая женщина», Лидия Гвилт, также допоздна остается у окна. Она так переживает об исходе своих запутанных планов, что принимает опий, который успокаивает «все ее жалкие страдания духа и тела». На следующий день, придя в себя, она пишет в своем дневнике, что провела «шесть восхитительных часов забвения. Я проснулась свежая. Написала безупречное письмо Мидвинтеру. С удовольствием выпила чашку превосходного чая. Потратила много лишнего времени на свой утренний туалет с острым чувством облегчения, и все это – благодаря маленькой бутылочке с каплями, стоящей на каминной полке у меня в спальне. Капельки, вы прекрасны! Я не люблю никого и ничего, но я люблю вас!» Сюжет романа «Лунный камень», который Коллинз диктовал под действием опия, основан на последствиях введения наркотика человеку, страдавшему бессонницей. Другой герой Коллинза, ставший наркоманом в результате хронической болезни, описывает кошмары, которые, несомненно, виделись самому автору: «Ужасная ночь. Месть вчерашнего опиума преследовала меня в кошмарных снах». В отличие от Берлиоза, творческие силы Коллинза были, в конце концов, сломлены. Опиаты усугубили его склонность к самоанализу и самопоглощенности, они подорвали его здоровье.

В XVIII и начале XIX столетия основной причиной возникновения серьезной наркотической зависимости было лечение болей в желудке. Однако в викторианскую эпоху уровень зависимости от морфина вырос в результате назначений наркотика при лечении невралгии, более частой в тот период, чем какая-либо другая болезнь. Морфин снимал боль, успокаивал возбужденных пациентов и устранял физические симптомы. Самое раннее клиническое описание невралгии – это сообщение 1756 года о случае невралгии тройничного нерва во Франции. К середине XIX века термином «невралгия» именовали большое количество недомоганий, причина которых часто оставалась неизвестной. Им называли такие разные заболевания, как стреляющая боль, ишиас (известный в то время как ревматическая невралгия), герпес, зубная боль, мигрень, нервная стенокардия, а также симптомы вторичного сифилиса. Мышечный ревматизм тоже иногда путали с невралгией. У многих пациентов ухудшение состояния вызывали промозглая погода и сырой ветер. Невралгия считалась хронической болезнью, за исключением тех случаев, когда она была вызвана малярией или ревматизмом. Таких пациентов лечили соответственно хинином и серными ваннами. Вильгельм Эрб, сын лесника в Рейнском пфальцграфстве, а затем профессор медицины в Гейдельбергском университете, подчеркивал глубокое незнание природы невралгии. Он ставил эту болезнь в один ряд с «самыми обычными неврозами» и приписывал ее «наследственной невропатической предрасположенности».

В некоторых случаях невралгия являлась ответной реакций организма на переутомление. Берлиоз заболел, работая над своим последним великим произведением «Троянцы». В 1858 году он писал: «Я живу в аду. Невралгия не дает мне ни минуты покоя. Каждый день в девять утра у меня начинаются жестокие колики и спазмы в груди, которые продолжаются до двух – трех часов дня. Вечером – боли в мочевом пузыре и спазмы в груди с удвоенной силой. И к тому же такая депрессия, что я не рад восходящему солнцу, отвращение – ко всему». Электротерапия не помогла, и обращение Берлиоза к опиуму явно отразилось в кульминации «Троянцев», названной им «Боги забвения». В других случаях невралгию могли вызывать требования работодателей. Слуга в романе Джорджа Элиота «Феликс Холт» (1866) страдал невралгией. «Он ненавидел самую боль и не хотел, чтобы кто-нибудь о ней узнал – с плохим здоровьем труднее устроиться на работу». Для утоления воображаемой боли он использовал опиум и «утешал себя, полагая, что если приступы боли станут невыносимо частыми, то значительное увеличение дозы может положить им конец». Несмотря на подобные случаи, Френсис Ансти, автор «Невралгии» (1871), был несомненно прав, приписывая широкое распространение этой болезни в викторианскую эпоху агрессивному нравственному воспитанию и политике жесткого соблюдения моральных норм. Он предупреждал, что подчинение эмоций и устремлений высоким идеалам – в особенности религиозным – определенно отрицательно сказывается на нервной системе, хотя эти идеалы могли диктоваться лучшими побуждениями. Особо страдала от этого молодежь, поскольку идеализм насаждался этикой частных привилегированных школ – «образования, которое намеренно препятствует развитию нервной энергии с целью уберечь ум от порчи неверия и греховных страстей». Не менее важную роль играла система пуританства, направленная на «очищение» людей путем постоянного интроспективного самоуничижения.


«Наше обучение построено на развитии самосознания, а потому вредно воздействует на ум. Психологи быстро учатся понимать этот факт, и их знания крайне необходимы для изучения патологии нервных заболеваний вообще и невралгии в частности. Если здравый смысл и обычную гуманность объединить с медицинскими знаниями, то они должны восстать против порядка, при котором религиозные родители и учители перенапрягают чрезвычайно неустойчивую нервную систему молодежи. Ее учат духовному самоанализу в отношении самых важных аспектов человеческой природы. Такую практику следует в особенности осудить, когда она применяется к мальчикам и девочкам, проходящим через очень трудный период сексуального развития. Эта эпоха… больше обычного благоприятствует формированию нервных заболеваний. Я обязан со всей определенностью заявить, что это зло затрагивает средний класс Англии, особенно глубоко и серьезно те его слои, которые вынуждены вести бесцветную и монотонную жизнь».


Тейн согласился с этим взглядом на христианство в викторианской Британии. Он писал, что христианство подчиняет этику ритуалам и догме, практикует «самоконтроль» – власть стыда и воспитание воли. Все это можно также отнести к американскому пуританизму.

Зависимость от морфина в викторианскую эпоху была тесно переплетена с отношением к сексуальной жизни. В начале 70-х годов было признано, что неврозы часто имеют сексуальную подоплеку и связаны как с неумеренностью, так и неудовлетворенностью в сексуальной жизни. В викторианскую эпоху к мастурбации относились с омерзением, вероятно потому, что в ней не было ничего сентиментального. Ансти полагал, что онанирующие мальчики становятся эгоистичными и часто страдают не просто от воображаемых страхов и воображаемой боли, а от настоящей невралгии. Безжалостная мигрень мальчиков «с дурными привычками» была аналогична «истерии девочек с подобными наклонностями». Эрб соглашался, что сексуальность приводила к болезням.


«Сексуальные периоды жизни имеют огромное значение в развитии невралгий. Причинами этого являются сильное влияние половых органов, оказываемое во время полового созревания и после него, великий переворот, происходящий во всем организме, пробуждающееся чувство сексуальной активности, крайнее раздражение нервной системы вследствие неодолимых желаний, а также истощение, вызываемое слишком частым или неестественным удовлетворением. Причины эти чрезвычайно существенные и вызывают те изменения нервной системы, которые служат поводом для невропатической предрасположенности. Таким образом, мы видим, что период полового созревания, климактерический период, месячные, беременность и материнская перестройка организма особенно продуктивны для возникновения невралгии. Мы также видим, что сексуальные излишества, в особенности порок мастурбации, так часто практикуемый в наши дни и мужчинами, и женщинами, часто караются развитием невралгических заболеваний».


Женщины составляли 68 процентов невралгических больных Ансти. В работе германского врача Альберта Ойленберга (1840-1917), посвященной невралгии и названной «Подкожные инъекции», из всех описанных случаев 70 процентов больных также составляли женщины. Эрб был уверен, что «подсознательное возбуждение, даже у целомудренных и чистых людей» предрасполагает к невралгии. «Чтобы доказать это утверждение, требуется лишь немного опыта лечения образованных женщин в возрасте чуть больше зрелого». Феномен «неистовой старой девы», как назвал его Коллинз, был обычным явлением в викторианском светском обществе, которое связывало чувство сексуальной неудовлетворенности с нервными расстройствами и осмеивало двусмысленности подсознательных желаний. Читатели ухмылялись, читая в «Лунном камне» (1868) нечаянное саморазоблачение старой девы, которая проповедовала строгое пуританство и тем не менее восклицала: «Когда же наши порочные страсти оправдаются в виде джентльмена с Востока, который неожиданно набрасывается на нас!» Французы считали феномен «неистовой старой девы» причудой с другой стороны Ла-Манша: «эти нетерпимые фанатики, эти упрямые пуритане, которых в огромных количествах плодит Англия. Они занимают все места за гостиничными столиками в Европе, они портят Италию, отравляют Швейцарию и делают очаровательные города Ривьеры невозможными для проживания, устанавливая всюду свои странные порядки, окаменелое поведение, разнося неописуемый запах одежды и резины, как будто на ночь их кладут в водонепроницаемый ящик».[16 - Ги де Мопассан. «Мисс Харриет».]

Ранее авторы пропагандировали опиаты как средства, возбуждающие сексуальное влечение, но пуританская мораль XIX века была настолько жесткой, что термин «сексуальное воздержание» звучал так же грубо, как «похоть». Особо подчеркивалась способность опиатов подавлять эротические желания. В 70-х годах Левинштайн сообщил, что его пациенты-мужчины с наркотической зависимостью от морфина отказывались от сексуальной жизни или стали импотентами. Отношение к сексуальности в этот период было таким напряженным, что некоторые холостяки с зависимостью от морфина приветствовали это качество наркотика. Левинштайн писал, что если у его пациентов возникало сексуальное желание, они старались перебороть его инъекцией морфина. Ансти предупреждал, что продолжительный половой акт после того, как мужская сила начинает убывать, чрезвычайно опасен, так как может вызвать латентную невралгию. Следовательно, можно предположить, что больным пожилым мужчинам морфин вводили с целью сделать их импотентами.

В списке хронических болезней, при которых назначали опиум, находился сифилис. Этим заболеванием, переносимым половым путем, страдал французский поэт Бодлер. В 1861 году он откровенно сказал матери: «В детстве у меня была сыпь на коже. Теперь она вернулась в новой форме, с нарывами и крайней усталостью в суставах». Назначенное лечение принесло «извращенность ощущений», потому что опиум стал для него источником нездоровой чувственности. Своею болезнь и последующее лечение наркотиками Бодлер ассоциировал с женщинами. В своем стихотворении в прозе «Двойная комната» он писал: «Здесь, в этом мире, тесном и таком отвратительном, я радуюсь только одному знакомому предмету – фиалу с опием. Это мой старый, вселяющий ужас друг, как и все женщины, щедро дарящий ласки и предательства». Все, что ему осталось, – это «воспоминания, сожаления, судороги, страхи, страдания, кошмары, приступы ярости и нервы». Бодлером овладела мания защитить свой поэтический дар то ли от внешнего мира, то ли от сифилиса, который, в конце концов, уничтожил разум и его самого. Восприятие поэта было восприятием разлагающейся личности: неизбежный хаос повергал его в панику. Оцепенение депрессии он пытался заменить творческой силой духовного мазохизма. Именно в этом настроении Бодлер написал сборник «Цветы зла», куда включил «Поэму гашиша», за которой следовал комментарий на отрывки перевода «Исповеди» Де Квинси. Исходя из своего опыта лечения, Бодлер с горечью отвергал точку зрения 40-х годов Моро и Готье, утверждая, что настало время оставить жонглирование словами, «рожденное в тумане инфантильного ума». Поэт открыто признавался, что отвратительные стимуляторы казались ему «не только самым верным и ужасным способом порабощения растленного человечества Князем тьмы, но и одним из его самых совершенных изобретений». Употребляющие эти вещества люди жертвовали своим телом и становились похожими на автоматы. И все же поклонники «Цветов зла» не до конца поняли главную мысль произведения. Флобер признал книгу «очень благородной и очень прозорливой», но высказал сомнения относительно «воздействия католицизма». Он написал Бодлеру, что не стал бы осуждать гашиш, опиум и неумеренность, поскольку неизвестно, как поймут это осуждение позже. Флобер занялся интеллектуальными рассуждениями и не увидел тоску умирающего человека и страдания хронически больного человека, обессиленного своими лекарствами.

Сифилис считался хронической болезнью, связанной с половым актом. Характеристики женщины также могли бы рассматриваться как хроническое заболевание, по крайней мере, в том, что касалось медицинской практики XIX века. Пациенткам с женскими недомоганиями часто назначали опиум или морфин. Необходимо отметить то, что Фордайс Баркер, который в 1856 году первым привез шприц для подкожных инъекций в США, был заведующим отделением клинического акушерства и женских болезней в больнице колледжа Беллвью в Нью-Йорке. В 1876 году он стал президентом-основателем Американского гинекологического общества. Лечение инъекциями было ключевым инструментом мужчин в нервной регуляции женщин. Наркотическая зависимость при подкожных инъекциях стала печально известной как типично женское свойство. Приведем один пример из европейской практики, касающийся отношения мужчин-медиков к женщинам. Сэр Томас Клоустон (1840-1915), уроженец Оркадских островов, в 1873 году был назначен главным врачом Королевской Эдинбургской психиатрической больницы. Он считал себя и своих коллег «жрецами тела и хранителями физического и умственного здоровья расы». Согласно «Британскому медицинскому журналу», штат его больницы был «опорой всего лучшего в науке и медицине, а также образцом человечности и эффективности лечения». Тем не менее, Клоустон, специализировавшийся на наркотической зависимости, предвзято относился к женщинам. Он писал, что если у женщины имеется хоть малейшая предрасположенность к психическому заболеванию, то периоды месячных, материнства и кормления ребенка, влияние овуляции и зачатия несут в себе высокий риск расстройства умственных функций. Обучение девочек в пансионах якобы служит причиной не только многих нервных и психических расстройств, то и трудного материнства. Если вся умственная энергия уходит на получение знаний, то «девушки будут иметь одного – двух детей, и при этом слабых, которых не смогут нянчить. Дети же либо рано умрут, либо вырастут слабоумными. Клоустон полагал, что для продолжения расы необходимо «вторжение в земли, где обучение еще неизвестно и где возможно новое «похищение сабинянок». Беспокойство мужчин о женском организме было первостепенным при решении использовать морфин для подчинения и нервной регуляции женщин.

Самым распространенным женским недомоганием была дисменорея, которая подразделялась на болезненную менструацию (застойная дисменорея) и маточные колики (собственно дисменорея). Баварский профессор Карл Шрёдер (1838-1887) сообщал, что маточные колики в некоторых случаях вызывают такую боль, что едва не доводят женщин до безумного состояния. Тяжелым пациенткам вводились наркотики (Шрёдер отмечал, что англичане приписывают индийской конопле особую эффективность при дисменорее). Эта болезнь, по словам Ансти, была примером невралгии, связанной с сексуальными трудностями, и часто излечивалась после свадьбы. Если женщина была не замужем, то применялся морфин. Как ни парадоксально, но у представительниц среднего класса беременность рассматривалась как нарушение психического равновесия. Для снятия утренней тошноты, родильной горячки и послеродовой депрессии назначались инъекции, и вследствие этого возникала тяга к морфину. Дети должны были рождаться с наркотической зависимостью, хотя прямые свидетельства этому отсутствуют.

Вагинизм[17 - Внезапное болезненное сокращение окружающих влагалище мышц. Это может затруднять половое сношение и приводить к появлению у женщины чувства страха и даже отвращения к нему.] также лечили морфином, особенно если пациентки недавно вышли замуж. Американский врач, описывая в 1871 году случай наркотической зависимости у пациентки, отметил, что для снятия спазмов ее муж, работавший аптекарем, снабжал ее морфином, и постепенно у женщины выработалась зависимость от наркотика.

В XIX веке медицинская точка зрения на женскую сексуальность отражала домашнюю атмосферу представительниц процветающих слоев общества. Рассматривая «жалкую монотонность жизни большинства среднего класса в Англии», Уилки Коллинз в 1866 году признал, что женщин притесняла «общепризнанная тирания принципа, что все человеческое счастье начинается и кончается дома». Некоторым женщинам это нравилось,– некоторые привыкали к такому порядку. Например, леди Коуелл-Степни (1847-1921) искренне хвалила «блаженство материнства и высший долг женщины по отношению к своему мужу и детям – вести себя так, чтобы не нарушать священного спокойствия Дома». (Она, однако, официально развелась после двадцати восьми лет замужества). Другие женщины, которых раздражала скука или разочарование, с помощью морфина или других опиатов доводили себя то такого состояния пассивности, в котором жизнь казалась сносной. Героиня Коллинза, Лидия Гвилт, подавленная самоуверенностью и финансовой властью окружавших ее мужчин, размышляет, что мужчина, на ее месте, нашел бы утешение в выпивке. Но женщина не может пить спиртное, и поэтому контролирует свое разочарование с помощью опийной настойки. Лидия Гвилт решает задернуть шторы и «найти блаженство забвения в своем флаконе с опием», чтобы поскорее прошли несколько «очень тоскливых часов». Альтернативой забытью была истерия – выражение отчаяния, когда человек обнаруживает, что его желания невыполнимы. Обеспеченные женщины использовали инъекции морфина, чтобы успокоить нервы или подавить начинающуюся истерию. Более того, морфин с той же назначали им целью врачи-мужчины. Наркотическую зависимость стали связывать с женщинами. Доктор в «Лунном камне» верил, что по темпераменту он предрасположен к опиуму: «Некоторые мужчины рождаются с женским характером, и я – один из них». Исследование пятидесяти аптек в Чикаго в 1880 году обнаружило 235 клиентов-наркоманов, 169 из них были женщинами (обычно использовавших морфин).

В третьей четверти XIX века к пристрастиям наркоманов стали относиться с большим осуждением. В 1851 году некий врач с наркотической зависимостью утверждал, что если употребление опиума – порок, то он никогда не доводит свои жертвы до таких крайностей, которые делают алкоголиков несчастьем для общества. В 70-х годах на такие примирительные заявление уже почти не обращали внимания. Американский врач Джадсон Эндрюс (ум. 1894) так описывал одну швею (1841-1871), которая скончалась от постоянного употребления морфина: «Она была хитрой и изобретательной, у нее всегда имелся план какой-нибудь махинации для того, чтобы раздобыть морфин. Она часто грозила убить себя и свою мать, и почти не поддавалась контролю». Еще об одной подобной наркоманке сообщили в 1875 году в Шотландии. В маленьком городке Лохмабен местная жительница, пристрастившаяся к опийной настойке, дождалась, пока помощник аптекаря оставил прилавок без присмотра. Она забежала в аптеку, залпом выпила бутылку с лекарством и через два часа скончалась. Оказалось, что в спешке она схватила бутылку с кантаридином. Этих преступниц дополняли героини литературных произведений. Ирландский писатель Шеридан Ле Фану (1814-1873) в романе «Тайна Вайверна» (1869) изобразил злодейку из Голландии Берту Вельдеркауст, страдавшую невралгией. Ее роль в романе заключалась в том, чтобы олицетворять «злость, ярость и месть разъяренного эгоизма». Кроме пристрастия к бренди, у нее имелась привычка утолять боль опиатами. Таким образом, она представляла собой «умопомрачительную картину деградации и жестокости». Образ наркоманки у Ле Фану иногда зависит от христианского представления греха («она была не только холодной и грубой, но и ужасно злой и жестокой»), а иногда похож на случай из медицинской практики («она коварна, беспощадна… и немножко безумна»).

Классовые различия поддерживались разным отношением к жертвам наркотической зависимости. Некий английский врач осуждал нищих наркоманов, но оправдывал представителей среднего класса, «которые прибегают к опиуму под давлением сильных душевных страданий… или разрывающих сердце воспоминаний». Уилки Коллинз, путешествуя по Швейцарии, с ужасом обнаружил, что у него кончается опийная настойка. Он с другом, который говорил по-немецки, представились врачами и приобрели в аптеке города Куар, а затем в Базеле максимальное количество опиатов, которое позволяли швейцарские законы. Они доехали до Парижа, не испытав катастрофы, которой так страшился Коллинз. Госпожа фон С. (р. 1842), ставшая наркоманкой после назначения морфина для лечения абсцесса груди, в 1874 году легла в немецкую клинику, чтобы вылечиться от наркомании. Там ей значительно снизили дозу, но как только разрешили свободный вход и выход, она по ночам стала тайно колоть себе ту же дозу, что и прежде. Подобные случаи заставили Левинштайна настаивать, чтобы его пациенты «забыли о существовании свободы воли» и беспрекословно выполняли указания врачей. Его мюнхенский коллега, фон Бек также предупреждал, что морфинистам нельзя доверять, они никогда не скажут всю правду, особенно когда разговор заходит об их зависимости.

Медики также часто испытывали искушение вылечить бессонницу, головную боль и тревожное состояние опиумом или морфином. Долгие часы дежурств, ночные вызовы, трудные случаи в практике, требовательные пациенты, денежные и домашние проблемы – все это способствовало созданию печально известного феномена врачей-наркоманов. Клоустон сетовал, что любой сельский доктор не раз вынужден был подниматься с постели и ехать много долгих миль, – часто в грозовую ночь – чтобы добираться до пациента, и не только потому, что тому вдруг стало хуже. Как пожаловался в 70-х годах фон Бек, это отчасти явилось причиной значительного распространения наркотической зависимости молодых врачей, которые выполняли эту неблагодарную работу. Левинштайн, например, в 1875 году вылечил от наркотической зависимости доктора, который мучился ложными угрызениями совести после врачебной ошибки. Большинство наркоманов-мужчин в США были врачами: по самым приблизительным подсчетам десять процентов американских медиков употребляли опиаты. Другие оценки дают вдвое большую цифру. Как и в Британии, наиболее подверженными наркомании были сельские врачи, этому способствовала тяжелая работа и обслуживание большой территории. Алонсо Калкинс писал об одном из таких случаях: «Деморализующий эффект порока был безошибочно очевидным. Совесть немедленно вытесняется опиумом. Такой человек, переставая ценить истину, снова и снова опровергает собственные утверждения, демонстрируя тем самым извращенность духа, которую только усугубляет тщательно продуманная ложь».

В медицинской среде неосторожные шаги приводили иногда к смертельным случаям. «Британский медицинский журнал» в 1873 году критиковал брайтонского врача Джеймса Кромби (1844-1883) за изобретение ингалятора для вдыхания паров хлороформа. «Обнаружилось, что практика погружения в сон путем самостоятельного введения анестезирующих средств пагубна, опасна и, к сожалению, может привести к смертельному исходу». Однако Кромби оказался упрямым и изобретательным человеком. Сокрушаясь, что из-за высокой цены и сложности использования шприцев подкожные инъекции недоступны беднейшим классам, он придумал дешевый способ введения морфина – он пропитывал тонкую шелковую нить морфином, вдевал ее в иглу и протягивал под кожей. Кромби, который в 1875 году опубликовал монографию «Боль. Ее причины и лечение», считал морфин опасным, но притягательным препаратом. Он умер от передозировки наркотика, введенного самостоятельно, предположительно для того, чтобы уснуть после операции на запястье. Журнал «Ланцет» по этому поводу писал, что очень важно не только запретить самолечение наркотиками даже профессионалам, но и держать смертельно опасные препараты под замком.

Жены врачей часто бездумно прибегали к морфину. Трагический пример этому – смерть в Карлайле молодой жены врача Анны Маклеод (1848-1873). Несколько ночей она просидела у кровати больного сына, а когда выпало время отдохнуть, она не смогла заснуть из-за переутомления. Ее муж на протяжении трех часов несколько раз подливал морфий в ее стакан с портвейном, отчего она потеряла сознание. Доктор Маклеод вызвал коллег, но все усилия привести жену в чувство оказались безуспешными.

Некоторые медики в Англии полагали, что антиалкогольная кампания вызвала в сельских районах повышенное потребление опиума, так как беднейшие слои начали искать заменитель алкоголю. Однако в США не имелось никаких свидетельств, что в штатах, где спиртные напитки были запрещены, повысилось бы злоупотребление опиумом или эфиром. Хотя в Америке считалось, что женщинам неприлично употреблять алкоголь, это правило открыто или тайно нарушалось в отдаленных сельских районах и женами моряков, надолго разлученных со своими мужьями. Несмотря на то, что особое внимание в высшем обществе уделялось умению держать себя, некоторые его представительницы находили в алкоголе и морфине защиту от жестокого соперничества в светской среде. Подобное соперничество было очевидным. Маркиз Дафферин (1826-1902), посетивший в 1874 году Нью-Йорк, писал, что в этом городе светские люди – чудесные, добрые и вежливые, но их ревность друг к другу и оскорбления шокируют. «Кажется, что каждая американская леди стыдится своей лучшей подруги. Чувствуешь себя так, словно постоянно находишься в столовой для прислуги». Разумеется, не все наркоманы были женщинами с неустойчивой психикой, богатыми дебоширами, обитателями трущоб или опустившимися медиками. Зависимость от наркотиков была обычным явлением среди финансовых спекулянтов этого периода. Как сообщали в 1871 году, брокеры с Уолл-стрит уравновешивали переживания на работе стимулирующим воздействием опиума. Миссис Б., двадцатипятилетняя жительница Нью-Йорка, регулярно посещавшая биржу, несколько раз в день впрыскивала себе морфин в прямую кишку. В ее истории болезни было записано, что она делала это как дома, так и вне его, в любом укромном месте – в боковой комнате брокерской конторы или в пустынном переулке. Все ее попытки отказаться от наркотика оказались безуспешными.

Ансти считал, что предрасположенность к наркотической зависимости у определенных людей зависит от их темперамента. В своей работе «Стимуляторы и наркотики» (1864) он различал две категории наркоманов. Первая – «излишне доверчивые люди», которые применяли опиаты для лечения боли или недомогания и которых убедили, что облегчение смогут принести повышенные дозы. В таких случаях у пациентов отсутствовало «желание напиться» или впасть в забвение. В противоположность им, «настоящие распутники» любили ощущение интоксикации или стремились уйти от реальной жизни в «рай для глупцов, наполненный чувственными наслаждениями». До 1950 года в Европе значительно преобладала первая категория – люди, получившие зависимость от опиатов в результате лечения. В конце ХХ столетия на Западе преобладала уже вторая категория. Ансти полагал, что такие наркоманы повышали дозы алкоголя, опиума или кокаина, так как жаждали неестественных наслаждений, которые можно получить только увеличением дозировки. «Настоящие распутники» от рождения обладали или явной склонностью к чувственности, или особой восприимчивостью к определенным внешним раздражителям».

Теория индивидуальной чувственности наркомана полностью игнорировала признанную в XIX веке характеристику наркомании: тягу к наркотикам некоторых воевавших солдат. Несмотря на то, что к 70-м годам пристрастие к опиатам отождествлялось с женщинами (в США более 60 процентов наркоманов с зависимостью от опиума и морфина составляли женщины), наркомания также рассматривалась как «солдатская болезнь». Больные и раненые ветераны становились наркоманами после того, как им неосторожно назначали высокие дозы наркотика, либо вследствие психологических и физических нагрузок на войне. Известно, что некоторые люди быстрее привыкают к наркотикам, точно так же некоторым солдатам труднее освободиться от эмоциональных переживаний войны. Поведение зависимых от наркотиков личностей (в отличие от причины их зависимости) управляется не только физиологическими потребностями. Подверженность стрессу боевых действий и контроль над ним тоже зависела от типа личности. Во время Вьетнамской войны в 1980 году в Американской ассоциации психиатров возник термин «посттравматический стресс» (вьетнамский синдром), обозначавший поведение эмоционально травмированных людей. Такое поведение психиатры называют невротическим, а простые люди – самоубийственным или нерациональным. Ничего нового в этом не было. Эмоциональный ущерб от военных действий был хорошо известен в XIX веке. В 20-х годах британское правительство столкнулось с проблемой солдат, вернувшихся с французской войны. Они бродили по сельским районам, выделяясь агрессивным, оскорбительным или эксцентричным поведением. Из-за обычаи бывших солдат показывать женщинам свои страшные раны или другие части тела в Закон о бродяжничестве от 1824 года пришлось ввести специальную статью, предусматривающую наказание за эти поступки.

В качестве примера эмоционального ущерба можно привести эпизод Крымской войны, развязанной Британией, Францией и Турцией против России. В 1854 году в битве при Инкермане было убито или ранено более четверти личного состава британских войск. Через двадцать лет генерала Джорджа Хиггинсона (1826-1927), служившего в Гренадерском гвардейском полку, попросили ответить на вопросы относительно этого сражения. Проводивший интервью человек отмечал, что в памяти генерала почти ничего не осталось. «Когда их часть возвращалась, чтобы соединиться с разрозненными ротами, он не помнил ничего, кроме рыдающих солдат. Всю ночь их била истерика». В другом случае Хиггинсон рассказал, что британский главнокомандующий, герцог Кембриджский (1819-1904) после битвы при Инкермане чуть не расплакался. Генерал вспомнил также, что граф Сент-Жерменский стоял около трупа брата «окаменевший от горя», не обращая внимания на летавшие вокруг пули и снаряды. После сражения в палатке Хиггинсона собрались «умиравшие от голода» офицеры. Нервное напряжение в течение всего дня было таким жестоким, что они вдруг расхохотались. Лорда Форта (1834-1861), убившего себя опием, можно считать жертвой Крымской войны. В возрасте всего двадцати лет он подал в отставку,– а после смерти любовницы, потеряв от горя разум, выпил около четырехсот граммов бренди и полфлакона опийной настойки.

В США с апреля 1861 года до капитуляции конфедератов в апреле 1865 года в Гражданской войне участвовало около четырех миллионов человек. Север потерял в боевых действиях или от болезней примерно 360 тысяч человек, а Юг – 258 тысяч. Ранения получили приблизительно 375 тысяч человек. Участие в войне гражданских лиц было беспрецедентным в этой первой войне современной истории, как и применение новых способов ведения боевых действий: пулеметы, артиллерийские орудия массового производства, фотография, разведка и корректировка с воздушных шаров, анестезия. Опиумный мак выращивали как на Севере, так и на территории южан. Этот наркотик применялся для лечения эндемической дизентерии, а также в качестве профилактического средства против малярии и диареи. Только солдатам Севера раздали десять миллионов опийных таблеток. Дополнительно им было выдано 2 841 000 унций опийных порошков и микстур. Наркотик часто использовался необдуманно. Кортрайт приводит пример, как врач южан спрашивал каждого солдата, не беспокоил ли его желудок, и если тот отвечал, что беспокоит, выдавал ему немного опиума. Главный хирург северян обычно проводил диагностические осмотры верхом на лошади. Он наливал морфин себе в ладонь, откуда его пили солдаты. 63 тысячи ветеранов заработали хроническую диарею. Не исключено, что их лечили опиумом или морфином, и вследствие этого у них выработалась наркотическая зависимость. Морфин использовался более экономно – в основном, в качестве анестезирующего средства. Тем не менее, в автобиографическом романе американского врача Вейра Митчелла главный герой говорит, что служил ассистентом хирурга в отделении госпиталя, куда привозили большую часть тяжелораненых с поражением нервной системы. Он отмечает, что ежегодно «в этом прибежище мучений» требовалось шестьдесят тысяч инъекций морфина. После ранения в шею главному герою Митчелла вводят подкожно морфин, и придя в себя, он обнаруживает, что не может обойтись без наркотика. «Если хотите научиться сочувствию и милосердию, утоляйте боль пациента морфином в течение шести месяцев, а потом в качестве эксперимента прекратите давать лекарство. К этому времени он станет раздражительным, нервным и трусливым. Оглушенные наркотиком нервы не станут менее чувствительными. Наоборот, они будут чрезвычайно остро чувствовать боль, и принимать за боль множество ощущений, которые у нормального человека не способны ее вызвать». В конце концов, герой Митчелла после мучительных страданий навсегда отказывается от наркотика, но у него остается жалость к тем, кто подвержен этой пагубной привычке.

Оглушенное и опустошенное состояние людей после безобразной и жестокой войны можно понять. Они лицом к лицу встретились со злодеяниями и тотальным отрицанием всего человечного. Наркотики подавляют оставшуюся после этого боль. Как свидетельствовал в 1868 году Хорас Дей, Гражданская война усугубила проблему наркотиков. Он писал, что в опиуме находили утешение «покалеченные и потрясенные участники сотен сражений, выпущенные из неприятельских тюрем больные и немощные солдаты, страдающие и отчаявшиеся жены и матери, которые потеряли в этой бойне близких людей». По словам Кортрайта, число выживших в Гражданской войне и ставших наркоманами, установить невозможно, особенно в условиях, когда ветеранам войны приходилось скрывать свою наркозависимость, чтобы их не лишили пенсии. Кортрайт отмечает, что к началу ХХ века в США, когда этих ветеранов осталось очень немного, импорт опиума и морфина на душу населения упал.

Прусская военная машина также увеличила количество наркоманов. Морфин редко применялся в Германии до войны с Австрией в 1866 году. Согласно Левинштайну, во время войны причиной распространения морфина было прекрасное анестезирующее и успокоительное воздействие наркотика. После 1866 года увлечение инъекциями морфина стало повсеместным, и скоро наркотик использовался без всяких ограничений, часто – для снятия любых непривычных ощущений. Многие пациенты в клинике Левинштайна приобрели зависимость вследствие необдуманного употребления наркотика после 1866 года. Нередко у не участвовавших в ней гражданских лиц привыкание к наркотику вырабатывалось в результате военных переживаний. Женщине из Дрездена впервые вводили морфин в 1865 году после приступа желчнокаменной болезни. Во время войны 1870-1871 годов она снова прибегла к морфину, чтобы подавить тревогу за попавших на фронт членов семьи. Лечение в клинике Левинштайна успеха не принесло.

Хотя самой важной характеристикой истории наркотиков этого периода были шприцы для подкожных инъекций, продолжали процветать традиционные средства приема наркотических веществ. Люди пили опийную настойку и курили трубки с опиумом. В Европе и Америке большую роль на отношение к опиатам сыграла нелюбовь к китайским эмигрантам, однако индийский экспорт опиума в Китай оставался постыдным для многих европейцев. Джеймс Легг (1815-1897), миссионер на Востоке, а затем – первый профессор китайского языка в Оксфорде, писал, что в Китае любой может рассказать собственную историю о смертях, самоубийствах, горе и нищете, которые принес опиум. Хотя перевозки опиума усложняли англо-китайские отношения, они приводили к меньшим разногласиям, чем желание западных держав добиться открытия Китая для иностранцев. За англо-китайским Нанкинским соглашением в 40-х годах последовали торговые договоры, которые пекинское правительство неохотно подписали с США, Францией, Бельгией и Швецией. Однако эти договоры не удовлетворяли ни одну из сторон. Китай считал, что его вынудили пойти на чрезвычайные уступки, и не намерен был признавать требования и жалобы «варваров». Пекин отказал иностранцам в праве передвигаться по территории страны, ограничил их проживание пятью договорными портами и препятствовал аккредитации дипломатов в столице. В 1856 году власти арестовали китайскую команду корабля, зарегистрированного в Британии. Этот инцидент в Лондоне использовали как предлог для обострения отношений с Китаем, хотя начало открытой войны отодвинуло восстание сипаев в 1857 году.

Это восстание имело долгосрочные последствия в опиумной политике. В 1858 году старая система правления в Индии, когда власть делилась между Ост-Индской компанией и Контрольным советом, была упразднена. Территории, доходы и войска компании были переданы государству, контроль над ними получил Государственный секретарь, которому помогали пятнадцать советников. Генерал губернатор стал первым вице-королем Индии. Британские противники экспорта опиума пришли к заключению, что такая административная реформа подорвала их влияние. Торговля опиумом стала официальной статьей дохода императорского правительства Индии (в 1876 году королеве Виктории был присвоен титул императрицы Индии). Положение Индии заботило немногих членов парламента, очень небольшая их часть присутствовала на дебатах по вопросам индийской политики. Этот факт служил парламенту препятствием для выражения своего возмущения. Как только восстание было подавлено, в Китай был послан англо-французский экспедиционный корпус, начались военные действия, которые совершенно неправильно называют Второй опиумной войной.

Европейские войска захватили Кантон и вынудили Пекин к временной капитуляции. Многие прогрессивные деятели и евангелистские моралисты, считавшие торговлю опиумом вторым в мире злом после работорговли, пришли в ужас. Примером этого может служить член парламента, филантроп Роберт Фаулер, который молился, чтобы «Господь в милосердии Своем заставил мою любимую страну прекратить эту мерзкую торговлю». Во время переговоров, которые завершились Тяньцзиньским договором, Британия потребовала расширить сеть иностранных торговых факторий, но не выразила желания получить в Китае какие-либо торговые привилегии. Была пересмотрена система пошлин, в том числе пошлины на импорт опиума, и, таким образом, ввоз опиума в Китай был признан официально. Другие пункты соглашения предусматривали поселение иностранных дипломатов в Пекине, разрешение на передвижение иностранцев по стране, деятельность христианских миссионеров, плавание иностранных торговых судов по реке Янцзы, упорядочивание торговли. Мериме говорил своему английскому другу, что Китай становится похож на Америку XVI – XVII веков: европейская эксплуатация приведет к тому, что каждый будет стремиться ухватить свой кусок пирога, а потом – драться над пустой тарелкой.

В 70-х годах основное внимание сосредоточилось на деятельности китайских курилен опиума, или «логовищ», в Лондоне, Сан-Франциско и других городах. Китайские наркоманы были широко рассеяны за границей и крайне заметны на фоне европейского населения. Еще в 60-х годах в Британской Гвиане сэр Уильям де Во заметил нескольких донельзя изможденных китайцев-попрошаек, которые, судя по их виду, были наркоманами. В этом же десятилетии начало увеличиваться число китайцев, осевших в Лондоне (147 человек в 1861 году и более 600 – к началу 80-х). Они были сосредоточены в районах Поплар и Степни. Если судить по визитам Чарльза Диккенса (1812-1870) и принца Уэльского (1841-1910), курильни опиума поначалу рассматривались, как нечто экзотическое, а не отталкивающее. Диккенс, посетивший заведение Дзя-гуа в Нью-Корт в районе Блюгейт-филдс, описал свои впечатления в одной из сцен «Тайны Эдвина Друда». Образы этой сцены были такими же яркими, как наркотические сны в «Графе Монте-Кристо». Однажды вечером 1872 года группа французов – художник Гюстав Доре (1832-1883), молодой отпрыск семьи Бонапартов и учитель одного из наследников престола – в сопровождении сотрудников Скотланд-Ярда решили пройтись по трущобам Уайтчепела. Они одними из первых обнаружили связь лондонского наркотического «дна» с безработицей. В Блюгейт-филдс они посетили «комнату, описанием которой открывается «Эдвин Друд». На сломанной кровати (чьи стойки почти перекрещивались над изголовьем, и на которой валялись кучи бесформенного тряпья) лежал матрос-индиец в невообразимой одежде – мертвецки одурманенный опиумом. У изножья кровати сидела одетая в лохмотья женщина и перемешивала опиум над крохотным пламенем маленькой медной лампы. Когда мы вошли, она едва повернула голову и поежилась от порыва ночного воздуха, но продолжала подогревать черную смесь. Трудно было разглядеть что-то человеческое в лице с огромными серыми губами, когда они сомкнулись вокруг грубой деревянной трубки и втянули ядовитый дым. Человек на кровати был похож на мертвеца. Женщина сказала, что с четырех утра он пытался найти работу в порту – но безуспешно».

Эта сцена кажется очень далекой от обычной деловитости викторианских лондонцев. Как заметил один из французов, «в глазах иностранца Лондон выглядит гнетуще, потому что все его жители работают». Он считал, что напряженная деятельность высокооплачиваемых адвокатов олицетворяет национальную черту характера: «они обедают бутербродами, чтобы естественные потребности не отнимали лучшую часть драгоценного рабочего времени». Влияние образов китайской традиции курения опиума было интернациональным. Французский писатель Октав Мирбо (1848-1917) в 1869 году приехал в Париж, чтобы попытать счастья в качестве театрального критика.


«Он встретил кого-то из Кохинхина,[18 - Южный Вьетнам.] кто сказал ему, что все, написанное Бодлером о курении опиума – нонсенс, что, напротив, таким способом достигается чарующее наслаждение. Соблазнитель дал ему трубку и китайский халат. И вот он провел все эти четыре месяца в своей яркой одежде, выкуривая трубку за трубкой – до 124 ежедневно – и съедая, в лучшем случае одно яйцо в сутки. Наконец он достиг полнейшего изнеможения и признался, что опиум немного веселит после нескольких трубок, но когда действие его проходит, курильщик чувствует неописуемо печальную пустоту. Именно тогда его нашел отец, которому он писал, что находится в Италии. Отец отобрал у него халат и деньги и несколько месяцев вел, как настоящего бродягу, по всей Испании».


В США китайская традиция курения опиума оказала еще большее влияние. Калифорнийская «золотая лихорадка» 1848 года вызвала большой спрос на китайских рабочих. Молодые крестьяне ехали в Америку с намерением некоторое время поработать там, чтобы поддержать свои семьи в Китае, расплатиться с долгами и накопить денег, прежде чем вернуться в родную деревню. (Небольшое число сопровождавших их женщин работали проститутками). Некоторые китайцы перед отъездом в Америку пробовали опиум, а новое окружение способствовало употреблению наркотика. Работа в калифорнийских лагерях золотоискателей была тяжелой, она изматывала и физически, и морально. Новоприбывшие часто отчаивались и бежали куда угодно – в китайский магазинчик или прачечную в соседнем шахтерском городке или в китайский квартал Сан-Франциско, где они занимались азартными играми, проституцией и торговлей наркотиками. Некоторые китайцы в США курили опиум от случая к случаю. Если продолжительность их празднеств не превышала десяти-четырнадцати дней, у них не вырабатывалась физиологическая зависимость от наркотика. В действительности, через трубку в организм попадала лишь незначительная часть морфийной составляющей опиума, поэтому его курение не было таким разрушительным для организма, как инъекции морфина. Цифры, относящиеся к курению опиума китайцами, определить невозможно. Нью-Йоркский врач Гарри Х. Кейн (1854-1906) – один из самых надежных авторов по опиуму – в 1882 году предполагал, что 20 процентов китайцев в Америке курили наркотик время от времени, а 15 процентов – ежедневно. Оценка Кейна, вероятно, занижена, хотя самые высокие оценки явно были преувеличенными. Те, кто курил опиум ежедневно, не могли отказаться от своей зависимости, что приводило к обнищанию, одновременно обогащая наркоторговцев. Примерно к началу 80-х годов ежедневный доход китайского рабочего, по оценкам Кортрайта, едва превышал один доллар, в то время как цена ежедневной порции наркотика составляла около пятидесяти центов. Регулярный курильщик был не в состоянии заработать достаточно денег, поэтому не мог отсылать деньги домой и терял надежду на свое возвращение на родину. По мере того, как нарастали страх и тоска, возрастала потребность к наркотическому забытью. Это устраивало кредиторов, на которых он работал по контракту, и под чьим контролем оставался до тех пор, пока не расплачивался с долгами. Его отчаяние также обогащало тайные преступные сообщества – триады – которые контролировали поставки наркотика.

Китайские «логовища» начали презирать во всем мире. Сэр Джордж Бердвуд (1832-1917), английский врач родом из Индии, рассматривал курение опиума как абсолютно безвредное занятие, но сокрушался по поводу единственной курильни в Бомбее. Он говорил, что ее посещал низший сорт людей – «только китайские подонки». Точно так же в 1868 году выздоравливающий американский морфинист, считавший себя человеком с высокими моральными качествами и выдающимся интеллектом, ругал жалких и ничтожных китайцев, которых кормят опиумом чуть ли не колыбели и которые курят его в своих «логовищах».

Однако в том же году – согласно сомнительной, но похожей на правду истории – в США перестал существовать расовый барьер в курении наркотика. Кейн в 1882 году писал, что первым белым человеком в Америке, курившем опиум, был близкий к спортивному миру человек по фамилии Кленденин. Это произошло в Калифорнии в 1868 году. Второй белый курильщик, которого убедил первый, попробовал опиум в 1871 году. Эта практика быстро и незаметно распространилась среди игроков и проституток. «Кленденин», возможно, было ирландским искажением фамилии Д.Р. Кледенинга – майора армии США, жившего в 60-х годах в Сан-Франциско. Кейн сообщал, что американские курильщики опиума были гораздо общительнее, чем стремящиеся к одиночеству морфинисты. «Логовище» было святилищем, где новичков учили сложным способам подготовки наркотика и его курения, в то время как завсегдатаи спали, ели или разговаривали друг с другом. Наркоманы сами соблюдали строгий порядок – украсть что-либо у спящего курильщика считалось недопустимым. Курильни также представляли собой национальную преступную сеть, поскольку правонарушители всегда могли собраться в одной из притонов, которые можно было найти почти в любом городишке на западе США. Курильни опиума, которые посещали белые, скоро стали процветать в трех городах Невады: в Карсон-Сити (ставшем столицей, когда в 1864 году Невада получила статус штата), Рино (разросшимся, когда в 1868 году через него проложили железную дорогу) и Вирджиния-Сити (шахтерский город с населением 30 тысяч человек, с шестью церквями и сотней салунов). Такие же курильни открылись после 1876 года в Чикаго, Сент-Луисе, Новом Орлеане и Нью-Йорке.

Все проблемы, с которыми сталкивались в ХХ веке агентства по борьбе с наркотиками, появились сразу после 1876 года. Курение опиума привлекало людей, искавших наслаждение и прибежище в среде, которую все остальные считали порочной или унизительной. Полицейский Джеймс Махоуни из Сан-Франциско, который в 1881 году участвовал в налетах на курильни опиума, говорил, что если человек хочет забраться в грязь, то он больной. «Может показаться странным, но люди, которые в состоянии купить себе хорошую трубку и чистейший опиум, заявляли, что когда у них появляется потребность покурить, то они могут удовлетворить ее только в грязном китайском «логовище». Их не устраивает сама идея того, что они дома будут курить чистый опиум из чистой трубки». В дальнейшем, борцы с наркотиками редко понимали или приспосабливали свою деятельность в соответствии со словами Махоуни. Первоначальные отчеты о белых курильщиках опиума показывали, что это были в основном молодые люди (реже – девушки) из социальных групп риска – профессиональные игроки, проститутки, сутенеры, хулиганы, молодые продавцы и посыльные. Высказывалась тревога, что жертвами этой привычки скоро может стать богатая и изнеженная молодежь. К середине 70-х годов основным желанием общества было желание защитить юношей и девушек из средних классов. Как следствие, в Сан-Франциско и Вирджиния-Сити в 1875 году были приняты первые запретительные указы против опиумных курилен. Врач из Вирджиния-сити объяснял, опиум в его округе курили только в китайском квартале, пока эту традицию не распространил один из горожан, живший в Китае, а его любовница, «городская женщина», познакомила с ней «полусветское общество». Скоро курением наркотика увлеклась молодежь из более уважаемых слоев города. И тогда в Вирджиния-сити стала очевидной необходимость более строгих мер. В течение следующих пятнадцати лет одиннадцать западных штатов приняли законы, направленные против курения опиума: Невада (1877), Северная и Южная Дакота (1879), Юта (1880), Калифорния и Монтана (1881), Вайоминг (1882), Аризона (1883), Айдахо и Нью-Мексико (1887) и Вашингтон (1890). Значение этих законов заключалось в том, что все они не регулировали поставки наркотика, а возводили курильщиков в ранг преступников. Например, закон Калифорнии предусматривал штраф до 500 долларов и шесть месяцев тюрьмы как для тех, кто содержал курильни, так и для тех, кто употреблял опиум. В тот период законодатели не делали различия между поставками и потреблением наркотика. Этот закон оказался неэффективным и даже приводил к обратным результатам. Калифорнийская полиция установила притоны, которые посещали белые, однако полицейские операции начала 80-х годов не привели к ликвидации курения опиума. Завсегдатаи переместились в дешевые, бедные дома, где собирались небольшими группами. Через год свое мнение по этому поводу высказал Кейн. Он писал, что сам факт запрещения курения опиума привлек многих, кто в противном случае не стал бы посещать отвратительные курильни. Что же касается постоянных клиентов, то запрет придавал их занятию особый вкус.

В 1882 году Кейн сообщил, что опиум курят не только представители околопреступного мира. Теперь курильни посещали торговцы, актеры, праздные джентльмены, спортсмены, телеграфисты, механики, женщины из достойных семей, актрисы, проститутки, женатые женщины и одинокие девушки. По мнению Кейна, их объединяла одна черта: национальный характер американцев. Это был достаточно возбудимый, склонный к крайностям тип людей, с удовольствием принимавших наркотики и стимуляторы и в этом отношении явно переходивших все границы. Подобные курильщики опиума не были оптимистами, которых изобразил Эмерсон: уверенные в себе, решительные, уравновешенные, любящие природу американские первопроходцы. Наоборот, это были несдержанные, нерешительные, зависимые от своего окружения городские жители. Как писал позже один английский наркоман, «воздействие опиума на энергичных, нервных, убогих, трусливых французов, на англичан с их врожденной нечистой совестью или на американцев с их страстью доводить все до крайностей… почти наверняка приведет мир к катастрофе». Проблему злоупотребления наркотиками осложняла моральное прямодушие американцев, привыкших четко обозначать разницу между добром и злом. Американские пуритане никогда не понимали, что у абсолютной истины всегда есть противоположность, которая тоже является абсолютной истиной. Еще менее понятным было для них то, что Жорж Санд признала в 1871 году: «Каждое злоупотребление скрывает свою противоположность». Одним из уроков конца 70-х и начала 80-х годов ХХ века является то, что требование моральной чистоты несет в себе эквивалентное требование морального упадка. Полицейский Махоуни по-своему сознавал это – как и Кейн. После 1860 года, в течение следующей четверти столетия появились значительные расхождения в ответной реакции Америки и Европы на курение опиума. На обоих континентах оно рассматривалась как вредная для здоровья привычка. Но в то время как европейские критики курилен сосредоточили свое внимание на эстетической стороне вопроса, американцы считали их моральной проблемой. Очевидно, что по этой причине курение опиума впервые было отнесено к ответственности родителей – американские городские указы 1875-1876 годов были попыткой закрепить контроль за поведением молодежи из средних классов за их родителями. Эти меры говорят о том, что власти начали понимать остроту проблемы. Американская мораль родилась из идей английских и немецких протестантов, ее сила способствовала возникновению самой важной характеристики того времени – нового направления пропагандистской риторики. Европейски критики часто снисходительно относились к опасности опиатов, в то время как специалисты (например, Левинштайн и Оллбатт) сосредоточили свое внимание на фактах и их проверке. В отличие от этого, в США получила развитие крайне непродуктивная тактика запугивания.

Она брала начало как в общепринятой христианской культуре, так и в обязательных требованиях делового соперничества. Американские газеты в битве за читателя не гнушались ничем. Журналистика в США была основана не на фактах, а конкуренции: в войне за тираж использовались сенсации, кошмары, скандалы и крикливые заголовки. Самым значительным представителем, применявшем эту стратегию, был Уильям Рендольф Херст (1863-1951), который в 1887 году купил сан-францисскую газету «Экзаминер». Он ориентировался на самые низкие вкусы читателей и напоминал «жителя трущоб, который видел только прохожих, наркопритоны и стриптиз, а потом возвращался домой и говорил, что познал жизнь рабочего класса».[19 - Джон Дос Пассос «Большие деньги».] Важно отметить, что первые английские газеты представляли именно американский тип журналистики, когда вечерние выпуски боролись за одну и ту же группу читателей. Сенсационные разоблачения, страстный стиль и неразборчивость в средствах – так можно охарактеризовать конкурирующие редакционные статьи 80-х годов сэра Джорджа Армстронга (1836-1907) в «Глоуб», У.Т. Стеда в «Пэлл-Мэлл Магазин» и Фрэнка Харриса в «Ивнинг Ньюс». Более спокойный и добросовестный тон «Сент-Джеймс Газетт» привел к тому, что эта вечерняя газета так и не смогла преуспеть в Лондоне. У американизированных журналистов имелась распутная жилка – печально известная статья Стеда «Дань девицы Новому Вавилону» являлась доказательством верности утверждения Херста, что «новости делают девушки». Частью того же феномена были повествования о том, как белых женщин заманивают в китайские курильни опиума. Примером обычной статьи такого рода может служить репортаж журналиста по имени Хейл 1881 года из Сан-Хосе – процветающего торгового центра калифорнийских шахтеров. Автор осуждал «несчастных молодых дурачков», которые, обманывая отцов, матерей и работодателей, посещали притоны наркоманов. Он ненавидел сан-францисских юношей и девушек, которые «украдкой выбираются из грязных переулков в китайском квартале… на прекрасный солнечный свет и освежающий морской ветерок со смесью усталости, лживости, порока и глупости на каждом лице». После нескольких абзацев, наполненных вызывающими ужас сенсационными сообщениями, которые были явно направлены на то, чтобы отпугнуть молодежь от курилен, автор делал вывод, что в девяноста девяти случаях из ста потребление опиума означает, что скоро курильщика ждет сумасшедший дом или морг. Примерно в одно время с репортажем Хейла из Сан-Хосе в наиболее консервативной лондонской вечерней газете «Глоуб» была опубликована статья Реймонда Льюэлина (1842-1886), направленная на недалеких читателей, которым нужно убить время. В утрированном тоне американской журналистики автор утверждал, что курение гашиша приводит к большинству заболеваний. Глубокая затяжка из смертельно опасной трубки якобы вызывает жестокий приступ кашля, часто с кровоизлиянием. К тому же, гашиш обеспечивает психиатров работой почти в той же степени, что и опиум. В более реалистичном репортаже о трех студентах, которые в 1866 году попробовали гашиш в «Турецком наслаждении», говорится, что они до того потеряли чувство реальности, что «время, пока их рвало, растянулось на три недели».

Ненавидевший наркоманию Кейн обращал внимание на неточностях газет, обслуживающих Моральное Большинство. Он утверждал, что Хейл опубликовал репортаж из Сан-Хосе из лучших побуждений, но сделал серьезную ошибку, свойственную всем, кто писал в том же тоне на ту же тему. Все они приводили много лжи и преувеличений, зная, что пишут неправду, но надеялись сыграть на чувствах читателей, чтобы вызвать их отвращение и уберечь от соблазна. Кейн считал, что такие публикации в большинстве случаев приносят больше вреда, чем пользы, и что предпочтительнее была бы основанная на фактах чистая правда без прикрас. Многие, кто читал предупреждения журналистов, а затем пробовал курить опиум, обнаруживали, что его воздействие совсем не похоже на то, что было описано в газетах. Затем эти люди разговаривали с завсегдатаями курилен и видели, что утверждения о сумасшедших домах и моргах абсурдны. Более того, они приходили к заключению, что все написанное тем же автором – неправда. Предвидения Кейна относительно лживой риторики нельзя переоценить. Неискренние журналисты и самозваные общественные моралисты своей ложью и демагогией в следующие 120 лет нанесут западному обществу непоправимый ущерб.



Глава 5

Химия

Единственное благо, которое мы находим в жизни, приносит нам забвение.

Мадам де Шталь

Большинство людей наслаждаются жизнью лишь тогда, когда забывают, что они живы.

Морис Меттерлинк

Морфин, шприцы для подкожных инъекций и китайские курильни опиума далеко не исчерпывали возможностей наркоманов этого периода. В середине XIX века быстро увеличивалось потребление различных стимуляторов и успокоительных препаратов, а также возрос интерес к этим веществам. Все имеющееся наркотическое разнообразие служило удовлетворению прихотей человеческого организма. С давних времен человек курил табак, пил спиртные напитки, употребляя индийскую коноплю и «каву» с островов Южных морей. Эти факты убедили врача Бенджамина Броуди, что в человеке заложен механизм, который требует стимуляции или торможения нервной системы. Ведущие позиции в наркомании все еще сохраняли опиаты, но во второй половине XIX столетия появились различные, привлекательные для наркоманов вещества, которые можно было глотать или вдыхать. У одних, таких как кока, была богатая история, другие не так давно обнаружили германские ученые.

В середине XIX века во многих странах внимание привлекли отчеты о листьях коки швейцарского зоолога Иоганна Якоба фон Тшуди (1818-1889) и немецкого естествоиспытателя Эдварда Поппига (1798-1868). Среди научных трудов выделялась также работа о коке (1859) итальянского врача Паоло Мантегацци (1831-1910), отрывок из которого в 1860 году был переведен для Лондонского фармацевтического общества. Тшуди описывал выращивание и использование листьев коки, хотя его личный опыт употребления этого стимулятор оказался неудачным. Он считал, что кока при обычном применении поднимает работоспособность, а в излишних количествах снижает производительность труда. «Закоренелого «кокеро» (человека, жующего коку) легко узнать с первого взгляда. Его выдают нетвердая походка, желтоватая кожа, пустые и запавшие глаза, дрожащие губы и общая апатия. Все это – следствие пагубного эффекта сока коки при неумеренном его потреблении». Владельцы рудников и плантаций три раза в день давали рабочим перерыв для жевания листьев этого кустарника. Тшуди писал, что тому, кто долго потреблял коку, трудно – почти невозможно – отказаться от нее. Ее жевали некоторые уважаемые белые жители Лимы, но никогда – открыто, потому что в высших слоях перуанского общества эта традиция считалась низкой и вульгарной, подобающей лишь рабочим-индейцам. Эту привычку также приобретали европейские путешественники в Перу. Тшуди знал итальянца и испанца, ставшими хроническими «кокеро». В убогом шахтерском городе Серро де Паско, жили немало искателей приключений из Испании, Германии, Англии, Швеции, Америки и Италии. Тшуди сообщал, что в этом городе с постоянно меняющимся населением существовали особые общества, в состав которых входили даже англичане. Члены этих обществ встречались, чтобы жевать коку, причем европейцы жевали ее с сахаром.

В 1857 году Тшуди передал несколько листьев этого растения геттингенскому химику Фридриху Волеру (1800-1882), который пытался обнаружить активное вещество коки, но его эксперименты закончились неудачей. В 1859 году был получен новый образец, который Волер передал для анализа своему студенту, Альберту Нейману (1834-1861). Нейману удалось выделить из листьев коки кокаин, о чем он доложил в своей докторской диссертации в 1860 году. О его открытии сообщили несколько научных журналов, но (отчасти из-за его преждевременной смерти) интерес к открытию возродился только в начале 80-х годов. Дармштадская химическая фирма «Мерк» – первой начавшая коммерческое производство морфина – использовала технологию Неймана для производства кокаина, но к новому веществу проявили столь незначительный интерес, что даже в 1884 году общий объем выпущенного на рынок наркотика составлял менее полукилограмма. Фредерик Штрофф, лично пробовавший кокаин, в 1862 году писал в одном из венских журналов, что не советовал бы употреблять его, так как после эйфории наступает сильная депрессия. Первым, кто предположил, что кокаин можно использовать в качестве анестезирующего средства, был Томес Морено-и-Маис, перуанский врач, живший в Париже. В 1880 году русский врач Василий фон Анреп (1852-1925) подтвердил гипотезу Морено, а также предложил применять этот препарат для лечения меланхолии. Однако основные последствия открытия Неймана оказались более прозаичными.

Корсиканец Анджело Мариани (1838-1914), дипломированный фармацевт, разработал тоник на основе бордоского вина с добавлением экстракта листьев коки. Он начал продавать свое «Вино Мариани» в 1863 году, рекламируя его как «средство для детей, взрослых и всех остальных». Бесплатные образцы он разослал французским врачам, которые назначали его в качестве стимулирующего средства. В результате «Вино Мариани» с успехом продавалось вплоть до конца столетия. Экстракт коки также содержался в «Паштете Мариани», «Пастилках Мариани» и безалкогольном напитке «Мариани». Возможно, что его широкая рекламная кампания в 70-х годах вызвала интерес к воздействию листьев коки на спортсменов. В 1876 году американский чемпион по спортивной ходьбе Эдвард Уэстон (1839-1929) выиграл английские соревнования, пройдя за двадцать четыре часа 109,5 мили. Его обвинили, что на всем протяжении всей трассы он жевал листья коки, но спортсмен это отрицал. Во время тренировок, признался Уэстон, он по совету американского специалиста жевал коку, однако она, по его словам, действовала как опиат и клонила в сон. Во время соревнований он избегал принимать коку. Это был первый случай допинга в спорте. В то время это не считалось противозаконным или постыдным. Несмотря на заявление Уэстона, что кока клонила его ко сну, широкая огласка этого случая в прессе подтолкнула к применению наркотика других спортсменов Европы и США. Токсиколог с огромным стажем, сэр Роберт Кристисон, два раза экспериментировал с кокой. В 1875 году, в возрасте семидесяти семи лет он прошагал за день пятнадцать миль, жуя листья коки и не чувствуя голода, жажды или усталости. В 1876 году, в возрасте семидесяти девяти лет он покорил вершину невысокой горы в Шотландии и остался без сил. Однако пожевав листья коки в течение получаса он спустился, не чувствуя усталости. В 1876 году врач из Девоншира сообщил, что ходил на охоту с фляжкой, которую наполнил микстурой с кокой, а не бренди, как обычно. «Птицы падали слева и справа. «Эврика», сказал я себе – кока сделала меня снайпером». Армейский хирург Теодор Ашенбрандт в 1883 году опубликовал медицинский отчет об успешном использовании коки для поднятия сил измученных баварских солдат.

В то время как у коки имелась длинная история, другие наркотические вещества, имеющие значение для истории наркотиков XIX века, открыл дармштадский химик Юстус фон Либиг (1803-1873). В 30-х годах он исследовал составляющие эфира, спирта и их производных. Результатом явилось открытие нового наркотика хлорала (полученного воздействием сухого хлора на этиловый спирт), синтезировал хлороформ и углубил понимание свойств эфира. Оскар Либрих (1839-1908) в научной работе, опубликованной в Берлине в 1869 году, представил в качестве анестезирующего средства хлоралгидрат. В Германии, Англии и в других странах это вещество стали назначать от бессонницы вместо опиатов. В 1869 году Хью Беннетт (1812-1825) из Эдинбургской королевской больницы провел испытания хлорала на пятидесяти двух пациентах. Он сообщал, что препарат имеет большую ценность для врачей, поскольку вызывает более здоровый сон, чем опиаты. Джордж Бальфур (1823-1903), специалист по сердечным заболеваниям, учившийся в Эдинбурге и Вене, писал в 1870 году об успешном применении хлорала при лечении кашля, различных болей и бессонницы. Медики рекомендовали это вещество в качестве тоника при меланхолии и для лечения третичного сифилиса. Левинштайн в Берлине начал заменять им морфин при лечении наркоманов. Однако вскоре врачи выявили неблагоприятный эффект хлорала. Реформист санитарии, сэр Бенджамин Уорд Ричардсон (1828-1903), еще в 1971 году предупреждал о возможности привыкания к хлоралу. Изучив коммерческие данные четырех фирм, он пришел к заключению, что с августа 1869 года было поставлено 36 миллионов наркотических доз хлорала. На этот препарат переходили алкоголики. В качестве обезболивающего его применяли больные невралгией и другими хроническими заболеваниями. Измученные тревогой или горем люди пили его против бессонницы и продолжали принимать, пока не обнаруживалось, что случайные дозы превратились в постоянные. Зависимость от хлорала не была столь распространенной среди женщин, этот препарат не могли позволить себе бедняки, но к 1879 году Ричардсон опять предупредил, что хлорал нашел широкое применение в наиболее активных слоях среднего класса – коммерческом, литературном, медицинском, философском, артистическом и церковном. Это вещество нарушало пищеварение, естественный сон, разрушало нервную систему. Появлялись перебои в сердцебиении, возбуждение, неуверенность в себе и вспыльчивость. Ричардсон настаивал на том, чтобы хлорал назначался исключительно в медицинских целях. Если он использовался не под наблюдением врача, то становился не благом, а проклятьем.

Иногда при приеме хлорала случались передозировки и самоубийства. Молодой лондонский врач из больницы Черинг-Кросс, Эдвард Амфлетт (1848-1880) умер от передозировки. «Британский медицинский журнал» писал, что как и другие медики, привыкавшие к использованию этого опасного препарата, он «потерял осторожность». В случае с Амфлеттом существовали подозрения в самоубийстве: его недавно бросила невеста, а ее письма, как свидетельствовал брат покойного, были достаточно грубыми, чтобы «свести его с ума». В 1876 году министерство по делам церкви, образования и медицины Германии приказало издать публичное предупреждение о возможности отравления хлоралом. Профессор Рудольф Бём (род. 1844), работавший в психиатрической клинике в Баварии, полагал, что поскольку препарат поступил на рынок недавно, «большое количество несчастных случаев должно послужить веской причиной для соблюдения осторожности при его назначении».

В то время как многие люди, привыкшие к опиатам в результате медицинского применения, продолжали выполнять свои семейные и рабочие обязанности, хлорал делал свои жертвы непригодными ни к семейной жизни, ни к работе. Следовательно, он подвергался большему осуждению. Это отношение к препарату явно проявляется в одной из историй болезни, опубликованной в 1877 году. Хозяину магазина (инициалы Ф.С.П., род. 1830), в 1870 году был прописан хлоралгидрат и бромид калия для лечения задержки мочеиспускания. Он принимал эти вещества в течение шести лет, и его друзья не замечали каких-либо вредных последствий. Однако позже больной признал, что «хлорал в некоторой степени поработил его, так как он чувствовал необходимость в его успокаивающих свойствах, а не только в лечебных – что-то вроде тяги к выпивке у закоренелого пьяницы». Через шесть лет Ф.С.П. давали хлорал для облегчения дыхания при приступе бронхита. Он скоро вылечился, но дела в магазине и смерть брата вызвали у него депрессию, и он стал искать забвение в хлорале. Много месяцев после этого он продолжал вести дела, держа при себе флакон с препаратом, из которого отпивал каждые полчаса или час. Действие дозы начиналось через пять-десять минут и продолжалось от тридцати минут до часа. Хлорал придавал ему спокойствие.

«С каждой дозой его охватывало призрачное чувство комфорта и блаженного состояния… После приема наркотика он не жаловался ни на головную боль, ни на головокружение, ни на угнетенность. Однако возникала апатия, ощущение умственной слабости и усталости, а вместе с ними – нежелание работать и неспособность к продолжительной умственной деятельности. Он становился раздражительным и сварливым, и когда его что-нибудь особенно нервировало, он прибегал к хлоралу… Когда зависимость от наркотика полностью овладела им, друзья обратили внимание, что у него появились деспотические наклонности, ослабление умственных способностей, явная моральная деградация, отклонения в эмоциональной жизни и характере. Он стал лживым, неискренним, естественная привязанность к жене и детям постепенно исчезала, а вместо нее возникла нездоровая неприязнь. Им овладевали раздражение и вспышки гнева, временами он угрожал жене. Несмотря на ее просьбы, он уходил из дома и бесцельно бродил по улицам. Ему стали безразличны свои обязанности и самоуважение – кратко говоря, он превратился в морального безумца».

Когда Ф.С.П. положили в Королевскую эдинбургскую психиатрическую лечебницу, он вел себя, как душевнобольной и стал жертвой параноидного бреда, утверждая, например, что к нему проявила интерес королева. Ему запретили прием хлорала, наркотиков и снотворных препаратов. Вместо этого Ф.С.П. назначили тоник на стрихнине и максимум упражнений на свежем воздухе. Это лечение, а также строгий распорядок психиатрической клиники позволили ему выписаться через три месяца.

Исследование Кейна 107 врачей США, проведенное в 1880 году, выявило 135 пациентов с зависимостью от хлорала. Семьдесят семь пациентов были мужчинами (включая священников, врачей, редакторов, клерков и фермеров), большинство из них злоупотребляли алкоголем. Тридцать шесть были женщинами (в основном, замужними), среди которых были проститутки и медсестры. Отсюда можно сделать вывод, что на каждого врача в США приходился, как минимум, один пациент с зависимостью от хлорала. Кейн писал, что и у мужчин, и у женщин привыкание формировалась вследствие приема этого вещества для снятия бессонницы или депрессии, из-за семейных ссор, неудач в бизнесе и тому подобных неприятностей. Другие слышали или читали о магическом воздействии препарата и хотели попробовать его сами. Хлорал был популярен у людей, страдающих бессонницей. По словам лорда Дерби (1826-1893), нездоровье десятого графа Бедфорда (1852-1893), болевшего диабетом, осложнялось праздностью и апатичностью, что привело к постоянному употреблению хлорала. Несмотря на вялость, граф отличался живым умом. В 1882-1883 годах парижскому подростку Андре Жиду (1869-1951) прописали от бессонницы хлорал, который притуплял все его ощущения. В зрелом возрасте писатель возмущался врачом, с которым консультировалась мать. «И это для едва сформировавшегося мозга! Я считаю, что в моем слабоволии и плохой памяти виноват именно он. Если бы можно было подать иск мертвецу, я вызвал бы его в суд. Я едва могу сдержать свой гнев при мысли, что каждую ночь на протяжении многих недель флакон с лекарством был в моем полном распоряжении, и мог выпить его столько, сколько хотел».

Немецкий писатель Карл Гуцков (1811-1878) увлекся хлоралом и стал, в конце концов, его жертвой. Выдающийся драматург, чей девятитомный роман «Ночь духа» (1580-1851) был ярким отображением прусского общества, сам олицетворял жестокое нервное напряжение того времени. Под воздействием хлорала, который он принимал против бессонницы, писатель стал крайне восприимчивым к окружающему миру, у него появилась мания преследования, а в 1865 году он предпринял неудавшуюся попытку самоубийства. Несмотря на то, что Гуцков продолжал работать, он страдал тревогой, которую пытался подавить, переезжая из одного немецкого города в другой. Он умер по нелепой случайности, когда в наркотическом ступоре опрокинул керосиновую лампу, находившуюся слишком близко к софе. Хотя от дыма он проснулся, но не успел выбежать из комнаты и задохнулся. По словам прусского врача и фармаколога Луи Левина (1850-1929), Гуцков принимал хлорал по назначению врача, но слишком большие дозы ускорили его умственную деградацию.

Хлорал разрушил жизнь поэта и художника Данте Габриэля Розетти (1828-1882), чья жена в 1862 году погибла от передозировки опийной настойки. Опечаленный вдовец, винивший во всем себя, несколько лет страдал бессонницей, но употреблял опиаты очень осторожно, как вспоминал его покровитель, сэр Холл Кейн (1853-1931).


«Затем он узнал о недавно открытом веществе – хлорале, – которому первое время, разумеется, приписывали все достоинства и ни одного недостатка, свойственного другим наркотикам. [Розетти] надеялся, что хлорал спасет его от страданий и бессонных ночей. Он немедленно приобрел его и принимал каждую ночь по десять гран. Хлорал вызывал у него полноценный и приятный сон. Розетти не скрывал своей привычки. Как и Кольридж, он с удовольствием обсуждал ее. Он слишком поздно узнал печальную правду о том, что этот ужасный наркотик на самом деле – злая сила, с которой он вынужден был бороться до последних дней. Это была битва одиночки, заранее обреченного на поражение».


Как и у Гуцкова семью годами ранее, у Розетти в 1872 году начался параноидный бред. Как и Гуцков, он пытался покончить жизнь самоубийством (с помощью опийной настойки). Однажды с согласия врача Розетти отправился с Кейном и медсестрой в поездку, чтобы лечиться покоем. Они путешествовали за опущенными шторами специального железнодорожного вагона. Когда два его спутника, утомленные мраком и духотой, заснули, Розетти тайком вытащил у Кейна флакон с хлоралом. Как только путешественники достигли места назначения, Розетти заявил, что идет спать, но вскоре Кейн, без стука открыв дверь купе, увидел, что его спутник пьет украденный хлорал. Реакцией художника был безжалостный смех, однако позже он извинился. Его покровитель провел всю ночь, «бесшумно вышагивая по коридору, прислушиваясь к звуку его дыхания и с ужасом думая, что оно может остановиться». Хотя он выпил достаточно, чтобы умертвить всю прислугу вместе взятую, в полдень Розетти проснулся свежим и в хорошем настроении, с аппетитом позавтракал, а затем осмотрел дом, где ему предстояло жить.

Похожим образом писатель, родившийся в Новом Орлеане, Марк-Адриан («Альберт») Дельпи (1849-1893), обманул своего друга, французского критика Луи Гандера (1855-1940). Они вместе ездили на лечение в Ниццу и сняли одну комнату на двоих, чтобы Гандер мог следить за своим приятелем. Однажды вечером Дельпи настоял, чтобы они пошли в театр, и Гандер согласился, несмотря на свои подозрения. В театре, пока у них проверяли билеты, Дельпи исчез. Гандер побежал в отель и обнаружил друга с фляжкой хлорала. Во время другой попытки лечения Дельпи, сославшись на усталость, рано лег спать. Чуть позже Гандер обнаружил его полностью одурманенным хлоралом. Моральная ответственность у таких компаньонов, как Гандер, была крайне тяжелой. Кейн, после мучительных и напрасных усилий в борьбе со смертельно опасным наркотиком, заболел. Когда здоровье Розетти ухудшилось, и ему разрешили принимать только один флакон на ночь, напряжение Кейна усилилось.


«Эффективность наркотика быстро сокращалась, и поскольку действие его заканчивалось к четырем часам утра, в свинцовых рассветных лучах Розетти приходил ко мне и умолял дать еще. Пусть те, кто никогда не знал Розетти – если они делают это из добрых побуждений – осуждают меня за то, что я, в конце концов, уступал его жалобным просьбам. Низкий, заклинающий голос, нотка боли, ощущение тела, жаждавшего отдыха, и ума, молящего о забвении – все это до сих пор со мной, как и человек, сидящий на краю моей постели и взывающий к моей жалости и моему прощению».


Французский химик Антуан-Жером Балар (1802-1876) получил амилнитрит – еще одно новое летучее вещество, менее разрушительное, чем хлорал. Вдыхание даже небольшой дозы ускоряло сердцебиение и разгоняло кровь, создавая ощущение пульсации в голове и бьющего через край возбуждения. После 1859 года его применение пропагандировал Уорд Ричардсон. Он полагал, что амилнитрит окажется полезным при лечении столбняка, в то время как физиолог Артур Гармджи (1841-1909) надеялся, что он поможет при заболеваниях холерой. В конце 60-х годов сэр Лодер Брантон (1844-1906) исследовал это вещество под руководством лейпцигского физиолога Карла Фридриха Вильгельма Людвига (1816-1895). Брантон установил, что когда амилнитрит вдыхает здоровый человек (прикладывает фиал к одной ноздре и закрывает пальцем вторую), то у него учащается пульс, расширяются кровеносные сосуды и падает давление. При стенокардии случается обратное, то есть, препарат расширяет сосуды, доставляющие кровь к сердцу. К новому веществу вскоре стали относиться благосклонно, поскольку он помогал оживлять новорожденных детей. В 1874 году отчет об амилнитрите опубликовал сэр Джеймс Крайтон-Браун (1840-1938), главный врач психиатрической больницы в Йоркшире. Некий английский сельский врач сообщил, что вдыхание амилнитрита имело «просто магический» эффект при снятии послеродовой боли. Он обнаружил также, что препарат дает очень хорошие результаты при тошноте во время беременности и сложных проявлениях дисменореи. Врач из Эвансвилля, штат Индиана, в 1880 году описал случай, когда женщина выпила столовую ложку амилнитрита. После введения рвотного средства ее вытошнило большим количеством жидкости с запахом амила. «Глаза ее остекленели и свободно вращались в глазницах», дыхание и пульс едва ощущались, тело стало чрезвычайно податливым, мягким и расслабленным, но она пришла в себя после побоев и чашки кофе с опиумом.

Амилнитрит стали связывать с невротическими заболеваниями. Френсис Ансти в 1870 году сообщил о случае стенокардии, который удалось снять с помощью амилнитрита. Его пациентом был весьма возбудимый джентльмен, страдавший бронхиальной астмой, лицевой невралгией и опасными приступами стенокардии. Во время приступа пациент «сделал глубокий и сильный вдох через одну ноздрю из флакона с препаратом. Через несколько секунд у него появилось характерное покраснение лица и ощущение наполненности в голове. Пациент немедленно перешел из состояния агонии в состояние абсолютного покоя. Антси подозревал, что стенокардия пациента имела исключительно невротическую природу, и препарат с его кратким, но мощным воздействием на чувства человека, очевидно, помогал при невротических заболеваниях. Форд Медокс Форд (1873-1939) построил сюжет своего романа «Хороший солдат» вокруг чрезвычайно возбудимой невесты, которая не хотела, чтобы муж узнал о том, что она уже не девственница. Во время первой брачной ночи она разыграла сердечный приступ, заявила, что у нее стенокардия, а затем не расставалась с флаконом амилнитрита, дабы показать, что у нее не хватит сил довести замужество до конца.

Это вещество вызывало у многих пациентов приятное возбуждение. В 1875 году врач из больницы графства Миддлсекс сообщил о применении амилнитрита при лечении невралгии у анемичных молодых женщин. Одна из них сказала, что хотела бы взять препарат с собой, заявив, что перепробовала множество лекарств, но ни одно из них не помогало так хорошо. Жгучее любопытство викторианского общества к новым химическим препаратам иллюстрирует следующий случай. Сестра одной из пациенток однажды понюхала флакон с амилом, возможно только потому, что врач специально предупредил не делать этого. Ее лицо сразу же болезненно покраснело. Это ощущение было для нее таким неприятным, что она не рискнула повторить эксперимент.

Еще в 70-х годах пациенты, лечившиеся этим веществом, поняли, что в результате притока крови, вызываемого его вдыханием, увеличивается сексуальная возбудимость мужчин. Часто это способствовало увеличению длительности полового акта и обострению ощущений от оргазма. Чуть позже гомосексуалисты обнаружили, что он помогает расслаблению анальной мышцы. В ХХ веке амилнитрит стал в Западном мире одним из самых популярных наркотиков. Интенсивная мастурбация Марселя Пруста (1871-1922) в подростковом возрасте очевидно была вызвана его привычкой нюхать на ночь две ампулы амилнитрита, который он принимал против астмы.

Еще одним известным мужским возбуждающим средством был мышьяк. Еще в 20-х годах из графства Штирия (находившегося в юго-восточной части Австрии и северной Словакии) доходили сведения, что там в качестве наркотика употребляют мышьяк. Описание этой зависимости, данное Тшуди в 1851 году в одном из венских медицинских журналов, кратко изложили несколько английских изданий. В 1855 году от отравления мышьяком умерла Джейн Вулер, жившая в окрестностях Дарлингтона. На суде, широко освещавшимся прессой, в убийстве обвинили ее мужа, бывшего торговца. Защита строилась на гипотезе, что покойная, прочитав об использовании мышьяка в Штирии, могла сама тайно пристраститься к этому веществу и умереть оттого, что отказалась от него. Утверждали, что в Штирии его применяли для очищения кожи, освежения цвета лица и улучшения пищеварения. Свидетель обвинения, сэр Роберт Кристисон, с презрением отверг эту теорию, полагая, что сообщения из Австрии являются вымышленными. В 1864 году два британских врача – Джозеф Раттер (1834-1913) из Брайтона и Р. Крейг Маклаген (1839-1919) из Эдинбурга – посетили Штирию, чтобы расследовать этот факт. В империи Габсбургов за пределами Штирии никто не знал или не верил в существование поедателей мышьяка. Как сообщал Маклаген, «те, кто имеет пристрастие к мышьяку, считают свою привычку дурной, подобную употреблению опия, и потому скрывают ее как можно тщательнее, как опийные наркоманы в нашей стране. У них есть еще одна причина таиться от посторонних, так как строгие законы запрещают продажу ядов. Люди не могут купить мышьяк открыто, как наши наркоманы приобретают опийные микстуры, и поэтому вынуждены покупать его у подпольных торговцев». Британские врачи разговаривали с несколькими жителями Штирии, в том числе – с Йозефом Флекером, сорокасемилетним портным из деревни Лейгист. Это был мускулистый, здоровый мужчина со свежим цветом лица, который пятнадцать лет принимал мышьяк и ни разу (по его утверждению) не испытывал ни рвоты, ни раздражения в желудке. Флекер рассказал, что когда ему нужно добраться до отдаленного места, он принимает большую дозу яда и около восьми дней находится в хорошем настроении. Однако если он не принимал мышьяк недели две, то чувствовал апатию, изнеможение и неумолимое влечение к нему. В 1878 году Бернхард Наунин (род. 1839), профессор медицины Кенигсбергского университета в Пруссии, подтвердил, что в Штирии у многих жителей с юности вырабатывается привыкание к мышьяку. Они потребляют до шести гран в день и, тем не менее, доживают до старости и обладают крепким здоровьем.

Сведения о новом пристрастии неотвратимо распространялись. Врач из Галифакса, провинция Новая Шотландия, опубликовал подробный отчет о пациенте, умершем в 1862 году. Он был крепким и мускулистым тридцатилетним человеком, фотографом по профессии, который принимал мышьяк около четырех лет после того, как прочитал в газетах о Штирии. Врача, лечившего его в 1861 году от хронического сифилитического горла, вызвали к пациенту через полтора года в связи с резкими болями в желудке. В начале консультации пациент спросил, не связаны ли боли с привычкой принимать мышьяк, и сказал, что до этого случая яд не причинял ему никаких неприятностей. Это, очевидно, было неправдой, поскольку его друзья сообщили, что он несколько лет страдал расстройством пищеварения и странным розоватым покраснением лица. Рассказывая о своей зависимости, пациент утверждал, что мышьяк, по его мнению, стимулировал сексуальное возбуждение, а врач по своим каналам узнал, что любовные влечения пациента обеспечили ему дурную славу. Жизнь пациента невозможно было спасти. Через несколько часов после смерти у него изо рта и носа хлынула кровь, останки стали быстро разлагаться.


«Через двадцать четыре часа труп непомерно раздулся. Брюшная полость растянулась до крайних пределов. Вся произвольная мускулатура была чрезвычайно ригидной… Лицо было синевато-багровым, а кожа лица выглядела блестящей… На поверхности тела присутствовала как эмфизема, так и капиллярная закупорка сосудов, в любом месте тела легко прощупывался воздух. Пенис и мошонка были черными и вздутыми от разложения и газового расширения. При прокалывании этих органов и нажатии газ выходил через венозную систему слизистыми, быстро лопающимися пузырями».


Самым известным человеком, зависимым от мышьяка, был герцог Шарль-Огюст Морни (1811-1865). Он был внебрачным сыном голландской королевы Гортензии и самым блистательным капиталистом во Франции. Британский премьер-министр, сэр Роберт Пил (1788-1850) описывал его как безупречного, достаточно самоуверенного человека и самого крупного биржевого спекулянта в мире. Именно Морни стал инициатором государственного переворота 1851 года, когда к власти пришел его двоюродный брат, Наполеон III. За несколько часов до ареста генералов и депутатов, который подготовил Морни, в оперном театре его спросили, что он будет делать, если Ассамблею сметут. Морни ответил с беспощадной откровенностью: «Я встану на сторону метлы». Он был дерзким политиком, исключительно деятельным предпринимателем и любителем женщин. В 60-х годах одним из его проектов было превращение прибрежной деревушки Дювилль в роскошный курорт. В этом проекте ему помогал врач из Ирландии сэр Джозеф Олиф (1806-1869). Олиф начал жизнь в нищете, но, закончив в 1840 году медицинский факультет Парижского университета, женился на члене семьи Кубиттов, которая по заказу маркизов Вестминстерских строила лондонский район Белгравия. При поддержке Кубитта он основал обширную практику, которую еще более расширило его назначение врачом Британского посольства. Олиф собрал богатую клиентуру и снабжал ее таблетками на основе мышьяка, которые восстанавливали сексуальную энергию у пожилых людей. Биограф Морни описывал Олифа как «кудесника с жемчужинами мышьяка… утешителя мужчин, которые нуждались в поддержке, чтобы выразить уважение женам после утомительных развлечений с любовницами».

Альфонс Доде (1840-1897) в романе «Набоб» изобразил Олифа в лице доктора Роберта Дженкинса. В романе он выведен как самый деловой мужчина в Париже, широкоплечий и «крепкий, как дуб», распространявший знаменитые «жемчужины Дженкинса» – гранулы на основе мышьяка. Доде (живший в доме Морни) описывал пациентов этого модного врача: это были сливки общества, среди них – много политиков, финансистов, банкиров, депутатов, несколько художников. Все они «входили в высшие круги Парижа, были бледными, с горящими глазами, объевшиеся мышьяком, как голодная мыши, но жаждавшие яда и жизни». Задачей Дженкинса было «обеспечить их горючим», придать новые силы измученным и пресытившимся мужчинам. Мышьяк создавал постоянную эрекцию, «они умирали, как настоящие мужчины». Среди пациентов в романе выделяется великолепный герцог де Мора – бесстрастный и невозмутимый человек из высшего общества, «который мог бы составить конкуренцию самому дону Жуану и который любой ценой старался поддержать свою репутацию». В бизнесе и политике Морни был циничен и недоверчив, но стал жертвой Олифа из-за стремления поддержать свою сексуальную энергию. К середине 60-х годов он уже не мог отказаться от мышьяка. В 1865 году Мериме писал, что Морни болен анемией, осложненной абсурдными лекарствами одного английского доктора. По словам Мериме, Морни смертельно устал, но не от болезни, а вследствие морального и физического истощения, в связи с которым вынужден принимать английскую разновидность наркотика, более опасного, чем все остальные. Через несколько дней Морни скончался. Согласно биографу, назвавшему Олифа опасным преступником,– герцог нуждался в возбуждающих «жемчужинах», чтобы обманывать свою жену. Доде сравнивал Олифа-Дженкинса с Кастеном, французским врачом, который первым использовал морфин в качестве орудия убийства.

Несмотря на эту трагедию, в «Медицинском словаре» (1882) сэра Ричарда Квейна мышьяк значился в списке возбуждающих средств вместе с каннабисом, стрихнином и фосфором. Первое издание этого справочника разошлось тиражом 33 тысячи экземпляров. Левин писал, что в Австрии, Франции, Англии и Германии было много людей, употреблявших мышьяк. «Иногда они начинали применять это вещество из любопытства, иногда – прочитав какую-нибудь книгу, но чаще – из-за простого подражания, которое служит источником множества глупостей». Мышьяк был модным косметическим средством. Он широко использовался женщинами и девушками в некоторых европейских школах-пансионах, где под медицинским наблюдением его добавляли в пищу. Левин также описывал употреблявших мышьяк актрис и «служительниц Венеры». «Свежий цвет лица, округлые формы, гладкая кожа и блестящие волосы являются той приманкой, которая ведет к использованию мышьяка». В южных штатах США мужчины и женщины, употреблявшие это вещество, добавляли его в кофе.

Вероятно, их пример оказался заразительным для Джеймса Мейбрика (1839-1889). У этого ланкаширского торговца хлопком, долгое время жившего в США, к 70-м годам выработалась зависимость от мышьяка, который он применял без медицинского назначения во все увеличивающихся дозировках. Мейбрик использовал это вещество в качестве возбуждающего средства, получая его вместе с тоником, который почти ежедневно поставлял ему покладистый ливерпульский аптекарь. На суде аптекарь свидетельствовал: «когда он входил ко мне, я выполнял заказ просто по его знаку или движению. В последние заказы я добавлял на семьдесят пять процентов больше мышьяка, чем в первые: начинал с четырех капель, а закончил семью. Он просил об этом несколько раз на дню. В последнее время он покупал у меня очень часто». Мейбрик патологически заботился о своем здоровье, и все же умолчал о своей зависимости на консультации у врача по поводу расстройства пищеварения. Как и фотографу из Новой Шотландии, он не мог и думать, чтобы отказаться от мышьяка. За два месяца до смерти Мейбрик проговорился ливерпульскому торговцу, сэру Джеймсу Пулу (1827-1903), что пристрастился к ядовитым веществам. Пул ответил: «Как ужасно. Разве вы не знаете, мой друг, что чем больше их принимать, тем больше требуется. Вы будете пользоваться ими, пока они не сведут вас в могилу». Совет оказался напрасным. Мейбрик почувствовал себя плохо, когда принял двойную дозу стрихнина, прежде чем отправиться на скачки в Виррал. Он умер через две недели. Скорее всего, его убил гастроэнтерит. В последние недели жизни врачи лечили его стрихнином, мышьяком, пилокарпином, крушиной, беленой, морфином, синильной кислотой, папаином, иридином и другими токсичными препаратами. Тем не менее, власти возбудили дело об убийстве. Мейбрик был женат на женщине из Алабамы, Флоренс Чандлер (1862-1941), которую обвинили в убийстве. Граф Дерби отмечал:


«Последние несколько дней газеты заполнены сообщениями о ливерпульском отравлении, которое становится сенсационным судебным процессом. Преступницей является миссис Мейбрик, американка по происхождению – молодая, вышедшая замуж за человека, вдвое старше ее. У нее была интрига с неким Брирли, о которой подозревал муж, и это предоставило суду мотив убийства. Она отравила мужа мышьяком, искусно подобрав препарат, который он принимал в лечебных целях. Процесс длился неделю, возглавлял его [сэр Джеймс Фицджеймс] Стивен. В вине миссис Мейбрик можно не сомневаться, но по какой-то причине толпа приняла сторону обвиняемой, люди оскорбляли и освистывали судью. Не окажись на месте полиции, они предприняли бы попытку освободить ее».


Эти заметки отражают точку зрения властей, выдвинутую для широкой публики. На самом деле Флоренс Мейбрик осудили и поместили в тюрьму за нарушение супружеской верности. Определенно, зависимость ее мужа от мышьяка не была чем-то необычным. Аптекарь на суде подтвердил, что у него имелись и другие клиенты – бизнесмены с ливерпульской биржи – регулярно покупавшие у него тоник с мышьяком. Он рассказал, что в аптеку постоянно, несколько раз в день заходили до шестнадцати человек.

Эфир был редким случаем, когда наркотик использовался первоначально в качестве стимулятора, а уже затем – в медицинской практике. Еще в XIII веке было известно, что при реакции серной кислоты с этиловым спиртом выделяется опьяняющее вещество. После 1730 года оно стало называться эфиром. В начале XIX века ораторы, выступавшие на публике, использовали это вещество для поддержки своего ораторского искусства. На обеде в 1827 году английский политик Уильям Хаскиссон (1770-1830) упомянул, что к помощи эфира перед выступлениями прибегали граф Ливерпульский (1770-1828), премьер-министр с 1812 года, и бывший министр иностранных дел в его кабинете, лорд Каслри (1769-1822). Но, как правило, этот наркотик употребляли для удовольствия. В 1842 году к Кроуфорду Лонгу, врачу из города Джефферсон, штат Джорджия, в доме которого собиралась местная молодежь, обратились его друзья. Они пристрастились к закиси азота (веселящему газу), так как других развлечений в городе почти не было. Веселящий газ трудно было перевозить, и поэтому – трудно достать. Лонга попросили помочь, но у него не было веселящего газа. Однако он знал, что умеренные дозы эфира вызывали эйфорию и ощущение тепла в теле. Большие дозы приводили к онемению тела, ощущению покалывания и расстройству восприятия. При еще больших дозах наступала потеря сознания. Он передал друзьям небольшие дозы вещества, чем положил начало увлечению местной молодежи эфиром. Английский врач позже писал, что в Джефферсоне юноши и девушки вдыхали газ, кружились и веселились. После подобных развлечений Лонг часто обращал внимание на синяки, царапины и ушибы, которые не чувствовала опьяненная молодежь. Ему пришло в голову, что такую же нечувствительность к боли пациент должен был испытывать под ножом хирурга. Чтобы проверить свою идею, Лонг в 1842 году вырезал пациенту опухоль шеи, используя эфир в качестве обезболивающего средства. Воодушевленный благополучным результатом, Лонг продолжал применять это вещество в последующих операциях, хотя из-за дефицита эфира в сельской местности сообщил о своем успехе только в 1849 году.

Тем временем, в 1846 году еще один американский врач применил эфир в хирургической практике, независимо от Лонга. Вскоре после того, как новости о новом обезболивающем веществе пересекли Атлантику, эфир попытался применить шотландский акушер, сэр Джеймс Симпсон (1811-1870). Но он подумал, что запах мог раздражать его пациенток, и решил попробовать хлороформ, который был синтезирован в 1831 году. В 1847 году Симпсон, находясь у себя в столовой, вдохнул немного хлороформа и провалился в наркотический сон. Проснувшись, он понял, что получил еще один анестезирующий газ и немедленно ввел его в свою медицинскую практику. В 1848 году натуралист Чарльз Дарвин (1809-1882) восхищался: «Какое прекрасное вещество хлороформ, открытый в чисто научных исследованиях, а затем почти случайно нашедший практическое применение». Через два года он сам использовал хлороформ, когда его жена рожала седьмого ребенка. «Я так осмелел во время родов жены, – счастливо писал он, – что дал ей хлороформ до прихода врача и продержал ее без сознания полтора часа. Она ничего не чувствовала, начиная с первых схваток до того, как услышала первый крик ребенка. Это вещество – величайшее и самое благословенное открытие». По теологическим причинам к применению хлороформа при родах сложилось отрицательное отношение («В болезни будешь рожать детей», Бытие, 3:16). Это продолжалось до тех пор, пока Симпсон не использовал его в 1853 году, когда королева Виктория рожала своего младшего сына. После этого хлороформ был принят в Британии как эффективное обезболивающее средство, хотя его использование при родах иногда ассоциировалось с недостаточной материнской заботой. Чтобы передать свое неодобрение, Доде, описывая одну из героинь, говорит, что она рожала детей, о которых никогда не заботилась, которых никогда не видела и из-за которых даже не страдала, так как рожала под хлороформом».

Выбор хирургов лежал между хлороформом и эфиром. После первых вдохов хлороформа часто возникали галлюцинации, некоторые пациенты становились возбудимыми, при передозировке им грозило удушение или сердечный приступ. Как вспоминал один немецкий специалист, ни одно вещество не сочетало в таких узких границах лечебные и одновременно смертельно опасные свойства. Однако, как заметил в 1873 году шотландский хирург Артур Фергюссон Макгилл (1846-1890), эфир также вызывал возбуждение, и пациента приходилось удерживать трем-четырем ассистентам. Когда тот приходил в себя, то иногда напоминал «шумного пьяницу». Эфир под медицинским наблюдением применялся для помощи в супружеской жизни. Шрёдер в 1875 году сообщил, что в США для лечения вагинизма используется «сожительство под действием эфира». «Жену обезболивают, и пока она находится под наркозом, муж совершает коитус с целью зачатия ребенка. Врачи надеются, что после родов болезнь пройдет». Некоторые пациенты в результате лечения приобретали зависимость от эфира. Например, сообщали о некой светской даме, которая из-за своего неконтролируемого стремления опустилась до бродяжничества и попрошайничества.

Люди злоупотребляли как эфиром, так и хлороформом. В конце XIX века «эфиромания» становится обычным явлением. Эффект этого вещества зависел от чувствительности наркомана. Левин сообщал о визуальных и слуховых галлюцинациях, грезах о райском счастье, приятной музыке, призраках красивых женщин и сладострастных видениях. Он писал, что «можно испытать множество других иллюзий, продолжающихся некоторое время и оставляющих после себя воспоминания чудесной мечты». Большая часть наркоманов пила эфир, некоторые вдыхали его пары, как при употреблении хлороформа. Хотя наркоманы, привыкшие к этому препарату, постоянно увеличивали дозировку, в случае продолжительного вдыхания паров эфира человек мог скончаться. Левин сообщал о наркомане, который, чтобы скрыть свою зависимость, употреблял наркотик в наемном экипаже. Продляя удовольствие, он медленно вдыхал эфир, при этом нередко спорил или дрался с кучером, и тогда в скандал вмешивалась полицию.

В Ирландии эфир использовали в качестве опьяняющего средства во второй половине XIX столетия. Эта традиция зародилась в 40-х годах, в 50-х захватила некоторые северные торговые города, достигла пика популярности примерно в 1869 году, пошла на спад после 1876 года и возродилась в 80-х годах. Врач из города Баллимани, графство Антрим, в 1890 году предположил, что сельское население вынудили перейти с самодельного ирландского виски на эфир после принятия закона о внутренних налогах, который запрещал самогоноварение. Священник прихода города Ноклорин впервые столкнулся с людьми, пившими эфир, в 1865 году. Местные врачи назначали его для лечения, некоторые рекомендовали препарат как общетонизирующее средство, затем он стал продаваться в пабах. Хотя пристрастившиеся к эфиру люди становились раздражительными, неопрятными и бездеятельными, часто страдали желудочными расстройствами и эмоциональной подавленностью, ирландские католические священники склоняли прихожан к отказу от алкоголя и приему якобы менее вредного эфира. Активную антиалкогольную кампанию начал отец Теобальд Мэтью (1790-1856), который увлек десятки тысяч людей, полностью отказавшихся от алкоголя. Это движение, продолжавшееся вплоть до 50-х годов XX столетия, породило больше эфирозависимых наркоманов, чем все назначения и рецепты ирландских врачей. «Центр и источник питья эфира», как выразился преподобный Эдвард Галлен, находился в нескольких милях от его прихода, в Дрейперстауне, графство Лондондерри. Этим Дрейперстаун был обязан одному бесчестному аптекарю. По словам местного врача, терапевт по имени Келли имел в этом городе практику и держал аптеку. Он был известен неумеренным употреблением спиртного, но его убедили бросить виски. Тогда Келли начал пить эфир и научил этому других. Галлен соглашался с тем, что Келли продавал эфир здоровым людям в качестве стимулятора по цене более дешевой, чем виски. Этот порок скоро распространился по всей округе.

Из Дрейперстауна привычка нюхать эфир проникла в другие южные города в Лондондерри, особенно ею славился Кукстаун, торговый город в графстве Тайрон, и нищие фермерские районы, такие как Помрой. В этой небольшой области Ирландии потребляли больше эфира, чем во всей Англии (безрадостный Линкольншир был единственным графством в Англии, где пили эфир). В рыночные дни Дрейперстаун и Кукстаун были пропитаны парами этого препарата, как и вагоны местной железной дороги. В 1890 году издатель «Британского медицинского журнала, Эрнст Харт (1836-1898) объявил кампанию против ирландского «эфирного порока», беспокоясь, что он дойдет до Англии. «Эфиромания» в Ирландии прекратилась, как только наркотик был включен в список ядовитых препаратов (как и советовал Харт). После этого он стал выдаваться только по рецептам врачей.

Употребление эфира не стало проблемой для средиземноморских стран, где население привыкло к вину. В Германии оно ненадолго вошло в моду – в худшие времена Веймарской республики. В начале ХХ века эфир пили отдыхающие норвежцы. Этот препарат, смешивая его со спиртным напитками, в больших количествах употребляли беднейшие крестьяне Галиции – области Австрийской империи, лежащей на северных склонах Карпат. Левин писал, что в этом случае развивается патологическое слабоумие, а у тяжелых больных затормаживаются мыслительные процессы. Он также сообщал, что к 90-м годам «эпидемия эфиромании» возникла у литовцев, живущих в районе Мемеля – самого северного порта Пруссии и центра прибалтийской торговли лесом.


«В рыночные дни выдыхаемый запах эфира ощущается на каждом углу. Когда на дороге между Хейдекрюг и соседними деревнями телега, запряженная бешено скачущей лошадью, которую безжалостно хлещет хозяин, проезжает мимо путника, его обдает сильный запах эфира от восторженно кричащих седоков. Когда рынок закрывается, можно видеть множество праздных, пьяно качающихся мужчин и женщин. К эфиру приучаются даже дети раннего возраста. В результате, к тому времени, как дети идут в школу, они уже страдают умственной отсталостью. Из-за постоянного потребления эфира погибают целые семьи».


Стоит отметить, что жизнь в Дрейперстауне, Галиции и Мемеле была такой тяжелой и бесполезной, что вряд ли заслуживала трезвого сознания.

Немецкие врачи, фармакологи, служащие больниц и аптекари часто злоупотребляли вдыханием хлороформа. Несколько случаев злоупотребления хлороформом были связаны с зависимостью от морфина. Левин лечил армейского полковника, который пытался освободиться от зависимости от морфина, постоянно нюхая носовой платок, смоченный в хлороформе. Отказ от хлороформа оказался таким же мучительным, как и отказ от морфина. Немецкий специалист Бём в 1878 году описывал наркомана в крайней степени моральной деградации, который использовал морфин для борьбы с бессонницей. Когда наркотик перестал помогать, пациент перешел на хлороформ. Он лежал в постели почти весь день и нюхал хлороформ, как только просыпался. В конце концов, он случайно сломал себе оба бедра, которые пришлось ампутировать. Операция была сделана под хлороформом, прекрасно выполнившим свое назначение. Этот больной умер от общего истощения организма. Пациенты, отказывавшиеся от хлороформа, страдали визуальными и слуховыми галлюцинациями, ломали все, до чего могли добраться, бросались на стены и кричали, пока их ярость не угасала. Эти симптомы сопровождали рвота, диарея и сердечная недостаточность. Следует подчеркнуть, что большинство больных не злоупотребляли эфиром или хлороформом. Воздействие этих препаратов не интересовал тех людей, чья жизнь удалась. Многие пациенты, лечившиеся эфиром и хлороформом, считали, что они неприятны. Каролина Тейнтер Бьюэл (1830-1873) из Детройта в 1864 году перенесла воспаление глаз и после него страдала сильными головными болями. Врач прописал ей морфин, который, по ее словам, помогал лишь временно. В качестве последнего средства спасения она прибегла к хлороформу, но обнаружила, что его эффект ужасен – ее ужасно тошнило, из-за постоянной рвоты она едва стояла на ногах.

В 1856 году на рынок поступила смесь хлороформа и морфина – для лечения холеры, диареи, гриппа, желудочных колик, невралгии, ревматизма, бронхита и других болезней. Эта смесь под названием «Хлородин доктора Коллиса Брауна» вошла в моду и для многих стала причиной заболевания наркоманией. Особой популярностью она пользовалась у рабочих с их привычкой к самолечению, чтобы не платить врачам. Среди поклонников «Хлородина» был также выходец из Венеции Теофил Марзиалс (1850-1920). В 1870 году Марзиалс получил назначение в библиотеку Британского музея и стал известен после того, как написал несколько популярных песен того времени. Он любил долго находиться на одном и том же месте. Его друг, встретивший Марзиалса в Венеции, писал, что тот появляется и исчезает, как эльф – всегда красноречивый, всегда эксцентричный. Однако у Марзиалса выработалась зависимость к «Хлоридину Коллиса Брауна». Вероятно, это произошло, потому, что он не состоялся, как библиотекарь. Его врач сообщал в 1882 году, что работа в библиотеке подавляла его жизненные и умственные силы, ухудшала здоровье. После ухода в отставку Марзиалс нервничал, когда вспоминал «раздражающий надзор, педантичность и запретительство тех изматывающих, недобрых лет в библиотеке». Наркотическая зависимость портила ему жизнь: он часто опаздывал на работу и постоянно болел. Его натура была более утонченной, чем у торговцев Дрейперстауна или жителей Мемеля, но причины для самоотупления оставались теми же.

Учитывая опыт использования новых лекарственных препаратов и методик сотнями тысяч наркоманов XIX века, врачам следовало бы обращаться осторожнее с разрушительной силой медикаментов. Тем не менее, в 1884 году один австрийский медик начал продвигать на рынок новый чудесный стимулятор, который, как предполагалось,– поможет вылечить зависимость от морфина. Это была чудовищная ошибка – новый стимулятор назывался кокаин.



Глава 6

Вырождение

Да здравствует непревзойденная работа и чудесное вещество!

Артур Рембо

Когда добродетель доводится до крайности, появляются пороки.

Блез Паскаль

Незадолго до окончания Гражданской войны в США, северяне ранили пулей и нанесли удар саблей аптекарю Джону Пембертону (1831-1888), оставив шрамы на всю жизнь. В 1882 году он разорился. У него появился ревматизм и периодические боли в желудке. То ли в результате лечения ран и хронических болезней, то ли чтобы сгладить неудачи в работе, но он начал регулярно принимать морфин. Пембертон стыдился своей зависимости и поверил фармацевтическим компаниям, которые утверждали, что с помощью препаратов коки можно легко отказаться от морфина. Эти утверждения строились на бытовавшем в то время мнении, что стимуляторы (включая кофеин и кокаин) являлись антагонистами наркотиков. В 1884 году Пембертон начал продавать собственный состав на основе вина, орехов колы и листьев коки. И листья, и орехи содержали больше кофеина, чем кофе или чай, и он надеялся, что тонизирующее «Вино и кока» поможет ему освободиться от наркотической зависимости. Пембернон рекламировал свое «Французское вино и кока» следующим образом.


«Всем, кто страдает нервными заболеваниями, мы рекомендуем пить замечательное и вкусное лекарство «Французское вино и кока», безотказно излечивающее любое нервное расстройство, диспепсию, умственное и физическое истощение, все хронические и изнуряющие болезни, кишечные расстройства, запоры, головные боли и невралгию. Это лекарство доказало, что является величайшим благословением человека, лучшим подарком природы и Господа. Рекомендуем его священникам, адвокатам, литераторам, торговцам, банкирам, женщинам и всем, кто ведет малоподвижный образ жизни – вызывающий нервное переутомление, нарушение работы желудка, кишечника и почек. Все, кому требуется тоник для нервов и восхитительный природный стимулятор, убедятся, что «Вино и кока» – бесценный дар, который непременно воскресит здоровье и счастье. Кока – это чудесное средство для восстановления сексуальных сил, она лечит семенную недостаточность, импотенцию и тому подобное, когда бесполезными оказываются все другие лекарства. Для тех несчастных, кто пристрастился к морфину или опиуму либо чрезмерно увлекается алкогольными стимуляторами, «Французское вино и кока» окажется великим благом».


Пембертон предвидел, что антиалкогольные кампании могут сократить его доходы. В 1886 году, незадолго до того, как его родной город Атланта первым в США принял антиалкогольный закон, он составил новый напиток на основе коки, колы и других ингредиентов (но без вина). Название, данное новому напитку, стало самой известной торговой маркой ХХ столетия. В это время в южных штатах США стали распространяться слухи, что негры, прежде чем насиловать белых женщин, принимают кокаин. В ответ на это компания «Кока-кола» (Coca-Cola) в 1901-1902 годах исключила коку из состава своего напитка – как раз перед тем, как ее родной штат Джорджия запретил продажу кокаина в любой форме. В течение последующих семидесяти лет, когда этот наркотик окончательно погубил репутацию листьев коки, компания утверждала, что название напитка – просто поэтическая фантазия, оно не имеет ничего общего с первоначальными ингредиентами.

Как и Пембертон, детройтская фармацевтическая компания «Парк-Дэвис» (Parke, Davis) в 80-х годах XIX века заявляла, что их микстуру на основе коки можно использовать при лечении зависимости от морфина. Она выпускала препараты коки, коры боливийского дерева «кото», применявшейся при лечении диареи, и кустарника кавы с Сандвичевых островов – лекарства от гонореи, подагры и ревматизма. Один из владельцев компании контролировал медицинский журнал под названием «Терапевтический вестник» и с его помощью обеспечивал поддержку компании. В 1880 году это издание опубликовало статью Уильяма Х. Бентли (ум. 1907), врача из Вэлли-Оук, штат Кентукки, в которой говорилось, как он использовал кокаиновую микстуру «Парк и Дэвис» для лечения алкоголизма и зависимости от опиума. Доктор Эдвард Хьюз (род. 1900) из Рокфорда, штат Иллинойс, в том же году и в том же сомнительном источнике сообщил, что одному из пациентов, ставшего наркоманом после лечения ревматизма, он заменил опиум кокаиновой микстурой. «Терапевтический вестник» также приводил цитату из «Луизвилльских медицинских новостей»: «Нужно пробовать коку даже без привычки к опиуму. Это великолепное, безвредное средство против меланхолии».

Подобные заказные статьи ввели в заблуждение неудержимо честолюбивого молодого венца Зигмунда Фрейда (1856-1939), который бросил научную карьеру ради неблагодарной работы в Венской городской больнице. Он досадовал, что не стал тем, кем обещал быть, но еще более его угнетала необходимость получить определенный профессиональный статус и финансовую независимость, без которых он не мог жениться. Ранее он подружился с патологоанатомом Эрнстом фон Флейшль-Марксовым (1847-1891), который стал морфинистом после того, как перенес хирургическую операцию. В 1882 году Фрейд писал: «Он прекрасный человек – состоятельный, спортивный, с печатью гения на мужественном лице, красивый, утонченный, разносторонне талантливый и о многом имеет собственное мнение. Он всегда был для меня образцом». Фрейд непреднамеренно уничтожил свой идеал. Он заинтересовался проблемой Флейшль-Марксова и начал ее обдумывать. Мечтая о скорой известности в медицинском мире, он решил, что с помощью коки он достигнет своей цели. В апреле 1884 года он писал невесте, что один немец испытывал ее на своих солдатах и убедился, что она действительно придала им силы и выносливость. Фрейд заказал кокаин в фирме «Мерк» с тем, чтобы испробовать его действие при лечении сердечных заболеваний и нервного истощения. Особые надежды он возлагал на то, что кокаин окажется полезным при отказе от морфина. Он писал, что для завершения исследований нужен лишь один счастливый случай, но нужно быть совершенно уверенным в его успешном исходе.

В начале мая он дал кокаин Флейшль-Марксову, чтобы тот принимал его вместо морфина. Фрейд писал невесте, что регулярно принимает этот препарат против депрессии и несварения желудка, и тот прекрасно помогает ему. Фрейд надеялся, что кокаин вместе с морфином займет достойное место в лечении заболеваний. Благодаря своему восторженному настроению, он поспешил опубликовать свою монографию «О коке». В ней рассматривалась возможность использования кокаина как общетонизирующего средства, в качестве лекарства против несварения, истощения и недостаточности питания – которое связывали с такими болезнями, как анемия и туберкулез – для лечения тифа и диабета, психозов и депрессии, а также для увеличения переносимости препаратов ртути при заболеваниях сифилисом. Эта монография представляла собой набор случаев из медицинской практики и краткие итоги исследований, проводимых в Европе и США. Фрейд в своей работе почти не давал оценки этих исследований. До этого времени он занимался зоологией, недостаток знаний в новой для него области очевиден. Утверждение, что кокаин обладает обезболивающим эффектом, ошибочно. При прямом контакте наркотик слегка анестезировал кожу, но не мог воздействовать на мозг, проникая сквозь кожу в кровеносную или в нервную систему. Однако специалисты, на которых Фрейд ссылался в монографии, понимали, что для получения анестезирующего эффекта кокаин следовало вводить подкожно. Эта ошибка явно показывает, что Фрейд не изучал научные работы, о которых писал. Если бы он добросовестно изучил все семь случаев из продажного «Терапевтического вестника», вряд ли стал бы приводить их в своей монографии. Скорее всего, он ссылался на научные работы, не читая источников. Фрейд явно не продумал монографию. Он закончил ее черновой набросок 18 июня 1884 года (сам приняв наркотик 30 апреля) и опубликовал свои выводы в июле. «Я силен, как лев, счастлив и весел», писал он 19 июня под воздействием кокаинового возбуждения. «Я очень упрям и безрассуден, мне нужны великие цели. Я совершил несколько поступков, которые любой разумный человек посчитал бы необдуманными. Например, занялся наукой из-за нищеты, затем из-за нищеты увлек бедную девушку, но это должно продолжаться, поскольку это мой стиль жизни – много рисковать, много надеяться и много работать».

Примером безрассудности Фрейда в этот период может служить утверждение о том, что повторные дозы кокаина не вызывают непреодолимой тяги к препарату. Наоборот, пациент якобы испытывает к нему некоторое немотивированное отвращение. Фрейд писал, что лечение Флейшль-Марксова не подменяло зависимость от морфина зависимостью от кокаина. «Этот препарат не превращает морфиниста в кокаиниста. Использование коки носит временный характер». Когда Фрейд высказал свою уверенность, Флейшль-Марксов принимал кокаин около месяца. Скоро он стал закоренелым кокаинистом и оставался им в течение нескольких лет, которые ему суждено было прожить. Это, вероятно, наиболее скандальный аспект монографии. Ни один врач в 80-х годах не мог со всей ответственностью сделать подобное заявление всего лишь после месяца исследований. Неудачи, последовавшие за подкожными инъекциями морфина, злоупотреблениями эфиром и хлороформом, должны были предостеречь Фрейда от публичного одобрения кокаина. Недавний пример хлорала должен был показать, что морфину нельзя найти заменителя, который не вызывает привыкания. Пятнадцатью годами ранее Левинштайн из Берлина отказался от попыток заменить морфин хлоралом после того, как обнаружил, что у пациентов развивается зависимость от хлорала и одновременно остается тяга к морфину. Это был недавний прецедент, и Фрейду следовало учесть его. Врач из Бруклина, Дженсен Метисон (ок. 1845-1911), заметил в 1887 году, что после открытия хлорала единственный довод в его пользу заключался в том, что он не вызывал привыкания. Этот утверждение давно было опровергнуто. Именно оно служит обвинением Фрейду в эгоизме и чрезмерном самомнении.

Другие исследователи наркотиков оказались более скрупулезными. Немецкий токсиколог Луис Левин, пионер европейских экспериментов с галлюциногеном пейот (anhalonium lewinii), хвалил «это чудесное растение», но предупреждал, что оно может вызвать привыкание и что его употребление, как и морфинизм, может привести к изменению личности путем деградации функций мозга. Английский писатель Хейвлок Эллис (1859-1939) также проявлял осторожность, рекламируя пейот в 90-х годах. В очерке, который являлся эквивалентом монографии Фрейда, он писал, что постоянно употребление пейота может нанести серьезный вред.

В заключительном и самом коротком разделе своей монографии Фрейд упоминал о возможном применении кокаина в качестве анестезирующего средства. Он предложил офтальмологу Леопольду Кёнигштайну (1850-1924) использовать раствор кокаина для снятия боли у пациентов с трахомой и подобными заболеваниями. Однако во время проверки этого предположения анестезиолог Кёнигштайна нейтрализовал обезболивающий эффект кокаина, подмешав в него слишком много кислоты. После этого случая Фрейд перестал заниматься обезболивающими свойствами коки – для организации системных исследований нужна была известность и сопутствующие ей привилегии. В результате слава, которую жаждал Фрейд, досталась его коллеге, Карлу Коллеру (1857-1944). Осенью 1844 года он объявил о своем открытии – в глазной хирургии несколько капель раствора кокаина снимали боль. Он первым проверил это на себе, закапав наркотик в глаз и коснувшись булавкой роговицы глаза. Его открытие стало прорывом в глазной и носоглоточной хирургии. Фрейд не сразу понял, что оно представляло собой окончательную победу в исследования кокаина, он все еще верил, что опыты с этим наркотиком приведут его к желанной славе. В январе 1885 года он пытался лечить кокаином лицевую невралгию. («Я этим очень взволнован, потому что если у меня все получится, я привлеку к себе внимание – такое необходимое, чтобы добиться успеха в жизни»). Через несколько дней, оценивая свои шансы на повышение, он уверял невесту, что они были достаточно высоки, и что коку связывают с его именем.

Флейшль-Марксов начинал все больше зависеть от кокаина, он начал принимать его одновременно с морфином. Этого не признал Фрейд, когда в марте 1885 года прочитал доклад в Венском психиатрическом обществе. Он утверждал, что Флейшль-Марксов с помощью кокаина успешно освобождается от морфинизма, и заявил, что не имеется никакой зависимости от кокаина. Более того, наблюдается якобы все большая антипатия к нему. Фрейд особенно одобрял инъекции кокаина как средства лечения наркотической зависимости от морфина, поскольку «нет опасений, что придется увеличивать дозировку». Тем не менее, к весне 1885 года Флейшль-Марксов принимал огромные дозы этого наркотика: за три месяца он потратил на него восемь тысяч марок. Фрейд знал об этом, потому что в июне 1885 года написал невесте, что кокаин нанес его другу большой вред, и советовал не использовать его. Несмотря на это, 7 августа в одном из ведущих медицинских изданий он утверждал, что кокаин излечивает зависимость от морфина.

Поведение Фрейда вызвало презрительные отзывы психиатра Альбрехта Эрленмейера (1849-1926). Его первый отчет о том, что применение кокаина при отказе от морфина бесполезно, был опубликован в Германии в июле 1885 года, а в октябре напечатан в Англии. В 1887 году Эрленмейер писал в своем учебнике по наркозависимости от морфина:


«Этот метод лечения последнее время громко прославляют и превозносят как истинное спасение. Но чем больше была шумиха, поднимаемая вокруг этого «бесценного» и «абсолютно необходимого» пути к выздоровлению, тем менее эффективным он оказывался… Как легко показал объективный анализ, это был просто пропагандистский трюк, к которому прибегли некоторые личности, не обладающие настоящим медицинским опытом. Однако, несмотря на предупреждения, они продолжали настаивать на своем и в результате пришли к жалкому и пугающему результату – употребление обернулось злоупотреблением».


Фрейд отомстил Эрленмейеру в своей работе «Жажда и страх кокаина» (июль 1887). Понимая, что его репутация подорвана, он соответствующим образом меняет литературный стиль: в 1884 году он был смелым и решительным, а к 1887 году лукавит и выжидает. Ранее он сам принимал большие дозы наркотика, но не пристрастился к нему, он искренне считал, что случай Флейшль-Марксова был исключением. Однако в своей новой работе Фрейд намеренно искажал факты. Хотя в 1884 году он настойчиво добивался того, чтобы его труды по кокаину приобрели широкую известность, в 1887 году он обвинил в распространении этого наркотика статью в «Немецкой медицинской газете» и рекламные листовки компании «Мерк». (Левинштайн тоже выступал против общедоступности морфина, который начал распространяться в Германии после 1866 года). Фрейд убеждал – без должных на то оснований – что все отчеты по кокаиновой зависимости и последующего ухудшения состояния относились к морфинистам. А они, «находясь во власти одного демона, были так слабовольны, так подвержены наркомании, что злоупотребили бы (и злоупотребляли на самом деле) любой предложенный им стимулятор». В 1885 году он подчеркивал, что подкожные инъекции кокаина достаточно безвредны, и забыл об этом, когда в 1887 году обвинил в возрастании кокаиновой зависимости практикующих врачей. Позже, в «Толковании сновидений» (1900), он самым оскорбительным образом обвинил Флейшль-Марксова, своего «несчастного друга, отравившего себя кокаином», в наркомании и собственной смерти. Фрейд утверждал, что Флейшль-Марксов вводил кокаин подкожно, в то время как он советовал ему принимать наркотик перорально и только в период отказа от морфина. «Я никогда не считал, что этот препарат нужно применять в инъекциях», бесчестно протестовал он. В целом, в эпизоде с кокаином Фрейд вел себя, как шарлатан. Приемы, примененные им для саморекламы, послужили образцом для последующих заявлений о психоанализе – методе, который был основан на сомнительных выводах, фальсифицированных данных, бесцеремонном вторжении в личную жизнь пациентов и лжи о прогнозах лечения. Фрейд жестко контролировал общественное мнение в том, что касалось его собственной репутации, презрительно относился к критике, считая ее завистью, постоянно возлагал на других вину за результаты собственных ошибок.

Интерес, разбуженный исследованиями Фрейда и Коллера, заставил компанию «Мерк» увеличить производство кокаина с 0,4 кг в 1883 году до 1673 кг в 1884 году и до 83 343 кг в 1885 году. Цены на препарат резко возросли. В декабре 1884 года одна британская фармацевтическая фирма продала европейским покупателям 0,2 кг этого наркотика за 250 фунтов стерлингов. Производителям лекарств необходимо было совершенствовать поставки листьев коки. В 1884 году Немецкая фирма «Берингер и Зен» (Boeringer & Soen) из Маннергейма отправила в Лиму своего сотрудника, чтобы организовать работу перуанской лаборатории, которая в 1885 году начала производство кокаиновой пасты. В том же году фирма «Парк-Дэвис» послала в Боливию своего ботаника. В Перу, а затем в Колумбии стали расширяться плантации коки. До конца 80-х годов британские производители импортировали коку с Цейлона, ее плантации систематически возникали в голландских колониях Юго-Восточной Азии. В Европе и США кокаин быстро становился одним из самых важных фармацевтических продуктов.

Вначале многие медики были в восторге от возможностей кокаина. После того, как об открытии Коллера 4 октября 1884 года сообщил «Ланцет», британские врачи начали применять кокаин в качестве анестезирующего средства. В ноябре сэр Генри Батлин (1845-1912) подчеркнул эффективность препарата после того, как двадцатипроцентный раствор кокаина использовался при прижигании носовых пазух. В том же месяце один из пациентов Западной офтальмологической больницы заявил после операции, что кокаин действовал намного лучше, чем «ужасный эфир». Сельский доктор из Вестморленда пришел к выводу, что внутримышечные инъекции этого наркотика прекрасно помогают при лечении головной и лицевой невралгии, когда морфин оказывался бессильным. Лондонский фармаколог Уильям Мартиндейл быстро выпустил на рынок таблетки коки (которые нужно было сосать каждые два-три часа) для утоления «голода, жажды, усталости, истощения, отсутствия аппетита, депрессии и расстройстве пищеварения». Американские практикующие врачи нашли кокаину другое применение. Доктор Бикертон Уинстон (ум. 1904) из Ганновера, штат Виргиния, применил этот наркотик в случае вагинизма у восемнадцатилетней девственницы, надеясь с его помощью принудительно расширить вагинальное отверстие. Более важным было то, что зимой 1884 года нью-йоркский хирург Уильям Стюарт Халстед (1852-1922) вместе с двумя ассистентами, Ричардом Холлом (ум. 1897) и Фрэнком Хартли (ум. 1913), начал экспериментировать с кокаином на себе, своих коллегах и студентах-медиках. Они обнаружили, что инъекция наркотика в нерв или около него дает эффект местной анестезии на всей области действия этого нерва. В течение года группа Халстеда использовала кокаиновые блокады в более чем тысяче хирургических процедур, что до этого времени было невозможным. В 1885 году Халстед посетил Венскую городскую больницу, где учил европейских врачей обезболиванию с помощью кокаина. Тем временем, в том же году один из его ассистентов, невропатолог Леонард Корнинг (1855-1923), успешно применил этот препарат для спинномозговой анестезии. Эти успехи достались дорогой ценой. У Холла выработалась зависимость от кокаина, он бросил нью-йоркскую практику и уехал в Санта-Барбару. Кажется, он так и не избавился от своей зависимости. Халстед и несколько его помощников также стали наркоманами. К 1886 году карьера Халстеда была разрушена. Он смог отказаться от наркотика только после морского путешествия на яхте своего друга. По возвращении Халстед потерял присущую ему энергию и обаяние, но вновь обрел рабочие качества, став первым профессором хирургии на медицинском факультете университета Джона Хопкинса (1892). Его старшие коллеги, знали, что он смог отказаться от кокаина, лишь сменив его на морфин. Халстед принимал морфин до самой смерти.

В 1887 году нью-йоркский невропатолог Уильям А. Хаммонд (1828-1900) начал лечить инъекциями кокаина депрессию и невралгию. Он провел испытания наркотика, в том числе на себе, и рекомендовал его врачам. Как и Фрейд, он полагал, что дурной репутацией кокаин был обязан морфинистам, которые пытались лечиться им, но в то же время не отказались от морфина. Хаммонд называл одновременное употребление двух наркотиков «чрезвычайно плохим сочетанием». Они с Фрейдом были правы в том, что кокаин в умеренных количествах не вызывал физической зависимости или абстинентного синдрома. Но как заметил Томас Клоустон в 1890 году, воздействие кокаина настолько кратковременно, что его дозу необходимо увеличивать быстрее, чем в случае с другими наркотиками – то есть, вводить его со все уменьшающимися интервалами. В то время как тяга к опиатам сильнее всего ощущается в период отказа от наркотика, тяга к кокаину, как правило, наиболее интенсивна сразу после приема наркотика, когда кокаинист чувствует эйфорию. Такое стремление к все более частому приему кокаина у некоторых наркоманов проявляется в эмоциональной зависимости. Это показано в отчете, опубликованном в 1887 году доктором Хью М. Тейлором из Ричмонда, штат Виргиния. Его пациентом был молодой врач, которому назначили кокаин для лечения почек. Примерно через два года подкожного введения пришлось увеличить самую дозу и сократить интервал приема наркотика, поскольку эффект препарата постепенно ослабевал или вырождавшаяся нервная система пациента стала требовать увеличения дозы. В конце концов, врач потерял над собой контроль, его поместили под присмотр и отобрали наркотики. Когда Тейлор увидел его, первыми словами пациента была мольба вернуть шприц и позволить ввести кокаин. Он не мог жить без наркотика и без колебаний начал угрожать покончить с собой или кого-то убить, если его просьбу не выполнят. Его руки ноги были покрыты следами от уколов, пятна крови на белье говорили о частом применении шприца. После того, как он сбежал из клиники, куда положил его Тейлор, братья врача заперли его на шесть недель в загородном доме под охраной, пока тяга к наркотику не прошла.

Опиумным наркоманам и даже морфинистам часто удавалось сохранить свою работу и семью, однако кокаинистам (как и людям, злоупотреблявшим хлоралом) этого не позволяло быстро ухудшавшееся физическое и эмоциональное состояние. Проконсультировав двух кокаиновых наркоманов, употреблявших также морфин, Клиффорд Оллбатт пришел к выводу, что пристрастие к коке хуже, чем увлечение морфием. Оно быстрее разрушает тело и ум, от него труднее отказаться. Морфинист еще сохраняет какое-то желание бороться со своей зависимостью и благодарен – по крайней мере, некоторое время – за лечение. У кокаинистов, напротив, разум был настолько подавлен, что они больше не желали быть нормальными членами общества и не испытывали радости, освободившись от своей зависимости. Их мозг разрушался так, что свобода от наркотика для них ничего не значила. Оллбатт жаловался, что кокаин приводил к «жуткому автоматизму» и деградацию личности. Он писал, что «если бы не кокаин, немногие попали бы в эту западню. Особо приходится сожалеть, что это вещество используется для борьбы с морфинизмом».

Директор Бруклинской клиники для наркоманов, Дженсен Меттисон, был наиболее известным англоязычным врачом, который вслед за Эрленмейером предупреждал о вреде кокаина. Он был самым эрудированным американским специалистом по кокаиновой наркомании. С ноября 1887 года он периодически публиковал отчеты о смертельных исходах и осложнениях, вызванных кокаиновой интоксикацией. Всего через три года после выхода в свет монографии Фрейда «О коке», он предостерегал, что кокаинизм в США развивается значительно быстрее, чем в свое время пристрастие к хлоралу. Меттисон советовал следующее.


«Думаю, что в наши дни существует самый пленительный, соблазнительный и в то же время самый опасный и разрушительный наркотик. Его опасность особенно очевидна для большого количества опиумных наркоманов и алкоголиков. Признавая большую ценность кокаина в лечении некоторых заболеваний, я искренне предостерегаю против его бездумного назначения пациентам и особо предупреждаю об огромной опасности самостоятельного введения. Этот путь почти наверняка приведет к дополнительному ущербу. Человеку, принимающему опиум и желающему выбраться из трясины с помощью кокаина, я скажу: «Не надо», если он не хочет погрязнуть еще глубже. Ни один подобный случай излечения мне пока не известен».


Американские медики услышали предостережение Меттисона. В 1891 году обследование сорока двух филадельфийских врачей обнаружило, что из них всего двое отвергали возможность кокаиновой зависимости. Только одиннадцать лечили или лично знали людей, злоупотреблявших кокаином. Рассматривая этот период, историк Джозеф Спиллейн отмечает осторожный подход американских врачей к проблеме кокаина. Они избегали необдуманных назначений, внимательно относились к последствиям дозировок, а также к способам и обстоятельствам введения наркотика. Информированные медицинские круги Франции поддержали Меттисона. На состоявшемся в 1889 году в Париже Конгрессе судебной медицины доктор Огюст-Александр Моте (1832-1909) и доктор Поль Брюарде (1837-1906) сошлись во мнении, что, что кокаин более опасен, чем морфин, потому что действует в три раза быстрее. Однако ни в одной стране так и не рассматривалось запрещение этого наркотика.

Иногда кокаин и морфин официально сочетались в медицинских назначениях. (Когда бывший президент США смертельно заболел, его лечили инъекциями бренди и морфина, а вместе с этим давали кокаин). Неофициально эти два препарата употребляли люди, отрицавшие общественную мораль. Одним из первых таких наркоманов был Амбруаз Аристид («Жак») Дамала (1855-1889), сын богатого грека, учившийся во Франции. Это был красивый, темноглазый юноша с густыми усами. В начале 80-х годов, поселившись в Париже предположительно для обучения дипломатической карьере, он устраивал вечеринки, на которых обнаженные гости купались в шампанском. Сам он стал известен буйной бисексуальностью. Скоро Дамала пристрастился к морфину, а затем подруга – наркоманка познакомила его со своей сестрой, знаменитой актрисой Сарой Бернар (1845-1923). Они поженились в 1882 году, но на следующий год расстались после того, как Бернар выкинула его морфин и шприц. Она, тем не менее, продолжала покровительствовать ему, даже когда его единственным другом стал наркотик, и он начал вводить себе кокаин. Почти до самой смерти он жил в грязной парижской мансарде в окружении предметов своего пристрастия.

В период зарождения психоанализа подобный Дамала наркоман существовал в Германии. Отто Гросс (1877-1920) был сыном криминалиста и судьи, чьи репрессивные методы работы могли бы подтолкнуть Кафку к созданию романа «Процесс». Сам Гросс, обладая харизматической внешностью и характером, был одним из первых психоаналитиков. На пороге зрелости он стал наркоманом, употреблявшим морфин и кокаин. Более того, он выставлял свою зависимость напоказ, словно гордился ею. Гросс был таким же развращенным, как Дамала, однако он теоретически обосновал неразборчивость в связях. Он говорил, что сексуальная аморальность является нормальным состоянием невротической личности. Отрицание моногамии привело его в политический лагерь анархистов и к постоянным связям с женатыми женщинами, в том числе Фридой фон Рихтхофен (впоследствии женой Д.Г. Лоренса) и ее сестрой, которая родила ему сына. Когда в 1908 году его поместили в швейцарскую клинику для лечения наркозависимости, он сбежал, перепрыгнув через ограду. Жизнь наркоманов, подобных Дамала и Гроссу, демонстрирует постоянное нарушение человеческих норм морали. «Жаль, что он стал наркоманом», сказал по этому поводу Фрейд.

До середины 80-х годов кокаинисты были равноправными членами общества. Первыми их начали презирать шотландцы. Эдинбургский психиатр Томас Клоустон в 1890 году отмечал, что новейшим видом наркозависимости стало пристрастие к кокаину. Для ее возникновения потребовалось два последних научных открытия – иглы для подкожных инъекций и получения кокаина из листьев коки. Клоустон описал наркоманию некоего молодого специалиста с инициалами Н.О., весьма трудолюбивого человека с умственными способностями выше среднего. Он начал понемногу принимать кокаин, поскольку наркотик обладал стимулирующим эффектом и повышал работоспособность. Скоро он стал вводить себе по 45 гран ежедневно, в результате у него развился параноидный бред. «Когда я впервые увидел его… он был необычайно грязным и неопрятным. Удивительно, насколько быстро все мании снимают внешний лоск». Клоустон лишил его кокаина, и Н.О., кажется, смирился со своим лечением. Поведение его было обнадеживающим и не внушало опасений. Пациент выражал уверенность, что никогда больше не будет принимать кокаин, и был подозрительно вежлив с теми, кто его контролировал. Но сила наркотика и неумолимое влечение к нему скоро сыграли свою роль – Н.О. тайком, при первой же возможности вернулся к старой привычке. При этом он приводил всевозможные причины и оправдания. По словам Клоустона, кокаин был самым сильным и абсолютным разрушителем сдерживающих центров и моральных принципов. Для Клоустона потеря самоконтроля была равноценна пороку.

К началу 1890-х годов, в связи с отрицательными отзывами специалистов, в том числе Меттисона и Клоустона, медики стали меньше назначать кокаин. В результате в аптеках стали продаваться патентованные средства с содержанием этого препарата. В середине 90-х годов британская фармацевтическая компания Берроуз и Велкам (Burroughs, Wellcome) рекомендовала таблетки с кокаином певцам и ораторам, желающим улучшить свой голос. В США людям, страдавшим от сенной лихорадки и болями в носовых пазухах, советовали использовать назальный аэрозоль с раствором кокаина (обычно около 5 процентов). В то время как врачи перестали использовать этот наркотик в медицинских целях, населению навязывали нюхательный кокаиновый порошок, который стоил дешевле аэрозолей. Фармацевтическая промышленность в конце XIX столетия могла производить и продвигать на рынок беспрецедентное количество лекарственных и псевдолекарственных средств. В случае с кокаином фармацевты, несмотря на предупреждения медиков об опасности его применения, пытались увеличить потребление наркотика и поощряли его использование. Это противоречило практике традиционной медицины. Самым печально известным средством было «Лекарство Райно от сенной лихорадки и кашля», которое в 90-х годах в США рекомендовалось принимать, когда нос «забит, покраснел и распух». Содержание кокаина в нем приближалось к 99,9 процента. Родители жаловались в Бюро по химическим веществам, что оно губит детей. «Мой сын пользуется «Лекарством Райно». В течение года я пытался его отучить, но бесполезно – как только сын может его достать, он вновь прибегает к нему. Остальные пристрастились к этому средству еще хуже, чем мой сын». К концу 90-х годов многие влиятельные американцы считали, что употребление кокаина угрожает общественной безопасности и здоровью народа. Были приняты соответствующие меры по контролю за кокаином и продвижением на рынок фармацевтических товаров.

В Англии в это время кокаин использовался скорее для повышения работоспособности, чем для удовольствия. В конце 90-х годов был зарегистрирован только один тесный круг кокаинистов. Алан Беннетт (род. 1871), очень взвинченный астматик, который получил образование химика-аналитика, а позже стал буддийским монахом на Цейлоне, интересовался веществами, изменяющими сознание. Он пил опиум, вводил себе морфин и вдыхал хлороформ, ежемесячно меняя препараты. Своим открытием кокаина он поделился с молодым альпинистом Алистером Кроули (1875-1947). Родители Кроули принадлежали к пуританской секте «Плимутское братство», всю свою жизнь он потратил, чтобы доказать им свою правоту. Как и Беннет, Кроули также искал себя в различных религиях. Как бы то ни было, до начала Первой мировой войны у них было мало единомышленников в Англии. Оллбатт в 1897 году сообщил, что еще не встречал случая, когда кокаин с самого начала принимали ради наркотической эйфории. Он писал, что этот наркотик распространен – в основном, в форме подкожных инъекций – в Париже и Соединенных Штатах.

В США зависимость от кокаина и отношение к ней со временем менялись. Начиная с 1886 года, кокаиновых наркоманов не считали виновными в своей зависимости или порочными людьми. Их болезнь относили на счет ошибки врача или фармацевта, либо на результат необдуманного самолечения. Однако после 1893 года как в медицинских, так и в общих изданиях появляется враждебный тон по отношению к потребителям кокаина и его поставщикам. Тяга к наркотику стала рассматриваться как результат добровольного выбора, а не слепое веление судьбы. Зависимость от кокаина начали считать пороком. Забота о наркоманах, ставших жертвами медиков, отошли на второй план по сравнению с применением наркотика в американском преступном мире. Кокаин присоединился к другим наркотикам, – опиуму, табаку и алкоголю – которые употребляли в больших и малых американских городах проститутки, сутенеры, карточные шулеры и другие преступные элементы. О масштабе проблемы можно судить по достоверной оценке – к началу ХХ века в Форт-Уорте, штат Техас, кокаин употребляли более половины заключенных проституток. В подобных городах количество кокаинистов могло превышать число опиумных наркоманов. В такой обстановке прием в члены кокаинового сообщества напоминал прием в масонскую ложу – новичков знакомили с тайными обрядами и субкультурой закрытого братства. Как и адюльтер – то есть, нарушение супружеской верности – применение кокаина вызывало состояние измененного сознания, которое было объявлено вне закона. (Французское слово «адюльтер», происходит, возможно, от латинских слов «ad» и «alter», означающих предлог «к» и прилагательное «другой»). В XIX веке супружескую измену представляли как моральное падение женщины. Это представление предшествовало точке зрения Меттисона и Клоустона, которые полагали, что кокаин подавлял свободу воли и приводил к необратимому падению наркомана в забвение и зависимость от наркотика. Потребление наркотиков, разумеется, было связано со свободой секса. Джордж Сантаяна в своем романе «Последний пуританин» изобразил Питера Альдена, молодого бостонского студента 90-х годов и члена студенческого братства «браминов», который опозорил свое сообщество общением с «мусорщиками». Этот герой восхищается их развратом: «Если у «мусорщика» есть самая красивая девушка он, скорее всего, спит с ней, даже не женившись». Став врачом, Альден сохраняет некоторые привычки «мусорщиков» и увлекается кокаином и опиумом. Автор отмечает, что у его героя была маленькая нарочитая слабость – выписывать себе самые нужные для данного момента средства, не заботясь о более отдаленных последствиях.

В 1896 году некий врач описывал замаскированный под аптеку кокаиновый притон в Сент-Луисе, штат Миссури. Несмотря на заставленные лекарствами полки, там редко что-нибудь продавали, кроме упаковок кокаина по десять центов за штуку.


«Пара портье прикрывала запертую на замок внутреннюю дверь рецептурного отдела. Внутри той комнаты было темно, стояли стулья и две длинных скамьи… Беглый взгляд украдкой обнаружил там очертания десятка проституток низкого пошиба, как белых,– так и черных, сидящих на скамьях и полу… Народ, который наполняет кошельки хозяина, начал подходить уже в девять часов, а к двум или трем утра комната была полной».


К началу ХХ века многие аптекари добровольно отказывались продавать большие количества кокаина или отпускать его определенному типу покупателей. Такое самоограничение было характерно для специализированной и географически определенной сети поставок наркотика. Полицейское расследование 1909 года выявило шестьдесят три подобных аптеки в злачном районе между Пятой и Девятой авеню. От Мэдисон-сквер до Сорок девятой улицы район переполняли театры, бары, игорные дома и бордели. Такое же тесное сосредоточение продавцов наркотика наблюдалось и в других городах. Таннел-стрит в Питтсбурге называли, например, «кокаиновой улицей». Аптеки в злачном районе Чикаго продавали значительно больше кокаина, чем все другие аптеки города. Если не брать в расчет подобные места и городские трущобы, розничные продавцы кокаина находились под контролем соседи. В результате, для чужаков доступ к кокаину был закрыт прежде, чем законодательство приступило к регулированию поставок наркотиков. Мелкие продавцы наладили долгосрочные отношения с покупателями, которым они могли доверять, а те, в свою очередь, искали таких поставщиков, у которых можно было купить чистый кокаин без риска попасть в полицию. Специфические, непонятные для непосвященных названия кокаина – например, «кока», «снежок», «ясноглазка» – помогали скрывать торговлю от постороннего вмешательства. Таким образом, система розничной продажи кокаина ушла в подполье. О кокаине сложена песня «Кокаиновая Лил», в которой главный персонаж так нанюхалась наркотика на «снежной вечеринке», что свалилась с ног.

«She had cocaine hair on her cocaine head.
She wore a snowbird hat and sleigh-riding clothes.
She had a cocaine dress that was poppy red.
On her coat she wore a crimson, cocaine rose.

Big gold chariots on the Milky Way,
Snakes and elephants silver and gray,
O the cocaine blues they make me sad,
O the cocaine blues make me feel bad».

У нее кокаиновые волосы на кокаиновой голове.
Она носит шапочку кокаинистки и одежду дл «снежка».
У нее кокаиновое платье цвета красного мака,
А на нем – темно-красная кокаиновая роза.

Огромные золотые колесницы бегут по Млечному пути,
Серебряные и серые змеи и слоны,
Кокаиновый кайф печалит меня,
Кокаиновый кайф убивает меня.

продолжение здесь:
http://tor4.site/xf/articles/richar...ija-vsemirnaja-istorija-narkotikov.76/updates