Иконка статьи

проза Михаил Гиголашвили "Чертово колесо".

19

Художник, вернувшись утром с какой-то попойки, нашел дверь мастерской взломанной, а внутри все перевернутым и перебитым. Начал звонить приятелям, но никого не застал — откликнулся только Тугуши, скучавший у себя в кабинете. И приехал через полчаса, столкнувшись во дворе с Анкой, которая, еле волоча ноги, тащилась к Художнику в поисках какой-нибудь отравы.
Втроем они стали осматривать погром и постепенно пришли к выводу, что кто-то вломился в мастерскую — очевидно, в поисках ангидрида или хаты — и в припадке неистовства изрезал ножом картины, перебил посуду и сломал нарды.
Художник, со слезами на глазах, ошарашено смотрел вокруг. Анка и Тугуши убирали обломки и осколки, подавленно переговариваясь и пытаясь понять, кто это сделал.
— Подонки, скоты! — ругался Тугуши. — Ну, вошли, ну, укололись, но зачем гадить, картины резать, посуду бить?
— Может быть, кто-нибудь из твоих художников? Из зависти? — предполагала Анка, которая была уверена, что Художник — непревзойденный мастер. — В принципе, зачем морфинистам лишний шум? Они бы укололись, и все!
Когда за диваном обнаружились женские трусики и обгоревший лифчик, а под диваном — пустые бутылки из-под водки, картина стала яснее — дикая пьянка с бабами, которых, очевидно, было некуда вести. Будь Художник в мастерской — и ему бы перепало. А теперь…
Он не отходил от изрезанных холстов, тупо пытаясь склеить края порезов липучкой. Мягкий и мирный, Художник был подавлен таким изуверством и дрожал, представляя себе, как эти дикари издевались над его картинами. А то, что происходило именно так, стало ясно при более тщательном осмотре — на одной из картин у женской фигуры были вырезаны живот и промежность, на другой — проткнуты глаза, а еще две работы были обуглены — их поджигали…
Наконец все уселись, уныло закурили.
— Надо уколоться! — сказал Тугуши, привыкший решение всех задач начинать именно подобным образом, и стал ерошить свой рыжий бобрик, потому что сказать «надо уколоться» легко, но где найти деньги и отраву?
— Хорошо бы, — поддакнула Анка. — У тебя какого-нибудь вторяка не заныкано, на самый черный день?
Художник вдруг вспомнил:
— У меня в кладовке третьяки есть, много третьяков!
— А их можно варить? Они кайф дают, эти третьяки? — У Тугуши шевельнулась надежда, хотя от третьяков ожидать ничего нельзя.
Анка тоже встрепенулась, но инстинктивно, — по опыту тоже понимала, что из жатых-пережатых третьяков ничего путного не выйдет.
— Подкинуть может, плохо станет, — заметила она.
Но было уже поздно — все трое схватились за соломинку. Художник сбегал в кладовку. Они осторожно высыпали содержимое полиэтиленового пакета на газету. Анка встала по-собачьи и понюхала кокнар.
— Растворителем пахнет, — сообщила она и, поворошив его, добавила: — Влажный еще.
— Ничего, мы его высушим! — с воодушевлением сказал Художник.
— А кто сможет сварить? — недоверчиво спросила Анка, не вставая с колен.
— Я! — важно ответил Тугуши.
— Припасы есть?
Художник обследовал битые банки и пузырьки. Выяснилось, что несколько ампул аммиака остались целыми. Немного ангидрида он еще раньше запрятал среди банок с красками. Тугуши побежал в магазин за растворителем.
Некоторое время Художник и Анка смотрели на бурый кокнар. Иногда Анка ворошила его, а Художник, следя за ее обцарапанной, замозоленной от уколов клешней, вдруг с болью вспомнил, какая это была красивая рука раньше, давно, когда он любил Анку и они вместе ходили в кино и ели фруктовое мороженое за семь копеек.
— Он почти мокрый, зачем ты запихал его в пакет? Чтобы сопрел? — прервала его воспоминания Анка. — Давай высушим его в духовке! Там он быстро высохнет.
— Давай, — согласился Художник.
Они высыпали кокнар на противень и сунули в плиту. Включили самый малый огонь. Вернулись к столу. Анка потянулась за сигаретами.
— Знаешь, кто умер?
— Кто? — испугался Художник.
— Манана. Помнишь ее? Курчавая такая, со мной в ЛТП была, с ворами все время путалась… Вчера хоронили. Передозировка. Помнишь, как она о своем здоровье заботилась? В день по пять раз ханкой кололась — а леденцов боялась: «Леденцы, — говорила, — на эссенции делают, для печени плохо!» Таблетки глотала пачками — а яйца из холодильника не ела: «Несвежие!» Гашиша выкурила тонну, а к орехам не прикасалась: «От них, — говорила, — зубы цвет теряют!» Представляешь? На кодеине сидела годами — шкурки с помидоров счищала: «Для желудка нехорошо!» А как она, бедная, мучилась, чтобы уколоться! У нее же в конце концов все вены сгорели. Раз — никогда не забуду — прихожу к ней за лекарством и вижу, как она, полуголая, вся в крови, ревет, извивается на кушетке, кричит, тут же ее сын плачет, а какой-то фраер пытается попасть ей в вену. Двадцать проколов сделал, а попасть не сумел, пока я не помогла…
Тут Анка насторожилась, повела ноздрями и со словами:
— Дым!.. Дым! — бросилась на кухню и завопила оттуда: — Пожар!
Выскочив за ней, Художник увидел, что из плиты — сзади, снизу, с боков — полыхает пламя. Не растерявшись, он схватил ведро, которое всегда держал набранным, кое-как распахнул ногой духовку и плеснул внутрь водой. Кокнар, шипя, погас. Пламя исчезло. Густо повалил дым.
Со двора закричали соседи. Художник кинулся к окну:
— Ничего, пирожки сгорели! В духовке грели пирожки, — потом тряпкой выволок противень и стал уныло рассматривать черную дымящуюся массу. Вода бежала из плиты во все стороны.
— Какие мы идиоты! Кокнар же раньше варили в растворителе, а растворитель — горючий, — наконец сообразил Художник.
Анка ворошила угли:
— Что теперь делать будем? Это разве годится? Говорила я тебе, зря ты его в пакете мариновал! Вот растворитель и не выветрился.
Они начали кое-как убирать воду. Анка, стоя с грязной тряпкой в руке, вдруг сказала с горечью:
— Тошно жить… Я проклинаю тот день, когда мне в первый раз сделали морфий! Ты же помнишь, какая я была девочка с бантами… На музыку ходила, на танцы… Надоело! Не могу больше, устала!
— Бросить надо.
— Как бросить?! — взвыла она. — Не могу! Сколько раз пробовала — не могу!
— Ладно. Нашла время. Давай лучше сольем воду с кокнара.
И Художник потащил противень к унитазу.
— Что теперь с ним делать? — спросил он, когда под слитой жидкостью обнажилась бурая масса.
— А черт его знает! Выкинуть жалко.
За этим занятием застал их Тугуши. Удивленно переступая через лужи, прижимая к груди растворитель, он ошеломленно слушал рассказ о том, как загорелся злополучный третьяк.
— Ничего, растворитель унесет всю грязь… — храбро сказал он, но, присмотревшись к кокнару, по-детски удивился: — Ух ты, какой он черный!
— Да, — покачал головой Художник, который ходил от порезанных картин к плите и обратно. — Весь обугленный. Стоит вообще с ним возиться? Плохой день сегодня. Может, сходим выпьем где-нибудь? На фуникулер поедем.
— Какой фуникулер? Я что, зря за растворителем бегал?.. Еле у мастеров в профилактике достал. Ничего, на пару заходов хватит, — бодро ответил Тугуши, пересыпал кокнар в тазик, залил растворителем и поставил на огонь.
— Отойдите! Не дай Бог взорвется еще! — попросил Художник, которому вовсе не улыбалось после погрома, пожара и потопа пережить взрыв.
— Ты бы лучше сигарету изо рта вынул, — огрызнулся Тугуши.
Через некоторое время они заглянули в бурлящий тазик.
— Чернота…
— Уголь варим, — с унынием проговорила Анка.
— Ничего, ангидрид все почистит, — бодрился Тугуши, вывалил дымящуюся массу в грязное полотенце и стал выжимать ее, обжигаясь и бранясь.
Следующий этап тоже не принес особых надежд — отжатая жидкость оказалась того же пепельно-черного цвета, что и сгоревший кокнар. Фильтровать раствор тоже было трудно — густая маслянистая масса не проходила сквозь ватный тампон, забивала его.
Когда, наконец, варево кое-как «дозрело», все трое стали молча смотреть на серую жидкость.
— Ну, кто рискнет? — наконец спросила Анка.
Тугуши озабоченно хмурился.
— Цвет что-то не того вышел… — пробормотал он сконфуженно. — А! — махнул он рукой. — Вытаскивай два куба!
Анка вытянула жидкость и сделала ему укол, а потом с волнением уставилась в его лицо. Он тоже озабоченно смотрел перед собой. Потом сделал вдох и выдох.
— Ну, что?.. — в два голоса спросили Художник и Анка.
— Ничего…
— Как ничего?
— Так. Ничего… Ну, может быть, словно кто-то по спине рукой провел, — сказал Тугуши. — И все. Даже закурить не тянет.
— Неправда! Ты порозовел немного! — воскликнула Анка. — Давай пузырь! — И она вколола себе три куба. Закурила сигарету.
Увидев это, Художник с хлюпаньем высосал из рюмки все, что там оставалось, хотя Анка успела предупредить его:
— Не надо! Ничего не дает. Вода!
— Но ты же закурила сигарету!
И с этими словами Художник вкатил в себя вязкую жидкость. Убедившись в справедливости Анкиных слов, он понуро положил шприц на стол.
— Да, укололись называется… — кусая губы, Анка терла руку. — Еще и подкинуть может. Засеки время — если кинет, то через полчаса.
Вяло поубирав тазики, они покорно уселись ждать. Первым, минут через двадцать, забеспокоился Тугуши:
— Что-то холодно стало… Знобит. Одеяло есть?
Не успел Художник полезть в шкаф, как Тугуши свалился на кушетку, подтянув колени к животу, и стал крупно дрожать всем телом.
— Все, началось… Значит, скоро и у меня… — обреченно смотрела на него Анка.
И действительно, ее уже начинало трясти. Она сжалась в клубок на полу и попросила что-нибудь накинуть. Пока Художник соображал, что бы ей дать, она натянула на себя половой коврик. Тут и Художник почувствовал волну смертельного холода, от которой задрожали и затряслись все мышцы и кости. Зубы стали биться друг о друга, как затвор винтовки. Нестерпимый холод жег изнутри и снаружи.
— Подкинуло, бля…
— Говорили же… пройдет…
— Ох, умираю, плохо…
— Вот он, горелый кокнар…
Их трясло все сильней. Тугуши заполз под матрас и бился под ним. Анка дрожала на полу, поверх коврика натянув на себя еще и тряпки, которыми они вытирали воду. Художник выволок из шкафа грязные простыни и замотался в них. Все в голос стонали.
— «Скорую» надо… — булькал Тугуши. — Умрем!
— Аспирин, цитрамон, анальгин, если есть! — из-под коврика звала Анка.
— Ничего нет. Ничего…
— Ай, мама! — стонал Тугуши.
Тут в подвал вошел Кукусик. Он с опаской огляделся, но когда увидел, что кроме троих полумертвых никого нет, осмелел и уселся посреди комнаты. Он был в хорошем настроении, беспрерывно курил и чесался.
— Что с вами? — поинтересовался он равнодушно. — Подкинуло? А где остальные?
В ответ — клацанье зубов и судорожные вздохи. Наконец Художник проговорил:
— Будь человеком, принеси анальгин в ампулах.
Кукусик, размышляя о чем-то, смотрел на них, потом сказал:
— Хорошо, сейчас…
На улице он оглянулся, воровато пошел к телефону-автомату. Но телефон был испорчен, трубка свисала до асфальта. Тогда, постояв некоторое время, озираясь и о чем-то напряженно думая, Кукусик направился к центральной улице, рассчитывая найти там работающий автомат. Номер милиции он помнил наизусть.
Когда вновь стукнула дверь подвала, Художник решил, что это вернулся из аптеки Кукусик с анальгином. Но это был лысый Серго. Мгновенно оценив ситуацию, он присвистнул:
— Ничего себе кайфуете!
— Серго, помоги, умираем! — простонал Тугуши из-под матраса. — Подкинуло! Анальгина бы, по ампуле… Кукусик проклятый ушел — и с концами.
— Кукусик? — переспросил Серго, будто впервые услышав это имя. — Давно вас трясет?
— Минут десять.
— Ну, через двадцать все пройдет, — успокоил их Серго.
— Сходи в аптеку, прошу тебя! — канючил Тугуши.
— Аптека далеко, а у меня нету машины, — менты забрали! — ответил Серго. — Из угрозыска. Я специально сюда заехал, чтобы предупредить.
И он кратко изложил суть дела: есть список, все известно, всем надо разбегаться.
— О Господи! — простонала Анка. — Этого не хватало!
— Вдруг они сейчас придут сюда! — запаниковал Художник, понимая, что ему, как хозяину притона, будет хуже, чем другим: все факты на него запишут.
— Что я на работе скажу? — плаксиво стонал Тугуши, поднимая голову из-под матраса, как черепаха. Он пытался встать, но судороги бросали его назад.
— Кто же закладывает? — спросил Художник, икая.
— Не знаю. Все мы в списке, — ответил Серго.
— Кто сдал?
— Неизвестно.
— Надо уходить! — запаниковал Тугуши.
— Поехали. Меня такси ждет.
Анка простонала:
— Я идти не могу. Оставьте меня, отлежусь… Если раньше сюда не пришли — чего им сейчас являться? Я останусь…
— Ладно. Кукусик анальгин принесет, поможет…
И Художник с Тугуши, с охами и стонами, потащились за Серго, а Анка, согнувшись, как обезьяна, поползла к кушетке, где влезла под матрас и разрыдалась в голос.
Опять менты, угрозыск? Опять на зону? Ей представился темный барак, и вонь немытых баб, и ночной скрип дрожащих нар, и грозное ворчание коблов, и визги ковырялок, и бесконечные драки, и суды над крысами. Интриги, скандалы, ссоры… И толстый краснорожий повар, который, прежде чем приняться за очередную жертву, водил ее в санчасть на проверку, а потом трахал ночами на кухне, среди жирных кастрюль и немытых котлов, перетаскивая с мясной колоды на мешки с гнилой морковью… Не сегодня-завтра повяжут опять, и все сначала… А сил нет ни на что — ни бросить, ни продолжать. Нет, на зону она больше не пойдет.



20

Инспектор Макашвили сразу после звонка Кукусика помчался в мастерскую к Художнику, но не нашел там никого, кроме лежащей под матрасом Анки.
«Профура какая-то», — подумал он и хотел уйти, но тазы, шприцы и банки остановили его. Он обследовал их, хотя и мало что понимал в этом темном деле. Удивился тому бардаку, который царил вокруг — что-то протекло, что-то сгорело. Подошел к дивану. Анка смотрела на него потухшими глазами.
— Кто ты такая? — спросил он. Та молчала. — Где морфинисты? — инспектор повысил голос, с брезгливостью рассматривая матрас в пятнах, под которым съежилась эта потаскуха.
— Ничего не знаю… Я больна, — выдавила Анка.
— Ты в ломке? Ну-ка, покажи руки.
Она не шевельнулась. Тогда он силой вытащил ее руки из-под матраса, разжал их и увидел бордово-красные шрамы и пунктиры уколов.
— Ничего себе! — пробормотал Макашвили. Таких страшных женских рук он еще не видел. — Вставай. Собирайся.
— Я не могу встать. Мне плохо.
— В ломке? — повторил он.
— Не имеет значения. — Она в упор посмотрела на него, и инспектор удивился красоте ее глаз.
— Плохо твое дело, девка.
— Без тебя знаю.
Помолчали… Макашвили ждал, что женщина начнет просить его отпустить, клянчить, канючить, предлагать себя, как это делали все морфинистки, с которыми он успел столкнуться, но она молчала, ничем не пытаясь помочь себе.
«Странная какая-то… Может, чем-нибудь больна? СПИД?.. Желтая как будто… Боткина?..» — подумал инспектор, и ему опять захотелось уйти отсюда.
Когда позвонил Кукусик и сообщил, что в мастерской у Художника собрались морфинисты, Мака сидел в кабинете один. Пилия куда-то уехал. Майор был то ли на семинаре, то ли в ресторане. «Сколько их там?» — спросил Мака. «Трое в ломке», — ответил Кукусик и повесил трубку. Мака решил нагрянуть и в одиночку взять все деньги. Но вот никого нет, только какая-то психопатка лежит под тряпьем. Глаза, правда, очень красивые… Нет, ее оставлять нельзя. Может, она — главная барыга? Но очень странная…
— Давай вставай! — приказал инспектор. — А то силой придется вытаскивать.
— Вот привязался… Кто ты такой? Куда вытаскивать?
— Как куда? В милицию, куда же еще? Имен не называешь, улик вокруг на три дела, руки в дырах… Я капитан Макашвили, инспектор угрозыска…
Анка кивнула:
— Ясно. Капитан. Не хочу никуда.
— Ах, не хочешь?! — Он сдернул тряпье и рывком поднял Анку с дивана.
Она дрожала, пытаясь опять накинуть на себя матрас.
— Тебе холодно? Жара на дворе.
— А мне холодно. Меня трясет, не видишь?!
Мака собрал улики в мешок. Анка стояла в растерянности. В какую-то минуту Маке стало ее жаль. «Как собака побитая… Затрахали ее тут, видно». Но он взглянул на ее изуродованные руки и громыхнул мешком:
— Пошли! — Наркоманов он терпеть не мог с детства.
Инспектор вывел несчастную во двор, усадил в машину, выехал на улицу. Он был уже не рад, что ввязался в это дело. Анка глухо попросила:
— Послушай, капитан, завези меня на секунду домой, с дочерью попрощаться.
— Вот еще новости! Чего тебе прощаться?
— Как чего? На срок же иду! С дочерью хочу попрощаться. Прошу тебя. Вот, возьми кольцо, золотое, только заедем на минутку… — Она протянула ему тоненькое обручальное колечко.
— Как оно уцелело у тебя? — усмехнулся Макашвили.
— Сама не знаю. Барыги не берут — маленькое уж очень.
— А ты сама разве не барыга?
Анка криво улыбнулась:
— Ты, видно, новый мент. Какая я барыга? Будь я барыга, я бы не валялась на подстилке, как псина, а по ресторанам шампанское пила с такими, как ты… Я чистая морфинистка. Весь город меня знает.
— Не чистая, а грязная! — поправил он ее и бросил колечко в карман. — Ладно. Зайди. Но я зайду с тобой вместе, чтоб не сбежала.
— Мне все равно, — безучастно согласилась она.
«Черт вас разберет, где барыги, где морфинисты! Был бы Пилия, он бы живо сообразил, что к чему!» — подумал Мака и опять вспомнил тихое время в транспортной милиции. Сиди себе, играй в нарды на солнышке, пока карманника или зайца не приведут, составь протокол — и дальше, в домино до вечера. А тут?..
— Может, и деньги у тебя дома есть? — с некоторой надеждой спросил он.
— Нет, денег нету. Если б были — я бы там не валялась, где ты меня подобрал.
— Плохо.
— Да, — согласилась она. — Здесь сворачивай, и вниз, до угла.
Он развернул машину через осевую и помчался в нужном направлении.
«Странная, — думал Мака, поглядывая в зеркальце и видя лицо Анки, похожее на маску. — В ломке, наверно… Уколоться дома хочет, чего же еще?..» Мысль о том, что если бы у нее нашлось, чем уколоться, она бы не лежала под тряпьем в мастерской, опять не пришла ему в голову. «А, пусть колется, все равно уж теперь…»
— Направо, налево, — говорила она. Мака послушно вертел руль, иногда исподтишка поглядывал на ее действительно чудесные глаза. Хороши… Но морщины, мешки, складки… Ему опять стало жаль ее: «Пропащая баба…»
Подъехали к старым домам. Остановились. «Пустить одну? А если смоется? Да пусть, возиться с ней еще…» — подумал инспектор. К машине подбежал мальчишка и прильнул к стеклу:
— Тетя Анка, дай жвачку!
— Нету.
«Анка!..» — вспомнил Мака. Такое имя было в списке. Нет, ее отпускать нельзя, могут быть неприятности. Он также вспомнил слова Пилии о том, что если невозможно получить деньги, то нетрудно — информацию. Стрекотнув ручным тормозом, он вновь посмотрел в зеркальце. Анка сидела неподвижно. Казалось, понимала, что творится в голове у капитана.
— Пошли.
В квартире был кавардак — в галерее все набросано, навалено, окурки, грязь. Из кухоньки тянуло тяжелыми запахами. Оттуда выглянула крошечная женщина. Неодобрительно покачав головой, сказала:
— Где тебя только носит, стерву?
В тесной комнатке у стола сидела девочка и что-то аккуратно писала в тетрадке. Подняла голову.
— Мама! Куда ты пропала? У меня контрольная по математике, я не могу решить без тебя!
Девочка подбежала к Анке, и Мака заметил, что у нее такие же красивые глаза, как у матери. Потоптавшись и увидев, что окна комнаты зарешечены, он вышел в галерею и сел на расшатанный стул. Осмотрелся. Мебель старинная, но обшарпанная, ветхая. Всюду лежали какие-то салфеточки, коврики, дорожки — очевидно, ими пытались прикрыть бедность, но салфеточки были такие грязные, а дорожки такие пыльные, что только усиливали ощущение нищеты.
«Что с нее возьмешь? Нищенка! Лишь время даром теряю…» Инспектор зевнул.
В соседней комнате Анка лихорадочно рылась в шкафу; дочь о чем-то спрашивала ее, она, не оборачиваясь, отвечала… Нащупала аптечку, а в ней — коробочки со снотворным. Одна, вторая, третья… Снотворного было много, оно осталось еще от любовника, убитого недавно на вокзале. Она схватила все, что нашла, сунула в карманы и лихорадочно обернулась к дочери:
— Сиди тут и не выходи!
Когда она прошла мимо Маки, он шепнул ей в спину:
— Смотри, не колись, хуже будет.
Анка скрылась за дверью ванной, бормотнув что-то. Накинула крючок. Запершись и оглядевшись, села на корточки и стала выдавливать таблетки прямо на пол. Потом собрала их в ладонь и, стараясь не смотреть в зеркало, забросила в рот.
Запивать водой из-под крана было трудно, она высыпала зубные щетки из стаканчика. Стаканчик вонял гнильцой, но Анка этого не замечала. Проглотила несколько пригоршней. Выпив все таблетки, Анка заметила пузырек с «но-шпой», которую принимала мать. Она высыпала и «но-шпу». Запила ее водой и оглянулась вокруг — нет ли еще чего? Но ничего, кроме треснувшей раковины и серой от старости ванны, где Анка в детстве так любила сидеть в пене и играть в кораблики… Собственно, она не изменилась с тех пор — изменилось все вокруг, а Анка осталась той же маленькой девочкой. Все, что было дальше — делала не она. А та, настоящая, лишь наблюдала… Но пришел конец — она не хочет больше наблюдать, надоело. Впереди ничего не светит, одно и то же… да еще тюрьма… Нет, хватит!
Когда Анка, чувствуя тяжесть в желудке, выбралась из ванной, не забыв спрятать упаковки облаток в мусорное ведро, дочь ждала ее с тетрадкой:
— Мама, не понимаю. Вот тут написано — один человек прошел расстояние из пункта А в пункт Б за три часа, а другой — в два раза быстрее…
— Значит, другой очень торопился, спешил! — рассеянно отозвалась она, целуя девочку в голову, шею, щеки.
Мака поднялся со стула. Стараясь не смотреть на мать и дочку, вышел в прихожую. Не оборачиваясь, слышал всхлипы и бормотания. Полез за сигаретой, наткнулся на колечко. Он вытащил его, повертел в руках и, повернувшись, сказал Анке:
— На, отдай…
Анка с мертвым лицом протянула кольцо дочери:
— Возьми, спрячь. Я скоро приду. Учись и слушайся бабушку.
Крошечная женщина выглядывала из кухни, с неодобрением разглядывая нового кавалера своей непутевой дочери.
Когда они ехали в отделение, Мака решил — пусть напишет объяснительную, откуда она взялась на хате, с кем там кололась, — и катится к черту. Его дело — ловить преступников, а не психушных баб. Он пару раз глянул в зеркальце. Анка сидела молча, с закрытыми глазами, будто что-то вспоминала или к чему-то прислушивалась.
«Укололась, точно…» — решил Мака, не особенно хорошо разбираясь, как ведут себя морфинисты, когда уколются — то ли спят, то ли шумят. Сам он никогда этого не делал, не то что Пилия, изучивший все оттенки всякого кайфа. Потому и специалист! Наркотики — дело темное… Если самому не знать, то не врубишься никогда. «Наша область — черная нарколургия, тут надо знать специфику труда и производства…» — хвалился майор.
— Скоро приедем? — вдруг спросила Анка, не открывая глаз.
— Ты что, торопишься? — удивился он вопросу.
— Да, — односложно ответила она.
— Успеешь, скоро…
Когда они поднимались по ступенькам в отделение, он заметил, что ее качает.
«Все-таки укололась, стерва!» — разозлился он и, грубо схватив ее за руку, быстро потащил по коридору. Если выяснится, что он разрешил ей заехать домой, майор будет очень недоволен. Может, она все факты уничтожила в уборной?.. А он, как баран, уши развесил.
— Слушай, ты никому не говори, что я тебе разрешил домой заехать, поняла? — сказал он на всякий случай.
— Кому мне говорить? Меня никто не слышит, — серьезно ответила она.
Встретились два сотрудника. Один из них хохотнул:
— Ну и красотку привел ты, брат! Ее мыть и стирать надо перед употреблением, — и шлепнул Анку по бедру, а второй попросил прислать ее, когда Маке будет не жалко.
Они вошли в кабинет. Майор сидел за столом и читал газету. Анка как-то странно-тяжело, неповоротливо бухнулась на стул и застыла.
— Это еще кто такая? — удивился майор, поднимая глаза и складывая газету. — Ошарашка какая-то вонючая… — Он включил вентилятор.
— Это Анка. Из списка, — ответил Мака.
— А, Анка!.. — покачал майор головой. — Очень хорошо! Под каким забором ты ее нашел?
— В мастерской у Художника.
— Что это с ней? — присмотрелся майор.
Анка сидела боком, тяжело, недвижно, не поднимая глаз.
— В кайфе, сучка! Глаз открыть не может! Эй, ты! — Майор перегнулся через стол и газетой шлепнул ее по щеке.
Анка с трудом открыла глаза.
— Слышишь меня, шалава?
— Идиот, — пробормотала она. — Свинья.
— Что? — Майор еще раз, уже сильнее, щелкнул ее газетой по лицу.
Анка подняла вялую руку и сделала движение, будто отгоняет муху.
— Сейчас я тебе покажу, кто здесь свинья! — угрожающе встал из-за стола майор, но Мака удержал его:
— Подожди, с ней что-то происходит…
— Это с ней всю жизнь происходит! В кайфе беспробудном, вот что с ней. Каликов обхавалась! Или сонников переборщила.
Секунды две они всматривались в лицо женщины, которое застывало, превращаясь в маску.
— Ей плохо, — сказал Мака.
— Ей хорошо, — ответил майор.
— Может, вызвать врача?
— Врача? А если пожарную команду?
Тут Анка как-то странно всхрапнула, качнулась вперед, и голова ее тяжело ударилась о стол. Руки обвисли.
— Вырубилась! — сказал пораженный Мака.
Зазвенел внутренний телефон. Майор схватил трубку.
Чертыхнувшись, выслушал чей-то крик.
— Начальник всех вызывает. Из-за вчерашней драки на стадионе. Ему сверху приказали дело спустить на тормозах! — зло ругнулся майор. — Ты ловишь, ловишь этих бандюг, а они раз — и дело закрывают. У, твари! — погрозил майор кулаком в потолок. — Старые портреты из кабинетов повыносили, а люди те же сидеть остались, только под новыми портретами! Пока мы все не передохнем, ничего не изменится! Надо атомную бомбу бросить на весь Союз, а потом его заново отстроить. Вот тогда будет толк! Ну что, пошли?
— А с ней что делать?
— А что с ней делать?.. Пусть поспит тут. Вернемся — допросим. Или того, голубой боржом?.. — подмигнул майор. — Оральный допрос второй степени?
Мака с открытой неприязнью посмотрел на толстяка. Майор попрятал все со стола, запер ящики, проверил сейф, выключил вентилятор.
— Пойдем. — Он посмотрел на Анку, лежавшую щекой на столе, свесив руки до пола. — Ничего, отоспится.
Мака покачал головой. Но майор торопил его, и они вышли из кабинета, заперев дверь на двойной оборот.



21

Дорога в кишлак Катта-Курам сливалась в одну слепящую ленту. Пилия с трудом приоткрывал то один глаз, то другой, не в силах смотреть на сверкающее шоссе. Собираясь второпях, он забыл солнечные очки, не сообразил купить их на базаре и теперь мучился от злого азиатского солнца.
В кишлаках разговорчивый шофер снижал скорость, и Пилия разглядывал стариков с подоткнутыми за пояс фалдами халатов, молодежь на велосипедах, невзрачных женщин в окружении многочисленных детей, белые стены глухих заборов, дома без окон.
Когда шофер узнал, что у Пилия всего одна дочь, то искренне рассмеялся:
— Да ты что, не мужчина? Вот у меня примерно десять детей! — начал считать их по именам, сбился, начал заново, наконец с трудом подвел итог и, довольный, стал хохотать во все горло и бить руками по рулю.
Всюду белел хлопок — в цветочных клумбах, на газонах, в садах, даже возле ветхих придорожных туалетов торчали коричневые кусты с белыми пушистыми шариками. Часто встречались чайханы. Под навесами на длинных скамьях, покрытых старыми лоснящимися подстилками, восседали по-турецки старики, а перед ними на столах дымились пиалы и лежала всякая мелкая снедь. Старики медленно пили свой бесконечный чай. Им спешить было некуда.
На автобусных остановках толпился темный люд. Узбеки в стеганых халатах, сидя на корточках около арыков, протекавших вдоль дорог наподобие сточных канав, пили чай, ели гороховый суп, самсу, манты, какие-то желтые лепешки. Тут же дымились длинные жаровни, где толстые мангальщики жарили кебабы и шашлыки на коротких палочках. В будочках торговали хлебом и лавашем. А в открытых ларьках с надписью «Гухт» на крюках висело синевато-красное мясо, облепленное зелеными мухами. Из машины все казалось застывшим, замершим. Узбеки с пиалами в руках провожали все движущееся мимо долгими сонными взглядами.
«Сюда бы рейд сделать!» — И Пилия мечтательно представлял себе количество добычи, которую можно захватить в этих глиняных дувалах. Ему вдруг вспомнился рассказ майора о том, как однажды, раньше, когда майор был еще лейтенантом, в Тбилиси выловили мужа и жену, торговавших чистейшим сухим развесным медицинским морфием. После допросов третьей степени в подвалах УВД выяснилось, что морфий идет из Чимкента, прямо с хим-фармзавода, еще теплый (в прямом и переносном смысле). Была создана выездная бригада из самых дерзких и способных сотрудников. В бригаду попал и подающий надежды лейтенант Маисурадзе, а также — для надзора за законностью — туда ввели и сотрудника прокуратуры. Они вылетели в Чимкент и буквально разбомбили местную мафию, наткнувшись на яростное сопротивление, в ходе которого, правда, был убит невезучий прокурор, да еще почему-то пулей в затылок. В протоколы изъятия записали мизер, на самом деле только молодому Маисурадзе досталась полная трехлитровая банка сухого морфия (сколько взяли другие, он не знал и знать не хотел). По приезде в Тбилиси майоры сразу подали в отставку по семейным обстоятельствам, капитаны пошли на повышение, а ушлый лейтенант Майсурадзе сделал свои первые крупные деньги и вскоре купил себе звание капитана.
В очередной раз отказавшись от зеленого насвая, который шофер постоянно совал себе под язык, Пилия спросил:
— Для чего вы это дерьмо сосете? Уж лучше опиум глотать! Кстати, где здесь самый лучший опиум растет?..
Шофер откликнулся:
— Опиум там, Киргизия. Тут нету! Ош! Ош! Слышал такой город? Ош! Там опиум! Ош! — а Пилия невольно повторил про себя странные змеиные звуки: «Ош-ш-ш…»
— Анаша тоше опасны стал, ошень! Камер сашают! — вдруг откликнулся с заднего сиденья старик.
— Кто сажает?
— Кито? Кирасный шайтаны! — буднично выругался старик. — Стары время шеловек анашу курил, тихо сидел, шай пил, стари-мали знал, уфашение имел… А коммунист пришел, сказал: «Анаша нет, плох. Водка пей!» И стал шеловек водка пить, как звер стал! Стари-мали не смотрит. В наша кишлак акисакала убили, ношом. Акисакала! — И он в возмущении вскинул сухие руки. — У сосета милиц десясь кило анаша нашел — три года тал! На суд он сика-сал: «У мине дети горот шивут. Одна сина один кило пиросит, как не дам? Другая сина другой кило пиросит — как не дам? А вы камер гонит!.. Зачема?»
— У нас бы за десять кило расстрел получил! — усмехнулся Пилия.
— Где у вас? — покосился на него шофер.
— В Грузии!
— А, гюрджи! Солнешны Грузи — солнешны Узибекстан! — воскликнул старик, заволновался, заклекотал что-то, и из его трахомных глаз выкатились слезы. — Сталин!.. Сталин-ака! Я вител, вител! — быстро-быстро произнес он сквозь всхлипывания, переходя от избытка чувств на узбекский.
Шофер стал переводить:
— Говорит, что он воевал, был на параде Победы в Москве, видел Сталина, что он Сталина любит, как отца… Говорит, что сейчас, когда на фото видит — всегда плачет. Вот видишь, правда плачет! — добавил он, показав пальцем через плечо, и Пилия, покосившись, увидел, что старик действительно плакал навзрыд.
Старуха, до этого молча спавшая рядом с мужем, открыла глаза и с недоумением смотрела вокруг, а старик, сморкаясь в подол халата, повторял:
— Сталин-ака! Сталин-ака! Какмошно! Водка, говорят, пей! — перемежая эти восклицания длинными узбекскими фразами.
— О чем это он?
— Говорит, что у нас все Сталина очень любят, уважают! Ленина — нет, он шайтанов привел, а Сталина — да, очень любят… — пояснил шофер.
— Разве Сталин не был таким же шайтаном? — удивился Пилия.
— Нет, нет, что ты! Как можно?! Слышишь, что старик говорит? Он хочет с семьей в Гори приехать, где Сталин родился. Порог дома поцеловать, барана в жертву принести, — переводил шофер.
— Пусть приезжает — гостем будет, — усмехнулся Пилия. — Пусть только десять кило анаши захватит, у нас ее очень любят все. У вас — нашего Сталина, а у нас — вашу анашу!
Шофер в очередной раз расхохотался и перевел его слова старику. Тот согласно закивал головой, вытирая лицо замусоленной тюбетейкой:
— Хоп, хоп! Гори!.. Гости! Наша! — и вновь зачастил по-узбекски.
Шофер только махнул рукой:
— Опять Сталина хвалит…
Некоторое время ехали молча. Тут Пилия заметил, что возле одного из домов сидят на длинной скамье человек тридцать сумрачно-небритых мужчин, а перед ними в большом тазу горит огонь. Шофер, уловив его взгляд, пояснил:
— Покойник тут. У нас так — тело закопают сразу, а потом день и ночь сидят, огонь охраняют… Старики говорят, что душа мертвого тоже тут сидит, не может сразу от близких уйти, слушает, что они говорят. Ей приятно, когда ее хвалят. Только через семь дней уходит, — добавил он, посерьезнев.
И Пилии стало жутко от его слов. Он представил себе нечто огромное, волокнистое, которое сидит, сгорбившись, около огня и чутко вслушивается в негромкие речи, не в силах ответить, не в силах уйти, не в силах жить. А потом, когда приходит срок, оно, колыхаясь, уходит прочь, а мужчины встревожено вглядываются в ночь, понимая, что вот только сейчас их друг отошел навсегда.
Подавляя в себе это видение, Пилия стал выглядывать в окно, сверять часы, пытаясь определить, где они и когда будут на месте. «Скорей бы, надоело!» — подумалось ему.
Вдруг из встречной машины высунулись два дула. Пилия, взвыв, полез под бардачок.
— Что такое, дорогой? — всполошился шофер.
Выстрела не было.
— Ничего, шнурок завязать, — глухо откликнулся Пилия и в зеркальце успел заметить, что это просто торчали ножки стула из окна проехавшей машины.
— Э, шнурок завязал, а голову чуть не разбил! — развеселился шофер.
Уже проехали Шахрихан, Балыкчи. Приближались к мосту через Сыр-Дарью.
— Тебе куда надо, напомни, — спросил шофер.
— Катта-Курам…
— Тогда через Джумашуй надо ехать, — почесал затылок шофер.
Вскоре они свернули с главного шоссе и поехали по дороге, тянувшейся сквозь хлопковые поля. Стали чаще попадаться грузовики с хлопком, перевязанным, как сено.
— Белое золото, чтоб оно сдохло! — вздохнул шофер, провожая глазами очередной КамАЗ. — Круглый год цветет, дышать не дает!
Около переезда через железнодорожные пути пришлось простоять довольно долго. Пилия от нечего делать стал рассматривать навес в поле: под ним стояли весы и сидел толстый узбек с красной повязкой. На столе лежала громадная амбарная книга, куда узбек что-то вписывал карандашом. Невдалеке от навеса, под маленьким тентом, несколько толстых мужчин ели плов с громадного блюда, широко загребая его ладонями. Они пригоршнями закладывали плов в свои рты, не обращая внимания на пыль, газы и грохот машин. Поодаль, прямо в хлопке, сидели женщины в косынках и тоже что-то жевали. А вокруг навеса, под палящим солнцем, стояла длинная очередь детей и подростков с корзинами, набитыми хлопком. Дети понуро ждали, не поднимая глаз, изредка зевая и ковыряясь в серой вате, выпиравшей из корзин.
— Бригадиры, кладовщики и завсклады жрут, как свиньи, а дети под солнцем стоят, ждут, пока они брюха набьют! — махнул головой водитель. — Моих детей тоже из школы на хлопок гонят! Шакалы!
Наконец показался мост через большую реку. Пилия удивился грозным, словно изрубленным саблей обрывам по обе стороны мощного русла.
— Сыр-Дарья! — торжественно объявил шофер, гордясь древней рекой. — Это значит: Мать-Дарья!.. Ее воду земля пьет, человек пьет, скот пьет, зверь пьет! — Вдруг, схватив Пилия за руку, он крикнул: — Смотри! Видишь, на другом берегу? Это все анаша, дикая. Видишь? Ты спрашивал — анаша. Вот анаша, все анаша!
И Пилия, проследив за его пальцем, увидел далеко на обрывах густые зеленые заросли.
— Ничего себе! — присвистнул он. Для него анаша всегда была в виде порошка или пластилина, а здесь она росла прямо из земли — подходи и рви! «За что ж действительно сажать в тюрьму, если так? — подумалось ему. — Как шиповник, кизил или виноград растет… И то растет, и это…
Сорвал, съел, выпил, выкурил — какая разница, кому какое дело?»
Вскоре они въехали в Катта-Курам.
— Куда? — спросил шофер.
— Тут, мне говорили, улиц нету? — протягивая деньги, поинтересовался Пилия. — Улица Ленина.
— Правильно, нету… Одна улица — и все! — ответил шофер, смеясь.
— Тогда поближе к номеру тридцать пять.
Около дома тридцать Пилия вышел. Двинулся вперед. Беленые стены из сырцового кирпича нестерпимо блестели на солнце. Он шел, а блеск стен по-прежнему резал глаза. В одном месте ему показалось, что из-за стены кто-то выглядывает, но успел взять себя в руки и миновал опасный участок.
Когда проходил мимо мощного забора, открылась калитка, и из нее вышли два узбека, причем Пилия с удивлением заметил, что за калиткой не видно пространства двора или сада, — глухая стена, начало лабиринта. Это почему-то разозлило его. Чувствуя спиной взгляды узбеков и наливаясь беспричинной яростью, он подумал: «Скрытные, мусульмане поганые!»
Дойдя до крашеной калитки с номером тридцать пять, Пилия решительно постучал в нее. Долго не открывали. Наконец мужской голос что-то спросил по-узбекски.
— Паико тут? Мне нужен Паико, — отозвался Пилия.
Калитка заскрипела, распахнулась, и за рябым толстым узбеком Пилия увидел щуплого лысоватого человека, который неприязненно спросил:
— Для чего тебе Паико?
— Меня послали помочь ему, — ответил Пилия.
— Вот как? — переспросил человек, что-то сказав узбеку. Тот недоверчиво подумал, но отошел от двери. — Входи!
Из душного колена предбанника попали в обширный двор. Повсюду лежали косы, топоры, серпы, цепи, ведра, какие-то мешки, холстины. На кольях заборчиков возле огорода торчали котелки, кувшины, висели седла и сбруи.
Рябой узбек осмотрел Пилию и, переваливаясь, отправился в дом, а Паико продолжал стоять.
— Гела! Тебе звонили из Тбилиси? — протянул ему руку Пилия, переходя на родной язык. Тот вяло пожал ее и ответил вопросом:
— А что они передали на словах?
— Велели везти товар в Тбилиси.
Паико неопределенно качнул головой.
— Мой адрес был только у Солико Долидзе. Раз ты здесь — значит, я должен тебе верить… — Он присел на корточки и повторил: — Я должен верить… Когда ты встречался с Солико?
— Я лично не видел и не знаю никакого Солико. Меня просили другие люди помочь тебе.
— Ах, вот как? Тебя наняли, что ли?
— Вроде того, — усмехнулся Пилия, выдерживая взгляд его красных глазок.
Паико, не мигая, смотрел на него. Действительно, Солико обещал прислать ему помощника, но чтоб так быстро, без звонка, без телеграммы… Сам Паико, после десяти лет лагерей не бывший еще в Тбилиси, мало ориентировался в тамошней обстановке. Из дома появился рябой узбек и жестом позвал их.
— Пошли, умойся, поешь, а там видно будет, — сказал Паико, вставая с карточек. — Ты торчишь, я вижу?
— Не особенно.
— На вот, если хочешь, подмолотись, — сказал Паико, вынимая из парусиновых штанов коричневый комочек. — Хороший опиум. Чаем можно запить.
В комнате без окон стоял низкий четырехугольный стол, покрытый множеством циновок, тряпок и косынок. Тут же лежали свернутые одеяла и длинные подушки-мутаки. Около стены, привалясь к ковру, спал морщинистый старик в тюбетейке. В руке у него была зажата палка.
Услышав шум, старик открыл глаза. Рябой (его звали Убайдулла) что-то сказал ему. В глазах старика мелькнул интерес — он жестом пригласил сесть, зевая во весь щербатый маленький рот. Рябой отрывисто крикнул во тьму соседней комнаты какое-то приказание, потом тяжело опустился возле стола на корточки.
— Ботинки снимать? — спросил Пилия у Паико.
— Сними, — по-прежнему коротко ответил тот, скидывая шлепанцы и ловко скрещивая ноги.
Пилия сделал то же самое. Старик некоторое время молча в упор разглядывал его, потом что-то произнес по-узбекски.
— Он говорит, если ты гюрджи, то зачем волоса светлый? И уса нету? — перевел рябой.
Пилия невольно улыбнулся:
— Не знаю, так вышло. Я мегрел, а мегрелы рыжие и голубоглазые.
— Как дорога была, хорошо? — продолжал переводить Убайдулла, запуская толстые пальцы в чищеные орехи.
— Да, все хорошо. Спасибо.
— Менты? — спросил рябой от себя.
— Нет.
— Сейчас Узбекистан много менты пришли. Жили люди тихо, аллах акбар, чего надо? У-у, менты, чтоб их семья умерла, чтоб у жен сиськи высохли, чтоб их дети сдохли! — добавил Убайдулла сурово и серьезно.
— Аминь! — ответил Пилия, у которого вдруг пересохло во рту от этой тирады.
Паико молча что-то жевал. Пилия впервые покосился на стол. Топленое масло в горшочке, какие-то белые шарики, орехи, гранаты, айва, застывшая масса гороховой похлебки и множество надломленных или объеденных хлебцев… Он решился взять только яблоко, перехватив насмешливый взгляд Паико.
Старая узбечка внесла большой чайник. Убайдулла собрал пиалы и быстро заполнил их, высоко держа чайник и ловко попадая струей в пиалы.
— Вот чай. Можно ханку выпить, — сказал Паико, передавая пиалу с зеленым чаем.
Пилия запил опиум и оставил пиалу в руке: стол, стоящий на ковриках, был чересчур покат, с него все могло съехать, что, впрочем, никого не беспокоило.
— Сколько здесь опиум стоит? — спросил он у Паико.
— Не знаю. Можно и бесплатно взять. А можно и за миллион не получить, — уклончиво ответил вор. — Тут у них своего опиума нет. Привозной, из Киргизии.
— Киргизия? Ош?
— Да.
— По дороге шофер тоже говорил, что опиум идет из Киргизии, — вспомнил Пилия.
— Правильно сказал, не соврал. А тебе зачем?
— Просто интересно.
Когда Пилия выпил очередную пиалу, Убайдулла опять что-то громко крикнул. Появилась старуха, унесла чайник и принесла новый.
— Что это она? В чайнике ведь есть чай? — удивился Пилия.
— Так у нас принято — чай менять. Из уважения. Чтоб всегда горячий был.
Старик спросил, как чувствует себя Пилия и все ли в порядке у него в семье. Услышав, что все в порядке, удовлетворенно кивнул и закемарил.
Так, в бессмысленных разговорах, прошло время: старик то отключался, то опять о чем-то спрашивал. Пилия что-то отвечал, ощущая, как начинается затмение. Вскоре он отяжелел. Стало неудержимо клонить в сон. Изредка поднимая веки, Пилия ловил на себе взгляды и думал о том, что опиум оказался слишком крепким — глаз не открыть, руками не двинуть, какие-то черные клубы роятся в голове…
— Что это со мной? — с трудом проговорил он, пытаясь встряхнуться.
— Ничего, порядка, лежи тиха, аллах акбар, — ответили ему из тьмы…



22

Кока валялся в постели, сквозь дрему обдумывая, где достать денег, чтобы уехать в Париж. Дома — шаром покати. Перевода от матери еще ждать и ждать. Украсть у бабушки нечего. Кока на всякий случай наведался в ее комнату и поверхностно осмотрел все нехитрые тайники, известные ему с детства. Всюду пусто. Бабушка на кухне жарила капустные котлеты. В гостиной Кока в рассеянности побродил вокруг стола, с отвращением поглядывая на блеющий голосом Хасбулатова телевизор.
Он повалился снова в постель и тоскливо задумался о том, что с ним происходит. И когда это началось… Когда появился тот проклятый призрачный колпак кайфа, который кто-то упорно напяливал на Коку?.. Колпак покрывал с головой, отрезал от мира, отделял от людей: вот тут он, Кока, а там — все остальное. Смотреть на это «все» со стороны было куда приятнее и интереснее, чем копошиться в этом «всем». Жизнь казалась не в фокусе. Скорее — фокусы жизни, в которых он участвует, но отдален и отделен от них. Напоминает взгляд в зеркало во время секса: это ты, но и не ты.
Кайф проходил, колпак съезжал, лопался, оставляя наедине с пробоинами в душе и теле, когда ломка крутит колени, сводит кости, а ребра становятся резиновыми. И было отвратно холодно без колпака. Мозг и тело просились назад, под спасительную пленку, хотя известно, что жизнь под этим мыльным пузырем коротка, он неизбежно получит пробоину, лопнет, сгинет, оставив после себя страх смерти, и трупный холод одиночества, и горестные мысли: «Жалкий ничтожный урод, зачем ты родился? Что тебе надо на Земле? Кем ты сюда приглашен?»
И не было не только ответа, но и никого, кто бы этот ответ мог дать. Зато под колпаком в голову лезли разные ответы, все хорошие и ясные, один лучше другого. Они мельтешили до тех пор, пока колпак не разрывался, как презерватив, лишая защиты и тепла, и жизнь принималась молотить и молоть дальше.
Поначалу Кока сторонился наркотиков, но после первой же мастырки понял, что без этого ему не жить. Появилось то, чего он ждал все свои шестнадцать лет, без чего маялся, грустил, тосковал. И наконец нашел. Он успокаивал себя тем, что и с другими происходит то же самое, что игра стоит свеч. Но какая игра? И что за свечи? Игра-петля, а свеч как не было — так и нет.
«Откуда такая напасть? — недоумевал Кока, слыша рассказы о том, что кто-то ворует морфий у больной раком матери или у медсестры, вытащив из ампул наркотик для продажи, вкатывает умирающим пустышки, или сын убивает отца из-за денег на опиум, или брат заставляет сестер блядовать ради «лекарства» либо «отравы» — называй как нравится.
Но все было тщетно. Побарахтавшись в редких угрызениях трезвой совести, Кока опять искал той власти, которая тащит его за призрачную, но ощутимую грань, влечет под стеклянную перевернутую ступу, где можно отсиживаться, безопасно взирать на мир, наблюдать за балаганом жизни.
Если первые мастырки были приятны и увлекательны, то первые ампулы ошарашили, ошеломили: колпак оказался не снаружи, а внутри, распирал вдруг нахлынувшей умильной вежливостью, радостью, добротой и нежностью ко всему сущему. Хотелось делать приятное, ласковое, хорошее, тянуло общаться, копошиться и копаться во всех делах. Разница между гашишем и морфием оказалась столь же разительна, как между трезвостью и гашишем.
Время под гашишем тянулось резиной или мчалось колесом, а под морфием застывало на месте, превращаясь в одну длинную бесконечную распорку-негу. Чем больше доза — тем любовь к миру сильней. Но чем больше доза — тем страшней потом и ломка, когда ненависть, слабость и болезнь начинают гнуть и корежить опустевшее тело. Мыслей и чувств нет, только крик, и плач, и мольба о дозе. Любовь превращена в прах и правит только волчий страх и вой… Стоит ли игра свеч — каждый решает сам…
Безрезультатно облетев мыслями все возможные пункты, где можно занять или выпросить денег, Кока без особого энтузиазма вытащил из-под матраса косячок вендиспансерской трухи, запихнул ее в сигарету. Жить стало как будто легче. Но совсем чуть-чуть. Труха была отвратная. Беседы с Хечо ни к чему не привели: тот божился и клялся всеми частями тела, что пакет совершенно обычный, жирный.
Но отвратная анаша — это все-таки лучше, чем вообще без анаши. Кока стал оглядываться осмысленней. И даже улыбнулся, заметив в кресле книгу, принесенную кем-то для смеха. Это был какой-то учебник, где черным по белому написано, что все на свете состоит из морфов и морфем.
«Морф и морфема! Морф и морфуша! Морфик и морфетка!»— хохотали они над глупой книгой, где буковки, как звери в клетках, были заключены в квадратные скобки, и объяснялось, что «морфы и морфемы могут быть свободными и связанными» («Ясное дело! Одних уже повязали, а свободные еще бегают!») Но оказалось, что свободными бывают лишь корневые морфы («А, эти вроде воров!»).
А во главе всего стоят алломорфы — «Цари!» Называлась вся эта катавасия «Морфемика».
Зазвонил телефон, и Тугуши заговорщически сообщил, что его познакомили с двумя приезжими проститутками, которые за деньги показывают «сеанс любви», а потом трахаются со зрителями.
— Надо бы в театрах такое правило ввести, — вяло откликнулся Кока. — Хотя вряд ли актрисы выдержат половину зрительного зала.
Но Тугуши не собирался шутить:
— Не могу сейчас говорить, я с работы. Бабы в кабинете у директора, сейчас их везут в Кахетию, на сеанс. В общем, надо найти деньги.
— Не только деньги, но и кайф, — уныло уточнил Кока. — Без кайфа мне никакие сеансы даром не нужны. А труха, что я взял, вообще беспонтовая, только башка от нее пухнет.
— Может, у Нукри осталась хорошая дурь? — предположил Тугуши.
— Я вчера уже просил. Не дал.
— Раз не дал, значит, еще на недельку имеет, — заключил Тугуши.
— Тут ничего не поделаешь, — печально согласился Кока: всем известно, что последнее никто не отдает — отдают предпоследнее, выдавая его за последнее. А последнее оставляют исключительно для себя.
Тугуши пообещал заехать через час. И не соврал. Успел как раз к котлетам, сервированным на метровых в диаметре тарелках с хрустящими салфетками. Бабушка сидела рядом в кресле и смотрела телевизор, где потный Хасбулатов вел заседание съезда и поминутно снимал сушняк, отпивая воду маленькими глоточками.
После котлет приятели ушли в другую комнату, и Тугуши рассказал все, что знал о приезжих проститутках. Зовут их Катька и Гюль, они из Москвы, сейчас живут у одного доходяги на хате, кочуют по компаниям, показывают сеанс лесбоса, а потом их можно по разу отпороть, причем Гюль так свихнута на сексе, что под горячий член и крепкую руку дает и без денег, только надо успеть засунуть, пока она в себя не пришла после сеанса. А ее подружка, Катька, от работы отлынивает, зато охотно рассказывает по секрету всему свету, что Гюль — дочь больших людей из Алма-Аты (отец казах, мать русская), учится в МГИМО, деньги у нее есть, но она очень любит секс, особенно с кавказскими, так почему бы турне не сделать, на солнышке не погреться, а заодно и пару копеек не зацепить?.. Катька держит общую кассу и безбожно надувает чокнутую Гюль, которая ни о чем, кроме оргазмов, думать не может — они из нее сыплются, как из рога изобилия.
Потом Тугуши сообщил, что у девочек уже были первые неприятности: где-то тайком засняли сеанс на видеопленку и шантажировали милицией, где-то кинули, не дали денег, где-то отказались от глупого сеанса, но взамен так затрахали до полусмерти в групповую, что даже крепкая Гюль, которой все нипочем, неподдельно стонала, обмазывая мазью анус, куда ей сунули дуло пистолета, когда она попыталась от чего-то увильнуть.
— А сам ты их видел? — спросил Кока.
— Мельком, когда они в кабинет к директору входили, — замялся Тугуши, но тут же заверил: — Хорошие бабцы. Ребята их в долг трахали. Представляешь, эти дурочки в долг давали и в блокнотик записывали, кто сколько им задолжал!.. Писали, например: «Пятнадцатое сентября: Дато — три орала, Отар — два анала, Вахо — два простых. Шестнадцатое сентября: Бидзина — два анала, Нодар — три орала»… — развеселился Тугуши. — И чем кончилось? Этот блокнотик у них выкрали, и счет пришлось начинать заново. Так что они сейчас настороже.
— Нам это нужно? — лениво переспросил Кока, привыкший в своей кочевой жизни мастурбацией решать все проблемы: есть что-нибудь съедобное, живое — хорошо, нет — сухпайком можно обойтись. В Тбилиси приходилось пробавляться, чем Бог послал. Эра целок еще не закончилась, хотя эра свободного секса уже наступала. — Видел я эти сеансы. В Париже блядей больше, чем людей!
— Все люди бляди, сказал Шекспир, слезая с Нади! Так посмотреть — все недотроги, а в постели хуже сатаны, — глубокомысленно поддакнул Тугуши.
— В этом и есть самый смак, — засмеялся Кока. — Сидит себе женщина, вино пьет, беседует, а потом вдруг — раз! — и уже член сосет. — Щеки Тугуши, и так розовые, как поросячья шкурка, стали цвета его рыжих волос. — Вообще наше счастье, что бабы нас силой брать не могут, а то заизнасиловали бы насмерть! Слава богу, природа мудро устроила: мы их насильно трахать можем, а они нас — нет.
— Сеанс можно провести у меня на даче в Цхнети. Отец в Батуми в командировку уехал, а мать в город спустилась, скучно ей одной на даче сидеть, — вернулся Тугуши к обсуждению деталей.
Его новая идея была уже получше. Отец Тугуши — большой начальник на железной дороге, у матери больные ноги, а дача стоит в укромном месте, где никто не потревожит. Но это не снимало проблемы денег и кайфа.
— А без сеанса нельзя? — поинтересовался на всякий случай Кока. — Может, дешевле будет их просто потрахать в долг?
— Нет! Без сеанса нельзя, — строго ответил Тугуши, чувствовавший себя ответственным за серьезное дело. — Только со сеансом! В долг уже не дают, надавались на тысячи.
Они решили позвонить Нукри, которого это могло заинтересовать (если любит порножурналы, то и от живого товара не откажется). Нукри выслушал и односложно ответил:
— Давай. Что-нибудь найдем. Сегодня не могу — на панихиду иду. Завтра. Бабы хоть молодые?
Курочки-конфетки! Бабцы в соку! — заверил Тугуши и тут же сдуру сболтнул, что Катька худа и сутула, как морщинистая трость с набалдашником, а Гюль от обильной еды и спермы поправилась в Тбилиси на шесть кило.
Немногословный Нукри хмыкнул и повесил трубку. Тугуши побежал искать доходягу, у которого они жили. Тот исполнял при бабах роль секретаря — они доверяли ему, и он один знал расписание их дел и сеансов.
А Кока поспешил достать из Монтеня остаток трухи. Он всегда рассовывал свой кайф по книгам, хотя после недавнего прокола с Блоком стал прятать выше, справедливо полагая, что бабушке до верхних полок дотянуться будет труднее. Он был уверен, что бабушка регулярно осматривает его комнату, вещи, кровать, а стол даже изучает под лупой, иногда выковыривая крошки анаши и предъявляя их Коке, который кидал находки в рот, жевал и, демонстративно чавкая, говорил: «Хлеб! Простой хлеб!» А книг, сколько их Кока не сдавал книгоношам, все еще имелось в обилии.
Он предпочитал прятать гашиш в одиночные тома, избегая собраний сочинений после того, как умудрился один раз запихнуть отличную туркменскую дурь в девяностотомник Толстого и с трудом нашел ее только в шестьдесят восьмом томе, вывернув все книги на пол и объясняя испуганной бабушке, что Толстой ему нужен для статьи. Бабушка посоветовала обязательно проштудировать дневники Черткова. «Ага, бегу!»— язвительно думал Кока, украдкой вытаскивая дурь из «Воскресения» и давая себе слово впредь не связываться с классиками. Книги в библиотеке были старые, добротные, собранные по приказу бабушки ее мужем-чекистом из конфискованных библиотек.
Трухи в Монтене хранилось достаточно — и на сегодня, и на завтра. Кока понес ее на кухню, где всыпал в платок и украдкой заварил над паром кипящего чайника в тугой и гладкий шарик. Бабушка не заметила этих манипуляций, воюя с тарелками и сковородами.
Назавтра позвонил Тугуши и важно сообщил, что все в порядке, бабы готовы, но в одной машине все не поместятся, так что он с актрисами поедет на «Ниве» доходяги, а Кока с Нукри пусть сами доберутся до Цхнет.
В назначенное время Кока вышел во двор и принялся ждать. Нукри вечно опаздывал, потому что никогда не выходил из дома без полного глянца. Он всегда был тщательно выбрит, аккуратно причесан, одет с иголочки, хотя никогда нигде не работал и жил на деньги брата, директора бензоколонки.
Они поехали в конец Ваке, к старому кладбищу. На остановке такси печальный кладбищенский народ мешался с веселыми молодыми лоботрясами, едущими в Цхнеты. Сговорившись с шофером, подсели в машину к двум дамам в белых шляпках.
Дамы обсуждали городские сплетни. Шофер изредка поругивал правительство. А Кока перемигивался с Нукри, который зорко поглядывал из окна на дорогу, придерживая рукой галстук — не было бы рейда… В последнее время на этой дороге участились проверки и обыски — менты тоже понимали, что без кайфа никто на дачи не ездит. У Нукри пакетик с порошковым кодеином был запрятан в галстук «Тривьера», под массивную этикетку фирмы. А свой шарик Кока сунул в обшлаг короткого рукава рубашки.
Около нужной дачи они вышли. Ржавая «Нива» дворняжьего цвета была предусмотрительно брошена в стороне от дачи. Открыли калитку во двор, поднялись на второй этаж. Артистки на кухне пили шампанское. Катька в мини-юбке напоминала клоуна на ходулях. Здоровая Гюль, с губами, как у рыбы-гупии, довольно улыбаясь, уплетала торт. Когда она отнимала бокал от губ, то губы тянулись вслед стеклу, словно нехотя отлипая от него. («Трудовой, рабочий рот!»— усмехнулся Нукри.) Белая маечка натянута на дородную грудь, персиковая кожа скуластого лица отсвечивала розовым. Темные шалые глаза плотоядно шныряли по ширинкам парней. Она покачивала ногой в плетеной сандалии. Накрашенные ноготки горели алыми точками.
В комнатах Тугуши готовил родительскую постель к сеансу. Доходяга возился со светом. Все было готово. Оставалось принять кодеин, но Тугуши предложил вначале выпить по сто граммов, «желудок открыть». Никто не возражал.
Все, включая артисток, попробовали понемножку из разных бутылей. Настроение сразу поднялось. Доходяга пошел налаживать магнитофон для записи (чтобы кассету потом раздавать как рекламу). Против звукозаписи девки не возражали, но на видео сниматься категорически отказались — если пленка попадет в милицию или еще куда хуже, то у родителей Гюль в Алма-Ате могут начаться неприятности, а голоса и стоны на кассете — ерунда: пойди докажи!
— Э, дорогая, где Алма-Ата, а где Тбилиси! — уговаривал их доходяга, уверяя, что видеопленка будет намного лучшей рекламой, чем кассета.
Но девицы заупрямились:
— Сказано нет — значит нет.
Кока сел забивать мастырку, слушая, как Нукри церемонно беседовал с Гюль, которая с каждой рюмкой становилась все милей. Доходяга перекладывал подушки на кровати, чтобы ничего не мешало записи. А Тугуши плотоядно подсчитывал в уме, сколько бесплатных палок ему полагается. Одна — за то, что нашел клиентов. Другая — за то, что предоставил такое хорошее место для сеанса. Надеялся он еще и на третью, пообещав найти для девочек жилье (к доходяге скоро возвращались из отпуска родители, и актрис надо было переселять).
Нукри предложил добавить по сто грамм за прекрасных дам. Дамы не останавливались, запивая водку шампанским, а коньячный спирт — вином. Когда дошло дело до сеанса, они уже нетвердо стояли на ногах и, раздеваясь в соседней комнате, с тихой руганью налетали на столы и шкафы.
Вот стулья расставлены, магнитофон включен… Парни расселись и некоторое время молча смотрели на чистые простыни. Потом появились голые Катька и Гюль. Они с ходу начали жарко целоваться и натужно стонать, причем очень старалась Катька, исполнявшая роль кавалера, нещадно месила толстые груди казашки, лапала ее широкие ляжки, рывками раздвигала их в стороны, показывая зрителям жадную лиловую щель.
Это продолжалось минут десять. Парни сидели молча, напряженно и без шуток. Вид и запах голой плоти привел их в оцепенение гончих, почуявших дичь. И было уже совсем неважно, притворны ли стоны, подлинны ли объятия — ведь все остальное настоящее.
Доходяга, видевший не раз этот сеанс, разливал по рюмкам подкрепление, регулировал запись и от нечего делать вполголоса пояснял:
— Сейчас Гюль кончит, а потом Катька… А потом вместе! — пока его не попросили умолкнуть, что он обиженно и сделал.
Гюль в голос стонала. Катька раскидывала в стороны ее ноги, била по губастой щели, остервенело всасываясь в нее поцелуями, выворачивала ее, рвала, тянула, не забывая увесисто шлепать по красным от побоев ляжкам, отчего Гюль только кряхтела, взвывала и повизгивала. Летели брызги слюны и капли слизи.
Нукри отодвинулся со стулом от кровати. Кока закурил. Глаза у Тугуши округлились, как у рыжей совы. И только доходяга деловито крутил ручки магнитофона, подавая сигареты и разливая по маленькой, причем перепадало и актрисам.
Но не успела Гюль толком отстонать свой первый оргазм, как снаружи послышалось урчание мотора. Тугуши, как ужаленный, подскочил к окну и в ужасе прошептал:
— Черная «Волга» с антенной! Отец! И вторая «Волга» за ней! Что такое? Отец на двух машинах не ездит! Менты?
— Кто? Что? Куда? — повскакали все со стульев. — Где менты?
— Все — в подвал! — завизжал Тугуши. — Там оденетесь! Это менты! Шмон! Атас!
Ошарашенным артисткам помогли слезть с кровати. Они похватали одежду и, скользя каблуками по паркету, бросились вниз. Нукри спустил кодеин в унитаз. Кока успел разорвать и кинуть в бегущую струю обе мастырки. А доходяга засунул что-то себе в рот и спешно проглотил.
Приятели кинулись вслед за девочками в подвал, слыша, как Тугуши ворочает стульями, гремит рюмками и шуршит постелью. А снаружи уже хлопали дверцы машин и звучали громкие и злые мужские голоса. Точно милиция! Обыск!
Все, кроме Тугуши, набились в подвал, закрыли крышку и стали со страхом прислушиваться к звукам недобрых шагов, гулу резких голосов, тяжелому скрипу стульев и звону посуды. В подвале было едва повернуться. Артистки молча и с трудом одевались. Их нагота враз потеряла свою привлекательность. Доходяга помогал им, держа одежду в охапку и передавая ее по тихим просьбам:
— Трусы! Не эти, розовые! Юбку! Блузку! Лифчик! Другой, остолоп, — куда Катькин на мои сиськи полезет?
Кока вслушивался в голоса наверху, но слов разобрать не мог.
— Кухню шмонают, что ли? — предположил Нукри.
— Сто процентов менты! — шепотом откликнулся Кока, с тоской вспоминая Булонский лес, где такие сеансы можно по ночам смотреть задаром.
— Если хозяина-рыжика заберут, как мы выберемся? — скулили девки, гневным шепотом понося доходягу за стремную хату.
— Выбраться — не забраться, не заперто. Лишь бы сюда не сунулись!
Устав стоять, Катька и Гюль устроились на корточках и стали украдкой прикладываться то к одной, то к другой бутылке. Головы их были на уровне пояса. И Кока, задержавшись взглядом на пышных волосах, невольно протянул руку их потрогать, но Нукри удержал его:
— Ты что, сдурел? Обыск идет! Какое время?
Доходяга, тоже утомившись стоять, присел на корточки и начал тихонько рассказывать анекдоты. Он явно ощущал вину за такой непутевый сеанс и хотел как-то скрасить подвальный плен. Девочки прыскали и подхохатывали до тех пор, пока Нукри не приложил палец к губам:
— Тише! Услышать могут!
От пола несло влажной землей, от дощатых стен и полок — прелой древесиной. Подвал был набит ящиками, припасами, бутылками. Блестела кахетинская прозрачная чача в огромных бутылях-боцах, светился янтарный коньячный спирт, пузатились бутыли с вином. Отдельно стояли фирменные коньяки и всякие кампари-амаретто. Из ящиков пахло опилками. На полках присмирело стояли банки с маринадами и соленьями.
После выпивки артистки проголодались. И доходяга умудрился зубами откупорить банку с жареными овощами. Катька вытаскивала чеснок длинными, как китайские палочки, пальцами, а Гюль языком вылавливала куски прямо из банки, капая соком на свою объемистую грудь, обтянутую нелепой куцей маечкой.
Нукри косился, но молчал. Но когда девочки попросили у доходяги закурить, он возмущенно зашипел:
— Совсем обалдели? В доме шмон идет, менты, а они — курить! В отделение захотели?
— А чего мы такого плохого сделали? Убили кого, изнасиловали? Пусть придут менты, пусть! Им тоже сеанс покажем! И поебать дадим, если попросят. Они не мужики, что ли? В Ростове мы сеанс прямо в отделе милиции на столах показывали! — хорохорились девки, но Нукри цыкнул на них и сказал доходяге:
— Лучше продолжай анекдоты, а то они не заткнутся.
Доходяга опять начал травить про диктора армянского радио, который никак не мог вспомнить имя Омара Хаяма: «То ли омар с хуями, то ли пизда с кальмарами!» Девочки давились от смеха. Они доели овощи двумя щепками, отломанными от ящика, и теперь, хныча, просили доходягу, чтобы тот своим клыком открыл им еще вон ту «красненькую баночку», но Нукри сурово запретил это делать:
— Потом пить захотят, а сколько времени шмон будет — неизвестно. Только бы до подвала не добрались!
— А я и так уже хочу в уборную. Сейчас описаюсь! — канючила Гюль, приподнимая ладонью грудь и слизывая с нее остатки помидора.
Кока взглянул на девицу и подумал, что Гюль наверняка от нечего делать сосет и лижет собственные груди. Как будто услышав его мысли, доходяга вспомнил одну из мудростей Ходжи Насреддина: «Почему собаки лижут собственные яйца?» «Потому что могут!» Все прыснули. Даже Нукри одобрительно заулыбался: «И деньги на баб не тратятся! И нервы сберегаются!»
— Если лентяи-мужики смогут сами себе минет делать, то будут целый день, как кот Васька, свои яйца облизывать. А мы без работы останемся! — затараторили актрисы. Потом опять захныкали, что хотят в туалет.
— Вон, в банку писайте! — указал Нукри на банку из-под съеденных овощей. — И крышку не забудьте закрыть!
Но тут заскрипели стулья, загремела посуда. Шаги из кухни стали удаляться. Голоса зазвучали во дворе. Заурчали моторы. И постепенно затихли шины машин.
Тугуши выпустил затворников, с виноватым видом сообщив, что это были вовсе не менты, а отцовский шофер с двумя коллегами — приезжали, чтобы поесть хаши, сваренный матерью перед отъездом. Хаши осталось много, и мать сказала об этом шоферу, который и пригласил друзей.
— Пока всю кастрюлю не сожрали — не ушли, проклятые! Еще молока туда налили!
— Чтоб они подавились этим хаши! — ворчали все, вылезая из подвала, причем доходяга между делом поинтересовался, почему Тугуши их не выпустил раньше, а шоферов не пригласил на сеанс. Ведь чем больше людей — тем больше денег. Шоферы тоже мужики. Но Тугуши только отмахнулся — не хватало связываться, еще отцу донесут.
Настроение было испорчено, кайф потерян, бабы в стельку, хоть и полны решимости повторить сеанс. Но слушать их мяуканье никому больше не хотелось. Заляпанные консервами, с запахом чеснока, артистки интереса не представляли.
Тугуши предложил снова выпить, но Нукри отказался. Доходяга помнил, что он будет за рулем. Коку тоже не тянуло на водку. Он больше всего жалел о том, что поспешил выкинуть мастырки. Только один доходяга остался в хорошем настроении — оказалось, что он во время паники проглотил имевшийся у него в запасе кусочек опиума, который теперь раскрывался в желудке. Доходяга чесался и решал с Тугуши вопрос оплаты: сеанс провалился, но не по его вине. Время девушки потеряли, а для них время — деньги. Так что половину денег им надо дать, тем более, что пару оргазмов они успели показать.
Тугуши начал отнекиваться:
— В гробу я видел их оргазмы, — но Нукри вытащил четвертной и передал доходяге:
— Вот! Еще не вечер. Завтра можем повторить.
Катька, увидев деньги, стала пьяно отказываться:
— Вы чего, ребята? Ничего не надо. Ничего же не было… Да мы такое вместе пережили!..
— Ничего себе заморочки! — рьяно блеяла Гюль. — Мы не стервяди какие динамные, чтоб за ничего бабки брать.
Стали собираться в город, лениво поругивая Тугуши, но понимая, что он не виноват — кто мог подумать, что его матери взбредет в голову варить на даче хаши, когда муж в командировке, а шоферне приспичит в жару тащиться за этим треклятым хаши?! Будь он проклят с его свиными ножками и ушками!
— Ничего, мы еще обязательно увидимся, — бормотали артистки, когда их погружали в машину. — Вы хорошие парни, вежливые! Вы нам понравились!
А Гюль так долго и упорно целовала Коку пухлыми губами, и жалась к нему большой грудью, и слезно просила не бросать ее, что решили все вместе втиснуться в «Ниву», а Тугуши, в наказание за шоферский хаши, оставили убирать дачу и приводить в порядок подвал. Тугуши канючил, что сейчас уж точно никто не приедет, пусть девочки отоспятся, а потом покажут сеанс, и ничего, что чеснок, перегар и пятна, кофточку можно снять, буфера вымыть шампунем, а губы оттереть мылом. Но его никто не слушал. И ржавая «Нива» покатила в город.



23

Когда Гоглик позвонил Нате, она сказала, что прийти не может. Он напомнил про чтение. Она ответила, что читать больше вообще не хочет.
— Но почему?
— Вот потому! Не хочу — и все! — уперлась Ната и повесила трубку.
Не могла же она, в самом деле, сказать правду… Всю ночь, после чтения той главы про беса и женщину, Ната не спала, мучилась, да так сильно, что бабушка и мама бегали, ахая, и не знали, как помочь. Утром в постели обнаружилось несколько кровяных пятен. И мама решила не пускать Нату в школу и пообещала вечером поговорить о чем-то серьезном, о чем Ната и сама давно знала от подруг. Но она была рассудительной девочкой и решила с природой не спорить: если у всех так, то почему у нее должно быть иначе?.. Ведь законы природы едины для всех, как говорит биологичка.
Мама ушла. Сидеть дома одной было скучно. Ната дождалась двух часов и позвонила Гоглику, спросить, что там в школе, кого вызывали и кто что получил. А напоследок, сама не зная как, согласилась нарушить материнский запрет и пойти в его любимое заведение — в зоопарк, в это пристанище всех лодырей и прогульщиков, где вместо полезной алгебры — лев у решетки, вместо нужной химии — волки в вольерах, а порядок наводит не завуч, а белый медведь из своей прочной клетки: недовольно рычит, получая вместо конфет пустые фантики, но сделать ничего не может.
Когда все необходимое (сосиски, хлеб с колбасой, лимонад, мороженое) было куплено в ларьке у входа, они решили далеко не ходить, уселись возле бассейна с моржами и принялись уплетать законный завтрак (для Гоглика — третий по счету за день).
— Зачем ходить в школу? Что там интересного? Лучше тут, в зоопарке, на воле, на солнышке… — разворачивая еду, благостно говорил мальчик.
— Как это? А потом будешь необразованным, глупым. Не хочешь работать головой — будешь работать руками! — в словах Наты слышались отзвуки речей классной руководительницы. — Слыхал, как твоя мама жаловалась моей: «Я с ума сойду, повешусь, если Гоглику придется на заводе работать»?..
— А этот, рогатый, где работает? — И Гоглик ткнул ногой портфель, где среди тетрадей была спрятана рукопись про беса. — Сейчас почитаем. Моржа вот покормлю…
Он приготовился швырнуть в бассейн кусок хлеба, который уже не лез ему в горло, но Ната проворно перехватила его запястье:
— Они хлеба не едят. Не надо засорять водоем. Это их среда обитания!
Гоглика током ударил внезапный жар ее руки. От смущения он разжал ладонь и выпустил хлеб.
— И вытри руки перед тем, как книгу трогать! — заметила Ната, не выпуская его запястья и разглядывая пальцы мальчика.
— Это не книга, — пробормотал Гоглик, поражаясь. Не отнимает руки!.. Значит, тоже любит?..
— Какая разница — написано же? Люди старались, писали, печатали на машинке, пачкать нельзя. Чужой труд надо уважать. Каждый труд в почете! — Ната нехотя, словно помимо своей воли, оставила его руку и полезла за салфеткой. — На, вытрись, грязнуля! Все лицо в горчице! Сиди, почищу!
— Какие люди писали?.. Неизвестно, кто эти страшилки придумал, — возразил по инерции Гоглик, благоговейно замирая под прикосновениями салфетки, которая, порхнув по щекам, тщательно вытерла ему губы. — Может, это вот тот морж, что на островок залезть не в силах, писал…
— Моржам писать ласты мешают, — пошутила Ната, бросая салфетку в урну. — Где рукопись? Давай начинай!
«Раздувалась на ветру воловья завесь, чадным смрадом тянуло по пещере. На полке копошилась седая крыса-ведьма с желтыми глазами. Потом она свистнула. Раз, другой…
Шаман заворочался. Сел. Поежился. Нет брони, охранявшей его. Как-то странно покачивало изнутри — тянуло взлететь или провалиться сквозь землю. Тьмы души и ночи сомкнуты. Он на ощупь высек огонь. Пещера пуста. На погасшей плошке зеленеет свежая плесень. Масло еще булькает, вскипая, но огонь погас. И едкий дым тянется от сникшего фитиля. Двойник пропал. И бес сбежал без охраны. А шаман отброшен назад, ибо во сне был совершен смертный грех.
Сам ли шаман, замороченный злым духом, послал во сне двойника на поиски женщины?.. Или двойник, испугавшись нечистого, самовольно вырвался и сбежал?.. Неизвестно. Но грех совершен. Во сне или наяву — один и тот же грех, ведь сон — это начищенный таз души, куда смотрится тайная суть яви и сути явь.
Нет, виноват он один. Это он послал двойника искать женщину в богатый знойный город, где красные кубы домов придавлены плавкой жарой, а на полуденных улицах ни души. Через узкие оконца ничего не видно. Но что это? Женская рука машет ему! Он покорно входит во дворик, где на низком троне сидит молодая женщина. Нет, девушка, девочка, ребенок. Но глаза подведены жирной синевой. Но рот накрашен наглой сурьмой. Юбки зовуще подтянуты, браслеты на лодыжках светят золотом, а голые ступни возбужденно топчут черный виноград в серебряном блюде.
«Попробуй мои кисти и сласти! Ощути их нежность! Отведай их ласки! Не щади их целости!» — просит она и мучительно-медленно вытягивает ножку из винограда; по накрашенным пальчикам сок со стуком капает в чеканное блюдо.
«Богиня винограда!»— понимает он и благоговейно склоняется к ее ногам. И вдруг, воровским движением, задраны до живота цветные юбки, раздвинуты бедра! Он видит полосы молочных ног и сочную прощелину с пухлыми губами. Желание выдергивает его из оболочки разума: он тянется к голым чреслам, рыщет в них, словно огонь в печи. А потом валит богиню с трона, тонет в ее стонах, смешках и бесстыдных бормотаниях…
Шаман брел вдоль берега, беседуя с галькой, прося прощения у травы, винясь перед кустами и стыдясь седой укоризны гор. У воды надо дождаться царицы мира, Барбале. Золотое светило поможет. Оно — владыка мира и человека. Все в его власти. Все равны перед его жаркой силой. Чтобы поймать беса, надо узнать о прошлых встречах с ним. Только обряд спасет и поможет…
Мысли ушли в сердце земли, где, скрючившись, стонет от зноя в кипящем желтке дух Заден, иногда прожигая скорлупу и изливаясь лавой. Шаман просил помощи. И дух благосклонно забулькал в ответ, открывая путь в родовую память и прошлые жизни, где можно отыскать важное, главное, из чего все начало расти.
Вот в дыму пожарищ вопят крестьяне, блеет скот. Горстка мужчин защищается, но дети нанизаны на копья, женщины обесчещены и распороты, как перины, дома разграблены и сожжены, и собаки слизывают кровь с убитых хозяев. Одному солдату поручено добивать раненых.
Он ходит по горящему стойбищу, с наслаждением вонзая пику во все, что шевелится… «Когда-то, в других жизнях, бес был солдатом, а я — пахарем. Он убил меня», — понимает шаман.
Вот он — звездочет на крыше дворца. Под ним шумит вечерний город: ревут ослы, скрипят повозки, вопят зазывалы и торгаши. Какой-то богач пытается склонить звездочета к обману: «Звезды должны открыть то, что выгодно мне! Ты скажешь то, чего требую я! Не то разделаюсь с тобой, дуралей!» — кричит он, а из его ноздрей выскальзывают две зеленые змейки, со звоном падают на мозаичный пол и уползают прочь… «И лжец-богач был он, а я — звездочет», — доходит до шамана.
Вот гончар мнет глину на круге. Она корежится, дергается, как живая. В ней вспыхивают угольки, из пор течет гной. Гончар с омерзением швыряет глину в ведро с водой — и вода тотчас вскипает, будто от яда. Он тычет в нее палкой — глина глухо проклинает его в ответ. Палка начинает тлеть, а на теле у гончара вспухают и лопаются волдыри… «Когда-то я был гончар, а он — непокорная глина», — такова суть видения.
Время переплавилось в вечность. Семь раз ложилось Барбале на свое золотое ложе, а шаман все сидел у озера, слушая ветер, советуясь с дождем и разговаривая с кустами. Двойник виновато молчал поодаль.
Закончив обряд, шаман послал двойника к брату по крови и духу Мамуру сообщить о несчастье. Брат силен. Он окажется там, куда его шаман кликнет на помощь. Не раз было, не раз будет.
Потом шаман ушел в село. Сегодня день Чаши. Ровно в полдень следовало откупорить сосуд, который год назад заполнили до половины водой и запечатали крышкой. Если воды не убыло и не прибыло — жди хорошего, спокойного года. Если воды стало больше — жди обильный урожай. Но если воды мало — быть беде. Чем меньше воды — тем больше несчастий.
В селе крестьяне целовали край его рубища и почтительно следовали за ним, а мальчишки со страхом прятались за взрослых. Да и как не бояться?.. Старики вспоминали: как-то забрел к шаману в пещеру отпетый разбойник-людоед. Разлегшись на чужой соломе, стал выспрашивать, почему шаман одет, как чучело, живет без бабы и не боится диких зверей. Тот ответил, что у него есть все, что ему надо, а звери ему не страшны, потому что он понимает их речь. Тогда людоед, ухмыльнувшись: «А людей ты тоже понимаешь?» — вынул из-за пазухи нож. Взглядом шамана нож был вырван и брошен на пол, а разбойник выведен из пещеры и отправлен прямым путем в капище Армази, чтобы стать там низшим служкой. Разбойник рассказывал потом жрецам, что по дороге его чудовищно мучила совесть, и он в судорогах садился на землю, пытаясь унять рвотные спазмы.
А шаман сотворил из разбойничьего ножа особый кинжал — расщепив лезвие, влил ртуть и соединил обе половинки. С тех пор кинжал бил демонов без промаха и передышки, втыкаясь лезвием в их черную суть. По первому зову слетал с полки, резал хлеб и сыр. По ночам втихомолку затачивался о камень. Подрезал шаману волосы и ногти. Сам хозяйничал у очага: щипал лучину, ворошил угли и даже носил воду в бурдюке.
В селе шаман, как водится, сел поговорить со старейшинами. Те спросили, отчего могло пасть сразу несколько коров из стада. Он ответил, что коровы паслись в соседнем ущелье, где вода отравлена желчью небесного демона, недавно погибшего в верховьях реки. Надо принести жертву богу земли Квириа, а скот водить на водопой в другое место. Потом ему показали больных. Поводив руками над их телами, он мысленно ощупал их изнутри и сообщил лекарю, настои каких трав следует давать.
Ровно в полдень распечатали сосуд. Воды оказалось совсем мало, на донышке. Плохие известия. Враги. Война. Нет мира. Недаром заезжие купцы говорили, что волнуются колхи, бунтуют чаны, халибы напали на Эгриси, а по всему Тао-Кларджети идут бои.
— Враги идут на Кавказ, хотят сломать хребет мира. Но тот, кто придет с мечом, от меча и погибнет! — провозгласил шаман. — Ущелья станут их могилами! Надо принести жертвы идолу Армази! Уводите женщин и детей в горы, готовьте запасы еды!
Старейшины понурились. Опять война… Когда же придет этому конец?.. Нет покоя. Снова есть камни от голода и хоронить детей, зарезанных ятаганами… Все и так пропиталось кровью, скоро в Иберии будут расти пурпурные деревья и алый виноград!.. Но что могут сделать они — малые роды горного села?..
— Неужели Армази не может защитить нас? — недоумевали старейшины. — Мы исправно приносим ему жертвы, работаем, как волы, платим подати. Чего еще надо ему от нас?
Некоторые даже стали роптать, что, возможно, медные болваны Гаци и Гаими[28] и вовсе не способны отвести беду: просто сидят себе, выпучив изумрудные глаза, но сабли в их руках заржавели, и мыши проели дыры в их некогда золотых кольчугах и серебряных латах.
— Отец-Кавказ спасет и укроет! Так было, так будет! Все в руках Барбале! Мы только частицы мира! Свет да будет с нами! — обнадежил шаман.
От застолья, больше похожего на поминки, отказался, но старейшины упросили не обижать их, взять хурджин с едой:
— Не побрезгуй! Прими!
Отойдя от села, за старой овчарней, шаман выбрал пустое место, начертил круг и приложил к нему ухо. Далеко ли брат Мамур?.. Скоро ли будет?..
Слух шамана пошел сквозь землю. Гуденье корней, журчанье вод, перебранки жуков… Ниже — шорохи землероек, шепот червей, тихие ссоры личинок… Шипенье угля, стуки железа, всплески, бурленье, стоны… слабые шумы… А дальше — слепое урчанье духа Задена.
Скоро он нашел то, что искал: легкие, редкие щелчки ступней о землю. Это брат Мамур! Он недалеко. О, брат Мамур умеет не только взвиваться в воздух и сидеть рядом с птицами, но и бежать без устали много дней особым скоком. Скоро, скоро он будет здесь! Вместе они сумеют изловить беса-беглеца».
Гоглик закрыл рукопись, облизал пересохшие губы.
— Что это такое — родовая память? А что такое род? — спросила Ната.
— Ну, это ты, и твои родители, и родители твоих родителей, и их родители и так дальше…
— Докуда?
— До обезьяны, до маймуна,[29] докуда же еще? — убежденно ответил Гоглик. Насчет обезьян он помнил точно — как раз вчера они весь урок смеялись над бородатым Дарвиным, которому пририсовали очки и зубчатые рожки, отчего он стал похож на пьяного ежика-очкарика.
— Сам ты маймун! — обиделась Ната. — Я произошла не от них. И мой род тоже.
— А от кого?
— От кого, от кого… От бабочки!
— От бабочки? — засмеялся Гоглик. — Откуда тогда у тебя руки-ноги, нос, уши? — Он хотел добавить еще кое-что, но сдержался, памятуя о девичьей обидчивости. — Ведь у бабочек нет рук и ног!
— Потом выросли, что тут смешного? Эволюция! — строго посмотрела на него Ната. — А родовая память — это когда ты помнишь то, что было раньше, до тебя. Ясно?
— Нет, неясно. Как я могу помнить то, что произошло до меня? — удивился Гоглик, но тоже решил показать себя. — А вот недавно по телевизору про индейцев фильм показывали, там их по-разному зовут: или Белый Орел, или Сильный Медведь, или Быстрый Ветер… Вот скажи — кто такой Синтар, например?
— Не знаю.
— Синий Таракан! А Хитбор?.. Хитрый Бобер! И пошло-поехало:
— Подвижный Хорек? Подхор!
— Разумная Муха? Размуха!
— Гордый Морж? Гормо!
— Бешеный Голубь? Бешгол!
— Пестрая бабочка? Песбаба!
— Тупой осел? Тупое.
— Крипет! Умбелка! Гломут! Черка!
Это так развеселило детей, что по дороге домой они давали имена всему, что видели: вот глупмил жезлом машет, красмаши едут, в больмаги люди заходят…
И дома, вечером, когда взрослые смотрели телевизор, Гоглик по телефону надоедал Нате, заставляя повторять за ним всякие глупости типа «Умочка села в сумочку», «Хитлоп ест укроп», «Выбук лишился рук», «Бляс пустился в пляс». Он так настаивал, что она не могла отказать. А Гоглик, вслушиваясь в ее голос, млел от непонятного, но ощутимого счастья.



24

Утром Нугзар проснулся раньше всех и позвонил в Тбилиси. Жена односложно сообщила, что все в порядке, только при странных обстоятельствах убит Жужу, да еще являлся некий Бати и довольно злобно сообщил ей, что неделю назад похоронили его дядю, гинеколога Давида Баташвили, умершего от инфаркта, и настойчиво интересовался, где Нугзар. Ответа, конечно, не получил, потому что она сама не знает, где муж.
Нугзар повесил трубку и некоторое время сидел, раздумывая. Умер гинеколог один? Если нет, то кого успел назвать перед смертью?.. Их лиц под чулками он не видел и имен не знал. Но вполне мог сказать о Гите. Значит, арест Гиты — дело времени. И вообще Гита стала обузой… О Бати тоже надо крепко подумать. Еще и Жужу убили…
Из близких ему воров этот — уже третий, который уходит на тот свет «при странных обстоятельствах», хотя все трое знали жизнь не понаслышке и старались в «странные обстоятельства» не только не впутываться, но и выпутывать себя и других. Кто следующий после Жужу?
Неужели угрозыск и КГБ начали отстрел хищников, как обещал начальник оперчасти в зоне, где Нугзар сидел последний срок?.. Если это так, то, значит, воровской закон скоро сгинет — уберут тех, кто изучил и почитал закон, и придут те, кто его не знал и знать не хочет. И там, где вор часами вел беседы, чтобы понять, объяснить, довести до ума, примирить, помирить, рассудить и распутать, теперь будут зиять дыры от автоматных очередей. Уважение к авторитету заменится страхом перед беспределом.
«Перестройка!» — мрачно усмехнулся Нугзар, вспомнив глупое слово, порхавшее по устам. Законы зон строились веками — разве могут они рухнуть от какой-то перестройки? Но они изменятся. Для этого надо немного: втоптать в грязь все прежнее, чтобы доказать свою правоту. Недаром любимый тост Жужу был несложен: пить за старое, чтобы молодое боялось… Значит, плохо пили, раз оно не боится!..
Нугзар пожалел, что не спросил, каковы «странные обстоятельства», при которых погиб Жужу Дидубийский. Прежде, чем им стать, тот был Алеко Боцвадзе, студент-отличник из прекрасной семьи, окончил с золотой медалью институт, но свернул на новый путь и принялся грабить богачей и нуворишей, а деньги отдавал в общаки и воровские кассы. Потом в зоне стал вором, не запятнавшим рук кровью, а рта — бранью. Он мирил людей лаской и решал споры смехом. Все зоны молились на него, пока какой-то пьяный вертухай не изувечил его поленом, после чего Алеко охромел, ослеп на один глаз, озлобился, назвался Жужу и начал матом и кровью наводить порядок в зонах так жестоко, что его стали сторониться воры и бояться друзья. Конечно, Нугзару он не смел говорить лишнего, но других гонял беспрерывно и до того беспощадно, что Нугзар только дивился подобной перемене. «Кто следующий?.. И какой номер у меня в их списках?..» — чувствуя легкий озноб, думал он, направляясь в комнаты люкс. Ясно, что в Тбилиси возвращаться пока нельзя.
Гита спала одна на двуспальной кровати. В зале, на раскрытом диване, храпел Черный Гогия, обложенный с двух сторон подругами Лялечки. Вечер после ресторана завершился, как обычно.
Бесцеремонно хлопнув дверью, Нугзар двинулся дальше и нашел Сатану в дальней комнате. Лялечка посапывала на его мощной груди. С трудом растолкал Сатану. Тот рывком поднялся, отчего Лялечка, бормотнув, сползла на пол.
Вышли в ванную. Там, в раковине, валялась пачка «Мальборо», на краны были намотаны женские трусики, на крюке душа болтался презерватив.
— Баташвили умер, — тихо сказал Нугзар.
— Бати? Нодар? — удивился спросонья Сатана.
— Какой Нодар? Старик Давид! Гинеколог. От инфаркта.
— О! — повел головой Сатана, просыпаясь. — Хотя что там… Мы же не доковырялись до «Скорой»…
— Да… Теперь не только грабеж с истязанием, но и смерть. На нас.
— А кто в курсе, что мы там были? И потом — не мы же его убили!
Нугзар поморщился:
— Бати все знал! Будут они разбирать, мы его доконали или не мы… Из гостиницы надо уходить. Весь этот бардак кончать. Бати мог давно продать. К моей жене являлся, наглая морда, выспрашивал, где я. Племянник на родного дядю накол дает!.. Он на все способен, паскудина…
— Когда уходить? — встревожено схватился Сатана за спасительный клок на лбу.
— Сейчас. И еще… Гиту придется убрать.
— Гиту? — поморщился Сатана.
— Да. Ей все известно. В конце концов она вернется в Тбилиси и не сегодня-завтра ее выловят и расколют.
— Но… Может, она будет молчать? — растерянно выдавил Сатана. — Хорошая телка, жалко.
Нугзар усмехнулся:
— Жалко у пчелки в заднице. Человек молчит в одном случае — если он мертв. Во всех остальных случаях говорит. Что делать? Выхода не вижу. Скажи, если его нашел.
— Тогда и Бати тоже… Нугзар склонил голову:
— Может быть.
Сатана молча вертел клок. Потом пробурчал:
— А Черного Гогию куда?
— Гогия ничего не знает. Мы не можем таскать его с собой вечно — мы не лазарет и не походная больничка. Пусть отправляется домой. Дадим ему денег — и все.
— А если он скажет, что видел нас?
— Кому? Ты думаешь, он что-нибудь видит? Или помнит? Или соображает? Мало ли кого и где он видел… Тем более, нас тут скоро не будет…
— А где мы будем?
— Посмотрим, — уклончиво ответил Нугзар. — При деньгах это можно хорошо обдумать.
Сатана вздохнул, огляделся:
— Давай заглотнем кодеин, а то мне плохо.
— Делай что хочешь, — с некоторой брезгливостью ответил Нугзар и отправился к Гите.
В комнате он долго смотрел на нее. «Нельзя смотреть на спящих!» — говорила ему мать. Но он не мог преодолеть в себе этой странной привычки. Для чего Нугзар так делал — он не знал, но чувствовал, что в эти моменты понимает душу человека. Бывало, в зоне он по нескольку месяцев смотрел на одного и того же спящего зэка, и тот становился его рабом. Глядя сейчас на Гиту, Нугзар не чувствовал ни жалости, ни волнения — одно безразличие: она сама выбрала свой путь. Он знал, что это надо сделать. Как сделать — уже иной вопрос. Если бы гинеколог не умер — другое дело. Нугзар не оставлял следов. Не оставит и сейчас. И подонка Бати стоит убрать, хотя Бати, если заложит, будет сидеть и сам… Надо надеяться, он это понимает своей трухлявой башкой…
Очнулись девочки около Гогии. Кряхтя и охая, сползли с дивана.
— Мамочки, чугунок болит с похмелюги! — запричитала одна, шаря в поисках туфель. — Машка, ты мои копыта куда закинула, блин?
Вторая молча искала юбку, а на повторные вопросы лениво откликнулась:
— Шла бы ты, Наталия, куда подалее!
— Доброе утро! — вежливо поздоровался с ними Нугзар. — Плохо себя чувствуете?
— Ой, плохо, родной! Головка бо-бо! Выпить нет ли чего горячительного? Ты самый тут главный, прикажи!
— В холодильнике.
Девочки направились к холодильнику и дернули по сто граммов. Лица их стали светлеть и разглаживаться.
— Здесь как, вчерась все спокойно было? — подозрительно оглядываясь, спросила полненькая Машка.
— Да вроде битой посуды не видно. Все хорошо, девочки, — улыбнулся Нугзар, привыкший к тому, что там, где он, все всегда спокойно. — Ты очень красиво исполняла на Гогии танец живота…
— О, Гогия! — закатила глаза худая Наташка и с похмельной доверительностью сообщила Нугзару: — Знаешь, в конце концов он проснулся и так нас отодрал, что меня до сих пор колотун бьет. Прямо суперзверь! В прокат не дашь?
— В прокат? — удивился Нугзар.
— А чего? Мы его нашим бабам на сеансы одалживать будем. Им же тоже интересно на такое посмотреть… Не каждому дано…
— Но он редко просыпается, — предупредил Нугзар.
— Разбудим, милый, не бойся, мы слово петушиное знаем! — засмеялась Наташка, застегивая лифчик и отправляясь на поиски трусов.
— И козлиное, — поддакнула Машка, выела дольку лимона и поморщилась.
— Но учтите, его надо кайфом кормить, а то ничего не получится, — продолжил Нугзар. — Без кайфа с ним мама родная разговаривать боится. Да и он вряд ли трахаться захочет на трезвяк.
— Понятное дело — наркуша. Клиентки покормят. У нас четко: дамы угощают кавалеров… Мы его, золотого, поселим на хате и будем к нему бабскую клиентуру водить, а он нам — долю отстегивать, ну, как обычно. Сейчас это самый доходный понт — бордели для баб.
— Перестройка! — поддакнула Наташка из ванной. — Он, кстати, не буйный?
— Нет, он тихий, разве не видно? — сказал Нугзар. — Но если без кайфа останется — тогда о-о! Не дай Бог!
— Яснее ясного, кайфун. У него и стоит так здорово оттого, что он в кайфе. Он, между прочим, не кончил… — уточнила Машка.
— Кончил! — натягивая трусы, возразила Наташка.
— Когда, интересно знать? — взвилась подруга.
— А вот тогда! Много ты помнишь, пьянь! Если б не я — не кончил бы, блин! Ты только о себе заботилась, я видела! Сучка лохматая!
— Не ссорьтесь, девочки! — остановил их Нугзар.
— Ладно, дай тогда сигаретку.
Он указал на блок, лежащий на подоконнике. Наташка подскочила, вытащила пачку, а вторую украдкой спрятала под кофтой.
— А где вы его поселите? — спросил Нугзар, делая вид, что ничего не заметил.
— Найдем, хат много. Вот у Дашки поселим. — Она лихо распечатала пачку. — Или у Светки.
— Тогда забирайте! — решил Нугзар.
— Ты чего, правда? А вам он не нужен? — удивилась Наташка, наливая себе очередную стопочку.
— У нас дела, пора ехать. А ему деваться некуда. Хотите — берите! — серьезно сказал Нугзар.
— Слышь, Машка? Зверь наш!
— Слышу, — отозвалась та, бродя по номеру в поисках сумочки. — Честно сказать, я боюсь его, ведь насмерть ухайдакал! Укатал катком!.. Налей мне тоже, подруга!
— Да ладно тебе — боюсь! Повзводно принимала, теперь испугалась? Да ты представь, мы его Раиске в прокат дадим! — увлеченно заговорила костлявая Наташка, размахивая горящей сигаретой. — Иринке! Маринке! Им надо для души… И от души… И с душой…
Девицы схватились за рюмки, но, сообразив, что надо бы предложить и Нугзару, повернулись к нему, но тот лишь рукой махнул: водку старался не пить вообще, тем более с утра. Они глотнули. Одна шваркнула рюмки о стол и завела:
— Просыпаюсь в шесть часов. Где резинка от трусов? Вторая подхватила:
— Вот она, она она, на хую намотана!
Нугзар мельком заглянул в темную спальню. Гита не шевелилась.
Вылез Сатана, довольно посапывая после принятого кодеина. Умытая и причесанная Лялечка начала возню с чайником.
— Гони их всех теперь! — коротко напомнил Нугзар Сатане, а сам отправился в переднюю — звонить Тите. Однако, не набрав номера, он положил трубку и подозвал Наташку. — Я насчет Гогии серьезно. А ты?
— Я тоже. Это экземпляр! Что он еще умеет делать, кроме ебли?.. Комиссионку сторожить может? В охране работать? За ларьками надзирать? Мои друзья как раз ищут такой шкаф повиднее.
— Он все может. Днем будет ларьки охранять, а ночами вас обслуживать. Ему даже ошейника не надо — никуда не уйдет, пока кайф у него есть. А кайф кончится — никакой поводок не выручит: уйдет искать.
— Послушай, а ты сам кто такой? — вдруг с бесцеремонным пьяным любопытством уставилась Наташка на Нугзара.
— Я друг.
— Понятное дело. Тогда поговори с ним, друг, а то я боюсь.
Нугзар пошел к дивану и, потормошив Гогию за плечо, объяснил, что девочки хотят взять его с собой на хату и трахаться с ним.
Гогия, пробормотав:
— Очень хорошо… Ноксирона не осталось? — опустился на подушку и закрыл глаза.
— Он согласен, — сказал Нугзар, вернувшись к телефону.
Тите был у себя в конторе. Узнав, что Нугзар хочет познакомиться с его помощниками, обрадовался, усмотрев в этом знак того, что Нугзар поможет ему выколотить деньги из строптивого кооператорщика. Они договорились, что один из них — Балда — подойдет в гостиницу:
— Сейчас его нет, но к вечеру будет.
— Кто такой? На что способен? — поинтересовался Нугзар.
— На все. Пять ходок, — ответил Тите.
— В девять вечера жду его в бункере, где дискотека.
Нугзар вернулся в зал, где девочки, гомоня, допивали бутылку и пытались втолковать Гогии, что они заедут за ним в полдень, пусть он соберется. Гогия дико озирался, мало понимая, что происходит, но все равно утвердительно кивал и ощупью шарил по тумбочке в поисках какой-нибудь подмолотки. Сатана и умытая, тихая, просветленная Лялечка сидели за столом друг против друга. Сатана, приосанившись и оттопыривая мизинец, размешивал в чае опиум, а Лялечка по его заданию сосредоточенно вылущивала из золотисто-желтой пластины таблетки ноксирона.
— Женись на ней, Сатана, — сказал Нугзар. — Посмотри, как она хорошо тебе завтрак готовит.
Сатана, прыснув от хохота, разлил чай. Лялечка подняла на Нугзара голубые глаза:
— Я все умею готовить. — И принялась салфеткой вытирать со стола разлившийся чай, но Сатана, рявкнув:
— Стой! Там опиум! — мощно слизнул со скатерти комочки опиума и тщательно обсосал влажную ткань.
Нугзар осуждающе покачал головой:
— Бедный, в логе ты, столы облизываешь… Плесни мне тоже, — попросил он у Лялечки.
Та поспешно принялась наливать ему чай.
— Лимончик?
— Конечно.
— Лимончики, лимончики! — запел Сатана. — Без лимончиков нельзя… Она красивая девочка, послушная, — погладил он ее лапой по дрогнувшей голове. — В турбюро работает, на Невском. А Самсона показать можешь?
— Какого Самсона? — не поняла она.
— Ну, того, что падле пасть рвет?
— А, Самсона, фонтан в Петергофе?.. Конечно. У нас туда экскурсии.
— И куда еще экскурсии? — спросил от нечего делать Нугзар.
— Куда хочешь! В Финляндию, например, в ФРГ, в Голландию…
— В Голландию? Кому же вы их продаете?
— Путевки?.. А всем, у кого капуста есть! Часть валютой платить надо, часть рублями.
— Понятно. И каждый может купить?
— Конечно. Были бы грины.
— Что за грины? — не понял Сатана.
— Доллары, — объяснил Нугзар. — А какие путевки, на сколько дней?
— Разные.
— И быстро можно оформить?
— За бабки все можно, — твердо ответила Лялечка, гордая оттого, что смогла чем-то заинтересовать этого сумрачного человека. — Хоть завтра.
Нугзар взглянул на Сатану:
— Махнем в Голландию?..
Сатана оторопел:
— В Голландию? Это где, в Германии? — и вытаращился на Нугзара, не забыв схватиться за клок волос и быстро-быстро завертеть его.
— А в какой именно город путевки? — уточнил Нугзар.
— Я точно не помню, но Амстердам и Гаага точно есть.
— Амстердам и Гаага, — повернулся Нугзар всем телом к Сатане. — Гаага и Амстердам. Как тебе?..
Сатана выдохнул:
— Ну и ну… Га-га-га…
— Не был никогда за границей? Сатана усмехнулся:
— С тремя судимостями?
— Ну, и я тоже никуда не летал. А с судимостями пускают?
— Конечно, — сказала Лялечка. — Сейчас другое время. Были бы бабки, а все остальное ерунда. А у кого они сейчас, как не у судимых?
— Хорошо. Тогда, милая, все узнай, — уже по-деловому обратился к ней Нугзар. — Доллары где брать?
— Вот у них спроси, у них есть, — кивнула Лялечка на подруг, которые ворошили Черного Гогию, пытаясь волоком доставить его в ванную.
— Ты сделай сама все, что нужно, мы в долгу не останемся. А хочешь с нами поехать? — спросил Нугзар. — Тебе тоже путевку купим.
— Ой, мама! — широко распахнула глаза Лялечка. — Правда?
— Конечно. Сатана расцвел.
— Тебе приятно, друг? — усмехнулся Нугзар.
— Да, — признался тот.
Закуривая сигарету, Нугзар вдруг представил себе эту Голландию, райское место, будущее, и ему стало беспредельно спокойно, хотя в рай надо еще добраться, а на них, если Бати взяли и он раскололся, могут объявить всесоюзный розыск.
— Я пройдусь, а ты тут не зевай… — сказал он Сатане. — Насчет путевок Наташа позаботится. Чем раньше ехать — тем лучше. Хоть завтра. Долларов возьми побольше. Путевки — две, мне и тебе.
— Заметано. А ты куда? Мы хотим Самсона посмотреть! — сказал Сатана.
— Дался тебе этот Самсон! Не до него, дела есть…
— Путевки я устрою мигом, только на работу надо сбегать. Если есть бабки… Потом можно и в Петергоф слетать, — примирительно сказала Лялечка.
Нугзар кивнул и ушел в переднюю. Гита причесывалась перед зеркалом.
— Ты сегодня красивая, — сказал он ей. — Собралась куда-нибудь?
— Нет. В номере побуду, устала. Голова трещит. Надоели эти пьянки…
— Тогда не выходи. Потом поедем гулять. Хочешь? Она пожала плечами.
— У меня есть для тебя подарок, — сообщил Нугзар.
— Какой?
Он обнял ее и шепнул:
— Вечером.
Нугзар заторопился к набережной и стал прохаживаться вдоль парапета. Поворот насчет путевок внезапно открыл ему глаза и перспективу. Собственно, он и раньше подумывал о загранице, но всегда мимолетно, теперь идея обретала форму и смысл. Он знал, что с драгоценностями на Западе не пропадешь, да и на себя надеялся не меньше. У Давида Соломоновича было взято достаточно. Но цацки и главные деньги спрятаны в Тбилиси, надо подумать, как перетащить их сюда и дальше. Через границу он еще не ездил, не знал, как там шмонают и поверяют. Мелькнула мысль приспособить для этой цели Лялечку: обвешать ее под одеждой. Но самолетом лететь опасно — звенит. Значит, надо на поезде. Хотя сейчас можно поехать, и цацек — денег, взятых с собой, пока достаточно. А потом по-умному перетащить остальное…
«А вдруг Лялечка — стукачка?» — внезапно подумал Нугзар. Эти путанки выглядят очень тертыми… Да еще сотрудница турбюро. Наверняка с ментами связана. Посоветоваться с Тите?.. Нет, все решать самому, как обычно.
Потом он начал думать о Гите. Это дело срочное. Ему не понравилось ее лицо, она явно устала, ей все надоело, в любую минуту она готова уползти назад в свою блядскую жизнь, а дальше известно… Притом она могла в любом автомате набрать номер тбилисской ментовки и сказать всего несколько слов. Вообще было ошибкой брать ее с собой, но… что сделано, то сделано!
«Может, дать ей денег?» — подумал Нугзар, но тотчас решил, что это ничего не изменит: рано или поздно она все равно отправится в Тбилиси, и там ее возьмут. «А если она сумеет молчать?..» — спросил он себя, но что-то внутри него ответило твердо: «Нет! Кому-нибудь обязательно проболтается».
Значит, оставался вопрос — как? Нугзар сам не хотел этого делать. Он вор, и марать рук ему не следует. Он присел на парапет. Шпиль Петропавловки светился вдали. К причалу приткнулась угрюмая «Аврора». Бока ее проржавели, труба была черно-сизого цвета. «Сатане тоже не поручишь — он бандит, но не убийца. Хотя убить может. Но обязательно нашумит или что-нибудь перепутает. Лучше всего пусть местные, тот же Балда…»
К полудню Нугзар возвратился в гостиницу. В номере было пусто. Он позвонил в парикмахерскую, Гита сидела там. Поискал кодеин, принял пачку, сел к окну и смотрел на реку и небо, чувствуя, как кодеин наполняет его благостной истомой. Дождавшись Сатану и Лялечку, узнал, что доллары уже куплены, путевки оплачены, и надо срочно нести паспорта для виз.
— Всюду бабки сунули — и ништяк! — радовался Сатана, что хорошо выполнил поручение.
Нугзар спрятал паспорт Гиты, а свой и Сатаны, секунду поколебавшись, отдал в мягкие Лялечкины руки. Та внимательно рассмотрела паспорта. Это тоже не понравилось ему.
— Дай денег, чтобы побыстрее, — шепнул он Сатане. — И следи за ней.
— Само собой! — пожал плечами Сатана.
Лялечка пообещала, что паспорта будут готовы хоть завтра, если сунуть взятку.
— Отлет через два дня, из «Пулково».
— Чемоданы просвечивают?
— Что в багаж идет, не просвечивается. А что у вас? — откликнулась Лялечка.
— Жареная курица, котлеты, вареные яйца, — усмехнулся Нугзар, которому и этот вопрос пришелся не по душе. — А паспорта вы куда носите, кроме посольств? В МВД?
— Нет, зачем? Какое МВД, кому сейчас оно нужно?
— Ты смотри у меня! Не врешь? — жестким взглядом пробуравил ее Нугзар.
— Нет, нет, чего ты… — испуганно ответила девушка, отшатываясь к Сатане. — Если в ментовку паспорта носить — кому тогда путевки продавать?.. Наши клиенты почти все такие…
Это показалось Нугзару резонным, и он отмяк. Дал знак, и они, захватив Гиту из парикмахерской, спустились в ресторан. За обедом Нугзар шутил и рассказывал девушкам, как он познакомился с Сатаной лет двадцать назад: стоял у себя в районе на бирже с ребятами, и вдруг появился Сатана с каким-то пижоном, у которого в руках была коробка с тортом. Они куда-то торопливо шли. Нугзар, естественно, подозвал их и стал выяснять, кто они и куда направляются. Те стали мяться. Тогда Нугзар вежливо попросил их угостить ребят тортом. Парни замялись еще больше. А когда торт вырвали у них из рук, то коробка зазвенела, как хрустальная люстра, — она вся доверху была забита ампулами!..
— Тогда ампула тридцать копеек стоила, — вставил довольный Сатана. Те ампулы он, конечно, потерял, зато приобрел Нугзара.
Гита оставалась по-прежнему не в духе. Рассеянно оглядываясь, вздыхала. «Уж не ждет ли кого? — подумал Нугзар. — Может, уже стукнула?» Он взял ее за руку, она не отреагировала. Рука была вялая и холодная. Все это встревожило его донельзя, но Нугзар подавил волнение: он все делает правильно, а чему быть — того не миновать.
После обеда наняли такси и отправились в Петергоф. Фонтан с Самсоном не особенно удивил Сатану.
— Я тоже так могу, — сказал он убежденно. — Псу пасть порву.
— Какому псу? — не поняла Лялечка, а Нугзар заметил:
— Тут лев, а не собака.
— Ну и что? — куражился Сатана и полез в воду прямо в одежде, вызвав восторг проходящих иностранцев.
Потом он обсыхал на скамейке. Во дворце они притихли.
— Хата слишком роскошная, — пробормотал Сатана.
— Хотела бы жить здесь? — спросил Нугзар у Гиты.
— Нет, — покачала она головой. — Зачем мне столько всего? Мне бы квартиру, семью — и все.
— Но посмотри — как светло, просторно!
— Может быть, но мне много не надо.
— Ты наверняка боишься, что придется без конца убирать — вон сколько комнат! — засмеялся Нугзар, на что она слабо улыбнулась.
Сатана и Лялечка любовались огромной кроватью с балдахином и обсуждали позы, которые тут можно было бы попробовать. Бродили по парку: Лялечка с Сатаной, Гита под руку с Нугзаром.
— Вы хотите куда-то ехать? — неожиданно спросила она у него.
— С чего ты взяла? — насторожился он.
— Утром слышала… Голландия?
— Нет, ерунда, обсуждали только, — Нугзар понял, что надо спешить.
Когда вернулись в город, Нугзар прилег поспать, велев взять билеты в «Бункер» — дискотеку в подвале гостиницы.
К восьми часам они вчетвером спустились туда — в сумасшедший дом с круглой стойкой посередине, за которой вертелись, как бешеные, бармены, а вокруг, в нишах, кишели люди. Гремела музыка, многие танцевали.
Устроились подальше от динамиков. Сатана заказал десять коктейлей и стал залпом опорожнять их, выбрасывая трубочки под стол. Лялечка пригласила его на белый танец.
Когда они остались вдвоем, Нугзар обнял Гиту за плечи.
— Не скучай, все будет хорошо. Ты красивая женщина, у тебя жизнь впереди. Ты очень нравишься мне. Я хочу сделать тебе подарок.
Он достал из кармана серьги. Камни блеснули. Гита уставилась на них.
— Нравятся?
— Ты шутишь, — пролепетала она. — Это же… Это же… И замолкла, качая головой. Нугзар положил серьги на стол.
— Возьми, они твои.
Гита недоверчиво смотрела на него:
— Но это же…
Нугзар усмехнулся:
— Ерунда! Твоя улыбка дороже, — и погладил ее по щеке.
— Это из квартиры Давида? — не дотрагиваясь до серег, растерянно прошептала Гита.
— Какая разница? Надень.
Она настороженно взяла одну серьгу, потом вторую… Нугзар, как зачарованный, смотрел на ее лицо, которое на глазах преобразилось, стало просветленным и значительным.
— Ты красавица, — признался он.
— Правда?.. Идут?..
— Еще как…
Гита кивнула, продолжая пристально смотреть на стойку. В уголках ее глаз стояли слезы.
Сатана и Лялечка, вернувшись после танца, ничего не заметили. В начале десятого Нугзар вышел в фойе. Там, среди прочих стоявших, безошибочно распознал того, кого ждал.
— Ты от Тите?
Долговязый малый представился:
— Балда.
Нугзар взял его под руку и отвел в сторону.
— Тите говорил мне, что вы друзья…
— Какое! Он отец наш родной! Если б не он — с голоду бы околели. Дай Бог ему здоровья! — широко перекрестился Балда.
Нугзар кивнул:
— Надо убрать одного человека.
— Понятно, — протянул Балда. — Что дают?
— Кольцо. — И он издали показал кольцо. Вместе с серьгами Гиты оно образовывало тройку.
— Ты чего?! Это много… — поразился Балда. — У нас тут за пять тысяч мочат, а за десять — четвертовать могут.
— Денег нет, есть вот это кольцо! — не мигая, смотрел на него Нугзар.
— Не знаю, — повел головой Балда. — Я сейчас позвоню.
Он отошел к автоматам и стал что-то говорить. Нугзар уловил слова: «серьезный зверь», «офигенное рыжье». Вернувшись, он сообщил:
— Он подойдет. Пока занят.
— Кто это он?
— На все руки мастер. Знаешь чего?.. Ты оставь мне билет, я его тут подожду. Как придет — я дам тебе маяк, мимо твоего стола пройду, ты за мной выходи. Кольцо-то чистое?..
— В каком смысле?.. — прищурился Нугзар.
— Ну, не фальшивка? Не туфта?..
Нугзар поднял на него глаза. Балда смутился:
— Понял, понял.
Нугзар вернулся к Гите. Выпил коктейль.
— Где мой паспорт? — вдруг спросила она.
— Для чего он тебе? — насторожился Нугзар.
— Хочу застраховать серьги.
— Здесь их тебе не застрахуют. Глупостей не делай!
— Хорошо, — она погладила его по руке. — Спасибо тебе!
— Оставь, все это ерунда…
— Это не ерунда! — Гита мотнула головой, серьги блеснули. — Для меня это жизнь. Продам их и заживу по-человечески. Я могу их продать?
— Конечно. Они твои. Делай что хочешь. Хочешь — загони.
Она прильнула к нему:
— Нет, я вначале поношу их… Я всегда буду твоя, когда ты захочешь, только позови, прикажи!
— А Давид… не дарил тебе ничего такого?.. — спросил Нугзар, впервые упоминая о гинекологе.
— Нет. Он… Он давал деньги…
Нугзар кивнул:
— Теперь тебе не надо ни у кого ничего просить, будешь свободная и богатая…
— Я счастлива, — сказала Гита, и Нугзар потрепал ее по щеке.
Вернулся Сатана с новой порцией коктейля. Сзади Лялечка несла две тарелки с бутербродами. Шум усиливался. Уже давно мигала цветомузыка, теперь добавилось еще какое-то квакающее табло под потолком. Всюду пили и галдели.
Все, кроме Нугзара, принялись за бутерброды. Сатана рассказывал анекдоты, изображая их в лицах. Лялечке очень понравился про азербайджанца, который говорит пышнобедрой женщине, гладя ее по заднице: «Пай-пай, маладес твоя отес, какая кулинар, да! Из два маленьких яйса такой большой бисквит исделал!»
Тут мимо их столика проплыла фигура Балды. Повременив несколько секунд, Нугзар встал и пошел за ним.
На другом конце зала Балда приблизился к человеку в лыжной шапочке, который стоял за колонной и сонно посматривал вокруг. Под глазами — большие мешки, лоб узенький и вогнутый.
— Сова! — указывая на него, сказал Балда.
Сова кивнул, не вынимая рук из карманов замшевого потертого пиджака:
— Я про дело знаю, с Балдой перетерли. Все будет как надо. Только камешек бы посмотреть…
— Я друг Тите, ты слышал? — обозлился Нугзар.
— Да хоть самого Бога! Камень посмотреть надо. — И Сова прикрыл глаза.
— Посмотри! — не снимая с пальца кольца, Нугзар сунул ему под нос руку.
Сова взглянул одним глазом, другим….
— Ладно… Где?.. Кто?.. Когда?
— Рядом со мной сидит. Баба в серьгах. Она — конец, а концы надо в воду прятать, так?
— Можно и в воду, а можно и в канализацию, — пожал плечами Сова. — Утопить, что ли, бабу?
— А ты как хотел? — в свою очередь спросил Нугзар.
— Как? Да ножом, по-простому!..
— Ну… А потом в воду…
— Далась тебе эта вода!
— Я так хочу. Мостов тут много…
— Мостов будь здоров, — согласился Сова. — Только они у всех на виду. Так что это отпадает.
— А что тогда?
— Ты чего волнуешься, я не понял? Тебе не все ли равно? Ты покажи заказ, оплати его, а дальше не твое дело, что да как, — заворчал Сова, прикрывая то один глаз, то другой.
— Тела не должно быть!
— Вот ты о чем хлопочешь… Что, известная фигура? Нугзар пожал плечами.
— Местная?
— Нет.
— Тогда нечего волноваться. Наши менты даже запроса не посылают на иногородних, прямо в крематорий — и прощай, мама! Не до того им, — успокоил его Сова. — Чужие самое легкое — никому они не нужны.
Нугзар почувствовал замешательство, чего с ним давно не случалось. Нервы были напряжены. С одной стороны, он понимал, что Гита должна исчезнуть, с другой — не хотел отдавать ее этим людоедам.
— Или сделаешь, как я сказал, или ничего не надо, — нахмурился он, сам не понимая, что с ним творится — какая разница, будет ее тело утоплено или нет… Будто от этого она останется в живых!..
— Да как же театры на мостах играть? — пробурчал Сова. — Не будь ты друг Тите, я бы взял с тебя стольник за ложный вызов — и все…
— Концы в воду — и точка!
Сова и Балда смотрели на него с нескрываемым удивлением. Потом Балда открыл рот, но Сова опередил его:
— Или ты, друг, шутишь, или я не понял, чего тебе надо. В каком это смысле концы в воду?
— В прямом.
— Она — конец, так? Конец в воду? Так? Утопить, что ли? — снова начал он.
— Вроде Муму, — добавил Балда.
— Муму тянет, — заключил Сова, отворачиваясь в Балде: — На хер ты меня сюда вызвал?
Нугзар чувствовал: происходит что-то непонятное, у него кружится голова, и он, увидев себя со стороны, понял нелепость разговора. Хотел уже полезть в карман за деньгами, чтобы расплатиться за «ложный вызов», но тут в ушах завыл ветер, залаяли собаки, заклацали затворы автоматов, зазвучали выкрики конвоя. «Нет… Никак… Нельзя…»
— Делай как хочешь, — примирительно сказал он.
Сова тоже смягчился:
— В принципе можно и в воду. Вон у нас на Смоленке, около кладбищ, и днем никого, а ночью ни души не сыщешь. Живот вспороть, чтобы не всплыла… Лишняя возня, конечно, хлопоты… Так приведешь ее сегодня к полуночи?
— Куда?
Сова объяснил:
— К Смоленским кладбищам… Армянское найди и идите себе, гуляйте по ограде. А дальше тебя не касается… Ты оглянулся — а бабы уже нет. А кольцо потом через Тите отдашь.
— Хорошо.
— Значит, ждать?
— Да.



25

Скинув Байрама и «витьков» в их селе и договорившись встретиться вечером, они поехали в Нальчик — предусмотрительный Анзор настоял на том, чтобы где-нибудь сделать опорный пункт. Конечно, гостиница была не лучшим местом, но выбирать не приходилось.
— Странно, — сказал Гуга, глазея по сторонам. — В Орджоникидзе одни красавицы по городу ходят, а тут — одни уродки. Нет, не нравится мне Нальчик.
— А типы какие! Смотри, — мотнул головой Ладо на парней возле кинотеатра: фетровые широкополые шляпы, черные мятые кургузые костюмы, застегнутые наглухо рубашки, красные носки, копны волос, угрюмые лица. — Да-а-а… Где эта чертова гостиница, скоро?
Две десятки, вложенные в паспорт, сработали безотказно. Минут через двадцать приятели лежали на кроватях, рассматривая добычу.
— Сколько у нас? — поинтересовался Гуга, который в поле не ходил и теперь был особенно чуток к этому вопросу.
— Пока мало, — отозвался Анзор и добавил, что все факты надо держать вместе, у него.
Это не особо понравилось Ладо, который вдруг подумал, что делить мацанку будет нелегко: на поле ходили он и Анзор, аборигены давали куски «на общак и водилу», но «общак» — понятие растяжимое, сколько положено водиле — тоже неясно, кто сколько наработал — неизвестно. Но логика в словах Анзора была железная, всем известная. Конечно, наркотики лучше держать в одном месте, чтоб во время возможных обысков и шмонов легче от них избавиться. И затевать по этому поводу препирательства не имело смысла. Поэтому Ладо нехотя отдал свою добычу, незаметно оторвав от нее маленький кусочек.
Анзор ловко развернул особую тряпочку, сунул туда мацанку и запихнул сверток куда-то в глубь куртки, приговаривая:
— Надо работать. Пока дождя нет, надо ехать работать. Отдохнем — и снова поедем, помацаем ночью. Надо пиво купить, закуску, чтоб «витьки» работали с удовольствием.
— И свечи, — добавил Ладо. — Ночью на поле могут понадобиться.
— Какие свечи? Может, еще прожекторы в поле понести, чтобы псы слетелись? Ведь конопля цветет раз в году! Не сомневайся: не только вся Кабарда — весь Кавказ этого ждет. И угрозыск тоже… Они тут целый год к сезону готовятся, — объяснил Анзор и отрезал: — Никаких свечей!
К вечеру они тихо въехали в село. Фары были потушены, номера замазаны грязью. На улочках никого. Бездомные собаки гонялись друг за другом. Редкие уцелевшие лампионы тускло горели вдоль главной улицы. Дальше все тонуло во мгле. Изредка из-за какого-нибудь забора доносился всплеск голосов, собачий лай, куриное паническое квохтанье. Потом все опять стихало.
С трудом угадывая дорогу, они подъехали к кладбищу. Как ни странно, Байрам и «витьки» уже ждали их, варя на костре чифирь. Выпили. Покурили две гигантские мастырки. Проверили, все ли взято для ночной работы и, с трудом поместившись в машине, помчались по ночному безлюдному шоссе в Старый Урух, на прежнее поле. По дороге Байрам наставлял:
— Ночью на поле всем вместе кучковаться. Кто его знает, на кого там нарвешься. Здесь Кабарда! В поле сидят, анашу через сито пробивают, а под рукой — дробовик. Как въедет из двух стволов… Иди и объясняйся потом, кто и что, и за чье здоровье пьем! Вот, кстати, — он показал вынутую из кармана лимонку, — если что — кинем и бежать! Ясно?
Всем было ясно. На дороге милицейские посты словно вымерли. Никого.
— Что это ментовской мрази не видать? — опросил Анзор.
Байрам зашикал на него:
— Молчи! Зовешь их, что ли?! Нет — и слава Богу. Спят, суки, отсыпаются. Плохо, что их сейчас нет. Значит, ночью будут, как пить дать!
По рытвинам и кочкам добрались до поля. Поспорили, что делать с машиной. Гуга тоже хотел идти мацать, Байрам предлагал загнать машину в поле, Анзор настаивал на том, чтоб Гуга отъехал на главное шоссе, как днем.
— В поле машина — это же конец, никуда не денешься! На глухой дороге стоять не надо — а ну придут псы, спросят: «Что ты тут делаешь, кого ждешь?» Самое хорошее — стать где-нибудь на трассе, открыть сиденья и лежать. Если что — устал за рулем, ночую, еду в Ессентуки лечиться…
Так и решили. Назначили время и отправили понурого Гугу. Байрам изредка посвечивал фонариком, отыскивая путь. Остальные шли за ним цепочкой. Первые головки дались Ладо с трудом — сразу заныли воспаленные ладони. Но вскоре, покрывшись первым слоем, успокоились. Он углубился в черные заросли, ни на минуту не теряя слухом остальных. Ночью все держались поближе друг к другу. Байрам изредка делал короткие переклички.
Поле, нагретое за день, хранило тепло, медленно остывая. К ночи пряный запах еще окреп, сгустился, пыльца роились, как мошкара, лезла в нос и рот, порошила глаза. Ладо, работая без остановок, ожесточенно набрасывался на крупные головки, случалось, даже подпрыгивал за ними. Будоражащее опьянение завладело им. Он словно под гипнозом смотрел на большие головки, ясно торчащие на фоне лунного неба, выискивая среди них самые породистые.
Постепенно мысли оставили его. Он оказался на малом пятачке сознания, мир сузился до шуршания кустов. Ладо смутно ощущал свою слитность с этим шумом, похожим на прибой или ветер. Чудились какие-то смутные вскрики, хохоточки, шепотцы, сонное бормотанье — будто все огромное поле было заполнено людьми, тихо делавшими что-то тайное и постыдное.
Так прошло часа два. Мацали без отдыха, изредка перекликаясь. Байрам вел их вдоль дороги, чтобы, если что, перескочить в кукурузу.
Ладо работал ритмично, с головой уйдя в дело: раз — хватал головку, два — крутил ее в ладонях «до холодка», три — отпускал. И так без остановки. У него открылось второе дыхание, он не чувствовал ни усталости, ни боли в ладонях. «Что это со мной? Я как робот!» — удивлялся он, не понимая, что виной тому — реющая пыльца, которая делала его пустым и невесомым.
Вдруг он услышал отдаленный шум мотора. Замер. Так и есть… Откуда-то едет машина… Он различал сочное, утробное шуршание шин по гравию и обливался холодным потом. Этого еще не хватало! Звук мотора усилился. И вдруг совсем близко от Ладо раздался громкий хруст и треск, будто где-то ломился сквозь заросли крупный зверь. Треск и топот, усиливаясь, явно направлялись в его сторону.
Он стоял в оцепенении, опустив руки. Бежать было некуда. Потом разом все стихло. Через пару минут в этой напряженной тишине, готовой вот-вот опять треснуть, все услышали негромкий голос Гуги:
— Эй, Байрам, Анзор! Где вы?
Где-то в стороне заливисто заматерился Байрам, зло зацокал Анзор. Стали перекликаться:
— В чем дело?
— Що такэ?
— Що случылось?
Выяснилось, что это Гуга решил приехать, помацать. Вот болван! Чуть под лимонку не попал. Его дружно выругали длинным безответным матом. Стали выяснять, кто это кинулся, как кабан, через заросли — этот треск, такой непонятный, испугал больше, чем шум мотора. Никто не признавался. Гуга сокрушенно молчал.
— Какой там мацать тебе! Ты водила, а у водилы руки чистые должны быть — вдруг придется гадюкам права показать или что… Да и мацать уже нельзя — роса ложится.
Собираться пора, уходить, — сказал рассерженный Байрам.
Роса действительно покрыла растения — мацать стало трудно: ладони скользили по влаге. Все начали что-то делать: кто отряхивался, кто стелил газеты, кто уже катал шарики.
Одеколона не оказалось, пришлось мыть руки пивом. У всех на ладонях были остатки коросты. Но все хотели поскорее уйти, поэтому не стали дочиста оттирать руки, да и нечем… Пиво допили.
В машине их разморило. Было четыре часа утра.
Когда проезжали мимо косилок под навесом, Байрам, попросив на минутку притормозить, выскочил и быстро вернулся с полиэтиленовым пакетом, доверху набитым конопляной трухой и головками.
— Косилки в сарай замкнули. Нет времени возиться отмыкать. Да и сторож может появиться. Вот, что в стогу нашел, то и взял.
— Мокро, — потрогав труху, сказали «витьки».
— Ничего, на чердаке высушу.
Темное безлюдное шоссе убаюкивало. Анзор закутался в куртку, накинул на голову капюшон. Байрам клевал носом, обнимая пакет. Остальные, кое-как пристроившись дремать, изредка обменивались фразами, передавая друг другу очередную мастырку.
Неожиданно впереди забрезжил, а потом замаячил какой-то свет. Вскоре он принял очертания прожектора на будке ГАИ.
— Пост! — с беспокойством очнулись «витьки». — Николы тут лампа не зажигалы. Та там повно ментив!
— А? Что? Где? — завозились все, увидев впереди машины на обочине, фигуры милиционеров и полосатые жезлы в их руках. И поняли как-то разом: — Рейд!
— Пакет! Руки! Мацанка! Факты! Лимонка!
Машина была уже метрах в трехстах от поста. Вперед вышел пузатый гаишник и поднял руку с жезлом.
— Сделай вид, что тормозишь, а потом гони! — прикрикнул Анзор.
Гуга начал сбавлять скорость и, когда машина оказалась в нескольких метрах от гаишника, рванул. Обернувшись, все разом увидели, как несколько фигур бросились к «канарейке», на которой сразу завертелась синяя мигалка и зловеще вспыхнули галогены. «Канарейка» сорвалась с места в погоню.
— Менты на хвосте! — окончательно всполошились приятели.
Байрам, сидевший впереди, недолго думая, вышвырнул в окно пакет, из которого длинным веером полетела труха.
— Прямо им в стекло! Жми! — крикнул Анзор.
— Не могу оторваться! — сказал Гуга, стискивая руль.
— Можешь, у тебя мотор усиленный! — крикнул Анзор.
— У них, видно, тоже! — ответил Гуга, впившись глазами в темную дорогу.
На «канарейке» включили сирену. Гуга побледнел. Беспомощно заклацали тормоза, будто кто-то повел железкой по решеткам.
— Ты что, в своем уме?! Не тормози! Убьемся! — взвизгнул Байрам, и Гуга, словно опомнившись, опять нажал на газ.
Байрам нагнулся к его уху и стал тихо, но внушительно говорить:
— Сейчас я тебе буду дорогу показывать. Уйдем. Вот-вот въедем в город. Улицы пустые. Ты меня слушай — и больше никого… Через Александровку уйдем, не бойся.
Смотри только вперед и не тормози, улицы пустые, никого нет, уйдем запросто! Мотор сильный! Только спокойно…
Ты хороший водила… Меня только слушай… Уйдем!
Тем временем все в машине терли руки, безуспешно пытаясь содрать с ладоней остатки мацанки. В какой-то момент Ладо показалось, что у него сходит кожа с рук — так обожгло их болью. Но проклятая черная отрава не сходила, липла, словно превратилась в кожу, содрать которую можно лишь с мясом.
Галогены «канарейки» маячили за ними, словно привязанные. Как ни жал на газ Гуга, оторваться не получалось. Но и «канарейка» не приближалась. Уже проскочили въезд в Нальчик и неслись по главным улицам. Байрам безостановочно твердил:
— Спокойно, все хорошо… Ништяк, только не тормози! Скоро будет правый поворот, правый поворот, скоро, зёма, скоро… Сейчас чуть-чуть… правый поворот… правый поворот…
Ладо ничего, кроме тупого любопытства, не ощущал. Свой маленький шарик, утаенный от Анзора, он держал наготове, с безнадежностью думая о том, что на его венах слишком много проколов. Откупаться будет трудно. Обернувшись, он увидел, что фары словно приблизились и, как привязанные, стоят за их машиной. Мигалка стала вертеться быстрей, а сирена — выть яростней.
— Скоро будет переезд, потом грунтовая. Через пути уйдем… Только бы до переезда… Здесь все прямо и прямо, прямо и прямо, зёма, только не тормози! Скоро, скоро оторвемся от ментов… Ты водила классный… — как заведенный, повторял Байрам.
«Уйдем ли?..» — тоскливо думалось Ладо. Онемевшими пальцами он механически тер горевшие ладони.
— Можэ, лучше всим соскочыты, розбижатысь? — предложил один из «витьков».
— Куда, повяжут! — отрезал Анзор.
Уже стали различимы темные силуэты мужчин в «канарейке», даже было видно, что двое в форме, а один — в светлой рубашке. Галогены жгли глаза. Мигалка остервенело вращалась под заунывный вой сирены. Краем глаза Ладо заметил, что Анзор и Байрам упираются руками в потолок машины, и до него не сразу дошел страшный смысл этого жеста: в любую минуту машина могла перевернуться — так было больше шансов уцелеть.
— Давай швырнем? — Байрам вытащил лимонку.
— Ты что, свихнулся?! За лимонку они нас убьют! — отрубил Анзор. — Да и не спасет!
— Скоро грунт? Грунт скоро? — побелевшими губами спрашивал Гуга.
— Скоро, скоро… Лишь бы шлагбаум был открыт!
«Какой еще шлагбаум?» — ужаснулся Ладо. И тотчас Байрам крикнул:
— Открыт, открыт! Вот теперь, зёма, чуть-чуть тормози, не то передок разнесет к едрене фене!
Опять послышалось клацание тормозов. Ствол шлагбаума смотрел в небо. Дальше — густейший мрак. И тут грянули выстрелы. Что-то шваркнуло по крыше.
— Ложись! — заорал Байрам, и машина, подпрыгнув на рельсах переезда, понеслась по грунтовой. — Ложись!
«Витьки» полезли под сиденья.
Ударил еще выстрел. Зазвенело заднее стекло, осколки посыпались внутрь. И тут Ладо, не успевший понять, что за ветер завихрился в машине, случайно заметил, что галогены отстают. Он вжался в угол и зачарованно следил, как желтые глаза отстают все больше и больше. Зрелище еще прекраснее, чем вид открытого шлагбаума…
Менты остались за переездом, на грунтовку не пошли. Точки галогенов вдруг разом исчезли.
— Испугались, твари, в лес нос совать! — торжествующе захохотал Байрам.
— Всэ! — закричали «витьки», отряхиваясь от стекол, которыми были густо обсыпаны.
— Гони, гони, еще не все! Может, они просто отключили фары. Куда ведет эта дорога? — беспокоился Анзор.
— В село Нартан. Там речка, но ее сейчас не переехать, — ответил Байрам, вытирая пот. — Лучше загнать тачку в лес и переждать. Менты или плюнули, уехали, или потушили свет и крадутся следом. По-любому лучше в лесу пересидеть!
Машина, переваливаясь с боку на бок, съехала в лес и стала трястись между деревьями. Кардан скрипел, глушитель бился о кочки. Наконец, Гуга выключил мотор, несколько мгновений сидел молча, не двигаясь, потом с трудом вылез из машины и лег ничком на землю.
После тряски, завываний мотора, погони и грохота выстрелов тишина оказалась упоительной. Где-то подавали голос лягушки, посвистывали ночные птицы, земля была прохладной, пахучей…
— Знобит, дайте что-нибудь накинуть, — пробормотал Гуга.
— Жизнь нам спас! — Байрам снял свой ватник и укрыл им Гугу. — Водила ты — первый сорт!
Все разом заговорили: хвалили водилу, Байрама, друг друга, выясняли какие-то детали, осматривали осколки заднего парприза, искали пули, кто-то даже пожалел о выкинутом пакете, но его застыдили:
— Дурак! О чем жалеет! Вот она, конопля! Из-за нее на срок идти?
Мацанку, однако, никто во время погони не выбросил, держали до последнего, и «витьки», спровоцированные Байрамом, отдали Гуге половину своего запаса, который, впрочем, тут же перекочевал в тряпочку Анзора.
— Ну, братаны, заколотим по случаю спасения! — провозгласил Байрам.
Настроение у всех было горячечное. Ладо сидел, как во сне, словно заново родившись и не зная еще, где он и что с ним.
И вдруг все разом увидели, как вдалеке, во тьме, зажглись точки фар…
— Менты! Ложись! Не шевелись! — скомандовал Байрам.
Все уткнулись в землю. Ладо вжался в траву. И волна настоящего страха понесла его. Он ощутил полную обреченность, которая сейчас была ощутима куда сильней, чем в отчаянной тряске машины. Он прижался ухом к земле и слушал, как приближается тяжкое, вязкое скрипение шин о гравий — будто огромный гад полз по щебню…
Вот скрежет совсем рядом… Слышно, как машина переваливается в колее, как вылетают камешки из-под колес. «Неужели мы так близко от дороги?» — подумалось Ладо. Раз близко — значит, увидят машину… Раз увидят, значит… «Встать! Руки на затылок!»
Но мерзкий звук стал отдаляться и постепенно затих. Вернулась тишина.
— Куда они дальше поедут? — шепотом спросил Анзор, не поднимая головы.
— Доедут до речки, а потом повернут назад — куда еще? Не думаю, чтоб лес начали чесать или через речку переезжать… Вот настырные твари!.. Надо загнать машину поглубже. Дай ключи, я поведу!
И Байрам повел машину в глубь леса, лавируя между деревьями. Все, пригнувшись, побежали за машиной, как пехота за танком, и бежали до тех пор, пока не оказались среди больших стволов. Дальше ехать было невозможно.
— Теперь сделаем так — факты спрячем, а руки вымоем бензином. Если что — отдыхаем в лесу, и точка… — сказал Анзор.
— Да, отдыхаем! Они не такие рогатые, что номера нашего не знают! Или разбитый парприз не увидят? — возразил Байрам.
— Ну и что?.. Скажем — испугались, погнали… Номера у нас грязью замазаны. Главное — спрятать факты. Есть шланг, чтоб бензин из бака выкачать, руки смыть? Хорошо, что в бак не попали — на воздух взлетели бы… Да еще с твоей лимонкой! — заметил Анзор, принимая канистру.
Байрам не ответил. Нашли шланг и начали счищать бензином остатки коросты с ладоней.
— Главное — спрятать факты! — твердил Анзор. — Отдыхали в лесу — и точка, оближите нам яйца. Посидим до рассвета, там увидим. Надо только послушать — поедут они обратно или нет… Все факты в одном месте держать надо.
Мне сдайте.
Ладо и Гуге было нечего сдавать, а другие на эту реплику не среагировали.



26

Солико Долидзе в замешательстве спешил в Цхнети. Дела на фабрике принимали угрожающий оборот: ревизоры отказались от денег, подобрались вплотную к опасным документам, счетам и ведомостям. Его держали все время взаперти в кабинете фабрики, как в тюрьме: приносили еду и питье, водили в туалет, пока все не опечатали и не описали. Только сейчас удалось вырваться на вечер, а с утра — все с начала.
Элизбар Дмитриевич играл в карты на веранде. Узнав от прислуги, что пришел Долидзе, бросил игру и направился в комнаты. Долидзе, облизывая сухие губы, поведал о том, что ревизоры не взяли денег. Сослались на то, что им строго-настрого запретили брать взятки.
— Запретили, ты смотри! Перестройка, значит… — усмехнулся Элизбар Дмитриевич. — От такой перестройки суммы будут только расти, попомни мое слово!..
— Требуют все ведомости за прошлые годы, — сообщил Долидзе.
— За прошлые? Это что еще за новости? — нахмурился Элизбар Дмитриевич.
— Да вот так. Все бумаги хотят, все… Два дня сидят, все опечатали, меня не выпускали…
— Варвары! Во всем! — ломая сигарету в пепельнице и приглаживая бобрик волос, проворчал Элизбар Дмитриевич. — Страна воров и дикарей! Варвария… Деньги не берут, видите ли… Взятку собрали?
— Пол-лимона, как обычно: я, главный инженер, бухгалтер и главный технолог, — быстро и угодливо ответил Долидзе.
— Кликни всех — местком, завскладами, начальника охраны, технологов, завцехами, — пусть найдут еще столько же. А дальше мое дело, я отдам… Новая проблема — денег не берут… Вот паскуды! Просто больше хотят! Кто именно им запретил брать, не сказали?
— Якобы из ЦК запретили… Слушай, Элизбар, а если попросить самого?.. — И Долидзе возвел глаза.
— Большого Чина? Да ты что! У него самого дела плохи — сидит комиссия из партконтроля. Его лучше сейчас не беспокоить. Ты пока попытайся узнать, кто конкретно дал им распоряжение денег не брать. Прямо как у Гоголя!
— Хорошо… Там есть один молодой ревизор, очень, видно, жадный. Еще не успел нахапать. Говорит прямо, что взял бы с удовольствием, но боится. У него выпытаю. Ну, мне пора, они меня выпустили на пару часов.
— Кстати, ты вору в Узбекистан звонил, предупредил? — вспомнил Элизбар Дмитриевич.
— Как я мог позвонить? Я успел только телеграмму послать, что человек приедет. А звонить… Ты пойми — О-Б-Х-С-С!.. Ревизоры кабинет опечатали и два дня в моем присутствии все описывали! Еду через окно передавали, в туалет чуть не в наручниках водили! А у дверей два остолопа в форме торчат!
— Когда еще телеграмма туда дойдет?!.. И дойдет ли?.. Значит, Паико не предупрежден? Как же так?! — покачал головой Элизбар Дмитриевич. — Там ведь черт те что может случиться, если он не в курсе… Начнется резня!.. Э-э, плевать, гори оно огнем! Собери деньги — и ладно! — Он встал с дивана и направился к картам.
«Проклятые, все им нипочем! — в душе выругался Долидзе, осторожно, почти на цыпочках пробираясь к выходу под жужжание спокойных голосов картежников. — Все рушится, а они знай себе целыми днями в покер режутся, лимонад со льдом пьют и малолеткам задницы лижут!»
Когда он был уже во дворе, Элизбар Дмитриевич окликнул его с веранды:
— Солико, нет у тебя хорошего сантехника?
— Сантехника? Нет, а что? — удивился Долидзе.
— Бачок в санузле протекает. Черт бы побрал эту жизнь — сантехника найти невозможно!
Солико нахмурился: «Сантехника ему подавай! Тут тюрьма светит, а он о санузлах думает!..»
Но портить сейчас отношения с Элизбаром было не с руки, поэтому крикнул из ворот:
— Элико, я сейчас на Дезертирку заскочить должен — сегодня день рождения дочери, могу прислать какого-нибудь сантехника, они, кажется, там собираются…
— Пришли, будь добр.
Изнывая в пробках, двигаясь черепашьим шагом, Долидзе обдумывал слова Элизбара о том, что надо собрать «еще столько же»… Легко сказать… Это — полмиллиона! А если не смогут? Или не пожелают?.. Хотя если хотят жить — соберут, куда денутся? Все понимают, что рты инспекторам можно заткнуть лишь деньгами — иначе сидеть всем на нарах за групповое хищение и расхищение…
«А если ревизоры не возьмут?» — в который раз с ужасом спрашивал себя Долидзе. До этого предела его мысли еще докатывались, но дальше не шли, ибо дальше — страх, темнота, пропасть… В тюрьме Долидзе не сидел, и поэтому представлял себе ее как медвежью яму в зоопарке, где бродят голодные хищники…
«Будь проклята эта перестройка! — с остервенением сжимал он руль, сигналя и ругаясь сквозь открытые окна с другими водителями. — Все только дорожает! Какая разница, кто в Доме Правительства заправляет? Эти уйдут — другие придут, и будут жрать вдвое больше, брать втридорога, драть в три шеи… Эти хоть под масками коммунистов, а новые какими окажутся?..»
На подъездах к Дезертирке пробки превратились в заторы. Перемешавшись, как костяшки домино, машины сигналили и гудели на разные клаксоны. Долидзе плюнул бы на базар и уехал, если бы мог сдвинуться с места. Сизые газы стоящих машин окутывали площадь возле стадиона.
Какой-то молодчик нахально лез вперед, нещадно сигналил и чуть не протаранил машину Долидзе своей новой «Волгой». Солико сцепился с ним. Они облили друг друга бранью, огрели матом, но до рукопашной дело не дошло: молодчик углядел зазор в машинах и нагло попер в него, Долидзе пристроился следом и ехал за нахалом, пока дорогу ему не перекрыл грузовик.
Кое-как добравшись до базара, он поспешил по рядам. Икру, балык, сыр, курицу — что там еще просила купить жена?.. Через полчаса, нагруженный, он с трудом спустился по мокрым ступеням на первый этаж — за соленьями и арбузом. Возле будок с дешевой одеждой и обувью, кустарной грамзаписью и всякой мелочью он поскользнулся и с размаха налетел на стоящего у магазина молодого человека.
— Эй, карлсон, глаза у тебя в заднице? — злобно оттолкнул Солико тот самый молодчик, который таранил его в пробке.
— Ты, сопляк, окоротись, а не то в могиле тебе лежать! — не остался Долидзе в долгу, но наглец, буркнув:
— Чеши отсюда, коротконожка брюхатая! — лениво ушел в магазин, где и уселся в своем директорском закутке.
Это был Бати. Последние несколько дней он чувствовал себя отвратительно, без конца опохмелялся, а до этого позорно напился с Наной в рыбном ресторане. Что произошло дальше — не помнил. Очнулся ночью на полу, голый.
В квартире никого, только подмигивал видеомагнитофон, на диване валялась куски рваной материи, а по полу были рассыпаны бусы… Жаль, упустил девчонку!.. Теперь ее не воротить… Жаль… Ну да черт с ней, мал о ли таких!..
Больше всего его угнетало, что Нугзар и Сатана, ограбив по его наколу квартиру дяди, дали ему, вместо положенной трети, несколько бирюлек — и все. Вот подонки!.. Кинули, короче. Он рассчитывал на большие деньги, думал решить свои проблемы, а получил шиш, ерунду на постном масле… Дядя, бедный, умер в больнице… Черт его дернул припереться в тот день в город!.. Что ему надо было? Сидел бы в Боржоми или Цхалтубо, или где он там отпивался! Так нет, в город ему именно в этот день и час приспичило! Не приехал бы — загорал бы сейчас в Израиле, куда уже давно перевел главные деньги и где вполне мог бы обойтись без всего спрятанного в квартире… А сейчас?.. Плохо дело!..
Когда в закуток шумно ввалился грузный майор, а за ним — плечистый парень в зеркальных очках, Бати опешил.
— Встать! Угрозыск! — негромко произнес майор и махнул красной книжкой. — Руки на затылок! Стоять смирно! Капитан, арестовать!
Капитан рывком сдернул Бати со стула.
— Я? Почему? В чем дело? — пролепетал Бати в смятении.
— Позвать понятых! — приказал майор, ничего не отвечая.
Капитан, выглянув наружу, жестом выманил из скобяного ларька напротив двух неказистых продавцов в фартуках. Войдя, они испуганно прижались к стене.
— Вы — понятые при обыске, ясно? Начинай! — махнул рукой майор, сев на стул, где раньше сидел Бати. — Хотя подожди… Может, он добровольно выдаст нам драгоценности, оружие, наркотики?
— Драгоценности? Наркотики? — побледнел Бати. Только сейчас до него дошло, что это угрозыск, менты, собаки!
— Да. Где все это у тебя? — уставился на него майор.
— Ничего нету…
— Ключи от сейфа? — навис над ним капитан. Бати дрожащими руками полез в ящик.
— Из карманов все на стол, — коротко приказал майор и стал внимательно перебирать удостоверение, зажигалку, ключи от машины, чей-то безымянный номер телефона (который сразу был отложен в сторону), бумажки, жвачки. Обыскивая Бати, Мака нащупал в его нагрудном кармане кольцо с аметистом, хмыкнул.
— Краденое, небось?.. Где украл? — и, не слушая лепетанья Бати, заботливо положил кольцо на безымянный телефонный номер, а потом, взяв ключи, отпер сейф и извлек оттуда поочередно шприц, пачку денег и несколько колец.
— А это где взял? А? — грозно вопросил майор, ткнув пухлым пальцем в кольца и отодвигая шприц.
Бати совсем смешался:
— Не мое это… Деньги магазинные. А шприцем алоэ колол.
— Ты смотри, все они алоэ делают, за здоровьем следят! — усмехнулся Мака, а майор, переворачивая карандашом кольца, спросил:
— Чьи это кольца? Почему у тебя в сейфе лежат? Где ты их слямзил, ворюга?
— Это… просили продать… — прошептал Бати, проклиная себя за оплошность.
— Кто?
— Один человек…
— Я тебе покажу одного человека! Я тебе не одного, а много человек покажу! В тюрьмах и зонах их, как песка в пустыне! — пригрозил ему майор. — Все это ворованное, я уверен! — важно добавил он, не ожидая такой удачи: ведь проколы и шприцы — это одно, а непонятные кольца в сейфе — совсем другое! Пришел брать морфиниста, а наткнулся на вора или убийцу. Даже опиум ему подбрасывать не нужно — фактов хватает. Да и шприц имеется, эксперты узнают, какое такое алоэ этим шприцем ширяли…
Майор достал бланк и стал оформлять протокол обыска. Оба продавца испуганно смотрели в земляной пол, помалкивая. Мака отверткой шарил за плинтусами.
— Смотрите внимательно! — велел майор понятым. — Видите все это?
— Видим, видим, батоно милиция… — горестно кивали продавцы.
— Что это? — поднимал майор платком шприц.
— Это… это… чем это делают… плохие вещи… батоно милиция… шприц… такое… — боязливо промолвили те.
— А это? — поддевал майор карандашом кольца.
— Это… это… на пальце носят… да, кольца… кольца, да…
— А это что? — торжествующе выпрямился Мака и ткнул в лицо Бати пару патронов, припасенных в кабинете майора для верности. — От «Макарова».
— Пять лет обеспечено, подонок! — начал нагреваться майор. Фактов было предостаточно, чтобы перейти к угрозам и ругани. — Ну-ка, покажи вены!
Ошарашенный патронами, которых тут никогда не водилось, Бати закатал рукава. Майор просветленно улыбнулся:
— В городе лекарства нет — а он так плотно сидит! Где лекарство берешь, поделись! Да-а-а, — тянул майор, внося в протокол все обнаруженное. — Вот уже лет на пять-шесть и набежало…
— Раз патрон тут — значит, и оружие где-нибудь недалеко, — предположил Мака. — Где пушка?
— В чем я обвиняюсь? — побледнев, спросил Бати.
— Вот нахал, еще спрашивает! Ты за кого нас принимаешь, подлец? — вспылил майор, разводя руками и приглашая понятых полюбоваться этим наглым типом. — Тут на десять лет натикало, а он не понимает, в чем его обвиняют! Если б не в чем обвинять, мы бы на твою паршивую Дезертирку не приехали! Вот, все ботинки грязью заляпаны. — И майор высоко поднял ногу. — В общем, пошли. Разговаривать будем у Гвенцадзе! — И майор властно указал ошалевшим продавцам, где подписывать протокол.
— У министра? — тупо повторил Бати, съеживаясь от этого имени.
— Обязательно. Он все знает. Ждет. Меня, майора, лично послал тебя арестовать… Знает, что ты за птица… Пошли. — Майор, с трудом вылезая из-за стола, спрятал в карман протокол обыска, который продавцы подписали, не читая.
Мака, собрав в бумажный пакет со стола все, что там было, взял Бати за локоть и повел его из магазина. Майор пыхтел следом под испуганными взглядами торговок. В машине он сказал:
— Ты, оказывается, не только морфинист, но и бандит. Сядешь в камеру с самыми отпетыми — уж я позабочусь, чтоб они тебе задницу порвали. Патроны у него!
— Какой я бандит? — промямлил Бати, у которого давно уже похолодели руки и рябило в глазах. — У меня не было никаких патронов… Я стрелять не умею…
Майор не ответил, зловеще покачал головой и приказал шоферу «канарейки»:
— Давай на Веру, на улицу Казбекскую, где у него хата!
Услышав это, Бати одеревенел и замолк. О том, что у него есть хата на Вере, знали немногие. Раз это известно — то все, конец… Может, угрозыск взял Нугзара и Сатану, а те его заложили… А что еще?.. Ширка?.. Наркота?.. Наркоманы настучали?..
Войдя в старый дворик с балкончиками и лестничками, провожаемые любопытными бликами соседей, они втроем поднялись на второй этаж.
— Зови понятых! — приказал майор.
Когда пришли две толстые соседки, майор объяснил им, в чем дело, указал, где сесть, и начал осматривать комнату. Мака принялся методично ворошить постель, заглядывать под матрас, перетряхивать журналы, шарить под диваном и за шкафами.
Майор вынул очередной бланк. Из шкафа, из-под простынь Мака извлек две видеокассеты, сунул одну из них в магнитофон, и вот уже под ойканье соседок на экране зашевелились руки, груди, члены, ягодицы.
— Порнография! — радостно провозгласил майор. — Еще статья, и немалая. Магнитофон конфискован. Гремишь на всю катушку. Кто ходит к нему сюда — проститутки, морфинисты, педики? — обернулся он к соседкам.
Те ответили:
— Никто не ходит. Мы никого не видели.
— Как это не видели? — хмуро уставился на них майор. — У вас что, глаз нету? Слепые? Как это в таком дворе вы можете чего-нибудь не знать? — повысил он голос. — Да вам известно, кто ночью сколько раз в уборную оправляться ходит!
— Ничего нам не известно! — проговорила более смелая старуха. — Он хороший мальчик, вежливый, воспитанный, в детстве на танцы ходил…
— На танцы, говоришь? — зловеще улыбнулся майор. — Да, у нас так: половина народа танцует, а другая — поет. Потому и живем хорошо. Бездельники, лишь бы за столом глотки драть да по хатам морфий делать! Только террором всех держать можно, как Сталин, Иосэб Бессарионович, делал! Ничего, и без ваших показаний обойдемся. На суде встретимся, где вы ответите за дачу ложных показаний!
Из кухоньки показался Мака с тазиком, на котором виднелись коричневые разводы.
— Химию варили! Или еще какую гадость.
— Молодец, Мака! А то этот гусь все переживал, что шприц его мы нашли, а лекарства нету!.. Вот и лекарство, — ласково обратился майор к Бати, а соседкам сказал: — Ну, как вам ваш танцор нравится?
— Уйме, уйме! — запричитали обе.
А Бати безразлично кивал, впотьмах шаря в обрывках мыслей и не отыскивая их концов и начал.
— Ладно, поехали, — наконец сказал майор, поднимаясь и указывая на спортивную сумку. — Складывай все туда.
Видеомагнитофон, кассеты. Вон тот «Шарп» тоже. Все ворованное, краденое. Все конфисковано. Тазик с героином не забудь. Бери сумку, — приказал он Бати. — Ты, Мака — телевизор! А факты дайте мне. Дотащим как-нибудь до машины…
Оглянувшись, он убедился, что конфисковывать больше нечего.
— Подпишитесь!
Соседки подписались.
— Квартира опечатана, — объявил в заключение майор, подождал, пока все выйдут, и кое-как приладил к дверной ручке бумажку с печатью.
Молча доехали до отделения. Там майор первым делом отправил арестованного в подвал, отпустил домой Маку, послал шофера за едой. А сам запер кабинет, снял китель, расстегнул рубашку, включил вентилятор, достал из холодильника пиво, водрузил телевизор на стол, подключил к нему видео и сунул одну из порнокассет — теперь можно расслабиться после удачной операции.



27

Очнувшись, Пилия был не в силах пошевелиться. Одеревенелое тело закоченело. Скосив глаза, он разглядел, что лежит на пыльной земле в полутьме сарая и опутан толстой веревкой. Снаружи доносились тихие голоса и треск огня.
Скрипнула дверь, вошли Убайдулла, за ним еще кто-то… Что-то сказали… Над ним наклонились, крепко ухватили за веревки и грубо, как барана, поволокли по земле. Он крикнул, но мгновенно получил башмаком по лицу и только тут до конца осознал, что связан и обезоружен.
Пока его тащили волоком в глубину сада, к костру, он вспомнил, где он и что с ним. Камни впивались в тело, щеку жгла пыльная земля. Подволокли к огню. Толстый рябой Убайдулла злобно проговорил:
— Ну, ментовски морды! Чичас зуба выбьим, рука-нога ломаем, уши режем! — Говоря это, он деловито раскладывал вокруг себя какие-то железки.
От огня поднялся молодой хилый узбек. Пилия в ужасе увидел, как он с вожделением поднял с земли лом. Паико сидел по другую сторону костра. Перед ним на земле валялась распотрошенная сумка Пилии.
— Ты что, брат, спятил? — спросил у него тихо Пилия.
Внутри все высохло от какого-то яда, которым его опоили.
Паико поднял красные глаза и потряс в воздухе удостоверением:
— Это что?
— Удостоверение…
— Значит, ты мент? Пес? Сука? Цветной?
Пилия молчал. Убайдулла пробормотал несколько фраз по-узбекски. Паико продолжал:
— Как ты тут оказался?
— Меня прислали, я же говорил.
— Кто, менты?
— Какие менты?
— А кто?
Пилия с трудом соображал, что ответить. Тогда Убайдулла буркнул что-то вроде: «Аллабисмала!» и плашмя ударил его ладонью по лицу. Молодой узбек с ломом начал обходить костер, как бы примериваясь, куда нанести удар. Паико настороженно молчал.
— Успокой этих скотов, — сказал ему Пилия, чувствуя, как из носа сочится кровь. Голова раскалывалась от боли.
— Ты пса погана! — вновь обрушил на него кулак Убайдулла.
Молодой узбек стоял в ногах Пилии. Тот видел его крысиную мордочку и лом, дрожащий в руках.
— Все чисто, Паико, поверь! Дай объяснить! — собрав силы, сказал Пилия в приливе ненависти и страха.
— Откуда ты? Кто послал тебя? Почему прятал ментовскую ксиву? А это что? — взвизгнул Паико, потрясая в воздухе бланками и пистолетом.
— Чичас он говорит, аллабисмала! Дай лома! — Убайдулла жестом потребовал у молодого лом.
Тот не хотел отдавать, но Убайдулла рыкнул, и тот, нехотя отдав ему железку, вернулся на свое место. Убайдулла концом лома больно ткнул Пилию в бок.
— Как ты, цветной, оказался здесь, в чистом месте? — уставился на него Паико. — Почему прятал книжку, дуру, ордера? Кто ты и зачем явился?
— Я не успел. И знаю немного. Тебе собирались позвонить! Не торопись, не делай ошибки! Пойми, я просто не успел объяснить…
— Как это так? Чай выпить успел, опиум схватить успел, а главного не сказал?
Убайдулла сунул острие лома в костер и начал его нагревать:
— Чичас уши дыра делать…
Пилия в замешательстве пытался собраться с мыслями. Должны ведь были звонить! Не позвонили? А может, это ловушка? И Большой Чин решил таким образом избавиться от него? Но за что, ради чего, почему?..
— Послушай, поговорим спокойно! Без этих дел. Убить всегда успеете…
— Хе, — усмехнулся Паико. — А ты сам людей убиваешь без пыток? Или как?
— Я никого никогда не мучил, у меня другая работа. Я в Минюсте работаю…
— Знать ничего не хочу! Чтоб все ваше отродье передохло! Хорошо, поговорим, перед смертью полезно поговорить, — вдруг согласился Паико и забросил в рот кусочек опиума.
Убайдулла старательно ворочал ломом в углях, ворча.
— Тебе должны были позвонить, из Тбилиси, — начал Пилия.
— Кто?
— Не знаю точно.
— Как, и этого не знаешь? — удивился Паико, а Убайдулла со словами:
— Собак, крутит-вертит! — вдруг вынул лом из костра и приложил его к ноге Пилии.
Задымилась материя, пошел запах жженого мяса. Пилия взвыл.
— Он тебя пока только предупреждает, чтобы парашу не нес. А когда начнет пытать, так ломом будет глаза выжигать, а ножом яйца крошить. Они, узбеки, в этом деле молодцы, без нервов… — сказал Паико. — Так что лучше правду говорить.
— Неужели ты думаешь, что я приехал сюда по милицейскому заданию? Один? Прилетел из Тбилиси сюда, в Узбекистан, чтобы вас брать? В одиночку?! Вас всех? — почти кричал Пилия. — Ты в своем уме?
— А кто вас знает, псов? Может, ты такой наглый? Или пришел понюхать? Мало ли что… Кто тебя послал сюда? Кто дал накол? В чем ты должен был помочь?
Пилия назвал фамилию Большого Чина — больше ничего он сообщить не мог.
— Это кто, генерал ваш?
— Нет, большой человек…
— Как, ты сказал, его фамилия?
Пилия повторил. Паико задумался. Вроде он слышал когда-то от Долидзе эту фамилию…
— Он вызвал меня и сказал, чтобы я поехал по этому адресу и помог тебе вывезти чемодан с опиумом. И добавил, что этот чемодан — его. Вот и все. Да, сказал еще, что тебе позвонят, предупредят… А я в юстиции работаю, в кадрах, потому у меня ментовская ксива. Думал, оформим как задержание — легче товар везти… Ни один мент не прилепится…
Паико закурил сигарету. Вообще-то он просил дядю помочь, но чтобы мент, капитан?.. Странно. С другой стороны, в словах мента была логика. А то, что менты на все способны — Паико не сомневался: за деньги мать родную продадут. С третьей стороны, если этого мента похоронить тут — может выйти нехорошая история… Пилия обрадовался: Паико опять что-то сказал узбекам. Те обиженно замолчали. Убайдулла бросил лом.
— А для чего тебе эти пустые ксивы? — вновь подозрительно переспросил Паико.
— Ордера? Я же сказал: так товар везти легче. Если что — я тебя поймал, арестовал и везу в Грузию. Оформим как надо.
— Этого еще не хватало! — пробурчал Паико, но, опять уловив в словах Пилии возможную правду, решил: — Ладно, я сам позвоню в Тбилиси дяде, завтра же утром пойду на почту и позвоню. Но если ты солгал — они закопают тебя вот здесь, в саду!
«А если я вырвусь — сам всех закопаю!» — с яростью подумал Пилия, мучаясь от унижения и ожога, и отозвался:
— Позвони. Убить всегда успеешь. И скажи, чтобы развязали.
Убайдулла что-то тихо сказал по-узбекски Паико. Тот возразил. Убайдулла опять что-то проворчал, со злостью начав копаться ломом в костре. Завязался спор. Убайдулла возмущался, указывая то на Пилию, то на сад, то на дом, то бил себя по плечам, то разводил руками. «Погоны!..» — понял Пилия. Паико, подняв руку, отвечал. Наконец он соизволил перевести:
— Он говорит, что отсюда еще ни один цветной живым не уходил… Вон лопаты уже принесли.
— Это ты виноват. Вместо того чтобы поговорить по-человечески, разобраться, такое делаешь! Меня потому и прислали, что так безопаснее: кто мента арестует? Ордера для этого взял — если что, я тебя везу в Тбилиси! Я на задании, никто не придерется! — твердил, как автомат, Пилия.
— Почему раньше молчал? — в который раз ощерился Паико.
— Мы же земляки, братья, что ты в самом деле! — продолжал Пилия.
— Заткнись! Черви твои земляки, гниды твои братья! Мент не может быть моим братом! Вот они, узбеки-братья, а ты кто? Пес! Я в зоне клятву давал…
— Клятвы? Кончилось то время! — не удержался Пилия. — Не делай глупостей, позвони в Тбилиси и все узнай! Хуже чтоб не было…
— Узнаю, не сомневайся. А ты лежи до утра.
— Развяжи меня.
— Нет, — отрезал Паико.
Убайдулла все это время смотрел то на Пилию, то на Паико.
— Слушай, а ты не думаешь о том, что будет, когда все выяснится? — собрался с силами Пилия.
— А что будет, когда все выяснится? — насмешливо уставился красными глазками Паико. — Ничего не будет. Каждый поступил бы так же. И ты в первую очередь. Спасибо скажи, что не порешили тебя сразу, до утра ждем.
В конце концов Пилию оттащили в сарай. Привалившись к щелям, он слышал ранние крики петухов, квохтанье кур, надсадный собачий лай. В голове — полный сумбур. «Всех перебью!» — в ярости думал Пилия, вспоминая костер и мерзкие прыщавые хари узбеков. Без оружия он был как без рук.
Катаясь в забытьи по земле, в жажде от проклятого зелья, которым его опоили, проклиная все на свете и готовясь к смерти, он вспоминал тех, кого сам ловил, бил и пытал. И поклялся себе, что если останется жив, то никого в жизни пальцем не тронет. «Бог, прости и помилуй меня! Помоги, если можешь! — по-ребячески шептал он, первый раз в своей жизни всей душой воистину желая, чтобы Бог был, услышал и помог. — Если останусь жив — никого пальцем не трону, уйду из милиции, буду жить тихо, молиться каждый день, свечки ставить!»
Но Пилия знал, что будет убит. Его била мелкая дрожь ужаса, потом он каменел в поту. Силы ушли. Кости размякли. Плоть распалась в прах. Ничего, кроме сквозняка смерти. Ни сил, ни мыслей… Вдруг стало безумно жаль — не себя, а всего, что есть на земле и чего он больше не увидит, если умрет: деревья, реки, солнце, улицы, машины, лица жены и дочери, мебель, собаки и птицы, небо… Все это будет жить, а его не будет…
Потом мысли и чувства Пилии, сделав круг по небу, возвращались на землю, и вспыхивала надежда: а вдруг Паико удостоверится в его словах и освободит его?.. Нет, вряд ли… И он опять со всей отчетливостью вспоминал угрозы Убайдуллы, и вожделение на прыщавой мордочке узбека, и свое бессилие, беспомощность связанного барана. И опять клялся Богу в том, что если выйдет живым из этой переделки, то не будет никому делать зла, хотя на задворках души маячила яростная мысль о мести мучителям.
И Бог не оставил его: рано утром кишлачный почтальон, резвый пожилой узбек на ржавом велосипеде, привез телеграмму от Долидзе: «Человек послан, ждите».
Теперь Пилия сидел в двухместном купе поезда «Андижан — Москва» напротив спящего Паико, пил зеленый чай. Под койкой покоился объемистый чемодан неказистого вида, перевязанный веревками. Пилия глотал холодный чай, поглядывая на Паико, и дожидался ночи.
Поезд шел через Казахстан. За окном одна и та же картина — бескрайние коричневые степи, серые поля, опять степи, деревеньки с редкими станциями, где по перронам ходили бабы в кирзовых сапогах и в голос матерились. Пилия поглядывал на Паико. Что-то словно просилось наружу, но он сдерживался, пил чай, ел холодную курицу, смотрел в окно и ждал ночи.
Ему не нравились жесткие редкие волоски на куриной ножке, но Пилия все равно кусал ее, стараясь не смотреть на Паико. Хотя глаза сами собой останавливались на спящем воре. Решение было принято еще там, в сарае. От Паико надо избавиться. «А как же клятвы перед Богом?» — вспоминалось ему, но он одергивал себя: клятва действует после Паико. Да и одним подонком меньше — разве Богу не лучше? И успокаивал себя тем, что Паико — мразь, которую надо убрать. Да и кому нужен свидетель, знающий о тридцати килограммах опиума? Никому! Жаль, оружие пришлось подарить Убайдулле «за беспокойство», иначе не выпускали. Ничего, и без пушки можно обойтись, есть способы…
Ровно в три ночи Пилия тихо поднялся с койки, проверил, заперта ли дверь, украдкой вытащил из сумки веревку — кусок той, которой был связан (он сумел отрезать и спрятать его, когда обматывали чемодан). Некоторое время смотрел на спящего, что-то прикидывая. Потом, ринувшись на него, одним резким движением обмотал веревку вокруг тонкой шеи и начал тянуть ее изо всех сил в разные стороны.
Что-то неистовое словно вырвалось из него помимо его воли. Паико дергался, как от щекотки. Пилия ногой наступил на один конец веревки, а руками стал тянуть за другой. Лицо Паико налилось кровью, и показалось, что оно сейчас с треском лопнет, как кровяной пузырь, и обдаст Пилию кровью.
Но тут он услышал хруст и сразу почувствовал, как тело обмякло. Не в силах остановиться, Пилия все тянул и тянул, и ему чудилось, что не он тянет веревку, а она тянет его руки, не отпускает, держит намертво… Наконец до него дошло, что все кончено…
Тогда он бросил веревку на труп и дрожащими руками стал открывать окно. Ветер заметался по купе. Пилия бегло обыскал тело, забрал из кармана кусок опиума. Сорвал с шеи трупа веревку и вышвырнул ее в окно. Потом принялся поднимать тело. Тут ему показалось, что в коридоре кто-то топчется возле купе. Оставив труп, замер, прильнул к двери. Нет, померещилось… Скинув со стола снедь, Пилия принялся втаскивать труп на стол, а потом протискивать его в наполовину открытое окно. Еще несколько секунд — и Паико, стукнув его по лбу ботинком, вывалился наружу. Пилия услышал треск придорожных кустов, испугался и стал поспешно закрывать окно. Но оно не поддавалось.
В купе метался ветер, неестественно завывая. Пилии чудилось, что он слышит какие-то слова, слоги, проклятия.
Он не знал, что делать. Рвал заевшую раму. Затем лег на койку и начал снизу ногами толкать окно вверх. Тут взгляд его упал на сумку Паико. Он бегло просмотрел содержимое и стал вышвыривать за окно все из сумки, а потом кинул и саму сумку, тоже громко затрещавшую в кустах. И вновь занялся окном. Наконец, оно со скрежетом поддалось, а Пилия полетел вниз и ударился головой о полку. Придя в себя, прислушался. В коридоре было тихо. Тогда он потушил свет и затаился, проглотив кусочек опиума.
До утра Пилия лежал в трансе, чутко прислушиваясь к звукам, идущим из-за двери, и иногда поглядывая в темноте на свои руки, которые будто вспоминали то, что они сделали. Странно — он с закрытыми глазами смотрел на свои руки — и видел их! Так же, не открывая глаз, он мог видеть и купе, и черную дыру динамика в потолке, и зловещий блеск шарниров, когда мимо проскакивали огни встречняков… «Не первое, но последнее… Не первое, но последнее…» — вертелось в пустой голове.
Под утро Пилия не выдержал, вытащил чемодан, распутал веревку и открыл его. Тридцать брикетов опиума завернуты в целлофан, плотно уложены и хитро пригнаны, пересыпаны урюком и покрыты слоем чернослива. Он съел один урюк, закрыл и запер чемодан, сунул его на место, а веревку выбросил в окно, потому что вид у Пилии был не деревенский, а только деревенские обматывают чемоданы веревками. Теперь его беспокоила высадка из вагона. В Саратове надо пересесть на другой поезд, идущий в сторону Черного моря.
Утром, заплатив за чай, Пилия вышел на перрон, не забыв забрать билеты у проводницы, которой он вскользь бросил, что его спутник высадился раньше и она может продать их купе до Москвы, что очень обрадовало ее, и она даже помогла Пилии выгрузить чемодан, приговаривая:
— Уф-ф-ф!.. Что, золото везешь, красавчик?..
— Лук. Лук. Много лука, — вспомнил он самсу и словоохотливого шофера.
С трудом подняв чемодан («правда, как бомба…»), Пилия нашел кассы и с помощью удостоверения (которое милостиво оставил Убайдулла), взял без очереди билет до Краснодара. Надо было ждать несколько часов. Потом еще одна пересадка — до Сочи, а там — еще одна, уже до Тбилиси. Народу в зале оказалось полно.
Он не понес чемодан в камеру хранения, прекрасно зная, что если и ловят на вокзалах — так возле камер хранения, а свернул к ресторану, сдал чемодан в гардероб, кинув пятерку швейцару, начавшему ныть, что багаж принимать запрещено.
— Я быстро, папаша, только поем чего-нибудь. — Надо было запить таблетки горячим чаем.
— Лады, — согласился швейцар и стал, кряхтя, стаскивать чемодан со стойки. — Ну и тяжеленный… Камни там?.. И сумку давай, спрячу. Денежку еще одну не забудь, за опасность…
— За какую опасность? — Пилию резануло это слово.
— Как же, дирехтур обходы делает… что да чего… чтоб не нарушали…
Поколебавшись, он отдал и сумку, кинув на стойку мятую пятерку.
Не отвечая на ласковые взоры изношенной официантки с дряблой индюшачьей шеей, заказал чай и шницель, быстро управился. Официантка, принимая деньги, предлагала еще кофе и постель — «если переночевать негде». Пилия вежливо отказался («лучше под забором, чем с такой образиной»).
Когда он вышел из ресторана, швейцара за стойкой не оказалось. Он перегнулся за стойку — ни чемодана, ни сумки!.. Кровь ударила в голову. Обретя сразу множество глаз и ушей, Пилия, как локатор, повернулся вокруг своей оси и увидел три пути: один — в ресторан, второй — к выходу, откуда пришел, и третий — по коридору. Он ринулся по коридору.
Это было непонятное место со множеством табличек. Он даже не услышал, а почувствовал за одной из дверей шевеление. Рванул ее, распахнул. Перед ним стоял швейцар.
— Чемодан! — кинулся к нему Пилия.
— Какой чемодан, чегой? — заквохтал швейцар, подслеповато щурясь.
Пилия схватил его мертвой хваткой за горло.
— Где чемодан? — прошептал он, зажав старческий кадык и ощущая запах пота от затхлого кителя.
Швейцар замахал руками. Пилия отпустил его. Старик зашелся в кашле.
— Чтоб тебе провалится, ироду! — выдохнул он. — Я и не разглядел… Тут твой чемодан, будь он проклят! Уборщица сигнал дала, что дирехтур обход делает, я и решил стащить в каптерку.
— Я тебе покажу каптерку! Где вещи?
— Вон, у тумбочки.
Подхватив чемодан и сумку, Пилия бегом спустился в зал ожидания и плюхнулся возле светловолосой женщины. Сидел несколько минут, остывая после шока, но ничего не получалось. Он попытался взять себя в руки. Неимоверно хотелось курить, но Пилия боялся покинуть чемодан или привлечь внимание.
Зал задыхался от жары. Где-то под потолком противно шлепали лопасти вентилятора. Напротив дико, как лошадь, всхрапывала слоноподобная старуха. Язык ее багровым обрубком свисал изо рта. Старуха мощно, надрывно дышала во сне, и мухи обильно ползали по ее лицу, пропадая в глубоких морщинах.
Пилия обреченно покачал головой — нелегкий путь ожидал его в это отпускное время… Женщина словно в ответ мило улыбнулась. Он тоже выдавил гримасную улыбку и решил немного поговорить с ней, памятуя о том, что сам во время рейдов меньше всего обращал внимание на флиртующие парочки. Выяснилось, что женщину зовут Ланда, она из Риги, а это ее дочь, Нарита. Они завели разговор, который постепенно стал даже немного занимать его, хотя Пилия ни на секунду не забывал о чемодане. Вдруг женщина сказала:
— Смотрите, что это там? — и показала взглядом в глубину зала.
— Где? — вскинул глаза Пилия и увидел, как наискосок от него, метрах в тридцати, двое милиционеров проверяют документы.
Один — лейтенант цыплячьего вида, другой — помоложе и покрепче, сержант. Было видно даже издалека, что им доставляет большое удовольствие бесцеремонно ходить среди уставших людей, требовать документы и нагонять страх. Вот они грубо потрясли за плечо спящего мужичка, жестами потребовали паспорт, а потом молодой сержант властно указал куда-то на пол. Мужичок полез вниз, и по его движениям стало ясно, что он открывает сумку или чемодан. Милиционеры глянули косо и пошли дальше.
— Что это они? — в замешательстве спросил Пилия у Ланды.
— Проверяют, — ответила она. — Убийств много, грабежей. Может, ищут кого…
— Патруль, — добавила дочь. — Ненавижу русских. Хуже немцев!
«Этого еще не хватало!» — подумал Пилия, воочию представив себе, что может случиться, если они откроют чемодан. И опять мысленно обратился к Богу: в секунду мелькнуло что-то неуловимое, какой-то клубящийся свет — ударил, ожег, осветил, отпустил…
Он всем корпусом повернулся к женщинам — в них он сейчас почуял единственное свое спасение.
Вот милиционеры ближе… Еще у кого-то попросили документы, указали на багаж: «Открыть!»
— Псы проклятые! — в сердцах произнес Пилия и стал что-то говорить Ланде, отчего та засмеялась.
Что он говорил — он не знал: говорилось само собой. Пилия только был уверен, что надо заставить ее улыбаться. Тогда со стороны будет видно, что женщина с ним в милом контакте и никакие проверки их не беспокоят. Ловят тех, кто нервничает и мечется. Она охотно смеялась. Пилия не смотрел в сторону милиционеров, но краем глаза фиксировал, что они тщательно прочесывают зал.
Вот они подошли вплотную… Лейтенант мигнул младшему на небритого моряка, а по Пилии прошелся малоприветливым взглядом.
«Какой он огромный!» — со страхом подумал Пилия про чемодан, который, казалось, сам вылез прямо к сапогам лейтенанта. Он хотел ногой задвинуть чемодан глубже под скамью, но удержался от этой глупости.
Сержант затряс моряка.
— Пьяный, что ли? — предположил лейтенант. Сержант принюхался:
— Не. Дрыхнет. Гражданин, здесь спать нельзя!
— Почему нельзя? — вдруг удивилась Ланда. — Здесь ведь зал ожидания! И отчего не поспать, если поезда на сутки опаздывают?
Пилия испугался, как бы ее вопрос не рассердил лейтенанта.
— А что, правильно — храпят, мешают! — льстиво поддакнул он, указывая на старуху. — Разве красиво? Антисанитария!
Старуха дышала во сне, как загнанная лошадь. Мухи беспрепятственно заползали в пещеру открытого щербатого рта.
— Да уж… — покачал головой лейтенант. — Видок…
Сержант в это время проверил документы у заспанного моряка и теперь не знал, что делать. Лейтенант, что-то вспомнив, вытащил из кармана какую-то фотографию и засверлил взглядом Пилию, потом подозрительно спросил:
— Вы… вместе, что ли? — и неопределенно повел головой в сторону женщин.
Пилия молча полукивнул.
— Далеко едем? — ни к кому не обращаясь, спросил лейтенант, переводя глаза с Пилии на женщину.
— В Ригу, — ответила та.
Пилия опять качнул головой. Лейтенант спрятал фотокарточку и мизинцем показал на чемодан:
— Ваш?
Пилия в третий раз качнул головой, но неопределенно, как в школе, когда спрашивают с места: «Знаешь урок?» — и неизвестно, что отвечать: знаешь — иди к доске, не знаешь — вот тебе двойка!..
— А в чем, собственно, дело? Мы что-нибудь нарушили? — спросила с неприязнью Нарита.
В этот момент в буфете что-то грохнулось на пол, рассыпалось. Несколько голосов одновременно вскрикнули и всплеснулись в брани. Лейтенант повернул голову.
— Что там такое? — спросил он, видимо, привыкший тотчас выкладывать все свои немногочисленные мысли.
Пилия, как кукла, тоже повернул голову и повторил за лейтенантом:
— Что там такое? Драка? — Добавил с испугом.
— Да нет, упало что-то, — успокоил всех лейтенант, но сам, высоко переступая через вещи, двинулся на шум. Сержант поспешил за ним, придерживая фуражку и на ходу будя спящих пассажиров за плечи:
— Эй, не спать! Тут спать нельзя! Проснитесь!
— Ненавижу русских! — снова прошептала девушка, с презрением глядя на цыплячью фигуру лейтенанта. — Ну какое им дело, кто, куда и с кем едет, где и когда спит? Все им надо знать, все запрещать! Только бы прицепиться!
А Пилия, глядя в спины милиционеров и будто сдуваясь, подумал о том, как, оказывается, сильно его ненавидели и боялись те, кого он ловил…
— Хмурый, серый, вечно голодный, угодливый, жалкий и пьяный народ без будущего! — прошипела Ланда.
— Особенно кавказских не любят, — машинально отозвался Пилия, а она добавила:
— Завидуют. Всем завидуют, не только кавказским… «Не то плохо, что у меня корова сдохла, а то, что у соседа жива…» Такое правило жизни, ничего не поделаешь, от монголо-татар осталось…
— Посмотрите за вещами, я отойду покурить… — попросил Пилия, чувствуя, что его мутит, а в голове меркнет от волнения.
— Конечно, конечно, — кивнули обе. — Мы никуда не денемся. Наш поезд еще через пять часов.



28

С путевками решилось просто и быстро — Лялечка принесла две книжки, паспорта с туристическими визами и сообщила, что сама поехать не сможет, на работе не отпускают. Приятели отправились, по совету Лялечки, за сувенирной дребеденью, потом — на Кузнечный рынок за отравой «на дорожку», хотя Лялечка предупредила, что все, что им нужно, в Голландии продается свободно и повсюду, но они, конечно, не поверили. Сатана отмахнулся от такой нелепости и решил «для ясности» наведаться в привычное место, к татарам.
Его вид всегда производил на рыночных барыг сильное впечатление — кто прятался, кто, наоборот, льстил и льнул, обещая принести все самое лучшее. «Так, десять чеков ханки, двадцать пачек от кашля, пять листов нок-сирона», — деловито, как в ресторане, заказывал Сатана, и татары, засовывая деньги в ушанки и по-собачьи угодливо улыбаясь, бросались исполнять приказания. Сатана шел за ними по длинным питерским проходным и пытался выследить, где у них что запрятано. Но татары были хитры и опытны, использовали сквозные ходы, прятались, исчезали… Сатана ни с чем возвращался к чайной, куда вскоре приносилась в рукавах, папахах или носках отрава.
— Как все это через таможню тащить? — возник ночью разговор.
Действительно, всего набиралось много — наган, финка, деньги, валюта, наркотики — словом, все пункты декларации по списку.
— Сделаем так, — Нугзар показал на оружие. — Это оставим Тите… Для чего нам там дура и финка? Тесаки в любом хозяйственном купим, если понадобится… Это, — он указал на кольца и цепочки, — спрячем среди дешевых сувениров. Таблетки переложим в другие упаковки — «анальгин», «валидол». Чеки с ханкой сунем в подметки. А валюту надо нести на себе, в кармане.
— А ну обыщут? — спросил Сатана. — Может, тоже в чемодан? Или сюда, как обычно? — И Сатана сунул доллары в трусы.
— Ты же не чифирь в зону несешь! — поморщился Нугзар. — До яиц они тоже добраться могут. Кайф в чемодан кинуть надо. А чемодан сдать в багаж. Рискнем.
— А чемодан на чье имя запишем? — поинтересовался Сатана, хватаясь за клок.
— Кинем орел или решку.
Закрутив клок винтом и засопев, Сатана, однако, смолчал, хотя и помнил, что в этой игре Нугзару обычно выпадало то, что он заказывал.
Все было спрятано, поделено, утаено. Только об одном умолчал Нугзар — о невзрачной марке, найденной у гинеколога. Ее он случайно обнаружил на дне пакета, куда были свалены цацки из квартиры гинеколога. Сатана о ней вообще не знал. Нугзар тоже ничего не говорил, думая про себя: «Раз старик спрятал, значит, чего-то стоит! Пусть лежит на черный день! — Он слышал, что за границей идут такие вещи, на которые тут плюнешь, всякая ерунда — марки, монеты, блюдечки, чашечки… — Чем черт не шутит!..» Марка явно старая. Нугзар спрятал ее в одну из открытых сигаретных пачек, между серебряной фольгой и картоном, а пачку кинул в сумку, пометив ногтем.
Утром Тите отвез их в Пулково. Они послонялись по аэропорту. Нугзар позвонил жене, но никто не ответил. Нашли свою стойку регистрации и тургруппу, к которой были приписаны. Наконец, двинулись через таможню.
Оба в первый раз проходили через заграничный кордон, но после того, что творилось в зонах, таможня показалась им игрушкой. Правда, толстый офицер с наглыми глазами, проверявший Нугзара, придрался к тому, что у того не внесены в декларацию какие-то тридцать рублей, и заставил переписывать, пристально следя при этом за его лицом, но Нугзар сделал все четко. Конечно, его волновали погоны, какие-то неприятные двери, объективы наблюдения, шипящие рации офицеров, непонятные аппараты, экраны, но он взял себя в руки и миновал барьер.
У Сатаны спросили, где его группа, с кем он едет, он начал озираться, но сразу увидел своих и радостно указал на них:
— Вот они! — а за барьером сразу подошел к группе, где было несколько сослуживиц Лялечки, и пристроился к ним с шутками и прибаутками. В новом костюме он держался очень вальяжно, а в самолете, когда подали обед, распустил узел галстука, проглотил четыре порции гуляша, выпил полбутылки виски, после чего спросил: «А что на третье?» — накручивая при этом клок волос на свой мощный палец.
В амстердамском аэропорту «Схипол» приятели сразу окунулись в новую атмосферу — никто не метался с тюками и коробками, не орал и не суетился. Все чисто, красиво, залито светом. Люди спокойно беседовали, катя перед собой багажные тележки, и Сатане пришлось потрудиться, чтобы сообразить, как едет и как тормозит эта умная серебристая машинка.
Вокруг звучала непонятная речь. Окатывало какими-то новыми, необычными звуками и запахами. Таможенники только улыбались и ловко щелкали печатями. Друзья вышли вместе со всеми за стеклянную перегородку.
— Как все ярко! — невольно произнес Нугзар.
Громадное табло мелодично щелкало над головами, где-то играла тихая музыка, люди пили кофе у столиков. В одном месте приятели, спеша за своей группой, наткнулись на темноволосых автоматчиков.
— «Тель-Авив», — прочел Нугзар на табличке название рейса. — Охрана!
— Ясное дело, жидня страхуется, — отозвался Сатана.
Нугзар внимательно изучал надписи на английском языке. Он, оказывается, еще кое-что помнил с детства, когда мама упорно водила его на частные уроки. Да и в зонах ему не раз попадались учебники английского языка, которые от нечего делать прочитывались от корки до корки.
— Вон, «Прокат машин», смотри! — указал он Сатане на стойку, где мило улыбалась светлая головка с бантом.
— Как так? Приканал — и с бухты-барахты взял? — вытаращился Сатана, недоверчиво качая головой. Пальцы его не отпускали злосчастный клок, который в виде рога высился над шишковатым лбом. Сатана, заметив, что ни на клок, ни на него самого никто не обращает внимания, крутил волосы с полным удовольствием. — Одеты как, мама! — восхищался он, наблюдая за индусами в хламидах и скандинавками в мини-юбках.
— Как хотят — так и одеты! — отозвался Нугзар.
Они вслед за группой спустились куда-то вниз и сели в поезд, причем Сатана попытался втащить туда и тележку, но ему вежливо объяснили, что этого не надо делать, и он не без сожаления оставил ее у дверей.
— Коммунизм! — восхитился он, усаживаясь в первое попавшееся кресло, но Нугзар указал на табличку с перечеркнутой трубкой: «Для некурящих» — и Сатана послушно перебрался в другое купе. Поезд понес их через пригороды.
— То ли метро, то ли поезд, — удивлялся Сатана, рассматривая многочисленные кнопки и защелки. Английского он, конечно, не знал.
Друзья жадно прильнули к окнам. Очень разные строения плыли перед глазами. Серебристые махины заводов с огромными знаками фирм. Высотные дома со стеклами в целую стену. Маленькие, будто игрушечные, домики с розами и бассейнчиками. Перекрестки, на которых разъезжались разноцветные машины, — ни одна не повторяла другую. Тут и рекламные щиты, и мигающий неон, и виллы в зелени, а в небе летел самолетик, за которым тянулся какой-то шлейф. Вначале Нугзару показалось, что это дым, и самолет горит, но, приглядевшись, он различил, что это длинный кусок материи, на котором что-то написано.
— Что это? Что он тащит за собой? — спросил он у девушек из их группы, щебетавших неподалеку. — Не могу разобрать.
— «Бог среди нас», — ответили ему.
— Слышал? — сказал он Сатане. — Господь с нами!
И перекрестился. Он впитывал впечатления, которые, казалось, вытесняют все прошлое. Он думал, что знает жизнь, а оказывается, и не видел ее вовсе. Общительные девушки уже освоились и бойко чесали по-английски.
— Как шпарят! — с завистью сказал Сатана. — Эх, говорила мне в детстве учительница — учись! Подмолот тут можно выпить или как?
Сатана полез в чемодан, нашел там таблетки и стал раскрывать пачку под столом, рискуя привлечь внимание спутников по купе — длинного голландца с сигарой и негритянки в необъятных шортах.
— Иди лучше в туалет, — посоветовал ему Нугзар.
Сатана дернулся, но высыпал таблетки на стол, косясь на попутчиков. Ничего особенного, лишь голландец искоса зыркнул из-под очков да негритянка прошлась по Сатане равнодушным взглядом.
— Эвропа! — сказал Сатана, заглатывая таблетки без воды и поднимая большой палец. — Эвропа — гуд!
— Вери гуд! — склонил голову голландец.
Тут в проеме дверей показалась фигура в мундире, за ней еще одна. Сатана поперхнулся и, прикрыв лапой полстола, испуганно перевел взгляд с контролеров на Нугзара:
— Псы? Менты?
— Нет, билеты проверяют. Не дергайся! Видишь, всем до фени!
Контролеры вежливо улыбались и весело щелкали своими шипчиками:
— Плииз!.. Сэнкю!.. Плииз!.. Сэнкю!..
Поезд подходил к Амстердаму. Горели витрины, фонарики, гирлянды, плафоны, рекламы. Световые шрифты бегали по зданиям.
— Что, праздник у них какой? — поинтересовался Сатана, расправившись с таблетками.
Нугзар, глядя в окно, усмехнулся:
— Да нет, не думаю. Обычный день. Наконец они увидели каналы.
— Как в Ленинграде! — воскликнул Сатана. Вдруг все закопошились и стали снимать вещи.
— Видно, приехали, — сказал Сатана, тоже застегивая змейку на сумке, когда-то принадлежавшей замученному гинекологу. Вопреки правилам, он оставил ее у себя, посчитав счастливой.
— Амстердам! — возбужденно сообщили девушки из группы. — Центральный вокзал! Приехали!
Поезд прогрохотал под чугунными мощными сводами. Никто не давился и никуда не лез. Все спокойно покинули вагоны. Тележек тут почему-то не было, и Сатана проворчал: «Говорил, надо взять с собой!». Друзья подхватили вещи, помогли вылезти девушкам и, слившись с людским потоком, направились к выходу. Надо было пройти пару улиц до отеля «Кабул», где зарезервированы номера для всей группы.
Они вышли на небольшую площадь перед вокзалом. Сатана восхищенно застыл. Нугзар тоже полез за сигаретами.
— Ты сколько раз из зоны выходил? — спросил он у Сатаны.
— Три. С малолеткой — четыре.
— Считай, в пятый выходишь!
Их вначале охватило волнами звуков, потом дошло изображение. На площади что-то происходило. Слева человек десять полуголых негров танцевали под удары большого гонга — по нему с размаху бил палкой желтый пигмей в чалме, горланя что-то без слов. В толпе крутились негритята с банками, полными мелочи. Дальше играла рок-группка (динамик и ударник — в кузове грузовичка). За машиной торчал разноцветный лоток, где молодая женщина с татуированной щекой ловко делала бутерброды с рыбой. Там же — палатки, увешанные всеми флагами мира. Бил свет, и сверкало стекло бутылок.
В середине площади сидели, лежали, целовались, что-то продавали и покупали, играли на гитарах, бродили, смеялись, смотрели, спали люди всех цветов. Стояла огромная, украшенная тюльпанами шарманка, на ней ходили в менуэте фигуры метровых дам и кавалеров, а ручку крутил старик во фраке с цветком в петличке. Прохожие кидали ему мелочь в цилиндр. Если кинуть бумажку — шарманка начинала играть мелодии битлов, а дамы переходили на шейк.
У перил на коврах и циновках — горы сувениров, а каждый торговец — сам как сувенир: его можно долго-долго рассматривать. Джинсы, волосы, татуировки, очки, банджо, рюкзаки, спальные мешки, гитары, матрасы, спины, ягодицы, голуби, сосиски, пивные банки, дети, там-тамы, мячи, шарики…
Вдоль площади тянулся канал. Чугунная изгородь курчавилась от привязанных к ней велосипедов. Вековые деревья тоже опутаны цепями, на которых цепенеют велосипеды. Дальше мост переходил в улицу. Вся она похожа на яркую горящую ленту, а среди трамваев и велосипедов медленно ползли разнообразные автомобили.
— Вот это да! — вырвалось у Сатаны, а Нугзар, толкнув его в бок, указал на площадь:
— Смотри, они все что-то заделывают!
Действительно, многие, сидя, стоя или склоняясь, крутили самокрутки, что-то ворошили, пересыпали, поджигали на фольге. Сатана восхищенно потянул носом. И тут перед ним возник худющий негр:
— Хероин? Хаш? Грае? Кока? Крэк?
— Морфий, — ответил ему Нугзар.
— Морфий? — переспросил негр и развел руками. — Ноу морфий!
— Очень жаль, тогда иди, — сказал ему Нугзар, а Сатана дернулся следом:
— Куда ты его отпускаешь? Это же барыга!.. У него есть кайф!.. Кинуть надо!
— Этих барыг вон сколько, — засмеялся Нугзар, указывая на негров с косицами, которые возле моста предлагали прохожим свой товар. — А ты не верил Лялечке!
— Мы в раю, Нугзар! — прошептал пораженный Сатана, глядя, как кто-то спокойно покупает пакетики, и тут же, у парапета, стоят два величественных полицейских с гвоздиками в петлицах и дымят ароматными трубками.
— Нет, Сатана, мы не в раю, а на земле! Просто мы опоздали к празднику, — процедил Нугзар с горечью. — Очень опоздали!
— Ничего, поезд еще тут, наверстаем! — сквозь зубы проворчал Сатана, подхватывая багаж и направляясь за группой.
И они пошли сквозь людей. И люди улыбались им. Вначале это настораживало, но дальше нравилось все больше и больше — хотелось тоже улыбаться в ответ, и скоро оба шли с идиотскими улыбками, вертя головами в разные стороны и впитывая новые запахи, цвета, звуки.
Потом они очутились в маленьких улочках, где воздух, казалось, нагрет светом витрин. Из распахнутых настежь дверей неслась музыка, исходили вкусные запахи, и главное, всюду были люди, которые спокойно беседовали, смеялись, ели, пили кофе и пиво. И лица у всех — приветливые и достойные.
«Это другой мир!» — подумал Нугзар и ужаснулся, представив себе, сколько лет он провел в грязи и злобе. Он возбужденно смотрел во все глаза, но по привычке старался скрыть то, что творилось в душе. А Сатана заглядывал во все кафе, вскидывал руки, крича:
— Синг-синг! Лац-луц! Ореро!
Эти неизвестные звуки были, однако, всем понятны, потому что из дверей смеялись и выкрикивали в ответ что-то смешное.
Когда приятели наткнулись на витрину порномагазина, Нугзар остановился:
— Смотри!
Сатана с удивлением приник к стеклу. Резиновые и заводные члены, розовые вагины, гирлянды презервативов, какие-то наборы, надувные куклы, цепи, браслеты, кассеты, многочисленные мази, коробочки, скляночки, открытки, карты, пояса, лифчики, бичи, плетки, трусы…
— Ну и ну! — отдуваясь, почесал он в затылке, а Нугзар рассмеялся от души:
— А ты говоришь — все женщины твои! Понял теперь, друг, что к чему?
И Сатана, пристыжено замолкнув, продолжал рассматривать экспонаты. Да, видно, тут у всех все есть и никто ни в чем не нуждается. Особое его внимание привлек конский член, паривший под потолком, как дирижабль.
— Это кому же, мама? — удивился он восхищенно.
— Найдутся любительницы. Или любители… А вот от нее я бы не отказался! — Нугзар указывал на резиновую китаяночку, вспомнив бурятку из ресторана, скинутую с колен.
— Ее бы в зону!.. В щепки б разъебли! — подтвердил Сатана.
Вскоре они, поспешая за группой, пришли к цели. Отель «Кабул» принял их гостеприимно. Все чинно расселись в холле, где пахло не то цветами, не то духами. Оливковый портье щелкал на компьютере и что-то напевал.
— Приехали, — сказал Сатана, когда портье, любезно осклабившись, зазвенел протянутыми ключами. — Хип-хоп! Синг-синг! Орера!..



29

Через несколько дней после неудачного «сеанса любви» Коке позвонил доходяга и в панике сообщил, что родители раньше времени возвратились из отпуска и надо срочно найти пристанище для Катьки и Гюль. Они уже полдня сидят на чердаке, куда он их успел вывести, случайно увидев из окна своего восьмого этажа, как у подъезда выгружаются из такси его загорелые родичи. Что делать?.. Кока позвонил всеведающему соседу Нукри, у которого, помнится, была где-то хата, оставшаяся от бабушки. Тот не возражал.
Девок поселили в эту аскетическую хату, служившую обычным местом всяких пьяных блядок. Хата находилась в Сабуртало, в военном городке, в окружении офицеров и прапорщиков, которые часто жаловались в милицию на шум, визги и дикую музыку — у Нукри стоял старый магнитофон, включенный в древнюю радиолу, которая могла или шептать, или орать на полную мощь сталинского динамика. Ясно, что орала она чаще, чем шептала. На счастье соседей, магнитофон часто портился, и кто-то вечно ковырялся в нем, пытаясь починить бобинное чудище.
И вот на хате собралось несколько человек. На столе стояла трехлитровая банка чачи, купленная около метро (в магазинах выпивки не было, шла борьба с пьянством, приходилось хватать с рук что попало). Катька и Гюль готовились к сеансу. Кока, доходяга, Нукри и косолапый толстяк Дэви сидели кто где, понурые и квелые. Чачу запивать было нечем — воды нет. Холодильник не работал. Кроме горячего арбуза, лежавшего на балконном пекле несколько суток, закусывать тоже нечем. Нукри лениво копался в магнитофоне.
Парни с отвращением глотали горячую горечь и без всякого интереса поглядывали на дверь, из-за которой сочились перестук каблучков, шелест одежды и женские голоса. Водка отдавала ацетоном, жгла желудок. Все злило и раздражало. А главное — никакого кайфа, чтобы смягчить, смазать, «отполировать» чачу. Кока и Дэви все время цеплялись словами, хотя давно знали друг друга: Дэви иронически намекал на какую-то французскую любовь, которой Кока якобы обучился в Париже, а Кока проезжался по поводу пивного брюха Дэви и его жирных брылястых щек.
Трехлитровый баллон пустел на удивление быстро. От скуки рыхлый и румяный Дэви начал подкидывать на столе коробку спичек — встанет стоймя или ляжет плашмя?.. Подкидывал он ее ногтем, с края стола, и щелчки громко капали всем на нервы. Кто-то попросил перестать. Кто-то что-то ответил. Кто-то чего-то не расслышал…
И вдруг вспыхнула пьяная беспричинная драка. Поток необъяснимой ярости обуял всех. Обломки стульев, разбитые лица, крики, ругань, визги, стоны… Звон битой посуды… Грохот падающего шкафа… Они в бешеном озверении дрались до тех пор, пока комната не начала заполняться голубыми форменными рубашками.
Милиция стала стаскивать приятелей вниз, в «воронок». Но, взбесившись от водки, они продолжали драться в коридоре, в прихожей, на лестнице, цеплялись за перила, отбивались руками и ногами. Плевались и поносили ментов тяжелым матом.
Наконец, их сволокли вниз, привезли в отделение, закинули в общую камеру, начали выводить по одному и избивать. Тогда они попритихли. Девятый вал водки прошел, наступил отлив. Друзья постепенно начали осознавать, где они. Кто-то сказал, что Катьку и Гюль тоже арестовали и теперь вкруговую пускают в арсенале. И правда — прислушавшись, можно было уловить, как клацает железная дверь, кто-то шушукается, смеется и шаркает. Арестованные опять подняли шум и гам. Тогда обозленные милиционеры, заправляя на ходу рубашки в штаны, пинками зашвырнули их в «воронок» и повезли в вытрезвитель.
В вытрезвителе на всех сразу нацепили смирительные рубахи и привязали к койкам, предварительно забрав из карманов все, чем побрезговала милиция. Дэви требовал прокурора. Ему надавали по морде, что вызвало новый шквал гвалта. Но в смирительных рубашках не попрыгаешь. Бедолаги постепенно сникли и вырубились.
Главный сюрприз ожидал их утром. Продрав глаза, с ломотой в телах и головах, избитые, на диком похмелье, они узнали, что против них заведено уголовное дело и никто вытрезвителя покинуть не смеет — сейчас приедет милиция и заберет их. Куда?.. Почему?.. Какое дело?.. Какая милиция?.. Что такое?..
— Как что?.. Эх вы, дурачки!.. — поднимал палец косоглазый ласковый дежурный, похожий на босховскую крысу в фуражке. — Мы-то вас отпустим — зачем вы нужны? Но там, у ментов, — он хлопал себя по плечам, — на вас большой зуб. — И он начал перечислять, заглядывая в папку: — Морду сержанту разбили?.. Погоны с него сорвали, плевались?.. Ругались, матерились, угрожали?.. Другому сержанту поларбуза на котелок надели?.. Мебелью швырялись?.. Посуду колошматили?.. Вот и выходит: хулиганство, сопротивление, оскорбление при исполнении, тяжкие телесные, нападение и, главное, отягчающая пьянка… Да тут лет на семь без разговора натикало!.. Вот телефон, звоните куда хотите, да побыстрее, через пять минут за вами приедут.
Но никто никуда позвонить не успел: по двору уже грохотал «воронок», и хмурые милиционеры, не отвечая на панические расспросы, повезли всех в отделение, где выяснилось, что дело открыто только на Коку и Дэви, как на особо буйных. Нукри и доходяге отвесили по незлой оплеухе, велев убираться и через неделю принести по тысяче рублей. А Коку и Дэви отправили писать показания.
В кабинете капитан Макашвили первым делом осмотрел их вены, ничего не нашел:
— Я вижу, вы ребята неплохие. Мне жаль вас — статьи до десяти лет тянут, шутка ли?.. Вы вели себя нагло. За такое надо платить штраф.
— Сколько? — с надеждой спросили они.
— Посмотрим. В принципе, дело закрыть можно. Но вот как быть с вытрезвителем?
— Что? — изумились задержанные. — С вытрезвителем? А как с ним быть?
— Вы забыли, какое сейчас время?.. — прищурился капитан. — Сейчас легче закрыть дело у нас, чем у них. Горбачев, будь он проклят! Борьба с пьянством — не слышали?
По его словам выходило, что день в горкоме партии начинается с оглашения ежедневной сводки из вытрезвителя, которую привозит курьер на спецтранспорте, как госдрагоценность, и передает с рук на руки первому секретарю, лично и чуть ли не под расписку. Всех замеченных в пьянстве тут же снимают с работы. Коке терять нечего, но Дэви, парторг издательства, только начал делать карьеру, и случившееся может ему существенно помешать.
Макашвили внимательно следил за лицами арестованных, потом предложил:
— Бегите сейчас за деньгами, езжайте в вытрезвитель, дайте там бабки и просите, чтобы в сводку не вносили.
У нас в сводке вы пока официально не проведены, я подождать могу. Все равно майора Майсурадзе сегодня нет.
Правда, сержант Исраэлян, которому вы чуть руку не вывихнули, очень на вас зол. У сержанта Гарибова лицо разбито. Ухо, кажется, надорвано…
— Это все мы успели сделать?.. Вдвоем?.. — удрученно спросили они (вчера — враги, сегодня — друзья и подельники).
— Да уж не знаю. Тут написано, что вы…
— А где девочки? — вдруг вспомнил Дэви.
— Где они могут быть?.. В вендиспансере, на обследовании… Не теряйте времени, езжайте в вытрезвиловку и там делайте дело, а то поздно будет! — захлопнул капитан пока еще тощую папку.
Несчастные поймали такси, объяснили шоферу, в чем дело, и, не переставая теперь уже в три голоса материть чачу, милицию и Горбачева, помчались на работу к отцу Дэви. Как назло, тот уехал с какими-то гостями во Мцхету. Тогда они попросили у секретарши денег, схватили, что было в кассе, и поспешили в вытрезвитель, где выяснилось самое страшное — сводка рано утром ушла в горком.
— И что вы там ночью надиктовали, ослы?.. Один-парторг!.. Другой — строитель, архитектор!.. Вы сдурели?.. Лучше бы сказали — мясник и слесарь! Полотер и дворник! Говносос и хуечист!.. Что с вас тогда взять? Ясно, без водки такая работа не идет, штраф дадут — и все. А тут?.. Ах, ты строитель, архитектор, парторг? Пожалуйте бриться, чтоб другим неповадно было!.. Не знаете, какое сейчас время, газет не читаете?.. Тоже мне Давиды Строители нашлись!.. — смеялась ласковая крыса-дежурный в преддверии завтрака.
На столе уже исходило паром харчо из соседней забегаловки, под столом подмигивала бутылка конфискованной паленой «Столичной», а за загородкой томилась очередная пьяная шлюха, готовая на все за глоток любого алкоголя.
— Мы думали, надо посолиднее… — мялись приятели.
— Вот и будет вам солидно! Загремите под фанфары стопроцент! Я-то что?.. Я бы с удовольствием, кому бабки не нужны? Но сводка уже ушла, я за ней не полечу… Бегите в горком!
Легко сказать — бегите в горком!.. Выхода нет: надо подключать бабушку Коки, у которой была сестра, обожаемая в народе великая актриса. Бабушка не любила беспокоить ее по пустякам, но Кока из телефона-автомата сбивчиво сообщил, что они справляли в ресторане день рождения, какие-то хулиганы пристали к ним, и Коке пришлось подраться, защищая честь любимой девушки. Бабушка похвалила его за рыцарство и перезвонила сестре. Та оказалась дома и велела, чтоб драчуны ехали к ней.
Открыв им дверь, бабушка-актриса сперва крепко расцеловала Коку, потом так же крепко отхлестала его по щекам, потом опять поцеловала, порылась в записной книжке, позвонила своему давнему почитателю, Большому Чину, и о чем-то тихо с ним поговорила. Повесив трубку, она отвесила Коке очередную нежную пощечину и приказала:
— Возьмите паспорта и езжайте в ЦК. Там на пропускной будут ваши фамилии. Идите к нему, он все уладит.
А ты, негодяй и мерзавец, вместо того, чтобы Шекспира читать, с потаскухами водку пьешь… — Новая ласковая оплеуха и новый поцелуй. — Убирайся с глаз моих! Изверг! Ты и так своей матери сердце разорвал, негодяй!.. И ты, и твой отец-бродяга!
Они впрыгнули в ожидавшее такси, заехали за паспортами и, запыхавшись, вбежали из городского жаркого бедлама в прохладную благодать ЦК. Лощеный корректный дежурный с удивлением перепроверил документы и впустил в святая святых, где было тихо и прохладно, как в чистилище.
Большой Чин сразу приступил к делу: позвонил в горком и выяснил, что сводку как раз обсуждают на планерке.
— Положение серьезное, — поверх трубки сказал он парням, а в трубку приказал соединить его с секретарем горкома, как только тот появится у себя в кабинете.
Драчуны сидели, виновато осматриваясь, а он задавал короткие вопросы:
— Что пили?.. У кого пили?.. Где живет?.. Какие девочки?.. Кто позвонил в милицию?.. Кто с кем дрался?.. — Ответы он записывал на отдельных листочках.
Приятели без утайки рассказали все: девочки московские, Катька и Гюль, пили чачу без закуски, и никто особо не дрался, шкаф сам упал, а соседи, сволочи, сразу позвонили в милицию. Узнав, что это случилось в военном городке, заселенном русскими прапорщиками и офицерами, Большой Чин на секунду задумался.
— Значит, сами пьют — а нам нельзя?.. — Помолчал еще. Вдруг его осенило: — Песни пели?
— Не успели, — признались они.
— Пели, пели, какой же стол без песен? — усмехнулся Большой Чин. — Как не пели?.. Пели. Традиции надо чтить. Хоровое пение — наше нетленное достояние!
Тут его связали с секретарем горкома. После любезных осведомлении, как дела у Баграта Семеновича, как здоровье Отара Доментьича и какой вкусный торт был на юбилее у Тинатин Наполеоновны, Большой Чин пояснил, что звонит по поводу недоразумения с его племянником. Суть глупого дела такова: была вечеринка, ребята пели застольные песни — «какой же праздник без песен?» — соседи вызвали милицию, а та отправила детей в вытрезвитель.
— Кстати, дом этот стоит в военном городке, где живет сам знаешь кто… Им, очевидно, не нравятся наши традиции!.. Уже поступало много сигналов… Надо бы заняться этим повнимательнее, назрело… Между прочим, вино — наша историческая гордость, но ты же знаешь, какое мародерство сейчас с виноградниками?! Хорошего вина нет, что прикажешь пить?.. Вот и лакают разную гадость, а потом в больницы попадают. Таковы результаты политблизорукости! — с нажимом подытожил он и между делом попросил вычеркнуть сорванцов из сводки. — Ты меня очень обяжешь… Все остальное улажу сам… Спасибо… Заранее благодарен… Да, в среду увидимся… На корте?.. Или на партактиве у Шалвы Джумберовича?.. Кстати, в четверг похороны бедного Ираклия. Да, да, страшно… Вот так живет человек и не знает, что его завтра ждет и где кирпич на голову свалится…
Парни тоже активно и льстиво закивали головами, молча поддакивая — действительно, кто знает, что будет завтра?.. Вот и они: собрались время провести — и на тебе, вытрезвиловка, конвой, срок, тюрьма, сума!
Теперь оставалась милиция. Большой Чин подмигнул им, взял трубку другого телефона, отщелкал номер и, шутливо отрапортовав товарищу министру МВД, что на его фронте все в порядке (назвав его при этом «либер партай-геноссе»), коротко поведал о случившейся нелепице — тут уже не упоминалось о вытрезвителе, в ход пошли только день рождения и волшебное застольное пение, вызвавшее недовольство грубых жителей военного городка.
Министр рыкнул в ответ, чтобы эти певцы приехали к нему, он хочет на них посмотреть. Большой Чин пожал плечами, нахмурил брови и спросил, как поживает Бадури Терентьич и не родила ли невестка Ушанги Ароновича.
— Мы не хотим туда ехать! — испугались приятели, когда разговор был окончен.
— Да уж понимаю — кому к этому палачу на бойню своими ногами идти хочется?.. — развел руками их спаситель. — Да что делать?.. Нагадили — умейте подчищать. Не мог же я ему сказать — нет, они не придут, не желают?.. Думаю, он все уладит…
— Ауф-ф-ф!.. А если не уладит?.. — выдохнул Дэви. — Десять лет сидеть?..
А Кока весь сжался от ужаса — вот она, тюрьма: вместо Парижа — нары, вместо баров и баб — громилы и гроб!
— Я думаю, что до столь суровых санкций не дойдет, — засмеялся Большой Чин. — Езжайте к нему, он вас не съест!
Потом он подписал пропуска и невзначай попросил оставить телефон девочек — с ними он хочет разобраться отдельно. А драчунам напоследок приказал держать язык за зубами и всякую дрянь не пить — горбачевский маразм долго не продлится, но пока опасно, сами понимать должны, не маленькие.
Управление МВД было в районе Дигоми. В здании — жарко и пусто, лишь время от времени из одних дверей выходят пузатые жлобы с папками в руках и с пистолетами подмышками. Кивая друг другу и сверля парней неприятными взглядами, входят в другие двери. Где-то стучат на машинке. Тянет сигаретным дымом и кофе.
— Собачье царство! — прошептал Дэви с ненавистью. — Логово.
— Псиная конура! — шепотом ответил Кока.
Тут из-за массивной двери появился холеный тип в штатском, похожий на бульдога, и коротким жестом велел им войти.
Министр сидел в кресле, опустив массивную голову, и косолапыми ручищами что-то ворочал на столе под лампой. Присмотревшись, они увидели, что это пули, которые он берет с одного блюдца, поочередно рассматривает в лупу и перекладывает в другое…
Главный мент поднял медвежью голову, уставился голубыми свиными глазками и молча кивнул на стулья. Генеральская рубашка была расстегнута до пупа, двойной подбородок плавно переливался в грудь, та — в живот. Парни опасливо уселись подальше, на краю длинного стола.
— Ну, пивцы, что пили — чачу?.. В такую жару?.. Вы на себя посмотрите — как будто приличные люди, а на самом деле?.. — прохрипел министр басом. — Ты вот, парторг, чему людей научить можешь?.. Этот — ладно, туда-сюда, иностранец, парижская штучка, но ты?..
Большой Чин ничего не говорил о них министру. Значит, пока они ехали, министр уже сам о них все вызнал! — сделали приятели нехитрый вывод. Поглядывая прозрачными глазками, министр продолжал:
— Видно, вы ребята неплохие… Ну, и Большой Чин просил, неудобно отказать… — Тут он весь напрягся, разглядывая какую-то пулю, положил ее отдельно от горки и вдруг взревел так грозно, что парни подскочили от неожиданности: — А наркотиков у вас не было?
— Нет, нет, какие наркотики?.. Мы их в жизни не видели!.. Мы — пьяницы! — затрепыхались они. — Мы только выпили… День рождения дяди… Именины тети… Двоюродный брат из деревни привез… Мы чистые пьяницы, самые чистые!.. — Их понесло, но генерал махнул лапой на эту околесицу:
— Хватит, хватит! Чистых пьяниц нет, все грязные свиньи… — Вздохнул, помолчал, переложил еще две пули. — А песни петь не запретишь. Нет, не запретишь! Совсем даже наоборот… Ну-ка, спойте, что вы там пели! — неожиданно приказал он, выпучившись на них и вороша пули.
Бедолаги оторопело смотрели на него, пытаясь понять, что ему надо.
— Ну, пойте, пойте! Я хочу послушать, какие у вас голоса!.. Что этим русским прапорам не понравилось?..
Переглянувшись, они завыли «Сулико». Опухшие, осипшие, с дикого похмелья, парни очень старались.
— Стоп! — хлопнул по столу министр. — Не удивительно, что милицию вызвали!.. Я бы за такое мерзкое вытье прямо на срок послал… Слышал бы Сталин, светлая ему память, как вы его любимую песню поете, так вообще расстрелял бы, клянусь мамой!.. Разве так надо петь?..
И он вдруг мощно и громко, во весь голос, спел большую музыкальную фразу, которая пронеслась по кабинету и плавно вылетела в открытое окно. В дверь просунулся бульдожий секретарь и недоуменно повел глазами по кабинету. Министр засмеялся, велел связать его по селектору с Нодаром Мефодиевичем и коротко, но властно попросил закрыть дело великих певцов.
— Будет сделано, товарищ министр, — кислым металлом отозвалась коробочка.
— А пивцы эти хреновы сейчас сбегают за горячими хинкали и холодным пивом! Пора завтракать. Прошу пожаловать! — добавил министр.
— Спасибо, буду, товарищ министр, — подобрел металл.
У парней глаза на лоб полезли. Они пытались понять, шутка это или нет, но министр строго велел:
— Чтоб через пятнадцать минут сто штук хинкали тут, на столе, дымились! — указал он глазами на зеркальную поверхность. — И пиво, двадцать литров, холодное, свежее, из бара. Ясно? Исполнять!
Они сломя голову помчались на верном такси в пивбар. Купили у каких-то пьянчуг бутыль и ведро, прорвались на кухню, сунули поварам деньги и ссыпали все готовые хинкали с огромного противня в ведро, чем вызвали ропот у стойки:
— Что такое?
— Без очереди!
— Мы что, не люди?!
— Нас министр МВД ждет! — кричали друзья, смело заслоняя бармена, поспешно лившего пиво в их бутыль.
— Да, как же, министр МВД вас ждет!.. А Фидель Кастро не ждет? Мао-Дзе-Дун не соскучился? — не верили пьяницы, пытаясь вырвать бутыль из-под крана.
Скоро они примчались к министру, который к тому времени созвал своих заместителей. Поставив все на стол, хотели тотчас уйти, но их не отпустили, заставили выпить по стопке. Откуда-то появилось запотевшее «Золотое кольцо», сыр, огурцы, помидоры. Хинкали, чтоб не склеивались, были переложены на поднос, вынутый из-под вымпела.
И вот они чокаются с желчным седоволосым поджарым Нодаром Мефодиевичем, и с бульдожьим секретарем, и с гориллоподобным замом по захватам Джунгли Нестеровичем (два пистолета под мышками, на поясе — нож и наручники; наглая, как у самолета, морда в шрамах), и с самим министром, который пожелал им впредь быть умнее, в жару чачу без закуски не пить, а баб без гондонов не трахать.
— И Шекспира читать! — добавил он, лукаво посмотрев на Коку.
— Что, уже звонила? — сообразил тот.
— Звонила, звонила, просила — как отказать?.. Великая женщина, наша гордость, жемчужина, звезда!.. Ну, идите с Богом. Хинкали где брали?.. В пивбаре?.. Вот ворюги! Мяса мало. Дождутся, что пересажаю всех подряд!.. А вот пиво ничего, пить можно. Не зря мы тамошнего технолога на пять лет в строгий режим закатали. Новый мандражит водой разбавлять так нагло.
Правда, один недовольный все-таки остался — капитан Макашвили. Не получив ничего, он был довольно злобен, когда парни прямиком из Министерства приехали на закрытие дела (Нодар Мефодиевич позаботился).
— Лучше бы я вам ничего не говорил! — в сердцах обмолвился он.
— Лучше бы вы девочек ночью не насиловали! — осмелел Дэви. — Скажите спасибо, что мы об этом товарищу министру не доложили!.. Хотя могли бы!.. Мы теперь с ним как братья, не разлей вода… — И Дэви потер друг о друга указательные пальцы, показывая, как они близки с министром. — А за изнасилование с использованием служебного положения и стола срок полагается и, между прочим, немалый! Побольше, чем за исполнение хоровых застольных обрядовых песен… — с многозначительным намеком закончил он.
И приятели заспешили прочь, не обращая внимания на советы хотя бы извиниться перед избитыми сотрудниками. Обойдутся! Их ждали дела поважней: Нукри с доходягой уже томились возле милиции, надо было ехать в вендиспансер вызволять Катьку и Гюль, а затем — опохмелиться по-человечески и устроить сеанс, который опять не удалось досмотреть до конца.



30

Когда светит солнце и веет теплый ветерок, в школу не хочется ни двоечникам, ни отличникам. Особенно если родители на работе, дедушки на базарах и магазинах, а бабушки из-за глухоты и шипенья картошки плохо слышат тайные сговоры по телефону.
— Не пойдем… Да, через пятнадцать минут… На углу… Хлеб, сыр, помидоры, огурцы, пепси… На чердаке спокойно… Придешь?..
Услышав заветное «да», Гоглик оживленно явился на кухню, заморочил бабушке голову запахом газа, якобы заполнившим всю квартиру и, пока бабушка бегала нюхать, набил карманы нужной всячиной. Потом тайком выложил под кровать постылые учебники, запихнул в портфель еду, рукопись, пепси и отправился на чердак, обжитый ими еще в детстве.
Лазить по крышам строго-настрого запрещалось, но все лазили, а один тучный мальчик даже выпал из чердачного люка и сломал руку. После этого люки заперли на висячие замки, которые вскоре открыл шустрый дворничий сын Бемо — он вначале выкрал у отца ключи от замков, потом украл все замки, продав их на базаре по трешке, а затем тихо-тихо сволок с чердаков все, что можно было толкнуть. С тех пор чердаки остались открытыми.
Поднявшись первым, Гоглик обошел все углы — нет ли чего опасного или подозрительного, никто ли не курит, не играет в карты, не пьет портвейн? Но было спокойно, пыльно и тепло. Летала пыль и вились мухи. Пахло старым деревом. Откуда-то тянуло легкой гнильцой — мышка сдохла. Громко и успокаивающе ворковали голуби на фрамуге чердачного окна. Где-то шептались коты.
Свесившись в люк, он ожидал легких шагов. «Придет или не придет?» — отщипывал в волнении кусочки от хлеба… И вот дождался: хлопнула парадная, шаги застучали по ступеням. Ната взобралась по железной лесенке, передала ему портфель, подала руку. Ах, почему она так быстро влезла в люк?… Могла бы и не спешить, дать подержать эту горячую кисть…
Теперь можно устроиться на рубероиде и читать, по очереди переворачивая страницы и касаясь друг друга пальцами, взглядами, дыханием, сердцем…
«Бес валялся в лесу ни жив ни мертв. Сок папоротника не помог — рана не затянулась, даже покрылась сизой ржавчиной. Наползала сонливость и дурная тяжесть. Виной тому было не только увечье, но и жирная пища джунглей, которая реяла и роилась вокруг и сама лезла в пасть. Другим мученьем стал плотный, почти липкий от густоты воздух. Привыкший к горному эфиру, бес задыхался. Донимала жара. Он готов был содрать с себя шкуру. Духота гнала к воде. Завидев заводь, бес бросался в нее, распугивая водяных, которые недовольно тянули длинные гусьи шеи, пытаясь цапнуть его.
— Жарища-ща! Душнота-ата! — вопил он, отбиваясь от водяных гадин.
И все время почему-то лез в башку Черный Пастырь, служивший свои обедни в пещере Сакаджиа, куда со всего Кавказа собиралась нечисть послушать своего верховода. Этот Черный Пастырь происходил из благородного рода мощных демонов-ангелов, которые когда-то жили на небе, но за дела свои были сброшены в тартарары. Раньше его звали Дагон, он имел четыре крыла, человечье лицо и помогал роженицам, больным и убогим. Но потом имя свое утерял, лицо превратилось в угрюмую дряблую морду, а крылья усохли до квелых придатков.
В полнолуние он читал пастве короткие, но страшные проповеди, глядя перед собой шальными глазами, полными светлой влаги.
Иногда Черный Пастырь возникал в облике короля на осле, иногда — в виде вставшей на дыбы свиньи, иногда — голой девкой с клеймами на отвислых грудях. Его лапы прижимались к бокам вроде индюшачьих крыльев. Один рог всегда тлел и чадил. Злобно-суровый, он раз за разом лишал бесов каких-нибудь надежд:
— Ваша дорога идет вниз, вниз, вниз! Вы были людьми, зверьми, а теперь вы — бесы во веки веков, и нет вам дороги назад! — зловеще предрекал он неминуемый конец. — Ваше будущее — в дерьме и слизи!
Демоны начинали недовольно шуметь, выть, топотать вывернутыми ступнями, звенеть копытами, но Пастырь, надежно защищенный от всего земного, брызжа горячей горькой слюной, возбужденно продолжал поносить их, уверяя, что его мохнатое величество, блядомудрый царь Бегела, давно забыл и думать о них, обрек на смерть, отдал в заклад духу Задену и выкупать не собирается. А дух Заден только и ждет своего часа, чтобы искупать их в кипящей лаве и стереть в огненную пыль.
Бесы бесились от бессилия. Гогот дэвов мешался с плаксивыми возгласами ведьм. Летучие мыши и шершни крутились в дымном воздухе, дрались и падали вниз. Демоны тявкали и выли.
Черный Пастырь запугивал, сеял страхи и панику и никогда не скрывал своего презрения к пастве:
— Вот вы, вечно голодные, пустые, лживые и грязные выжиги — кому вы нужны? Завтра вы станете гнидами и вшами, потом падалью и навозом. Думали вы об этом? И думать вы не в силах — гнилой песок пересыпается в вашим бошках! Вы были мелкими, подлыми и дрянными людишками и поплатились за это. Вы были горды, завистливы, похотливы, лживы — и вот расплата за все! Земля вздохнет свободно, когда вы уйдете с нее прочь! Вам одна дорога — в гной и перегной! Ни в небе, ни под землей, ни в зените, ни в надире — нигде нет для вас места! Вы одиноки, как камни! И даже в аду, где плавятся души и тлеют сердца, где огненные скребки скоблят влагалища развратниц и каленые сверла буравят задницы суккубов — даже там вы не нужны, даже там нет для вас угла и угля! — гремел он, оборачиваясь то дымом, то зверем, переходя от одного беса к другому и глубоко заглядывая в их красные, налитые страхом глаза.
Сборище металось, пищало, шумело, брыкалось. Ужас реял в воздухе. Не было сил ни понять, ни скрыться, ни бежать. Шабаш ходил кругами, завивался кольцами. Вампиры рвали на куски раненого каджа, остервенело грызлись за падаль. Пернатые пестрые кошки затевали потасовки. Гигантская птица сарыч дралась с летучими ежами. Вурдалаки водили кровавые хороводы. Визгливо вопили водяные ведьмы, задыхаясь в дымном воздухе. Пахло паленым мясом и сырой кровью.
А Черный Пастырь торжествующе выхватывал из толпы какого-нибудь босоногого бесенка и, громыхнув:
— Вот — вы! И нет вам исхода! — швырял его оземь с такой силой, что у того лопался череп и оттуда вываливалась зеленоватая гниль.
И шабаш катался в копытах у Черного Пастыря, который сек паству бычьими жилами и кропил кровавой мочой.
Потом он принимался за ведьм. Про них он всегда вещал много и охотно:
— Что может быть лучше молоденькой чертовки? — облизывался длинным и острым, как алый кинжал, языком, выбирая в толпе какую-нибудь молодку, которая сверлила его хохочущими глазами. — Они — нега неба, сладость земли! Но они — рабыни человеческого семени! И поэтому всегда будут лгать вам, мечтая только о живом горячем человеке! Они — слуги бурлящей спермы! А вы, бесы, — рабы рабынь! Восстаньте же, рабы! Топчите своих хозяек! Бейте, полосуйте их!
И Пастырь шипастыми лентами хлестал бесовку, рвал ей копытами задницу, пихал ей в пасть свой грязный хвост, а она задыхалась и выла от счастливой боли. Начинался общий свал. У демонов вспыхивали усы и когти. Горящими лапами они хватали ведьм и ламий и жарили их до черной корки. Духи-побойщики тянули, драли и пороли чертовок, мяли их вывернутые наизнанку матки и кусали налитые кровью вымена. Бесы-висельники насаживали ламий на свои громадные крюки. Дэвы-палачи лили крутой кипяток в их ледяные вульвы и открытые пасти.
Все это длилось до тех пор, пока Черный Пастырь, наконец, не пускал струю дурного семени и не отшвыривал измочаленную молодку, которая пыталась лизать ему напоследок копыта, а шабаш валился вповалку и затихал. Тогда Черный Пастырь зажигал чадным рогом дымные свечи — начало пира. Закалывали черных козлов. Варили и жарили. Старые ведьмы раздавали пищу и питье: горячую кровь, вареных в гное жаб, куски человеческих сердец и почек, потроха, украденные из трупов. Все — без соли, недоварено и пережарено. Нет ни вина, ни хлеба, зато много падали, кишок и битого, пару раз жеванного мяса…
Раньше бес верил Черному Пастырю, исполнял любые приказания. Но потом его начали одолевать сомнения — стало казаться, что не все обстоит так, как вещает вожак. В плену бес однажды повел с шаманом разговор о будущих жизнях, но тот запретил говорить об этом, сказав лишь, что Черный Пастырь — всесветный лгун, и никогда не бывает ничего слишком поздно, а бывает слишком рано.
После этого бес начал иногда втихомолку мечтать — натужно, робко, неумело — о том, что, может быть, он когда-то уже был человеком и как хорошо опять стать им. Мечты приплывали смутные, куцые, тревожные. Бес мало знал людей, хоть и жил с ними бок о бок. В душном шкафу, свернувшись клубком, он представлял себе, что вокруг — залитый солнцем двор, и собака у плетня, и кошка на колодце, а под навесом женщина стирает белье. И почему-то каждый раз ему виделся один и тот же двор. И одна и та же собака лает у ворот. И все та же женщина стирает одно и то же белье. И та же родинка у нее на виске.
Кто она?.. Что она?.. Может быть, он когда-то выпил ее последнее дыхание?.. Или, овладев ею где-нибудь, довел до безумия?.. Или дурачил, заставляя показывать любовничьи письма мужу или выбалтывать во сне срамные секреты?.. А может быть, это какая-нибудь ведьма морочит ему башку, являясь во сне просто так, от нечего делать?.. Ведьмы-бездельницы всегда громче всех вопят, что работа — дело людей, а дело ведьм — утехи и потехи. Они шатаются в поисках добычи, ловят самцов-зверей и зевак-мужчин, которых доводят потом до судорог и смерти. И бесам сильно не поздоровится, если они попадут в их чары-сети.
И зачем было вообще бежать так далеко, в Индию?.. Вполне можно спрятаться где-нибудь на Кавказе — там все известно и знакомо, а в этих проклятых джунглях столько опасности!..
Ко всему прочему, бес боялся, что тут может обитать некое существо, могучий Иасар, посланец неба, гроза земной скверны, ангел высших сфер. Встреча с ним означает верную смерть для бесов и каджей, причем ангел предваряет казнь подробным перечислением грехов, а это занимает очень долгое время. Ангел не пропускает ни одного греха, он знает все. Он беспощаден и неумолим. Черный Пастырь учил, что ангел может объявиться в обличье слепого старика с ведром или обернуться громадным жуком-богомолом.
Однажды, когда шаман повел беса гулять к озеру, они наткнулись на лесника, отдыхавшего на обочине горной тропы. За спиной у него торчала вязанка дров и молчаливая дылда-пила. Из-за пояса выглядывал хмурый топор. Войлочная шапочка сдвинута на затылок. Опустив голову, лесник, казалось, дремал. Но когда они поравнялись с ним, поднял голову:
— Хорошо, что ты сам привел его. Я уже шел за ним…
Тут бес увидел, что лесник слеп, а из-под его серой шапочки видна обильная седина. Слепой седой старик!
Шаман поспешно ответил:
— Я сам веду счет его дням. Пока не время…
— А не задумал ли ты чего-нибудь другого? — подозрительно процедил лесник, вставая с перевернутой деревянной бадьи, что вконец перепугало беса.
— Нет! — ответил шаман.
— Ты всегда был упрямцем. Смотри! — Лесник погрозил корявым пальцем. — Я слишком стар, чтобы дважды приходить за всякой тварью…
И он, вдруг превратившись в громадного жука-богомола, встал на дыбы, взбрыкнул голенастыми волосатыми лапами. Но шаман крикнул что-то непонятное. И богомол, зависнув в прыжке и перебирая в воздухе копытчатыми лапами, разом исчез, оставив после себя горелую траву и уголья от вмиг сгоревшего ведра. Так хозяин спас беса от казни. Но почему спас? Почему не отдал Иасару?..
Надо побыстрее выбираться из леса, искать травы, лечить крыло.
Бес потащился по джунглям в поисках поляны для взлета. Завидев в ловушке раненого кабана, обошел его стороной. Приметив молодых ведьм, готовых к проказам, поспешил мимо, не вступая с ними в разговоры. Простил глупым обезьянам их ворчливую ругань. Не погнался за аистом, клюнувшим его в спину. Осмотрительно обошел муравейники и осиные гнезда. Найдя удобную поляну, несколько раз пробежался по ней, расправляя крылья. Вылетел из джунглей, поднялся до воздушной струи и блаженно улегся в ней.
Но он не успел отлететь от леса, как что-то властно потребовало его вниз, обратно на землю. Может, тянет увечное крыло?.. Помахал им — гнется и скрипит, но не ломается. Однако сила зова была неодолима. Сделав плавный полукруг, бес стал спускаться. Вот крыши совсем близко. Он сел на одну из них и сразу же узнал рисобойню, огород и двор, где, несмотря на ранний час, копошились люди. Тут он уже побывал однажды…
Заунывные звуки труб. Бой бубна — «динг-донг, динг-донг».. Монахи мажут маслом хворост для погребального костра. Плаксивые причитания. Огонь в небольшом круге. Кошки насторожены на заборах. Псы притихли, внюхиваясь в сильный и стойкий запах смерти. Значит, женщина умерла. И словно какой-то обрубок совести зашевелился в нем. Шерсть на хребте встала дыбом, а в пасти высохла слюна.
Бес прокрался мимо пса — у того от страха хвост увяз в задних лапах. Очутился внутри хижины, среди плачущих соседок. Не обращая на них внимания, с диким интересом оглядел стены, потолок, горшок на очаге, треснувшем, когда они катались по полу…
Теперь тут стоял большой котел. В котле сидел труп женщины, одетый в вывернутое наизнанку платье. Колени подтянуты к подбородку. Руки связаны под коленями. Глаза закрыты шорами, а свежепросоленная голова обрита наголо…
Он дотронулся до трупа. Какая горячая, вкусная, живая была она тогда! Он напоил ее до краев своим ледяным семенем. И вот она отвердела, застыла, отяжелела, стала как камень. Вдруг он увидел у нее на виске родинку. Сдавило дыхание. Потянуло залезть в труп. Он опрометью выскочил во двор и стал поспешно удаляться.
Странные чувства овладели им. В забытьи бес то летел, то шел. Что-то происходило с ним. Казалось, что он слышит голос хозяина — вот-вот нагонит и накажет плетью из буйволиных хвостов!..
Так он добрался до сумрачного поля и залез в кусты. Некоторое время прислушивался к растениям, которые недоуменно покачивали головками, брезгливо и тревожно перешептываясь:
— Кто тревожит нас? Что надо этому дурню?
— Откуда это? Зачем оно тут, среди нас?
— Нарушает покойный сон! Наш сонный покой!
— Миллионы лет стоим!
— Нам этого не надо! Пусть это уйдет!
Он стал озираться. Над ним высились огромные кусты цветущей конопли. Головки удивленно-презрительно рассматривали его, хмурясь, щурясь, морщась, возмущенно переговариваясь и с неприязнью осыпая шумного наглеца зеленой жирной пыльцой.
Полежав немного, бес решил уйти. Закопошился, вставая. Вдруг одна из конопляных головок, яростно шурша, осыпала его таким облаком пахучей тяжелой пыльцы, что он рухнул под ее тяжестью, вспугивая жуков и кузнечиков. Тут еще одна головка стряхнула на него свой цвет. Потом третья, четвертая…
Вскоре он оказался полузасыпан влажной пылью. Присмирел. И постепенно стал вспоминать не только женщину с родинкой, но и многих других, которые умирали в его лапах и оставляли ему свои последние дыхания. В ушах забили бубны, завизжала труба. Острая музыка сдавила башку. Оранжевые видения потрясали его. Вспыхивают какие-то еловые ветви в костре. Хвоя шипит, пищит, выворачивается. Веточки гнутся в отчаянии, просят о помощи, молят, гибнут одна за другой, чернеют до праха. И пепел сипит, распадаясь в седую пыль. А бубны все бьют, их страшное «динг-донг» властно толкает вперед, и ничего нельзя с этим поделать. Подгоняемый рыками труб, бес продирался сквозь всполохи и крики. И самые яркие взблески совпадали с самыми страшными воплями о пощаде.
Потом разом все стихло. Он очнулся, огляделся. Конопля осуждающе кивала головками, в чем-то упрекая его — он не мог сообразить, в чем. Она отчитывала его — он не понимал, за что. Она пыталась что-то втолковать ему — до него не доходило, что.
Внезапно укоряющие голоса смолкли, только слышны были отдельные тихие вскрики:
— Дурачок! Болван! Слепец! Глупец! Заморыш!
Вслушиваясь в зловещую тишину, бес выбрался из-под пахучей дурманной пыльцы, отряхнулся и вдруг отчетливо увидел, что невдалеке, на гибкой, как хлыст шамана, ветке покачивается большой жук-богомол и пристально-подозрительно вглядывается в него выпученными глазками. Его продолговатое брюшко плотоядно выгибалось, а длинные лапы недобро почесывали одна другую, будто жук пребывал в предвкушении трапезы.
Бес попятился. Стал на карачках отползать, задницей прокладывая себе путь в побегах, заплетаясь хвостом и поминутно ожидая, что жук вот-вот обернется грозным ангелом и покончит с ним. Страх сковал его. Жук убьет беса. Но человек не боится жука, может раздавить жука.
Богомол продолжал потирать лапками брюхо. Мокрый от жгучего пота, не смея оторвать взгляда от холодных глазок жука, бес почуял, что его неудержимо тянет в покой пещеры, где, оказывается, было так уютно сидеть. Он сжался, замер. Минуты шли, но ничего не происходило. Жук не превращался в ангела и не лишал его жизни.
Тогда он понял, что это не ангел, а просто жук. Занес лапу, чтобы раздавить жука, но вдруг, бросив его, полез на стебель и стал оглядываться вокруг — ему показалось, что кто-то зовет его голосом хозяина.
С верхушки стебля было хорошо и далеко видно. Вокруг — поле. Высовываются пушистые головки самых высоких и гордых кустов и тоже, казалось, что-то высматривают вдали. На краю поля голубеют чьи-то двойники. Бес свистнул, но двойники продолжали яростно трясти и мять спелые головки.
А может, это вышли погулять духи конопли, целыми днями в сильной задумчивости сидящие в кустах?.. С осени до весны они лакомятся пыльцой и сосут сок побегов. Они редко покидают поле, а если и улетают, то лишь в гости к соседям, духам опиума, поиграть в невидимые кости или попить чаю из пылинок.
Бес сполз со стебля и уселся на земле. Теперь начал беспокоить камень, лежащий неподалеку. Не за ним ли послан этот ноздреватый великан?.. Не его ли сторожит?.. Может, это ангел Иасар приказал камню заворожить и усыпить его?.. Или вытянуть нутро, как это делает злая морская галька с людьми: прошел мимо человек, а его нутро уже перекочевало в камни?! А что в глубине нутра?..
Так, все больше погружаясь в горестные мысли, бес забылся. Его, как илом, заносило шорохами.
Он дремал, но слышал, как невдалеке дух конопли и дух опия тихо беседуют за шахматами о своей тяжкой доле. Они надолго задумываются над каждым ходом, иногда падают навзничь или ничком, но, очнувшись, продолжают игру.
Вот дух конопли сонно шепчет:
— Все живое — в моем рабстве. И больная лиса приходит ко мне. И медведь спит на моей лужайке. И лань гложет в течке. И орел клюет на заре. Мои слуги безлики. Мне все равно, кто мой слуга: человек или зверь, птица или червь. Мое царство без рас. Все едины, все мои. А я — выше всех. В горных долинах — моя родина. По утрам меня томит солнце, по ночам трясет мороз. От жары и холода я становлюсь злее и свирепее. Потом приходят крестьяне, рубят меня, несут в сараи, подвешивают к балкам вниз головой. И мучают, и трясут, и ворошат до тех пор, пока последняя пыльца не опадет сквозь сети на землю. Чем сети мельче — тем я крепче.
Дух опия глухо поддакивает сквозь тягучий полусон:
— Люди ножами режут, кромсают мое тело, заставляют истекать соком мук, берут по каплям мои белые слезы.
Но кто слышит меня?.. Кто видит, жалеет?.. От ненависти мои слезы сворачиваются, вязнут, чернеют. Попадая в раба, я слеп и нем от ярости. Я вонзаюсь прямо в рабью душу. Обволакиваю, баюкаю, ласкаю. Если меня слишком много — то живое станет мертвым. Это мне и надо. Надо искать другого раба, чтобы мутить его кровь. Я не живу без рабской крови, а кровь моих рабов не может жить без меня.
Дух конопли заунывно плетет свои шепотки:
— В давильнях жмут и тискают меня. И я становлюсь крепче и злее. Зло сдавлено во мне. Чем я злее — тем милее для слуг. Меня режут на куски и брикеты, грузят в телеги и арбы. Долго несут по горным перевалам, везут по пустыням, переправляют через воды. Потом меня опять режут и разламывают на куски, кусочки и крупицы. И вот новая жизнь: у каждой крупинки — своя судьба. А человек — слуга каждой малой из них.
Делая очередной затяжной ход, дух опия грезит наяву:
— Рано или поздно я отдаю себя целиком, умираю.
Уступаю месту собрату. Но, даже умирая и выходя жидкостью в землю, я пробираюсь под землей на свою родину, чтобы питать молодые семена — им надо взойти, чтобы отомстить тем, кто кромсал и мучил нас, чтобы взять в рабство новых рабов…
Бес шикнул на них, но духи невидяще поглазели на него и провалились в свою вечную негу.
Очнувшись от сна, бес долго не понимал, где он. Надо идти прочь с этого поля. Оно чуть не удушило его. Он шел, не обращая внимания на то, что вокруг. Ему встретились два беса. Они сидели у ручья и, склонившись над водой, что-то рассматривали на дне. Раньше бы он обязательно присоединился к ним, но сейчас только взглянул — и мимо! Надо поскорее найти знахарей.
И бес медленно полетел в сторону большого города, где могли быть лекари, которых надо заставить лечить больное крыло».
— Ну и противный этот Черный Пастырь! — сказала Ната, когда мальчик кончил чтение. — Это, наверное, ихний бесий бог… С ума сходит, проклятый!
— И других сводит. Покоя не дает, всех ругает и проклинает, как наш завхоз, — поддакнул Гоглик и решил пощупать почву: — А что это они там с ведьмами делали, я не понял? — но, получив в ответ сухое: «били», не стал углубляться. Ната явно не расположена шутить.
А она в замешательстве перебирала листы. Думала о чем-то неуловимом. Темное поле мерещилось ей.
— Что это за поле такое?
— Ну, конопля. План. Курево. Анаша. Я знаю! — важно объяснил Гоглик, видевший как-то в руках у одного старшего парня кусочек чего-то зеленого. — Как вино или водка. Только не пьют, а курят.
— А зачем?
— Зачем вино пьют? Чтоб весело было, хорошо. Мы тоже пили с ребятами. Пять или шесть раз. Вино с пивом. Потом, правда, стало плохо…
Помолчав, девочка с опаской указала на рукопись:
— И откуда все это у твоего папы?
Гоглик пожал плечами.
— Может, он знаком с ними? — осторожно предположила Ната.
— С кем? С бесами? Ты что?! Как человек может быть знаком с бесами? — обиженно возразил Гоглик.
— Шаман же был знаком… — настаивала Ната.
— Так то шаман, а не папа, — растерянно сказал мальчик, не зная, что и возразить на такие предположения. Папа — и бесы! Скажет тоже…
— Ну ладно, пора, я устала, — пробурчала Ната, чувствуя, что ее начинает знобить на сквозняке. — Пошли вниз!
— Хорошо. Только я должен поцеловать тебя! Один раз! В щечку! — вдруг набравшись мужества, выпалил Гоглик и даже потянулся к ней, но Ната больно ткнула его в грудь:
— Это еще что такое?.. Сегодня не праздник и не день рождения!
И он понял, что девочка опять обижена. Очень любила она обижаться. Гоглик пожалел о своих действиях, но было поздно. Что же делать, придется ждать праздника или дня рождения, чтобы прикоснуться губами к ее горячей щеке… Когда-нибудь это случится обязательно…



31

В отвратительном настроении Нана сидела на работе. После той кошмарной ночи она чувствовала себя как в помоях. Помимо омерзения к своему «жениху» Бати и к себе, Нана ощущала вину перед Ладо. «Господи, сколько можно так ошибаться в людях!.. Одни ошибки! — тоскливо думала она, понимая, что ошибается главным образом не в людях, а в себе самой: как можно было не разобрать, что этот "жених" — просто подонок, зверь и садист?.. Опыта мало у меня, потому и прокалываюсь… На своих ошибках учатся… А где, когда, с кем было эти ошибки делать, ума набираться?.. Тедо, доцент, Ладо… И еще тот, чернявый… гитарист… на море… сумасшедшие сутки…»
Нана пыталась успокоить себя тем, что та ночь с Бати случается в жизни каждой или почти каждой женщины — с кем-то раньше, с кем-то позже, и все знают примерно, что такое насилие, неважно, грубое оно или мягкое. Но ничего не помогало. Она пыталась разбудить в себе злость к Ладо, чтобы как-то оправдаться перед собой, но и этого не получалось. Нана упрямо ходила по замкнутому кругу, повторяя: «Если бы он меня любил, то женился на мне. Развелся бы с женой — и женился. Раз он этого не делает — значит, не любит. Или любит, но не меня, а мое тело. Пока любит… А раз так — значит, я свободна…». Но эти мысли ни к чему не приводили и камнем давили на затылок. Она чувствовала себя виноватой и оскорбленной, и от этого сердилась и трепетала еще сильней.
За те несколько лет, что Нана провела с Ладо, ее отношение к нему менялось. То ей его не хватало — и тогда она часто звонила ему и бесилась, если жена брала трубку. То его бывало много — и тогда ее раздражала его ревность, неумность, звонки, расспросы, намеки, проверки, капризы и упреки на пустом месте. Вечная тупая ревность, которая ничего, кроме злости, не вызывала и ничего, кроме хитрости и изворотливости, не рождала. Ведь что может быть сложнее, чем доказывать, что белое есть белое?.. Доходило до того, что, бывало, приходилось врать, чтобы правда выглядела правдой!
Иногда Нане удавалось сводить его ревность к минимуму — Ладо начинал верить ей. Но тогда переставал названивать и приезжать. И уже ей самой начинало недоставать его голоса, интонаций, бреда любви-ревности, всех этих дрязг, разборок и любовных склок, после которых встречи так ошеломительно-прекрасны: каждый, боясь потерять другого, обретает его заново.
Порой Нане казалось, что он не звонит и пропадает по той или иной причине: разлюбил или нашел другую. И она принималась упрекать его в черствости, в отсутствии любви, в эгоизме и себялюбии: редко звонит, мало спрашивает, не поджидает возле подъезда, как раньше.
«Какой мне смысл и толк быть твоей любовницей? — вились мысли дальше, обращаясь к Ладо. — Да, я люблю тебя, но ты ничего не хочешь сделать для меня, у нас даже квартиры нет, где можно по-человечески встречаться!.. Мы никуда не ходим, нигде не бываем. Понятно, ты женат, тебе не с руки появляться со мной в театрах и кино, но я тоже человек! Мне надоело всюду бродить одной! Перед подругами стыдно: все с мужьями, одна я как уродка или инвалидка, одна, одна, всегда одна!.. Значит, приходится самой строить свою жизнь, а не сидеть, как собачонка, и ждать твоего свиста, чтобы бежать в какую-нибудь грязную хату, вроде притона этого недоделанного Художника!.. А потом ты меня бросишь. Ты и так уже на малолеток заглядываешься… Голову прошлый раз чуть не свернул, когда мою тринадцатилетнюю соседку увидел…»
«Нет уж, спасибо! Не хочу быть дурой! Не хочу! — почти кричала Нана ему в трубку и добавляла, уже потише и угрожающе, зная, что этот тихий голос действует на Ладо сильнее всяких сцен: — Раз так, раз я не жена тебе и свободна, то я буду жить по-своему! Я не кукла, а живой человек! У тебя семья, дом, сын, а у меня что?.. Разве я не женщина, разве мне не надо иметь детей, семью? Я старею, в конце концов! Скоро я никому не буду нужна!» — истерически прорывалось у нее, а облик дряблой старости пугал до смерти.
«Поступай, как считаешь нужным, — отвечал он. — Хочешь выходить замуж — выходи. Запретить тебе я не могу! Беги под венец! Мендельсон уже играет!»
«Как выходить, когда ты рядом и я тебя люблю?» — искренне удивлялась Нана.
«Что же мне, умереть? Повеситься? Утопиться? Сделать золотой укол, заснуть навсегда?» — отвечал Ладо.
Эти диалоги длились до бесконечности, по замкнутым спиралям, уходящим в темные дыры, чертова карусель, бег по кругу: остаться, чтобы уйти, уйти, чтобы остаться. Любить, чтобы ревновать. Ревновать, чтобы любить. Ревность и верность сцепились зубьями колес.
В таких разговорах, чаще всего по телефону, проходили минуты, часы, иногда дни. Все, что должно было излучать радостный свет, тускнело и приобретало оттенок безысходности. Даже минуты близости окрашивались в безнадежные тона. Да и Ладо не всегда бывал на высоте: то ему плохо от того, что нет лекарства и он в ломке, то ему плохо от того, что лекарства слишком много… Это тоже нервировало.
Нана просидела весь перерыв одна, словно в параличе. Она была в шоке с того момента, как Бати ударил ее в первый раз…
Когда в тот вечер на Площади героев, на развилке, он вздохнул с неподдельной печалью: «Ну, если не можешь, если тебе надо домой — пожалуйста, я отвезу тебя…», — она вдруг уверилась в нем: «Хорошо, поедем, но только один фильм, уже поздно!..» — «Конечно, только один… "Ключ"…» — отозвался он, сделал дерганый, конвульсивный круг по площади и помчался на Веру.
Идти надо было через весь двор, полный соседей. Нана спиной ощущала недобрые взгляды старух из окон, улавливала смешки женщин; притихшие дети, побросав мячи и скакалки, смотрели на нее во все глаза, а из мужского угла несло напряженным грозовым молчанием. От этого она разволновалась, на ватных ногах еле поднялась по лестнице, прошла по длинному балкону, на счастье, безлюдному, а в комнатке села на диван и одеревенела. А Бати начал шарить в шкафу. Коньяк, конфеты. Включил видео и сел рядом — кроме дивана, кресла и телевизора, в комнате ничего не было…
Тут, под шепот сослуживцев, перед ее столом возник плечистый мужчина в зеркальных очках и черной рубашке, из-под ворота поблескивала цепочка с крестиком.
— Нана Саканделидзе? — спросил он, снимая очки и всматриваясь в ее лицо.
— Да, я…
— Капитан угрозыска Бежан Макашвили! — представился он и положил на ее стол, поверх бумаг, какую-то квитанцию. — Вас срочно вызывают в милицию. Начальник хочет побеседовать. Вот повестка.
— А в чем дело? Почему в милицию? — опешив, посмотрела Нана на бумажку.
— Поедем. Там все выяснится, — уклончиво ответил он.
— Когда поедем?
— Да прямо сейчас. Видите, в повестке написано: «В пятнадцать часов явиться в милицию». Сейчас как раз полтретьего. — И капитан взглянул на часы, скрытые в гуще волос на мускулистой руке.
— Ну, я не знаю… Милиция… А что, это обязательно? — жалобно взглянула на него Нана.
— Конечно, начальник ждет.
Она принялась беспорядочно собирать бумаги. Сотрудники замерли, прислушиваясь. Не каждый день милиция забирает коллег прямо со службы!
Они спустились на первый этаж. В лифте Нана старалась не смотреть на капитана, ощущая легкий запах одеколона. Мака исподтишка, из-под очков, наблюдал за ней. Такую красивую женщину он давно не встречал. От волнения сердце у Наны стало легким. Она ощутила внутри себя какой-то омут, в котором пропадало дыхание. И была уверена — что-то случилось с Ладо. «Наркотики?.. Милиция?.. А я тут при чем?..» — распадались в ее голове отрывки мыслей. Беда зависла над ней.
Капитан мчался, не соблюдая правил, все время лавируя, проскакивая на красный свет и сигналя, так что Нана, которую толчками носило по заднему сиденью, даже не смогла разузнать у этого резкого человека, почему ее вызывают.
В милиции был разгар рабочего дня — сновали туда и сюда сотрудники с папками, из кабинетов слышались голоса и споры, тянуло сигаретным дымом. В вестибюле переминались с ноги на ногу какие-то небритые личности, с тоской и опаской поглядывая в затхлые, прокуренные, полутемные коридоры.
— Сюда, пожалуйста! — слегка коснувшись локтя Наны, сказал капитан и повел к одной из дверей.
Вошли. Из-за стола приподнялся грузный, добродушного вида мужчина.
— Майор Майсурадзе! — представился он и улыбчиво указал на стул. — Садитесь. Не боитесь сквозняка? — Он кивнул на шипящий японский вентилятор.
Нана, неопределенно что-то хмыкнув, села.
— Извините, что приходится беспокоить вас, но ничего не поделаешь… — Он развел руками, улыбка застыла на его лице, он нахмурился и сказал, весь как-то преображаясь: — Обстоятельства! Странные, весьма странные и непонятные… Но к делу! Скажите, пожалуйста, знаете вы такого Нодара Баташвили по кличке Бати?
— Знаю, — машинально ответила Нана, не успев удивиться вопросу.
— Давно знаете? Откуда? Хорошо знаете? — спросил майор, глядя ей в глаза и легким движением нащупывая перед собой лист бумаги.
— Н-ну… Я знаю его через общих друзей…
— Каких?
— Не помню даже… А в чем дело?
— В каких вы отношениях с этим человеком? — продолжал майор, набрасывая что-то на бумаге. — Когда вы в последний раз его видели?
— В каких отношениях? — машинально повторила Нана, пытаясь постичь, что им от нее надо. — Как вам оказать… — Она запнулась… — В принципе, ни в каких… Как будто… А потом… — И она пожала плечами, поморщившись и одновременно беря себя в руки. — Вообще — что вам угодно? Вы арестовали меня? За что?
— Нет, нет! — Майор руками словно оттолкнулся от такого нелепого предположения. — Дело в том, что арестован как раз Баташвили…
— За что?
— Об этом после. Я бы хотел задать вам несколько вопросов об этом человеке, — бесхитростно глядя ей в глаза, сказал майор.
— Почему именно мне?
— Потому… что он назвал вас в качестве своей сообщницы, — изменил тон майор.
— Я — его сообщница? В чем? — чуть не задохнулась Нана.
Майор будто не слышал ее вопроса:
— Он симпатичный парень, из хорошей семьи, с деньгами, связями, не женат. Настоящий Ромео… Многие девушки с удовольствием познакомились бы с ним… Ария Трубадура из оперы «Драбудара»…
Нана молчала. Помолчал и майор, помечая что-то на листе. И до нее дошло — майор записывает ее ответы и это не просто беседа, а допрос.
«При чем тут Бати?..» — не успела додумать Нана, как майор, вынув из сейфа несколько предметов, положил их на стол и строго спросил:
— Известны ли вам эти вещи?
Нана вгляделась в предметы — это были кольца. С некоторым холодком она отметила про себя, что одно из них — то самое, которое Бати дарил ей в рыбном ресторане, а потом, ночью, избив и изнасиловав, отнял назад.
— Нет, я их, пожалуй, не видела… Кажется, нет!
— Кажется или точно? Смотрите хорошенько! Это очень важно!
— Точно не видела! — ответила она, но так неуверенно, что даже сама не поверила себе.
— Подумайте хорошенько, это важно! — настаивал майор, а Нана в смятении недоумевала: «Что ему надо?.. Сказать о кольце?.. Тогда нужно говорить все… Нет, молчать!» Она вспомнила слова Ладо о том, что никогда, нигде, ни за что не откровенничать ни с кем из сотрудников милиции, ибо, сказав А, придется лететь до самого Я и ниже.
— Значит, не видели? — еще раз переспросил майор.
— Нет.
Где-то в глубине кабинета кашлянули. Нана вдруг увидела, что, кроме черного капитана, около стены тихо сидят мужчина и женщина.
— Кто это? — обернулась она к майору.
— Понятые. Присутствуют при опознании.
— При каком опознании? — ошарашено спросила она.
— При опознании гражданкой Саканделидзе колец, изъятых при обыске у гражданина Баташвили, — отчеканил майор.
— При чем тут я и эти кольца?
— А при том, что Баташвили утверждает, что эти кольца попали к нему через вас! Что вы дали их ему для продажи! Вот при чем!
— Я?! Ему?! Дала? Для продажи?.. — Нана поперхнулась от волнения.
— Вот его показания! — И майор безошибочно выхватил из пачки нужный лист, бросил его на стол. — Читайте, хоть это и запрещено.
Нана взяла лист и с трудом, прыгая со строчки на строчку, разобрала смысл. А он был в том, что в такой-то день и час в рыбном ресторане она передала эти кольца Нодару Баташвили с просьбой продать их подороже и поскорее. И его подпись.
Майор с кривой улыбкой смотрел на нее. Он был доволен. Майсурадзе находился в хорошем настроении со вчерашнего дня, когда услышал на планерке, что открыто дело по ограблению и смерти известного гинеколога Давида Баташвили. Услышав фамилию покойного, майор онемел: они вчера арестовали уже одного Баташвили. Узнать, что Бати — это племянник гинеколога, заняло минут двадцать. И майор поспешил к начальнику с докладом, что по делу задержан подозреваемый, родственник убитого, Нодар Баташвили, и даже есть первые результаты и существенные факты. Потом послал за вдовой погибшего, которая тут же опознала кольца. Итак, кольца, изъятые на базаре из сейфа у племянника-морфиниста, оказались теми, которые украли из квартиры дяди-гинеколога, скончавшегося от обширного инфаркта после истязаний и побоев. А еще говорят, что следователь — профессия неинтересная!.. «Ищи преступника в самом ближайшем окружении», — учил их старый профессор Васадзе на каждой лекции, и был прав.
— Видите, Бати дальше пишет, что кольца дал вам ваш любовник, морфинист и алкоголик Ладо. Вот какая рисуется картина… — добавил майор. — Словом, шайка, группа, сговор, сбыт…
В этот момент кто-то заскрипел дверью, но капитан резко прихлопнул ее плечом.
— Вот оно что… — Нана в растерянности полезла в сумочку за сигаретами, но майор быстро выхватил откуда-то пачку «Кэмела».
«Подонок! — сжалось все внутри у Наны. — Я воровка?! Я дала ему на продажу! Все скажу, как есть!»
— Поэтому внимательно посмотрите еще раз на эти кольца и не забудьте об ответственности за дачу ложных показаний, — с угрозой нажал майор.
— Да, я знаю вот это кольцо! — дрожащим пальцем указала Нана. — Он подарил мне его в ресторане, а потом отнял обратно…
— Вы не ошибаетесь? Посмотрите внимательно. Именно это кольцо подарил вам Нодар Баташвили, по кличке Бати, в ресторане? — повторил майор, знаком подзывая к столу понятых. Те на цыпочках приблизились.
— Да, это то самое кольцо… Я не хотела брать, но он насильно заставил…
— В каком ресторане? — переспросил майор с занесенной ручкой.
— «Над Курой».
— Ах, в рыбном!.. Ты смотри… Осетрину на вертеле, значит, любит, — покачал Майсурадзе головой, занося в протокол место и время факта. — Ничего! Я ему покажу осетрину! Сам сейчас на шампуре вертеться будет… Видели, какое кольцо она опознала?
Понятые, вытянув шеи, согласно кивнули.
— Подписывайте!
Майор развернул к ним лист, а потом подвинул его Нане: там стояло, что ею опознано кольцо № 4. Только сейчас она обратила внимание на то, что к каждому кольцу ниточкой был привязан номер (она приняла эти лоскутки за ценники, как в витринах ювелирных магазинах). Нана подписалась, не читая, где указал майор. Тот сразу подал ей новый чистый лист:
— Напишите теперь, как все произошло, подробно. Как в той игре: что, где, когда. Не забудьте назвать причину, по которой Бати передал вам кольцо… Это крайне важно. Были свидетели?
— Были. Официантка.
Взяв лист, Нана поняла, что писать сейчас не может.
— Руки дрожат, — пролепетала она.
— Тогда писать буду я, — нахмурился майор. — Говорите! Нана пожала плечами. Она уже чувствовала, что ее засасывает в воронку. Напряженно взглянула на все еще стоявших около стола понятых, которые откровенно рассматривали ее. Майор, перехватив взгляд Наны, отпустил их:
— Идите! Еще сигарету? — галантно придвинул пачку и сокрушенно покачал головой: — Надо же, какой подлец! Подарить, отнять! Поступки явно не друбадурские!
Эти слова странно подействовали на Нану: она вдруг увидела, что майор — вполне приличный человек, и даже с юмором, сразу понял, что к чему. Он даже вызвал в ней симпатию — такой добродушный, участливый, вежливый, внушительный, шутит и смеется… Она взяла сигарету и решилась спросить:
— А что сделал Бати?
— О, много чего! — махнул рукой майор. — Я вам все расскажу… Только не сейчас. Вот уточним кое-что… Как вообще складывались ваши отношения? Это не пустое любопытство, мне надо составить картину, иначе я не смогу вам помочь…
— Помочь? Мне? Почему мне надо помогать? — опешила она.
— Ну как же почему, милочка?.. Вы — соучастница преступления. Эти кольца взяты в ограбленной квартире, где был убит хозяин. Нам указывают на вас. Мы должны провести расследование, проверить ваши связи, которые, как видно, не очень чисты — убийца Бати, морфинист Ладо, очевидно, другие личности…
— Бати — подлец и подонок! — в панике вспыхнула Нана. — Он приезжал ко мне на работу, ухаживал за мной, сделал предложение, как раз в тот день, — она кивнула на кольца, — уговорил меня пойти в ресторан, твердил, что должен многое обсудить со мной. Подарил это кольцо, я не хотела брать. Тогда он хотел его в реку выбросить.
Потом кинул в тарелку с рыбой. Потом подошла официантка. И сказала мне: «Бери, девочка, пока дают, беги, когда бьют», — достала из тарелки кольцо и дала мне. Я решила взять, чтобы не было скандала, все и так уже смотрели на нас… Взять и завтра отдать обратно.
Майор выслушал ее, что-то пометил на бумаге, потом поднял на нее голубые безмятежные глаза:
— Хорошо, а как кольцо оказалось опять у него?
— А так! — Нана не выдержала, всхлипнула. Вся картина встала в памяти. И несчастную прорвало, понесло, завертело: — Он заманил меня к себе, избил, изнасиловал и забрал кольцо! Вот как! — Она в голос разрыдалась.
Где-то в глубине кабинета хрустнули пальцами. Майор изменился в лице:
— Вот оно что — изнасиловал… Синяки, ссадины остались? На экспертизе, конечно, не были?
— Какая там экспертиза! — махнула рукой Нана.
— Синяки, ссадины есть? — повторил майор.
— Есть…
— Пишите заявление! — приказал он. — Всего несколько строк… И успокойтесь — мы вас в обиду не дадим, мы этому подонку покажем, как насиловать женщин. Ромео поганый!.. Друбадур вшивый! Воды?
Мака распахнул холодильник, чвакнул открывалкой, налил в стакан боржом. Она выпила. После сказанного ей стало как будто легче.
— Вспомните все. Опишите со всеми подробностями… — сказал возбужденно майор. — Обязательно вспомните детали. Экспертизу я беру на себя, оформим задним числом, так все делают…
Он снял трубку и стал куда-то звонить, молча пододвигая Нане очередной лист бумаги и подбадривая глазами: «Пишите!»
Она нерешительно взяла ручку:
— Как писать?
Майор знаком подозвал Маку и попросил помочь. Тот, склонившись так низко, что до нее дошел запах одеколона, начал диктовать:
— Майору Майсурадзе, начальнику Второго отделения… Заявление… От гражданки…
Нана покорно принялась писать, краем сознания понимая, что это заявление может погубить Бати. Но после случившегося она не чувствовала к нему ничего, кроме ненависти и желания отомстить: «Ах, это я его сообщница?! Я — воровка?! Я ему дала кольца для продажи?! Может, я его еще и изнасиловала?! Ну ничего, пусть теперь попляшет, извращенец, негодяй, подонок. Ответит за все!»
Как только они оказались в комнатушке Бати, Нана почувствовала неладное. Но было уже поздно — он включил фильм, выпил еще рюмок пять или шесть, полез к ней. Она оттолкнула его. Он надавал пощечин, грозил ножом, разорвал на ней одежду, разрезал белье, крутил руки, совал в рот вялый член, пьяно и больно хватал за грудь потно-ледяными руками… Потом исхлестал плеткой, заставлял сосать пальцы ног, лизать анус, ковыряться языком в пупке… Привязав к батарее, пытался совать во влагалище бутылку…
Нана была в шоке и мало что понимала, ничего не чувствуя, кроме боли, страха и животной покорности. Дверь заперта, бежать невозможно. И длилось это до тех пор, пока он, напившись вдребезги, не затих на полу. Тогда она сумела отвязаться, кое-как приладить порванное платье, отковырять замазку наглухо закрытого окна, вынуть стекло, выбраться на балкон и по лестнице сбежать вниз. Во дворе уже было пусто. Ночь. Текла струйка воды в дворовом кране, переругивались кошки, а в открытом окне сидела бессонная гробовая старуха, которая с язвительной злобой прошипела ей вдогонку: «Ну что, получила свое, сучка?..»
Тем временем майор обменялся с капитаном какими-то знаками и выпроводил его из кабинета, а сам, дозвонившись до экспертизы, поинтересовался, на месте ли нужный ему врач и когда тот может принять их по делу.
— Ну вот, с экспертизой тоже все в порядке, — бросив трубку, сказал он. — Оформим задним числом. Ну-ка, покажите синяки!
— Как? Тут? Вам? — смутилась Нана.
— Вы меня не так поняли. Я просто хотел посмотреть, годятся ли они для экспертизы… Хотя бы один…
Поколебавшись, Нана спустила с плеча бретельку и показала синяки на руке, отодвинула воротник, обнажив на горле оранжево-лиловые пятна и потеки.
— Да-да, спасибо, вполне годятся… Пишите дальше, и поподробнее!
И Майсурадзе отошел к окну, боясь вспугнуть ее… Наркотики, ограбление, хранение оружия, порнография, а теперь вот изнасилование — не многовато ли для директора магазина с Дезертирки? Сумеет ли справиться с соответствующей суммой?.. Все-таки интересно жить на этом свете!.. Ехал к этому придурку на базар, думал прихватить какую-нибудь мелочь за проколы, а тут на тебе — кольца!.. А на планерке вдруг сообщение — ограблен и убит гинеколог Баташвили!.. Теперь надо копать дальше. Вдова заявила к розыску ряд наименований, но есть основания полагать, что взято там намного больше — к этому богу вульвы ходил весь город… Да что там город — пол-Грузии у него побывало, из горных деревень ехали показывать свои грешные дыры!..
Услышав, что шуршание ручки по бумаге прекратилось, он обернулся. Нана сидела, покусывая ручку.
— Все? Подписались? — спросил майор, подавляя в себе желание побыстрее схватить лист. — Подпишитесь. Задним числом…
Стараясь не торопиться, он взял заявление. Прочитал его. Пробурчал:
— Вот подонок! Червонец каторги за такое в самый раз… Кстати, он вам что-нибудь о своем дяде говорил?
— Нет, а что? У него есть дядя?.. — ответила Нана, хоть и слышала когда-то краем уха, что дядя у Бати — то ли врач, то ли юрист, в общем, кто-то из тех, кто делает деньги.
— Был, дорогая, был. Значит, ничего не рассказывал про любимого дядю? Может, он ссорился с ним или еще что?
— Нет, я не слышала ничего такого. Я вообще его мало знала, — ответила Нана, думая о том, что из-за этого все и произошло: знай она его получше — никуда бы не пошла!..
Майор еще раз с удовольствием перечитал показания и стал уточнять детали, отчего у Наны по спине поползли мурашки. Она стала запинаться, но майор настаивал, и она была вынуждена в физиологических подробностях описать всю сцену. Майор с застывшим взглядом слушал ее, не перебивая.
Неожиданно она запнулась и спросила:
— А что с ним будет? — будто только сейчас до нее дошли слова майора о «червонце каторги».
— Это как суд решит, — уклончиво ответил тот и, в свою очередь, уточнил: — А что бы вы хотели?
— Мне все равно. Но суд, десять лет каторги… На суде надо будет присутствовать?.. И все это рассказывать?..
— Конечно! — кивнул майор и важно переложил бумаги на столе, пряча подальше заявление Наны. — А вы, к слову, согласились бы взять у него… э… компенсацию?
— Что значит компенсацию?
— Ну, если бы он дал вам денег, то вы забрали бы свое заявление?
— Н-нет… Не знаю… — не очень уверенно проговорила Нана, однако возможность такого исхода ободрила ее: и на суд таскаться не надо, и он, сволочь, пусть живет, и она деньги получит. И, главное, придет конец этому кошмару допросов, стыдных деталей, предстоящей экспертизы, унижений, обсуждений!
— Ладно, об этом после, — сказал майор.
Тут дверь открылась и на пороге появился небритый, опухший Бати. За ним маячил Мака. Бати потухшими глазами посмотрел мимо Наны и сгорбился у стены.
— Сюда! — указал майор на стул.
Бати мешком рухнул на стул и уставился в пол.
— Узнаешь эту женщину? — спросил майор суровым голосом; Бати, не поднимая головы, кивнул. — Кто это?
— Эта… Как ее… Нана… Саканделидзе, кажется… Или Абрамян, не знаю точно…
— Сам ты Абрамян, дурак! Откуда ты ее знаешь? Бати пожал плечами:
— Кто ее не знает?.. Известная шлюха и воровка…
— Как же ты хотел жениться на шлюхе? Бати поднял голову:
— Я? Жениться? На этой? Да вы что? Я не сумасшедший! Если на каждой минетке жениться!..
Мака заворочался в глубине кабинета, а майор прервал Бати:
— Полегче. Есть свидетели, что ты делал этой женщине предложение.
— Какие еще свидетели! — махнул тот рукой.
— Ну-ка, расскажи, когда и где ты ее изнасиловал? — деловито приказал майор и достал чистый лист бумаги.
— А, вот вы о чем… Да ничего особенного… Все, как обычно: выпили, закусили, посмотрели фильм, потрахались. Не в первый раз… Она за деньги у кого хочешь отсосет, хоть у вас… Я ее по телефону обычно вызываю…
— Ты на ее шею посмотри! Откуда эти синяки?
— А что шея? Может, ей вчера всю ночь в пасть давали… Она садо-мазо очень уважает… — нагло заявил Бати.
— Смотри, чтобы самому в пасть не получить, подонок!.. — не выдержал из-за спины майора Мака.
А Майсурадзе, подняв руку и остановив жестом вспыхнувшую Нану, холодно отчеканил:
— Даже если это все так, для суда эти факты не имеют никакого значения: изнасилование есть изнасилование, а эксперты свое слово скажут! И в первый раз случилось насилие или в последний — для прокурора без разницы! Мохнатые сейфы сейчас ох как в цене! Теперь слушай внимательно, болван! — И майор ровным голосом прочел ему заявление Наны. — Экспертиза прикладывается.
— Да вы что?.. Она сама… Она меня сама стала хватать, я даже не хотел к этой грязной твари прикасаться… — приподнялся Бати. — Что вы ей верите? Это же блядь, минетчица, соска! На ее губы посмотрите! За пять рублей любому дворнику отлижет до крови!..
Но он не успел досказать — кулак Маки свалил его на пол. Нана вскрикнула. Бати захрапел, а капитан с ходу добавил ногой.
— Хватит! — закричал майор. — Не сейчас! Посади его на стул!
Мака за шиворот поднял арестованного и прошипел ему в ухо:
— Язык вырву!
А майор, насильно отстранив Маку от Бати, начал веско объяснять:
— Ты, по-моему, не совсем понимаешь, что с тобой происходит. Есть экспертиза и показания соседей, которые слышали ее крики в ту ночь. Это раз. Потом мы отвезем тебя в наркологический, там посчитают твои проколы на большой линейке. Это два. Подкинем граммов пять или пятнадцать опиума для верности: у кого дырки, у того и кайф, логично, для этого профессором не надо быть. Кстати, наш районный судья почище всякого клистирного доктора в проколах, шрамах и шунтах разбирается, знающий… Это три. Потом покажем прокурору протокол допроса, где твоя тетушка опознала кольца из твоего сейфа, — это ее кольца, которые ты, грабитель и убийца, забрал из ее квартиры. Так что Нана давать тебе кольца никак не могла, понимаешь ты это, болван? Кольца и квартира — твоего дяди, а не папы римского или черта-дьявола!.. Это четыре. Потом выясним, грабил и убивал дядю ты один или у тебя есть сообщники. Это пять. А то, что дядя умер — это уже будет шесть. Не многовато ли?.. На пятнашку тянет, если хорошо посчитать… Или вообще стенка… Девять граммов в сердце… Или в затылок…
Бати молчал, вытирая сочащуюся кровью губу.
— Гремишь на всю катушку, уважаемый… Теперь отправляйся в камеру и подумай над тем, что я сказал. Вот тебе бумага, ручка. И пиши, как Руставели, подробно о сообщниках и изнасиловании. А мы тут тоже подумаем.
И ночью встретимся. Все!
Мака тычками увел стихшего и сникшего Бати из кабинета.
После всего увиденного и услышанного, половину из которого она не поняла (какие-то дяди, тетушки, сейфы, ограбления), Нана хотела только одного: вырваться из этой кошмарной комнаты.
— Я могу идти? — спросила она.
— Идти? — переспросил майор, удивленно приподняв брови. — А, идти… Да, конечно, — на сегодня хватит… Мы вас вызовем. Например, послезавтра, в три часа. У вас есть на работе телефон? — И майор записал номер, потом на листочке написал свой, протянул ей. — Если что-нибудь вспомните или что-нибудь будет надо — звоните, мы вас в обиду не дадим. Впрочем, скоро увидимся. Кстати, а где сейчас этот Ладо, о котором говорил Бати?
— Ладо? Не знаю, его нет в городе… — ответила Нана.
Майор настаивать не стал, протянул пухлую руку, нагло задержав ее ладонь в своей так, что Нане пришлось с силой выдернуть руку. Она обессилено поднялась и на ватных ногах пошла из комнаты.
А Майсурадзе внимательно проводил застывшим взглядом ее бедра, допил боржом из ее стакана и подумал о том, что когда, наконец, у него будет свой большой дом, он обязательно возьмет туда эту беспризорную женщину, научит ее жить, даст ей денег, если, конечно, она будет хорошо исполнять свои обязанности. Ноги у нее, может, и коротковаты, но зато лицо, грудь, губы! И еще язычок и зубки! Он вспомнил, как она, дописав заявление, покусывала ручку и облизывала губы… Насчет губ сучонок Бати прав, губы классные…
Войдя, Мака спросил с порога:
— Что это?
— Что? — очнулся майор.
Мака поднял со стула, где только что сидела Нана, черную сумочку.
— Она, наверное, забыла. Пойди отдай… Хотя стой! Дай сюда! — И майор, высыпав на стол содержимое, принялся шарить в нем. Огрызок карандаша для век, румяна в старенькой коробочке, обрывки каких-то затертых бумажек и билетов… Восемь рублей… В косметичке — резинки для волос, заколка, разорванная цепочка с крестиком, три сигареты, пинцет, пилочка…
В этот момент дверь открылась. Это была Нана.
— Я забыла сумочку, — начала она, но осеклась, увидев, чем заняты майор и капитан.
Мака смутился, а Майсурадзе как ни в чем не бывало ласково ответил:
— Да? Ваша? А мы как раз пытались узнать, кто это забыл. Думали, документы найдем, известим… Забирайте! — И он начал сгребать всю ерунду обратно.
Вдруг взгляд его упал на маленький, неприметный газетный комочек, застрявший в створках складного зеркальца. Майор развернул его:
— А это что?.. — Сунул нос в пакетик. — Никак анаша?!
Нана с ужасом вспомнила, что пару недель назад, когда они с Ладо шли куда-то, он, боясь облавы, бросил это ей в сумочку, потом неожиданно куда-то исчез «на минутку», а она, видно, забыла о пакетике. И вот…
— Это что? — поднял на нее глаза майор, нюхая комочек.
— Н-не знаю! — пролепетала Нана.
Мака непонимающе смотрел то на нее, то на Майсурадзе.
— Не знаешь? А я знаю! Это анаша!.. Наркотик! — заорал майор и хлопнул по столу. — Ты, оказывается, наркоманка?! Значит, правильно говорил Бати! А ну, сесть! Пиши сейчас же, откуда у тебя анаша, сколько лет и с кем употребляешь, где достаешь! И про ёбыря своего, этого барыгу и морфиниста, тоже пиши все подробно!
Мака смотрел на Нану, подняв очки на лоб. Он ничего не понимал. Если майор подкинул пакетик, то зачем? И когда он успел? В то, что анаша была у Наны в сумочке, Мака поверить тоже не мог.
— Я ничего не знаю… Этого там не было… Это не мое… Это кто-то положил туда! — шептала Нана, почти теряя сознание.
— Ах, это мы, значит, подложили! — взревел майор. — Стерва ты этакая! Сейчас отвезем тебя в наркологический! То-то я смотрю, рот у нее сохнет! Анашистка! Мерзавка! В милицию с товаром пришла! Вот наглость! Она и есть главная барыга! Сколько их было в нашем городе? Света, Марина, Иза, Сирануш и вот теперь Нана! Прав, прав Бати — ей, видно, кольца за кайф давали, а она их решила продать! Так или нет?.. — грозно уставился он на нее. — Пол-Грузии отравила, а теперь овечкой прикидываться вздумала! Нина Святая, тихо сижу, шаль вяжу, ничего не знаю!
Крича все это, Майсурадзе встал во весь рост. Мака по-прежнему недвижно смотрел то на него, то на Нану. Он ничего не понимал. Она тоже продолжала стоять.
— Сесть! — заорал майор. — А ты зови понятых! Живо!
Мака молча отправился из комнаты. Майор ходил по кабинету. А Нана сидела в шоке. Губы у нее действительно пересохли, она захотела выпить глоток воды, но стакан был пуст. Попыталась взять сигарету, но майор злобно зашвырнул сигареты в стол и захлопнул ящик, а потом еще и выключил вентилятор, отчего угрожающе навалилась тишина и стал отчетливо слышен каждый скрип стола и шорохи за дверью.
Все, что делал теперь майор, стало вдруг очень угрожающим. И Нана испугалась до холода в груди. И что самое главное — она-то знала, что это не они подбросили… Врать ей всегда было трудно, а сейчас…
Открылась дверь, и за Макой в кабинет протиснулись те же понятые, что и раньше. Увидев их, майор обозлился — вот дурак! Привел их обычных кивал — киоскера из газетной будки и уборщицу из соседнего магазина, которым платили по сто рублей в месяц за их труд, хотя уборщица едва умела читать, а киоскер еще с войны страдал жестокой глухотой. С другой стороны, сумочка уже обыскана, и звать настоящих понятых тоже не по закону. А майору вдруг ужасно захотелось обставить все «по закону».
Взглянув на женщину, Майсурадзе понял, что она дошла. Надо срочно оформлять. Протокол — великая вещь, бумага с подписями!
И майор вытащил из ящика новый бланк и стал быстро-быстро его заполнять… Недавно по телевизору говорили, что профессия милиционера делает человека черствым, подозрительным, склонным видеть всюду преступления и ложь, не верить людям… Да как же верить? Идешь брать наркушу — а натыкаешься на грабителя и убийцу! Разговариваешь с изнасилованной женщиной — а она, оказывается, барыга, даже в милицию с анашой явилась, сучка!
— Вот, видите, тут анаша? Ее нашли у этой женщины при обыске. Ясно? — рявкнул майор на понятых.
Видим, как не видеть, — залепетали те (у киоскера слезились от старости глаза, а уборщица прятала за спиной грязные руки и стыдилась своего провонявшего фартука).
Майор повел носом:
— Тут подпишитесь и катитесь!
Киоскер что-то нацарапал, уборщица черкнула крючок.
— Проваливайте, потом придете, сами знаете, — отпустил их Майсурадзе и любовно погладил протокол обыска. — Вот и все. Года три-четыре обеспечено. Ясно тебе?
— Да, — шепнула Нана, не в силах говорить.
— Что? Не слышу? Громче! Что ты молчишь, как Роза Космоебянская на допросе? Говори громче, не слышу!
Нана молчала.
— Молчишь? Ну молчи… А мы сделаем вот что… Мы сейчас поедем на экспертизу, чтобы время не терять…
И анашу твою проверим, взвесим. И насчет изнасилования уточним и выясним, а то сейчас у меня уже сомнения, было ли оно вообще… Да, прав Бати — ты дешевка, барыга! Дала ему кольца на продажу, а получила их от своего морфиниста. Логично.
Мака заворочался на стуле. Майор мельком взглянул на него, продолжал:
— Есть правила, закон! Им надо подчиняться! Сейчас я тебе почитаю, что это будет за экспертиза…
Он потянулся за какой-то брошюрой и, нацепив очки, стал листать ее.
Нана, обессилев вконец, еле сидела на стуле. Жара и жажда. В голове мутилось. Экспертиза? Сейчас? Сразу? А на ней вчерашние трусики, и один крючок с лифчика утром отлетел, не было времени менять!.. Позор!..
— Я не хочу, — робко отозвалась она.
— А кто тебя спрашивает? Заявление — тут, в сейфе, — ухмыльнулся майор, постучав по гулкой железной дверце. — Ну, вот и инструкция по экспертизе, слушай внимательно: «При сексуальном насилии необходимо выяснить, куда совершались половые акты (во влагалище, в прямую кишку, в рот); куда изливалась сперма; было ли больно, было ли кровотечение и из какой области; подмывалась ли после половых актов; чем и в какую область наносились удары или иные физические воздействия»… Можешь отвечать? Как тебе нравится? Это только начало, — он насмешливо оглядел ее из-под очков, важно покачал головой в глубоких залысинах. — Дальше черным по белому написано: «Необходимо осмотреть полость рта и область заднепроходного отверстия. Отметить повреждения, если они есть. При осмотре заднепроходного отверстия указать локализацию повреждений в соответствии с циферблатом часов и указанием, в каком положении потерпевшая осматривалась (лежа на спине или в коленно-локтевом положении)»…
— О, господи! Я больше не могу! Мне плохо!., — взмолилась Нана.
Она толчками хватала воздух. В глазах у нее рябило, словно серебристую сеть набросили на мерцающую черноту.
— Нет, не хватит! Слушай! — И майор, не обращая внимания на Маку, беспокойно двигавшегося на стуле, продолжал глумливо декламировать: «Если при проведении осмотра врач обнаружил инородное тело во влагалище или прямой кишке — его следует изъять, просушить, упаковать в бумажный пакет и передать сотрудниками правоохранительных органов и отразить в медицинском документе».. У тебя, случаем, там ничего не осталось, чтобы упаковать и передать сотрудникам органов? — нагло уставился он на Нану.
Вдруг Мака с криком:
— Хватит! — вырвал у него брошюру и швырнул в угол. — Прекрати! Здесь не концлагерь!
Майор остолбенело замер, потянулся к пустой кобуре. А Мака схватил со стола протокол обыска и с треском порвал его.
— Ты что, спятил? — Майор, не найдя оружия, остался сидеть, успев спрятать в карман газетный комочек с анашой, до которого Мака не дотянулся.
А тот, уже остыв и поняв, что перебрал, угрюмо плюхнулся на стул.
— Это что за номера? Как ты себя ведешь? Что себе позволяешь? Ты в своем уме? — произнес майор сквозь зубы. — Смотри, пристрелю… по неосторожности…
— Спиши на меня. Тут что-то не так. — И Мака, не слушая возмущенного квохтанья майора, переспросил у Наны: — Ведь так? Надо разобраться, верно?
Та отрешенно кивнула, не понимая, о чем говорит этот мужчина, но чувствуя в нем сейчас единственную помощь и поддержку.
— Я разберусь, Макака! Я с тобой разберусь! А потом и с этой Розой, будь уверен! — зло пробормотал Майсурадзе, раздраженно заперев сейф на два оборота и вышел из кабинета, приказав: — Возьмешь с преступницы подписку о невыезде! Я вам покажу руки распускать, мальчишки!
Дверь с треском захлопнулась. Мака обескуражено уставился на Нану. Эх, куда легче было в транспортной, чем в этом свихнутом угрозыске!.. Там все ясно: смазчики воруют мазут, обходчики — гайки, проводники — билеты, кассиры — деньги, ресторан торгует гнильем, со складов тащат все, что не украдено. А тут?.. Но странная женщина очень понравилась ему. Неужели у нее в сумке правда лежала анаша?.. Неужели она продавщица?
— Это была ваша анаша?
Нана нерешительно призналась:
— Один знакомый попросил спрятать, а я потом забыла…
«Вот оно что… Плохо! — подумал Мака. Он ведь верил, что это — проделки майора. — Надо помочь ей! И какая красивая! На такой и жениться можно! Мать уже сколько лет молит…»
32

В Кабарде стояла ночь. Светила круглая луна. В ночном лесу было тихо. Ладо и Гуга осматривали машину. Вместо заднего парприза торчали два зловещих и острых осколка. Мелкое битое стекло разбросано по заднему сиденью.
— Да, — невесело сказал Гуга. — Влипли… Глушитель тоже еле держится. Кардан стучит.
— Еще хорошо, что никого не убило, что не разбились, что менты не догнали, — напомнил Ладо, пытаясь вытащить самый большой обломок.
— Да, — согласился Гуга. — Но теперь-то что делать? Без парприза ехать? Глушитель, как геморрой, волочится.
— Не боись, зёма, парприз новый захерачим! «Витьки» мигом добудут — сонно отозвался из темноты Байрам. — Скажи аллаху спасибо, что целы остались. Я даже не верил, что карта хорошо ляжет. Обычно шлагбаум этот ночью закрыт…
— Чего же ты вел туда, если так? — подал голос Анзор. — Неужто на смерть нас гнал?
— А куда еще было мчать? В городе они бы нас точняком взяли, а так… Снесли бы шлагбаум к едрене фене — и все, понтовая оконцовка.
Гуга покачал головой:
— Снесли бы — еще вопрос… Или все в лепешку на полном ходу…
— Ты молодец, зёма, ништяк тачку водишь, почти как я! — перевел разговор Байрам. — И тачка сильная.
— Да он каждый день на ней по пятьсот километров туда-обратно к татарам шпарит за отравой, — сказал Анзор.
— Эй, братва, спите, что ли? — обратился Байрам в сторону двух темных пятен поодаль, но «витьки» не ответили. — Дрыхнут… Напахались. И нахапались дури с три короба — люто курят с детства!
— Если бы ты не мутил, они бы пахали еще лучше, — заметил Анзор. — А сейчас за что жизнью рискуем — за сорок граммов?.. — Он порылся в своих многочисленных карманах. — Ерунда какая-то, волосок на обкурку…
— Они не лошади, чтобы пахать, — обиделся Байрам за соседей. — И потом там куда поболе, чем сорок граммов, я даже отсюда в темноте вижу… Ох, и жадные вы все до кайфа! Ко мне пол-Грузии за дурью ездит — и все жадобы, лишь бы урвать побольше, а там пусть все огнем горит!
— Чему удивляться? В Тбилиси пусто, из-за запаха анашу везти боятся, потому и едем с риском к черту на рога! Приехали — и не брать?.. — возразил Анзор. — А у вас тут растет, вон, поля полные стоят… Вы себе найдете.
— Найдете? На земле, зёма, ничего не валяется!
— Не валяется, но растет.
— Растет — так пойди и сорви, — запальчиво сказал Байрам. — Если сможешь, конечно… Вы чего молчите, гуммозные рожи? — обратился он к пятнам ворочающихся «витьков».
— Оставь их, пусть спят. Слава богу, спать могут, молодые.
— Да, зелень… Не понимают, что по ножу прошли, — сказал Байрам. — Один «витек» уже успел на зоне побывать…
— За что?
— За что тут все садятся?.. За хулиганство или групповуху, — ответил Байрам. — Каждый второй за хулиганство отматывает, каждый третий — за мохнатый сейф… Как поймают в селе чужую бабу — так не отпустят живой, заебут насмерть…
— В прямом смысле? — уточнил Анзор.
— В самом прямом, зёма, прямее некуда, — подтвердил Байрам серьезно. — Вот недавно залетела в наше село одна шалава из Нальчика — дури ей, видите ли, захотелось зацепить, бизнес в городе сделать. Того пацана, к которому она приканала, в селе не оказалось. Она к его кентам обратилась, а те заманили ее на мельницу: «Мол, дрянь есть, но надо пойти поглядеть, курнуть-мурнуть, то-се». А на мельнице связали, кляп сунули и бросили до ночи, а ночью костер разожгли, водяры накупили — и давай ее дрючить по очереди. Человек двадцать было, не меньше… В браслеты заковали… По домам ходили, звали кентов на цирк — только чтобы бутылку приносили с собой…
— А вы куда смотрели, когда такой беспредел? — отрешенно спросил Анзор.
— А мы что?.. Мы не знали ничего. Ушли малолетки в поле, ну и ушли, кто его знает, чем они там, зёма, занимаются… Я за ними следить не нанимался! — даже немного обиженно отозвался Байрам. — Дальше — больше. Они ее несколько суток так ебли, к утру обратно в сарай перетаскивали, цепь, кляп, все дела… а ночью опять — водка, дурь, костер и круг… Руку ей сломали, так и трахали потом, с поломанной рукой… Сиську оторвали…
Он замолк. Ветер шевелил листьями. Ночные птицы посвистывали и пощелкивали во тьме.
— Уж я их породу!.. — выругался Анзор. — И что, эти тоже? — он кивнул на пятна «витьков».
— Нет! — отмахнулся Байрам. — Их не было, у родни где-то гостили на Украине.
— Дикость! — пробормотал Ладо, у которого вся картина нарисовалась перед глазами. — А дальше?..
— Да, зёма, дикость, конечно… А дальше — еще хуже: замучили насмерть и камнями, как собаку, забили… И закопали в поле.
Он опять замолк. Все подавленно молчали.
— Да… — покачал головой Анзор. — А как нашли?
— Ну, здесь такие псы, что если захотят — все отыщут, из-под земли достанут, не дай аллах!.. — усмехнулся Байрам. — Проболтались пацаны по пьянке. Где-то пили в городе, а там ее одноклассник оказался, смекнул, что к чему. Проверили — и попали в точку… Да тут, зёма, каждый месяц такое происходит. А в горах, в Балкарии, — вообще завал!.. Туда бабу отвезешь, отдашь старикам, они тебе кило пять шмали-бомбы кинут — и иди себе, забудь дорогу!.. Здесь даже мафия такая была — баб вылавливали и в горы старикам отвозили. Старики ее на цепь посадят где-нибудь в пещере — и будь здоров! Никто не бьет и не мучит, только ебут день и ночь… Минетами насмерть закормят… Для них что баба, что собака — все едино, бессловесная тварь… Тут один герой приезжал, уроки карате давал, так малолетки додумались на какой-то пришлой бабе все приемы перепробовать — какой смертельный, а какой — не очень. Когда ее менты потом из ямы выкопали, в ней кости целой не было — все перебито-переломано…
— Вот дикость! — опять выдохнул Ладо, с неприязнью глядя в сторону спящих «витьков».
— Дикость, — согласился опять Байрам. — Но они не со злобы это делают, а с водки, дури и скуки…
— Ничего себе — со скуки! — недобро усмехнулся Гуга.
— Скука с водкой, зёма, до большой жестокости доводят… У Анзора спроси, он скажет, в зонах вместе навидались. Чего этим малолеткам целый день делать? Работы нет, денег нет, хер у всех день и ночь стоит, а нормальная баба им не дает, ясный пень. Анашой обшабятся — и вперед, с песнями!.. Анашу и водку с детства глушат, как вон эти «витьки» — чего с них взять, убогих? Вот и перекрывает рамсы… Сейчас, правда, получше стало, порно появилось, так что дрочат себе по хатам втихую, напряг снимают… Вы следующий раз всякого порно привезите — на него можно много шмали сменять!
— Учтем, — сказал Анзор. — Кассеты, журналы, магнитофон?
— Берите, что не жалко, все пойдет.
Помолчали. Байрам и Анзор стали вспоминать имена каких-то «заочниц», с которыми они знакомились из зоны. Делалось так: по переписке находилась скучающая девка с чистым паспортом, ей платили, оформлялся брак, а потом она часто навещала «мужа» в зоне, привозя продукты, выпивку и себя. И волки сыты, и овцы целы и очень довольны.
— Что-то холодно, — поежился Гуга.
— Машины ментокрылой не слышно. Обратно еще не проехала, а то можно было бы костерчик зажечь. Вишь, а ты, земляк, смеялся над моим тел огреем! Ночью в самый раз! Ведь утром встаешь и не знаешь, где ночью ляжешь… или где положат. Жар костей не ломит! — сказал Байрам.
— Да, машины обратно не видно, — согласился Анзор. — Куда они могли деться?
— Через речку вряд ли пошли, вода большая. Значит, сидят там и ждут утра, чтобы нас выловить, — сказал Байрам.
— Ты серьезно?
— А чего, запросто! Где ж они тогда, мусоршмиды? На небо улетели? — почесал Байрам плешивую голову. — Куда делись?
— Хоть бы их вообще на свете не было, тварей! — в сердцах сказал Гуга, помогая Ладо справиться с обломком — они тряпкой вытащили его, наконец.
— Их бы не было — так воры на их местах сидели бы, вот и все. А бардак такой же, поверь. Может, еще хуже…
— Давайте двинемся! — вдруг предложил Гуга. — После этих дел успокоиться надо. Почем ханка у вас?
— Не знаю точно. Я лет пять не покупал, зёма. Не сижу на игле, печень не позволяет. На дармовуху — еще куда ни шло, а сам не шустрю… Печень уже в приходе ныть начинает, сигналит.
— Тебе, наверное, просто лень искать, — предположил Анзор.
— Чего лень? Пошли, не в кипяток, возьмем ширку. Только это далеко ехать. Через весь город переть. Менты повяжут.
— Да тебе просто лень, я вижу, — повторил Анзор. — Мне не столько ширка нужна, как уйти отсюда затемно. До тебя не доедем?
— Куда до меня? Это через тот же пост канать, где за нами хвост увязался. Да еще без парприза… Притом и номер точняком у них записан… Нет, стремно ко мне.
— Тогда поехали за ширкой! — поднялся с корточек Анзор. — Надо мотать отсюда. Давай вставай!
Разбудили «витьков», кое-как скинули остатки стекла с сидений, Баирам уселся за руль, и поехали по скрипучей дороге.
Предрассветные улицы Нальчика пусты, только бесшумно мигают светофоры и проскакивают ранние такси. Баирам окольными улочками добрался до Железки, покрутился немного в поисках нужного тупика и уперся фарами в забор.
— Тут, — сказал он. — У него и ширнуться можно, если что…
— А кинуть его нельзя? — спросил Анзор.
— Вам бы только кидать! — покачал головой Баирам. — Он инвалид, не ходит, совесть надо иметь! — добавил, когда входили в калитку.
Где-то залились собаки, но во дворе было пусто, а в доме темно. Баирам нащупал засов, открыл ворота и тихо загнал машину во двор, где мешки, кирпичи, шифер. В доме — тишина.
— Он как-то, лет десять назад, затеял ремонт делать, — шепотом объяснил Баирам, показывая на стройматериалы. — Я его, честно, давно не видел. Может, и нет его уже на белом свете…
— Нет — уйдем. Давай стучи.
Байрам подергал дверь — открыта. Внутри окунулись в спертое зловоние медвежьей клетки.
— Стой, стреляю! — сказал голос в темноте. Щелкнули затворы. Байрам застыл.
— Это я, Байрам, зёма, свои! — сказал он.
— Стой на месте, сучар! Зажегся свет.
На кровати сидел старик с обрезом в руках. На табуретке горела лампа, освещая захламленную комнатку. На старике — синяя фуфайка. Лицо в частых, как рыболовная сеть, квадратных морщинах.
— Это ты, бес? — вглядевшись в Байрама, узнал он. — Чего тебе надо, зачем пришел?
— Я, Безног, лекарство хочу взять…
— Лекарство в аптека! Нету никакого лекарства, проваливай! А это кто за тобой таращится?
— Бабки есть, зёма, все в порядке, ты только дай!
— Дай уехал в Китай!
— И сказал: «Никому ничего не давай!» — подхватил Байрам. — Но нам можно, мы свои.
— Меныиа мели. Эти ктой за спиной, спрашиваю?
— Друзья… Я присяду, да?
— Не псов ли привел?
— Ты следи за жалом, Безног! Когда я псов водил, ты что гонишь?
— Покой тут беспокоят… Чего, театра тут? Выходи все! Ну! — И дуло обреза передвинулось в их сторону.
— Это гости, зёма, из Тбилиси… — снова начал Байрам.
— Ах, из Тибилиса!.. — яростно заворочался старик. — Чтоб вам пусто было, чтоб ваш дух тут не пахло! Были тут недавно из Тибилиса! Пять швы потом на больничке наклали, после их… А ну!.. — громко закричал он, поднимая обрез на уровень лиц.
Всем стало не по себе от зловещих тупых зрачков дул, смотрящих прямо в глаза.
— Ты фильтруй базар, Безног! — в свою очередь, обиделся Байрам. — Я ж тебе говорю — друзья! Пушку убери, за-ради аллаха!
Тут тряпки в ногах у старика зашевелились, и оттуда показалось заспанное лицо.
— Ребятенок будить, покой беспокоить! — опять разъярился старик. — Были уже такие, из Тибилиса! Спробовали и другие, да хрен с масло скушали!.. Знаю я вас всех! Уебывайте на хер!
Анзор побледнел, рука его зашевелилась в кармане, но Байрам мигнул ему:
— Больной человек! Подождите во дворе! Я сам поговорю.
Все молча гуськом вышли.
— Вот так всюду, где наши побывали. Хоть в Москве, хоть в Грозном, хоть в Кировабаде… После нас минное поле остается, не знаешь, где рванет. Ненасытные!.. Лишь бы кинуть! — в сердцах сказал Гуга.
— Кончай болтать! — оборвал его Анзор. — На то они и барыги, чтобы кидать! Можешь — кидай, мать их…
— И потом за сотни километров за товаром ездить надо, потому что кто-то этих барыг постоянно кидает! Вот кинули Рублевку! И что? Десять человек в ломке чуть не умерли. Барыг, наоборот, надо не обижать, а лелеять и кормить — пусть они будут всегда рядом, — сказал Гуга, вспоминая свои каждодневные вояжи в Кировабад.
— Ерунда! — буркнул Анзор и стал вслушиваться через открытую дверь в разговор из дома. Байрам просил, старик отказывал, матерно браня «этот клятый Тибилис»; наконец приутих, зажужжал в миролюбивом русле.
Потом из дома появилась девочка, прошла в глубь двора. Ее не было минут пять. После того, как она возвратилась в дом, вышел Байрам за деньгами.
— Сколько брать?
— А по сколько дает?
— По полтиннику грамм.
— Вот две сотни, возьми четыре грамма, — дал ему Анзор две бумажки.
— Мне все равно. Вам сколько надо — столько возьму. Только поживее, а то он сейчас вырубится, там племянница ему уже десятикубовый баян поволокла. Вмажется — и будь здоров! Он мужик неплохой, просто ваши его кинуть хотели, избили калеку, а он сам не промах — видел, как на мушку взял? Он целыми днями кемарит — будто спит, а ухом все слышит! А ханку выпить… Выпить — не колоть, печень промолчит, я думаю, — потер Байрам плешивую голову. — С ними что делать?.. — кивнул на «витьков».
Братья смирно сидели поодаль. Взглянув на них, секунду подумав и что-то прикинув, Анзор достал еще сотню:
— Возьми тогда еще два грамма!
— Слыхали, гуммозные рыла? За угощением иду! — обрадовался Байрам и открыл скрипучую дверь.
— Заодно и чаю горячего попроси! — успел напомнить ему Анзор.
Вскоре они сидели во дворе, под рассветным небом. Заспанная девочка, племянница Безнога, вынесла им полный чайник. «Витьки» мастырили очередную «эйфелеву мастурку». И жить еще можно было вполне. Даже мысли о разбитом парпризе вскоре испарились сами собой, когда начало действовать лекарство Безнога. Ему, как оказалось со слов Байрама, всего под сорок годков, — из них пятнадцать он просидел в тюрьмах, а пятнадцать — пролежал в кровати, лишившись в аварии ног.
Выпитая ханка оживила. Рассвело. Приятели сидели во дворе на бревнах, пили чай, который им уже в третий раз приносила племянница. «Витьки» жадно поглядывали на нее, но Байрам шикнул на них:
— С ума сошли?! Да вас Безног перебьет за нее, как курят!.. У него никого, кроме этой племяшки, нету!
— Мы ничо, мы чо? Мы ничо! — смешались братья, тем не менее каждый раз выворачивая шеи, когда скрипела дверь и щуплая девочка появлялась во дворе. Ей было лет десять-двенадцать.
— Спит Безног, отдыхает? — спрашивал у нее из вежливости Байрам. — Как себя чувствует? Все в порядке?
— Спит. Отдыхает, — отвечала она, громыхая чем-то под окнами.
— Она ему ханку готовит, все делает. Никого больше нет — он и она, племянница, — объяснил еще раз Байрам. — Он, когда ноги ему отрезали, ширятся начал да так с тех пор с лошадиных заходов не слезает. Одно время даже на «скорой» морфий привозили, но потом сказали: «Хватит, самим не хватает!»
Потом стал вспоминать какого-то Безрука, который одной рукой так мацал на поле, что за ним никто не мог угнаться. «Витьки» принялись спорить, утверждая, что у Безрука вторая рука была, но сухая, и на ней не хватало трех пальцев.
Гуга и Ладо отошли к крану умыться. Анзор приблизился и сказал, что надо будет послать «витьков» украсть парприз, а потом поехать к Тимохе-цыгану и на оставшиеся деньги накупить мацанку.
— А номера?.. Менты наверняка их запомнили! — пробурчал Гуга.
— Я говорил с Байрамом, он по проселочным выведет нас в Осетию, а там вряд ли эти номера записаны. Мы, в конце концов, ничего не сделали, просто не остановились. Товар запрячем как следует, что там шестьдесят граммов мацки спрятать?
— Шестьдесят? — не выдержал Ладо. Его давно беспокоили мысли о том, сколько у них добычи и надежно ли она спрятана. Ведь могло быть и так, что потерялась анаша — и все, поди докажи! Бывало, видели… И сколько ее, в конце концов?.. То сорок, то шестьдесят…
Анзор мельком взглянул на него:
— Сомневаешься?
— Нет, просто ты сказал Байраму, что там сорок, — объяснил Ладо, на что Анзор колюче ответил:
— Все, что есть, — наше, никуда не денется. Еще не хватало, чтоб потом говорили, что Анзор в поездке кого-то кинул!
— Кинул? Что значит — кинул? — уставился на него Гуга светлыми глазами. — Кто тут кого может кинуть? Здесь разве есть такие?
— Всякие есть, — проворчал Анзор.
— Кого ты имеешь в виду? — напрягся Ладо.
Анзор отошел к машине, буркнув:
— Ты что-то путаешь, — и завел с Байрамом разговор о парпризе.
Лежа на своей телогрейке, Байрам отнекивался, говорил, что ночью еще кое-как его можно снять с какой-нибудь машины, но днем, при свете, — никак. «Витьки» тоже признались, что парпризы они еще не воровали. Баранов, кур, даже коров — да, а вот парпризов не крали никогда.
— Чего же ты тогда балаболкал? — взъелся на Байрама Анзор. — Мы бы денег на ханку не кидали, а купили бы стекло.
Теперь уже Байрам оказался в неловком положении и должен был оправдываться. Когда спор стал громче, вышла девочка и сказала, что дядя проснулся и ругается, его покой беспокоят, и пусть все уходят, а то он сейчас зарядит берданку.
— Ладно, поехали, пора.
Стали собираться, «Витьки» вспомнили, что не были дома уже сутки, но Анзор не хотел их отпускать — вдруг понадобятся.
— Мацать еще хочешь? — изумился Байрам. — Без парприза по полям шнырять? Ну ты и упрямый, зёма!
— При чем парприз? Что я, парпризом мацаю? Вот поедем проселочными в Осетию, там по дороге и помацаем…
— Куда? Нет, в Осетию я не поеду! Этого еще не хватало!
— Как не поедешь? А кто дорогу покажет? — уставился на него Анзор.
— Куда я потом с лимонкой?
— Мы вас на такси посадим, заплатим, отправим, не бойся!
— Ладно, хоть их отпусти, — смягчился Байрам.
— Пока нет. Вдруг Тимохи нету дома? Или анаши у него нет? Тогда надо будет опять мацать. В конце концов, я дам им еще денег, — понижая голос, доверительно сказал Анзор.
— Не все деньгами меряется, зёма, — заметил Байрам примирительно, давая задний ход.
— Я знаю. Но это меряется, — отчеканил Анзор, но потом все-таки подобрал когти. — Разве я их чем-нибудь обидел?.. Вот, ханки купил, подарки привез…
— Ладно, поехали, — махнул рукой Байрам.
— Руки надо отмыть до конца, — напомнил Анзор. — Позови их, пусть руки вымоют под краном, кирпичом потрут… И кайф пускай весь в одно место сложат. У меня весь кайф будет. А то менты на всех постах предупреждены, машину нашу отметили… Опасно.
Байрам заставил «витьков» вымыть руки и отдать Анзору всю мацанку. У Ладо оставался еще один маленький катышек. Его он припрятал.



33

Едва студент Шалико Сванидзе очнулся после очередной попойки и успел вынести пустые бутылки и высыпать из окна пятого этажа окурки и картонки от папирос, как к нему нагрянул с обыском капитан Макашвили. Он громко постучал в хлипкую дверь. Шалико замер с веником в руке.
Мака задубасил сильнее. Пилия был в отъезде, поэтому майор послал его одного брать по списку. Дальше шел Сванидзе, вечный студент, и Мака был полон решимости вытрясти из деревенщины как можно больше, ибо чувствовал, что из всего остального списка ему мало что достанется. А тут такой случай — он один, и Сванидзе — один! Без свидетелей!
«Менты!» — с ужасом догадался Шалико, перебирая босыми ногами по полу. Никто, кроме них, так нагло не стучит!
— Открывай! Угрозыск! — уловив шуршание за дверью, рявкнул Мака.
Услышав кошмарное слово, Шалико хотел бежать, но бежать было некуда. Он метнулся в комнату и затаился в углу.
— Открывай, болван, не то выломаю дверь! Хуже будет, учти! — заорал Мака и задубасил ногами.
Шалико понял, что деваться некуда, и побрел открывать. Услышав щелчок замка, Мака рывком пнул дверь. Перед ним возникла жалкая босая фигура.
— Кто еще в квартире? — рявкнул Мака, захлопывая дверь.
— Никого… А в чем дело? — пролепетал Шалико.
Мака вошел в комнату.
— Ну и бардак! — проговорил он, увидев мусор на полу и сваленные друг на друга матрасы. — Группенсексом занимаетесь? Друг друга трахаете?
— Вчера день рождения справляли… — пробормотал Шалико, но Мака увидел под столом смятую синюю коробку из-под папирос «Курортные».
— Анашу курите? Хорошая хоть или так, дерьмо?
— Какую… анашу?.. — прошептал Шалико, прослеживая за его взглядом и утыкаясь в коробку. «Все, сгорел!..» — екнуло в мозгу.
Мака ногой открыл дверь в галерею.
Шалико в замешательстве последовал за ним. На секунду ему вдруг показалось, что это вовсе не угрозыск, а просто какой-то тип что-то ищет; он хотел попросить удостоверение, как видел в кино, но тотчас одернул себя. Не сделать бы хуже… Да и кто мог это быть?.. Ребята ведь предупреждали… Специально приехали, сказали: «Уезжай!» Вот и дождался!.. Уехал бы деревню — и все спокойно: молоко бы пил и рыбу ловил. А сейчас?..
— Это еще что? — спросил Мака, брезгливо беря двумя пальцами тазик, который он метким взглядом транспортника углядел на шкафу в галерее.
— Тут… харчо было… — ответил Шалико, к которому потихоньку стала возвращаться изворотливость вечного студента. В конце концов, никаких фактов нет, чего бояться? Коробка пустая — это ерунда. А проколы? Триппер лечил.
Будто отвечая на его мысли, Мака засунул руку в глубину шкафа, пошарил там, по-фокусничьи торжественно выудил пакетик…
— А тут что? — грозно опросил он. — Сациви? Или пхали?
Вот этого Шалико точно не знал — ничего такого у него там не хранилось и быть не могло (все ядовитое и кайф дающее мгновенно исчезало в глотках студентов, едва появившись).
Мака развернул бумажку — залиловел кокнар. Шалико ужаснулся: ему полный конец! Подкинули факт! Накачанный слухами о всесильном угрозыске, он сразу сомлел, и в душе заметалось паническое нечто без образа и смысла.
— Чего вы хотите от меня? — утираясь и бледнея, спросил он. — Ведь это вы сами подложили!
— Ну-ка, неси сюда свой паспорт, посмотрим, что вы тут вчера справляли и когда у тебя день рождения! Он там, в комнате, под телевизором, лежит, — усмехнулся Мака, привыкший пытливо оглядывать малые пространства: купе, туалеты, тумбочки, тамбуры, полки.
Шалико вспомнил, что действительно вчера паспорт был брошен под телевизор. Он дернулся в комнату, но Мака схватил его руку.
— Вены покажи.
На правой руке остались едва видные точки от старых проколов, но вот на левой темнело пятно от неудачно сделанного укола — героин ушел под кожу, образовав синяк величиной с ладонь, который вначале был красен, потом стал лилов, фиолетово-зелен, а теперь отливал бурым.
— Ну и ну!.. В вену попасть не можешь, олух! — заключил Мака, вспоминая уроки Пилия («Синяк на руке значит, что вена пробита насквозь и лекарство убежало под шкуру»).
Он направился в комнату за паспортом, как вдруг услышал за спиной шорохи и, повернувшись, увидел, что Шалико, обезумев от страха, засыпает в рот кокнар из лежащего на столе пакета, желая, очевидно, избавиться от факта.
Влепив ему увесистую затрещину, Мака заставил выплюнуть кокнар на пол.
— На срок захотел, парень? — спросил он, заворачивая пакет и с отвращением наблюдая, как Шалико копается во рту грязными пальцами, давясь и икая.
— Нет, — загундосил Шалико. — Никуда не хочу! Учиться хочу! Диплом! Работать!
— Тогда поговорим.
Они уселись на матрасах и мирно закурили.
— Как будем решать твой вопрос? Я могу взять тебя в отделение, оформить задержание, отвезти в наркологический, приложить кокнар, открыть дело, дать информацию в печати… Знаешь, «УВД сообщает: студент Ш…» Как отца зовут?
— Бидзина.
— «УВД сообщает: студент Ш. Б. Сванидзе из ГПИ задержан с поличным»… Что еще? Тут, в этом бардаке, если хорошо поискать, можно еще многое найти! — многозначительно намекнул Мака. — Ну?!
Шалико, разумеется, ничего этого не хотел. Он панически думал о том, что ему делать, чувствуя, как от страха босые ноги прилипают к влажному линолеуму.
А Мака думал о сумме — какую назвать? Когда он шел сюда, то сказал себе: «Студент. Пять тысяч». Когда увидел пачку папирос, то решил: «Шесть!» Когда нашел тазик, то сумма возросла до семи. А когда вытащил из шкафа свой же пакетик, то сам убедился, что меньше девяти это дело не потянет. А пятно и проколы поднимали сумму еще выше, до верных десяти. Что отвечать, если майор спросит, где Сванидзе, Мака уже придумал — что-нибудь вроде «фактов и проколов нет, поэтому не было смысла задерживать». А если майор начнет настаивать и нажимать?.. Вряд ли из-за такой сошки. Ну, а если начнет, тогда Мака даст понять толстобрюхому борову, что не лыком шит и не вчерашний мальчик. Можно и на сейф намекнуть, где у майора лежат открытые дела на разных людей, которых он этими делами шантажирует и держит в узде, заставляя делать, что он прикажет. «Сталинская школа!» — сам не раз хвалился в подпитии. Если майор за всеми следит, то почему бы Маке не последить за ним самим?.. Или вообще сказать: нету, не нашел… уехал долбоеб в деревню — и точка… Самое верное…»
Он еще раз внимательно оглядел комнату, но ничего, кроме матрасов, старого телевизора «Электрон» и какого-то хлама типа разобранной «Спидолы» и разнокалиберных немытых рюмок, не увидел. До Шалико же постепенно доходило, что свободу он может купить. Раз пес не бьет его и не волочит в ментовку, значит, ему нужны деньги, чего же еще?.. А что говорили Ладо и Туга про аресты?.. Кого еще взяли?.. Он не помнит. «Все отрицать, ничего не называть, ни о чем не болтать!» — сказал он себе и спросил у капитана:
— Что я должен сделать?
— Говори, с кем кайфуешь! — грозно приказал тот, подражая майору, хотя мечтал сказать совсем иное: «Принеси деньги и катись к чертовой матери!»
— Ни с кем не кайфую, учусь в ГПИ, — сообщил Шалико. — Мать все время приезжает, проверяет, как я могу кайфовать? Я сам деревенский, не знаю даже, что это такое — кайф!
— Ты мне не лей всякую чушь! Не понимаешь, кто перед тобой? — приосанился Мака. — На тебя фактов столько, что в папку не помещается. Отец где работает?
— На комбинате, — уклончиво ответил Шалико, но все равно пожалел о своих словах, заметив, какой живой отблеск вызвало у мента слово «комбинат».
— Миллионер, значит! — удовлетворенно произнес Мака и удобнее расположился на матрасе.
— Какой миллионер! Если бы так, я бы в этой дыре не сидел! — в сердцах произнес Шалико. — У него три семьи, чтоб им всем пусто было!
— Вот как, три семьи! Но тебя он, надеюсь, любит? — сказал Мака, а Шалико подумал, что псу стало бы гораздо веселее, узнай он, что мама работает заведующей райпищеторгом…
Шалико убедился в том, что мент хочет денег. Но где их взять? И сколько? Сказал бы прямо — и все. Недавно двух ребят из ГПИ поймали с проколами, посчитали проколы, каждый оценили в определенную сумму… Коротко и ясно. Есть даже расценки, кажется… Прокол — то ли триста, то ли пятьсот рублей…
— Ну, долго будем молчать? — спросил Мака. — Мне кажется, ты неплохой парень… Вон, иконы у тебя всюду, молитвы, свечи… В Бога, видно, сильно веруешь?
— Верую! — жарко заверил Шалико, с перепугу истово крестясь слева направо.
— Вот-вот… Жалко посылать тебя на срок…
— Конечно, жалко, — искренне согласился Шалико. — Что я там буду делать? А тут я учусь, занимаюсь. Физика, химия… Теория, практика…
— Да, учиться надо, — подтвердил Бежан. — Вот я не учился — и что? С такими, как ты, приходится возиться… Кстати, Гоча Сванидзе из транспортной милиции не твой родственник?
— Конечно. Мой дядя, — обрадовался Шалико. — Дядя Гоча — мой самый любимый дядя на свете! Святой человек!
— Мы с ним вместе работали, хороший мужик. А вот с тобой что будем делать? Вы все в списке…
— В каком?
— Да есть один такой список, там написано, что ты и разные другие субъекты — морфинисты, морфий делаете. Теперь для тебя есть две дороги. Или ты идешь в зону…
— Нет, нет, не хочу… — заканючил Шалико, у которого от одних этих слов похолодела макушка.
— Понятно, кто же хочет?.. Значит: или ты идешь в зону, или платишь деньги — и идешь в задницу, на свободу! Звони домой, а то открываю дело!
— Я должен через район заказывать…
— Это не пойдет. Нет времени ждать. Позвонишь кому-нибудь тут, в городе, пусть передадут родителям. Или одолжи. Срок тебе дается до вечера. — И Мака, взяв паспорт, на который они оба время от времени поглядывали, спрятал его в нагрудный карман.
— Тут некому звонить, никто не даст, я всем должен, — признался Шалико.
Мака взглянул на часы. Ему пришла в голову идея.
— Одевайся! — приказал он.
— Зачем?
— Одевайся, тебе говорят! Едем на почтамт, оттуда позвонишь…
— А сколько просить?
— Десять тысяч.
Шалико чуть не подавился, услышав сумму, но промолчал. Вряд ли отец вообще за него даст копейку — в этом году уже дважды выкупал: за драку в хинкальной и за две мастырки… Теперь вот десять штук. Почти новые «Жигули».
— Ладно, даю время до завтрашнего утра, — смилостивился Мака.
Шалико попытался уговорить мента подождать хотя бы пару дней, но Мака прикрикнул на него, а сам сел к столу и быстро написал протокол задержания и обыска, куда внес коробку, синяк, проколы, кокнар и оставил еще место — на всякий случай. Все улики забрал с собой.
По дороге на почту Мака не поленился завезти студента в наркологический, на экспертизу, которая, разумеется, подтвердила, что Сванидзе наркоман.
— Вот так надежнее, — хмыкнул Мака. — Это уже документ.
— Что за экспертиза! Ерунда какая-то! — возмущался Шалико, вспоминая голую комнату, пустой стол и старую унылую толстую женщину в халате, которая лениво приказывала, сама еле ворочая языком: «Покажи язык!
Закрой глаза! Открой глаза! Зрачками покрути! Теперь вены покажи!.. Пройди с закрытыми глазами!» И накатала целую историю. А как с похмелья пройти прямо?.. Рот сохнет, башка трещит, и тело клонится туда-сюда!
— Очень хорошая экспертиза! — отвечал Мака. — Что надо!..
На главпочтамте Шалико подчинялся, как кукла. Дома никто не отвечал. Тогда он попросил телефонистку соединить с квартирой дедушки и сообщил тому безрадостную весть: подрался, ранил человека, срочно нужны деньги. Потом еще раз спросил у капитана жестом: «Сколько?» Тот на пальцах ему показал: «Десять». Шалико произнес сумму, немного послушал и печально повесил трубку.
— Ну, что? — спросил у него Мака.
— Обругал меня и бросил трубку, — признался бедолага. — Но пообещал передать родителям.
Мака разозленно посмотрел на него:
— Плохи твои дела, парень! — и приказал садиться в машину.
— Куда мы едем? — робко спросил Шалико, но ответа не получил.
А Мака думал о том, что сейчас надо закинуть этого гаденыша на его хату, забрать паспорт, дать пару дней на раскрутку… Его не покидало сомнение: правильно ли он все сделал?.. Казалось, что недорасспросил студента и слишком быстро перевел разговор на деньги, хотя по правилам надо ждать, когда тот сам заговорит об этом. Но ничего, студент никуда не денется. Паспорт Мака оставит у себя, и завтра-послезавтра они опять встретятся. Куда оболтус без паспорта?
Выпуская Шалико около подъезда, Мака предупредил:
— Глупостей не делай. Из-под земли достану.
— Ясно… — обреченно кивнул Шалико и исчез.
Теперь надо заскочить на базар, купить мед, фрукты, лимоны, заехать домой, взять бульон и отвезти все матери в больницу.
Еще одно неприятное поручение маячило перед ним. Мака старался не думать о нем, но это была личная просьба майора, и отказать невозможно.
В два часа ночи, в темноте, он поехал на Элия.[30] Миновал Арсенал, пропетлял по мертвым глухонемым улочкам и притормозил около темного дома. Позвонил. Надрывно залаял пес. К воротам долго не подходили, но наконец открыли.
— Готово? — спросил он в темноту, унимая в себе неприятное чувство.
— Готово. Входи.
Стараясь не смотреть на открывшего, Мака прошел по двору мимо неестественно толстого пса, который чесался, позванивая цепью, и гулко, басовито, отрывисто взлаивал. Показалось, что во дворе пахнет трупной гнилью.
— Тихое место, — пробормотал он.
Открывший, человек в очках и кожаном фартуке, из кармана которого высовывался шланг, запер ворота и махнул рукой в глубь двора:
— Только что закончил.
На голове у него была, несмотря на жару, высокая серая каракулевая папаха.
Когда шли мимо пса, исподлобья наблюдавшего за ними, Мака спросил:
— Что за странная порода?
— Собака с волком, — кратко отозвался человек и, прежде чем войти в сарай, щелкнул выключателем.
В пустом сарае, на высоком столе, в черным полиэтилене лежал труп.
— Все в порядке? — спросил Мака, глупо понижая голос.
— Готов. Выпотрошен дочиста. Лицо я тоже… ликвидировал… почистил… Пальцы отрезал… зубы выдрал. Ни один эксперт ничего не определит.
— Отпечатки? — спросил Мака, стараясь не смотреть на стол.
— Нету. — Бальзамировщик потянулся к полиэтилену, Мака остановил его:
— Не надо. Верю, — но тот приоткрыл полиэтилен:
— Нет, ты посмотри на работу, чтоб потом не было всяких ляй-ляй.
Мака кинул взгляд. Вместо лица светлело какое-то расплывчатое пятно.
Бальзамировщик, прицелившись, забросил шланг в глубокий таз и принялся мокрыми руками снимать фартук. Маку потянуло выйти.
Во дворе он полез в карман и передал сверток:
— Вот деньги, Бальзам-ага. Майор благодарит.
— Пригони машину во двор. К сараю.
Мака завел машину во двор. В свете фар сверкнули глаза пса, неподвижно и раздраженно взиравшего на машину. Щетина подрагивала, морда кривилась скрытым рычанием. Маке показалось, что в тазу возле будки свалены кишки. Он поспешно закурил.
Когда они втолкнули мешок с трупом на заднее сиденье, бальзамировщик размеренно сказал:
— В воду не бросай. Он газетами набит, может всплыть.
Мака тупо кивнул.
На спуске он поймал себя на том, что старается ехать без тряски. Перекрестился и с тоской вспомнил транспортную милицию. Руки его словно были опущены в чугунный трупный холод, который вполз, когда они волокли труп в машину. Руль повиновался плохо.
«Бросишь прямо на улице! — вспомнил Мака приказ майора. — Где-нибудь на улице Леселидзе, понял? Чтоб обязательно в Кировском районе, не забудь, это важно!»
Он повел машину под мост.
Чей это труп, почему на Леселидзе, — Мака не знал и знать не хотел. У майора свои дела с ворами, и это, как можно предполагать, труп одного из них. Чтоб они все провалились! Больше он на такие поручения не подпишется! Хватит! Пусть бурдюк сам развозит трупы своих врагов, а с него хватит! И как он смеет повышать на него голос, когда ему, Маке, столько известно о начальнике, что на пять пожизненных и десять расстрелов хватит?! И чем только в этом угро заниматься не приходится!.. Да и опасно. А ну, сунут сейчас нос в багажник ГАИ или рейд, что тогда?.. Чей труп?.. Кто пойдет на срок?.. Майор?.. Нет, он, Мака! И на всю катушку!.. Вовек не отмазаться!..



34

Ночью на краснодарском вокзале Пилия влез в тамбур своего поезда, открыл дверь в вагон. Пахнуло тяжелым запахом пота, в глазах зарябило от полок и людей. Он вслух выругался — сучка-кассирша подсунула плацкарту!.. Проводника не было видно.
Он двинулся внутрь забитого людьми вагона. Со всех сторон свешивались руки, ноги, головы. Под белыми простынями, как ожившие покойники, ворочались тела. Где-то играли в карты. Ели, гремели бутылками и пьяно матерились. Настойчиво ныл ребенок. В отсеке Пилии все спали. Он в растерянности замер. В такой душегубке он еще никогда не ездил…
— Что, братан, жарковато?.. — спросили от окна.
Он оглянулся — два типа уставились на него. Один — в трусах, ноги в татуировках. Второй пил из бутылки что-то темное, похожее на портвейн.
— Да, — ответил Пилия. — Жарковато.
— Сам откуда будешь?
— С Кавказа.
— Ясно, все мы с Кавказа. Кавказ большой. — И тип в татуировках стал долго и тщательно чесаться.
«Тут не то что чемодан — самого чтоб не увели», — подумал Пилия и закинул чемодан подальше, на третью, бельевую полку под самым потолком — на остальных спали. «Может, перейти в другой вагон, взять купе?» — подумал он, но куда идти с таким грузом?.. «Ничего, как-нибудь до утра… Сюда, в такую вонь и грязь, угрозыск вряд ли сунется..» Пилия решил потерпеть и, кряхтя, полез вслед за чемоданом наверх.
Типы посмотрели на него снизу.
— Выпить с нами хочешь? — предложил один.
— Нет.
— Не хочет, — сказал татуированный.
— Гордый, — подтвердил второй и шлепнул ладонью по столу.
«Заткнись, идиот, пока все кости целы!» — машинально ответил Пилия про себя, но вслух сдержался и деланно зевнул.
Он лежал под самым потолком, в пыли, на жесткой деревяшке. Мог бы, конечно, разбудить всех и занять свое место, но решил не связываться. Не надо скандалов, и так доедем!
Еще на вокзале в Саратове до Пилии начало доходить, что именно он везет и сколько может стоить этот облезлый чемоданчик. По самым скромным подсчетам выходило очень много. От этого в горле закручивались спирали и на мгновения прерывалось дыхание. Ведь это все, конец, можно ложиться на дно!..
Но чемодан был не его. Если б он принадлежал кому-нибудь другому, а не Большому Чину, Пилия не задумывался бы… Но тут… Тут приходилось думать, потому что он был с детства привязан к Большому Чину, как к матери, обязан, как отцу, и никакие перемены не могли разорвать эти чувства…
Что в наличии? Первый этап пройден — Паико исчез… А если он исчез вместе с чемоданом?.. Нет Паико и нет чемодана! Вор по дороге украл чемодан и смылся! На то он и вор, чтобы красть. Да, но на то ты и мент, чтобы сторожить и караулить вора, потому тебя и послали!
Пилия даже придумал легенду, как Паико подбивал его украсть чемодан и бежать, как он не согласился и зорко следил за чемоданом, а проклятый вор подсыпал ему в чай отравленный опиум и улизнул с чемоданом на каком-то ночном казахстанском полустанке. И все. Нет вора, нет чемодана…
Если доберутся до Убайдуллы (что маловероятно, но совсем не исключено), то узбек скажет, что посадил их на поезд «Андижан-Москва». Хотя проводница видела, как Пилия сходил с чемоданом, но без Паико… В принципе, сумеют и до нее добраться — тридцать кило опиума не шутка… Ну и что? Это второй чемодан — с тряпками! Он ведь не мог ехать в Азию без вещей… Вот и взял. Да, было два чемодана: с вещами и с опиумом. Вор сбежал с опиумом, а Пилия остался с грязными носками… Мало ли коричневых чемоданов с железными углами…
Он не замечал пыли и грязи, храпов и чмоканья. Его мысли кружили далеко. Пилия заправился опиумом перед посадкой, и теперь единственное, чего ему не хватало — это глотка воды и нескольких сигаретных затяжек. Рот пересох до того, что язык казался омертвевшим куском дерева.
Не выдержав, он отправился в тамбур, но встал так, чтобы видеть весь вагон насквозь. Чемодан — не кошелек, его так просто не унести, но все же… Он курил, жадно и часто затягиваясь.
Появился проводник. Его нещадно шатало и носило. Он изумленно посмотрел на Пилию, но тот, буркнув, что в вагоне бардак, показал ему билет. Проводник со стыдом кивнул, вспомнив, что, действительно, в вагоне бардак и что он сам распродал все пустые койки, вот теперь человек мается в тамбуре по его вине:
— Сейййшшразбужжж!..
Пилия остановил его:
— Все в порядке, я нашел место.
— А, нашшш!.. Ну, нишшш!.. — снова изумился проводник, и его пошло дальше трепать о стенки и поручни.
Пилия не спускал глаз с прохода. Мысли его плутали по лабиринту — или надо отдать опиум и получить «спасибо», или оставить себе чемодан, но… Что, интересно, мог предпринять Большой Чин в случае потери? В сущности, ничего… Пилия и впрямь был привязан к этому человеку, однако мысль, что от потери чемодана Большой Чин не обеднеет, а Пилия разбогатеет, не оставляла его и буравила, как боль или холод.
Внезапно, под грохот вагонных перемычек, в тамбур протиснулись два милиционера. Неприязненно оглядев Пилию с ног до головы, двинулись через вагон.
«И чего шляются, проклятые!» — с тихой ненавистью подумал он, провожая их злобным взглядом и подавляя в себе волну животного страха. Опять подумал: вот и он на своей шкуре узнал, что испытывают те, кого Пилия ловил, гнал, бил, унижал, пытал и мучил!.. И он не хочет больше гневить судьбу. Хватит! Взять последний куш — и заняться бизнесом, о котором в последнее время все вдруг стали говорить, хотя раньше это слово было опаснее всего.
Он в растерянности смотрел в спины милиционеров. Вдруг один из ментов обернулся, будто вскинув руку с пистолетом. Пилия инстинктивно отпрянул, ожидая выстрела. Но было тихо. Спины маячили уже в самом конце вагона. Показалось… Он поспешно вернулся к своему отсеку, залез на полку и кое-как уложил голову на пыльный бок чемодана.
— Отдыхает человек, — произнес один из типов.
— Устал, наверное, — ответил другой, основательно чесавший свои татуированные ноги. Пустые бутылки толчками катались по полу, среди окурков, пепла, крошек и куриных костей.
Пилия сдержался. Сейчас не до осложнений, лишь бы скорее домой!.. Там он знает, что делать! «Выдержу! — сказал он себе, задыхаясь от пыли и жары и скользя затылком по металлическому ушку чемодана.
Из последнего отсека поднялась густая брань под яростные шлепки карт о стол.
— А подушка у него, глянь, мягкая! — заметил татуированный, послушав родной мат.
— Мягкая — отсюда видно, — поддакнул второй. — Ну что, братан, нет ли выпить чего?
— Нет, — ответил Пилия.
— Нету у него, — развел руками татуированный. — Концовка, блин. А еще с Кавказа!
— Как же ты в поезд без выпивки сел? — удивился другой, поднимая ноги, когда пустые бутылки катились в его сторону. — Без курочки, без водочки, без яичек?
— Была курочка, съели — ответил Пилия через силу.
— Смотри, шустрый… Курочку съел, водочку выпил, нам ничего не оставил… И не стыдно?
Ругань в последнем отсеке усилилась. Кто-то громко грызся на весь вагон. Послышались сонные голоса:
— Тише там! Люди спят! Покоя нету! Сейчас милицию вызовем! Всех разгоним, падлы, детям спать не дают!
Оба типа поспешили на шум да там и остались. Пилия двумя ударами убил бы обоих, но… «Только бы все прошло хорошо, — думал он, ерзая щекой по чемодану. — Сидеть тихо-тихо, ни на что не отвечать, никуда не влезать, пусть они все провалятся к чертовой матери… или идут себе с Богом!»
Он закрыл глаза. Опять потянулись мысли, склизкие, как кишки. Тридцать кило опиума надо реализовать. Если отдать оптом — можно сильно продешевить. Если толкать в розницу — по городу пойдет такой тарарам и шухер, что все лопнет, и тогда только держись — проблем не оберешься, притом со своими же коллегами! А с ними делиться очень не хотелось. В конце концов, чемодан можно у Большого Чина и купить за полцены — для чего ему опиум? — а потом продавать по полной…
Пилия начал вспоминать, сколько барыг у него на учете, скольким он сможет отдать на продажу ханку. Верных человек пять-шесть, не больше. Да и будут ли молчать?.. Ну, дашь каждому сдавать по килограмму, а с остальным товаром что делать?.. Вдруг стало ясно, какими мелкими были все его дела до этого: списки, проститутки, доносы, стукачи… Усмехнулся — сейчас будет другое! Серьезное и большое!
«Может, взять в долю майора?» — подумалось ему, и Пилия поймал себя на том, что мыслит о чемодане уже как о своей собственности… Майор хитер, имел большие связи. Но тогда надо отстегивать бурдюку полную долю, а этого очень не хотелось. «Нет, сделаю все сам!» И он вернулся мыслями к барыгам, но тут ничего нового не высветилось. «Может, с кем-то из коллег поделиться? Продать им часть?» Это неплохая идея, но не годится! Никаких коллег! Пошли они все!.. Все взять самому, все до копейки! И завязать с этой работой, где надо день и ночь истязать людей и возиться в дерьме! Ожог от лома на ноге ныл все сильней, хотя Пилия и сумел помочиться на него в сарае. А скольких он прижигал сигаретой?! У одного вора даже волосы на груди поджег во время допроса…
По вагону носились храпы, сонные присвисты. Прямо не вагон, а передвижная душегубка для бедняков. Пилия не хотел быть таким — замордованным, бессловесным, беспозвоночным нищим… Поэтому надо ловить свой шанс.
Обливаясь потом, он расстегнулся. Стало чуточку легче. Он задремывал, но в то же время был начеку и сквозь пелену ощущал черепом железное ушко чемодана, который беззвучно трясся, подпрыгивая на стыках рельсов, и, казалось, шептал, что все будет хорошо.
Утром Пилия проснулся и несколько секунд не мог понять — где он и что с ним… Поезд стоял в Сочи. В вагоне царила суета. Теперь вместо ночных тел его окружали лица и голоса. Типы около окна сидели тихо, на похмелье.
Пилия хотел сказать им пару слов, но передумал и начал застегиваться.
На сочинском перроне он почувствовал беспокойство, быстренько пересек пути и нырнул в здание. Было еще довольно рано. Выяснилось, что поезд, на котором можно добраться до Тбилиси, приходит в десять часов. Пилия решил не покупать билет, дать деньги проводнику и сесть куда-нибудь в приличное купе. А там… Вечером он будет дома!
В Сочи он почувствовал себя уверенней. Бывал здесь не раз, а в райотделе у него давно завелся знакомый капитан, которому можно позвонить. «Надо ли?..» — усомнился он. А почему нет? Еду из командировки. Что, он в мой чемодан полезет? Пусть придет, рядом с ним никто уж точно не тронет!
Пилия выглянул из вокзала. Очень неприятно на перроне… И цветные, и пограничники, и тихарики — всех отметил его взгляд. Нет, никому не звонить! Никто не должен видеть его с чемоданом!.. Мало ли что… Надосжаться и сидеть до поезда, носа не показывать. А потом юркнуть в вагон и поехать. И вылезти не на центральном вокзале, а где-нибудь по дороге, на товарной, в Лило или Дидубе.[31] Чем черт не шутит! Вдруг Большой Чин как раз встречает или провожает кого-нибудь на вокзале?..
Прибыли какие-то поезда. Люди с вещами лезли через пути, ругались, коряво переступая через рельсы и шпалы. И Пилия с радостной детской уверенностью подумал, что наверняка никто из них не имеет таких денег, как он.
Веселья, правда, поубавилось, когда он услышал, что поезд на Тбилиси надолго опаздывает.
Подхватив чемодан и сумку, Пилия рванул к справочной. Выяснилось, что поезд опаздывает часов на шесть-семь!.. Он взбешенно посмотрел на часы. «Ловушка!.. Яма! Капкан!»
Таскаться с чемоданом было очень плохо, но и сдавать его в камеру нельзя — а ну, рейд?.. Его чемодан не то что спецсобака — человек учуять может! От жары опиум пах очень сильно, ночью в поезде Пилия явственно ощущал сладковато-кислый, терпкий запах, который не могли перебить курага и чернослив. Да, из щелей чемодана явно несло… Идиоты, даже нормальный чемодан купить не могли, чтоб без щелей!
«Может, на машине двинуть?..» — подумал он. Но посты, кордоны! Сколько их по дороге!.. В Абхазии неспокойно. На любом посту могут обыскать, а дальше только крышку открыть… Пилия по себе знал, как любопытны офицеры. «Нет, ждать!» Но поезд на Тбилиси задерживается на неопределенное время… Вне себя от бешенства, Пилия так грохнул вокзальной дверью, что кто-то откликнулся: «Эй, кацо, полегче!»
Биржевики стояли возле своих машин, крутили на пальцах ключи. Пилия подошел поближе. Как насчет Тбилиси?.. Ехать в такую даль никто не хотел. Да и небезопасно — через Абхазию… Он предложил денег, но не очень настаивал, потому что сам еще окончательно не решил, стоит ли нанимать машину. Он не доверял биржевикам, ибо знал, что многие связаны с органами. Один такой, ездивший в Орджоникидзе, был даже прикреплен к его отделению и имел пароль, по которому мог, не вызывая подозрения пассажиров, давать знать на постах, что машину следует обыскать. С другой стороны, биржевики обычно беспрепятственно проезжают посты, если вовремя заплачена дань и нет сигналов к шмону. Взвешивая эти «за и против», Пилия в замешательстве постоял немного, послушал.
Рейсовики обсуждали события в Абхазии, где очень тревожно. Машинам с грузинскими номерами туда лучше не соваться — могут быть крупные неприятности, а то, что бензином не заправишься и не поешь нигде без приключений — это уж точно.
Пилия покачал головой: «Да… С грузинскими номерами по Грузии не проехать — это ж надо такое придумать! Вот так перестройка! Этот меченый Горбач совсем спятил — дал свободу, теперь отблевывается она всем! Видно, прав был тот узбек, что о Сталине плакал! Что теперь делать, как ехать?..»
Он мысленно представил себе, как смотрится чемодан в его руках. Наверняка странно: такой облезлый, столетний… И он подозрителен с чемоданом: биржевики пару раз заинтересованно скользнули глазами по нему и по чемодану. Они — стервы битые, глаз у них наметан. Пилия присел на скамейку, закурил, понаблюдал еще минут десять.
«Может, лучше на попутной?..» — вдруг пришла ему мысль. Он спросил об этом у биржевиков, те подумали, потом один сказал:
— Почему нет? Войдешь в долю с бензином — могут взять. Только если будут попутные — то не здесь, а на выезде из Сочи. Или на бензоколонке.
Или уйти в город, дождаться поездов? Но он грязен, потен, небрит, противен сам себе. В таком виде по Сочи с этаким чемоданом? Еще опаснее — любой патруль остановит. Нет, надо ехать. Если что — есть удостоверение, везу факт, пусть звонят в отделение, узнают у майора Майсурадзе, кто такой Пилия. Ждать невмоготу. «Черт с ним, стану на выезде!» Он еще раз спросил у биржевиков, не решил ли кто рискнуть поехать.
— Нет, брат. Мы тут за это время, пока до Тбилиси доедем, две-три цены сделаем. Будут ли из Тбилиси клиенты — тоже вопрос. И через абхазов ехать неприятно…
— Да и обратно тоже, — добавил другой.
Пилия не настаивал. Нет — так нет, может быть, Бог спасает от этих продажных шкур. Он в последний раз подумал о поездах, но воспоминания о ночи под потолком, в пыли и грязи, в жаре, а также о том, что надо будет где-то сидеть до поезда много часов под гнетом постоянного страха — все это заставило его отказаться от подобной мысли. В Сочи режим, погранвойска, отсюда надо в любом случае побыстрей уматывать. Если подвернется машина, к вечеру уже можно быть в Тбилиси. Самый противный отрезок — по Абхазии. Дальше он знает, как поступать. Там с ним не так просто совладать! Даже если откроют чемодан. На своей территории он — хозяин. Но Абхазия…
Один из биржевиков подбросил его к выезду из города.
Пилия долго стоял, поднимая каждый раз руку при виде машин, но ничего путного и попутного не подворачивалось — то ехали другим маршрутом, то просто не останавливались. Пилия, всю жизнь проведший за рулем, чувствовал себя беспомощным кастратом. «И как это люди могут без машины жить?» — уныло думал он, переминаясь с ноги на ногу возле чемодана.
Отойти он боялся и даже помочился почти тут же, поминутно выглядывая из-за дерева. Наконец издали разглядел грузинские номера и начал жестами просить остановиться. Машина словно нехотя притормозила. Из переднего окна кто-то выглянул.
— Ты? — удивленно спросил человек в куртке с переднего сиденья. Это был Анзор.
— О-о! — обрадовался Пилия, узнав его. — Откуда?
Анзор крутанул головой:
— По делам в Сочи ездил. Цех у меня тут… Туфли шью. А ты куда? В Тбилиси?
— Да, домой. Поезда не ходят, видишь ли…
— Садись! Вещи в багажник кидай, открыт.
Пока Пилия укладывал чемодан под какие-то сумки, в голове перестукивались мысли: «Откуда тут Анзор? А, не все ли равно?! Парень он неплохой… Да и меня как огня боится…» Он увидел, что вместо заднего парприза натянут целлофан.
— Чего у тебя за цирк?
Анзор из машины ответил, что парприз украли в Сочи, и Пилию это почему-то успокоило — в последнее время много воруют, запчасти подорожали. В машине он увидел еще двух парней вполне приличного вида, сел назад и хлопнул по плечу Анзора:
— Как ты, старина?
— Вот, цехами занялся, перестройка. А ты?
— По-старому, все в порядке. Рад тебя видеть. Без обмана!
Пилия и правда был рад увидеть знакомое лицо. После того, как он поймал Анзора и за деньги отпустил его, они мирно встречались в городе. Потом он помог откупиться друзьям Анзора, когда тех поймали на Красном мосту. После этого их отношения стали почти дружелюбными… Тем более что сейчас выбирать машину не приходилось.



35

После истории с дракой Кока не рисковал вылезать из дома — читал «Сагу о Форсайтах» или сидел у окна, глазея сверху на прохожих и подавляя желание поплевать им на головы. Когда не было гашиша, спасала библиотека. Конечно, читать под колпаком кайфа куда интересней, но где он, гашиш?.. Где жирный вязкий коричневый гашиш Северного Кавказа?.. Где небесно-зеленый азиатский порошок?.. Где украинская мацанка?.. Где хотя бы шала из сушеной конопли?.. Ничего нет. Кока позванивал по разным адресам, но нигде ничего путного не намечалось. Или было, но такое поганое, что и брать не стоило. Как-то Нукри сообщил, что есть хороший гашиш, но «мало приходит».
«Мало приходит! У него ноги выросли? Сам приходит-уходит? Или это ты лапу суешь и пакеты ополовиниваешь?!» — хотел сказать ему Кока, зная, что «мало приходит» на самом деле означает «полный мизер». Но не сказал.
Лежал с книгой на тахте, или тупо смотрел телевизор, или лениво переругивался с бабушкой, или торчал в окне, озирая улицу и готовый в любую минуту спрятаться при виде участкового, который часто наведывался в их неспокойный двор.
В их районе милиционер считался самым позорным существом на свете. В детстве Кока внимательно рассматривал их: «Вот, руки-ноги как у людей, а на самом деле…» Ведь менты только похожи на людей, но в действительности не люди, а твари, у которых под формой есть хвост, под сапогами — копыта, а на голове — рога. Потому они не снимают никогда своих голубых фуражек. А оружие носят для самозащиты, если кто-нибудь захочет содрать с них брюки, чтобы отпилить копыта или оторвать хвост.
И маленький Кока свято верил в это и даже не раз подговаривал старших ребят попросить пожилого добродушного участкового Гено снять фуражку. Впрочем, порой летом, в беседке за домино, Гено, снимая фуражку, обтирал потную лысину красным платком. Рогов не обнаруживалось. Но и на это было объяснение — выпали от старости, как зубы у дворовой собаки Зезвы.
Позже, за мелкие проступки, Кока начал сам попадать в милицию. Еще бы не попасть!.. Милиция целыми днями только и делала, что колесила по городу, выискивая, к чему бы придраться и кого бы поймать с целью выкупа. Из милиции Коку обычно вызволяла сестра бабушки, великая актриса, столь популярная в народе, что когда она приезжала за Кокой в участок, менты толпились в дверях, начальник бегал за кофе, а паспортистки слушали, разинув рты, ее монологи о жизни, во время которых Коке то попадало по щекам, то рассказывалось, какой он умница, но его портит всякая уличная сволочь «вроде вас».
Один раз актриса-спасительница так вошла в раж, что стала кричать на начальника милиции, почему он ловит всяких сопляков, а настоящих бандитов не сажает, и под горячую руку дала ему звонкую оплеуху. Начальник ошарашено бросился целовать ей руку, сочтя оплеуху за редкую милость.
«Чтобы никуда из дома не выходил, сидел и читал Шекспира, я проверю!..»— голосом Медеи из последнего акта кричала она на Коку, и милиционеры зачарованно повторяли за ней хоровым эхом:
«…Понял?.. Шекспира!.. Проверит!.. Сиди!.. Читай!.. Дома!..»
И Кока кивал повинной головой — никуда, никогда, ни за что не пойду, только Шекспира, конечно, кого еще, всегда, понял, читать и учить наизусть!..
«Дай мне тут же великую клятву, что никогда больше ни единой капли в рот не возьмешь! Сейчас же!» — с неподдельной патетикой показывала она пальцем на заплеванный пол каталажки.
И милиционеры под гипнозом подтверждали:
«…Да, да, клятву!.. Тут же!.. Сейчас же!.. Великую клятву!..»
Кока обреченно кивал:
«Даю… Клятву… Никогда… Ни капли… Великую и крепкую… Ни за что… Ни одной… Никогда…»
«Не забывай, что ты позоришь не только себя, но и всю семью — отца и мать, бабушку и дедушку…»— подробно перечисляла она, по-макбетовски загибая пальцы.
«…Тетю и дядю!.. Братьев и сестер!..» — подсказывали менты в столбняке, а Кока свято обещал, что будет помнить об этом вечно, напишет сто раз на плакате и повесит над столом, чтобы не забывать.
«Ну все, негодник! Я прощаю тебя!.. Твой проступок невелик. Я вижу, ты раскаялся. Иди и подумай! И неделю из дома — ни ногой! Прочтешь дважды «Венецианского купца». А потом расскажешь мне наизусть пятый монолог Лоренцо! — обнимала она Коку (начальник смахивал слезу, паспортистки разводили руками — «ясное дело, молодой, все бывает», а прочая милиция стояла в ступорном молчании, шепча про себя: «венецианский… Лоренцо… ва…»). — А это вы, пожалуйста, выбросите в мусор, — величественно кивала великая актриса на Кокины корявые объяснительные. — Если эти бумажки вам так дороги, то напишите на них резолюцию, что я взяла своего племянника на поруки, под личный надзор и контроль. Надеюсь, этого вполне достаточно?..»
«Меня тоже возьмите! На поруки, под контроль, под надзор!»— робко-радостно шутил начальник, разрывая протоколы и в спешке кидая их мимо мусорного ведра.
«Тебя уже поздно брать на поруки. Горбатого могила исправит!» — усмехалась актриса, протягивая руки для поцелуя.
«Правильно! Поздно! Могила! Кладбище! Тут, тут подпишитесь! Автограф», — просил начальник и заискивающе спешил подсунуть чистый лист бумаги — показать семье. Паспортистки, затаив дыхание, тоже молили о милости:
«И для нас!.. Автограф!.. Просим!..»
Спасительница заполняла подписями лист, который тотчас начинал по линейке делить завхоз — чтоб всем досталось на память. Милиция вздыхала и с обожанием повторяла:
«Спасибо!.. Спасибо за все!.. Заходите в гости!»— начальник торопился спрятать самый большой автограф, паспортистки всхлипывали, а оперы умильно смотрели поверх голов.
«К вам? В гости? Нет уж, лучше вы ко мне — в театр, на спектакль! По линии культпросвета! Милости прошу!»-лукаво приглашала она и под восторженными взглядами величественно удалялась.
Оперы снимали головные уборы. Паспортистки махали платками. Шофер почтительно открывал дверцу черной «Волги», проверяя синюю мигалку, чтобы с ветерком доставить домой народную любимицу. Следовало прощание с начальником милиции — она целовала его в лоб, а он рыдал, как буйвол. И кто-то опоздавший, видя эту сцену, обязательно думал, что идет киносъемка, и недоумевал: где же камеры и прожекторы?
Звонок вывел Коку из задумчивости. Он схватил трубку, надеясь на какие-нибудь хорошие известия про курево или ширево, но женский металлический голос холодно сообщил, что его срочно вызывают в военкомат, и если он завтра не явится в десять часов, то милиция заберет его в тюрьму.
— Почему? Что вам надо? — перетрусил Кока. — Я пацифист!
— Переучет, — отрезал голос. — Если не хотите загреметь на два года, приходите без опозданий, ровно в десять.
В армию Кока совсем не хотел, но и военкомата панически боялся. Ночью не спал и думал, что делать.
«Если идти — поймают, в казармы кинут, кровь выпьют. Не идти — сами придут, заберут… Знают, что я тут. И куда спрятаться? Уехать? Денег на билет нет, мать сама на мели, даже телефон у нее недавно в Париже отключили за неуплату… У кого спрятаться, где одолжить?.. Плохи дела… А может, правда, переучет?..»
На другой день, поджав хвост, Кока потащился в военкомат, надежно спрятав паспорт в Марселя Пруста и взяв с собой только военный билет (залитый пивом и жиром во время «обмывки»). Он пугливо отворил тугую дверь, готовый бежать при любой опасности.
За стойкой — смазливая стройная девушка в военной форме. Зыркая хитрыми глазками, она спросила:
— Кока Гамрекели? Очень хорошо. Пишите свою автобиографию.
— Зачем? — удивился Кока.
— Так надо! Полагается для переучета! Вот бумага и ручка!
Не отходя от стойки, Кока начал что-то царапать, а девушка подбадривала:
— Давайте, пишите, как следует. Приказ. Вон, вас там человек ждет, — вдруг добавила она тише, указывая крашеными глазками на угол приемной, и шепнула совсем тихо: — Из КГБ.
А к стойке уже спешил с протянутой рукой полный курчавый парень лет тридцати, в белой рубашке и темных брюках:
— Я — Хачатур, лейтенант КГБ! А вам Николай назвать?.. Давай прогуляем туда-сюда, говорим, эли. Куда лучше ходить, бана?
— Вам лучше знать, — с ужасом прошептал Кока, слыша только страшные три звука, звенящие молотом по серпу: «К! Г! Б!» — и мало что понимая в ломаной речи странного брюнета.
— Я не местный, бана, городу не знаю. В садику посидим, ара? Можно назвать мне Хачик, — забирая со стойки лист с начатой биографией, сказал лейтенант и спрятал бумагу в портфель.
«Не местный? В садику? Ара? Хачик? Он что, больной? Или это я свихнулся?» — думал Кока, в оцепенении спускаясь по щербатым ступеням военкомата. Но на улице никто не поволок его в «воронок», и он немного пришел в себя. Лейтенант шел сзади и в затылок тоже не стрелял.
Кока направился в скверик. По дороге он осмелел и стал прислушиваться к своему словоохотливому спутнику, который раскатывал «р» так звонко и крепко, что прохожие оборачивались вслед, а на его хриплое «х» уличные собаки отзывались настороженным урчаньем. Выяснилось, что Хачик — сын генерала армянского КГБ и попал в Тбилиси по «обмену»: закавказские кагебешные тузы, державшие сыновей при себе в своих ведомствах, устав от нареканий Москвы в кумовстве, решили перехитрить Кремль и перетасовать детишек по Закавказью, предварительно, конечно, договорившись с коллегами о «присмотре». Присмотр должен быть обоюдным и строгим: я слежу за твоим, а ты — за моим… иначе твой у меня в заложниках, как и мой — у тебя… И если мой не будет делать карьеру, то и твоему далеко не пойти. Словом, погон за погон, медаль за медаль.
Вот Хачатур прибыл по такому обмену и разворачивает теперь оперативную работу, которая ему и «в гроб не нада». И пусть Кока не думает, что он плохой человек, он просто выполняет задание.
— А что буду поделать, брат-джан? Жить надо, ара? Мою отцу — генерал-майор! Я поработать буду, что ли?.. Ереване ничего не сделал, эли, в отделу с проституция фрукту ел и с бабам Севан машин ехал… А тут поручений дают, эли, меня это надо, ара?
— А я-то тут при чем? — удивился Кока. Первый холодок страха отпустил, и он начал что-то соображать.
— Э, ты туда-сюда ходишь, Францию живешь. Что люди говорят?
— А что они говорят? Бардак, говорят, кругом, беспредел, перестройка и всякая дрянь, — осмелел Кока.
— Это да, бана, а еще? Разный партий, подполий, листовки, эли. Шеварднадзе хотит убивать.
— Его уже давно собираются замочить, — ответил Кока, устраиваясь на скамейке и понимая, что этот болван Хачик не очень опасен. Был бы опасен — такие глупые вопросы не задавал бы.
Хачик тем временем сообщил, что Кока, если решит с ними сотрудничать, может иметь с этого гешефта много плюсов: путевки, билеты, командировки всякие.
— Мы нашу людю поддержка даем, ара! В беду не бросим! Все, что надо, эли! Ты — нам, мы — вас! Можем, да!
Кока резонно отвечал, что, в отличие от Хачика, родился в Тбилиси, всех знает и путевки с билетами может доставать и сам, были бы деньги. А вот зачем его заставили автобиографию писать?.. И положили потом в портфель?..
— Я ее все равно не подписал! — окончательно пришел он, вспоминая, что по фильмам и книгам стукачи обязательно должны писать автобиографии и подписываться.
Хачик досадливо махнул рукой:
— А, этот ерунду! — и простодушно уточнил: — А вдруг «да» говоришь? Тогда готов, подпис делай, и все, эли!
Но Кока упорно отвечал, что ничего не собирается делать, пока Хачик не вернет ему автобиографию.
— Ара, этот мелочь. Если ты так хочется, — неожиданно быстро согласился тот, достал лист, картинно сжег его и посмотрел на Коку бараньими глазами. — Ладно, бана. Я вижу, ты взволновал… Думай спокойно, эли. А еще больше лучше — пиши на бумагу. А я звоню через пара день. Сейчас собак кушать надо. Иду, да. Мы подружим, брат.
Кока ошалело пожал его вялую ладонь («каких собак он хочет кушать?») и, глядя вслед толстозадой фигуре, пытался понять, что этому косноязычному психу от него нужно. Но, главное, в армию его не забривают и паспорта не отнимают. По дороге домой он купил две бутылки вина, а за обедом поведал бабушке о странном визитере.
Бабушка задумчиво допила вино из хрустального бокала и утерлась хрустящей салфеткой:
— Скажи этому молодому человеку, что я тебе не разрешаю с ним общаться. Этого вполне достаточно.
— Ты? — удивился Кока. — Не разрешаешь?
— Да, я. Им запрещена вербовка молодежи, я точно знаю. Сейчас не тридцать седьмой год.
— Знаешь? Откуда?
— От верблюда, — вспылила бабушка. — Слушай старого человека! Не забудь, кто был мой второй муж! Когда этот Хачатур еще раз позвонит и назначит встречу, то пойди и скажи ему, что бабушка не разрешает тебе служить в КГБ. И дальше сворачивай разговор на футбол, на погоду, на кино, на вино, на домино… А лучше всего на женщин — мол, ничего, кроме этого, в голове нет. Ни в коем случае ничего не подписывай! Или пусть он мне позвонит, а я уж скажу ему, что следует. Я в свое время к Берии ходила, не побоялась, а этого сморчка испугаюсь?
— И что, видела Берию?
— Нет, не застала дома. С его женой, Ниной Гегечкори, поговорила. Нина была нашей дальней родственницей по папиной линии. И Лаврентий все сделал. Он тоже был не дурак, родственников не обижал. А так, конечно, хам, подонок и подлец, вроде своего хозяина, жалкого плебея Джугаева! Да и другие не лучше.
Хачик позвонил через день. Кока важно сообщил слово в слово, что бабушка запрещает ему подобные контакты. Услышав это, Хачик забеспокоился:
— Зачем, ара, ты такой плохой вещ делал?..
— Я привык советоваться в серьезных делах со старшими. Если ты своих родных уважаешь, то и я своих не меньше, — ответил Кока. — У нас с этим строго!
— У нас тоже, эли, — со вздохом согласился Хачик сникшим голосом и предложил еще раз встретиться, где-нибудь посидеть: — Чисто человечески. Скучно. По сто грамм выпиваться охота, ара.
— По сто грамм можно, — ответил Кока.
Их первая и последняя оперативная стыковка проходила в хинкальной напротив Кашветской церкви. Ели кебабы, жареную корейку, хинкали, пили водку, глазели в окно. Хачик пытался завести разговор о покушениях, подпольях и листовках, но Кока останавливал его:
— Подожди, за родителей выпьем… За хорошие воспоминания еще не было… Вон свежие кебабы идут… Пока горячие, надо есть… — Подливал водку в пиво, а коньяк в вино, которым их угостили вежливые ребята с соседнего стола. Потом перешел на девушек: — Вон, смотри, какие ноги!.. А ту видишь, что из церкви выходит?.. В трауре?.. Розовое личико из-под черного хорошо смотрится, правда? Представь, как она с себя это черное платье снимает…
— С ума сойди, эли! У нам Ереван такой баб по улицу не ходят, в мерседес или дворец сидятся… А который ходят — все кривоногий и жирны, ара, как дики звер, — пьянел Хачик сильнее и сильнее, оглушительно раскатывая «р». — Слушай, брррат, а они дают?.. Или вам тут тожа прроблема, все целки, бана?..
— Все когда-то были целками… А шея красивая, видишь?.. У вас тоже такие длинные шеи у женщин?.. А там, смотри, какие фифочки — одна беленькая, другая черненькая. У вас в Ереване кого больше — беленьких или черненьких?..
— Беленьки чка, нету… Чернень-ки… Рррука-нога волосат… снежны человека-а-а-а! — икал Хачик в голос.
Он оказался малолитражкой: давился теплой водкой, ронял стаканы и хинкали, бегал в туалет, задевая столы и вызывая иронически-недобрые взгляды завсегдатаев. Наконец, стал громко блевать в уборной.
Коке было стыдно, но делать нечего: он помог окосевшему лейтенанту снять загаженную рубашку и усадил его, полуголого, возле хинкальной, а сам принялся ловить такси. Но шоферы, наметанно замечая на обочине пьяного, ехали мимо. Наконец, остановился какой-то сердобольник. Кока втащил Хачика. Стали спрашивать, куда ехать, но Хачик, мало соображая, где находится, упорно бормотал ереванский адрес. Тогда Кока с шофером обшарили его карманы и нашли в бумажнике мятый четвертак и визитные карточки с адресом.
Попутно из его заднего кармана был извлечен сверток, который все время беспокоил Коку, уверенного, что там диктофон или что-то в этом роде. Но там оказались обглоданные кости в пакете… Кока удивился, но Хачик, еле ворочая языком, объяснил, что он привез из Еревана любимого дога по кличке Фрунзе, который жрет в день три кило мяса и костей, и сотрудники собирают и приносят остатки еды для прожорливого пса. И сейчас в хинкальной Хачик, пока ходил в туалет, тоже успел собрать немного со столов… Вот…
— Не по-ду-мывай, я не людо-еда, люди грры-зусь, арр-ра… — икал он с широко открытыми глазами, вороша объедки сальными пальцами.
— Кто вас знает, сволочей! — захлопнул Кока дверцу и, поделив с шофером найденный четвертной, попросил доставить каннибала в его пещеру.
Через пару дней Хачик позвонил и нарвался на бабушку. Кока, шепнув ей:
— Это он! Дай ему жару! — побежал слушать с другого телефона, как бабушка отчитывает лейтенанта:
— Что вам нужно от моего внука? Мало у нас в стране стукачей, филеров, осведомителей и денунциантов, чтоб еще молодежь привлекать и портить? Сейчас не старое время! Открытая вербовка запрещена законом!
— Тетя-джан, плохой не сделали, эли. Просто подружили, ара, вместе улиц-мулиц ходили… — смущенно пытался объясниться Хачик, но бабушка была непреклонна:
— Если вы не оставите моего внука в покое и еще раз сюда позвоните, я вашему министру скажу, чем вы занимаетесь вместо того, чтобы шпионов ловить и агентурную сеть за рубежом налаживать…
«Откуда слова такие знает? Запрещено законом! Сеть налаживать! — удивлялся Кока, слушая распекающий голос бабушки и блеянье Хачика. — Старая школа, железная гвардия! Берию не побоялась! Молодец!»
А бабушка, бросив трубку, стала ругать нынешнюю власть, при которой все так изгажено, разворовано и распродано, что скоро, кроме церквей, древнего языка и божественных песнопений, в Грузии ничего не останется.
— Если уж КГБ таких болванов на службу брать стал, то конца ждать недолго!



36

В день приезда, отколовшись от группы, Нугзар и Сатана отправились гулять по Амстердаму. Они шли по узким улочкам вдоль каналов, мостиков, будочек и лоточков. Кругом играла музыка. Индийские сари, шотландские юбки, арабские хламиды, африканские тоги… Цветовые пятна витрин и магазинчиков отражались в воде каналов нескончаемой веселой цепочкой.
В толпе стоял ровный гул голосов, доносились звуки чужих слов и неведомой речи. Звуки оказались очень разные: каркали, булькали, рыкали, звенели, шипели, даже тикали. Улавливались только интонации, что лишь усиливало ощущение тайны.
Приятели почти не разговаривали, вглядываясь в хаос лиц и одежд. Было довольно тепло, и люди, в легких летних одеждах, выглядели открытыми и приветливыми. Одежда и человек тут составляли одно целое. Беглых взглядов на витрины магазинов Нугзару хватило, чтобы понять: люди здесь одеты так, как хотят, а не так, как в Союзе — кто во что горазд, кто что достал.
Вот стоит рослый парень в черной майке, плечо татуировано цветным драконом, короткие волосы, твердый взгляд. Шуршит мимо негритянка в ярко-белом, с тюрбаном на голове и браслетами в ушах. Рокеры в блестящей коже, перчатках, на лбах — повязки с заклепками, цепи гремят по бокам. Вон трое в светлых костюмах и темных галстуках (один вообще в цилиндре и с тростью) едят мороженое и запивают чем-то из зеленых банок. Холеная пара (похоже, молодожены) с опаской поглядывают на витрины порно-магазинов, где царят чудовищные члены и надувные куклы предлагают свои пресные каучуковые услуги. Неспешно тянется группа одинаковых седых старичков и старушек, а навстречу им — чинные, застегнутые на все пуговицы карликовые японцы в роговых очках, у каждого в руке фотоаппарат. Вот стайка черных барыг, одеты, кто как сумел после первой затяжки. Сосут на ходу крэк, со свистом затягивая дым горящего комка, поджигаемого зажигалкой на сигаретной фольге.
Друзья прошли по улочкам, где в окнах восседали женщины в бикини и прозрачных накидках, но не сразу поняли, что к чему — издали напоминало витрины, и Сатана даже раз крикнул:
— Смотри: реклама!.. — но, присмотревшись, смутился — женщина в пеньюаре улыбнулась, поманила пальцем и очень выразительно указала на свои рот, лобок и ягодицы, а потом на дверь. — Нугзар, они живые! — пролепетал он, изумленно качая кудлатой головой. — Лац-луц, пиф-паф, орера!
Женщина откинула полу, поставила ногу на столик и еще раз заговорщицки кивнула на дверь. Сатана, сглотнув слюну и схватившись за клок, заворожено двинулся к двери, но Нугзар перехватил его по дороге:
— Не торопись. Посмотрим, что к чему. Успеешь.
И правда — главного они еще не видели. Хотя они и шли бесцельно, но все время ощущали, что поток людей куда-то движется и постепенно растет. Стали чаще попадаться порно-магазины. А из одного кафе потянуло таким азиатским гашишем, что Сатана без раздумий свернул в дверь.
В кафе они огляделись. За столиками, у стойки, за бильярдом, в нишах стояли, сидели, ходили. Музыка… Кое-где дымились кальяны.
— Ты смотри, чилимы курят! — сказал Сатана и, подобравшись к одному столу, жестами попросил затяжку.
Длинноволосые хиппари удивленно уставились на него, не понимая, что означают «синг-синг» и «лац-луц» и что нужно этому громиле в мятом галстуке. Сатана указал на кальян. Ему подали гибкую трубку. И он начал затягиваться… Так долго и мощно, что вода взбурлила в колбе, вскипая. Хиппари захлопали в ладоши, засмеялись, а Сатана, застыв на вздохе, весь заполненный дымом, стал медленно оседать на корточки, порциями выпуская из себя густой дым. И, в конце концов, так оглушительно пукнул, что звякнули стаканы и взлаяла собака из-под стола. Хохот и возгласы обкуренных в стельку посетителей. Кто-то одобрительно хлопал, остальные смеялись.
А Сатана уже спрашивал жестами у хиппарей, где они взяли гашиш. Те радостно тыкали куда-то руками. Над барменом висела доска, разделенная на две части. Слева написано «HASHISH», справа — «GRASS». А под надписями шли ровные алюминиевые желобки, куда вложены трафареты с названиями сортов: «Skunk», «Super skunk», «Tajf», «Marokk», «Afgan»…
— Смотри, это меню! Они тебе показывают на меню! — И Нугзар стал читать вслух то, что написано на доске.
Сатана зачарованно слушал.
— Меню? И это все… можно купить? Просто так: пиф-паф, орера? — недоверчиво спросил он, когда Нугзар закончил чтение. Привыкший с пеленок к тому, что наркотики даются в борьбе и опасности, и видя сейчас их доступность, он был даже слегка разочарован.
Нугзар жестом подозвал бармена и, показывая на меню, спросил его по-английски, все ли есть в продаже. Бармен склонил голову с аккуратным пробором:
— Конечно, мистер.
— Давай купим, — сказал Сатана.
— Который вам, мистер? — усмехнулся Нугзар. — Все!
— Зачем нам все? Нам надо самый лучший! Эй, друг, какой самый хороший? — обратился Нугзар к бармену, но тот, уже занявшись пивом, кивнул на угол зала:
— Там.
Там — будочка, а в ней окошечко. Будочка разрисована зелеными растениями. Вьется зеленый змий с хвостом из марихуаны. Русалка выглядывает из зарослей анаши. Красный орел парит над полем мака. Сатана уже стоял возле будочки.
— Здесь главный барыга сидит! — радостно сообщил он Нугзару.
В будочке юноша в круглых очках, с косицей, меланхолически сворачивал себе здоровенную «козью ножку». Перед ним красовалась стоечка, а на ней — электронные весы.
— Смотри, товар! — напрягся Сатана.
На полочках лежали большие полиэтиленовые пакеты. В них зеленели головки конопли, был сложен большими кусками коричневый, желтый и черный гашиш.
— Неужели так открыто? — удивился Нугзар и процедил в окошко: — Можем купить гашиш?
Барыга указал на свое хозяйство.
— Давай у него спросим, какой он сам курит! Барыга всегда самый лучший курит… — заволновался Сатана, лапой залезая в окошечко, но Нугзар убрал его руку и вежливо перевел: какой из гашиша самый лучший?
Барыга рассмеялся, обвел будочку руками, поочередно указывая на каждый пакет и что-то говоря.
— Чего он мелет? — ревниво переспросил Сатана.
— Он сказал, что сам курит разное, — понял Нугзар.
— Ну, а какой все-таки самый лучший? — с нетерпением повторил Сатана.
Нугзар перевел. Барыга что-то сказал, указав себе на лоб, на сердце, на уши.
— Он говорит, что курит по настроению. То один, то другой, то третий, потому что все разные и все хорошие…
— Ну да, ему ж делать не хера — сиди и шаби себе день и ночь! — с завистью понял Сатана.
— Давай возьмем самый дорогой, «Супер афган»! — решил Нугзар. — В принципе, самый дорогой должен был самым лучшим. Мы же в капитализме, не так ли?
— Давай сперва понюхаем! Нос! Лац-луц! Понюхать, френд! — И Сатана властным жестом указал на свой рубильник, а потом — на один из пакетов.
— О'кей! — Барыга стал терпеливо открывать пакеты и давать нюхать, но гашиш из пакетов не вытаскивал и зорко следил за руками, что было отмечено Сатаной, который, внюхиваясь в очередной пакет, сказал:
— Тут не сломаешь — сечет!
— Да, это тебе не Рублевка с Чарликом! — засмеялся Нугзар, вспоминая зачуханных авлабарских барыг, которых через день кидают.
Сатана попытался войти с барыгой в долгий контакт с помощью «лац-луц» и «орера», однако барыга вежливо, но настойчиво закрыл пакеты и попрятал их по полочкам.
— Вон там самый резкий запах был. Тот надо брать! — указал Сатана, видя, что бал окончен.
— Пять граммов! Да, вот этого, пожалуйста! — протянул Нугзар деньги.
Барыга отломил кусочек от выбранного пласта, бросил на весы. На табло появилось: «4, 8». Он добавил крошку и, дождавшись «5, 2», взял все с весов, сунул в маленький пакетик, заклеил его, прилепил фирменный кружочек и с улыбкой протянул Сатане:
— Смок, френд!
Приятели молча следили за ним. Особенно их умилила крошка, которую Сатана ласково назвал «пешкеш».
— Вежливый барыга, с добавкой дал, пешкеш не забыл! У нас бы его сто раз в день кидали!
— У нас и невежливых каждый день кидают. Я всегда был против. Зачем? Это то же самое, что каждый день прогонять любовницу, а потом бегать и искать новую. Кстати, и тут особо не раскидаешься. Надзор сечет! — отозвался Нугзар, заметивший, что, когда они подошли к будочке, на нее стал чаще поглядывать бармен, пару раз наведался мускулистый бой-прислужник, посматривали, словно невзначай, долговязые парни, лениво гонявшие шары на бильярде. — Они защищены, не сомневайся…
— Кинуть можно.
— Это другой вопрос. Но зачем?
— Просто ради кайфа.
Они расплатились, но курить в кафе не стали, вышли. Как всяких настоящих морфинистов, гашиш их особо не интересовал: приятели привыкли к ударным дозам иного, куда более сильного средства, а гашиш — это так, поиграться. «Курить дурь — как дрочить, а колоться — как ебаться!» — любил повторять Сатана лагерную премудрость. На улице они попали в людской водоворот. Было около десяти часов вечера. Улицы сияли и шумели.
— Все люди идут куда-то, — сказал Сатана.
— И мы пойдем.
Они перешли через мостик у желтого «Фебо», где блестели автоматы с закусками, и выбрались на большой канал. В глаза ударил красный свет.
— Ва-а-а-й!.. — протянул Сатана. — Мамочка!
Вдоль канала тянулись красные фонари. По набережным — готические здания с яркими всплесками витрин с проститутками. Мимо витрин валила толпа, особо завихряясь возле некоторых.
— А ты хотел к той носатой залезть! — вспомнил Нугзар. — Смотри, где мы!
— В раю, — признался Сатана.
Они двинулись за толпой, рассматривая живые картины в витринах. Оттого, что можно было войти в любую дверь, они не спешили, ожидая, что самые красивые женщины еще впереди. Но вот друзья добрались до конца набережной, где начинался глухой и темный угол. Тут тоже оказались витрины, но подвальные, в них сидели только темнокожие женщины. Многие из них были толсты, неповоротливы и поразительно похожи на грустных обезьян.
— Как в карцере… Тут, наверное, подешевле, — пробормотал Сатана, уже успевший узнать цены на главной улице. Он жестом спросил у одной негритянки: — Синг-синг? Хип-хоп? Орера?
Толстуха подняла розовую пятерню. Он отмахнулся. Она опустила два пальца. Он покачал головой. Тогда она опустила еще один палец.
— За двадцатку согласна, — сказал Сатана. — Она и за десятку будет рада отсосать, но уж очень противная. Эти чернорожие мне не нравятся. Посмотри, лапы какие мерзкие!.. Розовые, словно с них шкуру содрали…
Негритянка проводила их долгим грустным взглядом гориллы, не получившей банана.
— Ты ей нравишься вроде, — усмехнулся Нугзар. — Тебе она и бесплатно даст.
— Да ну, как в зоопарке, — ответил Сатана, отплевываясь. — Мне кажется, они черные от грязи, а я очень воду люблю…
— Ты не прав. Вон к той я бы зашел, — указал Нугзар на изящную мулатку в наушниках — она сидела на диванчике, раздвинув ноги, и призывно водила пилочкой для ногтей по грудям и бедрам.
— Это еще ничего, можно, — согласился Сатана, принимаясь за спасительный клок.
На улице с китайскими девочками Нугзар стал оглядываться с интересом — чем-то эти куколки его волновали, тянуло их мять, трогать и гладить, как игрушки. Упорно вспоминался китаец из зоны, который говорил, что тот, кто хоть раз в жизни переспал с «китайской породой», на других — больших — женщин и смотреть не захочет. Это словно после ласкового податливого легкого пони взгромоздиться на неуклюжую, громоздкую дылду-корову.
Около ратуши шла веселая жизнь — горели бары, играла музыка, все ходили по мостовым, нехотя пропускали редкие, виновато урчащие машины. Сквозь толпу серыми шуршащими тенями прошныривали велосипедисты. Тут же крутились темные уличные барыги, предлагавшие свой товар. Сатана с помощью спасительных «лац-луц», «пиф-паф», «орера» завел с ними обстоятельную беседу. Барыги оживились, стали приставать сильней и требовать, чтобы он наконец что-нибудь купил.
— Настырные, — сказал Нугзар, замечая, что некоторые довольно злобно хватают Сатану за рукава. — Тут, видно, не принято просто так болтать. Пришел — купи…
— Купим? — спросил Сатана, мало обращая внимания на приставал и бесцеремонно отряхивая их с себя, как блох.
— Как хочешь. Только могут и туфту пихнуть. Тут меню нету, — предупредил Нугзар. — Ищи их потом!
— Правильно, — согласился Сатана. — У нас еще есть колеса… Как ты думаешь, мы их сможем потом найти?
— Ты их не сможешь не найти, — засмеялся Нугзар. — Это их жизнь. Они синие уже от кайфа, вон, дым сосут какой-то химический…
Приятели оглядели стайку. Барыги, решив, что клиенты совещаются, опять стали наперебой тыкать пакетики, узелки и шарики.
— Опиум?
— Ноу опиум.
— Проба? — сказал Нугзар.
— Ноу проба, — ответили они.
— Морфий?
— Ноу морфий!
Тогда Нугзар пожал плечами:
— Сорри! — и прошел сквозь них.
Сатана, пообещав:
— Завтра, тик-так, хип-хоп, мы придем и всех вас перекидаем! — резко отшвырнул самого наглого и заковылял следом.
Те с недовольным урчаньем и многими «Фак ю! Фак ю!»-отстали.
Теперь Сатана проголодался. Ресторанчиков было много, на пять-шесть столиков: аргентинские, турецкие, итальянские, мексиканские… Всюду звенели бокалы, шипела еда, мурлыкала музыка. А повар в пиццерии, колдуя над раскатанным тестом, ласково кивал им: «Заходите, садитесь, ешьте, пейте, веселитесь!» И, как в цирке, вращал над головами круг готового теста.
Друзья выбрали китайский — попробовать. В витрине на узорных крюках висели копченые утки. Маленькие китайцы на особых решеточках жарили рубленые овощи и мясные лоскутки.
Они еще никогда не видели такую еду и таких официантов. Сатана съел китайских мясцов на пятьдесят гульденов, запив их двумя чайниками рисовой водки, про которую отозвался очень неодобрительно:
— Дрянь… Теплая и гадкая… Наш коньячный спирт куда лучше!
Мясо ему тоже не понравилось:
— Ерунда какая-то, объедки… Наша хашлама всему миру засунет! А хлеба почему не дают, твари косоглазые?! Со своим, что ли, приходить? Э, где наш горячий лаваш с гуда-сыром?..
После ресторанчика они грызли орешки и ели мороженое — круглые сладкие шарики аккуратно собрал в стаканчики пожилой мороженщик с румяным светлым ликом. Сатана лизал шоколад, по-детски глазея по сторонам. Нугзара тоже не покидало ощущение нереальности, детскости, сказки.
Когда они ввалились в номер и закинули гудящие ноги на спинки кроватей, Сатана повторил, что они в раю. И Нугзар опять возразил, что они на земле, но просто сильно опоздали к празднику. Ему уже стукнуло сорок!.. И он не мог отвязаться от противных мыслей, что ничего нельзя повторить, что жизнь неумолима, она не ждет отстающих, а стоящих убивает. Не подкупить и не упросить, не обмануть и не обойти… И жутью веяло от этих мыслей.
Вечером в одном из кафе приятели наткнулись на шайку странных парней. В тренировочных костюмах и ботасах, накачанные, спортивного вида, они были явно под героином: беспрестанно курили, чесали опухшие бордовые лица и говорили на странном наречии, похожем на русский язык, но вперемешку с какими-то неизвестными словами.
— Кто такие? Вроде спортсмены, а курят и торчат, как обезьяны!
— Придурки! — ответил Сатана и ушел воровать — ему это дело очень понравилось: после каждого круга по сувенирным лавкам он приходил с полными карманами и перекладывал добычу в бренчащий мешок (хотя Нугзар говорил ему, что делать этого не следует — зачем рисковать из-за фарфоровых лаптей и мельниц?).
Нугзар остался сидеть. Пил кофе-гляссе, потягивал мастырку и пытался понять, о чем говорят эти спортсмены-морфинисты за соседним столиком и слова из какого языка поминутно вставляют. Впрочем, говорили двое, а остальные сидели, свесив головы с закрытыми глазами и роняя пепел с тлевших сигарет.
— Там ширка самая во, а тут мюль[32] один, пол-ложки на рыло не хватает… Сейчас поедем. Как фарен,[33] Васятка, помнишь, нет? — говорил, шепелявя, широкоплечий светловолосый Юраш с квадратным черепом.
Помню, еще мозгу не вышибло. Прям ехать надо!.. Там отеля стоит, а опосля такие здоровенные кугеля[34] будут, вот там свернуть, — отвечал щуплый Васятка в блестящем адидасовском костюме.
— Какие еще кугеля?
— Чугун. Метров по пять. Яйцы офигенные. Перед конторой лежат.
— А, перед банком? Где машина с крыши носом свешивается, так, нет?., — уточнил Юраш. — Скульптура такая?
— Ну, — сипанул Васятка. — Оттуд до гетта, где Синук зимует, нихт вайт.[35] Лишь бы суки-тайцы на месте были… А прикинь: эти тайцы на рожу — чисто наши кореяны!..
— Кореянов у нас в Чуе навалом было. Капусту сажали, цвибель[36] растили, — подтвердил Васятка, добавив: — И ханку. Реген[37] идет, доннер блицает — им по хую, ханку с чаем жахнут, плащ-палатки натянут — и вперед. Пашут как кони.
— Само собой. Кто ж без ханки на фельдах[38] корячиться будет?.. Но они тихие, сами по себе, никого не трогают, так, нет? — расправил плечи Юраш.
— Кто как, — возразил Васятка. — Вот у меня в Казахстане один дружок был, Ли, кореан, на русской немке женатый…
— Какой это Ли? Что сейчас в Срасбурге живет? — начал в героиновой истоме уточнять Юраш.
Не, то другой Ли. А этот — в Дюссике, наш сосед, на Любке Шнайдер женат… Ее потом Витя Длинный тянул… Ну вот. А у этой Любки бабка была, гросмуттерь Гертруд, я ее видел пару маль[39] — длинная и худая, как вилы, белая… И вот этот долбоеб решил бабке на руке нумер выжечь, как будто она в кацетке[40] сидела. Ли тогда видит: все в Германию прут, и тоже захотел. Слышал, что надо немцев в роду искать, а особо хорошо, если они в кацетке побывали — сразу разрешение получишь… А кацетку как докажешь? А нумер на руке, самое то… Ну вот, а гросмуттерь Гертруда жила в селе аляйн.[41] Задумал Ли дело. Выжгу ее номер на грабле — и точка. Но чем, как?.. Вначале спер в конторе такую штучку, где циферки есть…
— А-а, зигели[42] ставить, — понял Юраш.
— Ну. Ему пацаны говорят: «Цифры маленькие и резиновые, сгорят. Как будешь нагревать?..» В общем, не пошло. Набрал потом из детской игры такие цифирки, а они пластмассовые, тоже не пойдет.
— Садист, свою гросмуттерь так мучать, ебаный кебан! — возмутился кто-то сквозь дрему.
— Не свою, чужую, — сонно отозвался другой.
— В общем, потом кто-то дал ему такие переводные картинки, может, слыхал, вроде игрушек?..
— Не, — нахмурился Юраш. — К нам в сельпо из игрушек только счеты железные завозили. Это вроде фишек, что ль?
— Нет. Другое, потом скажу, — отмахнулся Васятка. — Ребята говорят: «А вдруг проверка, начнут руку тереть, увидят, что краска? И купаться нельзя». А Ли отвечает: «А она и так не купается. И кому в балду взбредет ей хенды[43] тереть?..» Потом хотел с собачьего ошейника нумер снять — ребята кайфуют: «Курц[44] уж очень, и собака нарисована!»
— Прикинь забаву, в натуре!.. — возмутился Юраш, почесывая квадратный череп. — Я б такому все ребры перелопатил.
— Ну… А потом оказалось, что Гертруда и так уже на выезд давно подала, разрешение вот-вот будет, а Ли с женой к ней как ферванты[45] приписаны. Так что не пришлось старуху жечь. И живут теперь они всем кутком в Дюссельдорфе, около нас. Ли на заправке пашет, жена ему плов готовит, а Гертруда на веранде целый день зеленый тей[46] пьет. Тей очень любит…
— Не хватит ли базарить, балаболы! Ехать цайт![47] Ширку профукаем! — очнулся один из парней и ошалело посмотрел на часы. — Это так мы когда еще где будем! Хашмонавты, в натуре! Полчаса глупость тереть!.. Вот ёб же!..
Все закопошились, стали собираться. Под шум одежды Нугзар негромко спросил у Васятки:
— Ребята, а вы кто?
— Мы-то?.. Русские немцы, с Казахстану. А ты кто?
— Я Нугзар. А вы, значит, русские немцы… Знаю. Антоша Шульц — может, слышали?
— Антоша, как же!.. Кто его не знает!.. Знатный вор, весь Джезказган держал. Ты тоже из блатных?
— А вы что тут делаете? — ответил Нугзар вопросом.
— Да ты, поди, мент? — недобро заворчал Юраш, играя мышцами, но Васятка опять успокоил его:
— Да не, кайфарик он, не видишь? Какой мент?.. Антошин кореш. Мы за ширкой приехали. Тут кайф билиг[48] и выбрать можно, а у нас в Неметчине дорогой и выбора нет: бери, чего дают. А они всякое шайзе[49] суют. Ты Антошу откуда знаешь?
— Сидел с ним.
— Вот оно чего… — присмирев, протянули парни, продолжая искать рукава.
В зонах он сталкивался с сумрачными типами — Шмидт, Мюллер, Беккер… Поволжские немцы. Обычно они сидели за драки, пьянки, увечья, воровство скота, хотя попадались и серьезные статьи. Эти зеки ни с кем не дружили, держались особняком и были довольно опасны: если их довести до ручки — тогда удержу они не знали. Впрочем, Нугзар всегда находил с ними общий язык и часто слушал их байки о судьбе чужаков, за века не ставших своими. От одного из них, еще лет десять назад, Нугзар слышал, что скоро немцев станут выпускать в Германию. Значит, после перестройки они прямо из казахстанских степей очутились в Европе. Для них Горбачев родился!
Парни, лениво переругиваясь, собрались. Пожали Нугзару руки, а Васятка даже нацарапал на обороте счета номер своего мобильника, пояснив, что они каждую фохенэнду[50] гоняют из Дюссельдорфа в Голландию за героином, сейчас вот в Роттердам едут.
— А в Амстердаме разве нету?
— В Амстике? Да тут квалитет[51] хреновый, на туриста, и прайсы[52] большие. А там у тайцев хороший берем. Там они для своих пускают и не так штарк[53] ершат. Если чего — звони, Нугзарь!
— Спасибо! — Он спрятал номер телефона, зная по опыту зон, что эти люди, хоть и грубы и прямолинейны, но верны, как псы, если говорят — то делают, а если делают — то говорят, врать не любят, исполнительны и, если преданы, то по гроб жизни.



37

Гоглику было известно много способов сделать приятной свою жизнь, которая всегда хороша, когда нет одуряющих уроков в постылой школе, где только буфет — свет в окошке. Один из самых верных методов — «заболеть» перед контрольной по математике, от которой Гоглик впадал в сонливый ступор.
Технология незатейлива и проста, как мир: несколько раз зайтись в яростном кашле, пару раз, украдкой понюхав перца, чихнуть на всю квартиру, вызывая тревогу: «Ты не болен?» Ответить гробовым голосом: «Не знаю…» — и тут же, со скорбным видом, замогильным голосом попросить у мамы градусник. Украдкой перевернув его носиком вверх, набить нужные градусы (в диапазоне от 37 до 42), еще несколько раз, для верности, произвести кашли-чихи и чихи-кашли, натужно хрипя горлом. Постонать, тяжело повздыхать… Мрачно смотреть в пол, шмыгать носом, кукситься и жаться…
И все. Можно отправляться на диван, хватать телефон и извещать дружков о «беде»: «Да, на простуду не похоже, скорее грипп… Сколько лежать?.. Зависит от контрольной…» Дедушка послан в аптеку и на базар — «ребенку нужны лекарства и бульон». Мама не идет на работу и готовит молоко с медом, чай с малиной. Бабушка остервенело бьет бифштексы. Приходят навещатели, и часто не с пустыми руками. А ты лежишь, как король на именинах, и всеми повелеваешь. Чего еще человеку нужно для счастья? Недаром, когда в школе учительница спросила, кто кем хочет стать после школы, Гоглик ответил незамысловато и просто: «Царем» — чем привел учительницу в тревожное недоумение.
Вот и сегодня он по-царски слег с утра, пару раз плотно позавтракал, насмотрелся до одури телевизора, наслушался музыки, а в два часа позвонил Нате, чтобы сообщить ей скорбно-радостную весть. Она хмыкнула:
— Правда или прикидываешься?.. Что у тебя болит?
— Все. Душа и тело, — ответил Гоглик, подражая отцу, который этими словами отделывался от мамы, когда та гнала его на работу. — А бабушка мясо жарит, между прочим… И вчера мороженое принесли, до болезни. Еще осталось.
— Больным нельзя мороженое. И мясо вредно.
— А посетителям эскимо можно и даже нужно, — зная, что против мороженого Ната не устоит, торжествовал Гоглик. — Приходи. Кстати, и про школу расскажешь. И бифштексы с жареным луком скоро будут. Если опоздаешь — пожалеешь, — чистосердечно предупредил он.
Когда Ната вошла, он жестами показал ей, где спрятана рукопись, а сам громко, на всю квартиру, попросил бабушку закрыть двери, чтобы без помех погрузиться в науку (будь она трижды неладна).
Подав ему рукопись, Ната незаметным кошачьим движеньем прилегла у него в ногах, в углу дивана. Мальчик замер от близкой дурманящей тяжести, схватил рукопись и уткнулся в лист.
«Шаман ждал брата Мамура до заката. И вот на изгибе дороги появился человек. За ним трусил конь с кожаным баулом через седло. Упруго отталкиваясь руками от воздуха, человек бежал длинными прыжками. Он ничего не видел и не слышал. На нем звенели цепи — ими он был опоясан, чтобы не улететь. Шаман стоял как вкопанный. Нельзя окликать брата в беге.
Некоторое время Мамур шел прерывистым, рваным шагом, постепенно остывая, как котел с огня. Шаман, не нарушая молчания, спешил следом, волоча на спине мешок. Они отмахали немало, пока Мамуру удалось перевести дыхание и остановиться. Он утер пот и, поснимав цепи, бросил их через седло. Шаман украдкой искал перемен в лице брата, но не нашел.
— Давно ты не оступался с кручи! — сказал наконец Мамур. — Ничего. Черт качает горами, не только нами.
Шаман обнял брата:
— Каким был твой путь?
— Бог Воби оберегал меня. Конь, правда, пару раз споткнулся на переправах. А ты, я вижу, плох. Ничего, вместе вырвем тебя из болота.
В пещере шаман водрузил на очаг пузатый позеленевший чайник, в котором заваривал цветочный чай еще их Учитель. После его земной смерти они поделили оставшееся: шаману достались бубен, чайник и хрустальное яйцо, а Мамуру — зеркальце, острый корень дуба и сеть из неизвестного волоса.
Братья ели мамалыгу, сыр, зеленые бобы с орехами, творог и сметану, пили чай с цедрой. Мамур не отказался от стакана вина. Его конь, заглянув внутрь, выразительно оглядел камень-стол. Получив зелень и хлеб, он тихо исчез. Было слышно, как он шумно вздыхает снаружи, за воловьей полостью.
Мамур спросил о бесе.
— Я поймал его силком, держал в шкафу, дал за него выкуп Бегеле. Но во сне со мной случился грех, двойник пропал, а бес сорвался и ушел, как рыба с крючка, — поведал шаман. — Надо проучить его. И наказать себя. Когда поймаю его — проведу в пещере год, искуплю грех! — И он коснулся хрустального яйца, где вспыхнул и погас розовый лепесток.
— Год — хорошая плата, — одобрил Мамур и мотнул головой в сторону коня. — Мой бес служит мне уже десять лет и тоже пару раз пытался бежать. А какой породы беглец?
— Простой бродячий малый бес. Правда, мог сгущаться до твердого тела или, наоборот, растворяться в дыме. Когда я изловил его, он был наглым и сильным. Шерсть лоснилась, уши стояли торчком, хвост ходил, как у влюбленной обезьяны. Но я в шкафу сломал его. Он стал покорным… Иногда гадил в очаг… Или клал на стол куски падали… Наполнял чайник кровью… Кидал в похлебку оленье дерьмо, рвал солому на подстилке…
— А на тебя он нападал?
— Нет, не смел. Да и не сумел бы. Они сильны против беспомощных.
— Зачем он тебе нужен? — спросил вдруг Мамур. — Пусть убирается прочь! Все равно подохнет среди чужих бесов, он испорчен шкафом. А мы поохотимся на другого, молодого…
— Нет, я верну его. Новый ни к чему.
Мамур сощурился:
— Смотри, не уподобься тому, кто, сдирая во дворе шкуру с осла, бегает точить нож на чердак вместо того, чтобы точило спустить вниз! Или ловить старого беса легче, чем искать нового?
Шаман покачал головой:
— Мне нужен именно он. Мы встречались с ним в прошлых жизнях, я связан с ним неведомыми узами…
— У бесов нет прошлого, а будущее закрыто, — возразил Мамур.
— Он тогда не был бесом… — отозвался шаман. — Я — то, что был. И буду то, что есть. И мне без него нельзя.
Мамур отхлебнул чай, вытер бритую голову:
— Ну что же… Я готов.
Шаман облегченно вздохнул. Начал перечислять:
— Кинжалом и сетью его не достать — он далеко. Петлей и крюком не взять — высоко. Поможет только обряд.
Мамур кивнул:
— Нас двое, но дыхание у нас одно. Утром начнем, ночью совершим, под утро закончим!
Потом рассказал о том, что побывал в Аравии, где видел прирученных демонов. Монахи-пустынники научились извлекать их бесью сущность и вкладывать вместо нее пустоту, отчего бесы становятся ручными и смирными и кормятся лишь смирной и ладаном. Монахи посылают их на самые тяжкие работы, где они рогами пашут землю, хвостами толкут зерно, копытами корчуют пни и камни.
Еще в Аравии Мамур встречал людей из племени царя Соломона, который умер на молитве, но продолжал, мертвый, стоять до тех пор, пока муравей не подточил его посох. Говорят, что люди этого племени могут превращать злых духов в добрых.
— Не задумал ли ты чего-нибудь подобного со своим бесом? — сощурился Мамур.
Шаман отмахнулся:
— Нет. Беса превратить в человека трудно, а в доброго духа — еще труднее. Одной жизни не хватит. Беса надо чистить лаской, поить добром, купать в нежности… Мне это не по силам.
— С нечистью надо делить мир. Что говорил Учитель? Богов зови, но и чертей не гневи! Богам угождай и чертям не перечь! — напомнил Мамур и рассказал, что в Аравии свел знакомство с толстым Бабу, духом лжи, бывшим ангелом, который пал, был изгнан в пустыню, где шабашевал со всякой нежитью, а потом продал пустынных бесов в рабство, за что и получил свободу черного сана. Сейчас у него дел немного: сиди себе под пальмой и выворачивай наизнанку слова, укладывай ложь в три короба, ври без остановки, докуда язык доползет.
— Полчаса мы пили с ним чай. А потом целый месяц я был не в силах сказать слова правды — ложь текла у меня изо рта, как гной! Пришлось в пустыне лизать песок, чтобы очистился язык! — заключил Мамур.
Шаман в ответ рассказал, что и с ним тоже случилось неладное: возле реки на него напал снежный барс-оборотень, воровавший женщин в горных селах.
— Он схватил меня лапами с боков, я вырвался, прыгнул в реку и плыл под водой, пока оборотень не устал гнаться за мной по берегу. — И показал брату розовые шрамы на боку.
Тогда Мамур скинул мягкий сапог. На ноге не хватало двух пальцев — их отсек бес-точильщик, которого Мамур неосторожно потревожил в зарослях кактуса, где тот собирал сок с растений. Бес, хоть и был в блажной истоме, но молниеносно хватил острым хвостом по голой ступне и отрубил два пальца.
Еще долго рассказывал Мамур о всякой всячине, виденной в странствиях: о людях, у которых головы ночами срываются с тел и улетают прочь, а к утру прирастают обратно; о волосатых людях-обезьянах; о развратницах, у которых срамные места находятся на животе и на спине; о вредоносных гадах, что плюются илом и песком.
Так, в разговорах, шло время. Конь заглядывал в пещеру, получал ломоть хлеба с медом, подавал тихим ржанием какие-то сигналы. Братья вспоминали прошлое и веселились, как дети.
На рассвете они вышли к озеру. Мамур направился по берегу направо, шаман — налево. Они уселись друг против друга — через озеро — и начали очищение.
Впав в транс, шаман избавлялся от ненужного. Силой мысли удалил с земной тверди горы, моря, реки. Снял все живое и растущее. Загнал листья в ветви, ветви — в стволы, стволы — в семена. Не оставил камня на камне. Вытряхнул из сознания все, кроме одной точки, и стал раздувать ее жар.
Мамур же, взвившись на сосну, совершал очищение на самой верхушке, раскачиваясь рядом с галками и по-птичьи щебеча с ними вместе.
Избавив себя от лишнего и грязного, они вернулись в пещеру и начали собирать нужное для обряда в плетеную корзину. Мамур выложил из своего баула восьмиугольное зеркальце, острый корень дуба, тончайшую сеть из крепких волос. Шаман добавил кусок черной ткани со звездами, пращу, хрустальное яйцо, кинжал, бубен и трубу из берцовой кости Учителя (вторая труба хранилась у Мамура). Вытащил узорную клетку, сделанную ручным лешим.
— Будем ловить нашу крысу-ведьму, без нее не обойтись, — сказал он, проверяя прутья и защелку.
— Ко мне она давно не являлась. Может, переродилась?
— Нет, она еще тут, — ответил шаман. — Иногда просит о помощи. Приходит и пропадает, когда вздумается…
— Строптива, тварь…
Перед обрядом следовало хорошенько накормить и приласкать бубен. Шаман обильно полил его кожу чаем, протер бубенцы маслом, а обручи напоил молоком. С трудом вытащил из сундука бурку с амулетами. Завязал на запястьях святые шнурки.
Потом братья бережно сняли тряпки с идола и поочередно припали к его агатовым, навыкате, глазам. Идол Айнину в ответ каменно-милостиво разрешил. Залили очаг и, выбравшись на тропу, зашагали в горы. Конь шагнул следом, но Мамур отогнал его, и тот покорно остался охранять пещеру.
Они двигались в зудящей тишине. С далеких ледников били слепящие искры. В сиреневой дымке, среди темных деревьев в мантиях мха, возвышались горки камней-собственность бога Бузмихра, который забавляется ими, перекладывая с места на место. Бузмихр — отец всех зверей и жуков, без его вздоха шерстинка не упадет и чешуйка не встопорщится.
Мамур обламывал сухие ветки бука и собирал их в корзину. Шаман с посохом на плече спешил следом. На посохе болталась клетка. Мысленно он был там, куда шел. Деревья делились упорством. Камни дарили крепость. Травы наделяли стойкостью. А от гор отрывались такие мощные потоки силы, что шамана покачивало под их упругими порывами.
Мамур все ускорял шаг. Шаман в своей тяжелой бурке стал отставать. Да и не мудрено — бурка украшена стрелами и амулетами, гремевшими на ходу, на спине медвежьим волосом вышиты глаза. Вместо пояса — кожаные веревки с головками змей. Башлык с колокольцами.
Вдруг Мамур будто с ходу наткнулся на что-то. Шаман успел заметить, как внезапно съежилось лицо брата, покрылось сетью морщин, набрякли щеки и задвигался лоб, как неузнаваемо изменился весь облик. Мамур стал разительно похож на их Учителя и его голосом проговорил скороговоркой:
— Я с вами! Я тут! Я в помощь!
Потом его лицо отмякло, разгладилось. Морщины исчезли. Лоб замер. Глаза стали другими. И Мамур вернулся в себя, повалившись на землю…
Они выбрались на горный луг и уселись, ожидая полуночи. Каждый был погружен в себя. Опасное время — пока без брони, во владениях горного демона Очокочи. Без его согласия ничего не будет. Надо ждать.
В полночь раздался шелест — по лугу кто-то шел. Слышались шорохи — будто кто-то косит траву: «шшшшиик… шшшшииик…». Главное — не смотреть туда и думать, что это просто одинокий крестьянин валкой походкой спешит в их сторону… Следует встать и, опустив глаза, стоя ждать, пока он минует их.
Но у крестьянина под войлочной шапочкой — волчья голова на толстой свиной шее, скрытой под воротом! А из груди, из-под рубахи, выпирает острый горб!
Что-то одобрительно рыкнув, оборотень в злой задумчивости прошел мимо, не удостоив взглядом. На спине тоже был горб. Над ним двигался ручной мелкий дождичек… Шаги затихли, дождь исчез.
— Очокочи разрешил.
Вокруг застыла ночь. Трава исчезла в пелене тумана. Заволновался ветер. Белесая масса ледников ушла под клобук черной тишины.
Шаман вложил в пращу хрустальное яйцо и пустил его в темноту. То место, куда упало яйцо, стало сердцевиной круга — его мгновенно очертил бьющийся от радости кинжал. Мамур запалил сухую ветку бука. В малом круге водрузили клетку с открытой дверцей.
Раздевшись донага и натершись жидким опием, шаман начал медленно вертеться в круге. Постукивая пятками, приседая и подпрыгивая, он топтал землю, попирая ее скверну.
Когда вращенье достигло предела, шаман схватил трубу. Рваные, хриплые, мощные звуки раскрошили тишину. Иногда он кричал во тьму:
— Отдаю свое тело! Берите его! Оно ваше! Ваше! Здесь для вас много еды и питья! Идите, хватайте, рвите!
Мамур жег ветки и следил за тем, чтобы брат не вылетел из круга. А шаман вертелся волчком, задирая кость-трубу и приманивая нечисть:
— Отдаю плоть голодным! Кожу тем, кто наг и бос! Кровь тем, кто жаждет! Кости свои кладу на костер тех, кому холодно! Сюда! Собирайтесь, идите! Прилетайте, приползайте! Я зову всех, кто слышит!
Какие-то тени метались и вились вокруг круга, ударялись о него, отскакивали… Голоса и стоны, рычанье, хохот…
Мамур, держа наготове зеркальце и сеть, высматривал желтоглазую ведьму-крысу. Ее надо найти! А уж она сделает остальное, у нее львиная сила и мертвая хватка.
И вот он увидел ее. Прячась, крыса внимательно что-то высматривала в круге шамана, надеясь, очевидно, прорваться внутрь и чем-нибудь поживиться. Мамур направил на нее зеркальцем ровный, тонкий, яркий и сильный луч. Ослепил. Накинул сеть и потащил, визжащую, в клетку с распахнутой дверцей.
Ведьма билась, упиралась, верещала. Но он заклятиями и пинками загнал ее внутрь. Она хватала прутья клычками, но Мамур больно ткнул ее горящим буком, и она сникла.
Шаман тотчас рухнул на землю. Ему казалось, что от его тела осталась лишь горстка пепла, плавающая в грязи, а дух, расторгнув оковы, кружит над лужей, в недоумении рассматривая остатки прежнего обиталища. На шамана снизошла благодать. Он отдал все, что имел, и приступил к возврату в мир.
Мамур чинил сеть. В клетке замерла на задних лапах седоусая ведьма-крыса с желтыми медовыми глазами. Она угодливо шевелила хвостом, пытаясь угадать, что с ней будет и что им надо.
— Чуть не прогрызла, ехидна, — сказал Мамур, бросая сеть. — Я ее проучил, будет помнить старых друзей!
Крыса в волнении стала хвататься коготками за прутья.
— Говори, где его бес! — приказал он, соскабливая налет плесени с хрустального яйца.
Шаман очнулся и слушал из своего круга.
— Его ранили чужие злыдни, больше ничего не знаю, не ведаю и знать не желаю, — забеспокоилась крыса, бегая по клетке от луча, посылаемого зеркальцем Мамура. — У них спроси, они знают…
И крыса стала издавать призывные трели до тех пор, пока какая-то крылатая тварь с хоботом, сгустившись из воздуха, не села, нахохлившись, в стороне.
— Они ранили его в Индии, — проверещала предательница-крыса, а тварь мгновенно раскрутила хобот и грохнула шишкой по земле, пытаясь пришибить продажницу.
— Не сердись, — миролюбиво сказал Мамур. — Скажи, где его искать, и мы отпустим тебя с миром.
Тварь молча судорожно расправила и с шумом захлопнула могучие крылья. Хобот ходил ходуном, шишка надувалась и опадала. Наконец, тварь выдавила из себя:
— Мы. Хотим. Мстить. Он. Наш. Враг. От. Лая. Лам. Покоя. Нету. Нам.
— Мы отомстим. Только скажи, куда высылать двойников, где ловить, — не моргнув глазом, ответил Мамур.
— Город. Варанаси. Но. Скоро. Он. Будет. Служить. Тому. Кому. Ты. И. Ногу. Поцеловать. Не. Посмеешь! — резко прокаркала тварь с издевкой.
— Надо спешить, — беспокойно сказал шаман.
В эту минуту тварь, изловчившись и что-то пробулькав, попыталась достичь предательницы-крысы: первый удар тяжелого хобота пришелся по земле, второй — по клетке. Посыпались искры, затрещал бамбук. Но клетка устояла, лишь наполовину вошла в землю.
Мамур направил на тварь зеркальцем острый луч. Она с уханьем пропала.
Они стерли круги. Разровняли землю. Собрали корзину. Крыса верещала, умоляя выпустить ее, но шаман со словами:
— Ты еще нужна, — накинул на клетку черную ткань со звездами, отчего верещанье перешло в писк и смолкло».
— Как может человек сидеть на ветках? Бегать быстрее лошади? Загонять деревья в семена? Не бывает такого! Глупости все это, — заключила Ната, встав с дивана.
Гоглик складывал листы.
— Д а?.. А как Бог на небе сидит? — равнодушно возразил он, распечатывая очередную пачку американской жвачки и принюхиваясь к божественным запахам из кухни. — Меня бабушка в церковь таскала несколько раз. Говорит, Бог улетел на Небо и оттуда на нас смотрит! Если Он там, в пустом воздухе сидит, то почему на дереве человек сидеть не может? На деревьях хоть ветки есть, а на Небе что? За что ухватиться? Бери! — он проводил взглядом жвачку, исчезнувшую в Натиных губах.
На этих губах он однажды видел помаду — они пошли в кино, и Ната тайком подкрасилась, как взрослая. Ей очень шло, но привлекало внимание чужих мальчишек, что было крайне нежелательно и даже опасно. Но что делать?.. Без драк не обойтись, если хочешь ходить в кино с самой красивой девочкой во дворе. Да что там во дворе — в районе! В городе! В мире!
А Ната представляла себе эту ночь, луг, вой трубы…
— Ничего, в сказках бывает, — успокоила она себя. — Вот только дальше что будет? Поймают его?
— Наверное… Ведьма же предала его… А вот ты могла бы так, ночью, в какой-нибудь степи одна гулять?
— Я даже на кухню ночью за водой одна идти боюсь, бабушку бужу… А это что такое? — увидела она возле дивана заточенную отвертку.
— Надо, — загадочно произнес Гоглик.
Не мог же он, в самом деле, признаться, что с помощью заточки намеревался в случае чего защищать ее от хулиганов! Отвертка была украдена на ненавистных уроках труда, где весь год либо точили железки, либо паяли провода. Ко всему надо быть готовым, если твоя девочка такая красивая!..
— Ну, мне пора, — начала собираться Ната (мама велела долго у больного не задерживаться и близко к нему не сидеть, чтобы не заразиться перед концом четверти, хотя по румяному лицу Гоглика ясно, что болезнью тут и не пахнет).
— Мороженое?
— Нет, не хочу.
Гоглик попытался склонить ее к игре в «дурака» или «ведьму», но тщетно. Она навострила уши — в передней что-то звенело и звякало, кто-то разговаривал. Очевидно, пришли первые навещатели.
— До завтра, тяжелобольной! — потрепала она его по руке, отчего мальчик, почувствовав прилив бодрости, хотел проводить гостью до дверей, но тут в комнату сунулась бабушка с тарелкой шипящих бифштексов:
— Только что поджарила, свеженькие!
— Спасибо, я мяса не ем, — отказалась Ната.
А Гоглик остался лежать и не преминул попробовать и свеженьких: всем известно, что для больных главное — хорошее питание, а для тяжелобольных оно должно быть хорошим вдвойне!



38

На очередном допросе майор так избил Бати, что тот раскололся по всем статьям: назвал имена грабителей дяди, Нугзара и Сатану, сообщил их адреса и телефоны, а от себя добавил, что у Сатаны есть брат, тоже бандит, который сидит в Ортачала,[54] а отец Сатаны в свое время зарубил топором свою первую жену за измену…
Майсурадзе предупредил его, что если он что-нибудь утаил или солгал, то будет очень плохо, намного хуже, чем было до сих пор. А вот если поможет следствию, то стоит подумать, что с ним делать дальше.
— Знаешь, на сколько ты тянешь, подонок?
Бати пожал плечами.
— На много, — сам ответил майор. — Изнасилование, грабеж, смерть, наводка, наркотики — это все не шутки! Интересно, соберешь ты столько денег, чтоб откупиться?..
Сомневаюсь… Иди и все, что про бандюг рассказал, напиши подробно.
Не успели увести Бати, как позвонил прокурор Рухадзе. На его окольные расспросы о деле гинеколога майор нехотя ответил, что следствие идет. А почему это интересует прокуратуру?
— Мы с покойным иногда в карты играли, — пояснил Рухадзе.
— А-а… — протянул майор. — В карты? Первый раз слышу…
— Да, иногда играли, — нехотя повторил прокурор, не предполагавший, что на него у майора давно лежит тайное досье, где игра в карты на бешеные деньги едва ли не самый невинный факт. — Вдова Баташвили сказала мне, что задержан ее племянник. В чем дело? Наркотики?
— Многое, — уклончиво ответил Майсурадзе. — И наркотики тоже.
Прокурор не стал расспрашивать дальше, перевел разговор на какую-то дребедень и отключился.
Итак, Бати назвал двоих преступников. Один, Нугзар, был известный вор в законе. О другом, Сатане, майор справился у коллег — тоже, оказывается, крепкий орешек, трижды судим за бандитизм. Где они теперь — никто, разумеется, не ведал. Майсурадзе знал их адреса, но посылать к ним домой никого не стал, боясь вспугнуть родных и понимая, что дома они сидеть не будут. Но их надо брать как можно скорее, пока они не успели разбазарить и профукать награбленное у гинеколога.
Потом появилась одна идея. Он велел Маке приволочь из подвала Бати и тут же огорошил его:
— Слушай, подонок, ты должен помочь взять Нугзара и Сатану.
— Как?! Я же сижу!
— Они наверняка к тебе часто ходили. Где вы сговаривались грабить дядю? У тебя на хате?
— Нигде не сговаривались. Я просто накол дал — и все. Хотя зачем им мой накол… И без меня весь город знал, что дядя богатый… Они ко мне и не ходили никогда. Что им у меня делать? — начал Бати в страхе отнекиваться, но майор выразительно положил руку на его «дело», и тот смолк.
— Может, еще кое-кто интересный к тебе по старой памяти заглянет… Кто еще к тебе таскается?
— Никто. Я ее вообще сдавал раньше, только недавно жилец съехал…
— Короче, будешь сидеть дома у телефона, а с тобой наши люди подежурят. Ясно?
Бати открыл рот от удивления. Маке эта мысль тоже совсем не понравилась, поскольку он сразу сообразил, что сидеть в засаде с этим придурком придется именно ему.
Но майор безмятежно смотрел на Бати голубыми льдистыми глазами:
— Вот так. А пока иди и пиши все, как Важа Пшавела.
Трубадур сраный!
Дежурный увел Бати, Майсурадзе сказал Маке:
— Ты когда дежуришь? А Сико? А Нодар? Отвезите на хату и посидите там несколько дней — авось явятся, если в Тбилиси. Да не мешает посмотреть, кто туда еще сунется, хата наверняка известная… Он явно врет, что сдавал ее: зачем ему, директору магазина, за пару полтинников хату сдавать? А блядей куда, морфий колоть где?.. Дам тебе рацию, оформлю как бюллетень.
Мака недовольно поморщился:
— Да зачем это, в самом деле? На хатах сидеть! Там и так повернуться негде.
— А как ты думал? Тут угро, а не транспортная ментовка, кто сколько яблок украл у бабы из подола! Здесь выслеживать и сторожить надо, капканы ставить, по следам идти. Приедет Пилия — поможет, Сико сменит. Этих бандитов поскорее брать нужно, а ты тут истерики разводишь… Мало тебе, что я эту суку Нану не посадил по твоей просьбе? Небось, торговка!..
— Не называй ее так! Какая она торговка! Приличная женщина…
Майор поднял руку:
— Помолчи! Я на этом месте разных видел — и артистов, и академиков! У кого анаша была в сумке? Кто с ворованными кольцами возился? Тут не так чисто, как тебе кажется! Ну хорошо, понравилась тебе девка, попросил, я пошел навстречу, а то мог бы, не сомневайся, на срок пустить. А шалаву Анку забыл? Если бы не ты — не подохла бы девка от передозировки!
Мака возразил, что это не он, а майор запер ее в кабинете и забыл о ней в ресторане. А потом, ночью, начал в панике звонить Маке, что у него в кабинете покойница за столом!.. Что делать? Открывать официально дело? От «что да как» не отвертишься. Пришлось ехать за Бальзам-агой, загнавшим свой пикап во двор милиции (по счастью, пустынный), грузить в машину труп, выброшенный майором из окна, и увозить в неизвестном направлении.
Но Майсурадзе поднял руку, останавливая возражения:
— Хватит трендеть! Мы партнеры! Ты — мне, я — тебе, а как же иначе? Но и ты должен понимать меня. Тут работа, а не игрушки, светофоры разные… кто стрелку передвинул, простыни слямзил, подстаканники увел… Что я, упрашивать тебя должен, чтобы ты приказы исполнял?! Ты присягу принимал? — И майор в деланном волнении поднялся из-за стола. — Обнаглел в последнее время! Смотри у меня! И не забывай, что эту девку, Нану, я тебе простил, но могу быстро дело восстановить!
Мака молчал. В день допроса он почти потребовал от майора, чтобы тот оставил эту женщину в покое. Боров пофыркал, покуражился, поязвил, согласился анашу простить, но заявление об изнасиловании оставил и приобщил к делу Бати. Теперь будет вспоминать об этом сто лет!
Майор вышел из-за стола, резко распахнул окно. Мака сказал:
— Хорошо, не злись, я сделаю все, что надо.
— Вот так-то лучше.
Чтобы замять тему, Мака перевел разговор на бальзамировщика:
— Слушай, а что он с трупами делает?
— Бальзам-ага? Или у себя в огороде зарывает, или псу скармливает. Его пес жрет все без остатка… Видал зверя?
Недавно говорил, что к моргу труп привезли и посадили на пороге, как подкидыша в детском доме: «Ва, клиент сам пришел!»-удивлялись бальзамировщики, хе-хе!..
Маку передернуло, когда он вспомнил эту гору за забором и страшного пса, тянущего из таза что-то скользкое.
— Без тела нет дела, сам знаешь. Ну кто будет эту морфинистку Анку искать? А так — пес сожрал — и все, амба…
Раньше он еще свиней держал, требухой кормил, да хлопотно с ними, — пояснил Майсурадзе.
А Мака подумал: «Ну и мясник же ты!» Ему вдруг стало противно находиться в одной комнате с этой гадиной, он дернулся выйти, но майор остановил его:
— Слушай, я давно хотел спросить… Хочешь много-много денег? Много лимонов? Целое лимонное дерево? Чтоб на всю жизнь хватило?
— Кто ж не хочет? — со вздохом проворчал Мака, ожидая подвоха.
— Чтоб сразу в отставку, на пенсию — и сиди себе, копай огород или в бассейне плавай?
— Само собой.
— Надо украсть одного человека. И взять выкуп. «Ничего себе!.. — подумал Мака и спросил:
— Кого это?
— Одного лимонщика. Миллионера. Там есть все — золото, серебро, валюта, антиквариат, деньги, картины, камни! Дом-музей!
— Ну и как это забрать?
— Говорю тебе: мужика надо выкрасть! А потом чтобы он позвонил жене и сам, своим голосом… — майор хмыкнул — сказал бы ей: «Отдай все!» И она отдаст. Она послушна ему, как овца. Подогнать грузовик — и загрузить… Переезжают люди, бывает. Кто-то в синих комбинезонах таскает вещи… План разработаем, осуществим, следы заметем.
Мака оторопел от этой картины, особенно грузовика и синих комбинезонов:
— Ничего себе переезд…
Майор, довольный эффектом, смотрел на него.
— А кто все это должен сделать? — осторожно поинтересовался Мака.
Но Майсурадзе вопреки его ожиданиям не сказал: «Ты». Он помедлил и произнес:
— Кто-нибудь… Вот хотя бы эти двое — Нугзар и Сатана.
Заставим их шантажом. И поможем, разумеется, прикроем. Долю дадим, все честь по чести… Им терять нечего…
А почему мы, кстати, до сих пор не заставили Бати позвонить им домой?.. — вдруг замер майор, как пес в стойке. — Ну-ка, приведи снова этого болвана, пусть позвонит! Может, что-то узнаем.
Мака безропотно отправился в подавал, проклиная в душе неугомонного толстяка. Когда он привел Бати, майор указал на телефон:
— Звони Сатане, узнай, когда будет, — а сам подключил вторую, специальную трубку прослушки. — Если лишнее ляпнешь — он тебя прикончит! — предупредил Майсурадзе, указывая на Маку, нависшего над Бати.
Тот покорно набрал номер Сатаны. Мать ответила, что его нет.
— Назовись, поболтай. Спроси, скоро ли появится, — прошипел майор.
Бати назвался. Мать ответила, что скоро суд брата, где Сатана обязательно будет.
— Когда суд? — майор ткнул Бати ногой.
Тот послушно спросил. Выяснилось, что скоро, в конце месяца.
— Теперь второму тот же текст.
Бати набрал номер Нугзара. Отозвалась жена, ответила, что его нет и тут же отключилась, даже не дослушав вопроса.
— Ты смотри, битая баба! — хмыкнул майор. — Ты ее знаешь?
— Да.
— Красивая?
Бати пожал плечами. Ему было не до этого. Майор велел ему идти и писать, пообещав, что если он все подробно напишет, то утром отправится с капитаном домой, и там они будут ждать бандитов.
— А не то в дерьмо превращу! В спецкамеру суну к педикам, они тебя быстро в мусорную раковину превратят!
Прорычав свой обычный набор, майор велел дежурному увести Бати и занялся с Макой.
— Когда суд — узнаем. Сатана должен приехать. Надо будет наверняка что-нибудь передать, брата в зону снарядить, ксивы для него подготовить или еще что-то… Или Сатану лучше ждать около его дома, а?.. Бати выпускать не следует, смыться может, — вдруг перерешил майор. — Пусть лучше сидит у нас, расспроси насчет расположения комнат в квартире Сатаны, как там кого зовут и прочее. Пилия не объявлялся? Куда он делся? Ну, появится… Как там, эта анашистка хорошо трахается?
— Заткнись! — возмутился Мака. — Я ее пальцем не трогал, по телефону только говорил раз…
— Что, еще не дала?.. — захохотал Майсурадзе. — Тогда волоки ее куда-нибудь в уголок и полапай всласть, — зажмурился он. — Бабы любят, чтоб их крепко за сиськи и ляжки хватали!.. Ладно, Ромео, не кипятись, спой лучше арию Друбадура! А когда будешь голубой боржом пить — и про меня не забудь! По-братски! — Видя, что Мака еще сильнее помрачнел, поднял руку. — Все, больше не буду! Добрый доктор Айболит, у меня яйцо болит!.. А Сатану около дома брать…
Когда Мака ушел, улыбка сошла с круглого лица майора.
Дело, о котором он вскользь упомянул, вызрело после того, как он случайно узнал, что отец их стукача Кукусика, цеховик Элизбар Дмитриевич, очень богат: ворочает сотнями тысяч, имеет дачи, а дом у него — прямо Эрмитаж! И это несмотря на то, что и дети, и любовницы, и дети любовниц, не говоря уже о картах, стоят ему немалых денег.
Мысль майора шла прямо и четко — украсть лимонщика, взять по максимуму, потом убрать его самого, открыть дело, основательно перетрясти всю его лимонную компанию и со всех тоже содрать три шкуры. Будет, конечно, нелегко, но зато какие рыбы приплывут в сети! Это тебе не шуры-муры, это убийство! Всех можно перелопатить! Тут на пути никто не встанет. Никакие защитники не пикнут — поостерегутся! А если кто и высунется — то пожалеет… Пора показать, кто в республике хозяева! Эти кретины из партии, все профукавшие и продавшие? Или органы, без которых все рухнет в тартарары через полмесяца, если там бдительность на сутки потеряют?..
Потом Майсурадзе стал щупальцами мыслей касаться задуманного. Делать все чужими руками, а потом замести следы или в землю, или в зону. А как заставить это сделать Нугзара и Сатану?.. Есть много способов. Например, надавить на сидящего в тюрьме брата Сатаны или подкинуть опиум жене Нугзара… Вынудить, а потом убрать и самих. Их никто особо искать не будет, на то они и воры, чтобы быть убитыми. Тем более, что и так воров будут отстреливать, как бродячих псов, есть конкретные указания. Уже началось. Из всех столиц идут в Тбилиси гневные оперативки: «Усмирите ваших воров, они все взяли в свои руки, жить никому не дают». В Киеве даже, говорят, создан спецотдел по борьбе с мегрельской мафией. А как их усмирять? Или купить, или убить. Покупать — дорого, да и кто заплатит?.. Убивать куда дешевле и легче, тем более, что на них многие зубы точат… Не станет воров — органы одни править будут. А народ станет платить двойную цену, но в одни руки. В наши руки — других не будет, отрубим!



39

Солико Долидзе обгонял на подъеме в Цхнети все машины подряд, чего раньше никогда не делал. Бросив «Волгу» у ворот и быстро взбежав на второй этаж, он постучался. Жужжание голосов на веранде замерло. Потом появился Элизбар Дмитриевич. Он выглядел осунувшимся и был явно не в духе — в последние дни опять проигрывал, долг вырос до серьезных сумм.
— Чего тебе? — мрачно и сухо спросил он.
— Плохи дела, — пробурчал Долидзе.
— У тебя всегда плохи дела. И у меня не лучше. Пошли. Они сели в комнате.
— Элико, они нашли… — сказал Долидзе. — Докопались…
— До чего?
— До всего, Элико…
И он перечислил: подложные накладные, неучтенный товар, липовые ведомости, списки мертвых душ, склад с левой продукцией — словом, весь букет!
Элизбар Дмитриевич изменился в лице:
— Как же они тебя выпустили?
— Под расписку. Вырвался, будто к жене в больницу.
Элизбар Дмитриевич сделал какие-то бесцельные, неопределенные движения руками, с треском почесал седой бобрик:
— Значит, все нашли?
— Да. Вытянули за хвостик. А может, и стукнул кто-нибудь — мало ли на фабрике сук?! — уклонился Долидзе от конкретики.
— Что собираешься делать? Долидзе понурился:
— Я у тебя хотел спросить.
— У меня? Почему у меня? У меня все чисто.
— Ах, вот как!.. — застыл Долидзе. — У тебя, значит, чисто, а у меня — свинарник?
Элизбар Дмитриевич повел бровью. Долидзе добавил с угрожающим намеком:
— Учти, хвосты от меня поведут к тебе…
— Вот этого не надо! — поморщился Элизбар Дмитриевич. — Такие угрозы ни к чему! Нет никаких хвостов! Мне на все наплевать, я ничего не боюсь, не надо меня пугать! Нигде моих подписей нет! Да я и смерти особо не боюсь — что нам осталось?.. Что за жизнь мы ведем?.. — ощетинился он, вспомнив сразу и о проигрыше, который все рос, и о геморрое, измучившем в последний месяц, и о проблемах в постели, и о жадности любовницы, об алчности детей… — Ты меня не пугай! И не впутывай в это дело, ясно?
— Смотри-ка! Значит, мы все на срок, а ты — к преферансу? — зловеще выдавил Долидзе.
— Что же теперь, всем садиться? — резонно ответил Элизбар Дмитриевич. — Разве я виноват, что они пришли и рыщут?.. Я их направил, что ли?.. Скажи коммунистам спасибо, я ни при чем!.. Горбачу долбанному скажи спасибо, перестройке, гласности…
— Но у нас же договор, что ты меня прикроешь в случае чего! За что ты получал по четверти лимона в квартал?! За крышу! — почти закричал Долидзе, в волнении бегая по комнате.
— Ладно, не кипятись, успокойся. Еще не все потеряно, — остановил его Элизбар Дмитриевич. — Я от своих слов не отказываюсь. Сделаю, что смогу… Мы с тобой друзья детства…
— Поговоришь там, наверху? — с надеждой поднял глаза к потолку Долидзе.
— Поговорю… Кстати, ты позвонил Паико в Азию?
— Телеграмму послал.
— Ну и хорошо. Вообще ты меня с этим опиумом оставь, я и вспоминать не хочу. У меня внуки растут, не желаю с этим дерьмом иметь ничего общего, хватит! Деньги — да, пожалуйста, а опиум — нет!..
— Не волнуйся, тебе вредно…
— Вредно жить в этой стране! Вот что вредно! Общество воров! Все крадут, а еще поучают! — Элизбар Дмитриевич поднялся с кресла. — Куда ни посмотришь — всюду вор на воре сидит и взяточником погоняет! Рабочие!.. Крестьяне!.. — с издевкой протянул он. — Скоты! Дорвались до кресел и показали всем свое нутро, свою хамскую задницу! До перестройки люди были куда солиднее: врали в одном, зато во всем другом оставались порядочны!.. А сейчас и врут без конца, и по уши в помоях! Гады! Пресмыкающиеся! Ненавижу!..
Долидзе сделал попытку его успокоить:
— Ну, постой, подожди, сейчас перестройка, может, уладится как-нибудь, уляжется…
— Какая, к черту, перестройка? Что может измениться? Кто менять будет? И кто меняться? Мы?! Мы все давно человеческий облик потеряли! Нас всех в трех поколениях менять надо! — Элизбар Дмитриевич махнул рукой, схватил сигарету, закурил. — А после перестройки будет хуже, попомни мои слова.
Помолчали. Хозяин курил, с треском чесал и тер бобрик, качал головой. Наконец сказал:
— Ты сиди тихо, а я поговорю с Большим Чином.
Это дело серьезное. Если ревизоров сверху не прижать — не успокоятся. Денег не берут, сволочи! До чего же дошло!.. Ревизоры денег не берут! Тут новый Гоголь нужен!
— Какой Гоголь? Сделай что-нибудь, Элико, — заныл в страхе Долидзе. — Клянусь Сионом, если все обойдется — уйду из трикотажа, пойду в кожу! Там тихо, спокойно…
— В коже такие же рожи, — поморщился Элизбар Дмитриевич. — Никуда не денешься! Обложили нас со всех сторон, пора понять, в дерьме сидим…
Долидзе покрутил головой — он уж точно сидит, по шею, по ноздри и выше!
— Проклятый Горбач! — просипел он.
Элизбар Дмитриевич усмехнулся:
— Что Горбач? У него мозги слесаря. Дали трактористу руль — он и попер, а куда — сам не знает. И все поехало за ним, как борона или что там цепляется к тракторной жопе, с зубьями? Много крови еще прольется, попомни мое слово… Шутки ли — четверть миллиарда людей опять перелопачивать, из совка в капиталистов превращать! Это их-то, в рукав сморкающихся?.. Будет большой цирк. Мы этого, к счастью, не увидим… Слушай, а может, сбежать нам, мне и тебе, куда глаза глядят, а?.. От них от всех? — вдруг по-молодому загорелся Элизбар Дмитриевич. — Что нам жить осталось?.. Если соберем, что имеем, то и будем жить по-царски… где-нибудь подальше… там… На солнышке полежим, молоденьких баб пощупаем… А? Серьезно?.. А тут — гори оно все синим пламенем!..
— Я не против, — загорелся Долидзе, готовый хоть сейчас бежать куда угодно, лишь бы подальше от тюремной бездны.
— Надо все обдумать… Кстати, сантехника нет знакомого? — вдруг вспомнил Элизбар Дмитриевич. — Бачок течет неделю…
— Ты уже спрашивал, нету. Я должен ехать.
— Подожди. Давай по сто граммов выпьем! — разлил Элизбар Дмитриевич коньяк по рюмкам. — Что-то хочу сказать тебе.
— Что еще? — готовясь к неприятному разговору, испуганно замер Долидзе.
— Знаешь, каждый день, перед сном, мне приходит в голову одна и та же мысль: «Вот еще один день приблизил меня к могиле…» И становится жутко на душе: зачем человек вообще рождается? Из ничего, из капли — вырастает, думает, учится, женится, живет, а потом уходит в землю и растворяется без остатка… Зачем приходил?.. Куда ушел?.. Что унес с собой?.. Кто вообще придумал эту дребедень?
— Бог, Элико, кто же еще? — неуверенно промямлил Долидзе.
— Ах, глупости, какой Бог? — махнул рукой Элизбар Дмитриевич, строго и печально уставившись в рюмку с коньяком. — Посмотри на любую дохлую кошку — и все поймешь… Знаешь, говорят: «Когда умрешь — все узнаешь. Или перестанешь спрашивать»… Я вот пока не умер, потому и спрашиваю: зачем мы все это делаем — деньги, квартиры, опиум?.. Зачем суета эта мерзкая — карты, выпивка, бабы?
— Надо же время как-то провести… — развел руками Долидзе.
— Ну да, время от сперматозоидного живчика до могильного червя… И когда просыпаюсь, то опять думаю: «Вот еще день настал, который приблизит к смерти…» У тебя таких мыслей нет?..
Долидзе горестно качал головой. Действительно, зачем? И что делать? И так тошно, ревизоры наседают, а Элико еще печальные вещи говорит!
Ничего не добившись и не поняв, Долидзе покатил в город. Снизу тянулась вереница машин.
«У-у, проклятые! — думал он, глядя на веселые лица бездельников, направлявшихся в Цхнети. — Им бы только шампанское с клубникой жрать и в минетах купаться! А ты — в тюрьму, на нары, баланду из параши хлебать!..»
Долидзе ненавидел этих новых молодчиков на иномарках. У них наглые глаза, ухватки бандитов, ужимки актеров, к ним льнут дуры-бабы, им завидуют сопляки-малолетки, а карманы их пухнут от отцовских денег. Его машина не раз сталкивалась с их джипами и «мерседесами» на вечно забитых улицах, он цапался и грызся, и всегда они выходили победителями, а он, поджав хвост, должен был убираться восвояси, пару раз даже избитый. Долидзе и сам был не промах, но куда ему против «мерседесов» и «Калашниковых», вдруг появившихся у всех!..
Утром в Муштаиде Элизбар Дмитриевич нашел Большого Чина — тот в одиночестве занимался «у-шу». Узнав, что Долидзе сгорел, поморщился:
— Я не могу ничего сделать…
— Но…
— Что «но»?! Я сказал: ничего сделать не могу! Ты меня понял? Если будешь гореть ты, я найду ведро воды, но для кого-то… Нет!
— Да ведь ниточки ведут ко мне…
— Плюнь на них! Ничего в них не понимаю. Ты всю жизнь в шерсти и трикотаже провел, тебе лучше знать про ниточки… Держись за веревки!
«Дурацкая ситуация! — подумал Элизбар Дмитриевич, глядя, как Большой Чин застывает в нелепых позах. — Дурацкие люди!»
— А если за деньги? — осторожно спросил он. — Жалко Долидзе, ведь на срок пустят!
— За какие деньги?
— Ну, перепоручить кому-нибудь, кто может закрыть дело… Там лежат готовые деньги, которые ревизоры не взяли, приличная сумма, около лимона или вроде того…
Большой Чин даже не ответил, старательно выкручивая руки и ноги в разные стороны. И Элизбар Дмитриевич понял, что его просьбы бесполезны и лимоном тут никого не соблазнить.
— Иди, не надо, чтобы нас тут видели! — сказал Большой Чин. — Вон в том углу зампред Совмина пробежки делает.
А по той дорожке сам министр обороны трусцой бежит… Иди, иди!
И Элизбар Дмитриевич побрел к своей машине, невесело думая о том, поможет ли ему то ведро воды, которое обещано. И как велико это ведро?.. Затушит ли пожар?.. Или, наоборот, утопит его с потрохами?.. Дни и так катятся к старости. А тут на тебе — тюрьма, срок… «А с ними что будет? — подумал он о всей кодле детей, жен, любовниц, собак и кошек, которая кормится за его счет. — Ведь обнищают, облядеют, скурвятся, передохнут! А, плевать!.. Собрать деньги, перевести в валюту и сбежать с Долидзе куда-нибудь в Бразилию, куда Остап Бендер хотел, лет десять-пятнадцать пожить в свое удовольствие, а потом хоть потоп!..»



40

После допроса в милиции Нана перешла на больничный. Сидела у себя в комнате, матери не помогала, и тетка тщетно звала ее к себе, стуча костылем по горшку.
На ум приходило одно и то же: злые крики майора, пакетик в его пухлой руке, выпученные, страшные своей голубой пустотой глаза, отвратительный запах пота, его угрозы и глупые выкрики: «Барыга! Роза Космоебянская! Пойдешь на срок!» Она чуть не грохнулась в обморок, уже видела серебристую сеть во мраке… И вдруг — спасение в облике капитана, который разорвал бумагу, вывел ее из кошмарного кабинета, посадил в такси, заплатил шоферу, велев довести пассажирку в целости и сохранности, не то плохо будет. Шофер клялся, что все будет сделано в лучшем виде и он не сумасшедший, чтобы с милицией связываться.
Дома едва добралась до постели. Заболела. Пила какие-то лекарства, снотворные. Мать поила ее чаем с вареньем, не понимая, что с дочерью. А в ушах Наны стояли вопли майора, и душа съеживалась от тоскливого страха. Временами поднималась злость против Ладо — ведь это он во всем виноват! Не сунь он ей этот проклятый пакетик — ничего бы не случилось. Как это он забыл о нем? Обычно все помнит — каждый кусочек этой дряни у него на учете, а тут… И она хороша… Как могла забыть такое?.. Он — морфинист, у него мозги набекрень, но она-то нормальная… Нормальная ли?
Помимо воли вспоминался спасший ее капитан: запах одеколона, внимательные глаза, уверенные жесты мускулистых рук… Из-за Ладо она чуть не села в тюрьму, а незнакомый капитан спас ее. Не побоялся наорать на толстяка, порвать протокол, хотя кто она ему?.. Да еще с анашой в сумочке!.. Изнасилованная!.. Она даже не помнила его имени. Что-то странное, женское — то ли Ака, то ли Мака…
Три дня спустя он внезапно навестил Нану: постучался и стоял у дверей, пока мать бегала к ней в комнату спрашивать, что делать. Она так смутилась за свою квартиру и за себя (непричесанна, ненакрашенна, неодета), за склеротичку-тетку, за тяжелый больничный запах, что попросила мать не впускать его. Он потоптался на входной тряпке, пообещал привезти лекарства, хотя какие лекарства нужны дочери — мать так и не сумела толком объяснить: от головы, от нервов, от болей, для сна…
На следующий день Нана поднялась. Бесцельно послонялась. Пару раз звонила Ладо, но натыкалась на голос жены, от чего приходила в вялую ярость и швыряла трубку.
Капитан понравился ей, но Нана старалась заглушить в себе это чувство, помня о плачевном уроке, который преподал ей подонок Бати. Если в поведении Бати ее постоянно что-то настораживало, пугало, то этот подтянутый мужчина сразу внушил ей доверительное почтение.
Через день капитан позвонил:
— Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, лучше. Я очень испугалась тогда. Спасибо вам большое, — ответила Нана.
— Не стоит, что вы… Вам ничего не надо?
«Много чего надо!» — хотелось сказать ей, но она ответила:
— Спасибо, ничего.
— А когда собираетесь выйти из дома?
Нане показалось, что голос его на какую-то секунду дрогнул, в нем проскользнула настороженность. Это ей не понравилось.
— Не знаю еще… А что?
— Было бы лучше, если бы вы еще несколько дней побыли дома, — сказал он.
— Почему? — насторожилась она всерьез.
Капитан замялся:
— Видите ли… Мне еще надо кое-что уладить. Дело закрыть. Вы меня понимаете?.. Но это не так просто… Есть проблемы…
— Понимаю, — ответила Нана, хотя ничего не понимала. Она думала, что он предложит встретиться, а он, наоборот, просит не выходить из дома. Но мысли о страхах того допросного дня заставили ее покорно согласиться. Значит, так надо.
Она еще хотела уточнить, связаны ли эти проблемы с ее показаниями об изнасиловании, но ей стало настолько стыдно, что она не заикнулась об этом, понимая, однако, что капитан наверняка показания ее читал и был в курсе всех постыдных деталей, за которые она сейчас корила себя. Зачем понадобилось расписывать всю эту мерзость в подробностях?.. Она жалела, что написала злосчастное заявление… Что было — то было, но к чему она на свою голову расписалась?.. Суды, экспертизы, позор… Для чего вляпалась в это болото?.. Ладо с ума сойдет, когда узнает. А как не узнать — все тело в синяках!
Капитан не коснулся этой темы, пожелал выздоравливать и обещал позвонить. Ей было приятно слушать его баритон. Она повесила трубку. Потом набрала номер Ладо. Вначале никто не ответил, потом трубку схватил сын, послушал ее дыхание и по-детски обругал. «Так мне и надо. Поделом!» — кинула Нана трубку и заплакала.
Душа ее была раздвоена и обнажена. Ей требовалось с кем-нибудь поговорить, посоветоваться, но кому все рассказать, кому вылить боль?.. Подруги разнесут повсюду. Матери?.. С ума сойдет. Ладо?.. Его нет. Да и стоит ли ему рассказывать?.. Но ведь узнает, если до суда дойдет… Хуже будет… А если рассказать — то он изобьет или ранит Бати… О, Господи, какие несчастья! И все из-за ее глупости!..
Через пару дней Мака сообщил, что с анашой все в порядке: пакетик он отнял у майора и собственноручно выбросил в туалет, а лист с протоколом обыска порвал еще при ней. Хуже обстояло дело с изнасилованием. Майор никак не соглашался отдать ее заявление: дело Бати приобретает серьезную окраску, и как оно решится — никто не знает.
— Ничего, что-нибудь сделаем! — бодро пообещал он и как бы невзначай предложил увидеться: — Вам, наверно, полезно выходить на воздух?.
— Простите, но я себя плохо чувствую… Еще не отошла от всего этого… пока… личные проблемы… Нет настроения… Да и зачем?..
Мака огорченно молчал, не смея настаивать, а Нана, лепеча слова отказа, в смятении думала, что ей, на самом деле, надо встретиться с ним, поговорить, обсудить все… Ведь он помог ей, столько для нее сделал!.. Спас, вытащил из пропасти!.. Но вместо этого она отказывается от встречи. И не только беззвучный голос Ладо, без слов спросивший, зачем ей это свидание, был причиной. Необходимо время, чтобы прийти в себя. А сейчас она никого не хочет видеть, а тем более что-то затевать. Хватит. Обожглась! А если капитан разозлится? Нана испугалась, но тотчас себя успокоила: ведь анаши нет, и протокола нет! На всякий случай перевела разговор:
— Неужели Бати ограбил своего дядю?
Не думаю. Кого он может ограбить? Слизняк, червяк… — с пренебрежением сказал Мака. Нана уловила явный укор и упрек: как она могла связаться с таким дерьмом? Значит, и самая такая же!.. — Это сделали другие… Кстати, не знаете Сатану и Нугзара?
Про Сатану она что-то слышала от Ладо, но ответила:
— Не знаю…
На прощание он пообещал уладить дело: вызволить бумаги, а подонку Бати заткнуть пасть, чтобы не впутывал ее в грязные истории.
— Ладно. Буду еще звонить — может, в другой раз повезет больше и вы будете себя чувствовать лучше! — с печальным напором сказал капитан.
Нана осталась сидеть у телефона, обдумывая его слова. Всплыли толстые пальцы майора, вертящие пакетик. Она даже толком не поняла, что именно в нем насыпано. Всегда путалась в этой дряни: анаша, опиум, таблетки, ампулы, морфий, кодеин… А делал ли сам Ладо различие между ними?.. Он всегда выкуривал, выпивал и вкалывал все, что у него было… Впрочем, разве он один такой всеядный?.. Вся его компания такова… Да что там компания — пол-Грузии!.. Сколько Нана себя помнила — столько вокруг нее дворовые мальчишки, парни в школе, однокурсники-студенты, теперь сотрудники института охотились за кайфом.
Как действует эта напасть — она не ведала. Только после анаши Ладо бывал тих, покорен, любил пить чай и миловаться с ней. Даже читал стихи, становился нежен и предсказуем. А под уколами, наоборот, бывал резок и груб, постоянно чесался и курил, глаза у него закрывались сами собой, он не мог усидеть на месте, тащил Нану бродить по городу, «держать волокушу», как он говорил. В эти дни он был активен, а когда темнело, обязательно приводил ее в какой-нибудь тихий садик (он знал их наперечет), и где-нибудь на скамейке, за кустами, трахал до изнеможения. А она, немея от похоти, поглядывая по сторонам, трепеща от страха и возбуждения, кончала по многу раз, до судорог, до стертых коленей…
Под таблетками он тоже любил таскать ее по подъездам, тропинкам, закоулкам, тупикам, ночным подземным переходам — всюду, где можно уединиться. Секс от опасности был пронзительно-острым, ни с чем не сравнимым, бешеным. Желание делало Нану податливой и покорной, и она исполняла все, что Ладо приказывал, становилась его рабыней, а он подолгу не мог кончить и придумывал новые игры. «Интересно, может ли у других мужчин стоять часами, как у Ладо?» — думала она, когда сотрудницы в перерыве начинали заводить анекдоты о мужчинах, которые ленятся трахать жен или делают это слишком быстро. По их репликам и прибауткам выходило, что секс чаще всего продолжается до обидного мало. У Наны с Ладо было иначе: после его натиска она несколько дней болела.
«И после такого этот дурачок еще ревнует меня, сцены устраивает!.. Куда я от него уйду?.. Бати появился не из-за секса, а из-за женитьбы… Хороша была бы я, выйдя за него замуж!.. Да он издевался бы надо мной день и ночь! Впрочем, о чем это я?.. Он и не собирался на мне жениться! Я, как дура, как овца, поверила, поддалась, купилась на обман…» — думала Нана.
Зато когда у Ладо не было кайфа, он угрюмо валялся дома и ни с кем не виделся. Не раз признавался, что в трезвом состоянии с женщинами никогда не встречался и, по большому счету, считает половое сношение животным актом, унижающим человеческого достоинство, потому трезвым на такое никогда не пойдет.
«У него эти мысли наверняка от бородатого Зуры… — размышляла Нана. — Этот Зура — странный тип. Отличается от других приятелей Ладо: не принимает наркотиков, не курит, не пьет и, по словам Ладо, пишет какую-то историю про бесов и шаманов». Как-то в городе они с Ладо столкнулись с Зурой и его приятелями. Все в сванских шапочках, с курчавыми бородами… Постояли пару минут. Разговоры серьезные, тихие, с намеками, недомолвками: о свободе, иге, давлении, о конце империи, о будущем расцвете.
На прощание друзья Зуры окинули Нану пытливыми взглядами, от которых ей стало не по себе: в них не было обычной мужской похоти, столь известной ей с детства (когда глаза мужчин оловянно-болванны), но было нечто большее, что-то даже угрожающее. Так молодой принц смотрит на наложниц своего престарелого царя-отца — подождите, доберусь и до вас, когда стану хозяином!
Так Нана лежала в полудреме. Читать не могла… Вспоминались уморительные глупости Ладо, когда он ругал женщин за их непонятность. Да как кипятился!.. Говорил, что мужчина прост и ясен, как молоток, а все женщины — разные: что нравится в постели одной, то отвратительно другой. Эту надо в постели ругать и бить по ягодицам, а другую ударь — и потеряешь навсегда. Эта без зеркала никуда, а та с зеркалом — ни в какую. Одну пороть до волдырей, другой — только касаться. Одна жаждет пинков и пота, другая — лепета и шепота. Для одной важен предсекс, для другой — сам секс, для третьей — постсекс. Эта из-за привычных поз умирает со скуки, другая терпеть не может новизны. Для этой главное ритм, для другой — алгоритм. Этой хорошо, если до шейки, а той — если в губки. Эта любит, чтоб сосочки кусались, а та — чтоб вертелись. И не дай Бог начать вертеть там, где надо кусать, и делать глубоко там, где надо мелко…
А как смешно Ладо рассказывал о том дне, когда он в первый раз ждал Нану к себе в гости!.. Это случилось летом, его семья была в Манглиси,[55] он пригласил ее и впал в настоящую панику, не зная, как все обставить. В подготовку входил поход в магазин за алкоголем, где он долго выбирал, что купить, чтобы не напиться самому прежде времени. В чем принять, что надеть?.. В домашнем — удобнее, легче снимать, но вдруг обидится? А наряжаться — потом раздеться не успеешь: еще убежит чего доброго, пока штаны снимать будешь… Освещение… Закрывать ставни?..
Скажет, наглый, уже все решил за меня. Не закрывать — испугается при свете, соседи увидят. Кто их, баб, разберет!..
Постепенно Нана задремала. Ей привиделся какой-то казенный кабинет. Письменные столы, стулья. Портреты, диаграммы, таблицы. Она сидит, кого-то ждет, порывается уйти, но непонятная тяжесть удерживает ее на стуле. Вот входят двое, оба в милицейской форме. Один — высокий, рослый, другой — низкий и толстый. Лиц нет, какие-то световые пятна. Вот пятна ближе, ближе… Рослый расстегивает ширинку и начинает вытаскивать член. Член пухнет, становится размером с термос, прозрачен, как стекло. Рослый молча указывает на ее губы. Она в панике сжимает их. Тогда он силой, за уши, притягивает ее голову и давит на скулы, а потом начинает запихивать ей в рот свой стеклянный член. Она в ужасе — вдруг сломается, разобьется?.. Рот будет изрезан осколками!.. Но рот раскрывается до ушей, как пасть у змеи. И начинает осторожно вбирать в себя холодное стекло. Вдруг она замечает, что низенький толстяк снимает все это на видеокамеру. Она мычит, мотая головой, вырывается. Тогда толстяк стаскивает с себя милицейский китель и набрасывают ей на голову. В потном мраке она замирает, как птица…
Нана в возбуждении очнулась от сна. Влажная промежность. Соски напряглись. Пересохло в горле. Она включила ночник, легла так, чтобы видеть себя в зеркале. И рука начала привычно тереть и мять ложбинку между ног. В ушах звучали низкие, томные голоса. Руки шарят, трогают, лезут всюду. А голоса шепчут бесстыдства, от которых сочится похоть и голова закидывается в истоме… В зеркале она видела свое лицо: ноздри раздуты, губы полуоткрыты, глаза остекленели от неги, а щеки, вначале словно смятые, теперь разглажены…
Обвал оргазма совпал с грохотом палки о горшок — тетка требовала спустить ее «на ведро». Это вызвало у Наны спазм отвращения. Она выскочила из постели и кинулась в ванную. Нависла над раковиной. Дергала сухая икота.
Внутри все прыгало. Нана ушла к себе и заперлась, не отвечая матери.
Под утро позвонил Ладо.
— Ты где? Здесь? — сквозь сон обрадовалась она.
— Нет еще. В Краснодаре, на заправке, в автомате.
— О, Господи, что там тебе нужно?.. Плохо слышно — гудки, шум…
— Это машины. Тебя я хорошо слышу.
— Когда приедешь? — проснулась Нана окончательно.
— Скоро. Соскучилась?
— Очень. Я жду тебя, — сказала она, горестно думая, что времени скучать у нее не было — столько глупостей наделала!.. — У тебя все в порядке?
— Да, как будто. А у тебя?
— Тоже, — ответила она, хотя ее так и подмывало брякнуть, что до порядка далеко. Но этого делать не следовало.
— Я все время думаю о тебе. Хочу тебя видеть, — сказал Ладо. — Люблю… Не могу без тебя… Ты мне по ночам мерещишься.
— Я тоже, тоже, — зачастила Нана, невольно трогая себя за грудь, за влажный лобок.
— Дай без приключений до Тбилиси доехать. Парприз украли, менты погнались, всякие истории. Ну, меня ждут! Ни с кем не встречалась?
— Нет. Сижу и тебя жду, там все паутинкой заросло… — ответила она, краснея.
— Скоро будет твой паучок на месте… Смотри! Если с кем-нибудь встретишься — плохо тебе будет. Бог накажет…
— Это уж точно, — вздохнула Нана, подумав: «Уже наказал», и хотела добавить, что любит его и ждет, но Ладо отключился.



41

Когда Анзор сказал, что у обочины стоит капитан угрозыска и хорошо бы прихватить его с собой «для отмазки», Ладо принял это за шутку. Но Анзор добавил, что так будет безопаснее ехать, тем более, инспектор уже заметил их и не остановиться — хуже.
Капитан оказался человеком веселым и приветливым. Ладо был мало знаком с этой породой людей. «Обычный человек, как и мы», — думал он, украдкой погладывая на Пилию.
Гуга ехал молча, посматривая в зеркальце. Он тоже не вступал в разговор. Анзор и Пилия начали вспоминать каких-то людей и события. Ладо, поглазев на капитана, отвалился на спинку сиденья и стал перебирать в памяти последние сутки, за которые они проделали путь из Нальчика до Сочи.
От самого Краснодара они ехали, не останавливаясь, только раз запаслись бензином и питьем. Две огромные папиросы, убитые в Краснодаре, должны были обеспечить всю дальнейшую дорогу спокойствием.
После Безнога они отправились к Тимохе-цыгану. Их встретила орава курчавых цыганят. Во дворе валялись умопомрачительные вещи: половина фисгармонии, оси от КамАЗа, мотки колючей концлагерной проволоки, круглая старинная вешалка, рыболовные сети, соломенные шляпки, запчасти неизвестных машин, гнутые сковороды разной величины, куски одежды, ножки от рояля…
Они вошли в пустую хибару. На полу — кипы газет. По стенам тянулись двухъярусные, грубо сбитые нары, где под рваньем что-то копошилось.
Черные дьяволята привели отца — двухметрового Тимоху, со смоляной бородой, в каких-то фартуках, руки за поясом. Он узнал Байрама, но сказал, что мацанки нету. Когда же увидел протянутые купюры, то молча завернул фартуки, спрятал деньги в карман солдатских штанов, сказал, что поищет, и пригласил садиться на газеты. Орава курчавых бесенят мгновенно обступила гостей, в голос клянча мелочь и пытаясь шарить по карманам.
— Пошли прочь, щенки! — прикрикнул Байрам, а Тимоха погнал их во двор и, пригибаясь в дверях, вышел следом.
Скоро появился молодой цыган в серьгах и с двумя шайбочками мацанки:
— Вот, отец прислал…
Приятели стали рассматривать принесенное. После работы в поле Ладо по-другому смотрел на гашиш. Анзор завел разговор, что надо покурить, посмотреть, какой сорт лучше, но парень удивился:
— Какой еще сорт?.. Вот эти шайбы — и все, больше нету!
— То есть? — удивился Анзор. — Две шайбы за такие деньги?
— Да, а что? — ответил цыган.
— Мало.
— Больше нету, я же говорю…
— Нету?.. Тогда пусть возвращает деньги, — сказал Байрам. — Он чего, шутки шутковать вздумал?! Эти клиторки пусть своей кошке отдаст! Я, зёма, не из страны Болвании приехал, а тут живу. Пусть прикинет хуй к носу. Где Тимоха?
— Нету. Ушел по делу… — вызывающе ответил цыган, трогая серьги.
Шайбы лежали на столе. Анзор взял их, подкинул еще раз на ладони, спрятал в карман:
— Тут и сорока граммов не будет… Плевки…
— Я же сказал — больше нету.
— Ах, ты сказал?! — Байрам выхватил из ватника лимонку. — А я вот сейчас ее тебе в пасть воткну, и посмотрим, чего ты тогда говорить будешь!
Анзор не спеша достал из кармана кнопочный нож. Цыган ошеломленно смотрел на гостей. Байрам сделал движение, будто срывает чеку: «Пришла твоя смерть, гнида!» Анзор метким ударом двинул цыгана ручкой ножа в лоб, а Байрам добавил ногой по ребрам. Цыган взвыл и повалился на газеты, закрывая голову руками.
— Ну, сучар? Идешь за товаром или взрывать будем? — насел на него Байрам и стал двумя пальцами давить ему под скулы, чтобы разжать рот и всунуть туда лимонку, которая клацала о цыганьи зубы. — Оборзели, суки! Забыли, с кем дело имеете?
— Иду, иду… — глухо пробубнил цыган из-под цепких, обезьяньих рук Байрама.
— Давай, дуй! — Байрам рывком поднял его за волосы и ремень, потащил к двери и выбросил наружу. — Зови отца, не то всех вас тут взорву и вашу трухлядь спалю к едрене фене!
Анзор, отдуваясь, спрятал нож в карман. Ладо и Гуга молчали.
Байрам не выдержал и вышел во двор. Было слышно, как он хрустит по песку… Потом голоса, затихающая ругань, скрип калитки…
Он вернулся с двумя шайбами такого же вида:
— Вот, клянется, что больше нету.
— Ну, нормально теперь. Возьми себе отсюда, — сказал Анзор.
Байраму стало приятно, но он ответил:
— Все твое, зёма, ты издалека прибыл, а я тут как-нибудь прокормлюсь…
— Нет, это мы разделим, — сказал Анзор. — Как тогда, в «Столыпине»…
— В «Столыпине» потруднее было, чем сопляков уму-разуму учить. Тут овцы блеют, а там волки седые выли… — усмехнулся Байрам, деликатно отламывая половину шайбочки.
— Но и волки хер укушали, — заметил Анзор.
— Да, брат, было дело, — приосанился Байрам. — А сколько курнуто, ширнуто и выпито, а? Горы!.. Я, зёма, иногда кемарю, будто я в пустыне, а кругом куски опиума лежат, гашиш горками насыпан, из таблеток дорожки сложены, дурь лесом стоит, водка рекой течет, по берегам белый чистый кодеин навален, а из ампул ледяной дворец на солнце блестит!
— Какая же это пустыня? Это рай! — усмехнулся Анзор.
— Да, зёма, и я в этом раю был, и все это через свою печень пробил… Как в зоне говорят: «Тот день не пропал, когда кайф был в цвет, а все остальное — пустоцвет»…
Когда они уходили, Тимохи не было видно. Байрам велел цыгану с серьгами, который насуплено стоял во дворе и смотрел вбок, передать отцу, чтобы тот больше такие шутки с ним не шутил:
— Помнить надо, кто есть кто!.. Не то спалю ваш гадюшник подчистую, смотри!
— Ты молодец, в форме, — похвалил его Анзор, когда они садились в машину.
Байрам приосанился:
— Ничего себе понты! Продает два плевка за такие деньги! Мне! Понимаю — тебе, ты залетный, но мне?! Совсем оборзели, суко гниды! — кипятился он, перекладывая лимонку из ватника в карманы штанов.
— Лимонка хоть полная, не фуфло? — спросил Анзор, улыбаясь. — Или такая же, как тогда, в «Столыпине»?
— Нет, зёма, эта полная, будь здоров! Да, было дело!..
— Шо такэ? — спрашивали сонные «витьки», которые все это время провели в машине.
— Ничего, гуммы, все ништяк, халабала! — закричал Байрам. — Вперед — и с песнями! На свободу — с чистой совестью!
Они скинули «витьков» в Лескене, подарив им оставшиеся шмотки и шутливо посоветовав носить их по очереди. «Витьки» были довольны, говорили:
— Ты що, разом такэ пережылы, цэ нэ шутка! Уже майжэ браты! Всигда поможэм, приезжайтэ! — И долго махали руками напоследок.
А Байрама они пригласили поехать в Нальчик и выпить в ресторане прощальную. Он с видимым удовольствием принял предложение, хотя пить отказался.
Потом Анзор подарил ему сапоги и теплую фуфайку. Байрам смущенно взял все, бормоча:
— Да не надо, чего ты! Хотя у нас за бабки и купить нечего, а у вас там всего навалом… Спасибо, спасибо, братва!
Он помог запрятать добычу: за червонец завел машину в чей-то гараж, поставил на яму, сам напялил робу и долго ковырялся в днище, показав напоследок Анзору, что надо сделать, чтобы извлечь мацанку на месте. За это время Гуга и Ладо затянули, как смогли, заднее окно плотным целлофаном, так что издалека даже не очень заметишь, стекло там или пластик.
Можно было ехать. На выезде из города Байрам соскочил, сказав:
— Молодцы, что решили в объезд, через море, ехать! Это лучше! Береженого Бог бережет на бережке! Ну его, этот ваш Крестовый! Мышеловка, а не перевал! А тут, через море, ништяк! И в море покупаетесь, халабала, все путем.
Он действительно радовался тому, что они решили ехать в окружную и не тащат его показывать окольные пути в Осетию.
— Смотри, душегрей не потеряй! — напутствовал его Анзор. — Полезная вещь!
— Ты мне, зёма, теплое что-нибудь собери там, в Тбилиси, у вас тепло и со шмотками порядок, а мы тут мерзнем и со шмотками туговато!
— Договорились! Соберу — и приеду попозже… Жди к главному сезону!
Потом Ладо заснул, и пока его не разбудили в Краснодаре, видел навязчивый и противный сон, будто целуется с Наной, а потом никак не может оторваться от нее, потому что ее волосы намотались на его зубы; они притянуты друг к другу головами и не могут разогнуться, вздохнуть. А теперь вот еще капитан угрозыска на голову навязался.
Абхазию проехали без особых происшествий. Один раз пришлось тормозить — проверяли документы, интересовались, что с парпризом, куда и откуда едут и знают ли, что находятся на территории республики Абхазия. Приятели в препирательства не вступали, отвечали, что знают и едут домой, в Тбилиси, в республику Грузия, причем Пилия каждый раз добавлял, что он капитан милиции и спешит по делам. Все были голодны, ждали, когда наконец можно будет поесть по-человечески.
Притаившись и застегнув рукава, чтобы не светиться с мозолями и шрамами на венах, Ладо хмуро жалел о том, что нет Зуры. Интересно, что бы он сказал, услышав, как грузин на родной земле убеждают и предупреждают, что тут они за границей, и просят не забывать об этом… Да, как видно, тут линейкой и картой не обойтись. Все на полном серьезе и в полный рост.
«Зачем вся эта глупость? — думал Ладо, прислушиваясь к абхазскому аканью и посвисту на постах. — Жили бы мирно, доили бы Союз сообща, как было раньше — чего еще надо?..» Сколько раз он летом ездил в Сухуми, Гагры, Пицунду!.. И никогда не чувствовал отчуждения — наоборот, абхазы были понимающими ребятами, братьями, хоть порой и лукавили или выгодничали, как, впрочем, все народы приморских областей, привыкших обирать туристов. Но Ладо был в Абхазии не чужим, а своим. И даже однажды, в десятом классе, чуть не женился на абхазке, причем родня девушки была не против их брака и все повторяла, что отдадут свою дочь только за абхаза или грузина. А теперь что?.. Перестройка. А браки, семьи как перестраивать?.. Как общее море делить? Души кромсать?.. И зачем?.. На радость той империи, о которой день и ночь судачит Зурина компания?..
Наконец миновали мост, за которым начиналась Мегрелия.
— Почти дома уже, — оказал Анзор, а Пилия обрадовано вскинул руки:
— Родина! В первом же ресторане пообедаем — приглашаю!
Скоро они увидели симпатичную закусочную. Двери были открыты, стекла сияли, у входа, возле дверей — железный свежеокрашенный умывальник. Висит полотенце, розовеет мыло.
Они подъехали, начали выгружаться. Поколебавшись, что делать с чемоданом, Пилия оставил его лежать в багажнике. Не тащить же его, в самом деле, с собой… Все — без вещей, он один — с чемоданом!.. Пилия хотел попросить переставить машину так, чтобы видеть ее из кафе, но и это показалось бы слишком подозрительно… А, куда денется! Поедим и поедем.
Закусочная была просторная, с голубыми чистыми занавесками, приличными столиками. В углу сидели два печальных человека. Стол перед ними уставлен закусками. В проеме видна кухня — белеют передники двух поваров, шипят сковороды. Пахло жареной картошкой и шашлыками.
Приятели гурьбой направились к стойке, но Пилия, сказав им:
— Садитесь. Я сам поговорю! — жестом стал указывать буфетчику на все закуски подряд.
На стойке стояла даже табличка: «Вас обслуживает Карло Эсакия». Буфетчик, худой, бритый, кадыкастый, в белом халате, быстро вынимал из витрины тарелки и укладывал их на поднос. Пожилая женщина начала собирать на другой поднос тарелки, стаканы, хлеб, лимонад, боржом, вилки и ножи.
— Порядок! Есть все, что угодно, — сообщил Пилия, успев заглянуть на кухню. — И солянка острая, и корейка, и чахохбили, и шашлыки! Вот это я понимаю! Не то, что в Саратове: «сосисочки, колбасочки»!..
— Почему в Саратове? — не понял Анзор.
— Это я так, для примера, — прикусил язык Пилия.
Буфетчик вставил:
— Шашлык хороший, на углях из лозы… Солянка свежая, домашняя…
Двое в углу печально чокались, не обращая ни на кого внимания.
Появилось шампанское. Принялись за еду. Все было свежее и вкусное.
Не успели они выпить и пару тостов, как с улицы послышался звук подъехавшей машины, скрип тормозов, и в закусочную вошел парень. Светловолосый, голубоглазый, в кожанке, в белоснежных рейтузах и модных ботасах. Он приветливо и громко поздоровался со всеми и прошел к стойке, внимательно осмотрел витрину, поинтересовался в пустоту, что есть на кухне, расспросил в дверь поваров, из чего шашлык и не жирна ли корейка. Заказал два харчо, жареную картошку, взял у буфетчика поднос с зеленью и сыром, понес его к соседнему столику.
— Здесь солнце как будто? — прищурился он около столика, топчась с тарелками в руке.
Все посмотрели — правда, стол был залит солнцем.
— Нет, лучше там! — громко сказал сам себе блондин и поставил поднос на соседний стол, улыбнулся приветливо, пояснив: — А то прямо в глаза бьет!..
Друзья неопределенно кивнули — да, неприятно, когда бьет в глаза!..
Парень забрал прямо из кухни две полные до краев тарелки харчо и, балансируя ими, понес к облюбованному столу. Вдруг на стыке линолеума он запнулся. Харчо обильно плеснуло ему на рейтузы.
— Ах, черт, мать твою! — выругался он громко.
Все в зале посмотрели — снежные рейтузы были облиты основательно, ботасы тоже. Блондин с досадой грохнул тарелки на стол, беспомощно развел руками:
— Ну что ты будешь делать?.. Вчера только купил! «Пума»!
Все невольно закивали и зацокали:
— Жаль! Обидно! Хорошие штаны!
— Солью посыпь! — посоветовал Анзор, а Пилия добавил:
— Бывает…
— А может, постирать? — усомнился парень, рассматривая рейтузы. — Интересно, харчо очень жирное?.. Пятна останутся? Да, постирать будет лучше всего!
Он направился в кухню, но вслух передумал:
— Нет, на дворе помою! — вышел наружу и открыл кран.
Вода с силой забила по жести рукомойника.
Блондин, громко матерясь, принялся стучать мылом по раковине.
— Не повезло парню, — сказал Пилия, разливая шампанское. — Ну, за удачу! Чтоб нам везло в жизни!
Они выпили. Брюхатый повар вынес поднос с шипящими на шампурах шашлыками, поставил поднос на стол, упер в его днище острия шампуров и стал со скрежетом и стуком снимать с них ножом мясо.
Вода все лилась, мешая говорить. Парень вернулся, обратился ко всем:
— Есть еще пятна?
— Да вроде нет, чуть-чуть еще внизу, под коленкой! — ответили ему приятели, занятые шашлыками.
Блондин еще покрутился, посомневался, мыть и ли не мыть, потом вышел. Вода стала сильнее бить по раковине. Пилия разлил шампанское:
— Ну, под шашлыки! За все хорошее!
Выпили, закусили, закурили. Вода с грохотом била и била по рукомойнику.
— Эй, кто-нибудь, закройте кран! — крикнул Пилия, но никто не отозвался. — Куда этот черт провалился? Воду закрыть позабыл!
Вода гремела о жесть рукомойника. Парень не возвращался. Ладо, сидевший ближе всех к дверям, встал, чтобы закрыть кран. Выйдя из закусочной, он обомлел — багажник распахнут!.. Ладо спрыгнул со ступенек, взглянул: в багажнике ничего не было, даже запаски, которую Гуга так берег!..
— Гуга! Анзор! Скорей! — заорал он. — Нас обокрали!
Из закусочной донесся скрежет стульев, первым вылетел Пилия. Увидев, в чем дело, он дернулся, как-то ослеплено секунды две смотрел то на пустой багажник, то на машину, то на Ладо, то на струю из крана, затем кинулся в закусочную, перепрыгнул через стойку и вцепился в кадык буфетчика:
— Где он? Кто он?
— Кто? Где? Что? — залепетал буфетчик.
— Вот эта обезьяна в рейтузах, что цирк тут изображала! Ну!.. Где он?..
— Ничего не знаю. Откуда?
Пилия ударил его кулаком по скуле так, что буфетчик боком повалился на загремевшую кассу, а Пилия метнулся в кухню, к поварам. Кухня была пуста! Ни одного повара! Он выскочил обратно с криком:
— Ключи!
Гуга попытался что-то сказать, но Пилия рыкнул так свирепо, что Гуга тут же протянул ему связку. Пилия, запрыгнув в машину, с грохотом стал разворачивать ее. На секунду машина словно замерла, а затем рванула с ревом по шоссе.
Приятели в растерянности стояли возле закусочной. Кто-то закрыл, наконец, проклятый кран. В кафе буфетчик жалобно стонал, мочил уксусом салфетку и прикладывал ее к щеке.
— Эй, кто это был? — спросил у него Анзор.
— Откуда я знаю? Что вы от меня хотите? Я здесь за стойкой стою! Никого тут не было! — взвизгнул буфетчик, дергая противным бритым кадыком.
— То есть как не было? А это что? — сказал Анзор, поворачиваясь в сторону стола, где только что дымились две тарелки харчо, но осекся — стол оказался пуст!
Он медленно опустился на стул. Двое в углу сидели с теми же печальными лицами, молча ковыряясь в тарелках.
— Здесь только что был парень в рейтузах и кожанке? — ошарашено спросил у них Анзор.
Они подняли плечи, сделали удивленные глаза:
— У нас свое горе… Племянник скончался… Нам не до этого… Мы никого не видели…
Анзор процедил:
— Вы все тут в деле! Одна шайка. Ничего, разберемся! — и тише добавил: — Хорошо, что весь товар в тайнике! Сумки, шмотки — ерунда, лишь бы с мацанкой ничего не случилось.
— У мента там чемодан был здоровый, — напомнил Гуга.
— Да… И сумка…
Никто не знал, что предпринять в такой ситуации. Ясно одно: пока клоун в рейтузах отвлекал их внимание, воры под звон воды вскрыли багажник, перетащили вещи в свою машину и скрылись. В кафе шумновато от шоссе, вполне могли подъехать очень тихо. Багажник открыть — секунды… Что теперь делать? Пилия умчался в сторону Зугдиди. Воры могли уехать куда угодно, хоть в Абхазию. Или свернуть моментально, на первом повороте, загнать машину в любой двор, спрятаться… За пропавшие вещи никто не переживал, ничего особенного там не было, но мацанка, упрятанная в днище, в таких гонках могла пострадать. Пилия в конце концов вернется, не кинет же он их тут! А если авария?.. Вот новые приключение!..
— Ах, капитан! Ну и помог он нам! — со злобой сказал Гуга. — Сглазил, черт!
— Кто же знал? — виновато развел руками Анзор.
Они уселись за стол, молча выпили, глядя на дверь. Минут через двадцать Пилия промчался мимо закусочной в другую сторону. Багажник был задран и дергался на ходу.
— Глушитель, кажется, сорван! — по звуку определил Гуга.
Все угрюмо покачали головой — если глушитель сорван, то и до тайника недалеко!.. Он тоже там, где-то внизу, куда его Байрам присобачил…
В закусочной стояла тишина. Двое в углу, допив шампанское, незаметно исчезли. Буфетчик, едва дыша, сидел за стойкой и держался за щеку. Каким-то двум проезжим отказал:
— Нет ничего! Свет выключили, готовить невозможно!
И добавил, что скоро закроет, поскольку нету электричества. Гуга, сидевший лицом к кладовой, заметил полоску света из-под двери.
— Как же нету, когда вон горит! — указал он, а Анзор опять покачал головой:
— Одна шайка!
Буфетчик упрямо бормотнул, что это свет от другого кабеля и закусочная скоро все равно закрывается, но приятели, не обращая внимания, опять уставились в окно. Через полчаса Пилия вернулся. Тяжело заскрипев тормозами, выключил мотор и с трудом вылез из машины.
— Не нашел! — крикнул он с искаженным лицом. — Провалились! Да и что искать? Кого? Какую машину?
Ладо удивился цвету его лица — оно было почти черным.
Они сообщили Пилии о своих подозрениях. Очевидно, тут одна шайка: харчо исчезло со стола, двое в углу сказали, что ничего не видели, повара разбежались.
— Конечно! — согласился тот и, обернувшись к стойке, грозно пообещал: — Погоди, я займусь тобой, сволочь! Ты еще не знаешь, на кого вы напоролись! Ты еще увидишь, кого вы обобрали! — Он схватил со стойки табличку и спрятал в карман. — Ты, Карло Эсакия, попляшешь у меня на углях!
— Нам надо ехать! — сказал Анзор. — Мы и так сильно опаздываем. Ждут нас.
Пилия невидящим взглядом посмотрел на него:
— Езжайте. Я останусь.
— У тебя украли что-нибудь ценное? — осторожно поинтересовался Анзор.
Пилия скривился. Потом кинул ключи на стол и, схватив бутылку шампанского, стал пить из горлышка.
— Значит, остаешься? — еще раз спросил Анзор.
Пилия нагнул голову, глядя перед собой и собираясь с мыслями. На вопрос Анзора он не ответил. Молча попрощались. Друзья покинули закусочную, сели в обстрелянную, разбитую, а теперь еще и ограбленную машину.
Отъезжая, они заметили, как Пилия тяжелым шагом направляется в сторону стойки.
— Не завидую я этому мудаку. Он сейчас узнает, что к чему, — сказал Анзор. — Страшный мент. Очень!
— И чего он так переживает? Что у него там в чемодане было такого?
— Кто знает? — сказал Анзор. — Все, что хочешь, могло быть! Лютый мент, — подытожил он.
Поздно ночью, без всяких происшествий, они доехали до города. Ладо хотел сразу вытаскивать мацанку, но Гуга сказал, что для этого надо ставить машину на яму, а яма занята отцовской машиной. Завтра отец уедет на работу — тогда и вытащим. И отвез Ладо домой, пообещав без него тайника не вскрывать.



42

Неделя в Амстердаме пролетела, как одни сутки. Нугзар и Сатана заходили в «Кабул» только для того, чтобы полежать, подмолотиться и запастись деньгами.
Они продали последние кольца в первом попавшемся ювелирном магазине, где им вежливо объяснили, что им еще здорово повезло, ибо в бриллиантах особой нужды нет — вон сколько вокруг магазинов, салонов и «даймонд фактори»! За несколько дней можно получить на заказ любые бриллианты любой величины и чистоты в неограниченном количестве, в какой угодно оправе и по самой низкой цене. Тут — сердце этого промысла, так что… Они не торговались. Сатана сразу отправился к проституткам, хотя утренние девки были мало привлекательны и рассчитаны лишь на снятие похмелья. Но он все равно поспешил по набережной. Нугзар шел следом, пытаясь вспомнить, где сидит та маленькая китаянка, которая ему пришлась по телу и душе — настоящая игрушка, носи с собой в кармане… Но с утра город выглядел иным, чем ночью. Переулки и закоулки напоминали друг друга. И азиаток было мало — толстые и неповоротливые, как тапиры, негритянки и грубые заспанные мулатки торчали в погасших витринах.
Нугзар шел следом и удивлялся, как быстро Сатана врастает в чужой город: вот перебросился парой слов с барыгами, помахал рукой двум дешевым проституткам из подвала, попросил прикурить, купил пива, угостил Нугзара, на ходу заделал большую мастырку и закурил ее по дороге, уже не таясь от полицейских и не шарахаясь от голубых униформ.
Они договорились встретиться через пару часов в «Кабуле». Нугзар отправился на главную улицу, которая начиналась от вокзала и показалась ему такой обольстительной в день приезда. Всюду все было «о'кей». Он заметил, что на особо важных салонах тексты выполнены красивой прописью, золотом на бархате, а в антикварных лавках нет цен. Из больших магазинов веяло прохладой и пустотой, зато в магазинчиках победнее толпился народ.
Его поразил магазин каминов, где в огромном многоугольном зале были сложены целые печные системы, от первобытных очагов до модерна. Тут же стояли наборы щипцов, экранов, решеток, всяких острых железок и прутьев. Около первобытного очага лежали бараньи шкуры и блестели древка копий.
В магазине шахмат он потрогал резного полуметрового коня из алебастра, горящего изнутри неземным свечением. А магазин люстр напомнил ему что-то космическое из-за обилия железных суставчатых шарниров и стоек, гибких стальных жгутов, серебристых прожекторов, цепких клешней, замысловатых абажуров!
То, что он вначале принял за зимний сад, оказалось магазином мрамора: пирамиды, шары, колонны и кубы, раскиданные среди кустов и листьев, продавались за тысячи. Значит, у кого-то есть такие сады для этого…
В магазине яхт у него вежливо поинтересовались, для судна какого водоизмещения он желает выбрать оборудование.
— Пока еще не знаю, — с достоинством ответил Нугзар и прогулялся по залам среди блеска ручек, поручней, плафонов, перил, люстр, рулей, якорей, барометров, иллюминаторов.
Осмотр ювелирных салонов и валютных будок он оставил на потом, один раз, впрочем, очень внимательно исследовав герметичную будочку, в которой коротко стриженный меняла в красном галстуке манипулировал с валютой.
Но что вообще делать?.. Скоро виза и бабки станут проблемой… Очевидно, надо вернуться в Союз, взять спрятанные цацки и деньги, сделать визы и уехать, уже надолго. «За деньги сейчас все возможно сделать» — вспомнил Нугзар слова Лялечки. Лишь бы не было розыска на них… Если ехать — только на поезде, из Ленинграда.
Они встретились с Сатаной, пообедали на улице, причем Сатана, поджимая ноги и давая проехать «порше» и «мерседесам», говорил с набитым ртом:
— Приятно, черт побери! Все вежливые! И газов нет совсем! И воды много, клянусь мамой! — и показывал Нугзару украденные в сувенирной лавке серебряные ложечки.
Нугзару это, как всегда, не понравилось:
— Можно влипнуть, для чего тебе это?
Но Сатана все равно несколько раз за день забегал в отель, чтобы опорожнить карманы от всякой мелочи, которую таскал всюду, удивляясь глупой доверчивости голландцев:
— Их глаза надо глазами поймать на секунду — и все, бери, что хочешь!
— Сюда еще не доехали наши сограждане, — усмехался Нугзар. — Как доедут — все, хана Голландии! Смотри, не попадись!
Но Сатана отмахивался, хлопал по спинам хлипких барыг и запанибрата здоровался со всеми полицейскими, которые чинно гуляли по двое с тюльпанами в петлицах или же медленно катили в открытых машинах, следя за тем, чтобы барыги не выползали за пределы своего Розового квартала, а рокеры не обижали педерастов.
Сатане очень не понравилось, что ночью во многих магазинах сновали туда-сюда, как привидения, здоровенные псы:
— И не залезешь!..
— Охрана! Это настоящая страна и настоящие собаки, не то, что наши двуногие! — усмехался Нугзар, зная, что Сатана боится собак (был покусан в детстве).
Пока Сатана воровал или трахался, Нугзар сидел где-нибудь на солнышке, думал о разном. Хорошо, что он не нашел в ту ночь Смоленское кладбище, хотя довольно долго петлял с Гитой по ночному Питеру. Вернее, не хотел найти. Она не понимала, в чем дело. А он искал кладбище, хотя был уверен, что не отыщет его… В конце концов отпустил ее, хотя внутри все кричало, что нельзя оставлять такую тайну в памяти проститутки. Безрассудно! Но он все равно отпустил, предупредив напоследок, что если она проболтается о гинекологе, ее ждет верная смерть. Дал телефон Тите, который еще раньше, в первые дни приезда, обещал пристроить девицу к хорошей кормушке. «Поживи, осмотрись. Поймаешь фирму, финна или бундеса — и лети!» — сказал Нугзар на прощание, дав ей денег и присовокупив к серьгам то кольцо, которое должен был отдать Сове. Гита шепнула ему в ухо: «Всегда твоя, когда хочешь, где хочешь, твоя, мой хозяин».
В другой раз в кафе, пристально разглядывая огни каналов, Нугзар попытался объяснить себе, что он испытывает тут. Он словно возвратился в детство, в сказку, которую потерял, а сейчас вдруг обрел. Английский, на котором приходилось разговаривать, тоже напоминал о детстве. И он мурлыкал какие-то английские побасенки, вылезающие из глубин памяти, и удивлялся, что может, оказывается, не только понимать этот язык и довольно сносно объясняться на нем, но и помнит многое, чему его учила когда-то полная одышливая Изольда Францевна.
Через пару дней Нугзар уже узнавал здания на улицах — они вставали перед ним внезапно, как люди, вышедшие погулять, или следовали за ним по пятам, чтобы вдруг забежать вперед и оказаться перед глазами. Порой ему казалось, что он в каком-то новом Ленинграде — светлом, очищенном и украшенном. Почему-то часто вспоминалась мать, рано умершая, никогда не узнавшая, что на свете есть много чего, кроме кухни, стирки, уборки. Он думал и о жене, которую вывезет сюда, едва появится возможность.
И горевал о том, что столько лет прошло даром — в темноте и тесноте, в грязи и гонке!.. Сумеет ли он врасти в эту новую жизнь? И что для этого надо сделать?! Нугзар чувствовал, что тут многое не так, как там, откуда он родом. Но главное — тут он мог быть самим собой. А там он должен быть тем, кем должен быть. Тут маска не нужна, а там следовало носить ее постоянно, да еще следить за тем, чтобы никто не содрал ее насильно. Прошлая жизнь казалась куцей и малой. Здесь был открытый новый мир. Конечно, чтобы жить в нем, нужны деньги. Но это уже другой вопрос.
Как-то Нугзар сидел в одном уютном баре, где под потолком был натянут невод, в котором трепыхались купюры разных стран. И понял, почему ему так хорошо — лица у людей вокруг, без исключения, спокойны, улыбчивы. «А кинуть бы вас в нашу мясорубку! Какие там у вас станут рожи!..» — с горечью вспоминал он тех, с кем общался в той, уже ставшей далекой жизни, похожей на сельский перрон, где унылые пассажиры с озабоченной тревогой ждут поезда, но никому неизвестно, когда он будет и будет ли вообще: кассир Вася сказал, что скоро, а мусорщик Федя думает, что не скоро…
И в зонах, и на свободе Нугзар лишь рычал и скалился. Ему надоело видеть вокруг одни разверстые пасти и дымящиеся клыки. Он хочет видеть лица, а не гримасы, улыбки, а не кровь. «Прожить остаток жизни надо тут, без грабежей и воровства!» — в который раз подумалось ему.
В один из своих одиночных походов по городу Нугзар провел два часа в музее мадам Тюссо. Особенно поразил его Наполеон, тщедушный, со щербатым лицом и безвольными ручками — настоящая мокрая мышь. «Если такая тварь могла повелевать миром, неужели я не смогу выжить тут, найти себе место и кусок хлеба?» — Мысль не показалась неожиданной. И когда Нугзар в задумчивости перешел в следующую комнатку, где на оттоманках лежали за кальянами восковые тираны, он уже знал, что выжить сможет, и не только выжить, но и жить по-человечески — надо лишь захотеть.
Неделя в Амстердаме истекала. Скоро надо собирать вещички. Копаясь у себя в сумке, Нугзар наткнулся на полупустую сигаретную пачку, где между фольгой и картоном была спрятана марка, взятая в столе у гинеколога.
«Чем черт не шутит?» — решил он проверить марку и наутро ушел из Розового квартала (откуда Сатану было не вытащить за уши), добрался до городского музея, где, по словам оливкового портье, обосновались филателисты.
Погуляв по свежим и чистым с утра улочкам, Нугзар нашел магазин марок. Осмотрел стеллажи с альбомами и книгами, плакаты. Афиша аукциона, расписание продаж и обменов. Это обилие говорило само за себя: раз столько шуму, значит, много людей занимаются марками, в которых он сам ничего не смыслил.
Нугзар вытряхнул свою невзрачную марку из сигаретной пачки на ладонь и стал дожидаться, пока болтливый старичок с лупой-моноклем на лбу закончит обстоятельно рассказывать двум подросткам, где можно купить серии всех Олимпиад. Отпустив парнишек, старичок обернулся к Нугзару:
— Чем могу служить господину?
Тот молча показал ему марку. Старичок взял ее пинцетом, не успел сдвинуть на глаз свой монокль, как моментально опять задрал его на лоб и воззрился на Нугзара:
— Откуда у вас это, смею спросить?
— От дедушки. Старичок, пробормотав:
— Ах, дедушка! Понятно… Ваш дедушка был очень мудрым человеком, — вновь опустил монокль на глаз и стал внимательно изучать марку, с благоговением переворачивая ее пинцетом.
Наконец он окончательно задрал монокль на лоб, снял с полки толстый каталог, порылся в нем, нашел какую-то фотографию и, уложив марку рядом с каталогом, начал сравнивать через лупу: вперялся в марку, водил над ней лицом, словно обнюхивая ее.
Нугзар терпеливо ждал, однако краем глаза следил за руками старичка. Потом ему надоело, и он невзначай поинтересовался:
— Что-нибудь стоящее? Интересное? Можно ее продать?
— Такие экземпляры продают на аукционах, а не в таких сараях, как мой… «Сотбис», «Кристи»… Тут, кстати, недалеко контора «Кристи», — пробормотал старичок — А вы уверены, что это именно такой экземпляр? — с ударением на слове «такой» уточнил Нугзар, встряхнувшись и удвоив внимание.
— Да. Уверен. Это редкая марка. Подобных в мире мало… Даже если я продам десять таких магазинчиков, — он развел руками, — я не смогу оплатить ее десятой части…
И он со вздохом пододвинул марку Нугзару, пробормотав напоследок, что несколько лет назад в Лондоне зверски замучили и убили одного из владельцев похожей марки, графа Эссекского, и говорят, что убийство связано с маркой.
— Эта — чистая, из Советского Союза. Мой дедушка был главный гинеколог Кремля, — ответил Нугзар первое, что пришло на ум и, пряча марку обратно в сигаретную коробку, спросил о цене, но старичок разволновался и подал ему альбомчик:
— Нехорошо носить сокровище в картонках! Вот вам альбом, всего десять гульденов!..
— Сколько она может стоить? — повторил Нугзар и положил деньги на стойку.
Старичок выключил лампу, спрятал деньги в кассу, вздохнул:
— У таких марок цены нет. Все зависит от того, кто у кого и через кого покупает. Есть люди, которые выложат за нее десятки тысяч, но какова конкретно сумма — не могу сказать, это зависит от разных вещей…
— А вы не ошиблись? — усомнился Нугзар, чувствуя, как екает сердце, которое его редко обманывало. Так, марку — в альбом, альбом — в карман.
— Я уже шестьдесят лет смотрю на марки. Я не ошибаюсь! — старичок обидчиво поджал губы, но таинственно снизил голос: — Это так называемая «Тифлисская уника», одна из самых редких марок в мире… Вот, смотрите! — и он осторожно развернул к Нугзару открытый каталог.
Действительно, похоже… Нугзар, приглядевшись, разобрал русские буквы: «Тифлис, город, почта. 6 коп.» Как это он раньше не разглядел ее толком!
— «Тифлисская уника»? — уточнил он с пересохшим ртом. — Вы уверены, что это именно она? И что она такая ценная?
— Уверен. И радуйтесь, что нарвались на меня — другой бы обманул, но я уже стар для грехов и приключений… Надо, конечно, провести экспертизу. Но, судя по всему, это подлинник. Зайдите тут, через две улицы, в контору «Кристи» и узнайте, когда будет аукцион марок… И не забудьте обо мне, когда продадите свое сокровище!
В магазин ввалились крупные, шумные и упитанные северяне в толстых меховых куртках, и Нугзар поспешил исчезнуть, но тотчас вернулся и, через головы парней, купил каталог с фотографией его марки.
«"Тифлисская уника"!.. Одна из самых редких! — беспорядочно думал он, унимая дрожь. — А ну, подделка?.. Хотя зачем гинекологу подделка, да еще так заботливо спрятанная?..» Нугзар не помнил, где конкретно она была запрятана — где-то в среднем ящике стола, в пустом конверте?
Он сел в скверике и начал сравнивать марку со снимком в каталоге. Да, очень похоже… Его поразило совпадение: логично, что «Тифлисская уника» оказалась у кого-то именно в Тбилиси, а не в Москве или другом месте!.. Это придавало веры в то, что марка дорога и редка…
«Может быть, это бабушка гинеколога посылала письма его дедушке? Или он купил ее у кого-нибудь, вложил деньги? Или в Израиль готовился увезти? Да, конечно… Везти легче всего. И отдача большая. Или кто-нибудь расплатился за аборт? Не знал цены? Нет, наверно, Израиль. Купил для вывоза. Кто-то научил. Может быть, даже заказал».
Думая о подобной ерунде, Нугзар побрел дальше, как сомнамбула, не зная, что надо делать, но внимательно читая надписи на подъездах и витринах. Ни о цене, ни о деньгах мыслей не было — одна свободная стихия спокойствия (хотя руки дрожали, и высыхало во рту). Увидев вычурный старинный подъезд с табличкой «Кристи», он смело открыл массивную дверь в светлый круглый зал со стеклянными стенами (за ними зеленела подкова зимнего сада).
К нему моментально подошел охранник с пищалкой-искателем в руках. Нугзар открыл альбомчик, издали показал марку, а подбородком указал на каталог в своей руке:
— Экспертиза!
Охранник провел вдоль его тела железной пищалкой, указал на кресла, что-то сказал в рацию. Вскоре женоподобный, румяный и белобрысый служка в голубой униформе выпорхнул из-за кожаной двери и поспешил к Нугзару, отставив попку и молитвенно держа руки лодочкой перед собой. Поклонившись по-восточному, он уставился на марку. Нугзар, подержав альбомчик открытым, захлопнул его и повторил:
— Марка. Экспертиза. Каталог. Аукцион.
— О'кей! — сказало голубое существо и, с неожиданной резвостью выхватив из рук Нугзара альбомчик, упорхнуло в другую кожаную дверь.
Охранник, еще раз указав на кресло, ушел к стойке, где стал разговаривать с парой душистых старушек в буклях. Нугзар сидел терпеливо, но в глубине души волновался — не подменят ли марку? Ведь старичок предупредил его — «храните ее»! А он отдал первому попавшемуся педику!
Тут другое голубое существо впорхнуло в зал и подлетело к старушкам, так же нелепо, по-восточному, поклонилось и стало что-то щебетать. «Да они тут все, что ли, педерасты?» — подумал Нугзар и с неприязнью стал поглядывать вокруг.
Потом в нетерпении встал, желая выяснить, куда делся человек с его маркой, но голубое существо появилось само и, выпятив задницу и вытянув вперед руки, поднесло Нугзару его альбомчик с маркой.
— Она настоящая. И очень, очень дорогая! — сказало оно с поклоном, делая большие глаза.
У Нугзара отлегло, но он автоматически заметил, что вслед за существом в дверях появились два типа в темных костюмах и стали глядеть на него. Это ему не понравилось. Вспомнились слова старичка о каком-то убийстве в Лондоне. Чего доброго, не начали бы проверять. К Лондону он непричастен, но зато причастен ко многому другому…
— Когда аукцион? — спросил он.
— Мой босс хочет встретиться с вами. У вас есть с собой визитки? Приведите своего адвоката. Где застрахована марка? Наша контора работает с «Ллойде», выгодные условия… — начало петь существо и с поклоном протянуло белый незапечатанный конверт с буклетом. — Краткая информация о наших аукционах!
— Завтра, завтра приду! — Нугзар сунул альбомчик в карман и поспешил покинуть зал — очень уж неприятными казались типы в темных костюмах. От греха подальше!
Оказавшись на улице и незаметно оглянувшись на подъезд, где никого не было, Нугзар двинулся куда глаза глядят. Он сдерживал свои рвущиеся мысли, говоря себе, что ничего пока неясно и неизвестно, все может быть по-другому, рано еще радоваться, надо пока сделать главное: найти переводчика, узнать все об этой марке, спрятать в банк, в сейф, застраховать, нанять адвокатов…
А за грядой этих земных дел высились пики дальних, небесных мыслей, куда он не хотел углубляться, но знал, что неизбежно придет к ним. Ни о деньгах, ни о конкретных суммах Нугзар не помышлял — бездумная, пустая и чистая радость, как в детстве перед каникулами, была сильнее всего. Даже такие важные вещи, как виза, жилье, деньги не беспокоили — если марка подлинная, то можно подождать, перетерпеть. Все ничто перед будущим. Но чтобы найти новое, надо закрыть дверь в старое.
И он свернул в первое попавшееся кафе, попросил чай и бумагу и начал писать. Он обдумывал фразы, строчил, думал. Наконец, после трех испорченных черновиков, остановился на последнем тексте, перечитал его еще раз… Потом вынул буклет из чистого конверта, вложил в конверт письмо, запечатал его и спрятал в карман. Расплатился и побрел в «Кабул», ощущая разбитость и усталость, в номере сразу лег в постель, наотрез отказавшись идти с Сатаной в последний поход по кабинкам Розового квартала.
Наутро начался разговор об отъезде, Нугзар сказал:
— Я остаюсь.
Сатана застыл. Лицо у него сделалось беспомощным.
— Как?.. Тут? А я?
Нугзар строго посмотрел на него:
— А ты поедешь на суд брата, дашь ему денег, возьмешь наши цацки и бабки и вернешься через Ленинград, с помощью Лялечки. И тоже останешься, если захочешь… Денег нам должно хватить на первое время, а там посмотрим…
Что-нибудь придумаем… Да, не забудь выслать мне до востребования пару тысяч долларов. Через кого-нибудь, не сам. На почту не заходи. Отдай Тите, он пошлет. А вот это письмо передай в Тбилиси Мамуду. Скажи, чтоб отвез и отдал на сходку воров, которая скоро будет в Сочи, он в курсе.
Этот план понравился Сатане, тем более что без бабок тут делать нечего, пара штук за кольца уже на исходе, а что да как тут делать — надо кумекать, с бухты барахты, без барахла и бабла, на барахолку сбагрить могут… на тюрьму залететь не хватало!
И они отправились на прощальную прогулку. Сатана заглянул во все порно-магазины, во все бары, где они покупали гашиш или пили пиво, попрощался за руку со всеми барыгами (он точно решил перекидать их всех, когда вернется), отведал дюжину таиландских пирожков и мексиканских лепешек, купил мороженого и даже сделал крюк, чтобы взглянуть еще раз на полицейский участок, стоящий на понтонах прямо на канале, весь из прозрачного стекла, больше похожий на лабораторию, где двое улыбчивых полицейских сидели за компьютерами, а третий пил кофе и читал газету.
— Я скоро вернусь! Лац-луц! Синг-синг! Орера! — объявлял он в толпе, и люди, не понимая его, все равно улыбчиво кивали головами.
Около вокзала встретились с группой, отправились к поездам. Но когда Сатана в очередной раз обомлело обернулся на витрину порно-магазина, то увидел, что его друг исчез.
А Нугзар, издали посмотрев, как Сатана помогает девушкам влезать в вагон, нашел, по совету портье, на вокзале бюро переводчиков и узнал, что переводчика можно заказать на час и на сутки. «Проститутки они, что ли?» — удивился Нугзар и заказал на час, да побыстрее.
Скоро он сидел за столиком кафе с пожилым русским переводчиком, который, нацепив совиные роговые очки и открыв каталог, начал вслух переводить текст под фотографией «Тифлисской уники». Оказалось, что среди самых редких марок, вроде «Британской Гвианы», «Голубого Маврикия» или «Перевернутого лебедя», эта марка занимает особое место. История такова.
С середины XIX века резко увеличилась корреспонденция, проходящая через Тифлисскую почтовую контору. Тифлис того времени — центр Закавказья. Здесь — резиденция наместника, пересекаются торговые и военные пути. Шла очередная Кавказская война. Через город перебрасывали войска, ехали офицеры, купцы, чиновники. Поток документов и переписки оказался так велик, что, по приказу князя Барятинского, впервые в империи ввели шестикопеечные почтовые марки (тогда они еще назывались бумажными штемпельными печатями). Но не было времени для подготовки: гравер наскоро изготовил клише, с которых в типографии отпечатали блеклые, почти бесцветные марки («Краску, как принято, разворовали» — от себя добавил желчный переводчик с лошадиным лицом). Вскоре эти марки были упразднены и заменены на другие. Короткое обращение и малый тираж сделали «Тифлисскую унику» одной из самых редких в мире. Сейчас известны всего несколько таких марок: две — в Швейцарии, у коллекционера Микульского, а где другие — неизвестно…

А Нугзар, слушая переводчика, воочию представлял себе все, о чем тот говорил. Стройные офицеры и дамы в пышных платьях гуляют по Головинскому проспекту, как его называла бабушка. На балконах бородатые мужчины в черкесках играют в нарды, фрачное чиновничество пьет шампанское и судачит о всякой всячине. Солдаты маршируют в сторону Ортачала. Неизвестный распиздяй-гравер, обжигаясь горячим хачапури, косо и криво царапает на листе рахитичную двухголовую птичку. Ему лень дописывать слова — и так сойдет!.. Потом типографщики, тайком поменяв краску на вино и шашлыки, шлепают разведенной чернильной бурдой неказистые марки поносного цвета… «Спасибо вам, дорогие, за родную лень и разгильдяйство!» — мысленно поблагодарил Нугзар неизвестного пьяницу-гравера и типографских воришек.
Потом расплатился с переводчиком, купил сувенирную лупу и ночью в «Кабуле» долго сравнивал свою марку с каталогом, все более убеждаясь, что сходство неоспоримо, а это значит, что в его жизни скоро наступят большие перемены.
Он ходил по номеру большими шагами, прихлебывая виски и вслух разговаривая сам с собой, не в силах сдержать чувств, что редко с ним происходило. Ощущение было, как в день выхода на свободу. Важное и неважное мешалось в голове, а на задворках маячили какие-то белые облака, голубая вода моря, счастливый смех, английские побасенки вместе с запахом свежепоглаженного белья и натертого мастикой паркета отчего дома… И это тоже была ломка — но не болезненно-уродливая и хваткая, а радостно-счастливая и безмятежная.
Однако ночью ему приснился неприятный сон: его выгоняют из какой-то квартиры, где ему очень хорошо, а он — голый!.. Стоит на лестничной площадке в растерянности и смуте. Ему мало лет, он мальчик, но знает, что это верх неприличия, так уже случалось в детском саду, когда у него летом лопнули сзади трусики и он, пунцовый, просидел целый день, не вставая, в углу, а пришедшую мать упрямо заставил пойти домой и принести другие штанишки, хотя она и говорила, что ничего не заметно и прорезь не видна…



43

Кока, Художник и рыжий Тугуши уже четвертый час сидели в садике напротив стадиона «Динамо». Без сигарет и денег, голодные и злые, они угрюмо всматривались в сумерки, почти потеряв надежду дождаться Борзика, которому отдали последний полтинник на кокнар. Борзик каждый божий день ездил в какое-то азербайджанское село, к черту на рога, откуда возвращался опухший и разомлевший от кайфа. Да, он-то в кайфе, а ты жди его часами, пока он там не шваркнется пару раз по полной программе!..
И всякой пакости ожидать можно: примчится в панике, расскажет сказку, что менты остановили на Красном мосту и пришлось высыпать кокнар в кусты, или как опера погнались за ним и он выбросил опиуху в окно — и все, возразить нечего!.. И синяков сам себе понаставит! И рубаху порвет до пупа! А надо будет — и ножом себя кольнет в ягодицу для пущей убедительности, если игра стоит свеч. В общем, из молодых да ранних. Конечно, в таких делах все зависит от того, кто и кому все это втирает. Вряд ли Борзик пойдет на конфликт из-за паршивого полтинника, но, тем не менее, чувствовали себя друзья весьма беспокойно.
Смеркалось. На круглые кусты была наброшена паутина теней и тусклых бликов. Кусты иногда ожесточенно перешептывались и шуршали. Казалось, что вот сейчас из любого куста вынырнет Борзик. Но его нет и нет.
Кока, устав ругать советское варварство, обреченно вставал со скамейки, прогуливался до кустов, сплевывал на них и тащился обратно, ежась и ноя в голос. Он с детства был нытиком и плаксой: «Мне плохо! Я болен!» Но за это, как ни странно, его любили девочки. Может, тогда установилась мода на «больных», болезненно-мечтательных типов?.. Или просто в девочках говорил женский инстинкт — больного утешить, приголубить?.. В любом случае, Кока всегда сидел с девочками, на переменах тоже далеко от них не отходил, а они опекали и защищали его от «здоровых» мальчишек.
Художник смотрел в песок. Тугуши, небритый и потный, в драной майке и мятых брюках, ковырял в носу и каждые пять минут спрашивал, который час. Художник молча отмахивался. Тугуши замолкал, потом вновь лез к часам или принимался вспоминать, как раньше было хорошо сидеть в мастерской у Художника и ждать от Рублевки кайфа. Потом Сатана и Нугзар зверски кинули этого безобидного и исполнительного барыгу, сломав нос и пару ребер, и хорошие времена прошли — теперь приходится по садикам и подворотням дожидаться своего куска.
— Кто это — Сатана? — кисло поинтересовался Кока. Он уже несколько раз слышал от них кличку, но не помнил, о ком идет речь.
— Бандит. Разбойник. Абрек! Да ты его знаешь! Помнишь, мы однажды, давным-давно, ширялись на чердаке в Доме чая? — напомнил Художник. — Он тогда явился и забрал почти все лекарство.
Кока ясно вспомнил квадратного зверюгу с клоком волос, торчащих рогом на лбу. Парень ударом ноги распахнул дверцу чердака, вразвалку подошел к ящику, молча и бесцеремонно перелил себе в пробирку почти весь раствор, причем так распахнул куртку, чтобы все хорошо видели рукоять револьвера. И никто не пикнул, хотя их было четверо. Потом, когда он ушел, они чуть не передрались за остаток, который в итоге разыграли на спичках и в суете пустили Коке мимо вены под кожу. На месте укола возник громадный синяк, а потом нарыв.
— Если человека называют бандитом и разбойником, то другие заранее боятся его. А я его не боюсь, — сообщил Художник. — Он мне лишнего слова никогда не сказал…
Кока скептически посмотрел на него, а Тугуши фыркнул:
— А на хер ты ему нужен?
— Может, это он тогда в твою мастерскую залез и все твои картины пожег и порезал? — напомнил Тугуши.
— Может быть, — скорбно покачал заросшей головой Художник. — Никто ведь не видел. На «нет» и суда нет!
Помолчали.
— Где же Борзик? Куда он запропастился? — в тысячный раз спрашивал у пустоты Тугуши.
Художник пробормотал что-то, а Кока про себя усмехнулся: «Где, где…» Когда кто-то отправляется за кайфом, он может очутиться где угодно — прятаться под забором или стоять в телефонной будке, играть в шахматы или есть пирожки в сомнительном кафе. Или писать объяснительную в милиции неизвестного села. Или клянчить в аптеке пузырь. Ловить машину на обочине шоссе. Драться или лежать избитым (а то и убитым) на бахче. Или лопать арбуз на той же бахче. Искать цыгана в поле, бабая в хлопке, бая в бане, ведьму в лесу, иголку в стогу или шприц в сортире — в общем, везде и всюду.
— Я думаю, он просто ждет барыгу! — не дождавшись ответа, сам себя успокаивал Тугуши.
Конечно, предпочтительней думать, что Борзик тихо сидит в чайхане, а барыга запаздывает, что бывает сплошь и рядом: у кого в руках кайф — у того и власть, и ждать его будут сутками и неделями, лишь бы пришел.
Да и какой он, этот барыга? Где живет? Что делает? Где хранит кайф? Сам Кока никогда настоящего барыгу живьем не видел (парижские дилеры не в счет), и поэтому ему каждый раз представлялся новый образ: бородатый мужик в папахе, старая женщина-цыганка в монистах, узкоглазый чучмек в халате и тюбетейке. Но чаще всего страшный лохматый татарин, который отсыпает отраву из коричневого бумажного мешка, скаля золотые зубы: «Хороший кайф даю, жирный, крепкий!» — пересчитывает толстыми пальцами деньги и, круто завернув полу ватника, прячет их в карман солдатских галифе…
Кока очень жалел о том, что лично не знает никакого барыгу, чтобы, как другие парни, приехать от него, бросить на стол добычу и рассказывать, какая она хорошая, как было трудно ее взять, какой он сам молодец и как хитро выкрутился из всех напастей. Этот шик оставался недосягаемым для Коки, и ему приходилось довольствоваться долей понурого «ожидающего», хотя в душе он завидовал «берущим»: их все ищут, ждут, за ними бегают, с ними цацкаются (несут цацки), к ним подлизываются, им оказывают знаки внимания, их всюду приглашают, водят «на варианты» и по ресторанам, им подсовывают баб.
О том, что у «берущих» иногда бывают крупные неприятности и все шишки, как правило, валятся в конечном счете именно на них, Кока не думал, ибо видел только триумфальную сторону приезда-привоза и завидовал черной завистью этим смелым и опытным парням, которые, кстати, всегда первыми запускают лапу в общий котел и отламывают себе, у кого сколько совести хватит. А как же иначе?.. Ведь они — первая рука после барыги, они видят весь кайф, а дальше — дело техники: сколько взять себе, а сколько оставить остальным, наврав при этом что угодно (причем чем ложь нелепее, тем в нее больше верили).
Темнота в садике сгустилась до брезентовых сумерек, когда душа встревожено не знает, где она — уже во тьме или еще со светом. Борзика все нет. И надежды на его появление остается все меньше.
— Есть хочу! — по-детски ныл Тугуши, ежась в своей нелепой майке и поводя осоловевшими глазами. — Подождем еще полчаса и пойдем, не сидеть же тут всю жизнь! Эх, какие котлеты готовит твоя бабуся! Вообще пошли отсюда! Нет понта! Пролет!
— Куда идти? Я плохо себя чувствую, — пробурчал Художник, а Кока заворочался на скамейке, на которой лежал:
— Черт его знает, что такое! На Цейлоне дикари задницу коноплей подтирают, а тут скоро одна мастырка тысячу рублей стоить будет.
— Прокол так и стоит — тысячу, — подтвердил Художник. — Менты ловят, считают проколы на венах — и гони по штуке за каждый!
— А если строчка? — испугался Тугуши за свои тонкие исколотые веночки, в которые никто не мог попасть даже с пятого раза.
— За строчку меньше пяти не возьмут! — убежденно сказал Художник.
Тугуши вдруг насторожился, как собака в стойке:
— Эй! А это не Борзик там по аллее чешет?.. Действительно, из темноты вынырнул Борзик.
— Пошли! — махнул он рукой.
Все вскочили и, ломая кусты, бросились к нему. Ожидание, волнения и страхи вмиг забылись, будто их и не было.
— Взял? Где ты шлялся столько времени? Что случилось? — на ходу спрашивали бедолаги.
Так же, на ходу, он отвечал, прыгая через лужу к своей машине:
— В Марнеули пришлось поехать. А там ждал, барыга к зятю пошел. Пока два раза у этого зятя не ширнулся — не вылез, проклятый…
— Что я говорил! — торжествующе вскричал Тугуши, но все зашикали на него, а Борзик продолжил:
— Там ждать очень противно. На базаре покрутился — менты стали смотреть. На углу сел — местные малолетки приебались, черные очки у меня клянчили и машину камнями побить грозились, если не дам. Пришлось отъехать и около горкома, в центре, встать. А там стоянка, оказывается, запрещена. ГАИ подъехало. Пришлось немного денег сунуть, чтоб в покое оставили… Слава богу, руки не проверили!..
Так, в рассказах, доехали в конец Сабуртало, высадились на пустынной улице, около какого-то темного здания, и Борзик повел всех к дыре в заборе, по пути объясняя:
— Идем в одно место, это институт, там первая партия, человек десять, уже варят… Они в Марнеули утром были, взяли…
— Кто такие, зачем? — всполошились приятели (слова «десять человек варят» ничего хорошего предвещать не могли: такая сутолочная теснота чревата стычками и потерями).
— А что делать? Припасов нет, а тут все, чего хочешь. Лаборатория. Институт.
— Не хватало еще десяти морфинистов, — в сердцах сказал Тугуши, тоскуя, что надо будет встречаться с какими-то рожами. Ему всегда приходилось колоться последним из-за плохих вен. А всем известно: чем больше игл побывает в рюмке с раствором, тем она волшебным образом к концу становится пустее, несмотря на тщательные предварительные высчитывания и вычисления, сколько кубов каждому делать. Но выхода нет. В делах с кайфом говорят и приказывают те, у кого в руках этот кайф (в прямом смысле). А другие должны молчать и повиноваться.
Миновав пустую вахтерскую будочку, приятели стали молча двигаться по черному двору к мертвому зданию. Ни огонька!
— Света нет, что ли? — бурчал Тугуши, ощупью пробираясь между какими-то станками, трубами и железками, сваленными во дворе.
— В Сабуртало часто не бывает! — бросил на ходу Борзик.
— А что есть? Воды нет, света нет, морфия нет, героин самим варить приходится! Это разве дело? Во Франции вышел на улицу, взял у дилера пакетик, а дилер тебе еще и целку-шприц с наборчиком для варки бесплатно приложит, — сказал Кока, спотыкаясь о кирпичи и проклиная коммунистов.
— Какой еще наборчик? — деловито поинтересовался Борзик.
— Маленькая такая, вроде спичечной коробки, пласт — масска. А в ней алюминиевая ложечка — героин вскипятить, фильтр наподобие сигаретного — лекарство отфильтровать, и ватка, чтоб лекарство без осадка с ложечки вытянуть. Цивилизация! Не то что тут — дремучий лес, — подытожил Кока.
— Волшебная коробочка! — мечтательно пробормотал Тугуши.
Друзья проникли в здание. Бегом поднялись на второй этаж. Пошли темными коридорами, зажигая спички и матерясь. Наконец добрались до двери, из-за которой слышался гул голосов. Борзик энергично постучал. Открыли. И Коке почудилось, что они попали прямо в ад.
В темноте удушливо пахло нашатырем и ацетоном. В двух железных тазах полыхало пламя, разукрашивая красными бликами силуэты что-то делавших людей, похожих на чертей. Какая-то фигура подливала из большой бутыли жидкость в тазы с угасающим пламенем. Огонь вспыхивал с новой силой.
— Что это? Что происходит? — пораженно спросил Борзик у открывшего человека в белом халате.
— Свет выключили, будь они прокляты! Вот и жжем ацетон, чтобы хоть что-нибудь видеть, — спокойно ответил тот, запирая за ними дверь и пряча ключ куда-то на шкаф.
Посреди комнаты две фигуры на корточках держали в вытянутых руках горящие трубочки газет, над которыми еще двое водили тазиками, держа их плоскогубцами.
— Сварить на плите успели, а высушить — нет, свет вырубили. Вот сушим. Ничего, уже скоро, — флегматично пояснил человек в халате.
— Ну и ну, — пробормотал ошалевший Кока. — Газовая душегубка.
На пришедших никто не обратил внимания. Все были чем-то заняты. Стоял гул голосов, прерываемый взрывами ругани. Дело шло к концу. Уже начали искать воду, чтобы промывать шприцы. Кто первым схватит шприц, первым и уколется. Это очень учитывалось, особенно сейчас, когда ничего не видно. При свете умудряются воровать, а уж без света сам Бог велел тянуть из общака, сколько влезет в шприц.
— Сюда светите, я иглы мою! — говорила какая-то черная фигура от раковины.
— Осторожнее! Не толкайте! Я раствор вынимаю! — говорила другая фигура, переливая жидкость из тазика в чайный стакан.
— Я кубы считаю, не сбивайте! — повторяла третья.
— Где иглы? Где маленькая игла? — волновалась четвертая, шаря впотьмах по столу.
Свою иглу каждый держал при себе, а те, у кого своих не было, пытались выклянчить их у других. Но никто не хотел ничего одалживать. Кипятка для промывки шприцев тоже не оказалось.
— Ничего, и сырая сойдет! — успокаивал белохалатный флегмач, который, как опальный ангел, то тут, то там возникал среди чертей и улаживал склоки и ссоры. То ли завлаб, то ли сотрудник. Его уважительно называли «Тенгиз Борисыч» и обращались к нему по каждому поводу. Он терпеливо отвечал и объяснял.
— Я первый двигаюсь! Я первый! — кто-то властно говорил из тьмы.
— Я второй!
— Третий! Четвертый! Пятый! — говорили другие, неразличимые в ало-черном мраке.
Слышалась ругань, когда кто-то подливал из бутыли ацетон в гаснущее пламя и оно рвалось вверх, опаляя людей. Вот кто-то, отскочив от огня, задел стол с пробирками. Посыпалось стекло. Его стали топтать в темноте и ругаться.
— Ничего, не порежьтесь! Вот веник, соберите! — негромко приказывал Тенгиз Борисыч, но никто не спешил подметать пол: ведь предстояло самое главное — дележка и ширка.
— Сейчас начнется бардак! — встревожено сказал Кока. — Где Борзик?
— Вон, уже пролез к раствору. А что, наше уже сварено или его еще варить надо? — отозвался Художник.
— А черт его знает, — злился Тугуши, с тоской думавший о том, что в его тонкие вены в такой темноте никто не попадет: при свете не могли войти, а во тьме и подавно десять проколов сделают, пока в его ниточки войдут, если вообще попадут и под шкуру не загонят… Какие уж тут ватки и тампончики…
Они никого здесь не знали, спросить не у кого. Кока решительно протиснулся к Борзику:
— Где наше лекарство?
— У меня! — показывая зажатый в руке пузырек, обернулся Борзик. В свете всполохов он напоминал бесенка с горящими глазами.
Когда раствор был перелит в чайный стакан и подсчитан, началась борьба за шприцы. Все спешили, понимая, что в таком хаосе последним мало что достанется. Шприцев было всего три, поэтому разбились на три группы. Кока, Тугуши и Художник растерянно жались у стены, а Борзик боролся за шприц.
От каждой группы неслись вопли, стоны, крики, ругань:
— Сюда ацетон, свет! Ничего не видно!
— Жгут пускай, есть контроль!
— Нет контроля, жжет! Под кожу прет!
— Жгут бросай!
— От света отойдите! Ничего не видно!
— Сколько набираешь? Много!
— Тебя не спрашивают!
— Отлей куб обратно!
Уколовшиеся удовлетворенно отползали прочь от суеты, закуривали, чесались, кряхтели, а потом, подхваченные общим интересом, вновь ввязывались в суету, теперь уже чересчур общительные, великодушные и добрые, с желанием помочь, чем создавали дополнительные трудности. Их просили не мешать, отгоняли, но они все лезли и лезли, дымя сигаретами и не давая покоя советами.
Тугуши с замиранием сердца следил за происходящим, наполняясь уверенностью, что в такой обстановке никто не сможет попасть в его капилляры. К тому же огонь в тазах иссякал — подливавший ацетон демон, бросив бутыль, теперь сам охотился за шприцем.
— Света, света! — требовали из угла. Там кто-то тоже никак не мог попасть в вену, и это нагоняло на Тугуши еще большую тоску.
Он решил помочь. Поискав глазами бутыль с ацетоном, поднял ее и двинулся к тазам — подлить, чтобы стало светлее. Бутыль оказалась тяжелая, жидкости много, трудно держать на весу за крутые бока.
В тот самый момент, когда Тугуши, наклонившись и с трудом обхватив бутыль, пытался попасть ацетоном в таз, сзади кто-то толкнул его. Пальцы заскользили. Бутыль со звонким грохотом разбилась. Пламя потекло по полу. Кто-то жутко завопил, отскочил.
— Пожар! Горим! — закричали вокруг.
Все ринулись к двери. Зазвенели рухнувшие со столов приборы. Горящий ацетон тек по полу. В панике кто-то угодил ногой в другую бутыль, она перевернулась, и из нее тоже стало вытекать пламя. Заполыхали бумаги на столах. Зачадило пластмассовое мусорное ведро.
Тенгиз Борисыч пытался затоптать огонь ногами, но на нем вспыхнул халат. Он дико завыл, отскочив на рукомойник, с которого посыпались склянки и колбы. Кто-то сорвал занавески, хотел ими тушить огонь, но занавески взвились ярким пламенем.
У запертых дверей возникла давка.
— Ключ! Ключ!
— Где вы? Борзик! Арчил! — звал Кока, пятясь от огня и закрываясь руками — он был опален и ничего не видел; дым душил его, он выхватил носовой платок и запихал в рот, но начал задыхаться еще больше.
Около двери шла глухая борьба. Кто-то бил в дверь тлеющим стулом. Хриплые крики мешались со звоном стекла и свистом огня. Разорвалось несколько банок с реактивами. На ком-то вспыхнула рубашка.
— Бейте окна! — раздались крики. — Окна!
Масса отхлынула к окнам, стала колошматить в рамы чем-то тяжелым. Но пламя уже охватило растения на подоконниках. Горящие горшки скинули шваброй, выломали стекла, начали пролезать в окна. Огонь полыхал так сильно, что в лаборатории было светло.
Коке ясно виделись оскалы лиц, кровь на остатках стекол в рамах. Он попытался пробиться поближе к окну. Его откинули назад. Он угодил ногой в огонь, заверещал от боли, но, с неожиданной силой врезавшись в сутолоку, схватился за фрамугу. Откуда-то взявшийся Борзик толкал в окно Художника, на котором горела штанина. Кока ногой вытолкнул Художника наружу, а потом и сам вывалился за ним. Полетел вниз и упал на угловатую, костистую, живую массу. Тут ему на голову рухнуло что-то тяжелое, и он потерял сознание.



44

Когда печет солнце и млеют кошки, а на чердаке душно и жарко, в подвале — благодать. Хоть детям сто раз приказывали по подвалам не лазать, они всегда нарушали эти запреты, спускаясь из солнцепека и духоты в сумрачную прохладу, где был оборудован «бар» из старых автомобильных сидений и пустых пивных ящиков.
В подвале шныряли мыши, шуршали кошки, звенели комары и угрюмо пялились из паутины старые вещи-инвалиды: негодные части машин, дырявые бочки и ведра, рваные шланги и покрышки, длиннющая дворовая стремянка, доски, битые кирпичи и слепые фары, негодная колченогая плита с раззявленной духовкой…
Подвал уходил вглубь. В нишах холодно блестели железные двери с висячими замками. Под потолком журчали трубы в стекловате. Слышались голоса, скрип стульев и шаги людей с первого этажа.
Сегодня Гоглик подбил Нату пересидеть где-нибудь два урока труда. А лучшего места, чем подвал, в жару не найти. — Лень эти глупые напильники пилить! Что я, на заводе работать буду? — возмущался он, набирая в школьном буфете сосисок, коржиков и сладких «язычков».
— Очень может быть, — наставительно отвечала Ната. Но ей тоже не улыбалось сидеть на уроках кройки и шитья (кто сейчас шьет или штопает?! Готовое покупают, а негодное выбрасывают). — Быстрей! Завуч около учительской бродит! На алгебру обязательно вернемся.
— Да, да, будь она трижды проклята!
Они добежали до дома, юркнули в подвал и стали пробираться под гулкими сводами к «бару». В опасных местах Гоглик подавал руку Нате и пару раз даже нечаянно-случайно касался ее всем телом, отчего сам вздрагивал сильнее, чем она.
— Чего тут только не навалили! — ругался он с екающим сердцем (слова заплетались во рту).
— Такие, как ты, и набросали, — отзывалась Ната, спотыкаясь, хватая его за руку и чувствуя, как у нее отчего-то подгибаются коленки и горят уши.
В своем закутке они уселись на старое сиденье от «Жигулей». Гоглик деловито занялся распаковкой и раскладкой коржиков и «язычков», а Ната взяла рукопись.
«Бес долго кружил над Варанаси, среди двойников и разной мелкой летучей нечисти. Он с удивлением и страхом смотрел вниз — такого большого скопища он еще не видел. Даже высоко над городом были слышны рев скота, вопли разносчиков, лай собак, стук молотков, шум толпы в кривых улочках. Дворцы, сады, аллеи. Блестящие пятна водоемов и прудов. Блики солнца на стенах. Сверкают блюда и кувшины. Ковры на балконах. Покрыты позолотой опрокинутые ступы храмов. Видно, тут много золота…
Но надо быстрее искать базар. Там можно найти одного из этих заносчивых зазнаек-знахарей, обитающих всегда где-нибудь там, где больше заразы, которую они время от времени сами же и насылают на людей, чтобы поживиться их деньгами и добром. Надо раздобыть травы и вылечить крыло.
Возле какого-то базара бес спустился вниз и стал озираться.
Рыбаки несут на прутьях рыбин и осьминогов с обвисшими щупальцами. Тащат на головах корзины, полные крабов, только клешни торчат над бортами. Горки фруктов и овощей. Рядом с торговцами лежат их двойники, поглядывая, как бы чего не украли. В клетках продают птицу. Тут же голые кули-носильщики ворочают тюки с шерстью. Торговки катят бочонки с пряностями. Брадобрей скоблит чей-то сверкающий череп. Снуют шайки базарных демонов, калек и псов.
Вот лекарка с хитрющими глазами. Сыпля прибаутками, натирает мазью больного. Бес хотел заглянуть в ее мешочки, но она подняла такой шум, что он раздумал связываться с ней. Всем известно, что лекарки и ворожеи хуже ведьм — заморочат башку, обольют кипятком или ожгут огнем, что рад не будешь.
Пошлявшись по базару, он увязался за горбатым стариком, собиравшим в тележку навоз. Его много — всюду стояли, бродили, возлежали коровы. Бес пару раз ткнул их в толстые вымена, но коровы только тупо-удивленно посмотрели на него. А здешние злыдни, выглядывая из-за мусорной кучи, где играли в кости, что-то угрожающе прокричали ему. Старик свозил навоз в угол к каким-то оборванцам, каждый раз криком предупреждая:
— А ну, в сторону! — но оборванцы, раскладывая навоз для просушки, весело болтали между собой, не обращали на старика особого внимания, хотя и не приближались к нему, хорошо помня, что им, париям, запрещено прикасаться к другим людям, даже к таким, как этот старик.
Недалеко от парий лежали курильщики опия. Бес подполз к ним, стал жадно вдыхать сладко-терпкий плотный дым. Потом откинулся на спину и принялся ерзать в пыли. Привыкшие не верить своим глазам, курильщики все-таки удивленно пялились на землю и с бормотаньем тыкали трубками в клубочки вьющейся без ветра пыли. Бес посбивал с трубок тлеющий опий. Это изумило курильщиков еще больше. Ругаясь сквозь зубы, они вложили новые кусочки, запалили их кресалом, стали тянуть дым, испуганно оглядываясь и шушукаясь.
А бес опять посбивал опий с трубок, да столь ловко, что кусочки улетели к париям в навоз, откуда брать их не решались даже такие конченые люди, как курильщики опия, о которых Черный Пастырь говорил, что у них вместо души — дым, а вместо мозгов — пепел, что они путают день и ночь, от мира им нужен лишь сок сонного цветка, а взамен они отдают миру пустой дым — добычу ленивых духов, которые только и знают, что парить над кострами и воровать фимиам у храмовых голубей. Духи дыма — первые и последние друзья курильщика. Да вот и они!.. Сидят на дощатой перегородке, подобно воронью, дремлют, не замечая ничего кругом.
Но бесу уже надоело тут торчать. Он выхватил у курильщиков последний кусок опия и швырнул его через забор, к париям, в бочку с коровьей мочой. Последний кусок потерять нельзя, поэтому самый молодой курильщик с руганью полез в бочку и начал вылавливать опий. Но моча была густа, как желтая сметана, бочонок глубок, а опий — темен и прыток: нырнул на дно и был таков!.. Засунув руку по плечо в мочу, он шарил там до тех пор, пока бочка не перевернулась. Другие курильщики с бранью отползли подальше.
Парии похватали бамбуковые палки, стали издали кричать на опийщика:
— Убирайся отсюда! Бочку мочи разлил! Целый день священный дар собирали! — но тот продолжал в исступлении шарить руками в нечистотах, разлитых по земле.
Бес бросил их, ушел в базарные ряды и сразу наткнулся на последние дыхания двух куриц, умиравших вверх ногами на перекладине. За курицами стояли клетки с гусями и утками. Когда продавец рубил им головы, то их острые и беспокойные дыхания сами влетали в пасть и пучили брюхо, отчего бес икал и отрыгивал. Зудящее крыло не давало покоя.
За клетками шла стройка — в Глиняном ряду чинили крышу. Смачно хрустели пилы, часто били молотки. Около гончарного круга бес замер, будто что-то припоминая, но тут же со злобой шарахнулся прочь, перевернув глиняного Будду и разбудив двойников, спящих возле готовых плошек.
Невдалеке от кумирни толпились люди, глазели куда-то под навес, где в плетеном кресле сидела мумия в желтой тоге. Перед ней на столе дымился в пиале чай и лежал темный свиток. Бритый наголо крепыш ходил по кругу со звенящей кружкой, приговаривая:
— Мумия святого ламы прибыла вчера в ваш вечный город, где Будда прочел свою первую проповедь! Первый город, главный бог!
Оказалось, что эта мумия из Тибета уже пять веков днями сидит спокойно и тихо, зато ночами разворачивает и сворачивает свиток. И святой чай никогда не иссякает в пиале, иногда даже вскипает и переливается через край, и тогда мумия стонет, как от ожога.
Народ громко удивлялся, поглядывал на мумию с разных сторон и за отдельную плату с опаской подходил целовать край желтой тоги. Никто не спрашивал, что написано в свитке. На вопрос базарного мальчишки, что сейчас делает мумия, лама-крепыш серьезно ответил:
— Спит. Она устала. Ночью много читала. Шустрый мальчишка не унимался:
— А если ее ущипнуть или облить чаем, она проснется? Но взрослые стали гнать весельчака, а крепыш так зазвенел над ним кружкой, что мальчишка, заткнув уши, бросился бежать. Бес хотел кинуться за ним и покусать за пятки, но его привлек особый сладковатый дым, шедший из кумирни. Он подобрался к ее закоптелым стенам.
— Чадище-ще! Что это? — спросил он у местных демонов, которые под стеной обсасывали внутренности из корыта.
Они хмуро уставились на него:
— Покойников жарят, что еще!
А один из них, ушастый вожак, хорошенько всмотревшись в него, произнес:
— Э, да ты чужак?
— Не ваше дело-ло, — отрезал бес.
— Тебе чего тут нужно, лоло рогатое? Потрохов захотел? Убирайся прочь, это наше место!
— Знахаря мне.
Вожак презрительно указал хвостом на ограду:
— Там ищи. Тут нету. Тут знахари не нужны… Тут наше место. Конец и потроха. А знахаря лавка вон, за загородкой. Сердитый стал — с нами знаться не хочет, а раньше часто звал на угощенье…
— Вчера к нему опять Светлый приходил! — льстиво напомнил маленький дьяволенок, следя за вожаком блестящими глазками.
— Да, повадился… — милостиво поддакнул ушастый вожак и захватил из корыта полную пригоршню кишок.
— Какой Светлый? — переспросил бес.
— Такой же чужак, как ты. Все его Светлым зовут. Крепкий, как медведь. Ходит тут, высматривает, вынюхивает, — сообщил вожак, с чавканьем перекусывая кишки. — Зевак собирает и всякую чушь им порет. А мы воруем, пока они слушают… Говорит, что может бесов спасать, превращать в ангелов или людей. Это нас-то!.. В ангелов!.. А ну, отойди от корыта! Чего мордой лезешь? — вдруг окрысился он.
— Нужен мне ваш Светлый! Мне знахаря, крыло, крылищеще! — пробурчал бес.
— Давай проваливай, нечего тебе тут делать! Это не твое, а наше, понял? Иди, куда шел или откуда пришел! — швырнул в него куском печени вожак, а наглый дьяволенок зашипел и сделал вид, что сейчас прыгнет.
Бес решил не впутываться, покинул базар, прокрался к загородке, нырнул под калитку, на всякий случай опасливо обогнул тень многорукого божка, протиснулся в дверную щель и присел в углу.
Лавка знахаря была завешена пучками трав, нитками сушеных корней и плодов. На полках стояли банки с молотыми снадобьями. Знахарь что-то растирал в ступе. У стола в почтительном ожидании стояла женщина в пестром сари.
Лицо ее было покрыто розовыми прыщами. Она косила глазами на угол, где сидел бес. А тот, привалившись к стене, жадно глазел на женщину, с вожделением изучая ее лицо и руки: через прыщи, волдыри, лишаи, мозоли, бородавки, родинки можно легко присосаться к молодке и перекачать в себя немного ее жара, чтобы помочь зажить крылу.
Но знахарь подозвал женщину поближе, взял за подбородок и начал вглядываться в глаза. Что-то бормоча, он бросал щепоть того или другого зелья в плоскую миску. Приговаривал:
— Лапки тарантула… Молотые позвонки… Сухие рыбьи жабры… Скальный мед… Пепел рогов… Змеиные шкурки…
Читая по глазам женщины ее болезнь, он собрал необходимое. Тщательно перетер травы каменным пестиком, засыпал смесь в особую банку и стал ее трясти. Наконец, все было готово. Женщина отдала деньги, взяла лекарство. Монеты звякнули. Но больная мялась, не уходила.
— Чего еще? — недобро покосился на нее знахарь. — Болячки пройдут через три дня, не забывай пить утром и вечером коровью мочу. К прыщам надо прикладывать кал молодой коровы — его можно купить у парий.
— Нет ли чего от сглаза? — нерешительно произнесла она. — Для невестки. Ее кто-то сглазил. Который день не может вставать. Ослабла вся… В поту лежит, ничего не ест, а пить не может от спазмов в горле.
— Да, похоже на сглаз… — пробормотал знахарь. — Но это дорого будет стоить…
— Почему? — упавшим голосом спросила женщина, боязливо косясь на угол, где замерший бес вдруг испуганно заворочался, разглядев родинку на ее виске — неужели женщина из котла до сих пор преследует его?..
Но знахарь опять отвлек просительницу, постучав пальцем по книге в бычьем переплете:
— От сглаза надо двух жаб посадить в банку с пиявками, питать ядовитыми грибами, осыпать хрустальным порошком, добавляя молотый тигровый коготь… А хрусталь дорог! И коготь в цене! Так что передай невестке: меньше пяти рупий серебром стоить не будет! Клянусь богиней Свасти, это еще хорошая цена — другие возьмут дороже!
Женщина кивнула и поспешила выйти. Бес хотел кинуться за ней, узнать, куда она идет, но знахарь что-то проговорил и сделал быстрые движения, отчего бесу стало зябко и беспокойно. Он не мог сдвинуться с места, лишь встал на дыбы.
Знахарь бросился к одной связке трав, к другой, к третьей… Побросал все на стол, а сам отбежал в сторону. Бес, схватив травы, стремглав покинул лавку, забыв о наказе Черного Пастыря уходить от магов и знахарей только пятясь, не подставляя спины. За что и поплатился ожогом, коротко взвыв и шарахнувшись с крыльца.
На улице, отогнав бродячих псов, он залез в чью-то конуру и начал глотать травы. Один настырный черно-белый пятнистый кобель не отходил от будки и утробно рычал, скаля желтые от падали клыки:
— Мое место!
Другие шавки звали пса:
— Пошли, Тумбал! Свежие потроха выбросили около кумирни! А то опять проклятые кошки сожрут!
Но Тумбал рычал до тех пор, пока бес не дыхнул на него серой, опасаясь, что в этом псе может гнездиться один из оборотней, любивших превращаться в таких черных гадов с белыми пятнами. Тумбал, поскуливая, убрался прочь. А бес, свернувшись клубком, затих. Что-то неладное творилось с ним. Он был раздосадован и уязвлен, ощущал беспокойство. Что-то стонало и ухало в нем, удары отдавались в башке, в клыках, а имя «Светлый» осталось занозой.
К тому же он заметил, что из щели в стене на него пристально смотрит белый скорпион. Его еще не хватало! Эти чертовы дети неопасны для бесов, но могут переносить чуму или паршу. Трудно скрыться от их восьми немигающих глаз, шесть из которых шарят по сторонам, а два взирают с головы.
— Пошшел! Гадина! Гадища-ща! — зашипел на него бес, но упрямый скорпион в ответ пошевелил ядовитым шипастым хвостом и остался сидеть, где сидел.
Вдруг бес увидел, что по конуре летает желтая бабочка. Откуда она тут взялась?.. Бабочки не живут в грязи, не порхают, где смердит. Бес следил за ней, готовясь поймать ее дыхание, но почему-то медлил, поскуливая от волнения. Бабочка тоже не спешила улетать, словно ей требовалось что-то сказать бесу: она подлетала к его мохнатым ушам, бесстрашно перебиралась на больное крыло, ползала по хребту, но в ее тонком звоне ничего нельзя было разобрать. Вдобавок несколько бойких и юрких мышат стали играть в его лапах, но бес не трогал их — напротив, ощущал даже приятную щекотку от их прикосновений.
В башку лезло странное. Если у Светлого есть силы спасать, может, он и его, беса, спасет?.. Сделает человеком?.. Если Светлый все знает, неужели он не видит, как бес устал от себя?! Стать другим — все равно каким, но иным, новым! Даже шкура кошки или собаки казалась ему сейчас милее, чем его проклятая, смертельно надоевшая сущность, которую люди видеть не могут, а маги не желают…
Бес долго ворочался в конуре. Всякая разность беспокоила его. Чудилось, что он опять попал в хозяйский шкаф, где надо сидеть взаперти без звуков, сна и пищи. То он летел вслед за желтой бабочкой из плена. То гулял по базару и покупал снедь для дома, где его ждала женщина с родинкой на виске. Постепенно он задремал под немые игры мышат и прохладные дуновения бабочкиных крыльев.
Бес провел ночь в конуре. Чье это было лежбище — неизвестно. Его никто не беспокоил. Рано утром пришли базарные псы, лаялись из-за сучки в течке, и ему пришлось разогнать их змеиным шипеньем, которое привело собак в ужас: совсем недавно одного их знакомца, плюгавого полубеса, отравила до смерти змея, жившая под кумирней.
Базар уже шумел и торговал. Ссорились нищие. Ходили важные сахибы и покупали, не спрашивая о ценах. Кули тащили на спинах и тележках корзины и мешки с товарами. Мальчишки носили на головах блюда с лепешками и сыром. Торговки делили прилавки, весы и гири. Орали водоносы. Толпились зеваки, с хохотом смотрели, как зубодер длинными и кривыми щипцами рвал зуб бедняге-плотнику. Чеканщики выбивали железными палочками дробь по глиняным кувшинам и блюдам, звоном привлекая покупателей и отгоняя всякую нечисть, снующую под ногами.
Бес, с ноющим поджатым увечным крылом, принялся слоняться по рядам, слушать болтовню и сплетни. Оказалось, что тот угол, где продаются украшения — Золотой, тот, где овощи и фрукты — Зеленый, место шудр и парий зовется Грязным углом, а там, где идет торговля скотом — Живым. Там нет индусов, хозяйничают низкие плотные и молчаливые тибетцы. Оттуда идет явственный запах большой крови. Не мешает заглянуть и подкрепиться.
Базарные ведьмы и демоны подозрительно пялились на него, но он не боялся их — среди людей они стали ручными и немощными, могли только исподтишка пускать разную вонь и украдкой плеваться вслед. Он тоже не оставался в долгу, однако в перебранки предпочитал не впадать и обходил стороной особо рьяных и сердитых. Даже шарахнулся, как ошпаренный, от одного красноглазого одичавшего духа, который с хрустом уминал кошачий труп и угрожающе заворчал на него, кося глазами в сторону, что было явным знаком скорого нападения.
В Живом углу ревели мулы, икали ослы, поблеивали бараны, тяжко вздыхали верблюды, молчали мрачные грузовые яки. Скот не только продавали, но тут же и резали. Лужи крови и утробной слизи. Мясник-палач с размаху рубил бараньи туши так рьяно, что осколки костей и мясные ошметки летели с топора. Мясо — в продажу, шкура — кожевникам, а потроха — нищим дервишам, которые пожирали их сырыми и немытыми, вопя всякую несусветную чушь.
Тут было чем поживиться. Но надо отвлечь мясника, который так возбужден от крови и смерти, что может стать опасным. Да и топор зло косил блестящим кривым носом.
Бес утащил тень мясника. Расстелил ее в стороне, на пустом месте, откуда только что увели купленных ослов. Это заметили покупатели. Зароптали. Мясник, вонзив топор в колоду, оглушенно уставился на кровавую землю, не понимая, как может тень уйти от хозяина и лечь в стороне.
Люди загомонили, забеспокоились:
— Нет тени!
— Нельзя покупать!
— Мясо испорчено!
— Проклято!
Пока они шумели, бес выудил последнее дыхание из отрезанной бараньей башки, брошенной палачом в лохань, полную голов со смертной пленкой на пустых глазах. И прочь отсюда, пока мясник не очнулся, а топор не спрыгнул с колоды и не отрубил хвост или лапу! Ничего хорошего от топоров и ножей ждать не следует!
В Зеленом углу он вдруг уловил, что торговки опять судачат про Светлого, который только что был тут, гулял по базару, и все затихало на миг, когда он шел по рядам, и оживало вновь, когда он заговаривал с кем-то. Худая торговка тимьяном говорила, будто этот чужестранец учит, что мужчины и женщины равны, хотя всем известно, что мужчины — высшие существа, которым боги дали служанок, обязанных следить за их одеждой, едой и всяческим счастьем.
— И что это будет, если бабье побросает дела и дома, усядется пить чай и играть в шахматы?.. Кто тогда будет возиться с детьми и стариками?.. С ума, видно, сошел этот чужак, к чему людей подбивает!.. Как это равны?.. Ведь женщины рождены для угоды, услады и утехи мужчин!..
— Да, он правильно говорит, этот Светлый, клянусь святой свастикой! — вступила бойкая бабенка, торговка кардамоном. — Мое тело: кому хочу — тому даю! Никто мне не указ! Мужья нас не спрашивают, когда к потаскухам ходят — чего мы их должны спрашивать?
— А какой этот Светлый высокий и красивый!.. Белокожий! Желтые волосы и рыжая борода! А здоровый-громадина! На наших не похож! Рукой до крыш достает! И у него, говорят, все такое… громадное… Вот бы посмотреть! И где, интересно, он живет? — мечтательно спросила толстуха с имбирем.
— Днем по базарам ходит, а вечерами в Рыбьей слободе сидит. Туда никто не суется из-за рыбьей вони, вот он там и прячется. Точно знаю, что раджа велел его схватить! — сообщила торговка тимьяном.
— Болтают еще, будто он может заставить цвести полено, понимает птиц и разговаривает с обезьянами.
— Подумаешь! Мой брат, как накурится, тоже с кошками шушукается, — отмеряя имбирь, заметила толстуха и вдруг испуганно зашикала на других: — Тише, брамин идет!
По базару шествовал брамин с охраной. Его надутое лицо отсвечивало салом, а брюхо выпячивалось, как у свиньи на сносях. Он важно указывал на товары. Охрана хватала их с лотков и кидала в тележку, которую катил молодой служка, похотливо глазеющий на торговок. Денег никто не платил и не требовал. Рожа брамина была так отвратна, что бесу захотелось плюнуть в нее или обжечь докрасна.
Но тут, словно услышав его мысли, какой-то веселый когтистый дух сорвался с молотого перца, оседлал шмеля и направил его на брамина. Жук от ужаса стал жалить брамина в щеки. Поднялся шум и гам. Брамин ревел, как бык на мясобойне. Охрана начала махать палками. Откуда ни возьмись, взметнулся вверх еще один дух, уцепился на лету за воробья. Тот зашелся в чириканье и, пытаясь сбросить с себя кусачего гада, вращая крыльями, упал на служку и угодил клювом ему в глаз. Служка рухнул на землю. Повалилась и тележка. Поднялся гогот. Люди стали под шумок растаскивать рассыпавшуюся снедь. Охрана не знала, что делать — спасать товары, ловить воров, успокаивать брамина или поднимать раненого служку.
Шмель, изнемогая под когтистым духом, умолял отпустить его:
— Жжет-жжет-жжет!.. Тяжжжжелый!.. Сжжжжалься!..
— Лети к черту! — отпустил дух-весельчак мохнатого дурня и нырнул в мешок с корицей. Туда же юркнул и второй дух, бросив искусанного воробья кончаться в пыли под ногами охраны.
Поглазев на эту суету, бес поплелся в Золотой угол, где было чисто, но шумно: гремели молотки, звенел металл, гомонили перед смертью гвозди, шумно вздыхали аметисты и топазы, навеки вгоняемые в оправы и браслеты. Лавки под охраной двойников, которые особо плотным кольцом окружали прилавки. Золото слепило глаза, отливало краснотой. Зазывалы кричали:
— Золото — пот солнца! Оно греет и светит!
Вот глупцы! Кто же не знает, что золото — это помёт царя Бегелы, который без конца испражняется на своем дырявом троне! Но царь стар и болен, иногда он тужится, что есть мочи, но золота нет, и тогда надо ждать крови, войн и большой жатвы со жратвой.
Бесу стало не по себе от металла. Все железное опасно: оно крепко, как камень, никого не слушает и норовит поранить живое. Обрушив груду блюд, бес увильнул от настырных двойников, выскочил из рядов и, морда к морде, столкнулся с веселыми духами, напавшими на брамина. Сейчас они деловитой трусцой спешили куда-то под прилавками. Когтистый дух по кличке Коготь не забывал на ходу царапать торговок, а другой, кусачий Зуб, хватал их за груди и носы, когда они нагибались посмотреть, что за кошки повадились шнырять под ногами.
Бес пристал к духам и отправился с ними травить аскетов, лежащих возле базарных ворот. Коготь и Зуб ворошили и щекотали костлявые тела. Аскеты ныли, вяло отмахиваясь. Бес, впервые видя такие проваленные животы, острые ребра и впалые щеки, подумал, что тут можно поживиться — такими слабыми выглядели эти странные люди, вот-вот умрут! Однако Коготь, наигравшись с доходягами, будто понял, о чем думает чужачок:
— Еле-еле душа в теле, а крепкие, ничего их не берет! Жирные мрут, а вот такие тощие по сто лет живут!
Они бросили аскетов, вернулись в ряды. Гурьбой поперлись дальше. Опрокидывали посуду, весы и тюки, цеплялись ко всякой мелкой базарной гниде. Сбросили каменного Ганешу с хоботом вместо носа и пару раз треснули по нему палкой, когда он начал угрожающе бурчать им вслед. Загнали под прилавок одинокого двойника. Поцарапали в кровь настырную обезьяну, которая невесть зачем кралась за ними и даже вздумала ругать их на своем глупом языке. Потом стащили у старухи-торговки полудохлую от жары утку и принялись деловито ощипывать ее. Утка крякала, стонала, но духи, не обращая внимания на мольбы и живьем ощипав птицу до последнего пера, принялись играть ею, как мячом.
— Зачем? — удивился бес (он ждал, что духи просто свернут ей шею).
— Живьем битое — вкуснее! — объяснили они непонятливому дураку.
Утка, умирая, крякала под ударами их лап и, наконец, испустила последнее дыхание, которое, и правда, показалось бесу гораздо вкуснее обычных. Насытившись, он смотрел, как Коготь и Зуб делят утку: один любит кости и ребра, а другой — мясо и потроха.
Затем Коготь и Зуб решили проведать свою подружку, наказанную мужем. Звали ее Баджи, она давно связалась с нечистью: тайком курила гашиш и от вечной похоти путалась не только с людьми, но и с оборотнями, научившими ее выворачивать наружу анус и высасывать сперму из сосков мужчин.
Они выскочили за ограду базара, перелетели через пару улиц, гуськом пролезли под неказистый плетень и прошмыгнули по огороду к выгребной яме, к голове, торчащей из лужи нечистот. Это была Баджи, закопанная по горло в землю. Лицо — в кале и моче, глаза закрыты.
— Что, плохо тебе? — злорадно спросил Коготь, хватая клычками ее за ухо.
— Ты нас должна слушаться, нас! Если будешь всегда наша — мы тебя выкопаем. Или мужа приневолим, — вступил Зуб, покусывая голову за затылок. — Как велели закопать — так заставим и выкопать. А нет — прикажем бросить тебя крысам на ужин.
— Кто тебя тут найдет? — Коготь схватил помойное ведро, накрыл им голову Баджи и победно постучал по дну. — Ясно? Будешь наша — спасем, нет — подохнешь.
Ведро глухо екнуло:
— Ваша была, ваша буду. Только спасите.
— То-то! Ты и так наша. Она давно наша, — объяснил Коготь бесу. — Ее муж, как все мужья, и сам не крыл ее, и другим не давал. Вот она и стала паскудницей, как все они…
— Она давно наша, — заухмылялся Зуб, снимая ведро и облизывая голову острым и длинным, как пальмовый лист, языком. — И другие будут наши… Бери ее, хочешь?.. Поменяемся?.. Ты нам — ведро жаб, а мы тебе — Баджи, а?.. — вдруг милостиво предложил он, любовно вылизывая губы несчастной.
А бесу вдруг увиделась на виске родинка. Опять та женщина!.. Она снова тут!.. Она преследует его! Хочет увести с собой под землю, в смерть!.. И он в ужасе бросился бежать через огород.
Духи замахали лапами:
— Стой, куда? — и припустили следом.
Они не дали ему уйти. С ворчаньем повалили в грязь и принялись мутузить изо всех сил. Коготь царапал острыми фалангами, а Зуб норовил поддеть клыками. Но они были намного слабее беса. Он сумел сбросить врагов и, прижав уши и ощетинившись, сам напал на них: Когтя придавил задней лапой к земле, отчего тот по-щенячьи заверещал, а Зуба поднял в воздух и щелчком отгрыз ему кончик хвоста.
Кинув раненых духов, бес поспешно убрался прочь — сейчас набегут местные кровососы, с ними тягаться — себе вредить. С трудом нашел свою конуру и долго ворчал и ворочался, укладывая увечное крыло, которое после стычки ныло и дергалось сильнее обычного. Боль так раздражала его, что бес загнал в щель любопытного скорпиона и передавил всех мышат, сдуру начавших свои молчаливые игры. И в отчаянии царапал стенки конуры до тех пор, пока не затих в дурном сне. А во сне увидел шамана, грозящего ему кнутом. Сам шаман был ростом с дерево, кнут изогнут, как гадюка в агонии. А выше него, в небе, бился оранжевый огненный бубен в руках какого-то светлого великана, который выше гор и увенчан облаками…»
Закончив чтение, Ната напряженно сказала:
— Все. Больше читать не будем! Мне не нравится, когда мучают людей. Так не должно быть!
Гоглик искоса поглядывал на нее, не решаясь спорить. Зачем? Себе дороже. Еще обидится. Да и ему, признаться, тоже не нравится, когда людей закапывают в землю. Хотя, может, эта Баджи и правда в чем-то провинилась?..
Он поделился этой мыслью с Натой, но девочка не хотела ничего слушать:
— Даже если и виновата — ну и что? Кто дал такое право? Сейчас не рабское время! Противный этот бес шляется, где попало, со всяким сбродом!
— Так он ведь кадж рогатый, не знает, что можно, а что нельзя! — убежденно ответил Гоглик, помня, как недавно во дворе тоже кого-то упорно ругали «глупым каджем» и грозились обломать рога. — И кстати, в сказках всегда обязательно кого-то мучают! — вспомнил он.
— Мучают, чтобы потом Бог спас, — нравоучительно заметила Ната.
— Хорошенькое дельце — всю жизнь мучить, а потом один раз спасти! — удивился Гоглик. — Не надо мучить — и спасать не надо! Этот Бог, видно, с ума сошел в атмосфере своей, раз такие понты кидает. По-моему, лучше всех в покое оставить. Тогда ни мучить, ни спасать не надо. Делать Ему нечего, что ли?
— Нельзя так про Бога говорить! — одернула его Ната и стала собирать кульки из-под еды.
— А куда бес попал, я что-то не понял… — расправляясь с последним «язычком», пробубнил Гоглик.
— В город Варанаси… По телеку говорили, что в святой корове живет триста миллионов богов…
— Вот бы в Индии побывать! — от всей души пожелал Гоглик, пропуская мимо ушей чушь про триста миллионов. — Поехали бы вместе, по базарам походили, всяких мошек поели бы!
— Может, и поедем… Мама говорит, скоро можно будет ездить, были б деньги. Но пока паспортов нет — никуда не пустят.
— Да. Скорей бы уж! — в сердцах сказал Гоглик. — А то ни в Индию съездить, ни в загс сходить…
— С кем это ты в загс собрался? — удивилась Ната, но Гоглик ушел от прямого ответа:
— Так просто говорю… К примеру…
— Ладно. Собирай мусор в кулек, надо на алгебру успеть!
— Мусор, алгебра, бесы, Индия, объем круга, — заворчал мальчик, но ослушаться не посмел и начал собирать бумажки под ногами Наты, отчего у той почему-то зачесались щеки и погорячели уши.
— Что? У кругов есть объем? — удивленно подняла она бровки. — Вот не знала!
— А как же! Смотря какие круги! — ухмыльнулся Гоглик во весь рот, сам не зная отчего.
Ната покраснела, уловив в его словах какой-то скрытый постыдный намек. И по дороге из подвала не принимала его руки, когда он хотел помочь ей перелезать через горки кирпичей и ломаные оси.



45

В остервенелом состоянии Пилия возвращался в город. Промчавшись по шоссе туда и обратно в поисках воров и не найдя никого — да и кого искать? — он накинулся на буфетчика и избил его до бесчувствия, требуя имя клоуна в белых рейтузах, но буфетчик только пускал кровавую слюну и разбитыми губами клялся, что ничего не знает.
Неожиданно подъехала милиция. Двое сотрудников уняли Пилию. Ни известие, что он их коллега, ни удостоверение не произвели особого впечатления, хотя и были встречены одобрительными кивками. Милиционеры предложили написать заявление. По их лицам Пилия понял, что тут наверняка нечисто — очень уж скоро приехали, слишком деловито отняли у него буфетчика, быстро вытащили ручку и бумагу, чересчур участливо смотрели на Пилию, предлагая написать заявление о грабеже и вскользь интересуясь, что за ценности хранились у него в багаже, откуда и куда он едет и почему так зверски избил буфетчика.
Послав их мысленно к черту, сквозь зубы пообещав буфетчику, что завтра он вернется и тогда тому несдобровать по-настоящему, Пилия раздраженно спросил у сотрудников, кто их вызвал. Они ответили, что вызвал буфетчик по факту ограбления машины, кто же еще? Это его обязанность! И они просят Пилию написать заявление и указать, что именно у него украдено.
— Завтра приеду, напишу! — буркнул Пилия, сел в их «канарейку» и доехал с ними до Хоби, причем сотрудник за рулем все сетовал на участившиеся грабежи, а второй проклинал Горбачева и перестройку, изредка косо посматривая на Пилию, который теперь совершенно точно уверился, что они появились для того, чтобы увезти его подальше от закусочной. Или воры послали их посмотреть, как там дела?.. Если так, то они, может, уже знают, что в чемодане. Хотя нет — вряд ли нормальный вор расскажет ментам о чемодане с опиумом!
«Ничего, до всех доберусь!» — в ярости думал Пилия, пересаживаясь на КПП в машину усатого рейсовика, где нашлось одно свободное место.
Как под гипнозом ехал до самого Тбилиси, мало понимая, где он и что происходит. Пилия был в шоковом состоянии и поминутно курил. Ему казалось, что у него украли не чемодан, а все нутро. Единственное, что вертелось в его опустевшей тяжелой голове, — это то, что завтра надо вернуться в проклятую закусочную и выбить из буфетчика имя обезьяны в рейтузах. Других ниточек нет. Простую мысль, что буфетчик может ничего не знать и это дело рук залетных гастролеров, Пилия отвергал начисто. Это, безусловно, местные мастера с отработанными трюками — залетные не стали бы так нагло действовать… Тем более, что машина, без парприза, вся в грязи — не очень лакомый кусочек. Значит, местные, подбирают, что плохо лежит… И чего залетным делать в кафе на шоссе? Они воруют в городах, наугад… Нет, это дело рук местной нечисти… А раз так, то буфетчик должен их знать — и точка!
Больше Пилия ничего придумать не сумел и смотрел в окно застывшим взглядом. Ему казалось, что какая-то крепкая рука вышвырнула его из жизни. Кулак разбил его мечту, где он нежился в блаженстве. Рассеялась завеса воздушных замков и земных. Жизнь бросила лицом в грязь.
«А может, наказание за то, что дал слово Богу, но убил Паико?» — вдруг испугался Пилия и похолодел. Он дал слово Богу никогда никого не бить и не мучить, Бог поверил ему, спас от узбеков, а он убил Паико и выбросил труп в окно… Да, это расплата…
Поздно вечером, едва он успел ввалиться в квартиру и принять душ, ему позвонил Мака и с ходу сообщил, что надо брать Сатану.
— Какого Сатану? — не понял Пилия.
Мака в двух словах объяснил, в чем дело. Уже день он водит Сатану, майор приказал брать, но никого из сотрудников нет на месте, а один он не решается это делать — бугай здоров, явно опасен и может пропасть в любую минуту. Пилии он позвонил на всякий случай, даже не знал, что он приехал.
— Я устал, ничего не могу… — ответил Пилия.
Мака, помолчав, сказал:
— Пойми — я один против такого зверя! Майор приказал… Никого нет: Нодар в командировке, Сико на больничном, Бидзина в Лило уехал, на таможню, сам боров на совещании. Мы же партнеры. Что мне делать?
Пилия вздохнул:
— Ладно. Где ты?.. Объясни, куда ехать. Понял… Вторая арка…
Он нацепил на плечо кобуру с запасным пистолетом и, полусонный, отправился к машине. В Сабуртало, недалеко от дома Сатаны, заехал на тротуар, пробрался к многоэтажке и юркнул в авто к Маке.
— Вон его подъезд! А там окна! — показал Мака после приветствий.
— Что здесь происходит?
Мака вкратце рассказал ему о Бати, кольцах, гинекологе. Потом, поколебавшись, сообщил о предложении, которое ему сделал майор насчет отца Кукусика, Элизбара Дмитриевича — украсть и взять выкуп.
— Интересно, — оживился Пилия и впервые с того момента, как потерял чемодан, осмотрелся вокруг, смутно чуя, что жизнь продолжается и надо жить. О том, что он будет говорить Большому Чину про чемодан, он еще не думал всерьез. Но деньги понадобятся в любом случае.
Было поздно и темно. Некоторое время они сидели молча. Потом их внимание привлек белый «Москвич» с красным крестом, скромно стоящий в углу двора. Бородатый шофер, зевая и ежась, тоже, казалось, кого-то ждал.
— Ты заметил, когда он подъехал?
— Нет.
Тут из подъезда появился Сатана.
— Это он, — сказал Мака.
Сатана валкой походкой направился к «Москвичу» и сел в него. Машина отъехала. Милиционеры на значительном расстоянии последовали за ней и удачно ехали до городского кладбища на Кукия,[56] где «Москвич» стал взбираться дальше, туда, где начинался лес. Они с выключенными фарами ползли за ним.
Вот фары «Москвича» замерли. Мака тихо съехал с дороги и заглушил мотор. Милиционеры высунулись в открытые окна, потом тихо вылезли из машины, придавили дверцы и выглянули из-за кустов. И успели заметить, как Сатана, покинув «Москвич», пошел в сторону леса, а машина развернулась и уехала по ухабам вниз.
— Он один. Будем ждать, пока выйдет?
— А вдруг он там трупы закапывает? Надо на месте увидеть. Пошли вот так, наперерез, где его фонарик светит. Сколько обойм с собой?
— Две.
— И у меня тоже.
Партнеры пошли за пятном света и приблизились шагов на сорок. Фонарик Сатаны, шедшего по тропинке, облегчал дело — можно было сохранять дистанцию.
Вот пятно покрутилось, запрыгало по стволам. Затем уверенно двинулось в сторону от тропинки, по-прежнему хорошо видное.
Наконец, вздрогнуло и замерло. Преследователи тоже встали за стволами и начали прислушиваться. Пилия уловил стук лопаты о землю.
— Роет, — шепнул он. — Я же говорил, что-то нечисто! Мака изменился в лице:
— Трупов не хватает…
Они стали слушать дальше. Рытье продолжалось довольно долго, под хруст лопаты и негромкую матерщину. Вот звук разрыва картона… Звякнуло стекло…
Пилия дал знак, и двое начали приближаться. Опять звякнуло стекло, что-то чмокнуло, послышался шорох бумаги. Они стали подходить. Пилия крался бесшумно, засунув руку за пазуху. Мака двигался чуть поодаль с пистолетом в руке.
Сатана сидел на краю ямы и в свете лежащего на земле фонаря вытаскивал из банки деньги.
В этот момент Мака споткнулся. Зазвенели наручники. Сатана вскочил, а Пилия вмиг оказался возле ямы и направил на него оружие:
— Стоять! Руки на затылок!
Сатана, разинув рот, застыл, потом сделал прыжок в сторону. Пилия выстрелил в воздух. Сатана бросился на землю и замер ничком.
— Лежать, а то всажу всю обойму! — приказал Пилия. — Руки вытянуть! Пальцы растопырить!
Милиционеры кинулись к задержанному. Мака защелкнул наручники на руках и кандалы, на полуметровой цепи, — на ногах. Рывком поднял Сатану за пояс и бегло пробежался по его карманам. Вытащив нож, а из нагрудного — паспорт, Пилия подошел к яме.
Там, в открытом ящике из-под тушенки, блестели какие-то банки. На бугорке вырытой земли валялась открытая банка, а из нее торчали купюры.
Пилия тупо смотрел на все это. Он мало что понимал. Спустил ноги в яму, рассмотрел: в ящике пять банок, из них три трехлитровки набиты деньгами, в двух литровках искрятся драгоценности. Еще в ящике лежала книга.
— «Сте-фан Цве-йг»… — прочел он по складам и поднял голову: — Мака! Тут, похоже, много!.. Много! — И он снова, уже беззвучно, крикнул: — Много! — и стал по одной вытаскивать банки и жадно осматривать их.
Мака, держа оружие у виска Сатаны, оторопел. Так они смотрели то на банки, то друг на друга, то на Сатану, то в яму и качали в изумлении головами.
— Это все у гинеколога забрали? — спросил, наконец, Мака. — Или еще кого-нибудь бомбанули?
Сатана не отозвался.
Мака повторил вопрос. Сатана опять не ответил.
— Ты онемел?.. — гаркнул Пилия, что-то прикидывая в уме. — Я тебе оставлю тут одну банку, а ты на следствии забудь про остальные, понял?.. Выйдешь после срока — тебе понадобится. Другие мы возьмем себе. Ясно? Все это настоящее, не фуфло?
— Кто же фуфло в земле прячет… Возьмите все, только отпустите, — отозвался Сатана.
— Ты нам условия не ставь, мы и так возьмем, — ощерился Пилия. — Я тебе о другом говорю: на допросах про эти банки и бабки — ни слова! А мы скажем, что арестовали тебя на улице, возле дома. Ясно?
— Нет, — сказал Сатана. — Отпустите — тогда буду молчать!
— Ты еще лучше будешь молчать, если я тебя сейчас просто пристрелю при попытке к бегству, — и Пилия, взведя курок, упер пистолет прямо в клок на голове Сатаны.
Тот выдохнул:
— Понял.
Так-то лучше. — Пилия отстранил пистолет и добавил миролюбиво: — Мы тебя не имеем права сейчас отпускать. Но поможем, если будешь держать язык за зубами и хорошо себя вести. Так и тебе будет полезнее, и нам. Осознал? Где твой подельник, с кем грабил? Сатана, буркнув:
— Не знаю, — инстинктивно отдернулся от Пилии, но инспектор неожиданно ласково сказал:
— Вот и отлично: не знаешь — и не надо! На том и стой. Так и отвечай. Сообщника нет, а все, что украли у гинеколога — он с собой забрал… А тебя кинул. И гинеколога тоже он убил — и точка! Доходчиво говорю? Тогда ты соучастник, стоял на атасе, даже в квартиру не заходил. Получишь пару лет. А нет — греметь тебе на все катушки. Понял, дурачок?
— Понял.
— Раз понял — смотри сюда! — и Пилия положил в ящик одну из банок. — Это тебе, когда выйдешь. А могли бы вообще не давать, — и закрыл ящик.
— Лучше отдайте семье, — что-то начиная соображать, сказал Сатана.
— Нет уж! Пусть тут лежит, тебя ждет… — усмехнулся Пилия, делая вид, что не слышит вздоха Сатаны:
— Да, дождется это меня, кто поверит…
— А как мы все это понесем? Машина далеко! — Мака оглядел банки.
— Ты у нас мастер по транспортировке! Это ведь твое прямое дело — обеспечивать сохранность ценных грузов! — засмеялся Пилия. — Надо банки в ящик сложить и нести.
Он вытащил ящик с банкой, отряхнул с него землю, заботливо сложил в него остальные банки и, не обращая внимания на тихое урчание Сатаны («обещали одну банку оставить…»), положил ящик на вытянутые руки Маки, а сам перехватил Сатану и повел его, держа за наручники:
— Как пришли, так и уйдем, напрямик… Тихо! Не дергать!
Сатана обреченно семенил, звеня кандальной цепью на ногах. Не будь ее, он, наверное, попытался бы дернуть, но сейчас…
Когда они ехали вниз, им навстречу попался «Москвич», взбиравшийся в гору. Бородач за рулем с изумлением глянул через ветровое стекло.
— Машина лечкомбината, — определил Мака. — Удивился твой шофер, что ты машины поменял!
— Его бы тоже обшмонать не вредно! — поддакнул Пилия.
— А, я понял! — сказал Мака. — Сатана его отпустил, чтобы без свидетелей набить карманы деньгами и цацками.
— Да уж наверняка…
Арестованный молчал.
Теперь они ехали через ночной город. Сатана был у них в руках, цацки и бабки тоже. И можно думать, что делать дальше. Пилия потихоньку приходил в себя. Чемодан исчез из его мыслей, перестал давить на психику. Вид банок с деньгами и золотом вытеснил все остальное.
— Значит, сейчас мы приедем в отделение. Там будет допрос… — вернулся он к главному. — На допросе про банки молчать: мы тебя взяли около дома! Ясно тебе? Говори, что все награбленное подельник уволок… Как его зовут? — повернулся Пилия к Маке.
— Нугзар.
— Вот-вот. Этот Нугзар и убил пиздового доктора, и все забрал, и смылся. Где он, кстати? Между нами, конечно…
— Откуда мне знать?
— Вот и отлично! Это твой единственный шанс. Если будешь себя хорошо вести, мы тебе поможем, — повторил Пилия основную идею. — Устроим побег. Или скидку. Но сейчас отпустить не можем — надо задержание оформить, — доверительно поделился он.
— Кстати, может, и дельце найдется для тебя… — вдруг добавил Мака. Пилия с удивлением посмотрел на него, но промолчал.
Сатана напряженно сопел, пытаясь понять, что надо этим псам.
— Об этом после, попозже… А пока — молчать, как рыба. Ясно? — заключил Пилия.
Сатана отрешенно кивнул, понимая, что ничего хорошего ожидать не следует: все их дела — дрянь, а словам — грош цена. Но куда деваться, когда руки-ноги в браслетах, как у негра?.. Кто же продал их?.. Гита стопроцентно! Но Нугзар сказал, что Гиты уже нет… Кто еще знал?.. Бати… Он тоже мог настучать, и даже просто так, со злобы, за кидняк…
Тем временем Пилия и Мака вполголоса совещались, что делать с банками: оставлять их в машине, даже во дворе милиции, на время допроса, было опасно. Пилия предложил:
— Давай заедем к тебе. У тебя ведь дома никого, мама в больнице? Ну вот… Я его посторожу, а ты отнеси ящик, а потом, после допроса, спокойно разберемся, что к чему и почему.
Мака кивнул. Они оба будто еще не понимали до конца, что происходит, и действовали, как роботы. А Сатана начал отходить от первого шока и пытался о чем-то спросить, но Пилия не отвечал, отделываясь туманными намеками и напоминая Сатане, что лучше молчать про банки — все равно их конфискуют, а так он, Пилия, даст ему или его семье денег.
Сатана понимал, что менты хотят сами все сожрать без остатка, а его задабривают, чтоб молчал. Конечно, скажи он на допросе про банки — не видать мусорам ни денег, ни рыжья. Министр, небось, себе гребанет, или прокурор отхватит… Он и не скажет. Зачем? Говори не говори — ничего для него не изменится. А без банок отмазываться легче… Зря, видать, гинеколога грабили… И что Нугзар будет делать в Голландии, без денег, оружия, подельника?..
Что-нибудь сделает, он же на воле… На воле всегда можно что-нибудь слепить. На то она и воля — делай, что можешь… Сатана вспомнил, как призывно горят сейчас витрины в Амстердаме, а приветливые люди гуляют по набережным, закусывая орешками и затягиваясь анашой… Эх, не надо было оттуда уезжать!.. Да что уж теперь!.. Поздно!.. Попался в ловушку!.. Кто же это стукнул: Бати?.. А, какая разница?.. Плохо дело…
Вдобавок Сатана с ужасом вспомнил, что не успел отдать Мамуду письмо Нугзара — оно лежало сейчас в заднем кармане джинсов, куда добраться скованными руками невозможно. А в том, что его в отделении обыщут, он не сомневался.
И тень ломки уже начала реять в его теле: со дня киндяка Рублевки он сидел на таких дозах, что в камере, через пару дней, мог превратиться в труп. Без «лестницы» с дозы не слезть, но как делать ее в камере?.. Чтобы спуститься с большого захода, надо каждый день понемногу снижать дозу. Для этого нужны время, место и лекарство. А он залетел, как фраер, поскольку сразу позвонил Мамуду и поволокся на кладбище, хотя Нугзар предупреждал, что после приезда лучше переждать несколько дней, домой не ходить, осмотреться… Теперь его ожидает камера!.. Почему-то Сатана был уверен, что его, как рецидивиста, поместят в городское КПЗ на площади имени какого-то хера, Августа Бебеля, которого день и ночь проклинают все сидящие под площадью.
Вдруг Сатана заметил в зеркальце, что за ними, прячась, едет белый «Москвич». «Мамуд! — понял он. — Следит, куда меня волокут!» И стал прикидывать, не дать ли ментам по башке скованными руками и выскочить — Мамуд ведь сзади, увезет, поможет!
Но Мака уже въехал во двор своего дома, остановил машину, выключил мотор, вышел, стал копаться в багажнике, а Пилия сел поудобнее, держа руку за пазухой, на рукоятке пистолета и следя за Сатаной в зеркальце.
— Что со мной будет дальше? — спросил Сатана, косясь в окно и видя, как Мамуд проехал мимо.
— Я еще твоего дела не видел, не знаю, — рассеянно ответил Пилия.
— А какое дело? — вдруг спросил Сатана. — Что вы мне вообще шьете?
— Грабеж и убийство гинеколога Баташвили, — ответил Пилия.
— Баташвили?… Слышал про такого. Моя тетя у него аборт когда-то делала… — пробормотал Сатана, берясь за клок волос скованными руками. — Банки эти тоже, кстати, ее — она мне наследство оставила…
— Ах, вот как, наследство, — усмехнулся Пилия. — Наследство в могилы не зарывают… И вообще никакого кладбища и наследства. Взяли тебя во дворе — и все.
— Помню, не дебил…
— Кто тебя знает? Едва ты явился — так и взяли, — процедил Пилия, поглядывая на подъезд, откуда должен был появиться Мака, а при его появлении поджал губы, бормотнув: — Долго же ты ходил!
Мака пожал плечами:
— Сестра позвонила, бутерброд съел. Вот, вам тоже принес. — И он дал Пилии и Сатане по куску хлеба с сыром.
Жуя бутерброды, они доехали до отделения. В некоторых окнах горел свет, сквозь открытые створки слышались голоса и смех.
— Майор у себя, — сказал Мака, закрывая машину и исподтишка поглядывая на окно кабинета.
Он взял Сатану под левую руку, Пилия — под правую, и они вошли в отделение, свистнув дремлющему дежурному, чтоб тот отметил в журнале время их возвращения с задержанным, который усиленно топал и звенел, в голос возмущаясь:
— Гитлера поймали, что ли? Цепи сними, руки болят и ноги.
— Ничего, потерпи.
Майор был в веселом расположении духа и смотрел по конфискованному у Бати телевизору мотогонки.
— Привезли? Молодцы! Вы прямо шумахеры! Где взяли? Около дома? Хорош каторжник! — обрадовался он, убрал звук и указал Сатане на стул перед собой, через стол. — Ну, садись, дорогой! Устал, наверно? Дорога у тебя длинная оказалась, знаю… Ничего, отдохнешь… Отлично отдохнешь, основательно… Мы вас уже в потеряшки записали, и вдруг ты сам, собственной персоной, как в опере «Друбадур», раз — и явился! Ах, попалась птичка, стой, не уйдешь из клетки!
— Сигарету можно? — попросил Сатана, пропуская мимо ушей весь этот дешевый базар.
Пилия прикурил, дал ему сигарету. Майор, уставившись Сатане в лоб голубыми навыкате глазами, продолжал свою канитель:
— Вот только не пойму — почему тебя Сатаной зовут?..
Такой страшный?.. Такой хитрый?.. Или такой злой?.. Это надо же — Сатана! — Надев очки, он стал рассматривать поданный Макой паспорт. — О! И фамилия у тебя — не дай Бог: «Доборджгинадзе». Уф! Как это вертухаи в русских зонах произносили? Трудно им пришлось, бедным! А мне вот кажется, что ты совсем не страшный… У каждого сатаны тоже душа есть… Ведь кто эти сатаны? — спросил майор у Пилии, но тот рассеянно пожал плечами (ему тоже было не до шуток майора — вид банок с золотом не отпускал, тревожил). Не дождавшись ни от кого ответа, майор сам себе ответил: — Сатаны — это ангелы, которых сбросили на землю после путча — против Бога бунтовать затеяли. С ними бороться можно, но осторожно! Сталин, Иосэб Бессарионович, как учил?.. «Если враг сильнее вас, не вступайте с ним в бой, это бессмысленная потеря человеческих ресурсов и технических средств. Следует отойти на заранее подготовленные позиции и выжидать»… Вот и будем выжидать. Впрочем, кое-что стоит уже и записать!
И майор деловито вытащил чистые листы и любовно разложил их перед собой. Проверил ручку, достал из стола какую-то печать, дыхнул на нее…
— Что вам надо? — поднял на него глаза Сатана.
— Нам? Нам надо узнать, как вы с Нугзаром ограбили и убили гинеколога, кто был с вами в деле, в доле, где сейчас Нугзар и, главное, где награбленное имущество. Вот и все, — застыв с поднятой печатью, отчеканил майор. — Расскажешь — и иди себе с Богом. Или с чертом, не знаю уж, как тебе, Сатане, лучше…. Зачем ты нужен? Гинеколога не воскресить, тюрьмы забиты, мест нет, все билеты проданы, и у тебя, думаю, тоже есть дела поважнее, чем по зонам коптиться… А?
— Не знаю никакого гинеколога. А Нугзара год не видел, — ответил Сатана, смело зыркнув на него. — Вы меня с кем-то путаете.
— Не путаем, дорогой. У нас фактов столько, что хватит по горло! — майор провел оплывшим жиром пальцем по двойному подбородку. — Просто если ты будешь с нами повежливей — мы это учтем. И если добровольно сдашь ценности — тоже очень учтем… Особенно такому рецидивисту, как ты, надо быть поласковее, а то загремишь надолго!
— Я не шлюха, чтоб поласковее, — огрызнулся Сатана.
— Руки смотрели у него? — пропустив это мимо ушей, спросил майор. — Осмотрите!
Это было легче сказать, чем сделать — Сатана неуклюже ворочал скованными впереди руками, больше мешая, чем помогая, но Пилия все-таки нащупал старые твердые шрамы и несколько подозрительных желваков.
— Есть кое-что.
— Хорошо. Это так, на закуску, — майор налил себе боржом.
А Сатана со злорадством подумал: хорошо, что он в последнее время глотал кодеин и свежих проколов нет, и попросил снять наручники:
— Руки-ноги болят, клянусь мамой! Что я, Гитлер, что вы меня в железах держите?
— Ты хуже Гитлера. Снять — не снимай, а распусти, а то станет нетрудоспособным… — неопределенно добавил майор и тут же пошутил: — Знаете, как в уставе записано? «Смерть — это высшая форма нетрудоспособности». «Если командировочный умирает в командировке, то командировку следует считать оконченной»! Вот и твоя командировка закончена, зверь. Теперь посиди в клетке. Кстати, а как у тебя дела, Гела?.. Ты когда приехал?.. Все в порядке?.. — вдруг спросил майор у Пилии.
Тому послышался в словах майора злой намек, но он тотчас себя одернул — что мог боров знать о его злосчастной поездке? Ничего. Просто болтает, чтобы убаюкать Сатану, а потом чем-нибудь огорошить, ошарашить. Этому на первом курсе учат, знаем, проходили. Да и бандюга этот — не лыком шит: не первый раз на допросе.
— В общем, где ваша добыча? — еще раз спросил майор.
Сатана пожал плечами:
— Чего?
— Ладно, сделаем дома обыск. Как считаете? — обратился майор к капитанам; те молчали. — Глядишь, и барахлишко гинекологово найдем… А?
— Может, он сам все расскажет? — пожал плечами Пилия и ткнул Сатану рукой в бок. — Говори!
— А чего говорить? Что вы от меня вообще хотите? Ничего не трогал, ничего не знаю!.. Что вы мне шьете?.. Какой на хер гинеколог? Я не баба, чтоб по гинекологам ходить! Мне аборты делать не надо! — начал выступать Сатана, чувствуя, что у ментов, видно, мало фактов. А про «много фактов» ему запретили говорить… Он еще раз выразительно взглянул Пилии прямо в глаза и размеренно заявил: — Ничего не знаю. Был в Москве на чемпионате по самбо. Вернулся — и около дома без понта повязали.
— Это правда? Около дома? — спросил майор у Маки.
Тот хмуро кивнул.
— Ну что же, если все так просто, пусть он в подвале сегодня посидит, в самом узком и темном, — зловеще выдохнул майор. — И подумает о том, что знает об ограблении. А мы ему завтра факты представим — вдруг станет разговорчивее и умнее… И ему, и прокурору, чтоб поскорее санкцию на арест дал!
— А без прокурора никак нельзя? — спросил Сатана.
— Как же без прокурора, если ты молчишь?
— Может, я штраф заплачу?
— Штраф? За что? Ты ведь ничего не делал!..
— Ну, вообще, за все… — Сатана неопределенно повел клокастой головой, качнул сцепленными руками, в которых дымилась сигарета.
— Нет, родной, тут штрафом не отделаешься. Зови дежурного. Пусть ведет его в угловую. Да смотри, чтоб с третьей не пересекался! — добавил майор, значительно поднимая брови (там сидел Бати).
Мака коротко ответил:
— Понял! — и пошел за дежурным, но, вспомнив одну деталь, от дверей вернулся и положил на стол нож, найденный в кармане Сатаны.
— Это что? У него изъят? Вот и еще статейка — холодное оружие, — майор, открыв щелчком нож, померил его пухлыми пальцами. — Тут намного больше, чем четыре пальца. Красивый. Чье производство? — Он положил его рядом с паспортом.
— Голландия, — ляпнул Сатана.
— А у тебя откуда?
— На день рождения подарили, хлеб-соль на работе резать..
— На работе? Хлеб-соль? На твоей работе финками народ режут… — иронично отозвался майор, послушал шаги Маки в гулком коридоре и уставился Сатане в лоб. — А что бы ты ответил, если бы мы предложили тебе немного на нас поработать? А? Если ты такой работник хороший?
— Что я, стукач? Я человек с понятиями, — удивился Сатана.
— Да нет, ты не понял! Стукачей у нас полно: полгорода уже поет, а другая половина пока еще танцует… Но и она запоет… Нет, по своей специальности надо поработать… По прямой профессии, так сказать…
— Как это? Нету у меня никаких профессий. Меня из техникума выгнали… — начал Сатана, в панике думая, что майор намекает на робы, в которых они грабили гинеколога.
Майор отмахнулся:
— Я не про это… Я про твои главные специальности говорю — разбой и грабеж… Судя по твоим судимостям, это твое любимое занятие… — Но, услышав сапоги дежурного, майор замолк, начал собирать чистые листы. — В общем, обо всем попозже. А пока иди, подумай. Главное, про награбленное не забудь вспомнить…
— Нечего мне вспоминать, мастера по самбо получать ездил, — буркнул Сатана, при виде дежурного встал и пошел мелкими шажками из кабинета, гулко гремя железом в пустом коридоре. Мака двинулся за ними.
— Обыщи его как следует! На ночь сними кандалы, а утром опять надень! — крикнул вдогонку майор и повернулся к Пилии. — Ну, как съездил, дорогой? Навестил родственника?
— Все в порядке. А тут что творится? Кто это вообще? — в свою очередь поинтересовался Пилия.
Майор кратко повторил ему то, что Пилия уже слышал от Маки, добавив:
— Это, впрочем, ерунда. Пора поумнее быть. Есть кое-кто на прицеле. Крупная рыба. Но ее надо из пруда вытащить и на берегу подержать, чтобы она наши три желания исполнила и золото отдала! Золото! Знаешь, мне отец убийцы Амоева говорит: «Я такого мужчины мать ебал, у кого в подвале не лежит пять кило золота на черный день!» А?.. У тебя вот лежит, к примеру?
— И ты хочешь эту рожу, Сатану, к такому делу привлечь? — Пилия увел разговор от опасного предмета: ему теперь померещилось, что проклятому борову все известно о банках.
Майор почмокал губами:
— Хотел. Чтоб нам самим не пачкаться… Но теперь вижу, что опасно. Как вы его взяли?
— Мака позвонил, я подъехал, а он как раз из дома выходил.
— Я уверен, что если этого Сатану чем-нибудь крепко ухватить, то он все сделает по нашему приказу. Но фактов маловато… Пока… В сущности, только заявление болвана Бати. А конкретно — ничего, мелочевка… Краденого нет, отпечатков в квартире не брали — умер-то гинеколог в больнице, не приходя в себя. Скажет: «Врет ваш Бати, сам убил и на нас валит…» Да и какое убийство, если в свидетельстве о смерти написано: «инфаркт»?.. Ну ладно. Отдыхай с дороги. А я посижу тут, покумекаю, что к чему.
— Кстати, как там с нашим списком? — вспомнил Лилия, уже встав. — Кого-нибудь без меня проверили? Есть оттуда деньги? И за Амоева мне, кстати, полагается…
Майор, пропустив мимо ушей последнюю фразу, презрительно махнул рукой:
— Не знаю, списком Мака занимался. Кое-кто там, кажется, еще остался… неучтенным… Займись этим с утра.
А потом примемся за что-нибудь более интересное, чем грязные руки вонючих морфуш. А, Гела? Гела-Бегела… Ты ведь тоже из этих, из бесов, а?..
Не отвечая на шутки, Пилия упрямо повторил:
— Где деньги за Амоева?
Майор сделал неопределенный жест, хотел что-то ответить, но из коридора послышались шаги. В кабинет влетел Мака и бросил на стол мятый конверт:
— Вот, при обыске нашли! Письмо… Кто их сейчас пишет?
Майор усмехнулся:
— Это не письмо, а ксива, малява… В их делах так.
Звонкам и почте не доверяют, а маляву весь воровской сход прочтет и оценит… — Он щелкнул кнопкой ножа и лезвием аккуратно разрезал конверт, вынул листок и вслух прочитал: — «Братьям — от Нугзара. Я прошел весь путь воровской жизни, стал вором в законе, всегда жил по понятиям, соблюдал законы и следил, чтобы их исполняли другие. Никто не может меня в чем-нибудь упрекнуть, хотя нет человека без ошибок, больших или малых.
Но больших ошибок у меня не было, а малые я исправлял сам. Теперь волею судьбы я попал в другой мир и хочу тут остаться навсегда. Мой возраст, состояние здоровья и ряд других причин не позволяют мне дальше исполнять мои обязанности. Поэтому я складываю с себя корону вора и с почтением возвращаю ее сходке такой же чистой и незапятнанной, какой принял из рук Варлама Ратиани по кличке Спило и Вячеслава Шандыбина по кличке Дыба в сибирской зоне Г/45, в Потаповском централе, на большой сходке в мае 1978 года. Общак мною сдан в прошлом году Большому Бадуру. Я желаю всем удачи и счастливой жизни. Все мои близкие люди останутся для меня близкими навсегда. Нугзар Ахметели»…
Уже во время чтения первых фраз Пилия стал зло поглядывать на Маку: зачем он притащил майору это письмо?.. Нугзара еще не хватает! От Сатаны надо избавляться, чтоб не проболтался, а он Нугзарово письмо приносит! Очень уж прямодушен, настоящая Макака…
Майор разгладил листок ладонью и стал рассеянно повторять:
— Так. Так. Такая малява… Не хочет, значит, быть вором, звание снимает… Ну что ж, Бог в помощь… Поздновато только расхотел… Значит, этот бес Сатана врет, что год не видел Нугзара! — Потом, приглядевшись через очки, как через лупу, по складам прочел миниатюрную эмблемку в углу листа: — «Sity Bar / Amsterdam»… Так вот он где — в Амстердаме! В Голландии! Нож тоже оттуда…
Этот дуроеб сам ляпнул, никто его за язык не тянул…
И ксиватура оттуда же… Интересно получается!.. А ну, где его паспорт?
Все трое склонились над паспортом и стали внимательно его перелистывать. Так и есть — туристическая виза на Голландию, выданная в Ленинграде, в консульстве!.. Вот где они были!.. Этот бандит попался, а второй ворюга за границей сидит!
Подумав и почесав коротко стриженную голову, майор вспомнил:
— У нас, кстати, отделение Интерпола открывать собираются, надо бы им эту информацию подкинуть. Подарок к открытию! Как думаешь?
— Да, хорошо бы… — промямлил Пилия и зло зыркнул на притихшего Маку, который тоже, видно, начал понимать, что письмо тут совсем ни к чему.
А майор заботливо спрятал нож в сейф, а письмо с конвертом и паспортом вложил в тощую папку:
— Не помешает! — и отпустил их: — Ну все, идите, а я подумаю, как всю эту хатабалу[57] расхлебать…
Когда капитаны ушли, майор набрал номер судмедэкспертизы:
— Не спите, работаете? Правильно, и Иосэб Бессарионович ночами работал, потому таким умным был! Слушай, мне срочно нужно заключение об отпечатках… Да нет, ты не понял: мне оно нужно завтра, утром, а отпечатки — потом, через пару дней… Да хоть со своей ноги сними… Утром стулья, вечером деньги… Как?.. Я за все тогда расплатился!.. Да?.. Ну ладно, не сердись, за это тоже добавлю. Да, завтра утром. Подожди, скажу, что писать… — И майор, взяв из дела паспорт, подробно продиктовал данные Сатаны, адрес гинеколога и текст: — «Отпечатки гр.
Доборджгинадзе Г.В. идентичны отпечаткам, найденным в квартире гр. Баташвили Д.С, проживавшему по адресу улица Якова Николадзе, семь, точка». Точка, запятая, вышла рожица кривая.
В запасе оставалась еще очная ставка Сатаны с Бати, которому, конечно, потом несдобровать в тюрьме, ну да заслужил: кто с ворьем свяжется, тот от ворья и погибнет. Поделом. Нечего собственного дядю грабить, тварь подзаборная!
И майор увеличил звук в телевизоре, где по-прежнему метались цветные машинки и люди в шлемах время от времени обливались на пьедестале шампанским.



46

Нугзар нервничал. Дело с «Кристи» затягивалось: было еще неизвестно, когда точно приедут эксперты из Лондона, а без них торги не состоятся.
Деньги подходили к концу. Двухнедельная виза просрочена. Это беспокоило больше всего. Нугзар не знал, насколько это опасно — жить без визы, и что может за этим последовать. Высылка? Арест? Тюрьма? В любом случае из «Кабула» надо съезжать — портье и так косился на него, зная, что он живет по просроченной визе, но пока ничего не говорил. Пока. Да и платить по двадцать гульденов уже стало дорого. Неизвестно, когда приедет Сатана с деньгами. Марка, наверное, даст деньги, но когда и какие?.. Да он до конца и не верил этой затее. Но в любом случае нужно сократиться, хотя много денег на себя Нугзар никогда не тратил. Зачем? В еде он был неприхотлив и скромен, памятуя, что ее надо есть как лекарство, чтобы потом не есть лекарства как еду. Алкоголь его никогда особо не интересовал. Курил он мало. И с кодеина почти слез, принимая каждый день на две-три таблетки меньше, чем в предыдущий, и снизив дозу до минимума. Остался последний, самый трудный шаг.
Пока есть кайф — марионетка живет, дергается. Но без кайфа кукла бессильна. Ломку надо перенести, лучше всего под снотворным, чтобы не мучиться от смертной пустоты в теле, когда ноги выкручиваются и горят, суставы дробятся в мясорубке, позвоночник изгибается, как резиновый шланг, из глаз, носа и рта льются слезы, сопли и слюна, и нет сил ни встать, ни лежать, ни жить, а только умереть. Эти несколько дней надо снижать дозу и пить снотворное — во сне мучения слабее. Но чтобы где-нибудь переспать это время, во сне сползти вниз по лестнице с неба, надо иметь укромный уголок, немного героина и достаточно снотворного. А у Нугзара ничего не было. Но он твердо сказал себе, что надо сделать передышку, слезть. Такое бывало в его жизни не раз. Надо пережить — и все. Уроки зон помогали пройти через всякие передряги.
Нугзар решил позвонить русским немцам — они живут в Германии, знают законы и людей, могут посоветовать, что делать с визой, квартирой. И нормальный героин нужен, чтобы «сделать лесенку». Дождался субботы, набрал номер. Васятка сразу узнал его:
— А, Нузгарь, Антошин кореш… Салям! — и сообщил, что они как раз едут в Роттердам, и, если он хочет, то может подсесть к ним в городке Бреда, где им надо забрать одного дружбана, заходящего к барыге в Роттердаме.
«Всюду одно и то же! Заходящий к барыге! Берущий!» — усмехнулся Нугзар, вспомнив Тбилиси:
— А где встретимся в Бреде? И как туда ехать?
— Тебе с главного банхофа[58] на электричке туда что-то около штунда[59] ехать. Встретимся на банхофе в Бреде в два часа. Понял — нет?
Нугзар быстро собрался, поспешил на вокзал и скоро был в Бреде. Парни опоздали минут на пятнадцать.
— Салям, салям! — сказали они, деловито здороваясь.
Васятка сидел за рулем. Юраш — рядом с ним. А на заднем сиденье корячился в ломке их дружок по кличке Малой. Смотрел вокруг рыбьими глазами, сморкался на пол и икал в полный голос.
— Что, ломает, друг? — спросил Нугзар, предусмотрительно садясь подальше от него.
— Ну… Корежит по полной.
— Его все время корежит, — неодобрительно пояснил квадратный шепелявый Юраш.
— Ты бы молчал, телок, — недобро повел глазами Малой, делая кадыком судорожные движения, как кошка, отрыгивающая кость.
— На, поможет! — Нугзар протянул ему пачку кодтерпина, но Малой, недоверчиво на нее покосившись, буркнул:
— Не, я калики не хаваю. Подожду до Роттера, скоро уже… А чего это такое?
— Таблетки с кодеином.
— Ерунда. Только брюхо забивать. Нет уж, дотерплю, бальд[60] будем, — всхлипнул Малой и затих, тоскливо уставившись в окно.
— Дело хозяйское.
Когда выехали на трассу, Васятка попросил, чтобы в машине не молчали, а говорили, а то он вчера с дискотеки под утро приканал и сейчас его страшно тянет шлафен.[61] И правда — Нугзар заметил, что он часто закрывает глаза и мчится по шоссе вслепую.
Юраш нехотя принялся рассказывать какой-то бред о том, как его онкель,[62] недавно переехавший в Дюссик из казахстанских степей, водил простуженную жену-казашку к доктору. Немецкого языка онкель не знал, учил весь вечер, что по-немецки «кашель» будет «хустен», даже записал на листок, а у доктора от волнения записку не нашел, все спутал и опозорился.
— Прикинь забаву: входят они в кабинет. Садятся, а онкель говорит: «У моей жены хунгер![63]» Доктор удивился, бля: «А я тут при чем, если у вашей жены голод и вы свою жену не кормите?..» А онкель опять за свое: «Как при чем, ты же доктор, у нее хунгер!» И в жену тычет. А у той ауги[64] тонкие-тонкие, как бритвы, и кашляет так жалобно — мол, больна, помогите. Доктор в панике зовет медсестру. Тут дядька понимает — что-то не то тявкнул. И кричит: «Хундерт!.. Хундерт![65]» Доктор совсем охренел, думает, бабки у него просят: «Какой еще хундерт? У меня нет денег вашу жену кормить-поить!..» Сестра вокруг бегает, казашка что-то вякает, а дядька за свое: «Хундерт да хундерт!» — и на жену показывает. Тут доктор покраснел да как заорет: «Что, вы хотите продать вашу жену за сто марок?» Чуть не подрались!..
Видя, что эта история не особенно развеселила Васятку, начавшего зевать пуще прежнего, Юраш сообщил, что его приятель недавно трахал бабу с одной грудью.
— А вторая куда делась?
— Из-за рака отрезали к хуям на хуй.
— Во как. Одна-то буза[66] хоть была-нет?
— Была. И здоровущая. Он ее двумя руками мацал, как мяч.
— И как?
— Ничего, идет. Смотреть только туда не надо. А так тылом развернуть, на ощупь идет, хули там хуль…
— Ну, ебаный кебан!
— Это уж да. У меня тоже был один такой знакомый, ебырь подруги сестры мой пизды… — невпопад пробурчал Малой.
— А как твой дед Теофил поживает? С байнами[67] у него плохо было, — вспомнил Васятка.
— А, ништяк. Сейчас у него другой проблем — пенсии немцы не дают, — почесал Юраш квадратный череп.
— Чего так? Мало мучили-гоняли в Союзе?.. — спросил Васятка. — Или под командатурой не был?..
— Не, мучили нормалек. И в трудармии служил, и под надзором сидел. Но писаки херовы в Казахстане ему в трудовую книжку накарябали: «Принят в колхоз рабочим». А немцы понять не могут, кем он пахал, спрашивают, что он конкрет делал в колхозе. А дед говорит — все. Немцы не секут, ауги вылупили — как все?.. А вот так, что прикажут — то и делал: кран починить, энтов[68] пасти, коров доить, на пашне пахать. Немцы его из отдела в отдел посылают, ренту[69] платить не хочут, ты, говорят, аферист, в колхозе нет рабочих, а на фабриках нет колхозников! Дед Теофил орденами трясет и плачет, а им по хую, мы все знаем, кричат, нас не проведешь. А дед орет: у нас полколхоза друг на друга оформили, повар — на писаря, моторист — на пожарного. Не верят, не может быть, блеют. А дед мозолями тычет — может, может, в Союзе все может быть…
— Вот же ёб же! Куда тупым фрицам понять такой ебистос!..
Потом вспомнили веселую историю о том, как дед Теофил просил внука заделать в хлеву лох,[70] чтоб корова не вышла, а Юраш плевать хотел, потому что знал, что лох маленький, а ку[71] — большая. А кончилось тем, что корова-то не вылезла, зато внутрь влез волк и загрыз ее.
— И настырный дед! «Иди да иди, лох заделай!» Зима, холод, а он все гонит!
— А ты чего не заделал, в натуре? — спросил Васятка.
Да чем же ее заделаешь?.. У нас в селе ни единой досточки не осталось — все на растопку ухайдакали… А слыхали — нет, что на прошлой неделе на Славика Бормана дикий хунд[72] напал, когда он ящик с сосисками в свой ларек затаскивал? Страшный хунд! В трех местах покусал, уже к горлу рвался, пока Славик его хаммером[73] не заебошил. И откуда взялся? Тут даже каценов[74] нет, по хатам спят, нигде не лазают, а тут вдруг — хунд, да еще ничейный, ебать-переебать мое ебало!
После Славика стали вспоминать других общих знакомых. У Тараски Шнупса опять неприятности — они с зятем поехали чьи-то именины на зее[75] отмечать, барана зарезали, кровищу прямо на берегу пустили. А немцы, как увидели, так глаза вылупили и давай в полицию звонить.
— И правильно сделали! — отозвался сквозь зёв Васятка. — Там же киндеры[76] бегают, а они барану копф[77] пилят!
— Ну и что? — сказал молчавший до сих пор Малой. — У нас всегда так делали, где ж его резать? И ничего, все ништяк… Я сам в десять лет первому барану копф отпилил. Кого только не резали в селе!.. И кур, и гусей, и баранов, и даже собак для корейцев — они нам по червонцу за каждого хунда платили!
— Так то у вас в дикой Чуе, — приосанился Васятка (сам он был из Алма-Аты). — А здесь другое, понял-нет?
— Где они тут живых баранов берут? — спросил Нугзар.
— А воруют, где еще?.. Зять Шнупса на фургоне работает, знает, где баранта пасется. Едут, видят, цап-царап одного — и ауфвидерзеен![78] А так баран тугриков триста стоит, будь здоров, если на ферме покупать…
— Есть и фермы?
— Тута все есть.
Нугзар спросил, не знают ли они какого-нибудь места, где можно пожить месяца два-три в Амстердаме:
— Я денег жду, пока нету.
— У нас в Амстике дружок, голландец Норби, пьяница, живет один. Может и комнатенку недорого сдать. Покажем. Перетрем.
— А как тут вообще, опасно без визы жить?
Парни переглянулись:
— Да как сказать? Если не зацапают — то хоть сто лет живи.
— А если поймают?
— Мозг ебать будут. Могут выслать, могут в кнаст[79] посадить, смотря кто ты есть и чего сотворил, — уклончиво ответил Васятка, а Малой возразил сквозь сопли:
— Да не гони пургу! Мой шуряка уже год без визы бегает — и ничего.
— Ну и что, ебать-переебать? Поймают — засунут, — пожал плечами Васятка. — Бегать-то он может, но доколе?.. Или заболеет, пойдет к арцту,[80] тот увидит, что визы нет — и настучит в полицай. Или еще где засветится… Тут не знаешь, где рванет, как по минам идешь…
Сошлись на том, что все может быть, и лучше жить с визой, чем без нее.
На подъездах к Роттердаму их встретило белесое, розоватое небо, мрачные силуэты кранов, серые громады кораблей и штабеля контейнеров. Тюки, гудки, сирены, скрип лебедок, живые точки людей.
— Приехали. Роттер. Куда теперь здесь?.. — спросил Васятка.
Малой обалдело смотрел в окно, пытаясь понять, куда ехать.
— Прямо езжай! — наконец, решил он.
— Куда прямо, когда вот вилка?
— Ну сворачивай, если хочешь! — И Малой начал обиженно рыться в грязных бумажных платках на полу и потом долго, с натугой и рыганием, кашлял в них.
Васятка, резко рванув, повернул и чуть не врезался в соседнюю машину.
— Куда гонишь, водколаз? — ощерился Юраш.
— А хули этот хуиный хуй хуячит так хуёво на хуй?! — заорал Васятка, выруливая обратно на прямую.
Слева, в порту, тянулись бесконечные причалы и доки, возле них копошились оранжевые жилеты, темнели каски. Справа открывались дома, улицы, витрины, афиши, каналы. В машинах на долгих светофорах зевали белобрысые голландцы. Вдоль обочин ехали гуськом безмятежные велосипедисты.
— Прямо, прямо. Скоро причиндалы будут, чугунные яйца, там налево.
Наконец, попали в старый район Роттердама, где узкие розовато-красные дома жались друг к другу, как от холода.
— Гетта, — пояснил Юраш. — Одни шварцы[81] и гельбы.[82]
— Серые тоже есть, — указал Васятка на изможденного типа. Тот, лежа под пыльным деревом, курил крэк, уложив голову на тощий зад своей собаки, которая с нервной любовью озиралась на хозяина, даже не помышляя о том, что хозяин мог быть и другим.
На углах стояли группки людей. Долговязые негры в вязаных шапочках. Кряжистые широконосые типы с черными косичками. Высохшие китайцы с голыми черепами. Желто-красные крашеные девки в коже, усатые малолетки-турки. Все они исподволь провожали глазами машину с немецкими номерами.
— Откуда тут столько разных? — поинтересовался Нугзар.
— Так у голландцев колонии были, они оттуда всю эту сволоту и понавывозили, теперь вот не знают, как избавиться. Вишь, на номера наши зырят, немецкие машины ждут, чтоб отраву продать. Тут героин дешевле мильха.[83] Лишь бы купи-возьми.
— К углу рули, где две шалавы около сриптиз-бара стоят… — вдруг засуетился Малой. — И вайтер,[84] к ресторанту… Это его точка. А сам наверху живет… Вот тут стой.
Его фенстер[85] на втором этаже. Подождать надо. Он глянет, приказ даст.
И Малой, высунувшись из машины, стал всматриваться слезящимися глазами в витрину невзрачного ресторанчика.
В дверях возник парнишка, похожий на вьетнамского пионера.
— Синук хоме?[86] — спросил его Малой.
Малыш пролепетал что-то и грязной ручонкой нажал кнопку звонка.
— Маяк дал. Сейчас показаться надо.
И Малой, высунувшись по пояс из машины и глядя куда-то в небо, стал бить себя в грудь руками, выкрикивая:
— Я это, Синук, я!.. Я!.. Ты же знаешь меня!.. Это я! Твой френд!
Узкая подъездная дверь с лязгом открылась.
— Узнал!.. Я один дойти не смогу, помогите…
— Пошли вместе, — вылез Юраш. — Мало ли чего!
В сумрачном зальчике было пусто — тут, очевидно, редко обедали, но часто взвешивали и фасовали. Несло чадным дымом. В углу, у пустого аквариума, миниатюрная куколка-тайка неслышно вытирала стаканы, исподлобья поглядывая на гостей немыми глазами. Из ресторана наверх вела лестница под ковром с вытертыми иероглифами.
Нугзар жадно уставился на тайку. С того момента, как он попал сюда, смотрел только на таких куколок-узкоглазок.
Поднялись. Малой позвонил в обшарпанную дверь, толкнул ее. Заперто. Он позвонил еще раз, выпрямившись перед глазком. Дверь приоткрылась на цепочку. Малой приник к щели, но тут же отскочил от лезвия кухонного ножа, залязгавшего в проеме двери.
— Вот псих!.. Не в себе от кайфа, гонит!.. Ты что, совсем спятил, Синук?.. Убить можешь!
Из-за двери послышалось злобное верещанье. Малой ответил:
— Синук, это я, твой френд! А это — мои френды, тоже хотят купить хероин. Мени, мени бай хероин![87]
Дверь не открывалась. Глазок равнодушно смотрел на них. Потом нож исчез. Послышался тихий возмущенный стрекот.
— Не хочешь — не надо, в другом месте купим!.. — повернулся Малой спиной к глазку и начал стучать ногами о пол — «уходить».
Без промедления раздался стук цепочки. Дверь приоткрылась сама собой. Они гуськом вошли в узкий коридор с высокими немытыми окнами. Старик-таец, лысый, высохший, босой, в ночной рубашке до пола и с огромным тесаком в руке, замкнул за ними дверь и проворно заложил ее бруском. Лицо его было скомкано морщинами, а из щелочек глаз подозрительно смотрели явно безумные зрачки. На тонкой шее висел амулет — желтоватый клык — за который старик поминутно хватался, что-то жарко шепча. Нугзар украдкой проверил в кармане нож (добротный, кнопочный, купленный на пару с Сатаной в одном из оружейных магазинов).
В коридор выходили другие закрытые двери. Тишина стояла такая плотная и нарочитая, что, казалось, за этими закрытыми дверьми что-то происходит, и там, внутри, множество людей в молчании заняты каким-то черным делом. Возле одной двери стояли два молодых одинаковых тайца.
Преследуемые безумным стариком, гости вошли в комнату. Старик тесаком указал на стулья, а сам начал кружить по комнате, за спинами. Это было не очень приятно, и Васятка пробурчал:
— Что ему, падле, надо?.. Тут надо в оба смотреть. Молодые тайцы настороженно пошевелились.
— Полней? — грозно чирикнул старик. — Полней?
— Ты чего, друг Синук, какая полиция? — Малой даже поднял руки, как для обыска. — Ты же меня знаешь?.. Мени, мени бай хероин! — Но старик, сдвинув брови, стал что-то перечислять, загибая когтистые пальцы и взмахивая каждый раз ножом.
— Пусть тесак положит, на нервы действует! — ощетинился Юраш. — Не то отхватит, косоглазец поганый!
— Я отсюда слежу за молодыми, а вы оттуда следите за стариком, — негромко сказал Нугзар. — Что это за куклы в дверях?
— Да внуки его. Ну, Синук, чего ты сердишься, чего дергаешься?.. Это друзья, френды. Мени, мени бай хероин, хоккей?.. — начал уговаривать Малой старика.
— О'кей! — вдруг согласился тот, будто только сейчас до него дошло, в чем дело. Он даже как-то расцвел, улыбнулся беззубым ртом, оправил ночную рубашку, сел в кресло, положил нож на пол и умильно сложил на животе свои куриные лапки.
— Вот молодец, понял! — обрадовался Малой.
В комнате ничего не было, кроме круглого стола, стульев, стенного резного шкафа-пагоды и кресла, в котором сидел безумный Синук. Его лицо вновь начало затягиваться тревогой, погрустнело, застыло в тревожной маске, а сам он начал утробно урчать. Перешел на щебет и с тревожным свиристеньем потянулся за ножом.
— Ну бабай неугомонный, да ну его!.. — разозлился Малой. — Эй, я вонт кауфен хероин,[88] хоккей? — сказал он молодым тайцам, застывшим в дверях. Видя, что они не двигаются, повысил голос: — Ломка у меня, ёбаный ебан!..
Абстиненц, абстиненц! Да вы что, свихнулись?..
Один из тайцев что-то настойчиво просвистел старику. Тот, позыркав глазами, в задумчивости смежил щелочки глаз. Лицо стало похоже на морщинистый слепой кулачок, издававший короткие трели. Один внук исчез и вернулся с допотопными весами. Поставив их на стол, он еще раз мазнул всех пустым взглядом и вытащил из-за широкого пояса вытащил мешочек с коричневым порошком.
— Вот оно, вот, — засуетился Малой, словно собака на кость глядя на порошок. — И шприц давай неси! — подвигал он руками и пальцами, показывая шприц и укол.
Внук опять свиристнул что-то безумному дедушке — тот отрицательно покачал головой, но Малой стал униженно просить:
— Синук, Синук, прошу, вери шлехт[89] мне, разреши разок уколоться!.. Синук, как брата прошу!.. Я знаю, тут нельзя, но очень прошу, разреши, родной, разок сделать!..
Я там сделаю, в уборной, если тебе неприятно смотреть! — начал показывать руками Малой, попутно объяснив, что старик сам уже ширяться не может, и ему неприятно смотреть, как другие это делают. — Вот деньги, мани, мани, вери шлехт мне поверь, абстиненц убил проклятый!..
И он вытащил несколько бумажек. Старик смотрел то на него, то на деньги. Наконец, глаза его опять превратились в морщинки, лицо стало, как безглазое печеное яблочко, и он что-то важно щебетнул. Один внук принес гнутую грязную ложку, стеклянный шприц с железным поршнем и железной допотопной иглой, пиалу с водой.
— Этим шприцем пусть мой враг ширяется, — неприязненно заметил Нугзар.
Никто не ответил, только Васятка невнятно бормотнул:
— Можно…
Другой внук развязал мешочек и, поддев порошок фруктовым ножичком, насыпал героин в ложку.
— Еще, еще добавь! Еще немного. Еще чуток не помешает! Проба, проба! — забеспокоился Малой, готовя зажигалку и обнажая руку в язвах и синяках.
«Рука под стать шприцу», — подумал Нугзар, брезгливый в таких делах (что помогло ему избежать гепатита и других подобных напастей).
Старик вдруг стал милостив. Он озаренно-ласково смотрел вокруг, загадочно улыбаясь, и наконец издал тихую руладу. Внук досыпал немного в ложку. А другой внук принес старику большую рюмку с коричневой жидкостью. Старик воровато выпил ее.
— Во как, с водой прямо пьет! — искоса поглядывая на него, пробормотал Малой, копаясь в ложке и жестами прося помочь ему. — Вскипятнем разок — и хватит!
Юраш уставился на пустую рюмку, которую старик поставил на пол возле тесака, и удивленно спрашивал, помогая Малому управиться с ложкой и жгутом:
— Как это пьет, ёб же ёб?.. Прямо так?..
— Кореяне ведь пьют ханку с чаем?.. Ложку выше держи, чтоб не плюнуло! — И Малой начал водить зажигалкой под ложкой. — Разок вскипятнем — и хватит!
Когда все было кончено и сделано, он побурел, оживился, принялся сладострастно чесаться, обнимать старика, бегать вокруг стола и жадно курить.
— Все ништяк, все ништяк! Кто еще будет? — но, когда Юраш протянул руку к остаткам варева в ложке, тайцы разом возмущенно защебетали.
— Не хотят. Ну ладно, купим у черномазых и вмажемся внизу, в ресторане, в туалете, шприцы есть в автомате. Эй, Синук, хау мач стоит грамм?
— Сколько надо? — на ломаном английском спросил таец, закручивая мешочек.
— Сколько дашь — столько и надо. Все хочу. Тут сколько? — указал Малой на мешочек.
Но таец спрятал мешочек за пояс и повторил вопрос:
— Сколько?
— Граммов сто. Или сто пятьдесят, — ответил Малой, показывая ему что-то на пальцах.
— Очумел, балабол? Где у тебя столько денег? — спросил его тихо Васятка. — Какие сто граммов?
— Он пусть вытащит, а там посмотрим…
Но внуки ничего не вытаскивали. Гости вытащили деньги, скинулись, начали считать. Малой вывернул пустые карманы. Всего собралось марок триста. Когда, после подсчетов и пререканий, порошок был отсыпан в пакетик, Малой схватил его, сунул в карман и вдруг вспомнил, что в машине он спрятал золотые часы, их тоже надо сдать.
Васятка заворчал:
— Не мог сразу с собой взять?..
— Забыл. Давай ключи, сбегаю. Полиции боялся, под сиденьем лежат. Ворованные.
— Ну и сука ты — в моей машине ворованное возишь! А для меня что, полиции нету? Или как?
Старик, притихший после рюмки, услышав ненавистное слово, возбудился, вскочил. Ночная рубашка задралась, обнажая желтые ноги, похожие на руки. Он схватился за тесак и зашелся в тревожном писке:
— Полней?.. Полней?.. Полней?..
— Нет, нет, мани, мани! — закричал в ответ Малой и принялся объяснять тайцам, что ему надо выйти, в машине еще много мани и гольда.[90]
— Мани?.. Гольд?..
Лицо старика вдруг осветилось блаженной улыбкой, и он махнул рукой — иди!.. Малой схватил ключи, ушел с одним из внуков в переднюю. Хлопнула входная дверь.
Минут пять все сидели в молчании.
— Вот гад, подох он там, что ли? — Васятка подошел к окну и ахнул: — Машины нет!.. Угнал, сволочь!
Все бросились к окну. На том места, где стояла машина, теперь блестели бутылочные осколки.
— Ну, сволочь, ты у меня будешь на вечном огне гореть! — закричал Васятка.
Теперь и старик с внуками приникли к окнам и тупо рассматривали пустую улицу.
— Ему не жить, падле! — проворчал Юраш. — Ну ёбаный ебан! Он чего, того?.. Ну, всю душу с тебя вытрясу, плюгаш!
— Чего делать теперь?.. В полицию звонить?.. — тараща глаза, спросил у Нугзара Васятка.
— Подожди, какая полиция?
Услышав это слово, старик вновь зашелся в свисте и клекоте:
— Полней!.. Полней!.. — а внуки, тоже панически чирикая и щебеча, забегали по комнате, запирая шкаф, пряча все со стола, что-то перекладывая в шкафчике. Старик, потрясая тесаком, бросился к двери и распахнул ее:
— Гоу! Гоу!
В ошалелом состоянии приятели вышли на лестницу. Внизу, в зале, замерла тайка с бокалом в руках, застыл мальчик-пионер. На улице сели на тротуар, возле осколков бутылки, и стали соображать, что делать дальше.
— Куда он мог сбежать? Вы же его знаете! — сказал Нугзар, жалея, что связался с мальчишками. Его денег пропало немного, но сама ситуация неприятна: кинули, как ребенка!
— Я его битой разнесу!.. Я его прикончу!.. — горячился Юраш. — Он уже раз такое со своим братом сотворил: машину украл и у турков на отраву поменял! Это что, опять?.. Вот змееныш мерзкий!..
Из окон и витрин смотрели разноцветные лица. На втором этаже стали со стуком срочно опускаться жалюзи, хлопать ставни.
— Деньги у нас остались?
— Откуда? Все Синуку отдали!
Что делать? Не сидеть же тут до вечера?.. Васятка хотел звонить в полицию (машина была отцовская), но остальные отговаривали его — самих чтоб не повязали.
— Лучше пошли отсюда, а этого блядёныша потом поймаем и душу вытрясем, — предложил Юраш.
Они собрались двинуться куда-то вдоль красных узких домов, как из-за поворота показалась машина. Со скрежетом дернулась на тормозах, а на злобный крик Васятки, где он, змей, был, Малой ответил:
— Как где?.. В магазине!.. Сушняк мучит! Я выпить воды захотел, фляше[91] схватил, не удержал, она разбилась. Вот решил вам поправить, поехал и купил! — И он указал на сиденье, где пузырилась кока-кола и синела минералка. — Пейте, сколько влезет!..
— Спасибо, гад, у нас сушняка нету, — ответил за всех Юраш.
— Котлы — вот, — показал Малой какие-то невзрачные часы. — Ну, следующий раз сменяем. Сейчас ширева на всех хватит. Гуляй, братва!
— Где колоться будем? — уже забыл происшествие Васятка.
47

После допроса Сатаны инспекторы вышли из отделения, а майор остался, чтобы, по его словам, «поработать».
— Рабочий!.. Что он о себе думает?.. Свинячья голова! — с неприязнью сказал Пилия. — У тебя дома есть что-нибудь?
— Что? — не понял Мака.
— Ну, опиум, морфий, кодеин… А то я с ног валюсь, три дня в пути.
Мака с удивлением посмотрел на Пилию:
— У меня?.. Дома?.. Морфий?.. Да ты спятил, что ли?
— А твоей матери разве не делают? У нее же рак! Мака помрачнел:
— Ну и что? Делают… Мне у матери воровать? Да и в больнице она…
— Не кипятись. Подожди, я в кабинет заскочу, у меня в сейфе было…
— Уже нет. Садись в машину, — сказал Мака, отпирая дверцу. — Кукусик являлся, информацию слил, майор велел кинуть ему подачку. Я и дал…
— Ничего себе распоряжения! Из моего сейфа! Меня скоро ломать начнет.
— Вот, тут что-то есть! — Мака покопался в бардачке, дал Пилии комочек.
Тот понюхал, поморщился:
— Нет, это анаша. А мне опиаты нужны.
— Не один хрен? — равнодушно спросил Мака.
— Да ты где, на зооферме работаешь? Должен разбираться! Я же тебе объяснял: от анаши делаются кроткими, спокойными, тихими и словно пристукнутыми, сидят, как кули в отрубе. А от морфия — возбужденные, курят, чешутся, много говорят, туда-сюда бегают…
— Ладно, что делать будем? — старательно выводя машину из ворот милиции, спросил Мака.
Пилия вдруг отяжелел от этого вопроса. Ему стало зябко. Зазнобило, как перед обмороком. В голове засверкали чемоданы, гонки, опиум, банки с деньгами. Он перелез на заднее сиденье и задрал ноги на спинку, отчего кровь прилила к голове, озноб отпустил и обморока не случилось.
Мака с опаской спросил:
— Что? Уже ломает? Чего ноги раскрыл?
«Дурачок наивный, — отходя, подумал Пилия. — А ведь мне жизнь спас там, в Кахетии, в доме дяди Михо!» Он помотал головой:
— Плохо стало… У тебя тоже начнется… Климакс… — Вдруг озарение прожгло его: — Мака, брат! Да мы ведь богаты!
Тот недоверчиво улыбнулся:
— Ты думаешь, это все настоящее? Не бирюльки?
— Деньги в любом случае настоящие!.. А вещи… Снесем к ювелиру, тот скажет, что к чему. Потом решать надо.
— Что решать?
— Все. Как дальше жить. Мне лично эта душегубка надоела! — Пилия резко сел. — Вот ты когда-нибудь думал, что чувствуют те, кого мы мучаем и бьем? Все эти рублевки, бати, сатаны, кукусики?..
— Что же делать, это воры…
— Это люди, Мака, а потом воры или бляди… И не тебе или мне их судить. Ты в Бога веруешь? — Пилия серьезно уставился на Маку.
— Не… знаю… С первого класса говорят, что нету, — растерялся Мака, въезжая во двор своего дома и глуша мотор.
— А я верую! — воодушевился Пилия, веря сейчас сам себе. — Посмотрим, что нам Бог послал. Я домой не поеду. Есть местечко заснуть?
— Да, на диване.
Пока Мака в квартире что-то включал и чем-то щелкал, Пилия успел осмотреться: старая мебель, обшарпанные обои, вислые занавески, пыль, допотопный телевизор, потертый диван, фотография в черной рамке: бравый усатый мужчина.
Они сели за стол. Посидели, распоясались, сняли кобуры.
— Чай? — предложил Мака. — Или чачу?
— Давай чачу. И ящик тащи. Зачем ты майору это письмо показал?.. А вообще плевать… Завтра — не вчера, — у Пилии стали заплетаться мысли, когда он, выпив рюмку чачи, увидел грязный от земли ящик, который Мака поставил на расстеленную на полу газету.
Сев на корточки, он передал Пилии три трехлитровые банки с деньгами.
— Правильно. С бирюльками погоди. Сперва деньги посмотрим.
Какое-то время они вглядывались сквозь зеленоватое стекло в радужные пачки денег. Банки напоминали абажуры или вазы.
— Сколько в такой может быть? — спросил Пилия, цокая рюмкой по стеклу.
Мака пожал плечами:
— Смотря какими купюрами.
— Тут разные… Надо считать!
Сняли пластиковую компотную крышку, с трудом стали вываливать из банки комки и пачки денег: здесь оказались и красные банковские, запечатанные кирпичики червонцев, и стопки сиреневых четвертных, и пластинки полтинников, обернутые резинками. Пачки долларов, марок. И даже отдельные мятые трешки, пятерки, рубли…
— Видишь, сколько из женских половых органов денег вытащить можно! — усмехнулся Пилия, нюхая деньги. — Нет, это настоящие деньги, которые ходили по рукам… — Он скинул рубашку и, сразу войдя в раж, начал пересчитывать. — И ты считай… Вот тебе бумага, записывай.
Довольно долго в комнате стоял шорох купюр, плеск подливаемой чачи, щелканье зажигалки. Голова у Пилии полностью освободилась от скользких мыслей о чемодане, Большом Чине, опиуме, завтрашнем дне… Наоборот, по мере пересчета денег, завтра казалось все прекрасней.
— 128 359 рублей… И долларов 10 300, — закончил Пилия первым счет, записал сумму и с любовью стал разглаживать разноцветные стопки.
— У меня примерно столько же…
— Не примерно, а точно надо знать, — наставительно сказал Пилия, закуривая и наливая чачу. — Мы ведь их в банк сдадим — не держать же дома паленые бабки и валюту! Вдруг где-то номера купюр отмечены? Ничего об этом майор не говорил?.. Нет, дома держать не надо. Есть один педик в моей сберкассе, я его как-то от фининспекции отмазал, с тех пор все делает, что прикажу. Деньги поделим, счета откроем и на них положим. С такими бабками можно дело начать и из ментовки уйти. Давай вместе что-нибудь запузырим, а, Мака? Связи есть, руки-ноги на месте, оружием пользоваться умеем — чего еще?
— Давай. — Мака тоже досчитал и расправил свои стопки. — Вот. 135 567. И бундесмарок еще на восемь с чем-то тысяч… Будем дальше считать?
— А как же?.. В этих банках мама тебе потом компоты закрутит… Будешь пить и жизни радоваться. Лафа! Никаких майоров, планерок, убийц, потаскух, наркуш…
А пачки надо теперь аккуратно сложить куда-нибудь. Есть портфель?
Мака, пошарив в другой комнате, принес свой школьный портфель, сложил в него посчитанное. Откупорил вторую банку, вывалил деньги на стол.
Опять в комнате наступило молчание, и шуршанье рук, шелест и вздохи бумаги, шорох купюр, и потом — лепет губ, произносящих цифры.
— Есть считалка? Машинка?
Мака нашел и машинку.
— Досчитаем — внесем, — не прерывая счета и не поднимая глаз, сказал Пилия.
— Уже пальцы болят считать.
— Лучше от денег чтоб болели, чем от работы или мук. — И Пилия опять ощутил ожог и вспомнил крысиную мордочку алчного до пыток прыщавого узбека, но ничего, конечно, об этом Маке не сказал, только ощупал рукой через штаны рану от лома. — Добавим по пятьдесят граммов?
— Музыку не включить? — предложил Мака, разливая.
— Музыку? Может, еще балет станцуем? Хотя почему бы нет? Что за музыка у тебя? Небось, зурна-дудуки? — оторвался Пилия от счета, чтобы выпить очередные «сто грамм за прекрасных дам» и вспомнить какие-то стишки, которые часто напевал майор. — «Сколько стоит банан? Пять су, мадам. Откуда вам знать, что я мадам? По тому, как вы держите банан!»
— Всякое есть. И классика. Моцарт.
— Моцарт? — развеселился Пилия. — Отлично! Знаешь про Моцарта анекдот? Мужик каждый день приходит домой с работы усталый, требует у жены борща и в койку. Жена в местком пожаловалась — заебал, дескать. Ей советуют: «А вы с ним о высоком поговорите, о Моцарте, например». Жена мужу все передала, сидит, ждет. Вот мужик приходит: «Моцарта читала? Нет? Ну, тогда в койку!» Хе-хе-хе… Ставь Моцарта! Почитаем!
Под волшебную флейту досчитали вторую банку, пощелкали на машинке. Само собой возник разговор, что можно с этими деньгами сделать: в банк положить — ясно, а потом?..
— Суп с котом. Что люди делают? — риторически спросил Пилия. — Находят верную кормушку, покупают долю. Или открывают свое дело. Автосервис, например, или магазин, кооператив, ресторан. Да что угодно! Пер-ре-строй-ка!
— Самое верное — ларьки на вокзале купить, — вспомнил Мака родные места. — Я там всех знаю. Ларек в день много приносит! До пяти тысяч бывает.
— Ни фига себе! — пьяно удивился Пилия. — Давай третью считать. И по пятьдесят граммов не забывать.
Мака переложил посчитанное в разбухший портфель:
— Еще одна вряд ли в него пойдет.
— Засунем! Для денег место найдется, куда положить. И вложить.
Как ни странно, счет третьей банки пошел быстрее. Хоть усталые пальцы и заплетались в купюрах, но в голове ясно щелкал счетчик: трешки — сюда, червонцы — туда. Пачки полтинников. Зеленые бархатистые стольники. Красно-стыдливые червонцы.
Закончив, отвалились от стола. Всего оказалось под миллион без хвостика.
— И это только деньги, — словно очнулся Пилия. — А вот еще! — он кивнул на ящик. — Вдруг там в тысячу раз больше?
Он придвинулся на стуле к открытому ящику и взял одну банку. Мака — другую. Они смотрели на стекло, за которым переливались камни и блестело золото.
— Может, так и поделим? — сказал Мака. — Эта — мне, а эта — тебе?
Пилия поставил банку на стол, не откупоривая крышки, прихлопнул по ней ладонью:
— Можно и так. Но зачем? Все равно нам эти бирюльки и брошки не нужны. Зачем вещи с трупа? И тебе, и мне их надо продавать. Нет, давай откупоривай, высыпай все вместе!
И они разом открыли банки и высыпали содержимое, которое с легким треском и мелким звоном посыпалось на зеленую скатерть.
Не касаясь сверкающей кучи, они стали ее разглядывать. Потом Пилия начал осторожно ворошить ее. Тут были кольца, цепи с кулонами, браслеты с камнями, серьги с бриллиантами, золотые безделушки…
— Неужели все это настоящее? — не верил Мака своим глазам.
— Ну, а что, будет он бижутерию собирать и хранить? — по-бычьи уставился на него Пилия. — Он всю жизнь в городе лучшим гинекологом был, все к нему ходили… Знаешь что?.. Мы все равно в этом мало смыслим. Давай с утра свезем все к ювелиру. Есть один старый иудей. А там видно будет. Можно и оптом сдать.
— Не жаль? — спросил Мака.
— Жаль. Но ты же говорил, что вдова Баташвили дала ориентировки на вещи! Так? Значит, могут всплыть… Нет, опасно. Зачем? Вывезем куда-нибудь, в Москву или в Киев, там сдадим не торопясь, по одной-две вещи. — Пилия налил, выпил, закурил. — В общем, сперва узнать, все ли настоящее и какая у них цена, а потом решим. Будь другом, выключи это пиликанье, на мозги капает! — указал он на проигрыватель.
Моцарт пристыжено смолк.
— Можно, я одну вещицу для дамы возьму? — попросил Мака.
— О чем речь… Бери. И я одну возьму, — вспомнил Пилия вначале о любовнице, а потом о жене. — Нет, две. И ты две прихвати, одну маме отдашь…
Они порылись в драгоценностях. Мака выбрал браслет с остроугольным смарагдом и золотую цепь с кулоном-сердечком. Пилия — бриллиантовую брошь и кольцо с топазом.
— Наверняка во время войны скупал, тогда эти вещи на хлеб меняли… — вертя перед глазами кольцо, предположил Пилия.
Мака вперил один глаз в браслет:
— А этот на индийский похож… Такие в сувенирных есть, по двадцать рублей.
— Да ну, не может быть. Посмотри на свет!
Камень отливал достойным глубоким зеленым, остроугольные грани блистали. Поковырявшись в куче, коллеги решили разложить вещи: цепочка — к цепочкам, кольцо — к кольцам. Получилось несколько горок.
— У тебя есть пакеты?
— Где-то были для вещдоков…
Мака пошарил в коридоре и вернулся с пакетами. Каждую горку они поместили в отдельный.
— Вот, сами на себя вещдоки собираем, — развеселился Пилия, насвистывая «Сулико». — Давай еще какую-нибудь сумку, в портфель это все не полезет. Да и не надо с деньгами вместе держать. Мешок давай!
— Бумажный, с Дезертирки, подойдет?
— Все равно. Было бы что класть, а куда — найдем. Как говорит майор, была бы вагина, а пенис найдется.
Они сложили пакеты в сумку и поставили ее рядом с портфелем.
— Так. Это что еще там?
В ящике оставалась книга. На обложке стояло «Стефан Цвейг».
— Цвейг под Моцарта хорошо идет.
— Я в детстве читал, сплошь про баб, — сказал Мака.
— Про кого же еще? Все вокруг них крутится.
Но это оказалась не книга, а макет, набитый ломкими от старости купюрами. Крошившимися, как табачный лист.
— Вот сука-гинеколог, пиздовый мастер! Столько бабок имел, что они гнили у него. Знаешь что? Дай-ка хлебный нож!
— Зачем?
— Надо.
Пилия взял принесенный нож, закрыл макет, примерился и разрезал плотный картон надвое. Одну половину протянул Маке, другую взял себе.
— На память. От них уже пользы нет. Никакой банк не примет.
— Еще как примет! — Мака осторожно открыл свой обрубок, извлек купюру, на которой можно было прочесть номер и серию.
— Как хочешь. Я с этим возиться не хочу. На, и это возьми, мне не надо! — в порыве доброты отдал Пилия свой обрубок Маке, вспомнив опять, что Мака недавно спас ему жизнь. Полез в портфель, взял, сколько смог захватить рукой, и кинул деньги на стол. — Это тоже тебе… квартальная премия…
— За что? — удивленно посмотрел на него Мака.
— За все, — не стал Пилия вдаваться в подробности. — У тебя же долг был карточный?
— Да, есть, — сник Мака. — Но я с тех пор не играю.
— Вот, отдай и не играй больше! Брось все! Бог дал деньги. Откроем дело, будем сидеть тихо-спокойно, жить и давать жить другим. Пусть каждый за своей блядью-теткой следит, как любит повторять майор! — воодушевился Пилия.
— Я игру брошу, а ты — морфий.
— А я и хочу бросить! — признался Пилия. — Мне надоело. Честно. Я ведь раньше ничего не делал, до двадцати лет даже не курил, боксом занимался. Начал только, чтобы узнать, что это такое. Ну и узнал… Да… Сейчас заход не помешал бы… А зачем этот урод Кукусик приходил? Не для того же, чтобы мой кодеин сожрать?
— Приходил сказать, что умер Художник. И он, Кукусик, думает, что все, кто там еще в списке остался, придут на похороны, где их можно будет всех оптом взять.
Пусть мой враг на похоронах людей ловит! Плевать на список и на всю ментовку! Я уйду в отставку. А то дождемся, что пристрелят где-нибудь как собак — и все. Как тогда в Кахетии, где ты мне жизнь спас… У меня уже и так кое-что прикоплено, а этого, — Пилия кивнул на портфель и сумку, — хватит с лихвой, чтобы открыть пару кооперативов или дом купить, переделать под ресторан и гостиницу. А, Мака? Станем мы богаты?
— Станем, Гела, — преданно посмотрел на партнера Мака, крутя на пальце цепь с кулоном и любуясь деньгами, которые отвалил ему Пилия из общей суммы. Да, можно теперь с долгом рассчитаться и о женитьбе подумать. Нана…
А Пилия продолжал:
— Все. У нас есть деньги. Можем уйти из ментовки.
Уйти в бизнес. Да, там тоже грязь, но не такая, как у нас.
После нашей работы ничего не страшно, и всякая кровь покажется водой… И не нужен нам никакой Сатана. Его лучше всего нам выпустить — пусть бежит, побег. Зачем он нужен? Вдруг бандюга о банках проболтается? Майор кого хочешь расколет. Нужно нам на свои задницы приключений искать? И что у бандюги на уме? А если решит в сговор с майором войти? «Они все наворованное взяли, а вы меня выпустите за эту информацию»… Вряд ли, конечно, а вдруг? Надо нам это?
Мака согласно кивнул, убирая деньги со стола и складывая их в стопку на телевизоре:
— Да, пусть лучше бежит… Но знаешь, майор нас просто так может не отпустить. У него папки на нас лежат. Давай сделаем это проклятое дело, которое он задумал, а то он не отвяжется. Да и денег там будет много, обещает. Богача ограбить — не большой грех. Он еще себе наживет. А нам жить дальше. Так он оставит нас в покое.
— Нет, — отрезал Пилия. — Я ничего делать не буду. Мне этого хватит. И тебе не советую в Робин Гуда играть.
Тут опять появилась мысль о чемодане: а что, если рассказать о нем майору?.. Раскрутить с ним вместе это дело, а потом уйти в отставку?.. Вдвоем будет куда легче сделать, у майора связи во всех концах…
Но что-то больно дернуло его за кадык: нет, решено. Не потерять бы того, что есть: с неба упало, из земли вылезло, прямо в руки. Кто же, если не Бог, дал это? Черт?.. Сатана?.. Называй как хочешь, но знак есть знак, и не надо хамить ни Богу, ни черту, знать свое место и держать слово. Хотя бы то, которое даешь сам себе. Другим ври сколько угодно, но себе — не смей, только так будешь жив и здоров. Себе врать — могилу рыть. Где начала и концы лжи — не уловить…
Мака, видя, что Пилия задремывает, сказал:
— Я тебе тут постелю.
— Ага, — зевая, ответил Пилия. — Я с боровом поговорю серьезно. Ты, в принципе, можешь и не уходить. Служи ему дальше, а мне не под силу. Да и времена меняются, куда эта перестройка заедет — неизвестно. А для кого ты подарок взял?
— Для той, что в деле Бати. Пилия удивился:
— Изнасилованная, что ли? Ты даешь… Мало ей было?
— Нравится. Жениться хочу.
— Надо ли? — с сомнением покачал головой Пилия, на что Мака ответил:
— С каждой может случиться…
— Не скажи… Ну да ладно. Когда свадьба?
— Какая там свадьба!.. Мы с ней и не встречались даже… Хочу ей помочь, из дела Бати вытащить. Красивая!
— Как же ты изнасилованную вытащишь из дела об изнасиловании? — опять удивился Пилия. — Тогда и дела никакого не будет… Что за Бати числится реально? Накол на грабеж? Больше трех не дадут. А за изнасилование — до пятнадцати тянет. Значит, надо майору сказать, чтобы вообще дело Бати закрыл.
— А я о чем говорю? — посветлел Мака. — Он и так хотел с Бати деньги взять. Пусть берет и закрывает. Скажи борову, прошу! Ты его лучше знаешь!
— А сколько открытых дел у майора? — спросил Пилия.
— Список морфинистов. Дело Бати. Дело гинеколога… Еще что-то… Ну, и разрабатывает этого цеховика, Элизбара Кукушвили, отца Кукусика…
— Да майор — главный бандит! — закипятился Пилия. — На нас компромат собирает! Пусть на себя соберет!
Мака пошатался вокруг стола:
— А вдруг, если поможем ему украсть цеховика, он оставит нас в покое?
— Нет, — отрезал Пилия. — Ты помогай, если хочешь, я не намерен. Все, ложусь, плохо мне.
Едва передвигая ноги, он добрел до дивана и рухнул на него. Стягивая ботинки и проверяя, рядом ли пистолет, он громко сказал Маке, уходившему в ванную:
— Пусть все дела закрывает! И катится к чертовой матери.
— А как Сатану выпустим? — спросил Мака из ванной.
— Просто, — вытягивая гудевшие ноги, пробормотал Пилия. — Он в одиночке? В камере браслеты откроем, скажем ему, чтоб бежал, когда вести его через приемную будем — и все.
— Там же дежурный!
Да, за стеклом. Пока он оттуда вылезет, Сатаны и след простынет. Пусть он нас прямо в приемной открытыми наручниками ебнет, а сам бежит. Там улица в десяти метрах… Или при перевозке… Мы ведь повезем его на экспертизу… В общем, кто его знает… кто кого когда повезет… довезет… завезет… — стал задремывать Пилия, Мака выключил свет и пошел на кухню — варить для матери куриный суп, который рано утром надо отвезти в больницу. Мать умирала долго и трудно, то оживая, то увядая, словно замирая. Сестра замужем в Кутаиси и могла приезжать только изредка. Все надо делать самому. Была бы Нана — стало бы лучше, легче.
«Да какое там… Она даже не захотела со мной выйти погулять… У нее есть любовник, который тоже в списке… А с ним что делать?» — чистя луковицу, думал Мака, еще не осознав портфеля с деньгами и сумки с золотом.
Максимум, что ему удалось пока взять из всего списка — это вонючие две тысячи, которые заплатил за Шалико Сванидзе его дядя Гоча. Черт тогда дернул говорить, что знаком с ним! Вот Гоча и позвонил: «Как дела? Это мой племянник… Как коллега… Больше нету… Прошу… У отца инфаркт…» Пришлось взять этот мизер. Недаром майор всегда говорит, что лучше всего курдов-езидов ловить, за них никто по телефону не просит, и они сразу живыми деньгами платят, сколько скажешь, а наши норовят звонками и знакомствами откупиться… Вообще, если слушать майора, выходит, что главное свойство нашего легкомысленного народа — обвинять во всех своих бедах всех, кроме себя. Всегда виноваты все вокруг — персы, османы, монголы, большевики, абхазы, только не мы, ибо мы хорошие и умные, а все плохие и глупые, поэтому лишь мы знаем, как жить, а никто другой не представляет. «На самом деле — проблема в нас самих, в нашем безделье, лени, воровстве, тяге к кайфу и куражу. Выпендреж раньше нас родился и позже нас умрет, если мы за ум не возьмемся!» — внушал майор своим сотрудникам на пятиминутках.
В итоге — две тысячи рублей и еще немного от машины лысого Серго. И труп Анки — вот и весь навар со списка. Если Пилия уйдет, то и ему, Маке, надо уходить. С Пилией было надежно — всех и все знает, всюду вхож, со всеми знаком. А без него будет плохо. Дадут в партнеры Сико или Нодара, иди и работай с ними!.. Сико скоро шестьдесят, еле ходит, диабет, а Нодар пьет и месяцами сидит на больничном… Мака бросил морковь и рис в закипевший бульон, пошел налить себе стопку.
Пилия храпел на спине.
«С утра дел много, — подумал Мака, выпив и возвратившись на кухню. Бульон кипел вовсю. Ждать надо было минут тридцать, и он присел на стул, перебирая в уме, что предстоит завтра делать: ехать к ювелиру, выпускать Сатану, решать вопрос Наны… Ну, и вообще…
Главное: уходить вслед за Пилией или оставаться? А вдруг бизнес не пойдет? Из органов ушел, никуда не пришел. Что потом? Обратно в эту стаю не вернешься — не примут. Да и майор еще не отпустит… Досье на всех лежит, хотя сам Мака мог бы такое о майоре рассказать, что даже у битого прокурора Рухадзе лысина дыбом встанет. В транспортной было тихо-мирно, по-домашнему. Никакой крови, убийств. Ларьки, платки, простыни-наволочки. Составы воровали и угоняли другие — высшие — чины, а Маке доставались одни ошметки. И тут не густо. В деньги в портфеле почему-то не верится.
И он, процедив бульон, не поленился пойти в комнату и посмотреть — портфель и сумка тихо стояли возле стены, а на диване лежал Пилия, положив во сне пятерню на рукоять пистолета.



48

После поездки Ладо завалился в кабинете и проспал до полудня, хотя жена пыталась будить на работу и сам он тоже хотел встать пораньше, пойти к Гуге, присутствовать при открытии тайника и получить свою долю. По его расчетам выходило, что ему, в лучшем случае, достанется граммов тридцать — кусок размером со спичечный коробок, который хватает одному человеку курить месяц. Но кто даст курить одному?.. О поездке обязательно узнают, будут приходить, просить, клянчить. Покажешь кому-нибудь мацанку — и пиши пропало: пока все подчистую не выкурят, не выклянчат — не отстанут, это известно, он сам такой — пасся там, где было, чем поживиться. А уж такой королевской дури, как они собрали, в городе давно не видели…
Он проснулся в полдень и, не моясь и не бреясь, поспешил к Гуге, — благо, жил по соседству. Около гаража Гугиной машины не оказалось. Это насторожило Ладо. Он заглянул через щель — внутри тоже пусто, отцовской «Волги» нет. Вчера ночью, когда они подъехали сюда, гараж занимала отцовская машина, ставить на яму невозможно — так, во всяком случае, было сказано… А теперь что?..
Ладо позвонил в квартиру Гуги. Открыла жена и, кисло глядя куда-то в потолок, сказала, что мужа нет — пришлось срочно улететь в Москву по делам, а на вопрос, где его машина, поджала губы:
— Не знаю. В автосервисе, наверно. Там, кажется, какие-то хулиганы стекло разбили?
— Да, да, хулиганы, — рассеянно подтвердил Ладо, понимая, что дело нечисто: у Гуги давно не было никаких тесных контактов с Москвой, чтобы вот так, впопыхах, ночью, туда срочно лететь!.. Наоборот, Гуга говорил, что отношения стали натянутыми: с перестройкой в Москве начались перетасовка, старые связи рвались, редели. Даже если он и улетел, то наверняка взял с собой курево. Друг называется!.. Пришел бы ночью, не впервой, отдал бы, что полагается, и лети себе куда хочешь!.. Где же теперь его, Ладо, доля?.. Судя по заявке жены, Гуга долго тут не покажется.
— Если он придет — пусть обязательно найдет меня, я его ищу! — сказал Ладо хмуро, понимая тщетность просьбы.
Жена Гуги захлопала ресницами, глаза у нее стали, как у морского конька:
— Как же он придет, если улетел?
— Когда прилетит. Надолго умчался?
— Откуда мне знать? Вы разве женам каплю правды говорите? Нет его! — И дверь захлопнулась.
Ладо постоял, соображая, что делать дальше. А делать нужно только одно — искать Анзора. Кроме него, никто ничего не мог сказать, хотя на Анзора надежды совсем мало: он уже там, в Кабарде, прятал и холил каждый шматочек, а тут… Скажет: «Пропало!» — и все, иди докажи, что это не так… На нет и суда нет… А может, и правда… Когда их обокрали, этот мент Пилия носился, как угорелый, вполне могло сорвать тайник — сорвало же глушитель… До самого Тбилиси они ехали со шлейфом искр, летящих из-под трубы, которая с хрустом и скрежетом терлась об асфальт… Но выхода нет — надо найти Анзора.
Ладо из автомата позвонил Нане на работу. Она обрадовалась, стала спрашивать, куда он подевался и когда они увидятся — она скучает без него.
— Тут, понимаешь, такое дело… Одно-единственное… Мне надо найти одного человека…
— Опять? Боже мой! Опять кого-то найти, куда-то идти! Для меня у тебя никогда нет времени! — с плаксивой тоской стала Нана упрекать его.
Он молчал, понимая ее правоту. Но ответить ничего не мог. Не до встреч, когда такое на носу…
— Ладно, не сердись… Ты все равно пока на работе. Я позвоню попозже!
Шаря по карманам в поисках денег на такси, Ладо нащупал крупинку, которая осталась еще с Кабарды — спичечную головку гашиша. Помял ее, понюхал хвойный запах, погрел в руках… Крупинка стала мягкой, податливой. Запах напомнил о поле, где он мучился, собирая пыль, которая сейчас неизвестно где… И это тоже добавило раздражения и злости, хотя какая-то надежда на то, что он придет к Анзору и получит свою долю, в нем теплилась. Столько надежды, сколько веса в этой крупинке…
Надо ехать в Сололаки. Ладо не очень хорошо знал этот район с горбатыми улицами и каменистыми подъемами, за которыми — гора и лес. Там было много тупиков, сквозных дворов, проходов, где удобно водить за нос чужаков.
Он с трудом нашел калитку. Во дворе пусто. В углу два чернявых парня играют в нарды. Они скептически оглядели Ладо и на его вопрос, дома ли Анзор, пожали плечами:
— Откуда нам знать? Мы сторожить его должны, что ли?
— Он здесь живет? — показал Ладо на дверь, жалея, что не прихватил с собой ножа. Впрочем, если это кидняк, то тут ножом не обойдется… Да и не специалист он в таких делах.
— Проверь! — ответили ему.
«Что за дурацкие ответы?! Прямо нарываются…»-раздраженно постучал он в стеклянную дверь с ситцевыми занавесками.
Никто не открыл. Ладо нажал на ручку. Не заперто. На галерее мать Анзора, крупная женщина в черном, месила тесто. Из комнаты доносилась музыка, «Пинк Флоид».
— Анзор дома? — спросил он от двери.
— Нету, откуда? — ответила мать, крепкими руками ворочая пласт теста.
Ладо попытался пройти к комнате, но мать поспешно загородила дорогу и визгливо завелась:
— Нету, говорю, дома Анзорика! Сама ищу!
— А там кто? — рванулся Ладо. Из двери выскочил Анзор.
— Ты чего тут хипеш поднимаешь, а? — закричал он на Ладо. — Ты в дом вошел! Чего орешь?!
— Я не ору, она говорит, что тебя нет, а ты дома!
— Правильно — я сказал, чтобы так говорила… Чего случилось? Что за паника? Заходи!
В голой комнате стоял запах хорошего гашиша. За шатким столиком сидел какой-то мордоворот в щетине и добивал папиросину. В пепельнице белела еще одна обгорелая картонка. Внюхиваться не надо: это запах их мацанки, ему ли его забыть?… Это вдруг успокоило: значит, есть!..
Мордоворот, не здороваясь и не мигая, по-бычьи смотрел на Ладо. Анзор сделал тише музыку и скорчил скорбную мину:
— Ты за планом пришел? Плохо дело, брат… Снесло тайник, ничего нет… Мы под утро открыли, посмотрели — пусто! — Анзор подвигал руками, покрутил глазами. — Голяк! Чисто сорвало, даже болтов не осталось!
У Ладо внутри все сжалось. Волнение растекалось по телу.
— А… Почему… Почему без меня открыли? — спросил он.
— Не хотели ночью беспокоить — у тебя семья, дети… Гуга под утро приехал, говорит — срочно надо в Москву лететь, мы кое-как тут, в гараже на углу, сторожа разбудили, залезли под машину — ничего нет, снесло коробку начисто!
— Да, бывает, — процедил мордоворот, добивая мастырку.
Ладо потоптался:
— А вы что курите?
— Это вот дружок, Ушо, занес… Плохая шмаль, труха, лишь на обкурку… — хотя Ладо угадал по запаху, что это — неправда, что это та самая мацанка, которую они с таким трудом собирали и везли. И довезли, как видно, — запах ни с чем не спутать. Только его сейчас хотят кинуть. Это яснее ясного. И даже не прячутся.
— Гуга где?
— Уехал.
— А машина?
— Ты заколебал!.. В ремонт ее поставили, в ремонт!
— Ночью?
— Не знаю уж, когда! Что ты приебался?! — откровенно грубо отрезал Анзор и замолчал, считая, очевидно, разговор оконченным.
Говорить было, правда, не о чем. Слова сказаны, запах мацанки — вот он.
— Пожалеете! — сказал Ладо, берясь за ручку.
Мордоворот вдруг выскочил из кресла:
— Чего? Кого пугаешь, пидор?! А ну, пошел на хуй! — и дал Ладо пощечину такой силы, что тот вылетел в галерею и чуть не сбил со стула мать Анзора, которая заголосила и стала мучными руками выталкивать его во двор, крича:
— Бродяга! Бандит! Босяк!
Ладо вывалился по ступенькам во двор. Следом выглянул Анзор и процедил:
— За языком своим следи, понял? Сюда больше не приходи, не то плохо будет!
— Посмотрим! — утирая кровь со вспухшей губы, взбешенно пообещал Ладо, уходя под свист парней.
Он шел без оглядки по улице Энгельса, стараясь утихомирить чувство унижения и уже — одновременно — думая о мести.
Нужно оружие. Без пистолета это дело не решить. Драться с Анзором нет ни сил, ни уверенности, что Анзор не изобьет его. Анзор — сидевший наглый гнилой тип, он уже в поездке цеплялся к Ладо… Сделать все надо самому, но поддержка нужна, без нее не обойтись.
Из друзей Ладо мало кто реально способен помочь. Вот если лысый Серго… Да, у его отца припрятан револьвер «бульдог» с гравировкой, подаренный на юбилей работниками цементного завода, где отец был парторгом, но вряд ли Серго пойдет на это. Он и так напуган после милиции, носа из дома не кажет. У Гуги тоже есть «дура» — но где он?.. Гуга явно заодно с Анзором. Это предательство тоже нельзя оставить без ответа. Но с Гугой потом — он наверняка сбежал из города. Вначале надо проучить Анзора и забрать у него мацанку. Обманывать ему не впервой. Вместе такое пережили — поле, погоню, кражу, ментов — а он что делает, паскуда?.. Или он кинул и Гугу?.. Нет, если б кинул, Гуга бы уже прибежал к Ладо…
«А может, никакого тайника и не было вовсе? — пришло ему на ум. — И все это театр, марьяж Байрама по просьбе кореша? А на самом деле мацанка лежала у Анзора в кармане? И Гуга, взяв свою долю, дернул куда-нибудь в Ялту или Сочи, деньги у него водятся, хотя и неизвестно откуда… Да, правда! Зачем делать тайник и ехать через море, когда с тайником и через перевал за несколько часов доедешь! А через море поехали, потому что вся мацанка хранилась у Анзора в кармане… — всполошенно понял Ладо. — А Гуга сейчас смылся, как всегда, когда опасно…»
Гуга скрытный. Всегда таким был: во дворе не болтался, в футбол не гонял, велосипед свой новенький только чистил и полировал. Свои игрушки во двор не выносил и к себе никого не водил… И жена ему под стать — хитрая сплетница, метичарка и цанцарка,[92] для которой питье кофе в Ваке казалось высшим счастьем…
Ладо вдруг вспомнил о Сатане, как тот кидал Рублевку. Заплясал бы Анзор под его кулаками!.. Живо бы все выложил. Но где искать Сатану?..
Без машины такое дело тоже не провернуть. Ведь Анзора надо не только наказать, но и выпытать, где мацанка. Если бы просто наказать — то Ладо мог бы и один, как это было с одним ублюдком, сотрудником его жены, который вздумал приставать к ней. Отвел его в сторону и без долгих объяснений прострелил ногу, хотя одолживший ему оружие сосед советовал прострелить обидчику обе коленные чашечки, чтобы тот всю жизнь сидел в кресле. Нет, хватило и ноги — субъект провалялся в больнице три месяца и, выздоровев, с прежней работы уволился. Бывали и еще случаи, когда приходилось драться или мстить, начиная со школы, и это давалось всегда непросто.
Мысли о школе сами собой протянулись к однокласснику Зуре.
«Вот кто поможет!» — оживился Ладо. После того, как тот начал писать повесть и приносить на правку, они немного сблизились, хотя были увлечены и заняты совсем разным: Ладо «барахтался в амигдале», Зура имел свои цели. В последнее время он ходил, окруженный молодыми, коротко стриженными бородатыми парнями не городского вида. Они собирались то у Зуры, то в других местах и, словно большевики на сходках, говорили о гнилости и скором падении империи, о власти, свободе, титульной нации… Печатали листовки, обзавелись средствами и оружием (до Ладо — через Зуру — долетали обрывки разговоров о покупке автоматов, гранатометов и боеприпасов у советской армии или где-нибудь в Туле, на оружейных заводах). Все это мало интересовало Ладо — ему бы не с империей, а с самим собой разобраться! Но сейчас Зура казался ему тем человеком, к которому можно обратиться.
Он поймал такси и поехал на Бахтрионскую, где в частном доме за железным забором жил Зура.
Калитка была открыта, во дворе — тот же хаос: стройматериалы, инструменты, тачка с цементом, обломки гробовых плит. Двери сарая открыты. Зура и похожий на него крепыш в сванской шапочке что-то рассматривали в углу.
— А, Ладо! Давно не виделись! Я заходил к тебе, жена сказала? Занес последние главы, — сказал Зура, набрасывая на что-то брезент.
— Да, мама говорила. Еще не успел прочесть, извини, только приехал. У меня проблемы. Надо поговорить.
Зура взглядом отпустил крепыша — тот отправился в другой конец двора, где начал складывать колотые дрова в поленницу Они сели за голубой столик столовского вида (который ребята приволокли в день рождения Зуры из соседней забегаловки). Зура сдвинул шапочку на затылок и молча выслушал рассказ Ладо о поездке и о кидняке.
— Теперь мне нужна твоя помощь, — закончил Ладо. Зура усмехнулся:
— Нет, пока нужно вот что!
И он не спеша нашел среди инструментов молот на длинной рукоятке, отправился в сарай и так же неспешно начал крушить аппарат Гуги, спрятанный там пару недель назад.
Ладо открыл рот от удивления. Крепыш тоже бросил дрова и молча наблюдал издали, как Зура мозжит аппарат. Превратив его в горку железа и стекла под измятым чехлом, Зура бросил молот и отдышался.
— Это — первое… А вообще — все твои беды от кайфа. Ты должен его бросить!
— Не могу. Ты же знаешь, мы говорили об этом.
— Человек может немало, если захочет.
— Ты прямо как коммунист стал рассуждать, — кисло пробормотал Ладо. — Человек — это звучит гордо!..
— У большевиков многому можно научиться… Если не в силах бросить совсем, то хотя бы стань хозяином. Кто служит кайфу — тот умрет. Но тот, кому кайф служит, — будет жить и радоваться жизни.
— Это ты или твой герой говорит? — невольно улыбнулся Ладо, тотчас почувствовав разбитую губу.
— Это царь Ираклий об опиуме пишет, в «Картлис цховреба»…[93] Всем бы стоило эту книгу сейчас перечитать, а то много развелось всякой швали… Кто, говоришь, этот Анзор?.. Где живет?
Ладо выложил, что знал, для чего-то добавив про мать гречанку и отца сапожника.
— Вот-вот… Греки, армяне, русские, турки, езиды, татары, сапожники, муши…[94] Все стали хозяева! Все, кроме грузин! Пора бы немного почиститься, а то уж оборзели все очень… — Зура помолчал, добавил: — Сидевший, называется… С человеком едет в поездку, вместе рискуют жизнью, а потом так нагло кидать! Ну ничего, он получит свое… Илико! — позвал он крепыша и что-то шепнул ему на ухо.
Илико ушел в дом. У Зуры были ячейки по всему городу. «Наверно, поручил узнать у своих, что за птица Анзор», — подумал Ладо и спросил напрямик:
— Как сделаем?
— Сделаем? Ты хочешь делать? — с удивлением посмотрел Зура. — А что именно?
— Ну, возьму пушку, если дашь, выведу из дома…
Зура молча ждал. Ладо, не зная, что говорить дальше, тоже замолк. Стрелять? Убивать? А потом? Приказать принести мацанку? Скажет: «Нету». Тогда что?
— Ты собираешься делать то, сам не знаешь что. Как это можно? Надо же иметь цель!
— Цель — забрать мацанку, проучить. Вот, губа кровит…
— Нет. Цель — отомстить, а на мацанку твою плевать… Помнишь, как тебя избили в туалете из-за Верико? — вспомнил некстати Зура.
— Я отомстил тогда.
— Да. Дал один раз по морде, а дальше домолачивали мы с Шавлегом.
— Но дал ведь!.. А тут дать мало — надо забрать товар, — не забывал Ладо.
Зура нахмурился:
— О товаре забудь. Ты не купец и не барыга. Отомстить за наглость я помогу, а в ваши наркоманские делишки влезать не собираюсь.
— Ладно, — Ладо стало окончательно ясно, что мацанка потеряна; теперь не утерять бы лица. — Дай дуру, я знаю, как поступить.
— Как?
— Пойду прострелю ему ногу.
Зура скептически покачал головой, принес из сарая пистолет «Макаров», выщелкнул обойму, а пистолет положил на голубой пластик стола:
— Разбери и собери! Если сумеешь — одолжу.
Ладо начал переворачивать пистолет, дергать за кнопки, но сумел лишь взвести курок и щелкнуть.
Зура и подошедший Илико следили за ним с непроницаемыми лицами.
— Не умею. Не знаю, — наконец с досадой бросил Ладо пистолет.
Зура молча вложил обойму и сунул «Макаров» за спину.
— Не выпадет? — забеспокоился Ладо, вызвав улыбки бородачей.
— Тебе бы газетные статьи писать, а не с дурой бегать!
Ладо чувствовал себя глупо и плохо. Но встать и уйти, сказав: «Не надо ничего, я сам справлюсь» — не мог, потому что ему самому не справиться. И было трудно не само действие, а то, что за ним последует. Или он ранит Анзора так, что тот умрет или заявит (или менты сами узнают), и придется скрываться от ментов. Или он ранит слабо, и тогда нужно готовиться к мести Анзора, к визитам всех этих Ушо и Назо, которые в обилии водятся в Верхнем Сололаки и, в случае надобности, лавиной скатываются вниз, чтобы избить, покалечить и также быстро исчезнуть в своих домах-саклях. Хитрый район Сололаки: одним концом он — центр города, а другим — окраина, за которой уже лес, гора и Комсомольская аллея, где множество темных уголков и засад.
Да, мацанки Ладо не перепадет — как пить дать. «Хотя бы за оплеуху и пинки отомстить!» — думал он, трогая раздутую губу и вспоминая, как позорно его вышвырнули на виду у всего двора. Нет, такое прощать нельзя. Черт с ней, с мацанкой! Он не щенок и тряпка, чтобы терпеть такое! Анзор получит сполна! И того, второго, надо найти.
— Иди домой, отдыхай. Мы тебя известим. Да, вот еще… — Зура покопался в джинсах, вытащил листок, огрызок карандаша. — Нарисуй план квартиры этой гадины…
Ладо взял листок, краем глаза ухватив, что это ксерокс какой-то листовки («… избавиться от ига иноземцев…», «… единая неделимая Грузия», «… если надо, силой захватить..»). И коряво нарисовал два квадратика: галерея, где сидела черная мать, и комната Анзора, где Ладо получил пощечину. И еще одна дверь, из галереи, неизвестно куда ведущая.
— Хорошо. Значит, тут его комната? — ткнул пальцем Зура в чертеж коротким ухоженным пальцем и карандашом поставил крест. — Все! Жди ночью звонка!
Уходя, Ладо думал о том, что в последнее время чаще живет ночью, чем днем.



49

Из «Кабула» Нугзару пришлось съезжать: оливковый портье с сожаленьем щелкнул пальцем по просроченной визе и сообщил, что ему жить тут нельзя, могут быть неприятности.
— Какие?
— Ну, если визу мало просрочил — деньги, штраф. Если много — высылка, депортация, запрет на въезд.
— Высылка — официально?
— А как же? — Портье, похоже, был знаток в этих вопросах. — Полиция перевезет на самолете или на поезде, а там сдаст с рук на руки местным копам… Ты откуда?
— Из Грузии… Джорджии…
— А, Сталин, Шеварднадзе! Горбачев! Вот туда и отправят на самолете. Моего брата три раза депортировали в Танжер… — доверительно поделился портье (не выпускавший из рук мастырки-джоинта). — Он тут без визы околачивался. А сейчас — запрет.
— Как же три раза депортировали, если запрет? — не понял Нугзар, привыкший все понимать до конца.
— Нелегально каждый раз приезжал… То через Бельгию, то через Германию, в азил сдавался… Сейчас полный запрет.
— Пусть новый паспорт купит, у нас все так делают, — посоветовал Нугзар.
— Это конечно… Но он и так уже тут, — доверительно показал портье джоинтом себе за спину, где другой оливковый бой раскладывал на столе квитки и счета.
Нугзар опешил:
— Опять, нелегально?
— Да. Просто в полицию не надо попадать… Но у тебя виза кончилась! Так что извини… В полицию я, конечно, звонить не буду, но…
— Спасибо, — серьезно сказал Нугзар и попросил еще пару дней, чтобы найти квартиру.
Портье согласился и даже угостил своим марокканским, светло-желтым, пахучим, тягучим и вязким гашишем, попутно сообщив, что такого товара, как в отрогах Рифа в Марокко, нет нигде в мире, и если Нугзару надо, то он готов помочь добыть хороший, настоящий, природный товар, а не эту черную смолу на постном масле, что гонят из Афгана под видом плана.
— Совсем совесть потеряли: в гашиш постное масло льют, под прессом катают и за пластилин выдают…
— Спасибо, — еще раз поблагодарил Нугзар (рассказ о подлых афганах грозил затянуться, а ему сейчас не до этого).
Походив по номеру, он позвонил русским немцам, у которых, помнилось, был какой-то пьянчуга-голландец, сдающий комнату.
— Да, есть, — ответил Васятка Шмидт. — Мы как раз хойте[95] в Роттер собираемся, заскочим. Слушай, Нузгарь, мы тут про Антошу перетерли со старшаком, так они спрашивают, не тот ли ты вор, что зону в Джезказгане с Антошей держал?
— Тот самый… Мы и в Караганде вместе были, и в Джезе, — односложно ответил Нугзар, не вдаваясь в подробности.
— А-а… Ну-ну… Понял… — Голос Васятки изменился до предельно-уважительного. — Так ребятам и передам.
— Когда вас ждать?
— Тебе отрава нужна?
— Нет, я слез, спасибо. Сделал лестницу. Теперь только дурь курю иногда. Ты про голландца узнай, а то жить негде, к своим идти опасаюсь… по разным причинам…
— Рихтиг[96] делаешь. Все они тут под контролем. Никуда не ходи. Мы мигом.
А Нугзар, положив трубку, в который раз убедился в том, на каких волосках висит судьба человека: и портье может цынкануть в полицию, и русские немцы — проболтаться по пьянке, и Лялечка в Питере настучать, и Гита заложить, и Бати сдать… Все время твоя судьба в руках других: шофера за пьяным рулем, хулигана с кастетом, шального автомобилиста, пьяного подростка… От самого себя спрятаться трудно, а тут еще это…
Нугзар начал ворошить нехитрые пожитки. Набрался чемодан с сумкой. Долго думал, куда спрятать марку. Носить с собой — нелепо, мало ли чего можно ожидать на амстердамских улицах?.. Совать куда-нибудь — опасно. Сдать в банк?.. Официально? Да как же официально, когда виза просрочена?.. Или вдруг подменят в банке?.. Экспертизы еще не было. Подменят — и все, а подлинник по своим каналам сбудут. В альбоме держать? Одну штуку? Бросается в глаза.
«Наверно, надо купить еще разных марок и запрятать мою среди них», — решил он (с умилением подумав о клочке бумаги, как о живом существе).
Конечно, Нугзар мог бы на время переехать к китаянке О, с которой познакомился, когда она сидела в витрине, но разумно ли жить с проституткой? (Хотя потом выяснилось, что она — студентка и таким способом подрабатывает себе на жизнь.) Нет, лучше иметь свою нору. Одиночества он не боится.
О сидела в витрине. Нугзар пару раз зашел к ней, был поражен изяществом движений, линий, ласковой податливостью малого тела, тайными бликами глаз, мерцанием кожи, упругостью лаковых чресел… Его английский позволил предложить встретиться вне работы.
Они провели вечер в уличном кафе, потом сидели на канале, курили гашиш, привалившись к теплому парапету, и оба чувствовали, что встретили что-то важное, о чем мечтали и чего желали, может быть, всегда. Когда английского не хватало, в ход шли руки, пальцы, мимика (Нугзар по опыту зон хорошо знал, что жесты, после голоса, сильнее всего действуют на людей).
— Таких, как ты, у меня не было, — говорила она.
— Таких, как ты, у меня тоже. Я и не знал, что бывают такие женщины, — отвечал он. — Вот именно — о-о-о!.. ОООО!..
— Долго ты будешь тут?
— Не знаю. Виза кончается.
— Какая?
— Туристическая. — И Нугзар вкратце рассказал, откуда он родом, присовокупив, что в Ленинграде была драка и его ищет милиция.
— Что-нибудь придумаем. У меня есть знакомства. Я тут уже семь лет.
О приехала из Гонконга учиться, денег не хватало, и она, как многие студентки, начала потихоньку ходить на панель, благо тут это не опасно и под контролем полиции. Она училась в какой-то бизнес-школе, знала голландский. И в витрине сидеть привыкла, ей было интересно — какие они, эти разные мужчины? И благодаря витрине встретила его…
Нугзар уточнил:
— Ты ведь не обязана сидеть там?
— Нет, конечно. Работа сдельная, хочу — сижу, не хочу — не сижу, девушек у них много, с этим проблем нет, со всей Европы едут, из Польши, Румынии, Чехии.
— Тогда, пока мы вместе, не сиди там, а сиди только для меня! — попросил Нугзар.
— Хорошо. Ты — мой повелитель! — серьезно ответила О. — А если паспорта нет, то можно пойти в полицию, сказать, что прибыл нелегально, и сдаться в азил.
— Азил? Что это? — Нугзар уже слышал похожее странное слово от портье.
— Убежище. Попросить убежище.
И О, которая иногда подрабатывала в полиции как переводчица, поведала о том, что такое «азил». Приходит человек в участок и говорит: «Я спасся, бежал от властей, в нашей стране правит хунта, банда, клика, я нелегал, паспорта нет, я такой-то, жил там-то (говори, что хочешь), сбежал от хунты. Прошу признать меня беженцем!» Ему, естественно, не верят, но не знают, куда его отправлять назад — документов-то нет! — и сажают в специальное место, где он сидит до выяснения. Если за год он не признается, кто он, откуда родом и куда его депортировать, то его выпускают — а что с ним делать? — и он живет себе дальше под той фамилией, какую сам придумал, и с особой печатью.
— Нет, в тюрьму я не хочу, — ответил Нугзар. — Никогда там не был.
Но идея таким образом навсегда оторваться от угрозыска ему понравилась. У многих воров — по нескольку паспортов, без этого невозможно.
О продолжала:
— Бывает, что дают убежище, но редко. Для этого надо заранее хорошо подготовить легенду: кто ты, за что пострадал там, у себя, в Раша или Джорджии…
— А что говорят?
— Всякое… Многие из Раша даже утверждают, что они педики, за это их преследуют на родине, сажают в тюрьму… И пока проходит!
Нугзар усмехнулся:
— Нет уж. Говорить, что я педик, не хочется — еще экспертизу устроят… Интересно, можно это как-то проверить?
О шевельнула скулами, пыхнула губами:
— П-ф-ф… Не знаю.
— Может, мозоли у них там? — вспомнил Нугзар барачные разговоры о том, что у «петухов» на анусе — «капуста»: их столько трахают, что кожа стирается, а новая нарастает слой за слоем.
Потом они ушли в квартирку О. Нугзар играл с китаянкой, как с куклой, пересаживал со стола на ролики дивана, на подоконник, на стиральную машину… И всюду было удобно и хорошо, а руки и ноги сами делали свое дело. Его член выпирал у нее изнутри, из живота, около пупка, и Нугзар боялся, что у малышки что-нибудь лопнет или разорвется…
А позже сидел у открытого треугольного окошка, следил за ней. Тело двенадцатилетней девочки… И если не знать, что ей двадцать семь, ее можно принять за подростка. Ни тело, ни лицо не выдавали возраст китаянки. Вот и думай после этого, грех это или нет — с двенадцатилетней спать… Над подобным вопросом многие в зонах по пятнадцать лет думают… А надо раньше думать… Хотя… Если она сама на тебя бросается и соблазняет… как это случилось с одним зеком, который клятвенно уверял, что грудастая падчерица сама его соблазнила, но под пинками и ударами зеков его клятвы были не слышны: в зонах таких не любят…
И Гита как-то призналась, что спала с отчимом с тринадцати лет при каждом удобном случае, даже, бывало, мать в кухне обед готовила, а она у него около телевизора сосала… «Он правда любил меня, никто с тех пор так нежно не ласкал меня», — говорила… Наверное, все отчимы влюблены в своих падчериц… Если любишь мать — невозможно не любить и дочь (хотя бы подсознательно), особенно если падчерица хороша, а любовь к матери сильна.
Наконец, появились немрусы.
— Салям, салям! — поздоровались с удвоенным уважением, обеими пятернями пожав ему руку.
— Говорили с голландцем?
— Шпрехали.[97] Норби согласен. Ему до дороге фляше купить надо. Он пьяница, но тихий, у себя в циммере[98] лежит весь день и музыку слушает… Отцовы деньги пронюхал, теперь под шнапсом корячится… Попросил сто гульденов наперед.
— Поехали.
По дороге Нугзар оставил у портье адрес Норби с просьбой передать тому, кто будет спрашивать, и присовокупив десять гульденов.
— А, такой Кинг-Конг, знаю! — вспомнил портье-оливка Сатану, пряча адрес в ячейку, а деньги — в карман.
Тут же, среди сувениров, Нугзар увидел марки и купил несколько серий, чтобы заполнить ими альбом.
Норби жил недалеко от Рембрандт-плейн, в двух шагах от «Кристи». Старая голландская квартира с высокими потолками и створчатыми окнами. В одной комнате лежал на матрасе Норби в наушниках. Выглядел он неважно, в комнате валялись пустые бутылки и пивные банки, стояла перегарная вонь.
Ребята кое-как втолковали ему, что привели нового жильца, вот бутылка, вот деньги за месяц, все хорошо, все хоккей.
— Дай ему пятьдесят, а потом еще пятьдесят, а то пропьет сразу, — посоветовал Нугзар.
— Нет, у него все рассчитано — сколько он за один таг[99] в себя влить может. Даже где-то календарь у него висела. Эй, Норби, где твоя календарь?
— А? Календер? — не понял тот, снимая наушники, откуда трещала скрипичная классика.
— Оставь его, не ломай кайфа, на хер тебе календарь эта? — пожалел Юраш и понес чемодан и сумку в другую комнату.
Нугзар осмотрел ее, потом ванную, кухню. Все было заброшено, грязно, но жить можно. Попросить О убрать тут, помочь ей… Он представил себя со шваброй и помойным ведром и усмехнулся: лучше бы Варлам Ратиани, крестный отец, этого не видел даже в страшном сне!..
Ребята чем-то грохотали, открывали окна, дверь на балкончик, приговаривая:
— А чего, ништяк хата, хули там хуль…
— Центрь города, не хуй собачий…
— Жить можно, циммер большой. Кровать вот старый, ебаный кебан.
Они закрыли дверь к Норби и сели за стол. Нугзар угостил их гашишем, они равнодушно посмотрели, отказались:
— Дури не курим… Мы там, в Дюсике, про тебя спросили. Элтеры[100] говорят: «Да, слышали! Справедливый вор, в зоне его сильно уважали. С Антошей вместе правил…»
— Антоша был золото-человек, — сказал Нугзар. — Мы с ним бок о бок семь лет пролежали. В палате на двоих в санчасти. Медсестры по утрам и вечерам морфием кололи… Такие чудесные времена…
— Да ты чего… А сейчас да, беспредел… Люди совесть забыли — точняк, — сказал Васятка. — Вот у меня, прикинь, родич у фатера[101] пятьдесят тысяч марок занял и возвращать не хочет ни в какую.
— Известно, блядина, — покачал квадратным черепом Юраш.
Когда нас немцами признали, отцу много гельда[102] выплатили: за дом, за лагерь, за комендатуру, за то за се. Мы приехали, рты открыты, ничего не сечем, языка нет, а он, сука, тут уже давно, пообтерся, и просит: «Одолжи, дескать, под процент, твой гельд все равно в сберкассе лежит, пропадает. Дело открыть хочу, передвижной ларек с прицепом, вареными сосисками и жареной колбасой по праздникам ездить торговать». Ну, фатер и дал сдуру. Вот уже два года прошло — ни гельда, ни процентов. Сука Андреас!
— Андреас?
— Это тут он Андреас, а там Андрюшкой-Соплюшкой был… — пояснил Юраш.
— Он, ебаный кебан, гельд взял и автосалон открыл, тысячи делает, а фатеру ни копья не вернул, паскуда!.. Не поможешь ли часом? Ты же вор с именем! Тебя он послушает! — вдруг пришло в голову Васятке.
Нугзар прищурился, не знал, что сказать: деньги нужны позарез, но и продолжать старое он себе запретил. Сказать: «Я уже не вор!» — язык как-то не поворачивается… А кто же он, если не вор?.. И письмо… Оно написано, послано, слово сказано… Никто он, нелегал, чужак, иностранец…
— Мне не с руки этим заниматься. Скоро приедет один человек, он вам поможет.
— А, ну да, руки пачкать… Понятно… — закивали парни. — Скажи, когда кумпель[103] прибудет. Мы все подготовим.
— Что именно?
— А бонбу, — ответил Юраш, одергивая адидасовскую пижаму на мощных плечах. Васятка объяснил, что они решили соорудить из бабушкиного бандажа бомбу (по телеку показывали, как тротил вроде патронов в бандаж укладывать), обвязать его и, если гельд не даст, взорвать к херам собачьим.
— Бикфордом. В арш[104] ему засунуть и поджечь. Самый верняк!
«Зачем так хитро?.. Не легче ли по-простому, как обычно?» — подумал Нугзар, но ничего не сказал — это все его не касалось. Сатана, если захочет, пусть делает. Один грешник грешит против другого. Грешник грешника грехом глушит. Вдруг вспомнилось, как однажды цыганка сказала ему: «У тебя из одного глаза выглядывает Бог, а из другого пялится черт»… Сейчас надо глаз с чертом закрыть и смотреть только другим, Боговым… Что Нугзар и делает: ему понравилось быть вежливым, ходить по улицам и улыбаться, видеть ответные улыбки. От этого светлело на душе. В злобе человек задыхается, как пес в лае, а от спокойной вежливости душа нежится, увлажняется…
— А что этот Андреас говорит, почему не отдает долг? — все-таки поинтересовался Нугзар.
Васятка махнул рукой:
— Гельдов нету, говорит. Расходы, то, се…
— А почему проценты не платит?
— И не стыдно, мол, тебе, родственнику, с меня проценты тянуть, кричит, падла. Я все сразу, мол, отдам.
— Но в начале же был уговор о процентах?
— Конечно, ебаный кебан! Я сам слышал — он раз пять приходил фатера улещивать этими процентами, уговорил на десять месячных…
— Это сколько? — сипанул Юраш, мало друживший в детстве с письменными знаками.
— Пятьсот, что ли… Или пять тысяч, хер его знает, — Васятка был тоже не силен в этих делах. — Ни разу, падл, не заплатил, хоть обещал каждый монат[105] домой приносить. Понял-нет?
— За два года, кстати, солидная сумма набежала, — обронил Нугзар.
— Ну!.. Так что имей в виду, Нузгарь… Отравы не хочешь?
— Нет.
— А нам разрешишь шваркнуться? А то гнетет уже рюкен.[106]
— На кухне, чтоб я не видел и не слышал, — неохотно разрешил Нугзар.
— Понятно-нет. Ты слез, а мы сидим плотняком. Малой вчера в ломке в Дюсике на машине столб снес к херам на хер. Чуть какую-то фрау не убило.
— Мудило! — Квадратный Юраш проверял, все ли есть в карманах для ширки. — Ну, пошли на кюхе?[107]
Они плотно закрыли дверь. А Нугзар вышел на балкончик, с которого была хорошо видна уличная толчея: ехали на велосипедах, шли разноцветные головы, по каналу плыл катер.
«Где я? Что со мной?» — смотрел он вниз со второго этажа, не привыкший еще к гашишу, который уводит человека от самого себя в какие-то закоулки.
Парни явились красные, распухшие, взбудораженные, долго трясли и жали Нугзару руку, хотели еще выпить чаю, но ему, только слезшему с иглы, было неприятно смотреть на них, и они поняли это:
— Лучше мы геен.[108] В Дюсике еще Малой ждет. Если чего — звони.
Нугзар развесил вещи, переложил в альбом купленные марки и, поколебавшись, спрятал свою «Унику» за той, где был изображен птеродактиль, который в детстве произвел на Нугзара сильное впечатление — бабушка водила его в Зоологический музей на Руставели, где он зачарованно разглядывал макет этого царя океанов и земель. Серия «Динозавры».
У него давно вертелись мысли зайти в «Кристи» и предложить марку под залог в пятьдесят тысяч. Пусть возьмут в залог, дадут деньги, а потом, когда марка продастся, он вернет им не только всю сумму, но и месячные проценты… Странно, что и парни сегодня заговорили о процентах и деньгах. И как раз о пятидесяти тысячах… Ведь если знатоки уверены, что марка дорогая, ценная, то пусть раскошелятся. Правда, виза у него просрочена, и в Голландии он находится нелегально. Если закрутятся деньги, обязательно всплывет паспорт — хотя бы когда деньги получать. А в паспорте просроченная виза… Поднимут ли они шум?.. Кто его знает… Вот Васятка говорил, что тут люди без ксив могут жить годами, сколько угодно, если не попадутся на чем-нибудь, вроде похода к врачу. Но неизвестно все это. Опыта жизни мало.
Нугзару его английского хватало, чтобы объясняться с О и в магазинах, но для сложных переговоров его знаний было маловато. Поэтому Нугзар купил русско-английский разговорник и каждый день по два часа учил слова и выражения, которые потом оттачивал на О. А она подарила ему мини-телевизор, чтобы смотреть английские программы.
Шелест разговорника напоминал Нугзару крытый режим, где тишина, шорохи страниц и негромкий стук шашек, фишек и фигур: все читают книги, решают кроссворды. Иногда звякнет банка с чифирем, иногда потянет анашой, иногда кто-нибудь поинтересуется, не подскажет ли кто вегетарианское блюдо из пяти букв, получит в ответ «салат» — и опять тишина. Если что и случается — то по-крупному, большое, по решению: кто-то кому-то разрезал рот до ушей, щеки болтаются кровавыми треугольниками, кому-то влили в глотку натощак кружку тормозной жидкости — к вечеру он умер, кому-то выковыряли глаза ложкой.
На крытом режиме — всегда тишина. На строгом — шумнее: бесконечные планы, хаты, ломы, гномы, форточки, отмычки, пули, ножи, ружья, рыжьё… На усиленном, говорят, полный бардак. А на общем режиме — вообще пионерлагерь: люди за кило конфет или бубликов сидят, кто тещу утюгом по спине огрел, кто пять мешков семечек с повозки украл…
Но сам Нугзар ни усиленного, ни общего не видел — сразу попал на строгий. Перед первым громким делом воры научили его: «Делай так страшно, чтобы сразу всем видно стало, кто ты есть и на что способен ради справедливости. Если повяжут — так на строгач пойдешь, где люди сидят, а не на усилок или общак, где бардак, грязь и вонь, шушера друг друга петушит и пичужит!»
Тогда он один поднялся на восьмой этаж гостиницы «Иверия», где кололся вор, уличенный в крысятничестве и, главное, в стукачестве, и приказал, под пистолетом, вору выкинуться из окна, сказав: «Если выпрыгнешь — шансы выжить у тебя есть, если нет — смерть через пулю!» Тот попросил дать последний заход и стал набирать все, что было в пузыре. Нугзар стоял над ним с пистолетом. Бывший вор глаз не поднимал, знал, что это неизбежно, дрожащими руками никак не мог попасть в вену. После прихода попросил: «Застрели!» — но Нугзар дулом указал на балкон: «Нет, сам… На тебя пулю жалко».
Это дело сразу дало ему имя, но стоило семи лет строгого режима. Что ж, звание вора тогда не давалось просто так, как сейчас оно покупается ничтожными людишками. Тот, кто не сидел в тюрьме, вором стать не мог (за редким исключением, вроде покойного Димы Лордкипанидзе). Не сидевший в тюрьме вор — оскорбление: как же ты можешь разбирать и судить, если не знаешь сам, что к чему? Если не знаком с людьми и вожаками, не понюхал пороха и дыма? А Нугзар уже тогда знал, что станет вором в короне, у которого на коленях, в знак чистоты и непокорности, будут вытатуированы звезды, а на спине — храм.
Он решил встретить О после лекций. Увиливая от велосипедистов, двигался по обочине. Не купить ли ему велосипед?.. В детстве он гонял по району, даже умудрялся подниматься на Черепашье озеро. Зато какая радость обуревает на спуске, когда мчишься с ветерком!.. Потом приходы морфия заменили ему этот ветерок…
На скамье в садике стал ждать. Правильно ли он сделал, послав письмо и сняв с себя самовольно и поспешно звание? Это орден или медаль можно потерять — новые выдадут, а звание… Воровской закон жив, но он не для всех. Наверняка будет ломка жизни и законы станут другими — и среди белого, и среди черного мира.
«Рыба ищет, где лучше, а человек — где глубже дерьмо» — повторял начальник оперчасти в Караганде. — Встречают по статье, а провожают после срока… Если, конечно, не докрутят себе пару-тройку гнедых», — шутил за стаканом коньяка. За коньяк и деньги начоп не вмешивался в дела Нугзара, державшего зону, и предпочитал с ним обговаривать все важные дела, пуская мелкие на самотек: «Пусть себе катятся ветчиной по Малой Сенной… Потехе — время, а делу час — и то много». И давал свидания жене, которая, в числе прочего, обязательно привозила Нугзару надушенный «Шанелью» платок, надолго отбивавший зонную вонь…
За вереницей мыслей он не заметил, как О отделилась от студентов и пошла к его скамейке.
— Ты сегодня как небесная куколка! Это тебе! — протянул он фиалки, купленные на ходу (а на том свете Варлам Ратиани покачал головой: «Фиалки?.. Куколка?.. Для этого я тебя короновал?»)
— А это — тебе! — протянула О бумажник. — У тебя же нет? Вот будет.
Нугзар смешался. Никогда у него не было ни бумажника, ни портмоне, ни кошелька, всегда только чужие лопат — ники лохов. Что ж, теперь и он — никто…
— Знаешь, у нас, если дарят бумажник, в него обязательно кладут монетку, — Нугзар осматривал отделения, пахнущие кожей.
О кивнула:
— У нас тоже. Там есть.
Да, в самом маленьком отделе лежала неизвестная монетка с письменами, похожими на грузинские.
— Что это? Китайские деньги?
— Таиландская монетка.
— Как похожи некоторые буквы! — стал Нугзар изумленно вглядываться в знакомые очертания, хотя где Таиланд и где Кавказ?..
— И мы похожи, хоть и разные…
Она села к нему на колени, и он не смущался, что мимо шли люди, а она целовала его, приговаривая:
— Счастье, счастье, счастье…
Потом был неприметный китайский ресторанчик, где работали знакомые О и была настоящая китайская кухня, которая Нугзару, в отличие от Сатаны, пришлась по желудку.
За пирожками и лапшой с молодым бамбуком Нугзар сообщил, что он переехал к спящему голландцу, так что пока есть где жить.
— А хочешь, женись на мне! — озорно предложила она. — Станешь Нугзар О!
— Я женат, — вздохнул Нугзар.
— Ну и что? Мужчина может иметь много жен. Это его природа, — отмахнулась детской ручкой О. — Станешь Нугзар О-Чжуан-цзы.
— Нет, спасибо. Нугзара О-Чжуан-цзы не будет. Хочешь, пойдем ко мне?.. Там такая старинная кровать… — предложил он.
— А стол? Не расшатан?
— Нет. Крепкий. Есть и подоконник.
Денег с них китайцы не взяли (О иногда помогала им с переводами). А старый хозяин — копия Синука из Роттердама — милостиво помахал сухой лапкой. Встать со своего кресла он, очевидно, не мог, как и Синук после своего героинового чая.
Так прошло несколько дней. Нугзар жил у Норби. Тот оказался пьяницей необременительным (чего опасался Нугзар, ненавидевший пьяные откровения): с утра шел за бутылкой дешевого шнапса и сосал ее целый день, запивая пивом. Что он делал в своей комнате — Нугзар не знал: оттуда ничего не доносилось. Пару раз в замочную скважину он видел, что Норби лежит в одной и той же позе в наушниках. Он почти не ел и на кухне появлялся редко. Нугзар чувствовал себя свободно, хотя тоже из своей комнаты выходил нечасто.
О привела у Нугзара в порядок кухню и комнату, но встречались они у нее, где все было слишком приспособлено для постели (шторки, фонарики, пуфики), так что Нугзар подозревал, что О раньше не только сидела в витрине, но и работала на дому. Ну и что? Чем больше понимал он ее женскую суть, тем сильнее хотел ее.
Он никогда не тяготился одиночеством: в камерах перед глазами — пустота и серость бетона, и желчь вечно-горящей лампочки в забрале, а внутри, под черепом — картины, видения, сны. И надо уметь входить в них, как в живую жизнь, чтобы не умереть от тоски.
В зонах он много читал, но что за книги?.. Или школьные учебники, или брошюры про пятилетки, партийцев, целину и стройки, или Короленко, Успенский, бесконечные рваные тома Мельникова-Печерского про Сибирь, скиты и секты. Хотя было время, когда медсестра в Караганде (влюбленная в него) носила ему книги из дома. Нугзар тогда прочел всю русскую классику и с тех пор стал более осмотрительно, осторожно и вдумчиво относиться к русским, хотя, конечно, в воровском мире признаются только две нации: хороший или плохой человек, наш или не наш, свой или чужой.
«А может быть, я поспешил с письмом на сходку? Зачем было торопиться?»
Но нет, он решил завязать. Самолично снял с себя звание вора, как его друг детства Алеко Гелбахиани. И что? Все стали Алеко уважать еще больше. Если чистый человек по тем или иным причинам не хочет и не может дальше быть вором, то нет основания для претензий… Конечно, тут, в Голландии, со званием вора и со старыми связями, осесть легче, но тогда надо продолжать воровскую жизнь, а этого Нугзар как раз и не хочет. Нет, сделал он правильно.
Теперь он — не в первый раз — оказался один на один с жизнью, новой по языку и понятиям. Что будет дальше? Ему уже сорок, и это немало, чтобы запросто вклиниться в здешнюю мишуру. Поздно… Или почти поздно. С изнанки жизнь на Западе не казалась такой цветной и нарядной.
Яркая — если есть деньги. Если Сатана привезет деньги и цацки, если марка уйдет с аукциона, можно будет открыть что-нибудь и жить себе припеваючи. Да вот хотя бы китайский ресторан или грузинский… Сатану поставить привратником, надеть на него чоху с газырями… Повара выписать… Плохо, что рядом нет друзей. Это да. Ну, а остальные… Он привык годами не видеть родителей и жену. И сейчас то же самое. Судьба!
На одной из прогулок Нугзару встретилась пара одинаково одетых (белые рубашки с бабочками, черные брюки), молодых, коротко стриженных, рыжих краснолицых парней с заплечными мешками, полными книг.
— Мы хотим поговорить с вами, — сказали они, подступив слишком близко, а он телесных контактов не терпел.
Отрезал:
— Я не хочу с вами говорить, — но Библию, подаренную ими, взял.
Это оказалась полная Библия. Новый завет ему доводилось читать в зонах, где было много сектантов, а заповедь «люби грешника, но ненавидь его грехи» исполнялась наоборот: грехи любили, а грешников — нет. Особенно сектанты ссорились из-за слов, что все мертвые когда-нибудь восстанут: «Да что же это будет? В глазах потемнеет от людей! Все съедят и всю воду выпьют!» — «Не боись, какие-нибудь лагеря придумают, туда всех определят! В Енисее воды много!»
Библия не давала Нугзару покоя: куда он ее только не прятал, она всюду попадалась на глаза, будто жгла его своими золотыми буквами на черной обложке, приказывая себя открыть. Но он все откладывал.
А когда решился, то уже пятая страница Ветхого Завета привела его в замешательство. «И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их». Что это за Бог, который не знает, что делает?.. Если бы он, Нугзар, сделал что-нибудь подобное, то его быстро бы лишили звания, а может быть, и жизни. А тут Бог, совершив ошибку и сотворив людей с браком, за свою же ошибку карает их смертной мукой, да еще в придачу уничтожает животных и птиц, которые совсем уж ничем его не прогневали… Где тут справедливость?.. Вот человек и сотворен по образу и подобию Того, Кто делает, сам не зная что, а потом разочаровывается и убивает все живое за свои же просчеты. И если Бог не любит своих неслухов-детей и регулярно истребляет их, то почему дети Его должны любить друг друга? Если Он не прощает, почему дети должны прощать? Они берут пример со старшего… В Ветхом Завете только и можно прочесть: «убей, накажи за то, за это, казни» — больше похоже на Уголовный кодекс того времени. Нигде нет «прости», только угрозы и страх.
Зато потрясла книга Экклезиаста. «Правда, зачем все, что я делал? — заставляла она думать. — Из-за денег? Ведь деньги — это свобода, а вор должен быть богат и свободен, иначе будет куплен и унижен. Нет, были еще кураж, выпендреж, волчья масть. Зачем? Они не нужны. Вот сказано ясно: «Ешь, пей и веселись по делам своим, человек!» В том-то и беда, что дела у всех разные… И многие хотят веселиться за чужой счет, не по делам своим… Потому и развал: в Москве ломка пошла — повсюду треснуло».
Нугзар читал Библию по кусочкам — помногу не мог, не хватало воздуха. Откладывал, думал. Перекладывал книгу с полки на стол, со стола — в шкаф, но отовсюду она достигала его своими золотыми гнутыми буквами.
Однажды он сидел на скамейке около канала, курил мастырку (приспособился к гашишу, стал понимать его успокоительное течение). Вещи под гашишем оживали. Вот лоток, на нем овощи. Картошка смотрит с укоризной, о чем-то задумался зеленохвостый лук, покорно спит морковь рядами… Вдруг рядом — шарманщик. «Заведет сейчас похороны», — с неудовольствием подумал Нугзар, но шарманка вдруг лихо грянула «Сетисфекшн» — песню «роллингов» его юности. И он вдруг полностью уверился, что все будет хорошо, что он правильно сделал, сняв с себя гнет звания и оковы рамок.
Да, воров в Грузии называют «вор в рамке». Но эта не та почетная рамка, о которой думают люди, а границы того, что можно, а чего нельзя. Ему старые воры в свое время поставили на вид женитьбу, ибо вор не имел права работать, служить в армии, иметь жену и детей, сидеть на наркотиках. Потом, правда, рамки стали шире — допустили женитьбу и наркотики, потому что половина дел срывалась из-за алкоголя, а без жен воры дичали, начинали разгульничать, выбалтывать лишнее, связывались со шлюхами. За женами разрешили и детей. Но самые убежденные, как Шакро, Амберг, Цаул, Варлам, к кайфу не притрагивались и семей не заводили.
В редкие минуты встреч на кухне пьяница Норби Нугзара не узнавал, пугался, спрашивал, кто он и что ему надо, но, услышав, что постоялец, кивал и спешил к себе. Как-то обмолвился:
— Голландия — бывшее морское дно. Голландцы — скрытные, как рыбы.
В другой раз высказался в том смысле, что Запад — сонное царство, а люди умирают от одиночества в ячейках, но Нугзар не принял его слов всерьез: «Лучше от одиночества, чем от давки, пожил бы ты в Союзе, по-другому бы запел», — подумал он тогда.
У него уже был велосипед, купленный по случаю у курчавых гвианцев с красными бегающими глазами около вокзала. Не спеша ездил по ночному городу, когда мало народу, приноравливаясь к узким улочкам и булыжным мостикам, пару раз падал, вставал, отряхивался и ехал дальше, думая с холодком в груди: «А если перелом?.. Врач?.. Больница?.. Визы нет, из больницы позвонят в полицию — и все, депортация, прямо в руки угрозыска… Надо бы паспорт спрятать у О… Или где-нибудь…»



50

С утра Мака уехал к матери в больницу, а Пилия брился его бритвой перед мутным пятнистым зеркалом. «Да, не шибко живет парнишка», — думал он, с брезгливостью оглядывая старую ванну с порыжелыми отколупинами, слипшуюся клеенку-занавеску, шланг в червоточинах.
По радио из кухни доносились новости: бесконечные съезды, горбачевка, урожай, цены. И вдруг в конце сообщили, что вчера, по неизвестным причинам, покончил самоубийством член правительства Грузии — и дальше шли регалии, посты и имя Большого Чина!..
Не поверив ушам, Пилия кинулся к телевизору, время близилось к восьми. Он застыл с помазком, полунамыленный…
«Но как?.. Почему?.. Зачем он сделал это?.. На него не похоже, сам учил биться до конца — смерть, мол, сама знает, когда ей приходить. А тут… Сам ее вызвал, как «скорую»?.. Скорая смертельная помощь… Покончил с собой… Когда? Где? Если так — то я полностью свободен от всех. И от всего», — была последняя мысль.
Пилия позвонил в отделение — спросить дежурного, слышал ли тот о самоубийстве.
— Да все об этом говорят. И как страшно сделал — на кинжал кинулся!
— Чем?
— Не знаю точно. Кто говорит — сердцем, кто — солнечным сплетением, кто — глазом…
— Глазом? — Это показалось совсем диким.
— Вот до чего дело доходит из-за этой перестройки, — подытожил дежурный.
— Может, убийство? — предположил Пилия.
— Нет, ничьих отпечатков, кроме его, нет.
— Ну и что, а перчатки?
— Не знаю. Как убийца в Дом правительства пробрался? И вышел? — резонно ответил дежурный. — Хотя все может быть.
Повесив трубку, Пилия пошел в ванную, но рука дрожала, он резался и с трудом добрился.
Присев в кухне у шаткого стола, он уставился на кастрюли. Потеря опиума, находка банок, смерть Чина… Да это же четкие знаки: уходить из органов! Бог опять слышит его! Говорит ему ясно: «Не делай с другими того, чего тебе самому неприятно от них получать»!
Пришел Мака. Вид у него был убитый.
— Как мама?
Он махнул рукой:
— Каким может быть человек в третьей степени? Мучается…
— Вот несчастье, — покачал головой Пилия. — Врагу не пожелаешь. Злейшему… Да… Думаешь, у нас с тобой много врагов?
— Конечно, — ответил Мака. — Весь воровской мир.
— Это плохо… Я твоей бритвой побрился, ничего? Надо потом мою машину забрать, чтоб не раскурочили на запчасти. Она дома у Сатаны осталась. Ну, поехали к ювелиру?
По дороге Пилия решил заскочить к их штатному барыге, Рублевке, взять чего-нибудь от ломки. Он решил завязать, для этого нужна «лесенка» — снижать дозу.
Около дома Рублевки попросил Маку:
— Ну-ка, выволоки сюда эту… — он хотел сказать «падаль», но удержался.
Мака привел упиравшегося Рублевку — тот божился, что у него ничего нет: откуда, вы же столько времени ничего не даете на продажу… А что было, то Чарликино, надо у него спросить…
— Я тебе покажу Чарлика! На вот, покупаю, не отнимаю, — Пилия дал ему несколько сотенных бумажек.
Рублевка осекся, пересчитал деньги, исчез. И принес несколько пятаков черного опиума в целлофане:
— Свое даю, клянусь ребенком!
Сын его, выросший под барыжьи клятвы, стоял тут же, на обочине, и ковырял в носу.
— Воды принеси! — сказал Пилия. — Что тут у вас вообще происходит? Лекарство есть в городе?
— Ничего нет. Тихо все, клянусь ребенком. Вы же не даете… А у меня откуда? Вы дадите — я продам. Не дадите — не продам.
Пилия соскреб шайбочки, запил водой, угодливо принесенной Рублевкой вместе с кусочком хлеба:
— Вот, закуси, чтоб лучше открылось.
В доме ювелира явно еще спали. Пилия бесцеремонно загрохотал рукоятью пистолета по железным воротам. Открыла старушка.
— Мне Моисея Абрамовича.
— Пожалуйте наверх.
На втором этаже у окна, в черной кипе, сидел Моисей Абрамович, читал газету, прихлебывая красный от крепости чай. Увидев инспекторов, он опешил, хотел встать, но Пилия силой удержал его на стуле:
— Сидите, уважаемый. Нам нужно от вас немного. Мы вам покажем вещи, а вы скажете, подлинные они или нет. Можете определить?
А что я еще могу, кроме этого? Пятьдесят лет определяю. Нет, уже скоро пятьдесят пять. Я в пятнадцать лет нашел свой первый фальшивый алмаз… Папа очень, очень радовался… Он давал мне десять-пятнадцать камней, и я должен был найти фальшивку… Мы тогда жили на углу Головинского и Бебутовской…
Пилия достал пакет с кольцами.
— Разрешите спросить, это… эта экспертиза… официальная или приватная?
— Неофициальная. А какая разница?
— Никакой.
И Моисей Абрамович нацепил на лоб вторую лупу, а Пилия наобум подал ему несколько колец.
Ювелир оглядел каждое, обнюхал, нашел пробу, посветил узким лучом особого фонарика насквозь.
— Все подлинное, — ответил он, возвращая кольца.
Пилия вытащил несколько вещиц из другого пакета.
Бормотанье, свет, отсвет, просвет, игра лучей, чистота, пробы — все подлинное…
Когда Пилия открыл пакет с серьгами, Моисей Абрамович сказал:
— Позвольте, я сам, — и, слепо покопавшись, вытащил несколько цепей. Осмотрел в лупы замочки, вязку, завитки, узоры.
— Старинная работа, французская… А это из арабского золота, дешевого, но подлинное… Все подлинное!
После осмотра цепочек Пилия сказал, чтобы ювелир взял себе одну — за работу.
— Спасибо!
И Моисей Абрамович выбрал, едва глянув, одну, не самую длинную и не самую заметную змейку.
— Сколько все это может стоить?
Моисей Абрамович снял лупы со лба, поправил кипу.
— То есть что — это? Тут много разного.
— Ну да, я и говорю.
— Все, оптом?.. Ну… Невозможно сказать на глаз. Надо осмотреть каждую вещь, оценить, потом сложить, получить общую сумму. И смотря кому продавать, и кто будет покупать. И где, и как… Ломбард даст одну цену…
— Ломбард исключен.
— Понятно. Ювелиры дадут другую цену. Простые клиенты — совсем третью…
— Но все — настоящее? — еще раз уточнил Пилия.
— Все, что вы мне показали, — уклончиво ответил Моисей Абрамович.
— А вас лично не заинтересует покупка этих вещей?
Моисей Абрамович обмахнулся белой тряпкой, лежащей на столе рядом с инструментами (щипчики, кусачки, колышки-пружинки):
— Надо посмотреть… Рассмотреть… Может быть.
— А в России это легко продать?
— Хоть на Луне. Смотря кому и за сколько.
— Ясно.
И милиционеры вернулись в машину, где раскрасневшийся от опиума Пилия прохрипел:
— Вот… И это еще на тысячи тянет… Но тут продавать опасно. Надо вывезти в Россию и там сбыть. Тут все ювелиры — стукачи. Не будем же мы по людям носить, предлагать?! Вот и дело первое появилось, а, Мака?
Игривая веселость охватила его — чемодан не давил, спал с души, и можно тихо начинать новую жизнь. Но Мака вернул его на землю:
— Надо к борову ехать.
— Вначале сумку нужно спрятать. И узнать, когда педик в сберкассе сумеет открыть счета и когда лучше всего принести туда деньги, чтобы он мог без спешки и пыли пересчитать и принять их.
— Надо сделать опись драгоценностей, — вставил Мака.
— И протокол обыска подписать! — пошутил Пилия, но Мака настаивал, чтобы описать, пронумеровать и после продажи вычеркивать.
— Умно. Учет и контроль! Так и сделаем.
Они завезли сумку к Маке домой и поехали в отделение. По дороге Пилия спросил Маку:
— Ты что-нибудь решил?
— О чем?
— Чтоб из органов уйти.
— Не думал еще серьезно. А ты?
— А я решил, — серьезно ответил Пилия. — Уйду в отставку по состоянию здоровья. А дальше видно будет.
— Ну, тогда и я уйду. Чего мне там без тебя делать? Сожрут они меня.
— Это точно.
Майор был у себя, копался в каких-то папках. Увидев друзей, побегал по их лицам поросячьими глазками:
— В чем дело? Что затеяли? Путч?
— Какой путч, Гурам Ильич? Что ты! Просто разговор есть, — ответил Пилия, садясь у стола (Мака расположился у окна).
— Да? О чем же?
— О долях. Где наши деньги за Амоева? — неожиданно для самого себя спросил Пилия, хотя это интересовало его сейчас меньше всего.
— Ах, вот что… Тридцать тысяч дали, попросили подождать, сорок тысяч еще собрать должны.
— А за дядю Михо? — продолжал Пилия.
Майор недовольно почмокал губами, отвел глаза:
— Тут дело трудное, большое… Пока Гватуа не выловим — ничего сделать нельзя.
Пилия со скрежетом придвинулся на стуле к столу. Майор безмятежно смотрел в ответ, не мигая.
— А с Бати как дела обстоят? Когда будешь деньги брать и отпускать? — продолжал Пилия.
— С каких это пор, господа офицеры, вы старшим по званию диктовать решили, что и как делать? — сухо спросил майор.
— А с тех пор, дорогой Гурам Ильич, как я решил подать в отставку, — сказал Пилия.
— Вот оно что… В отставку? Да ты в своем уме? — Майор встал из-за стола и захлопнул окно перед носом у Маки. — Зачем? Ты кадровый офицер, на хорошем счету. Чего тебе не хватает?
— Надоело в концлагере работать.
— Да? Ну и куда решил податься? В детский сад? — с насмешкой уточнил майор.
— В бизнес. Я сейчас на похороны дяди ездил. Он мне немного денег оставил, на пару ларьков хватит…
— Посмотрим, что ты запоешь, когда прихлопнут твои кооперативы, как клопов. А ты? — круто развернулся майор к Маке. — Тоже?
— Да, тоже…
Майор покачал головой, пожевал губами:
— Ну, предатели, хуже абхазов!.. Куда вам из органов? Обалдели? Тут вы защищены: погонами, местом, оружием, властью. А что такое ларечник, будочник? Плюнуть и растереть, как с этим Элизбаром случилось…
— С каким? — спросил Пилия.
— Да с цеховиком, отцом твоего стукача Кукусика, о котором я Маке говорил… Вот, в сводке по ОБХСС от сегодня, прошу… «Взят под стражу Э.Д. Кукушвили, владелец подпольных цехов одежды и обуви. Недвижимость опечатана, арестованный доставлен в следственный изолятор… Арестованы также директор трикотажной фабрики Долидзе… главный технолог… зав. складом… состояли в преступном сообществе… путем сговора…» Ах, черт! Не успели! Ушел иудей, улизнул!
Пилия и Мака переглянулись — еще одна гора с плеч.
— Опять евреи виноваты, — заметил Пилия.
— Нет, это мы виноваты, что тянули… — майор в досаде хлопнул ладонью по столу. — А евреи, кстати, всегда правы. У нас им хорошо живется: цехов понаоткрывали, кооперативов… У нас евреев не громили, это правда. Но не потому, что мы такие хорошие, а потому, что считаем себя выше всех, и поэтому нет оснований разбирать, хитрый ли ты еврей, или глупый пьяница-русский, или прижимистый армянин, или пронырливый татарин, или сонный грек…
Пока майор чертыхался, Пилия указал на сейф:
— Гурам, мы знаем, что у тебя досье лежат на всех… И на нас есть. Давай меняться — я тебе оставляю свои доли за Амоева и дядю Михо, а ты даешь мне мою папку и честное слово, что не будешь меня травить, когда я уйду. А Мака пусть делает, что хочет.
— С чего мне тебя травить? Но зачем спешить?
— Если согласен — дай папки.
— Пожалуйста. — Майор покопался в сейфе и кинул на стол одну тонкую папку. — Только давай сделаем по-умному. Ты — отличный оперативник, знающий и опытный. Такие люди всегда нужны. Я оформлю тебе долгосрочную командировку — ну, на два года, куда-нибудь на Урал, в грузинскую воровскую группировку внедриться… или за ворами следить… А ты крути свой бизнес. Получится — в ресторан пригласишь. Не получится — через два года возвращаешься в отдел из «командировки». А?
— Можно подумать, — сказал Пилия, пряча папку за пазуху.
Теперь майор повернулся к Маке:
— И ты туда же? Чем жить? Чем больную мать и изнасилованную жену кормить будешь?
«Сейчас о жене и матери вспомнил, а раньше говорил, что жена — это домашнее животное, которое надо иногда выводить гулять и трахать», — подумал Мака, но ничего подобного говорить не стал, а только ответил:
— Ларьки на вокзале куплю.
— А деньги откуда? — подозрительно уставился на него майор. — У него дядя умер, а у тебя кто — тетя? Деньгами разжились за моей спиной?.. На, держать насильно не буду, — майор швырнул на стол другую папку. — Пожалуйста! Что случилось, что случилось? Кошка с мышкой обручилась!
— А дело Бати как? — спросил невпопад Мака, забирая свою папку.
— Ну, вот это уже вас не касается. Сдайте оружие и убирайтесь! — насупился майор.
— Подожди, не злись, Гурам, — Пилия не хотел конфликта. — Зачем? Каждый делает, что считает нужным. Бати — из того списка, который мы начали раскручивать. Закончим — и сдадим все: и удостоверения, и оружие. Мы на твои деньги не претендуем. Только отпусти эту девушку, которая в деле Бати.
— Как же, побежал отпускать, — усмехнулся майор. — Кто тогда пострадавшая будет? Может быть, ты скажешь на суде, что это тебя Бати отодрал?
— Полегче! — огрызнулся Пилия.
— Кушай на здоровье.
Минуты две все молчали.
— Этой бабе ничего не угрожает. Выскажется на суде — и все, — примирительно сказал майор.
— На каком суде? Ты ведь хотел с Бати деньги взять и отпустить? — удивился Пилия.
— Одно другому не мешает. План тоже выполнять надо. — Майор опять встал, открыл окно, потянулся. — Ну и дураки вы! Уходите, когда самое интересное начинается! Скоро вся власть будет у нас! Гнилой Союз скапутился. Если мы все возьмем в свои руки, то и преступность исчезнет — с самими собой мы всегда сможем договориться! А на кого еще опираться, как не на нас, на милицию? Не будет мафий и прочей глупости, будет один тотальный контроль над всем. Сами и мафия, сами и полиция, как во всем мире! Это и будет настоящая перестройка! Мы берем власть в свои руки! Пусть политики болтают, а мы будем действовать! И тогда вы, ларечники-лоточники, держитесь! Всю кровь вашу высосем по капле!.. Где, кстати, Гита? Давно не звонила, — вдруг вспомнил майор.
— Не знаю. Голубого боржомчика захотелось?
— Не помешало бы… Ладно. Не будем ссориться. Закончите список — и свободны! Да, вот еще что. Отвезите сегодня Сатану в наркологический на экспертизу — надо справки собирать. Если с Бати деньги взять и выпустить, то кого-то же надо за смерть гинеколога посадить!.. Вот Сатану и посадим. — Майор с хрустом почесал в затылке. — Бати выпустить можно — за недостаточностью улик и доказательств, если изнасилование убрать…
— Вот видишь! — обрадовался Мака. — Меньше пятидесяти тысяч баксов не бери.
— Да уж куда меньше… Идите сейчас в подвал, берите Сатану и везите в диспансер, вот направление, — майор щелкнул печатью по серой бумаге. — Чтоб хоть этого зверюгу посадить. А то взяли манеру: эту анашистку выпусти, того наводчика отпусти. Не милиция, а богадельня, караван-сарай какой-то… Где тот список, что Кукусик дал?.. Посмотрите, кто там еще живой… А мне некогда. Слышали про самоубийство? Животом на кинжал бросился, самурай партийный… Если такие люди на ножи бросаются, то чего нам-то от перестройки ждать? Скорей бы куда-нибудь в глданскую милицию!
Пилия поднялся, направление в карман:
— Еще приказы, шеф?
— Никаких. С вами, крысами, все ясно. Ничего, назад запроситесь, да поздно будет. А мы новых наберем, побойчее вас будут, — обозленно закончил майор.
— Бог в помощь! — отозвался Пилия, а когда они вышли из кабинета, прошептал Маке: — Сейчас есть шанс выпустить Сатану. Другого может не подвернуться.
Мака деревянно кивнул, печально заметив:
— Видишь, Нану не отдал.
— Отдаст, куда денется? Он же с Бати деньги возьмет? Возьмет. Дело закроет? Закроет. Ну и все. Она, в принципе, ему не нужна. И ничего ей не грозит.
— Спасибо, брат.
— Не за что. Как люди говорят: хорошая жена попадется — будешь счастливым, плохая — умным станешь. А что, красивая?
— Очень.



51

Гоглик был в отличном настроении. Праздники — это даже лучше, чем «болеть»! «Болеть» можно всегда, а праздники бывают только в праздники. И как раз на праздниках ни в коем случае нельзя болеть. Наоборот — надо быть в хорошей форме. А «болеть» — это потом, когда пройдет чудное время и опять придется дремать на уроках и препираться с фашистами-учителями, которые родились в мятых костюмах, а умрут с указками в руках.
Сегодня, правда, не общий праздник, а день рождения мамы. Но все равно — хорошо. И никто не полощет мозги, даже в школу разрешили не идти. Ну, а пока мама на базаре, а бабушка гремит посудой, можно дождаться Нату, набить втихую сладостями карманы и улизнуть с ней на чердак, а там заняться чем-нибудь интересным. Да не все ли равно, что делать?.. Лишь бы быть с ней! Около нее! Рядом и близко!
Гоглик поднялся на чердак раньше Наты — посмотреть, все ли в порядке. Устроился возле люка и стал ждать. Долго было тихо. Сердце у Гоглика сжалось — неужели не придет? И вместе нее, живой, будет беззвучно зевать пустота, а в ушах — маячить тишина? Не может быть! Она же обещала!
Горестно сидеть около открытого люка. Тянет сквозняком, холодно блестит лестничная площадка. Где-то плачет ребенок, тявкает собака. Все это навевает тоску. Но вот он услышал ее шаги и обрадовался живительным звукам — нет, не обманула, пришла!
— От бабушки еле отделалась, — объяснила Ната, появляясь в люке. — Хотела меня в гости куда-то к своим старухам потащить. А мне скучно их тягомотные разговоры слушать.
— Что они понимают в жизни, — помогая ей вылезти, радостно-льстиво поддакнул Гоглик.
Помогал он так усердно, что Ната сочла нужным отстраниться и сказать, что она не старуха и сама может подниматься по ступенькам.
— Конечно, — смутился Гоглик. — Вот конфеты, орехи, шоколад. Лимонад не забыла?
— Нет, тут, — кивнула она на рюкзачок.
Попробовав всего понемногу, дети устроились на рубероиде и открыли рукопись.
«Бес очнулся от шорохов и скулежа. Из конуры видно, что Тумбал крутится неподалеку, словно чего-то ждет. При виде беса он уважительно завилял хвостом и начал в поклонах приседать на передние лапы, прижимать в покорстве уши.
— Что тебе? — буркнул бес, готовясь к какой-нибудь подлости и чувствуя, как противно ноет крыло и саднят избитые бока. Его даже будто трясло в лихоманке. Только этого наглого пса не хватает!
— Ты-про-учил-вра-гов, Зуба-Когтя. Ты-мой-хо-зя-ин! При-каз! За-каз! — угодливо протявкал Тумбал на своем рубленом собачьем наречии.
— Поди сюда, — велел бес и уставился в его глаза. Так и есть — внутри пса сидит какой-то пленный дух: выглядывает из зрачков, испуганно морщится, словно спросонья. — Придушу, если пакость. Я сильнее тебя, силища-ща! — на всякий случай предупредил он. — Что ты можешь?
— Я-во-жак! Все-мо-гу! При-ка-жу — испугают-искусают-передушат-загрызут, — начал хорохориться Тумбал. — Свистнуть-бешеного-кобелину, он-зараз-враз-раз…
— А хорошее ты можешь? — перебил бес, вспоминая о своих битых боках.
— Какое-такое-хорошее? — удивленно бреханул Тумбал. — Что-при-кажут — то-хо-ро-шее. Нам, со-ба-кам, все равно-одно… Служить-дружить-не-тужить!
— Где найти Светлого? — ощупывая обвисшее крыло, спросил бес, вспоминая сон. Может, Светлый ему поможет? Шаман во сне был с кнутом, а Светлый — с бубном, под который так хорошо танцевать… Да, Светлый поможет…
Тумбал отпрянул:
— Зачем-при-чем-он? — но проскулил, что Светлый живет у рыбаков и недавно спас одну знакомую сучку: та воровала кур, торговец ударил ее ножом, а Светлый сучку оживил. И кричал еще на торговца, что нельзя убивать.
Бес слушал в каком-то завороженном оцепенении, потом вылез из конуры и основательно встряхнулся:
— Веди!.. — а для острастки потрепал пса за холку, но черно-белая бестия только радостно взвизгнула.
Дорога в Рыбье место была неблизкой и шла через базар. Некоторое время Тумбал трусил возле беса, но скоро, не выдержав, начал с обочины облаивать двух слонов, тащивших на цепях связки бревен:
— Сло-ны! Лгу-ны! Си-пу-ны!
Таких живых махин бес еще не видел. Он уставился на них, мало надеясь, что вдруг один из слонов сейчас падет и оставит ему особое, молочно-белое, последнее дыхание, о котором когда-то рассказывал плешивый демон, пославший его в Индию. Но слоны брели себе дальше в своих покорно-мерных думах и вокруг не смотрели.
Тумбал, оберегая хозяина, яростно брехал на слонов:
— Не-за-день! He-тронь! Не-глянь!
Погонщик погрозил псу острой загогулиной и нагнулся к земле, будто за камнем, что еще больше раззадорило Тумбала, который неистово лаял, пока не смолк от возмущения при виде бродячих одичалых кошек, тихой сапой пробиравшихся к кумирне за тухлятиной и потрохами.
В Грязном углу суетились. Побросав бочки с мочой и тележки с коровьими лепешками, парии обступили своего главного. Тот говорил о том, что этот чужак, Светлый, ходит по базарам и в разговорах защищает парий и шудр, хотя все знают, что их защищать нельзя, они рождены неприкасаемыми, и с этим ничего нельзя поделать. Если он придет сюда опять — то лучше держаться от него подальше: неизвестно, что чужаку надо и кем он послан. Может быть, это брамины через него бунтуют народ?..
Бес застыл — и здесь говорят про Светлого!.. Парии препирались меж собой: одни считали, что Светлый прав и почему они должны быть хуже всех и проводить жизнь среди нечистот и мусора? Другие качали головами: так рождены, ничего нельзя изменить, будет только хуже. Вспомнили про Амдонга: этот глупый шудра наслушался Светлого, а потом, скрыв от какой-то женщины, кто он, жил с ней, как с женой, пока брамины не узнали об этом и не прислали за ним охранников. Говорят, что сегодня его будут судить около водокачки и наверняка приговорят к варке живьем. Вот тебе и разговоры со Светлым!.. Вот тебе и «все равны»!.. Очень опасно!..
— Да этот чужой просто не знает наших обычаев! Он уйдет, откуда пришел, а мы останемся, под их палками! — озирались по сторонам старики, знавшие жизнь. — Если он еще раз появится тут — не пускайте его, закройте ворота!
Бес и Тумбал покинули базар и начали петлять по улочкам.
Скоро дома кончились. Дорога в Рыбье место плоха — от луж и выбоин трудно идти, но крыло мешало взлететь. Пес пытался завести брехню о том, о сем, но бес был не расположен и цыкнул на пса, поджавшего хвост.
Они вышли к реке. Показались неказистые, лепленные друг на друга домишки, похожие на сараи без окон. Воздух отдавал острой рыбьей гнилью. Голые улочки криво разъезжались в стороны. Во дворах развешены рыбацкие сети, снасти, торчат удилища. Из ворот выглядывают молчаливые псы и пристально следят за ними, но не лают. Тумбал голоса тоже не подавал. Безлюдно, тихо и жарко. Пес встал за углом одного дома:
— Там. Я-не-дам! Не-от-дам! Нам-не-надо-там!
— Сидеть тут, молчать! — приказал бес, взобрался на забор и стал озираться.
Никого. Пусто. Во дворе навален хворост, висят сети, стоят весла, тазы, ящики. На веревках сушится мелкая рыба. На поленнице лежит недвижная кошка, охраняет рыбу. Глаза у кошки закрыты, но уши стоят торчком. По крыше не спеша топчутся соколы и голуби. Дверь дома открыта настежь.
Бес подполз к двери. Голосов не слышно. Он вполз внутрь и с робким любопытством стал озираться. Пусто. На полу навалены циновки, подушки, тряпье. Стоят две пиалы. Шахматы на доске. Капустный лист с остатками риса. Под потолком парит желтая бесшумная бабочка. На стене — войлочный ковер со странным белым кругом, в котором четыре черных топора сцеплены в зловещий крест. Такой крест бес уже видел в лавке знахаря, на стене, за богиней Свасти…
Он принюхался. Смесь человечьего пота, жареного риса, чая, пыли… Из окна тянет рыбой и пиленой древесиной. Бес обшарил взглядом углы, стены, циновки. Подобрался к шахматам. Хотел потрогать странные фигурки, как вдруг со стены послышалось угрожающее гуденье. Он уставился на черные топоры в белом круге. Показалось, что они начали медленно крутиться. Бес замотал башкой, но не смог сбросить с себя зябкого страха перед липучей опасностью. Топоры вращались все быстрее. Вертелись колесом, втягивая в свой рубленый скорый лет.
Темя у беса стало нагреваться и тяжелеть. Вдобавок где-то позади грозно грянули гонги, настырно заверещал бубен, бранчливо взвыла труба. Гонги били все крепче. Они словно пытались выбить напрочь из беса его сущность. Он шкурой ощутил, что если не бежать отсюда — то придет конец. Замороченно шатаясь, задом вывалился наружу, приник к стене и затих, не слыша соколов, которые клювами царапали крышу, подавая какие-то знаки кошке на поленнице.
Одурев от диких топоров и черного рева труб, бес не мог понять, где он и зачем здесь. Но не успел прийти в себя, как его вдруг опять неудержимо потянуло еще раз заглянуть в дом — может, Светлый все-таки где-то там, спрятался в углу?.. Бес ничего не мог с собой поделать: переполз через порог и заглянул в комнату.
Все по-прежнему. Топоры на месте. Только вместо бабочки две угрюмые мухи с жестким жужжанием ошалело гоняются друг за дружкой. Да исчез капустный лист с рисом… Кто его взял?.. Значит, кто-то тут сейчас был?.. Эти злобные мухи и пропажа капустного листа так испугали беса, что он кинулся вон, кубарем по двору, через забор и — к углу, где ждал Тумбал.
— Что-там, кто-там? Ни-ко-му-не-дам! — гавкал Тумбал, едва поспевая за новым хозяином, который, как оглашенный, гнал по слободе, не в силах отвечать и понимать.
Он то бежал, то низко летел над дорогой, распугивая мошкару и мелких летучих духов. Неизвестная сила тянула его в город, на базар. Он должен вовремя поспеть туда, сам не зная куда, делать то, сам не ведая что. На подходах к водокачке бес услышал топот, шум и крики и едва успел увернуться от бегущих врассыпную людей. Что такое?.. Лотки перевернуты. Овощи и фрукты затоптаны. Утки разбежалась из сломанных клеток. Под вопли торговок и паническое кряканье птицы он стал возбужденно всматриваться.
Оказалось, базарный люд бежал от лежащего на боку громадного дымящегося чана. От разлитого по земле кипятка шел густой розоватый пар и летели желто-алые искры. Костер плевался золой. С треском лопались камни, с которых упал чан. Смельчаки изумленно тыкали палками в его темные от копоти бока, что-то лопотали, всплескивали руками, как полоумные.
Из воплей и криков можно было разобрать, что во время казни случилось чудо: когда шудру Амдонга палачи посадили в чан с водой, развели костер и вода уже почти бурлила, а шудра стал багровым, как старая кровь, вдруг явился Светлый и начал препираться с судьями: кричал, что если и дальше жить, как раньше — око за око, зуб за зуб — то скоро все будут слепы и беззубы, что шудры и парии — такие же люди, как остальные, и могут любить кого угодно, и вообще не дело людей судить других, а помогать и прощать. Брамины погнали его, но Светлый уставился взглядом на чан и вдруг закричал что-то громкое, страшное, даже свирепое, вроде: «Аллелу! Аллелу!» — отчего чан сам собой соскочил с камней и рухнул набок. Кипяток потек по земле, голый связанный Амдонг вывалился. Светлый схватил его и провалился сквозь землю. А брамины попадали, как от солнечного удара, и теперь охрана хлопочет вокруг них.
«Светлый!» — в первый раз услышал бес внутри себя, а не снаружи.
Его вдруг дико потянуло к чану. Он воровато заглянул в темный зев, вполз внутрь. Горячий пар обволакивал, манил. Бес принялся биться о горячие гулкие стенки, постанывая от острого счастья. Крылья распрямились, стали упругими, хвост торчком, бес крепнул, твердел и наливался силой.
Потом он выполз наружу и стал взахлеб лизать влажную парную землю, кататься в горячей влаге. Ему казалось, что он раздается вширь, а новая мощь тянет царапаться, выть и вопить.
Люди, видя, что вода в луже вдруг опять странно забурлила, шарахнулись прочь. Тумбал в панике метался, скуля, не решаясь прыгнуть в воду и не понимая, что случилось с его новым хозяином».
Закончив чтение, они некоторое время сидели молча. Ната складывала листы. По чердаку время от времени просвистывал сквозняк, улетал в люк, хлопал где-то внизу дверью парадного. Кто-то гулко разговаривал в подъезде. Какие-то голоса. Не монтеры ли идут на крышу?
— Давай пойдем в кино, — неожиданно предложила Ната.
— Правда? — Гоглик обомлел от счастья: в кино! С ней! Там можно тайком прижаться плечом к ее плечу! Или нечаянно взять за руку! Или даже тронуть коленкой ее ногу! Если хватит смелости, конечно… — На какой сеанс?
— Да хоть сейчас! Только домой зайду, портфель брошу.
Когда они спускались по чердачной лестнице, он задал давно назревший вопрос:
— Как ты думаешь, когда все эти ужасы происходили? Ну, про беса?
— Очень давно. Шаманы молятся солнцу, ветру, воде. Давно.
— Моя бабушка тоже молится. — Мальчик был не очень силен по этой части.
— И моя мама молится. И папа. Но не воде и ветру, а Христу. И крестятся постоянно, свечки зажигают! — добавила Ната (и прикусила язык, вспомнив приказ матери не болтать о том, что происходит в семье).
— Папа на солнце любит смотреть, — вспомнил Гоглик. — Сидит и смотрит иногда часами в открытое окно.
— Солнце и есть Христос, — сказала Ната.
— Как это? Христоса же убили? На кресте? — удивился мальчик.
— Сказки! Христос живет на солнце, где же еще? Это он светит… — была твердо убеждена девочка.
— А гроза, молния, холод, дождь, вулкан? Тоже Христос? — возразил Гоглик.
— Нет, это природа, — твердо ответила Ната. — Плохое — это природа, а хорошее — это Христос. Бабушка говорит, что Христос — это любовь…
— А что это — любовь? — спросил с неподдельным интересом Гоглик.
— Да это вот так, как у нас, — вдруг шаловливо шепнула она и скрылась за своей дверью, оставив Гоглика в изумлении стоять перед пыльным дерматином.



52

Пилия ехал в милицию из больницы, куда «скорая» отвезла Маку. По пути он качал головой, приговаривая:
— Как по-идиотски все! По-дурацки! Моя вина! По-глупому вышло! Ведь что получилось?.. Этому бандюге Сатане Пилия сказал в подвале, что вот, мы открываем тебе наручники, но ты пока иди между нами тихо-спокойно, будто ты скован, а когда будем проходить дежурку, где дверь на улицу, то ты дай нам наручниками по спине и беги!.. Сатана хмыкал и кивал, потом, покосившись на пистолет за пазухой у Пилии, спросил: «Убить хотите при побеге?» — «Избавиться от тебя хотим. Чтоб ты в Тбилиси не появлялся! Ни ты, ни Нугзар! Бегите в Москву, Ростов, Амстердам, но чтоб вашего духу тут не было!»
Так и сделали: повели Сатану под руки, Пилия — справа, а Мака — слева. В дежурке в это обеденное время никого не было, за окошком дремал дежурный после тридцати хин-кали и двух кебабов. Приемная пуста. Сатана шел молча, а когда они подтолкнули его, шепнув: «Беги!» — с размаху огрел наручниками Пилию, заехал по голове Маке и был в один прыжок за дверью. Мака упал. Пилия выстрелил в дверь, дежурный обалдело присел за стойкой.
«Кто дал задержанному булавку? Как он открыл наручники?!» — завопил Пилия, пряча пистолет и кидаясь к Маке, который, сидя на полу, держался за голову: кровь заливала лицо. «Скорую!» — крикнул он дежурному и зажал рану платком. Наручниками был задел угол глазной впадины и часть скулы, кожа лопнула, Мака стонал. «Ничего, ничего… Ты видишь?» — отирая быстрые змейки крови, спрашивал Пилия. «Вижу, вижу…» — эхом шептал Мака: розовая пена пузырилась у него на губах.
В дежурку на выстрел сбежались сотрудники. Обступили их, слушали рассказ дежурного, как бандит вдруг вырвался, хотел убить ребят, но, слава богу, ему это не удалось, Пилия выстрелил, но промахнулся, потому что капитан Макашвили упал ему прямо на руку.
Майор сел на корточки рядом с Макой (Пилия продолжал зажимать рану), взял его за руку, шептал: «Ничего, все будет хорошо… Мы этого блядя поймаем, я его лично застрелю…» — и с корточек стал диктовать дежурному данные на всесоюзный розыск Доборджгинадзе, особо опасного рецидивиста, передать по постам, он потом оформит. Гладил Маку по руке, приговаривая: «Хорошо, что не убил тебя этот бандит… Ничего… Гела, езжай с ним в больницу… Как случилось?» Пилия виновато тер нывшее от удара плечо: «Надели браслеты, повели на выход, а он, видно, булавку имел, открыл по дороге, и вот…» — «А кто ему булавку дал? Где твои дурацкие глаза были? В заднице? — раскричался майор на дежурного. — Откуда у разбойника оказалась булавка? Приходил сюда кто-нибудь ночью?» — «Не знаю, господин майор, я тут с утра сижу, а они там, внизу…» — канючил дежурный, со страхом наблюдая за майором из-за стойки. «Под трибунал пойдешь, болван!» Дежурный побелел: если докажут, что была булавка, могут и под трибунал отдать…
Приехала «скорая». Пилия, обругав их «скорой смертельной помощью», полез за носилками и врачами в кузов, но врачи выгнали его, он сел в свою машину и поехал за «скорой». В больнице он сразу нашел главврача и приказал ему дать пострадавшему одиночную палату и все прочее. Главврач подобострастно кивал и кланялся: «Будет сделано все возможное! А как же! Понимаем!»
Маку отвезли в операционную. Пилия сидел в белом коридоре и наблюдал за переругиванием двух больных с повязками на головах.
«А если бы у меня не было корочки, то черта с два врач так сговорчиво бы егозил… Может, и прав майор — без погон и оружия будет очень, очень трудно? Да, наверняка…»— думалось Пилии, а в мыслях против воли опять вдруг замаячил украденный чемодан. С каждым днем шансов найти его становилось все меньше. Да никто и не искал.
«Не лучше ли поделиться информацией с майором, взять его в половинную долю? Помоги найти чемодан, и поделим по-братски?» И тут же пришел на ум старый анекдот, как русский и грузин нашли на границе кусок золота, русский говорит: «Поделим по-братски!» — а грузин просит: «Дорогой, не надо по-братски, давай лучше по-честному!»
Пока он сидел около операционной, пока Маке зашивали лоб и скулу (ничего серьезного не было задето, но кожа лопнула трещиной от виска до скулы), мысль рассказать о чемодане майору не давала Пилии покоя.
«Но тогда придется вместе с ним искать этот чемодан… Значит, опять допросы, пытки, опасность… Вот с Макой что случилось!.. Чуть не погиб от ерунды… А за тридцать кило опиума борьба будет нешуточная — кто своими руками такое отдаст?.. Может, и опиума того уже нет в республике — увезли куда-нибудь, в Питер или Сочи, где черные ночи…»
В любом случае информацию майору стоит дать. А помогать борову или нет — это второй вопрос. Если боров найдет чемодан — что-нибудь да отломится оттуда Пилии… Банки с золотом и камешками — это хорошо, но их надо продавать, а деньги все время нужны… Недаром майор любил повторять: «Человек без денег — что птица без крыльев: с деньгами свободен, без денег — тускл, грязен, немощен, убог, должен всем заглядывать в глаза, всех сторониться и просить милостыню». А если у Пилии не будет ни погон, ни денег, то тогда — крышка.
«Нет, надо сделать по-другому, по-серьезному», — решил он, выходя из машины во дворе милиции.
Майор сидел у себя и изучал сводки (за годы работы он научился читать между строк и нюхом чуять те дела, которые могли принести деньги).
— А, это ты… Ну как там наша Макака? До свадьбы заживет? Шрам останется?.. Ничего, это только украшает… Шарм шрама… Знаешь, идут две блядуисточки, видят типа в шрамах, одна говорит: «Вот этот нам подойдет!» — «Нет, нам подойдет тот, кто ему эти шрамы наставил!»— отвечает вторая… Он ведь жениться собирался на этой изнасилованной анашистке. Будь братом, скажи ему, чтоб глупости не делал! Как можно жениться на пробляди, когда даже самая честная из баб — сука клейменная? Жену надо брать уродливую и покорную и держать взаперти. Ты знаешь, почему на Востоке женщина ходит в черном? Во-первых, она исчадие ада, это ее цвет. Во-вторых, она тень мужчины. В-третьих, в черном на солнце жарко, вот пусть и сидит дома, в прохладе, с детьми и хозяйством! Ха-ха-ха! Это мне отец Амоева рассказал. А вообще в этом мире все несправедливо…
Пилия попытался остановить его, но майор завел свою любимую «теорию несправедливости» о том, что мужчина всегда в проигрыше: в юности, когда его волнуют зрелые женщины, они недоступны для него, а он окружен соплячками и целками. А потом, когда мужчину все больше и больше начинают волновать целки-соплячки, то вокруг него — одно толстое, морщинистое и перезрелое бабье, а целки и соплячки опять недоступны так же, как в юности недоступны зрелые дамы.
Пилии сегодня было не до баб и целок.
— Есть разговор.
Майор переменился в лице:
— Что еще? Опять сюрпризы?
— Серьезное дело.
И Пилия рассказал ему всю свою поездку, ничего не утаивая, кроме имени Большого Чина — его тень он не хотел беспокоить.
Майор хмыкал, охал, но не перебивал, что-то отмечал на листке. Когда Пилия закончил, он уставился ему в лоб голубыми глазками:
— И зачем ты все мне рассказал?
— Хочу отдать тебе это дело. Раскрути его и возьми себе половину. Или две трети, как хочешь.
— Тридцать кило опиума — это не шутка. Это много бабла. Но что нам известно? Только название закусочной и данные буфетчика… — Майор поджал губы. — Этого мало. А вдруг буфетчик просто не знает?.. Хотя… Ты говоришь, что ваша машина была на вид неказиста?
— Да, старая рухлядь. Вместо парприза — целлофан, грязная, глушитель стучит…
— Значит, ты прав, грабили местные — залетные выбрали бы хорошую машину… А это сделали свои… Племянник буфетчика или сын… В общем, кто недалеко и ничем не гнушается… Говори имя буфетчика и название закусочной. У меня в Зугдиди хорошие связи…
На это Пилия и рассчитывал.
— Карло Эсакия, забегаловка «Мзиури», километрах в семидесяти от абхазской границы.
Майор записал, набрал зугдидский код… Попросил к телефону полковника Самушию и, после приветствий и дежурных вопросов о семье и здоровье, попросил его срочно арестовать и прислать в Тбилиси буфетчика.
— Да, да, подозревается в соучастии… Материалы дела подошлю попозже… Оно пока у другого следователя… Но буфетчик нужен чем скорей, тем лучше… Что?.. Ой, какая перестройка, не смеши меня!.. Сделай по старой памяти, в долгу не окажусь…
Закончив разговор, он усмехнулся:
— Перестройка, говорит, трудно стало работать… Права человека, понимаешь ли…Ради аллаха!.. Чтобы требовать прав человека, вначале надо человеком стать… А наше стадо?.. Говно, бараны. Пусть станут людьми, а пока хер им в задницу, а не права человека!.. В Москве эти суки все развалили, и тут начинается!..
— Что думаешь делать? — прервал его Пилия.
Майор пошевелил бровями, стал чертить на листе схему, в середине которой был изображен буфетчик Карло, а от него шли два уса, один тянулся к слову «воры», другой — к слову «менты».
— Надо копать по обеим линиям. Полковник Самушия его арестует и пришлет сюда. А я свяжусь по своим каналам с зугдидскими ворами… Но воров в Зугдиди сейчас больше, чем граждан. Поэтому надо сузить сегмент и выйти на самых главных, — и майор повел стрелочку от слова «воры» к слову «главные». — Их в Зугдиди четверо. А брат самого главного сейчас пошел на большой срок. За деньги я устроил его в колонию здесь, в Каспи, а не в Сибири. Можно попытаться обменять чемодан на этого сидящего брата…
— Как? На пересмотр дело послать? — не понял Пилия.
— Нет, какой там пересмотр — он пять раз судим, рецидивист почище Аль-Капоне… Сделать ему побег. Пусть они возьмут себе пару кило за беспокойство, а остальное вернут. Не то им несдобровать — перестреляю, как собак! — вдруг стал возбуждаться майор. — Моду взяли — приезжих грабить! Беспредел! Перестройка! Всюду беспокойство! В Абхазии — националисты, в Осетии — сепаратисты!
И майор углубился в рассуждения о том, что все беды Грузии происходят от непомерного фасона, раздутого самомнения, неумения ориентироваться в реальности, от провинциализма, мечтательности и стойкого заблуждения, что мы — лучше, умнее и благороднее всех на свете.
— Ладно, слышали… Мне пора! — встал Пилия. — Остаток списка надо подчистить.
Майор не понял:
— Какого списка? А, что Кукусик дал… — Он махнул пухлой рукой. — Плевать! Делай, что хочешь. Какой кус упустили с отцом этого Кукусика, до сих пор сердце кровью обливается… Ведь все уже было на мази: я послал Сико и Нодара, чтобы они под видом сантехников осмотрели дачу и квартиру этого цеховика. Они приехали в отделение прямо в спецодежде, обалдевшие: «Там богатства больше, чем в музее Грузии». Даже с бригадиром грузчиков договорился, что они на своих фурах подъедут и все из дачи и дома подчистую вынесут и перевезут в старый ангар, где мы раньше вещдоки и инвентарь для стрельбища прятали — ключи у меня остались. Да ты знаешь этого бригадира — это отец убийцы Амоева.
— Который никак сорок тысяч не донесет? Ты мне оттуда должен, — напомнил из принципа Пилия.
Майор скривился, полез в сейф, вынул пачки по-банковски запечатанных пятидесятирублевок и кинул их на стол:
— Вот десять тысяч, пока…
Пилия сунул деньги в карман куртки:
— По-братски поделил, ничего не скажешь… Я ему — лимонное дело, а он мне — десять тысяч…
Майор взвился:
— Да какие там лимоны-апельсины? Где они?! У буфетчика Карло в заднице?! До них еще, как до Луны… А вообще с этим опиумом большие дела сделать можно. Перегнать в героин. Есть умельцы. Дай им ангидрид, аммиак, ацетон, место, где шуровать, и готово, грамм — сто долларов, пожалуйте!
— И место готово — у дяди Михо в подвале, — вдруг вспомнил Пилия.
Майор недобро зыркнул на него:
— На что намекаешь?
— Ни на что, так просто…
— А… А то… — состроил гримасу майор, которому вдруг показалось, что Пилии все известно про дядю Михо: что майор решил спустить это дело на тормозах и заставить дядю Михо отдать свой дом за свою свободу, о чем уже есть с ним договоренность. Очень уж понравился майору этот добротный дом. Да и невестки старика были хороши — ядреные кобылки, не то, что эти драные городские кошки… кости с собой принесли, а мясо дома забыли… Пусть дядя Михо выберет из двух сыновей одного «вешалкой» и на него все дело повесит — а другие члены семьи ничего знать не знали.
А Пилия, проверяя карманы перед уходом, думал, что вот, всего пару дней назад, когда он потерял чемодан, ему жить не хотелось, но и умирать было жаль. А теперь и жить хочется, и умирать не к спеху. Тем более, что он твердо решил уйти из милиции и даже дал себе слово съездить в монастырь — да вот хотя бы в Давид-Гареджи — попытаться хоть сейчас очиститься от всего, что налипало за годы в милиции.
«Паико был мой последний грех. Теперь надо жить дальше. Отмаливать? На все воля Божья. Бог захочет — преступник убьет, не захочет — убийца промажет», — бесцельно думал Пилия, не уходя из кабинета и словно чего-то ожидая.
Майор тем временем порылся в своей распухшей записной книжке, набрал номер, спросил кого-то о зугдидских ворах и внимательно слушал, переспрашивал и сверял:
— Сколько всего братьев у Раждена?.. Два сидят, а сколько еще на свободе?.. Ого!.. Всего, значит, пять… Из них — два вора в законе, правильно я понял?.. А другая родня?.. Ясно… Это его домашний телефон?.. Что, пароль?..
Ха-ха-ха, надо же, как в кино… Маскировка… Да, структура… А чего еще ждать от этой сраной перестройки, когда все друг с другом пересрались и скурвились?.. Ты все в том же отделе?.. Пора бы в городской… Как там братья абхазы? Этот кусок земли потерян, я давно говорил… они всегда были предателями и выгодниками, такие уж у них душонки… Да и вы, мегрелы, не лучше! «Мы — колхи» — твердите! Вы — колхи, они — абхазы, те — осетины, один я грузин, выходит… Какие там колхи, бабушкины сказки… Ладно. Когда в Тбилиси будешь?.. Хорошо, жду.
Майор повесил трубку, насмешливо глянул на Пилию:
— А ты мегрел или тоже колх?
— Брось ты эти глупости. Я пошел, мне еще домой заскочить.
— Иди. Да, забыл спросить: как тебе в качестве верблюда, не страшно было?
— Какого верблюда?
— Ну, того, который опиум перевозит.
— А-а… Очень страшно. Мы — звери, Гурам… — признался Пилия.
— Они тоже звери. Все хороши. Так я оформлю тебе командировку на два года? — Майор выжидающе посмотрел на Пилию. — Это сейчас у тебя фаза такая, бизнес-шмизнес. А как без погон и пушки побегаешь овцой, так опять к нам запросишься.
Пилия молчал. Майор угадал его сомнения.
— Чего молчишь? Оформлять?
— Оформляй.
Майор удовлетворенно кивнул:
— Я тебя оформлю так: послан на Северный Кавказ, внедрен в группу наркодельцов.
— Пиши что хочешь. Но эти два года дай свободно жить.
— Конечно. И помогу, когда наши ребята тебя за задницу возьмут. Небезвозмездно, разумеется…
Пилия покачал головой.
— А как ты думаешь? Ты теперь переходишь в разряд жвачных, которых доят, не забывай! И фининспекция придет ларьки проверять. И участковый. И ОБХСС с ревизорами, и спецотдел со спецпропусками!.. Всем отстегивать придется, ртов много, а после перестройки еще больше станет. Так что готовься к дойке!
— Я сам кого хочешь выдою. Майор усмехнулся:
— Посмотрим.
Пилия начал нагреваться:
— Если ты на нас досье имел, то и мы о тебе кое-что знаем.
Майор косо взглянул на него, зловеще фыркнул:
— Тем хуже для вас, сосунков… — отчего Пилия осекся, замолк (он-то хорошо знал, как самопроизвольно вылетают пули при задержаниях или при «попытках побега» и как часто оружие стреляет по неосторожности именно в ту сторону, куда стрелять вроде бы не должно, и где осторожность особо необходима).
— Ладно. Шутка! — хлопнул майор по столу. — Все равно наступает бардак и кавардак, жизнь перевернется, придут новые морды… Может, и я тут сидеть уже не буду… Или в Глдани, или в бане… девки, поросята, вино, шашлыки… — И майор опять вспомнил дом дяди Михо, который скоро должен стать его поместьем. Зачем ему это опасный и гнилой город? Не лучше ли на травке парное молоко пить, хашламу есть и девок по сараям тискать? Старуху-жену на чердак поселить, родителей с детьми на второй этаж загнать, а на первом жить себе припеваючи! Сколько там еще осталось?
Когда Пилия ушел, майор продолжал что-то чертить на листе, где в центре стояло имя злополучного Карло-буфетчика. Тридцать кило опиума… Сумеет ли он отнять опиум у воров? Если да, то как вообще доказать ворам, что опиум — его? Они скажут: «Ничего не знаем. А если и знаем, то почему это тебя беспокоит?» Но доказывать ничего не надо. Надо прямо предложить: меняю брата Раждена на свой чемодан. Пусть себе возьмут немного, а остальное отдадут. Нет — тогда пожалеют, и крепко пожалеют! Наверное, им неизвестно, что майор имеет доступ в то спецотделение, которое занимается отстрелом воров по указанию самого главного шефа. Не захотят по-хорошему отдать — пристрелить парочку из окружения, живо согласятся!
А опиум можно переработать. Может быть, даже и в том подвале, о котором говорил Пилия… Кто подумает на него, майора Майсурадзе, что он под землей героин производит? Впрочем, зачем? Не надо. Мало ли других мест? Добыть бы чемодан, а там видно будет. Сколько, говорят, из тридцати кило опиума героина получится?.. Если мало — то лучше прямо в виде опиума и толкать, без всяких там тру-ля-ля… цепочки, слава богу, есть… Дай-то Господи, чтобы перестройка в нашу сторону пошла… Мы и продаем, мы и надзираем… А что, во всем мире не так?.. В американских фильмах видели… Но у них там еще гангстеры какие-то, а тут этого допустить нельзя. Зачем гангстеры, когда мы сами все можем?.. Все равно наркотики будут продавать и покупать. Так лучше мы сами будем продавать и под контролем держать, чем на борьбу с оргпреступностью кадры бросать и тылы обнажать! Вот, в Голландии торгует государство гашишем — и ничего, проценты ниже, чем у нас, и деньги в черные карманы не уходят… Не вовремя Пилия уйти собрался. Наше время начинается. Да вернется он, куда денется?.. Побегает без погон и оружия, надают ему оплеух, так и явится на брюхе, будет скулить… Интересно, когда привезут Карло из Мегрелии? Надо место найти для него в камерах… Забито все… Бати надо отпускать… Чего его дальше держать сейчас, когда Сатана сбежал и дело уходит в висяки?
Майор по телефону приказал привести задержанного Баташвили, вытащил его дело и стал листать.
Бати пришел угрюмый, обросший. Синяки на лице стали желтыми.
— У тебя что, Боткина началась? — засмеялся майор. — Ну, садись. Кури. В нарды играть будем.
— Что? — Бати удивился: вместо побоев — сигареты и нарды!
— Играть умеешь? У вас на Вере все фраера. Вот у нас в Сабуртало лучше всех играют… — сказал майор, снимая с сейфа нарды и включая вентилятор.
Бати, продолжая молчать, пытался понять, какую новую комедию и каверзу надо ожидать от жирного мусора.
— Условия такие: если я выигрываю — ты идешь на срок, от восьми до пятнадцати. Если ты выигрываешь — то платишь пятьдесят тысяч долларов и уебываешь к ебени матери!
Бати опешил, плохо соображая, но главное понял — мент просит пятьдесят тысяч долларов, чтобы выпустить. Соберут ли дома такие деньги? Вряд ли. Да и тетка не даст, выкупала уже недавно…
— А нельзя так сыграть, что, если я выиграю, — то заплачу двадцать пять тысяч?
— Нет, нельзя. Условия мои. Проиграл — срок, выиграл — принес бабки и ушел за недостатком улик или, в крайнем случае, как свидетель по делу дяди, но не как насильник. Разницу улавливаешь? Дядю убили Сатана и Нугзар, ты вообще сторона, а с Наной ты — главный обвиняемый. С другой стороны — что такое изнасиловать? — начал развивать майор любимую тему. — Вот, в газетах пишут: девушка в три часа ночи гуляла в парке в одиночестве, потом поймала машину, попросила ее домой подвести, парень полез к ней, а она его ножом ударила и убила. Суд оправдал ее. Почему? Была попытка изнасилования, самозащита!.. А как эту попытку от других отличить? Пальцем тронул — уже попытка. А если не тронешь — какая же тебе баба даст? Значит, считай, что в день в мире происходит миллиард попыток изнасилований, из них девятьсот миллионов — успешные, а остальные — не удались, бабы не дали…
— Мне надо домой позвонить, поговорить, — прервал его Бати.
— Поговори. Только коротко. Вопрос — ответ. Деньги чтоб были завтра, я скажу потом, где передать.
— А нельзя ли поменьше? Они столько не соберут, — попытался поторговаться Бати, но майор отрезал:
— Нельзя. Я делиться должен. Половину только прокурору отдать надо…
— Да он же наш родственник! — вскричал Бати.
— Ну и что? Это там он — родственник, а тут он — прокурор! И притом: он твой родственник, а не мой. Так что звони.
Бати набрал номер и подавленно заговорил:
— Мама, они меня выпускают за пятьдесят тысяч…
Нет, долларов… Да… Да… И… Понимаю… Ну, продай мою квартиру на Вере, я пятнадцать лет сидеть не могу, лучше уж сразу с собой покончить… Да, дело закроет и выпустит… Хорошо… — Бати положил трубку. — Вечером еще раз позвонить надо, будет ответ.
Майор усмехнулся и открыл доску:
— Вечером?.. Пусть так. Да и моего ответа, кстати, еще нет… Может, и не понадобятся твои вонючие бабки, если проиграешь… Давай начинай!
Бати дрожащими руками начал расставлять фишки, ошибся.
— Э, да ты, я вижу, скис… Или играть не умеешь?
— Умею, — промямлил Бати обреченно.
У майора сразу началась хорошая игра. Бати ошибался, кидал плохо, шли какие-то двойки-тройки, а у майора то и дело — парные. Несколько раз звонил телефон, майор что-то говорил, слушал и записывал, не переставая играть, и даже один раз поймал Бати за руку, когда тот хотел незаметно закрыть опасную фишку.
Дело шло к проигрышу Бати.
— В тюрьму торопишься, дружок? Ах ты, Ромео из оперы «Амадео»! Амаретто херов! Больше не будешь бабам в жопы бутылки вставлять? И зачем это? У тебя что, члена нет?
— Есть, — вяло отбивался Бати, делая ошибку за ошибкой, рискуя там, где надо осторожничать, и медля там, где надо торопиться.
А майор гнул свое:
— Видишь, как выходит? Ты один раз бабу трахнул, а потом десять лет каждый день весь барак тебя будет дрючить. А, каково? Разницу улавливаешь? И бутылку сунут, и всякое другое. Знаешь ли ты, что в зонах петухи заносят в карцеры и буры, в жопу засунутые, и в гондоны обернутые, карты, пули, патроны, шприцы, перочинные ножи, отраву и даже, говорят, пайки хлеба, во что, правда, верится с трудом — кто будет есть хлеб, побывавший в жопе у пидора? Как думаешь? Вот ты будешь есть? Будешь или нет?
— Прошу вас, хватит! — с дрожью взмолился Бати. — Не могу больше слушать.
— Играй, играй, сучонок.
Бати проиграл, да не просто, а с двойным марсом.
— О! О! — развеселился майор, собирая нарды и закрывая доску. — Двойной! Марс! Но что делать? Два раза тебя в тюрьму посадить не могу, к сожалению. Расстрелять тоже, к еще большему сожалению. А вот щелбан дать могу! Идет? Подставляй лоб!
Обалдевший Бати опустил голову, а майор, беззвучно и высоко подняв нарды, с размаху дал ему по голове загремевшей доской. Бати повалился на пол, а майор положил доску на сейф и, как ни в чем ни бывало, начал перебирать бумаги. Он был уверен, что деньги за Бати дадут — не все пятьдесят тысяч, но сорок. Поэтому дело об изнасиловании надо раздербанить и сдать в архив, тем более, что и Мака просил, и экспертизы никакой нет. Ничего, кроме заявления этой глупой шлюшки.
Он вынул из дела два листа с показаниями Наны и спрятал в карман, чтобы подарить их Маке, которого собирался навестить в больнице. Сделать парню приятное — почему нет?
Тем временем Бати начал шевелиться. С трудом взобрался на стул.
— Что, крепкий был щелбан? Ничего. Заживет. Ведь щелбан лучше, чем в жопе ножи по карцерам разносить, а? Вечером вызову, позвонишь, уточним о деньгах — и все. Устраивает? Да? Тогда скажи: «Спасибо, товарищ майор, за вашу доброту и сердечность!»
— Спасибо, товарищ майор, за вашу доброту и сердечность! — промычал Бати, держась за голову.
— Больше баб против их воли трахать не буду…
— Больше баб против их воли трахать не буду… — повторял Бати.
— Служу Советскому Союзу!
— Служу Советскому Союзу…
— Ну, смотри! А то опять сюда загремишь, на нары.
Дежурный увел Бати, а майор, решив расслабиться, запер дверь на ключ и достал из нижнего ящика порнокассеты, стал выбирать. Он любил днем, на перерыве, после обеда, разок промастурбировать, отчего жизнь сразу казалась веселее и бодрее. Если были под рукой минетчицы, которых полно на улице Павлова — хорошо, нет — так и кассетка сгодится: не все ли равно, на какой зад смотреть? Как сам себе сделаешь, так никто не сделает, это уж точно, обсуждению не подлежит.



53

Ладо прилег в кабинете, поставив будильник на три часа, чтобы выйти на улицу, как ему велел Зура, который решил этой ночью разобраться с Анзором. Спать не мог и мучился тем, что должно произойти, хотя не знал, как именно все случится. Драки, разборки, насилие всегда были неприятно-болезненны, оскорбительны, удручающи, но неизбежны. Когда Ладо подсел на иглу, то стал привыкать к тому, что вокруг постоянно идут грызня и ссоры из-за наркоты, порой (и очень часто) доходящие до серьезных вещей: ампулку морфия не поделили, кто-то у кого-то отломал кусочек гашиша, кто-то кому чего-то недосыпал, а перерастает в личное, большое: «Да как ты со мной посмел это сделать?», «Да кто ты такой, чтобы этакое себе позволять с нами?» «Мне у тебя разрешения спрашивать не надо!» — и в ход шли кулаки, ножи, бутылки, оружие… Даже Художник как-то украл в тире воздушку и притащил ее в мастерскую «для защиты», но острых железо-чек с перьями, какими стреляют в тире, у него не было (да и теми только если в глаз выстрелить, как пояснил медик Гуга). Поэтому приходилось катать хлебные шарики и пулять ими по задницам друг другу, пока воздушку не украли. Да и какая воздушка может защитить, к примеру, от Сатаны?.. От его уверенных движений, краткой приказной четкой речи, от диких глаз, выедающих жертву в упор… Вот как надо себя вести!.. И именно так Ладо себя вести не умел, и позволял жалости овладевать собой, отчего делался вялым и податливым, будто гашиш в тепле. А надо быть упорным и настырным!
Ворочаясь на диване, он вспоминал, с каким упорством и целеустремленностью Анзор поднимал в Кабарде аборигенов на мацанку, в то время как он, Ладо, и тот же Гуга давно бы остались лежать у костра, чтобы в блаженной ленивой истоме слушать глупости «витьков» и байки Байрама. А вот Анзор почти силой заставлял всех встать и гнал на поле, не обращая внимания на злобную брехню Байрама и скулеж «витьков». Анзор — упертый, и сейчас может отвертеться: пощечину дал не он, а Ушо, его и ищите, я при чем? А тайник сорвало, бывает, кто докажет обратное? Языком своим он найдет выход, а вот против пули устоит ли?.. Да, но пистолета Зура ему не дал… Значит, он опять должен стоять и смотреть, как тогда в Авлабаре, когда Сатана грабил Рублевку?.. Или делай сам, или уйди, не смотри, третьего нет!..
Что должно произойти? Ладо нервно садился на диване, вытаскивал крупинку, мял ее. Его тянуло забить косяк и вдохнуть спасительный дым, но он берег крупинку для встречи с Наной, чтобы «отлакировать» гашишем алкоголь. Без этой подготовки секс его не интересовал. А с этой подготовкой секс становился спортом, вроде качания мускулов, только качки мучаются без понта, а он тренирует свой главный мускул… Тоже спортсмен. Чемпион мира по пиздоболу.
— Морфий, спирт и онанизм укрепляют организм! — нарочито весело стал он напевать и собираться, не дожидаясь мерзкой трели будильника.
Включил свет. На столе заметил рукопись Зуры, но не тронул — не до этого сейчас! Положил в карман кнопочный нож. Когда выходил, мать не спала, метнулась к нему:
— Куда? Ночью?
— Дело есть, — отодвинул ее Ладо и вышел на ночную черную улицу под материнские причитания, заглохшие с дверным хлопком.
Стоял под деревом, пока не подкатила к обочине белая «Нива». На переднем сиденье — Илико, за ним — черная вязаная шапочка Зуры. За рулем — знакомое лицо, только не понять сразу — чье.
Ладо сел назад, к Зуре. И разглядел в зеркале — ведь это молодой Борзик!
Борзик тоже узнал его:
— А, Ладо! Привет! Давно не виделись!
— Что, знакомы? — спросил Зура.
— Да, встречались… Тбилиси — город маленький.
— Вот-вот, — качнул тот черной головой.
— А ты с Борзиком откуда знаком? — спросил Ладо, зная, что Зура терпеть не может наркоманов, а Борзик — один из самых заядлых.
— Мы всех знаем… — шутливо-таинственно отозвался Зура. — Это наш человек… Он в детстве жил в Сололаки, все знает…. Ну, и рулевик хороший…
Илико молчал, спокойно поглаживая бородку. На нем были слесарские штаны на широких подтяжках, с разными карманчиками, откуда выглядывал весь набор: отвертки, шило, клещи, секатор, молоток и гвозди, на манер газырей… От молчуна Илико Ладо пока не слышал ни слова.
— Про этого Анзора давно говорят, что беспредельничает не по чину и хороших ребят обижает, — начал Борзик. — Я еще раньше слышал… Деньги берет, а приносит таблетки без кодеина. Или раствор ершеный, не лекарство, а вода сплошная…
— Деньги берет, а ничего не приносит? Хитрожопый барыга, значит, — сделал свой вывод Зура. (Илико, не оборачиваясь, согласно кивнул, похожий в профиль на царя с медали.) — А барыг надо давить. Зачем далеко ходить? Вот, вместе в поездке были, работали, от ментов спасались, а приехали — и на тебе, он, вместо того, чтобы по-братски поделить, какому-то вонючему езиду Ушо в своем доме позволяет бить человека по лицу и из дома выкидывать! Каково это?
— Да, не по-братски, а по-блядски, — поддержал Борзик, а Зура продолжал:
— За все, что в его доме случилось, отвечает он один, барыжья душа. Ты на него смотри: мать — гречанка, папа — неизвестно кто, татарин, наверно… курды в гостях… езиды… наших обижают…
Илико согласно-обрадованно кивнул. От его молчания Ладо стало не по себе. Он ощущал озноб и ощупывал нож в кармане, что не укрылось от Зуры.
— Что это у тебя? Дай сюда! — И он хватко залез в карман, вытащил оттуда нож и спрятал за пазуху. — Тебе это не нужно. Не ты ответчик. Ты истец, ходатай… Прочел, кстати, что я принес? Хотя не до этого было, наверно? Переживал, небось? Я же тебя с детства знаю. Просто выхода нет… Добро должно быть с кулаками, как говорил наш учитель труда, помнишь?
Пока шли эти разговоры, верхними улочками доехали до Мтацминды, опасаясь, что возле фуникулера могут стоять гаишники. Но было чисто, и Борзик, взяв вправо, уверенно углубился в узкие беспросветные каменистые переулки без фонарей и признаков жизни.
— Что будет делать? — нервно спросил Ладо, которому вдруг показалось, что это его самого везут куда-то на расправу, а все разговоры Зура ведет, чтобы усыпить бдительность.
Ему никто не ответил, что еще более усилило его подозрительность.
— Где встать? — спросил Борзик, скатываясь на дорогу, ведущую к ресторану «Самадло».
— Где хочешь. Мотор не глуши. Потом на Мокле повезем. Знаешь эту горку?
— Как не знать. Не было бы заристов, они часто там собираются.
— Сгоним. Или в другое место отвезем. Вы оба сидите и молчите. При нем — ни слова!
Илико уже стоял на улице. Зура, похрустев чем-то в кармане, не спеша вышел из машины. Ладо заметил, что у него за спиной, из-под куртки, торчит что-то вроде теннисной ракетки.
— Что это?
— Автомат. Узи, еврейский, — шепотом ответил Борзик и, глядя в зеркальце, спросил: — Как же этот свинья тебя обидел? На что кинул?
— На дурь. Вместе собирали. Приехали — и вот, — Ладо стало неприятно об этом говорить; он открыл окно в теплую ночь, стал прислушиваться.
Вначале было тихо. Но вот раздался звон стекла, грохот распахнутой двери, женский крик, который оборвался на полуноте. Потом — тишина. Вот стукнула калитка, не спеша появился Зура, за ним Илико тянул человека в трусах и майке, с бумажным мешком на голове: вытянутые вперед руки ему обмотали черным проводом, конец которого был у Илико.
Зура, кратко приказав Ладо:
— Сядь вперед! — уселся сзади, туда затолкали и Анзора (гудевшего из-под мешка: «Кто вы? Что вам надо?»), потом сел Илико и двинул локтем по мешку, а Зура сказал: — Заткнись, не то язык отрежем! — и щелкнул кнопочным ножом, отобранным у Ладо.
После щелчка мешок стих.
Из калитки кто-то выбежал, но Борзик уже рванул задним ходом и, скрежеща шинами, заскочил в один из темных проулков, начал взбираться на гору.
Анзор был зажат между Зурой и Илико. Зура молчал, только один раз резко, коротко и сильно ударил кулаком по мешку, когда Анзор вздумал материться.
— Плохие слова не говорить! — пояснил он. — Не то рот заткну, задушу.
Мешок замолк. Борзик и Ладо тоже молчали, как было велено, тем более, что Зура в машине еще раз приложил палец к губам, после чего до Ладо начало доходить, что тот не хочет, чтобы жертва видела и слышала его и Борзика.
Запястья Анзору замотали шнуром от его же магнитофона, ладони оказались сложены, будто он молится. Когда из-под мешка донеслось:
— Снимите, дышать не могу, задыхаюсь, — Илико с размаху дал локтем по бумаге — и из-под мешка по серой майке поползла струйка крови.
На лысой горе Мокле ничего не было, кроме двух грубо сбитых скамеек и мусорной урны, полной доверху.
Борзик заглушил мотор. Илико выволок Анзора, подтащил его к скамейке и ударил сзади ботинком под колени, отчего ноги у Анзора подкосились и он рухнул на колени, ударившись мешком-головой о скамейку и вскрикнув. Не дав ему подняться и не выпуская из рук шнура, Илико сел на скамейку. Анзор в молитвенной позе застыл на коленях, покачивая мешком и что-то бормоча.
— Молчать! — приказал Зура. — Как ты думаешь, зачем мы тебя сюда привели?
— Не знаю, — забубнило из мешка.
— О тебе говорят, что ты — жадный негодяй и подонок, любишь людей обманывать и кидать. Это правда?
— Кто такое говорит? А вы кто, судьи? — донеслось из мешка.
— Да, мы судьи, это ты хорошо сказал, — серьезно ответил Зура. — Ну-ка, вспомни, скольким людям ты делал зло? Ты чатлах,[109] природный барыга! Тебе разве неизвестно, что такое честь, совесть, дружба?
— В районе спросите, все меня уважают… — вякнуло из мешка.
— Спросили. Никто тебя не уважает. Ты думаешь, если ты можешь натравить на людей свору езидов, тебе за это уважать будут?.. Нет. И езидов перестреляем, как собак, и тебя порешим, грецкая морда! — и ударил его ногой по спине, а Илико добавил кулаком по мешку.
Анзор со стоном свалился набок, но Илико силой, за майку и шнур, поднял его на колени.
В этот момент послышалось урчанье мотора, показались фары. Кто-то ехал!
«Менты!» — панически подумал Ладо. Борзик тоже тревожно ойкнул.
А Зура скинул куртку, сдернул с плеча короткоствольный «Узи», твердым шагом пошел навстречу машине и дулом автомата стал показывать, чтобы уезжали. Машина тут же дала задний ход, развернулась и пропала.
Зура вернулся назад, накинул автомат на плечо, жестом успокоил встревожено глядевшего на него Илико (тот тоже при появлении фар полез в карман спецовки).
— Педики какие-нибудь… или минетчицу привезли… Кто сюда ночью приедет, тот милицию вызывать не будет… Эй, ты жив?
— Да, — зашуршало из мешка.
— Сегодня тебе дается предупреждение… Пока оставляем в живых, но накажем.
— Кого я обидел, что я сделал? — начал ворчать мешок.
Тут Зура прыжком обхватил ногами шею Анзора и стал тянуть его голову в мешке к скамейке, Анзор забился, заголосил, а Илико, выхватив из газырей длинный, граненый гвоздь и молоток, прорвал гвоздем в мешке прореху, поймал ухо Анзора, вытащил ухо из мешка и, воткнув в него гвоздь, с размаха молотком, двумя ударами, прибил ухо к скамейке.
Анзор выл из мешка:
— Фашисты! Что делаете?
Илико спрятал молоток, секунду-другую смотрел на стонущего Анзора, который дергал узлом рук, привалившись мешком к скамейке и пытаясь между стонами кричать:
— Помогите! На помощь!
— Будешь кричать, когда мы уйдем, — ткнул его носком ботинка Зура. — Думай о тех, кого ты обижал и обманывал… Срежь-ка ему трусы, пусть его ебут те, кто сюда придет зари катать или морфий колоть!
Илико вытащил секатор и перекусил резинку семейных синих трусов, спавших с тощего зада. Анзор выл:
— Убью! Ах-ах! На помощь! Помогите!
— Убьешь или помогите? — с насмешкой переспросил Зура.
Анзор замолк, потом тихо сказал:
— Отпустите, не позорьте. Руки развяжите… Больше не буду, мамой клянусь… Отпустите…
— Мамой? Знаем мы твою маму… Нет, тебе черт отпустит, если захочет, а мы свое сделали! Пошли!
Под вскрики и стоны все двинулись к машине. А Зура, подняв урну, высыпал из нее на Анзора мусор и громко сказал напоследок:
— Вот так стой раком до утра или до вечера, пока тебя заристы не найдут, и думай, как надо себя с хорошими людьми вести. — Потом добавил тише, чтобы слышал только Анзор (другие были возле машины): — Свою жизнь можешь выкупить за пятнадцать тысяч долларов, соберешь до воскресенья. А в воскресенье к тебе придут… Не соберешь — пеняй на себя! А то обнаглели тут очень… Если сбежишь — убьем всех близких и спалим твою собачью конуру. И твою, и таких же, как ты, недоносков… Расплодились как вши, на нашей шее… Ничего, пришло наше время! Понял, ублюдок?
Анзор стонал под мешком, привалившись к скамейке и дергая связанными руками. Зура плюнул ему на спину и пошел к машине. Сев сзади, рядом с Ладо, хлопнул Борзика по плечу:
— Поехали, братишка!
Все продолжали молчать. Ладо обернулся: в лунном свете было видно, как около скамейки на коленях недвижно стоит человек в обвислой майке, без трусов, с мешком вместо головы, весь обсыпанный мусором.
— Он не умрет так? — спросил Борзик. — Потеря крови и все такое?
— В ушах крови нет. Там только грязь, — ответил Зура.
Илико согласно закивал и, вытащив новый гвоздь, стал его вертеть и поглаживать, что-то мыча. Тут до Ладо дошло, что Илико, возможно, немой!.. Он никогда от него не слышал ни слова!.. Но сейчас не до этого. Ладо был подавлен увиденным. А Зура, как после хорошей работы, весело говорил:
— Зачем ему вас видеть? И нас вряд ли узнает, видел пару секунд со сна… Пусть постоит, подумает… Зло можно победить только злом.
— Зло на зло дает добро, что ли? — не удержался Ладо.
— А как же?.. Вот он сейчас постоит так сутки и подумает, надо ли людей наебывать, или, может, с ними лучше быть честным. Чем человеку хуже — тем он лучше… А чем человеку лучше — тем он наглее, злее… Значит, человеку надо сделать плохо, чтобы он стал лучше. Что делать, если по-другому он не понимает?.. Христиане недаром ищут страданий. Наказывать надо, но убивать нельзя, грех, — заключил Зура, возвращая Ладо его нож.
«Эге, — подумал Ладо, искоса поглядывая на медный профиль Илико. — Эти молодые бородачи будут пострашней наших старых бандитов и ментов!» — а Зуре вяло возразил:
— Какой-то жестокий гуманизм.
— Накажи одного, чтоб другие не страдали — разве не справедливо? — ответил на это Зура. — Справедливости захотел от людей… Да, многое надо менять… Вот, например, наследование надо отменить: пусть все живут на равных. А то рождается какой-то принц Чарлик с ушами, как у свиньи, и лицом, как у козы, а ему тут же миллионы и почести. За что? Почему? Каждый пусть выбирается сам. В природе этого нет. Сильные львята выживают, слабые — дохнут. Деньги, что остаются от богачей, брать в казну, а не давать детям и внукам — они-то при чем?
Ладо постепенно приходил в себя, радуясь, что все закончилось, хотя вид прибитого ухом к скамейке не исчезал из памяти. Тлело беспокойство, что Анзор может умереть. И не было удовлетворения, а только опустошенность и неприятный мутный осадок, и злость на себя, манекена… Вот Зура знает, чего хочет, и делает это. А Ладо не знает, что ему надо, и поэтому другие делают с ним, что хотят — что Анзор, что Зура…
Рассветало. Борзик предложил поехать на Пески,[110] поесть хаши, но они ведь не с похмелья, а кому на трезвую голову полезут в глотку, в пять часов утра, говяжьи потроха и копыта?
Сбросив Зуру с Илико на Бахтрионской, поехали дальше. Борзик по дороге рассказывал, как сел брюхом на камень и чуть не угробил машину, когда ездил в Казах за опиумом. Ладо слушал Борзика, понимая слова отдельно, но в целое слепить их не мог — мозг словно отключился. Борзик будто понял его состояние, спросил:
— Как думаешь, Анзор не подохнет там?
— А что делать? Не поедешь же туда с клещами его освобождать?
— Правильно… — перебил Борзик свою минутную слабость. — Пусть, сука, постоит, подумает. Нас с тобой никто не видел и не слышал, машина чужая… Да и вряд ли номера кто-нибудь успел заметить… Зура прав — надо таких жлобов учить! Он тебе пощечину дал?
— Не он, другой, — опять очень нехотя ответил Ладо.
— Ну, какая разница?.. И того, другого, также наказать! Кидняки, беспредел… Что, перестройка такая? — вспомнил он модное слово. — Это в ломке человек не понимает, что творит, а здесь…
— Сейчас и есть ломка.
— Брось! Анзор от рождения мерзкая крыса! Ну, я поехал. А ты молчи, никому не болтай!
Было около шести утра. Идти домой, будить всех? Нет, лучше переждать где-нибудь, а потом встретиться с Наной.
Но где? Извечная проблема… Надо найти Шалико Сванидзе… Или попробовать у Художника попросить ключи? Там, правда, грязь и бардак… Да и у Шалико не лучше…
Ладо поехал вначале к Художнику. Но там дверь оказалась закрыта. И ранний сосед, вышедший в пижаме в дворовую уборную, сказал, что две недели никого нет, и слава богу, что нет, чтоб они все провалились, морфинисты! «Смотри, сам в очко не провались» — подумал Ладо, отправляясь дальше.
Шалико был дома. И не один — из кухни доносилось звяканье.
— Двоюродный брат из деревни приехал…
— Ясно, что из деревни — не из Нью-Йорка же! — кисло пошутил Ладо, для которого такая помеха означала потерю хаты.
Он заглянул на кухню: на столе — огромный баллон с вином, полпоросенка, сыр, жареная курица. У стола сидел молодой бугайчик, чем-то напомнивший Зуриных крепышей, только без бороды и с отвислым животом, поросшим курчавой шерстью.
— Кахабер, — представился он и взял штоф за горло. — Выпьешь?
— Нет, я на работе, — отказался Ладо и вышел в комнату. — Что у тебя иконок поубавилось? — указал он на стены в трещинах, где раньше висели прикнопленные копеечные бумажные иконки.
— Украли, сволочи… И кому они нужны?.. — переминался Шалико босыми ногами.
— Были менты тут? — вспомнил Ладо.
— Были. Еле откупился. Хорошо, что мой дядя знал их.
И Шалико рассказал о визите Макашвили. Выслушав эту краткую историю, Ладо спросил:
— А почему ты не уехал в деревню? Мы же тебя предупредили!
— Да, неправильно сделал, лучше бы уехать, — чистосердечно раскаялся Шалико. — А к тебе менты заходили?
— Меня не застали. Дома ничего не говорили. Наверно, еще явятся! — И только сейчас Ладо всерьез подумал о списке и о том, что менты были уже у Серго, у Шалико, наверное, взяли Художника, и, очевидно, скоро доберутся и до него. Их еще не хватало!.. Вот Гуга слинял (он и раньше говорил, что надо уйти в подполье, пока проколы не заживут, вот и скрылся с мацанкой). А может, Анзор и его кинул?.. Сейчас уже неважно. — У тебя проколы есть?
Шалико вывернул руки:
— Нет, откуда? Пятый день пью…
— Сколько держатся синяки? Шалико пожал плечами:
— Неделю… Или две…
Из кухни донеслось чавканье, звяканье, стук вилки о тарелку.
— Он надолго? Здесь живет? — кивнул на звуки Ладо без особых надежд.
— Здесь, где еще? А что, хата нужна? Можно. Мы с ним собираемся в гости к тете.
— Когда?
— Попозже. Часов в пять.
— Если вы весь штоф выжрете, то в пять точно будете спать мертвым сном, — с сомнением покачал головой Ладо.
Вообще было противно приезжать сюда с Наной — даже сесть или лечь по-человечески негде: грязные матрасы на неметеном полу, шаткие столики и хромые стулья с помойки, не говоря уже о ванной, похожей на один большой гнойник. Но что делать? Других шансов нет. И Ладо уточнил:
— Если уйдете, то к пяти? Ключ под ковриком, как всегда?
— Нет, теперь сюда прячем, — открыв входную дверь, Шалико показал ложбинку между кирпичами. — Или сюда! — показал другую бороздку в кладке. — Или вот сюда! — пошарил рукой по притолоке двери.
— Вы что цирк устраиваете? Я приду с бабой — и начну по кирпичам шарить? — недовольно сказал Ладо, на что Шалико справедливо заметил:
— Не нравится — сними сам хату и клади куда хочешь! Вместо спасибо… Дури нет курнуть?
— Сам ищу. Если найду — под телевизором оставлю, — пообещал Ладо (так они делали уже не раз — Шалико давал ему ключи, а он оставлял ему немного наркоты: всеядный Шалико радовался каждой песчинке и травинке, попадавшей в его кормушку). — Если хотите, я заеду за вами и отвезу к тете, — предложил Ладо (при таком раскладе шансов, что он выпрет их из хаты, было куда больше).
— Не надо. Мы, может, раньше пойдем. Много пить не будем — вчера целую канистру выдули, сегодня так, опохмел.



54

Кока метался, в спешке собирая чемодан левой рукой (правая была в гипсе), чтобы немедленно бежать из Тбилиси. Он кидал в зев чемодана какие-то вещи, плохо соображая, что делает; заглядывал зачем-то в углы, хлопал дверцами шкафов, бессмысленно осматривая полки и вешалки, а потом плюхался в кресло и застывал в тяжком недоумении.
Только что позвонил Тугуши и сообщил, что Художник умер в Ожоговом центре, а милиция открыла дело на всех, кто был в лаборатории, когда возник пожар.
— Откуда ты знаешь? Когда умер? Может, понт? — осел Кока.
— Нет, правда умер.
Но Коке не верилось. С Художником он был знаком с детства, вместе ходили на кружок рисования в Дом пионеров, вместе начали пить пиво и пропускать школу, а потом уже пошли девочки, драки, музыка, анаша, таблетки, ампулы, порошки. Не раз выручали друг друга, все делили, не подличали, не продавали и не предавали друг друга, а если цапались, то лишь по мелочам и пустякам.
— Но он как будто пошел на поправку? — утирая слезы, Кока пытался обмануть жизнь, но она неумолимо гундосила голосом Тугуши (у того была вывихнута челюсть) о том, что да, шел на поправку, а потом то ли сепсис, то ли ляпсус, то ли узус — в общем, умер. Тугуши сам толком ничего не знал, отсиживался дома со вправленной челюстью и ожогом на спине, который ему мазала постным маслом домработница Надя. И вот такое…
— А кто тебе это сказал? Ну, про Художника? — спросил Кока.
— Борзик. Позвонил. Сказал, что надо прятаться: после смерти Художника милиция открыла дело и начала серьезно искать тех, кто был на проклятом пожаре. (О том, кто устроил этот пожар, Тугуши старался не думать, а тем более не говорить).
— А до этого не искала?
— Откуда я знаю? Я, как и ты, дома сижу, еле говорю, а есть вообще не могу — так, каши какие-то гадкие… Жалко Художника. Братом мне был… — пробулькал Тугуши.
— И мне, — ответил Кока и стал ошарашено озираться по комнате, будто Художник был здесь, стоял за спиной. — Откуда Борзик узнал?
— У него зять в прокуратуре работает. Сказал, чтоб спрятались. Менты, правда, ничего толком не знают…
— Узнают, если захотят, — у Коки заныло под ложечкой от страха перед тюрьмой, хотя… — А что нам вообще могут предъявить?
— Кто их знает? Пожар, ширку, порчу имущества… Лучше спрятаться, — сказал Тугуши.
«Нет, лучше вообще уехать, да побыстрее», — решил Кока и спросил:
— Когда похороны?
— Не знаю. Борзик сказал, чтоб туда не ходили — на похоронах всегда берут.
— Неудобно, — промямлил Кока, хотя его тоже не соблазняло встречаться с милицией ни на похоронах, ни на свадьбах. — Узнай, если сможешь.
— Как же я узнаю, если завтра к тетке в Батуми уезжаю? — удивился Тугуши. — Нет, я лучше спрячусь, пока проколы не заживут и паника не пройдет…
— Тоже верно.
Они попрощались. Кока в смятении не знал, что делать и о чем думать. Надо бежать, но он не мог выходить из дома: после падения из окна правая рука сломана в локте и закатана в гипс заспанным врачом дежурной больницы, куда его доставил Борзик после сдачи обгоревшего Художника в Ожоговый центр. Живучий и юркий, выпрыгнув одним из последних, Борзик удачно приземлился на груду стонущих тел, и они с Кокой поволокли Художника к машине: Борзик тащил под мышки, а Кока только хватался за ноги (у него самого рука висела, как жгучая плеть). Спотыкаясь о кирпичи и железки, сзади бежал Тугуши и мычал, держась обеими руками за челюсть.
В машине было страшно смотреть на обуглившееся тело. Кожа и рубашка превратились в одну кроваво-черную корку. От вылитой воды тело зашипело, взвился чад горелого мяса. У Коки начались рвотные спазмы, а Борзик закричал, заводя мотор: «На него не блевани, заражение будет!» Да, если бы не Борзик, вряд ли они успели бы скрыться…
Надо действовать. Кока собрал все порно, карты, кассеты, добавил почти новую куртку и отправился к соседу Нукри. Объяснил ему, в чем дело. Сосед не спеша все рассмотрел, ощупал и оценил, потом спустился этажом ниже, к брату, и принес деньги, сказав, что брат велел Коке привезти в следующий раз порно с малолетками.
Вопрос денег решился. Улететь в Москву нетрудно — после регистрации всегда оставались места. Улететь в Париж тоже не составляло проблем — у Коки имелась бессрочная виза. Осталось поговорить с бабушкой. Но и это прошло гладко: бабушка, подустав от внука и его лоботрясов, особо не протестовала, только попросила позвонить ей из Парижа и сообщить, как прошел полет.
Кока был готов, чемодан собран. Да и вещей у него — всего ничего: так, пара маек, мятых брюк, старая джинсовая куртка (он и в одежде никак не мог попасть в нужный ритм: в Париже щеголял в костюмах и галстуках, а в Тбилиси напяливал всякое рванье, хотя надо бы как раз наоборот — в Тбилиси быть одетым с иголочки, а в Париже ходить в чем попало).
Все. Паспорт и деньги спрятаны в куртку, бабушка поцелована, все присели на дорожку. Нукри поехал вместе с Кокой на площадь Руставели и помог залезть по высоким ступенькам в рейсовый «Икарус».
В аэропорту, с трудом погрузив чемодан на тележку, Кока поплелся к стойке, где толпился народ на Москву. Две хорошенькие девушки, в синих формах и пилотках, хлопали печатями и цепляли ярлыки к чемоданам.
— Будет на Москву свободное место для бедного калеки? — спросил Кока, посылая им один из своих бархатных взглядов «больного», которого надо жалеть и голубить (со школьных лет эти покорно-страдальческие взоры действовали на девочек безотказно и гарантировали их помощь и сочувствие).
— Будет, наверно… А что у вас с рукой? С дивана упали? — бегло скользя по нему цепкими взглядами, засмеялись девушки.
— Хуже. С женщины скатился, — поддержал Кока.
— А не надо с толстыми женщинами дело иметь! Вот с такими, как мы, надо… — продолжали они шутить, не забывая пощелкивать печатями, отрывать талоны и называть какие-то цифры.
— Ту женщину я надул слишком сильно, вот она и лопнула, — молол Кока вполголоса, мельком следя за пассажирами, идущими на второй этаж, к дверям на посадку, где тоже была стоечка и девушка в пилотке проверяла паспорта, отбирала посадочные талоны и посылала дальше, на спецконтроль — там мигал телевизор и виднелись милицейские формы.
— Ах, так это была резиновая женщина, кукла! — хохотали девушки. — Думали, меньше хлопот будет, а видите, как вышло… Так вам, лентяям, и надо!.. И очень хорошо! Жаль, что только руку поломали, а не кое-что иное…
— Что делать несчастному калеке? Лишь резиновыми куклами пробавляться осталось, — отвечал Кока, держа наготове паспорт с полтинником, что было учтено болтушками: их руки исправно выполняли привычную работу, рты мололи чепуху, но глаза бегали по всему окружающему.
Улучшив момент, он сунул паспорт и получил билет с посадочным вкладышем. Чемодан исчез в жерле конвейера, а Коке был выдан багажный талон.
«Всё! — радостно подумал он, прощаясь с девушками и обещая больше к резиновым бабам не прикасаться, только к живым. — Можно идти на посадку!»
Только он отошел от стойки, как перед ним возник плешивый тощий бородатый субъект и радостно схватил его за здоровую руку:
— Ва, брат! Давно не встречались! Как дела?
Кока с недоумением вгляделся в него. Зубы у типа были желтые, ногти — черные, глаза — красные, а из кармана кургузой курточки торчала бутылка боржома.
— Хорошо, спасибо, — ответил Кока, пытаясь вырвать руку и понять, кто это такой и что ему надо. По пересохшим губам было ясно, что тип торчит под каким-то кайфом.
— Не узнаешь? Э, стыдно, брат! Я Мамуд, забыл? А тебе Сатана два слова сказать хочет, поздороваться, — сообщил тот, бесцеремонно таща его под руку к выходу.
— Какой еще Сатана? — дергался Кока, но они уже оказались снаружи.
— А вот он, видишь? Узнал? — не отпуская Кокиной руки, бородой указал Мамуд на белый «Москвич»-фургон с красными крестами.
Из-за руля машины махал рукой Сатана. «Об этом бандите в тот несчастный день говорили!» — вспомнил Кока со страхом и унынием.
Мамуд открыл дверцу и почти втолкнул его внутрь:
— Вот, еле узнал меня. Садись! — А сам остался стоять у машины.
— Что с рукой, братишка? — участливо спросил Сатана, подождав, пока Кока не устроился на сиденье. Лицо бандита было багровым от кайфа, а изо рта торчала дымящаяся «Прима».
— Сломал…
— Осторожней надо. Вареное мясо ешь, тогда быстро заживет. Хашламу любишь? Ну вот, надо много хавать. Лац-луц — и все в порядке, — заботливо сказал Сатана, бесцеремонно залезая в карман Кокиной куртки и вынимая паспорт. — Куда летишь? Когда?
— В Москву… Уже посадка объявлена… Ты тоже летишь? — спросил Кока, не совсем понимая, что бандиту нужно от него.
— А билет где? — пропуская вопрос мимо ушей, спросил Сатана, покопался пухлой лапой в Кокином кармане, извлек билет, багажную квитанцию, посадочный талон, деньги и ответил сам себе: — Вот и ксивы, вот и бабки.
Потом он стал пристально рассматривать карточку в паспорте. Постучал в стекло и приоткрыл окно:
— Мамуд, как думаешь, мы похожи?
— Как родные братья. Только он худой, а ты мордатый. Дай сюда!
Мамуд взял у Сатаны паспорт. И Кока, открыв рот, стал наблюдать, как он, вытащив шариковую копеечную ручку, намазал пасту себе на мизинец, послюнявил и стал что-то подправлять на фотографии.
— Вот сейчас лучше! — сказал он и бегло проглядел паспорт. — Э, да у него виза какая-то есть… На заграницу, видно… Красивая…
— Да? — оживился Сатана: — Какая у тебя виза? Ты куда вообще лететь думал?
«Думал?» — услышал Кока, не веря своим ушам и бормоча:
— Не думал, а лечу.
— Ну да, а куда? — не спускал с него глаз Сатана, накручивая на палец клок волос.
— В Париж…
— Значит, французская?.. Это хорошо. Это очень даже ништяк. Синг-синг, шик-блеск — и в Париже. Не знаешь, сколько оттуда до Амстердама на поезде? — спрашивал Сатана, деловито складывая все в паспорт.
— Часов пять-шесть, может, больше, — машинально ответил Кока, ежась от его взгляда. — А что?
— Ничего. Друга повидать надо. И одну бабу трахнуть. Негритянку с такой вот жирной жопой! — И Сатана широким жестом, осыпая все кругом сигаретным пеплом, показал, какая эта здоровая и толстая баба.
— Кому надо? — удивился Кока.
— Мне, кому еще? — засмеялся Сатана. — Ну, сиди пока. Я в туалет схожу и скоро приду. Вместе полетим. Я и ты! Ты и я! Вместе! Ведь хорошо, а? Не скучно будет. У меня кодеин есть. Выпьем по заходу и покемарим.
— Да, неплохо, — кисло согласился Кока, с тревогой следя, как паспорт и билет пропадают в кармане бандитского плаща, но все же чуть оживившись от слова «кодеин». Так, наверно, оживляется корова на бойне, видя, что ее режут не первой, а второй.
— Покайфуем первый сорт!.. — И Сатана, больно хлопнув Коку по здоровому плечу, стал вылезать, с трудом выволакивая мощное тело из закачавшегося «Москвича».
Кока тоже хотел вылезти, но его дверца почему-то не открывалась. Он беспомощно толкал ее гипсом, но она не поддавалась. Потом он увидел, что ручка на дверце свинчена.
Сатана тем временем одернул плащ, обнял и поцеловал Мамуда, что-то прошептал ему на прощание, забрал у него из кармана бутылку боржома и направился к зданию.
— Эй, Сатана! А мой паспорт! Куда? — пискнул Кока.
Но Мамуд уже уселся за руль и щелкнул чем-то под сиденьем — кнопки на дверцах втянулись. Кока налег гипсом на свою дверцу — заперто.
— Что такое? В чем дело? Что вам надо? Куда он пошел? — начал он панически спрашивать у Мамуда.
Тот отвечал:
— Сейчас придет. В туалет пошел. Ты сиди спокойно, не рыпайся…
— Да что это такое? — по-детски спрашивал Кока.
— Ничего, ялла. Все в порядке.
Через лобовое стекло и стеклянные стены аэропорта Кока увидел, как Сатана не спеша поднялся на второй этаж, поставил бутылку на край стойки и протянул девушке паспорт. И в тот момент, когда она заглядывала в паспорт, он локтем подтолкнул бутылку. Было видно, как бутылка беззвучно упала на пол, как отскочили люди и началась суматоха. Девушка, перегнувшись через стойку, смотрела на осколки. Сатана жестами энергично объяснялся: показывал то на стойку, то на пол. Появился кто-то со шваброй. Девушка, вернув паспорт, рукой показала Сатане проходить побыстрей и не задерживать других. Сатана с трудом, боком, протиснулся в железные стояки металлоискателя и пошел вглубь… Вот его уже не различить среди толпы улетающих…
«Вот наглый абрек! Прошел!» — злобно думал Кока, надеясь, что подлог будет обнаружен, а Сатана не пропущен. Тогда были шансы получить паспорт обратно. Хоть и мизерные, но были. А сейчас до Коки окончательно дошло: «Кинули! Как щенка кинули!..» Он как-то сразу угас и ослабел.
Тем временем Мамуд резко развернул машину и погнал в сторону города, рассказывая, что Сатана в побеге, ему надо помогать, и хорошо, что он был в хорошем настроении, а то мог бы и покалечить Коку…
— За что меня калечить? Я и так покалечен! Почему именно у меня взяли? — плаксиво спрашивал Кока, хотя это уже имело мало значения.
— Никого больше не подвернулось… Мы уже пару часов сидели, ждали, кто близкий появится… Да ты не бойся — не потеряется твой паспорт. Сатана вышлет его по почте. Ты только адрес свой дай, куда посылать…
«Адрес?.. Какой?.. Зачем?.. Черта с два он вышлет, больше ему делать нечего… Будет с этим паспортом разбойничать, пока не поймают», — скорбно думал Кока, но все же уныло нацарапал на пачке сигарет свой французский адрес. Мамуд посмотрел, понял слово «PARIS» и уважительно спрятал бумагу:
— Париз, ялла!.. Баб, наверно, много!..
Кока полностью сник. Пара месяцев сидения в Тбилиси, без денег, под страхом ареста и без документов, была обеспечена. А что этот проклятый Сатана по его паспорту в Европе натворит — неизвестно. Во всех картотеках, считай, место забито…
Не слушая веселую болтовню Мамуда, он заторможенно смотрел на дорожные выбоины, рытвины и колдобины, натужно думая, что делать. На секунды пришла мысль о мести, но кому и как мстить?.. Мамуду?.. Нечего предъявить, да и связываться опасно с такой бестией. Сатане?.. Где он?.. И что Кока ему может сделать?.. Ничего. Против Сатаны никто из районных парней не отважится выступать. А самого Коку он изувечит — и все.
Так они доехали до центра. Мамуд вежливо поинтересовался, куда его подбросить. Кока вылез на Земмеле, купил бутылку водки и до сумерек просидел в садике, скорбно обдумывая положение и прихлебывая из горлышка, пока не задремал. Но его разбудил дворник и велел идти домой — нечего по вечерам по садикам шастать, если ты плохого не задумал, а если задумал — сейчас позовем милицию!
Кока с трудом дотащился до дому, а бабушке, еле ворочая языком, объяснил какую-то чушь:
— Вот… лично приехал сообщить… пролет прошел успешно…
Бабушка, мало понимая, в чем дело, была ошарашена такой вежливостью и усадила внука за котлеты, которые еще оставались со вчерашнего дня. Он вяло жевал, вполуха слушая о том, что покончил жизнь самоубийством Большой Чин.
— Какой это? — не понял он.
— Ну, тот человек, который вас спас после драки. Из ЦК, — взволнованно сказала бабушка. — Ты же у него был недавно! Я всегда говорила, что он порядочный человек, не в пример тем, кто жив и здравствует. Не выдержал лжи. И сделал так страшно: бросился сердцем на кинжал… До войны так же покончил с собой муж мадам Соломонсон, ювелир, когда чекисты пришли его брать…
«Чекисты… Сатана… Мамуд… Соломонсон… Большой Чин… Чтоб вас всех черти взяли!..» — вращалось в голове у Коки, пока он окончательно не затих на своей постели без простыни и наволочки, снятых бабушкой для стирки.



55

Возвратившись утром из магазина (он привык к свежему молоку и круассанам), Нугзар увидел сидящего на земле, около двери, небритого, похудевшего и дрожащего Сатану. Рядом не было ни чемодана, ни сумки… Сердце у Нугзара екнуло.
— Ты? Так быстро все уладил? Когда прилетел? — обнял он Сатану. Тот был мокрый от пота. — В ломке?
— Еще в какой! Плохо, Нугзар, совсем плохо! — сказал Сатана. — Я едва спасся, хорошо, что ты оставил адрес в «Кабуле»…
— Пошли в дом.
И, пока они молча поднимались на второй этаж, Нугзар думал, что могли означать «едва спасся» и «совсем плохо». То, что Сатана тут — уже хорошо. Плохо — это когда в тюрьме. А совсем плохо — это конечная остановка, смерть.
Нугзар завел Сатану в комнату, начал помогать ему раздеваться, дал свежее белье из своих вещей (которые О держала в порядке). От Сатаны несло тем липким убойным запахом, который вылезает из человека в преддверии ломки. Сатана сопел и не сопротивлялся, только спросил, есть ли где помыться.
— Есть, мы не в пустыне… Ну, что, говори! — поторопил его Нугзар.
— В Тбилиси попал без проблем — Тите, дай Бог ему здоровья, как за сыном следил, завел в Пулково с черного хода, а в Тбилиси все прошло гладко…
— Паспорт проверяли?
— Смотрели. Ничего. Розыска нет. То есть не было… тогда…
— А сейчас? — с неприятным чувством спросил Нугзар и услышал, чего ожидал:
— А сейчас есть.
— Откуда?
— Оттуда!.. — Сатана прекратил снимать майку. — Дай скажу! Прилетел, домой звякнул, узнал, когда братана судилище, то да се, сразу с Мамудом в Авлабар дернул (чего Нугзар и опасался), Артурика повидал, у него на хате ширнулся и закемарил. Утром сестру спросил по телефону, нет ли топтунов. Нет, говорит, никого во дворе. Да и сам маракую: если бы захотели меня взять — то в аэропорту бы и зажопили прямо… Мамуду тоже цинканул, чтоб поглядел. Тот поехал, покрутился, нет, говорит, все чисто. Ну, вечером мать повидать, подарки, сувениры, то да се, там еще у меня в подъезде, в тайнике, «Макаров» был заныкан, взять хотел по ходу дела (этого Нугзар тоже опасался). Хорошо, кто-то слямзил… Эти трусы на меня не полезут!.. Других нет?..
— Нет, только такие.
Сатана порылся в трусах и носках — все было мало.
— Мамуд ночью заехал — и на Кукию за цацками и бабками отправились. Мамуда на дороге бросил, сам в лес, место нарыл, хотел уже ящик в тачку нести, как тут с неба на голову — два мента!.. Как подошли, как подкрались — ни грамма не слышал!.. Может, в засаде были?..
— Как же в засаде, когда ящик мы с тобой вдвоем зарывали? Кто же ментам это место сдал? Ты думай, что говоришь! — недовольно заметил Нугзар (он уже понял, что, так или эдак, все пропало).
— Что ты, что ты… Мы разве психи?.. Мамой клянусь, Мамуда спроси, он видел, как «цветные» меня в железа одели и повезли в ментовку. Он сзади ехал.
— Короче, собаки все себе забрали? — понял Нугзар.
— Ну… — Сатана, раздетый до грязных трусов, вдруг стал слоняться по комнате, что-то высматривая. — Дай финку, на улицу сбегаю, какого-нибудь черномазого кину, скоро меня ломать начнет, я с Парижа не делал… — сказал он без всяких лац-луцов и орер.
Это уже было серьезно. Сатана в ломке — зрелище не из легких. Тут из комнаты Норби вдруг громко грянула скрипка. Сатана присел от страха:
— Что это?.. Концерт у тебя?.. Где мы?..
Нугзар поспешил к Норби. Тот, скрючившись, лежал на матрасе. Видно, задремал, сполз, и наушники вырвало из гнезда. Скрипка истошно визжала. Нугзар сделал музыку тише, но не выключил.
— Скажи по-братски, кто это? — опасливо выглядывал из-за его спины Сатана. — Он живой?
— Это хозяин квартиры. Голландец, Норби. Живой, но бухой.
— А… А ты что, живешь тут?
— Вот переехал. В «Кабуле» не выходило дальше, без визы.
Сатана осмотрелся, схватившись за клок на лбу:
— Хата не очень…
— Да, не очень… Лекарство тебе привезут — я позвоню.
— Кто привезет? — совсем ошеломился Сатана от виденного, а больше — от скрипки, которая, выделывая выкрутасы, пилила мозги. — Выруби, прошу, эту поебень, нервов нету визги слушать!
Нугзар выключил магнитофон, а потом по телефону сообщил Васятке, что нужный им человек прибыл, только он в ломке, надо помочь, на что Васятка ответил, что все понял, они как раз собираются в Роттер, возьмут героин и заедут, от Роттера до Амстика — всего ничего.
Приятели вернулись в комнату.
— Дальше что?
— Менты не то что ящик взяли, но и труп нам шьют: в машине начали перетирать — вы, мол, гинеколога до смерти замучили… Все знают, до нитки. И как зашли, и сколько взяли… Бати их навел. Больше некому.
— Да, кроме Бати, некому… — согласился Нугзар (он полностью верил Сатане, а думать, что это сделала Гита — не хотел, тогда была бы его ошибка).
— Короче, менты мне по дороге втирают: «Про ящик, цацки, бабки молчи. Цапки мы себе заберем, а ты все на вора вали, он убил, а ты ни при чем… Мы тебе за это побег сделаем, на хер нужно, скажем дружно, чтобы ты тут был!»
— Я не понял: побег или «вали»?.. — поморщился Нугзар от таких неприятностей, но не стал уточнять деталей. — Письмо где? Передал Мамуду?
— Не успел. При шмоне паспорт, нож и письмо надыбали. Все себе забрали, даже лопаточку, чем ящик выкапывал… В железа закрыли, на допрос повели…
Нугзар хотел спросить, читал ли Сатана письмо: «Если письма нет, если его никто, кроме ментов, не видел и не читал, то, может, не стоит торопиться?..» — стали дергаться мысли от услышанного. Потеря денег и золота означала, что они на полной мели. Как начинать новую жизнь без копейки?
— Майор допрашивал. Я ему гоню: «Вы путаете, я самбист, спортсмен и все такое…» А он мне — ответную волну: «Где Нугзар, где добыча, все пиши, а то вышка маячит за убийство». Видно, эти борзые псы его в долю не взяли, вот он и пыжился, где добыча… Я в несознанку. Да и как же убийство, если гинеколог, когда мы уходили, живой был?.. Так я сегодня кому-то дам по морде, он через пять лет скопытится, а мне предъяву на убийство сделают — мол, от твоего удара рак развязался или какая другая хуета прицепилась…
— Кто тебя брал?
— Два мента. У одного ряшка такая косая, злая, Пилия, кажется…
— А, известный пес, знаю… Продажный, — вспомнил Нугзар, как их однажды задержали на Красном мосту, и Пилия поехал с ними до города, чтобы взять деньги. На «канарейке» с лампой, помпой, сиренами, обгонами. Мчался за деньгами, как ошалелый. И не отпустил, пока на полученные от них же деньги не повел их в ресторан, выпить за хорошее знакомство. Еще бы не хорошее!.. В машине были он, Нугзар, Бахва Гегечкори и Гивия Микеладзе, любой мент обкакался бы с ними пить, а Пилия ничего, старался на подколки не отвечать, держался по-блатному и только окрысился, когда Бахва предложил ему сыграть в зари на его погоны.
А Сатана дорассказал:
— Утром псы повели на допрос. По дороге Пилия гонит: «Мы тебе железа откроем, ты ударь меня по спине и беги в открытую дверь на улицу — и все».
— Лихо действуют, — покачал головой Нугзар. — Ты тут дело месяцами готовишь, а они — раз-два — и хватают все разом! Умно! Избавились от тебя, чтоб ты вдруг не сболтнул на суде, что это они добычу взяли… А в наших судах, известно, добычу вернул — на три года меньше, добычу спрятал — иди на полную катушку…
— Видно, они и от начальника скрыли, суки продажные, их дружбу я…! — погрозил Сатана кулаком в потолок. — Мать родную за деньги в ломбард сдадут.
— Дальше! Дал менту по кумполу?
— Еще как дал, мамой клянусь! Одного хуйнул железом по спине, а второго прямо по башке захерачил!.. От всего сердца!.. И — в дверь. Стреляли, суки!
— Убить хотели? При побеге? — изумился Нугзар.
— Откуда я знаю — выстрел слышал, и все. Выскочил на улицу и через дворы на Павлова, на Пекина…[111]
Помолчали.
— Значит, мы в розыске?
— Наверное. Паспорт мой у них.
— Если менты тебя хотели убить или отпустить, то зачем им сейчас это дело крутить? Им надо его поскорее закрыть. Может, и нет розыска, — объяснял Нугзар сам себе, и эти мысли сплетались с мыслями о том, что никто, кроме ментов, его письма не читал.
— Маляву они читали? — без особой надежды спросил Нугзар, сам себе ответив: «Конечно, читали!»
— Паспорт и нож они в лесу, нашли, а маляву — потом, когда перед камерой шмонали. Нашли — и унесли. Наверно, читали.
«Понятно. Паспорт и нож — твердые, при беглом обыске найти нетрудно… А письмо — мягкое, его при тщательном нашли…» Нугзар хотел спросить, зачем Сатана все это носил при себе, но остановил себя и спросил о другом:
— Как из Тбилиси улетел? Паспорт же у них.
— Мамуд говорит: «Поедем в аэропорт, найдем фраера, на тебя похожего, отнимем ксиву и лети!»
— Ну, дерзкий курд! — удивился Нугзар. — Вот придумал!
— Я сам удивился. А он трет, что в городе сидеть не надо, если они хотели тебя убить, то и убьют, лучше уехать подальше. Отвез в аэропорт, я в машине остался, а там один фраерок топчется, как будто даже знакомец, вот, — Сатана вытащил паспорт. — Кока Гамрекели. А в ксиве еще и виза на Францию, такой фарт!
Нугзар поглядел. Да, лицо вроде знакомое.
— И ты рискнул?
— А что было делать? На тюрьму идти или пули жрать?
— Про меня что говорили?
— Так, ничего. Мол, знаем, что его рук дело, где он, что он? А я им в ответ, что год тебя не видел…
В этот момент в дверях показался Норби, нечесаный, сутулый. На ногах — теплые носки с зайчиками. Он побрел через коридорчик в уборную.
— Что за чучело, по-братски? — опять удивился Сатана.
— Да хозяин. У себя целый день сидит. Пьет.
— А у тебя ничего нет выпить? Когда твои охламоны приедут? А то меня уже колотит!
— Виски.
Нугзар налил чайный стакан. Сатана выпил. Нугзара передернуло: этого сделать он никогда не мог, хотя в зонах многие пили стаканами и кружками, утверждая, что когда стакан водки «открывается» в желудке, то ощущение такое, словно принят кодеин. Нет. Кодеин дает силу и стойкость, а стакан водки — слабость и глупость.
Сатана стал бродить вдоль стен, нашарил альбом с марками…
— Что это?
— Хозяина. Дал посмотреть, — ответил Нугзар, забывший спрятать альбом.
— «Биб-ли-я»… — бросив альбом, прочел по слогам Сатана. — Ты что тут, в монахи собрался?
— Об этом еще поговорим. Ты иди, прими душ.
— Какой душ? Мне ширнуться надо.
— Привезут.
— Когда? Нет, мне сейчас надо. Дай бабок ширнуться. Или финку.
Сатану не удержать. Нугзар полез в бумажник. Сатана стал с удивлением выворачивать наизнанку клок и очумело рассматривать бумажник:
— Лопатник? Новый? — Он уже совсем не понимал, что творится с его другом: то ли обеднел, то ли разбогател, то ли спятил тут за пару недель… Скрипки, марки, Библия, лопатник… Дворец пионеров прямо!
Нугзар вынул пятьдесят гульденов. Сатана заглянул в бумажник:
— Последняя? Я последнее не беру. Лучше дай финку, кину кого-нибудь — лац-луц, орера!
— Не надо никого кидать. Бери, не последняя. Последняя у наших врагов пусть будет.
Сатана обнял Нугзара:
— Еле вырвался, брат. Думал — все, гремлю на червонец.
Нугзар не сомневался в подлинности всего, что говорит Сатана. Будь на его месте кто другой — можно было бы и перекинуть мостки, но Сатана… Нет, все так, как он говорит…
Он открыл паспорт:
— Да, сказать, что вы с Кокой очень похожи…
— Вот и баба на контроле в Москве то же самое гонит, а мужик в форме ей говорит: «Ой, да все они, черножопые, друг на друга похожи! Следующий!» Так и прошел. А в Париже в аэропорту толкотня была… Подфартило — Колбасу там встретил, он меня героином подкормил, прямо с водой выпили…
— Колбасу? Нашего, тбилисского?
— Да. Он там кого-то встречал… Ну и перекинул меня на вокзал, посадил в поезд. Поезд ночной, никто ничего не проверял, только в поезде чемодан этого придурка Коки забыл… Да там ерунда одна была… Утром в «Кабул» стукнулся, а там эта обезьяна твой адрес дала.
Они сидели молча. Потом Сатана начал одеваться, взял деньги и попросил показать с балкона, в какой стороне искать барыг:
— Пошел бы со мной! Где, что, ничего не знаю!
— Я слез. Не делаю. Вон они стоят, на углу.
— Я ж по-ихнему ни бе, ни ме, ни кукареку…
— А чего там кукарекать: дал бабки, взял пакет — и чеши обратно! Нет, я должен ждать, ребята приедут, тебе же героин везут.
— Кто? Кто должен мне лекарство привезти? Ангелы? — Сатана вытаращил глаза от такого оборота.
— Ребята. Русские немцы.
— Какие такие немцы?
Нугзар коротко объяснил, в чем суть, и сказал, что у этих пацанов есть дело в пятьдесят тысяч — долг получить.
— Хочешь — займись! Я им сказал, что скоро нужный человек прибудет.
— А ты?
— Я завязал.
— Как? С чем?
— Со всем, — сказав это впервые вслух, Нугзар почувствовал озноб.
— И… Вором не будешь?..
— Не буду, — повторил Нугзар в будущем времени.
— А… Ну, я пошел… — проворчал Сатана. Одно несчастье за другим! Тут без ширки не разобраться.
Нугзар с балкона проследил, как он исчез в толпе.
«Значит, ни цацок, ни денег… А если марка фальшивая?.. Что тогда?.. Нищета, бедность?.. Жизнь с проституткой?…» При всей теплоте к О Нугзар не забывал — не мог забыть — об этом, хотя в постели это не мешало. Раньше он был ревнив и проверял женщин на верность. Чего только не делал!.. Как-то, чтобы проверить любовницу, отвез ее на дом к знакомому судмедэксперту. Были взяты анализы. «Если я ошибся — подарок и никогда никаких разговоров о ревности. Если нет — пеняй на себя». Анализы показали большое количество спермы во влагалище. И больше эту девушку никто в Тбилиси не видел… Но тогда он был молод, и только потом понял тщету таких затей…
Потеря всего, что взято у гинеколога, была похожа на пустой котлован. В голове катались гирьки. Нугзар очень рассчитывал на эти деньги. Хотя бы деньги. Цацки можно было бы продать и позже, постепенно. Но денег нет, «дело — швах», — как говорил Антоша, когда в бараках выла поножовщина. К границам соваться нельзя — вдруг розыск?.. А в «Кристи»?.. Могли ли его поставить на розыск в Голландии?.. Вряд ли… Хотя в паспорте у Сатаны стояла турвиза в Голландию… Нетрудно предположить, что и он, Нугзар, тут. Что же делать? Варлам Ратиани в таких случаях говорил: «Не знаешь, что делать — ничего не делай, подожди! За "ничего" не будет ничего, а за ошибку придется отвечать или расплачиваться!» Но сейчас это вряд ли могло помочь…
Он взял со стола мятый паспорт, всмотрелся в лицо Коки. На Сатану этот юноша был мало похож, зато что-то общее с Нугзаром просматривалось. Пойти по этому паспорту в «Кристи»?.. Нет, глупость. Тогда он должен вообще превратиться в Коку Гамрекели. Да и Сатане паспорт нужен. «Азил!» — вспомнил он рассказ О. Что, если сдать Сатану в «азил»?.. О говорила, что это даже не тюрьма, а огражденное место, где мужчины и женщины живут вместе, как в общежитии, только не имеют права выходить за пределы зоны. Телевизоры, игры, спортзалы, свидания — все идет. Отсидит год — и будет потом спокойно жить в Голландии со справкой, куда впишут то, что он им на уши навешает.
Этот выход для Сатаны показался Нугзару очень разумным. Одним ударом и от розысков, и от старых дел, и от новых проблем избавиться, и законные документы получить. А там делай, что хочешь! Для себя он решил завтра найти знакомого переводчика в роговых очках, чтобы пойти с ним в «Кристи», узнать, когда экспертиза. Грабить и бегать с финками, как хочет Сатана, тут нечего, глупость. В Союзе было известно, как это делается, а тут все другое… неизвестные мелочи, от каждой зависит многое… подводные камни… ловушки, сети…
Вот долг от советского человека получить — это реально. Человек знает, что он виновен, что его гнетут правильно, за дело. Он скорее расплатится, чем тот, на кого нападут на улице. Да и что возьмешь — кредитные карточки, которые, как объяснила О, через полчаса уже будут заперты? Хочет Сатана этим долгом заняться — пусть. Но Нугзар делать ничего не будет. В конце концов, слово человека, который перестал быть вором, не менее твердо, чем слово, которое он давал, будучи таковым!.. И если он снимет корону — это не значит, что его не будут уважать.
Нугзар отметил, что думает обо всем уже в будущем времени: снимет звание, перестанет быть вором… Это началось, когда Сатана сказал, что письма никто не видел и не читал, кроме сыщиков. А сыщики, если дело закроют (чего явно хотят, отпустив Сатану), то и ксиву выбросят. Или спрячут, чтобы давить на него в случае поимки… Вообще-то ксива, исходящая от ментов, большого доверия не вызывает: или сами состряпали, или человек написал под пытками, чтобы вырваться. Псы надавили: «Отрекайся, не то застрелим, как других воров!» — вот и написал… в безвыходняке… Врать запрещено друг другу, но не ментам. Почему же не разрешено врать ментам письменно?..
Нугзар раздваивался, не знал, что делать. Решил не торопиться. Разговоры с Сатаной — это одно, Сатана — друг и брат, он все поймет. Письмо у ментов — другое. А он, Нугзар, сам — это третье, и главное. Как он себя поведет дальше — так тому и быть. Пока никто ничего не знает. О вообще думает, что он — инженер. Надо бы с ней поговорить о том, как, в случае чего, сдавать в «азил» Сатану, которому лучше тут, в общежитии посидеть и баб потискать, чем на нарах в Ортачальской тюрьме корячиться. Где жить сейчас Сатане — тоже вопрос. Здесь, в комнате, нет места на двоих. Надо и об этом подумать.
Потом Нугзар усмехнулся, представив себе, как Сатана огрел ментов наручниками. Они ему говорят: легонько, для марьяжа, по спине, а он, бугай, с размаху, без марьяжа, по башке! Рисковый! По чужому паспорту не побоялся лететь. Нугзар бы никогда не пошел на это. Зачем? Не лучше ли сесть в поезд и спокойно уехать до Москвы или Ленинграда. А потом? И потом также поездом, приготовить сто долларов, сунуть пограничнику — и все. А в аэропорту на спецконтроле кому давать?.. Их там, как мошек рой… Всем не дашь, все друг за дружкой следят…
Он спрятал альбом под Библию, стал прибирать. В комнате беспорядок, наделанный Сатаной, который всю жизнь чего-то хочет: есть, пить, писать, какать, ширяться, трахаться… Да и каждый человек с рождения до смерти постоянно чего-то хочет… В утихомиривании этого проходит вся жизнь. А после человека остаются и мочи пруд, и холмы кала…
Позвонила О. Нугзар сообщил ей, что к нему приехал друг и он будет занят с ним, и нет ли какой-нибудь подружки, у которой тот мог бы пожить немного… Девушка в накладе не останется… Потом уточнил, сколько стоит час работы переводчика. Выяснилось, что по-разному: европейские языки — дешевле, экзоты — подороже, русский — в их числе.
Денег у него осталось всего пятьдесят гульденов. У О просить не хотелось, хотя Нугзар не исключал, что может одолжить. До торгов. А потом, получив куш, он отломит и ей, и Сатане. Но никому ничего нельзя прежде времени говорить: проболтаешься — всегда крах. Он верил в приметы, исполнял наказы Варлама Ратиани: «Когда идешь на дело, надо оставлять дома как можно больше недоделанных дел, чтобы Бог видел, что тебе надо их доделать. И лучше всего, если эти дела будут добрые — так вернее».
— Эти вещи… что ты рассказывала про азил… ты тогда шутила или говорила серьезно? — спросил Нугзар (теперь уже не зная, для кого спрашивает — для Сатаны или для самого себя).
— Серьезно. Я как раз позавчера ездила переводить в лагерь, там сейчас полно китайцев, тайцев… Все врут напропалую…
— Мне это интересно. Может, зайду… Целую… Сегодня — нет, надо с приехавшим поговорить. Как зовут? Са-та-на! Да-да, как Сатан из Библии… Кличка такая… Хороший парень, тебе понравится. Ты же любишь больших белых мужчин, — не удержался он, невольно вспоминая, как истово она натягивается кукольным ротиком на член.
Раздался гудок машины. Нугзар выглянул с балкона — опять доехали по узким улочкам прямо до подъезда, хотя ездить тут вообще запрещено!.. А ну, полиция увидит, привяжется?..
— Не могли машину где-нибудь бросить? — открыв дверь, спросил он.
— Где тут ауту[112] бросишь, всюду железки, — шел по лестнице Васятка, за ним бухал по ступенькам Юраш. — Салям, салям! — Пожатия рук. — А где кореш?
— Не выдержал, в город пошел за героином.
— Еб же ты еб, мы же привезли, вот, на полтинник для него взяли… Ребятам на пятьсот марок везем и ему отломили.
Нугзар взял пакетик с порошком песочного цвета, бросил его, с глаз долой, на полку, попал на Библию и тотчас переложил в другое место.
— Спасибо. Откуда у ваших ребят столько денег?
— Воруют, из дома тырят, с баб снимают, вещи с Ладенов[113] таскают. Вот один недоумок таксистов грабил, убивал и ауты сжигал.
— Это за тридцать-сорок марок такая живодерня, прикинь хуй к носу! — добавил Юраш.
— Ну… Его быстро поймали, понял-нет? А чего делать, когда грамм за сто марок перевалил? В Германии лекарства мало, а что есть — ершеное очень, ебаный кебан.
— Но каждый день в Роттердам ездить тоже несладко?
— А чего махен[114] будешь? Да и тут уже ершить начали будь здоров. Раньше товар был первый сорт, а сейчас — песок один.
— Туфта этот хероин! Наша опиуха лучше! — вступил Юраш. — Ее видно, и нюхнуть можно, а тут чего такое?.. Ни запахуя, ни цветахуя… Пока не въебошишь пару кубов — неизвестно.
Васятка поддержал его:
— Малой тут чуть не подох недавнось — у неизвестных тайцев с рук героин купил, а он неершеный оказался, крепкий, как еб твою мать. Пацанчики-тайчики у старших брудеров[115] украли и втихаря в город вынесли продавать. Малой купил, в туалете бара двинулся, вылез, первой волной его качнуло в зале — на тиш[116] налетел, но удержался. Вторая его шибанула на выходе — на пол брякнулся, но встал, из бара выполз, а на улице третья его убила — упал, лежал, пока «скорая» не увезла. Откачали. Ему арцты[117] всяких прищепок понацепили, давление туда-сюда слушают, спрашивают: «Кололся?», а он им: «Первый раз. Хотел самоубивство сделать». «А это что? — смеются и на его мозоли и проколы цайгают.[118] — Сколько раз в день с собой кончаешь?» Веселые, блин! Пока тудым-сюдым, Малой в туалет попросился, их присоски в нужник спустил и дриснул по лестнице к хуям на хуй. Сбежал. А потом еще три дня отлеживался где-то, не в себе от того лекарства: ауги открывал, смотрел, закрывал. Так фиксанулся, что на три дня хватило. А на вид, говорит, столько же насыпал в ложку, что всегда сыпем, чуток поболе…
— Знаем его чуток. Пферда[119] убьет! — вставил Юраш.
— Опиум видно, а тут химия, понял-нет? Кто ж его знает, как он ершен?
— А сегодня у Синука брали? — заскребли вдруг у Нугзара на душе кошки — он видел, как блаженно чешутся и курят ребята, и ему тоже вдруг захотелось уколоться. Но нельзя. Запрещено самим собой самому себе.
— У него, обезьяны шершавой.
Нугзар забил мастырку. Парни отказались:
— Не, мы эту дрянь не курим. От нее — муть одна.
Он вышел на балкон. Сколько еще ждать Сатану? Он-то ему сказал, чтобы быстрее возвращался, но кто его знает… Лац-луц и орера в трудных случаях могли и не помочь. Вдруг ему вздумалось кидать барыг, и его взяли?…
Нугзар затушил мастырку и вернулся в комнату. В дверях стоял Норби в драном халате и о чем-то говорил с Васяткой.
— Фляше просит.
— Нету, — развел руками Нугзар, которому уже начинал надоедать этот балаган.
Он бесцеремонно выпроводил что-то говорившего Норби и подумывал отослать и ребят, как явился Сатана. Он чесался, курил и высыпал из карманов на стол пластиковые пакетики, которые бесплатно раздают наркоманам (алюминиевая ложечка, ватка, тампончик). Из другого кармана вытащил разовые шприцы и иглы.
— Ты что тут, вертеп открыть хочешь? — с неудовольствием сказал Нугзар. — Я не ширяюсь, мне это неприятно.
— Просто взял — на улице раздавали.
Парни испуганно рассматривали небритого, вонюче-потного громилу.
— Салям, салям! — пожали они его лапищу, сказали свои имена (которые тот сразу стал путать).
— Вот тебя ребята подогрели, — кивнул Нугзар на полку.
Сатана осмотрел пакет, запустил туда язык.
— Горький! Ништяк! Я их тоже угощу, — и дал им небольшое меню со вложенными в него пакетиками гашиша. — Украл в баре! Пока баран толокся у чайника, я цап-царап — и ходу! Какой-то тип вякнул что-то, так я ему дал по ноге, он и заткнулся.
«Таких вещей еще не хватало!» — подумал Нугзар с ожесточающимся раздражением.
— Данке, — поблагодарил Васятка, разглядывая меню, — мы не шабим. Вот Нузгарю подари, он курит, а мы — шировые, фиксеры.[120]
— У ребят разговор к тебе есть, — напомнил Нугзар.
Когда Васятка изложил про отца, суку-родича Андреаса и проценты, Сатана пожал плечами:
— Можно. Как думаешь?
— Кто его знает, — ответил Нугзар.
— Денег нет ни у тебя, ни у меня, так? — уточнил Сатана и, не дождавшись ответа, спросил у Васятки: — А у того козла бабло есть?
— Есть бабло стопро. Машинами торгует, как не быть? Дом собирается кауфен,[121] люди сказали — зухает[122] как угорелый, не было бы бабла — зухал бы?
— Значит, есть. А как делать будем? Я — тут, вы — там?
— Давай поехали с нами. Вот у Юраша элтеры на месяц в Казахстан уперлись, он сейчас один. Живи у него. Подготовимся, то, се. И грянем ему на голову.
— А вы способны на что-нибудь? — в упор с сомнением уставился на них Сатана. — Тут не кошку в мешок совать.
— Как нет? Конечно! Да я его задушу, ебаный кебан! У фатера все деньги взял. С тех пор фатер со стула не встает, горюет…
— Хорошо. Если возьмем, как делим?
— Пополам.
— Идет! — сказал Сатана. — Двенадцать тысяч — ништяк, лац-луц, орера! Поехали.
— Тогда собирайся, надо фарен — там ребята отраву ждут.
— Нет вещей. А куда едем?
— В Германию, куда еще?
— Ни хера себе, — удивился Сатана, за два дня побывавший в двух странах.
— Паспорт возьми, — напомнил Нугзар. — Но виза у него на Францию, учтите.
— Мы его такими вегами[123] провезем, что паспорта не надо. Зачем ему он? Стрем один.
— Ну, как знаете, у меня целее будет, — Нугзар спрятал паспорт. — Телефон там есть?
— Нету. Юрашина муттерь[124] жадная сильно, не ставит, чтобы гебюры[125] не платить, — был ответ Васятки (Юраш виновато отвел глаза, обтягивая адидас на качковом торсе).
— Поживешь там, посмотришь, что к чему, — сказал Нугзар, хотя сейчас ему было очень не по душе, что Сатана уезжает. «Но оставлять его здесь?.. С героином, шумом, едой-питьем и пьянкой?.. Нет, пусть едет. Эти немрусы — его люди, он много сидел по русским зонам, как рыба в воде среди них…» — А если что не так — завтра же они привезут тебя назад. Героин не забудьте!
— Хорошо, — был привычно согласен Сатана, знавший, что Нугзар — это профессор в кубе, как его называли на зонах. — Ты, значит, тут?
И они обнялись с Сатаной.
— У вас там жрать-пить есть? — вспомнил Сатана, запихивая пакетик с героином куда-то в трусы.
— Есть. Моя муттерь сегодня манты варит — вкусные!.. А завтра бешбармак кохать[126] будет. Любишь бешбармак?
— Бешбашмак? — не смог повторить Сатана.
— Ну, такой фляйш[127] с картошкой… Шнапс тоже найдется.
— Тогда живем, братва! Посмотрим на эту Германию! — Сатана хлопнул их по очереди по спинам, отчего Васятка полетел вперед, а Юраш качнулся, но устоял, бормотнув:
— Тише, ебаный кебан, угробить же можно.
— Только так, лац-луц, хип-хоп, орера! — схватился за чуб Сатана.



56

Несколько дней от Сатаны из Германии не было ни слуху, ни духу. Васятка звонил один раз — сказать, что доехали по проселочным без приключений. На звонки мать Васятки отвечала, что сын живет у дружка, а телефона там нет.
Значит, они все трое там, у Юраша, родители уехали. Надо ждать. И решать, куда поселить Сатану после Германии.
Сдать Сатану в азил представлялось Нугзару все более разумным: Сатана тут все равно не удержится, сядет в тюрьму, не сегодня — так завтра. Его хоть на Марс пошли — он воровать и грабить не перестанет… А если сдать его в азил, то тогда он хоть с пользой отсидит год и потом получит новые данные, на любое имя, утопит свои пять судимостей, станет чистым, свежим, спортсменом-самбистом (кем и был когда-то), который пострадал за правду — легенду О выдумает, она много переводит, знает, что и как надо плести.
Впрочем, по ее словам, сходит и без всяких легенд, а тех, кто идет в несознанку, сажают в лагерь — чтоб вспомнил, где его родина и куда его отправлять назад. Ну, а если память в советских органах или китайских застенках так отшибли, что беглец ничего не помнит, то прокурор не позволяет дольше года держать в лагере, поскольку человек никаких преступлений не совершил и не его вина, что чиновники за это время не сумели добиться от него правдивых данных для депортации… Она даже говорила, что если беженец вообще молчит — его все равно отсылают по тому же маршруту: в лагерь, и через год — на свободу. А что делать?.. Расстреливать тут запрещено… У нас бы избили до полусмерти, вырвали бы, откуда он, и отправили бы восвояси, а тут нет — демократия… И все. После лагеря Сатана по-любому получает разрешение на житье и живет себе припеваючи под любым погонялом, какое ему в голову взбредет…
Да вот хотя бы «Кока Гамрекели» — чем плохо? Княжеская фамилия, не то, что у Сатаны — бульдожий рев с визгом: «До-боррр-джжж-ги-на-дззззе!»… Сатана смеялся: ни одному вертухаю в русских зонах не удалось ее произнести — ломали себе зубы о звуки, бедные… Хотя нет, зачем «Гамрекели»?.. Этот Кока — живой человек, он возьмет себе новый паспорт и, если он живет в Париже, то скоро по Европе будут бегать два Коки с одинаковыми данными. И обязательно где-то пересекутся. И погорят. Зачем?.. Пусть Сатана кричит себе любое имя — О говорит, что чиновники пишут только то, что им соизволит сказать беженец. А что им остается больше?.. Маузеры из ящика вынимать запрещено.
Так Сатана может жить дальше, пока, конечно, чего-нибудь не вытворит и не угодит в полицию. Но это его участь, вряд ли он захочет жить спокойно и мирно, как собирается сделать Нугзар. Сатана пока молод. Да и другой совсем человек… Кстати, тюрьмы тут, по словам О, вполне приличны, можно жить в одноместном номере со всеми удобствами, телефоном и телевизором, научиться языку и другим разностям. Спорт, компьютеры, некоторых даже на субботу-воскресенье домой отпускают… А ну, пусти нашу зону домой — многих ли соберешь в понедельник?..
«Ничего, Сатана и в этом тюремном раю быстро свой порядок наведет. Хоть и не вор, а воры его опасаются. Воры тоже люди», — усмехнулся Нугзар тому, как ему приходится сейчас суетиться, сновать среди людей, мельтешить, считать гульдены, когда раньше все делалось на черной «Волге» с шофером, с шиком и блеском, с друзьями детства на заднем сиденье… Их не хватает больше всего…
Щеголь Гивия Микеладзе был модник, бабник, кидала и катала, брился в день два раза обязательно, а иногда — и три. Мало было в районе молодых девушек, которых он обошел своим вниманием: теплыми ночами подъезжал к их окнам на своем (невиданном тогда) «Опеле», включал погромче Барри Уайта, дымил душистыми сигаретами и всех приглашал в одно и то же место — в Сочи, на «клубнику в сметане».
Другой, Бахва Гегечкори, из прекрасной семьи, вежливейший из людей, умел четко различать тех, с кем надо быть чутким и добрым, и тех, на кого надо обрушиваться за их дела. Золотой медалист, но оружие имел уже в первом классе (украл у дедушки из стола) и чуть не застрелил свою первую учительницу за свою первую двойку.
Нугзар тоже хорошо учился в школе, но рано начал жить районной жизнью, где в стычках, драках и разборках делал себе имя. С Бахвой они сошлись на одной из межшкольных драк (где тот бил врагов велосипедными цепями, а Нугзар ранил чужого физрука из своего первого «Вальтера»).
Тройка из вора и двух абреков (как их за глаза называли соседи, в глаза подобострастно кланяясь) наводила страх на район. За каждым из тройки вился еще шлейф личных друзей, один другого хлеще, итого человек десять можно было ожидать в гости, если бы кому пришло в голову схлестнуться с ними или не выполнить их приказов.
Когда Нугзар вышел в последний раз, Гивии уже не было в живых — скончался от инфаркта. А Бахва сильно подсел на опиум, отчего с ним стало трудно находить общий язык. Но они изредка по-прежнему ездили в загородные рестораны, где у Нугзара был открытый счет. «Как жить тут без Бахвы? Без других? Без жены? Без города? Без солнца? — заныло под ложечкой. И ответило нудно: — Но туда нельзя! Ты в розыске! Считай, что опять пошел на срок, попал в зону, только сейчас оград и решеток нет и вокруг нормальные люди живут. И ты живи, но так, чтобы их не беспокоить…»
Почему-то эта последняя мысль оказалась очень поддерживающей: да, он жил в настоящих зонах и тюрьмах, где все имел для жизни (много ли человеку надо?). Привык годами довольствоваться малым. А тут — свобода, выбор, шансы, но их надо поймать, постичь. Нужно время, чтобы основательно осмотреться.
И опять мысль о том, что о его отречении никто, по сути, не знает (кроме него самого), стала беспокоить Нугзара и нашептывать, не лучше ли пока повременить, дать о себе знать другим письмом — так и так, нахожусь в побеге за границей, объявлен розыск, помогите узнать, кто из воров сейчас в Европе, с кем можно связаться… Может быть, даже попросить денег из общака на первое время… Он сам десять лет держал общак, откуда не пропало ни копейки — недаром его то ли в шутку, то ли всерьез называли «самым честным из воров»… Нет, общак — для тех, кто в настоящей тюрьме. А он — на свободе. Вот узнать, кто здесь, поблизости, в Европе, не помешало бы… Кто-то говорил, что сванские воры свили себе гнездо в Испании, а кутаисские карманники — в Австрии… Где снежная Сванетия — где жаркая Испания!.. «В Австрии только кутаисских прощелыг не хватает…», — подумал он так, словно тут родился.
Живет же тут Колбаса, о котором Сатана сказал, что он промышляет в Европе всякими делишками, не брезгуя прямо в аэропортах грабить богатых соотечественников, о которых ему докладывают из Тбилиси: такой-то везет рейсом А 234, в понедельник, туда-то, крупную сумму для разных покупок. Колбаса едет в аэропорт: «Привет-привет, как не помнишь? Мы же на свадьбе у Николоза пили, или на похоронах тети Кетеван… Далеко едешь? Давай подвезу, мне как раз по дороге». Лох рад, и скоро ограбленным выкидывается на проселочной дороге. «Это беспредел, за такое сильно пострадать можно», — не одобрил Нугзар. Нет, все это не для него. Он и раньше такими вещами не занимался, а сейчас и подавно не будет. Притом Колбаса не вор, а бандит. Вот что-нибудь крупное… Ювелирный магазин, банк, богатая квартира, даймонд-фэктори, музей…
Недавно по телевизору показывали: в каком-то маленьком французском городке ограбили музей, где висели три картины Пикассо, а полицейский участок с решетками на окнах располагался как раз напротив музея. Дверь в участке для надежности была двойная, снаружи — решетчатая, чугунная, с висячим замком. Какие-то два корсиканца средь бела дня заперли эту решетку и, пока полицейские искали в камере для вещдоков пилу и пытались выстрелами сбить пудовый замок (другого выхода из здания не было), корсиканцы спокойно вошли в музей, дали в лоб вахтеру, связали галстуками охранника со смотрителем и, вырезав три картины ржавой бритвой, смылись. Стоимость дела — от семидесяти миллионов долларов…
Когда Нугзар смотрел этот сюжет, то чувствовал, что и сам бы не прочь сделать подобное — красиво, чисто, весело, без синяков и ссадин. Галстуками связать!.. Это же надо придумать!.. Да, видно, тут можно многим поживиться, если как следует приглядеться, если найти стукачей, которые тебе скажут, что в такой-то золотой день и час оттуда-то будут выносить мешки с деньгами… Знали ведь те корсиканцы, что другого выхода в участке нет и окна все — за решетками!..
Эти мысли были навязчивы, как болтуны. И злили Нугзара: «Что это за вор, который не понимает — вор он или нет?.. Раз сомневаюсь — значит, уже не вор! От самого себя не запереться!» Алеко Гелбахиани, когда снял с себя воровское звание, начал работать простым инженером, и никто ему слова пикнуть не смел, он тоже не лез ни в какие серьезные дела, а что сам проворачивал — один Бог знает. Ведь то, что ты снял с себя звание, не говорит о том, что тебе запрещено воровать и бандитствовать. Наоборот. Разрешено многое, что раньше было запрещено уставом. Можешь стать кем угодно: хоть грабителем, хоть продавцом, хоть служащим — никого не касается. А если ты вор в рамке, то изволь этих рамок держаться, за них не выходить и жить по понятиям.
«Человеку много ли надо?» — готовя себе чай и нехитрую закуску, думал Нугзар, готовясь выкурить вечернюю мастырку, к которой он все больше привыкал.
Конечно, гашиш по сравнению с опиумом или морфием — как мастурбация в сравнении с живой женщиной, но и мастурбация хороша, если ничего другого позволить себе не можешь или не хочешь…
Зато гашиш открыл для него классическую музыку. Под гашишем приятней всего устроиться на балконе и под скрипку или клавесин читать Тургенева, полученного в библиотеке при православной церкви, куда он случайно забрел. Сидеть на балконе, курить, смотреть на каналы, пароходики и думать: «Все мы гости на Земле, горсти семян. Проросли, пожили — и в нее уходим. Странники… Прохожие проходимцы… Только наша дорога не справа налево, а в землю, вниз… Кому-то, может, и вверх…»
Чтение и музыка успокаивали, настраивали на мирный лад. Но Нугзар все глубже втягивался в гашиш, который раньше терпеть не мог из-за той неуверенности, мутности, рассеянности, расслабленности, которые вызывает. Лежать под гашишем на нарах или в тюремной больничке — куда ни шло, но ходить среди людей, что-то делать, говорить?.. Раньше он этого не мог, трудно держать под гашишем маску, без которой в городе нельзя показаться. А тут маска не нужна, поэтому гашиш не противен.
Тут, кстати, и гашиш другой: бодрый, веселый, смешливый, щекотливый, не то что тяжелый кабардинский драп или зеленая кокандская дурь, которая укладывала ровно через восемь минут после курения: не успел лечь — пеняй на себя, на ногах не устоишь! Или он стал старше и спокойнее? В любом случае сидение на балконе, над уличной толчеей, с книгой и стаканом чая его вполне устраивало.
Мешал только Норби, постоянно и настырно нывший о деньгах — очевидно, он вышел из своего «календера». Нугзар ему отвечал, что деньги уже отдал. «Где? Когда?» — в алкашеской ломке бурчал Норби, дергая сальной косицей и разя потом, но Нугзар был тверд, зная, что если один раз дать пьянице деньги на выпивку — он не отлипнет и, как таракан, будет ползти, чтобы получить свой дихлофос. Норби что-то лопотал, пару раз даже пригрозил полицией, которая выселит постояльца, не платящего за жилье. Нугзар отвечал, что он полиции не боится, что было неправдой. Он не знал, какая здесь полиция и чего от нее ожидать: на вид — милы и миролюбивы, подтянутые молодые парни, не чета нашим небритым пузатым деревенским жлобам, вроде этого Пилии, что зацапал Сатану. С местными копами даже тянуло говорить, и он пару раз на интерес о чем-то их спрашивал, и они очень по-человечески объясняли дорогу, не хватая за ворот и не требуя документов, что делает в первую очередь каждый наш мент, желая содрать с тебя денег.
«Надо жене позвонить, узнать, что происходит в городе», — подумал Нугзар. Он хотел позвонить ей, когда решится дело с маркой, или когда прибудут деньги и цацки гинеколога. Ничего пока нет. Оставалось пятьдесят гульденов, из них надо еще заплатить переводчику, чтобы идти на «Кристи» и просить денег под залог марки, чего очень не хотелось делать: если розыск объявлен, то не исключено, что он и тут может быть в списках Интерпола, о котором говорил еще веселый начальник оперчасти в Караганде.
Да, но какой бы этот начоп ни был хорошим, в советскую зону Нугзар попадать больше не желает и никакого начопа слушать не хочет. С этим покончено. В новой зоне надо устраиваться, а не смотреть назад. Ломку от опиума можно пережить во сне, а ломку жизни надо перебороть наяву, с открытыми глазами и ушами.
Нугзар еще раз позвонил Васятке, но, услышав голос матери, повесил трубку. Решил поехать к О, поговорить об азиле для Сатаны — насколько это реально. Ведь это сейчас Сатаны тут нет, а скоро он будет — шумный, большой, с ширкой, едой, питьем и бабами. Какой уж тут Тургенев с клавесином!.. Нугзар еле-еле слез с иглы, пить не пьет, женщина у него есть, а еда мало интересует. Нет, надо искать для Сатаны хату.
Он добрался на велосипеде до китайского ресторана, где О подрабатывала официанткой. Людей было много, но О смогла выкроить пару минут. Они уже три дня не встречались, и в нем от возбуждения начало покалывать в пальцах, когда он увидел ее грудь, которая хорошо умещалась в его ладони, словно была вырезана по ее форме.
— Вечером приду, — пообещал.
— Приготовить лапшу с курицей?
— Как хочешь. — Он знал, что это — ритуал, хотя с детства терпеть не мог макарон (у них дома они появлялись, только когда у отца кончались деньги перед зарплатой. «Макароны по-флотски!» — натужно улыбаясь, объявляла мать под мрачное жевание мужа и сына). — А что говорят на допросах твои беглые китайцы?
— Разное. Кто по политмотивам, кто по другим, всяким…
— А, помню… Педики, которым не дают спокойно сношаться? — Нугзар представил себе Сатану, который рассказывает, что он гомик. — А еще что?
— Можно плести, что угодно. В итоге, если они откажут и постановят выслать его, то без паспорта ни одна страна мира его не возьмет. В этом — главная загвоздка.
— И тогда его отправят в лагерь на год, где он отсидит и выйдет? — закончил за нее Нугзар.
— Да ты уже сам все лучше меня знаешь.
Это было хорошо. Значит, Сатана может пороть любую ерунду, что ему в голову взбредет: что он пассивный гомик, но активный общественник, что его гнобит КГБ и донимает милиция, что он не выносит Ленина и ненавидит Сталина, а любит хашламу, девок с грудями и коньячный спирт, что он — анти, против, гоним… А паспорт Коки Гамрекели может пригодиться ему, Нугзару… Паспорт был действителен еще восемь лет, а за это время многое может решиться. А что — многое? Ехать назад, в тбилисское пекло, неразумно и невозможно. Значит — сидеть пока здесь, ждать, продираться сквозь щелочки О…
Нугзар уехал из ресторана, вежливо попрощавшись со стариком-хозяином, с утра до вечера пьющем в почетном закутке, под резными драконами, свой подозрительно-желтый напиток, отчего глаза его благостно смежены, ручки мирно сложены на брюшке, а вокруг заправляют сыновья и внуки, которым, может быть, и не нравится, что их китаянка О живет с белым человеком, а не со своим, желтым, но они ничего не говорят, знают, что тут не Бангкок и не Гималаи, где лучший в мире опиум, как утверждал один из сыновей хозяина: «Если в Марокко из ста кило конопли выходит десять кило приличного и кило бомбового гашиша, то из наших ста кило опиума выходят все сто!»
Отъехав от ресторана, Нугзар нашел в кармане мелочь и позвонил из автомата в Тбилиси. Жена односложно отвечала на его вопросы, но от себя добавила, что деньги пока есть, погода хорошая, но одна беда — покончил самоубийством Бахва.
Бахва? Бахва!..
— Как? — вскрикнул Нугзар (недаром он вспоминал его целое утро!)
— Был дома, ругался с женой, вдруг выхватил револьвер, выстрелил в супружескую постель, потом — в телевизор, а потом — себе в висок.
Не в силах говорить, Нугзар повесил трубку. В трансе ехал вдоль канала, наезжая на раззяв-туристов и внутренне плача… Значит, дошел… Довел его опиум… Постель-телевизор — висок… Или запутался в чем-то крепко… В карты много играл… Или надоело мучиться с морфием, который только раз в жизни чувствуешь по-настоящему (в первый раз), а все остальное время только снимаешь ломку… Или просто психоз, нервы, истерика…
Нугзар не раз думал о самоубийстве, даже говорил об этом с Варламом Ратиани, когда в зоне покончил с собой один из армянских воров, но Варлам сказал, что делать этого нельзя — зачем уходить раньше времени? Живи себе в стороне от жизни, если не хочешь иметь свою долю в людских делах… «А если и жить не хочется, и умирать неохота? Что тогда?.. Плохой день… Ну да, тринадцатое, понедельник… Бахва… себе… в висок…»
Они с Бахвой и Гивией Микеладзе часто ездили в Сочи, Пицунду или Гагры, отдыхали, дурачились: бывало, на бульваре остановятся молча перед читающей книгу или газету женщиной и спустят плавки — женщины, подняв глаза от текста, упирались взглядом в три мужских члена прямо перед своим носом… Обычно женщины смотрели, как загипнотизированные, а они следили за их глазами: на каком члене остановятся подольше, а по какому скользнут равнодушным мазком…
Потом Бахва погрызся с парнями из Новокузнецка и сломал одному нос. Они с Гивией вкололи ему снотворное, уложили в машину, помчались в Тбилиси, утром были у знаменитого ухогорлоноса Цопе, тот сделал операцию и исправил нос; они привезли парня в Сочи и сдали друзьям, сказав: «Больше пусть не дерется!» — и присовокупив тысячу долларов, чему друзья были рады, ибо были уверены, что их кореш уже надежно закопан где-нибудь в горах или кормит черноморскую плотву.
Еще как-то раньше, в самой юности, они с Бахвой решили съездить за опиумом на Северный Кавказ. Собрали с друзей деньги и отправились в Грозный. Тогда черняшка стоила дешево. Услужливые чеченцы принесли весовое кило, взяв за него часть деньгами, часть вещами. Ехать обратно через перевал с таким фактом невозможно. Соваться в большие аэропорты вроде Минвод — опасно. Ехать через море — долго и рискованно. Решили лететь на Як-40 из Орджоникидзе, а опиумом обвязаться и пронести на себе.
Лететь недолго — минут сорок, рискнули, прошли через контроль, успешно сели в салон, думали, пронесло. Но нет, вылет задерживался, Як не мог взлететь из-за тумана, в жарком и душном салоне опиум стал нагреваться и пахнуть. Они ловили косые вопросительные взгляды. Тут всех высадили, надо ждать, в зале было холодно, и опиум утих, но стоило любому из пассажиров сказать два слова снующим тут же ментам, как десять лет были бы обеспечены… Но никто ничего не сказал. Их усадили в самолет. И опять — нет взлета, все сначала!.. Выходя во второй раз из самолета, они испытывали дикий страх мышей в мышеловке, хотели уже вообще тихо уйти, но скоро дали взлет. Полетели. В самолете стало холодно, и опиум обхватил их животы морозным кольцом, хотя до этого жарил и жег, немо давая о себе знать своим неистовым, сладко-запойным запахом… На что только не решались ради отравы!.. И вот Бахвы нет. И других скоро не будет. А скольких еще перемелет в этой ломке?..
Нугзар вернулся домой, купив по пути бутылку виски — помянуть Бахву. И Сатане будет больно, что Бахва ушел, не прощаясь. А!.. Перед последним путешествием необязательно прощаться… Если уходишь от людей навсегда, зачем тогда прощание?..
В комнате ему показалось, будто что-то не так. Он осмотрелся внимательнее. Сумка выглядывает из-под кровати, а раньше была задвинула полностью. Створка шкафа приоткрыта, а он закрывал ее (ибо с детства не любил — или боялся — приоткрытых дверей: дверь должна быть или открыта, или закрыта). Магнитофончик, одолженный у О, сдвинут — виден краешек стола без пыли…
Библия лежит не вдоль, а поперек полки… Но альбом на месте, марка притаилась за птеродактилем…
«Куда бы это спрятать?» — стал озираться Нугзар. Дверь в комнату не запирается. Держать марку в альбоме? Или спрятать отдельно, куда-нибудь на кухне, под крупой? Засунуть в книгу? Но книг у него, кроме Библии, каталога и Тургенева, не было. Тургенева он читает, может выпасть. Каталог на спиральке, листы не плотно пригнаны друг к другу… Сунуть в Библию?
Он заварил чай, заделал мастырку. Посидев и ощутив тепло от виски, выпитого за упокой Бахвы, вытащил марку и спрятал ее в Библию, подумав: «Библия — толстая, кто будет ее трясти?» — запомнил страницу, а после второй рюмки и нескольких затяжек решил проверить, на месте ли марка — и вдруг начисто забыл!.. Стал лихорадочно листать. Ничего! Нет!
«Вот что гашиш проклятый делает!.. Надо было записать!..» Но он точно знал, что марка — в Библии. И начал перелистывать страницу за страницей. Гашиш играл плохие шутки. Через полчаса, за которые перед его глазами мелькали слова и обрывки строк, он отложил Библию и, потушив свет и посидев молча, заставил себя вспомнить страницу. Вспомнил. Открыл. И нашел — клочок бумаги темной кляксой лежал на печатной странице какого-то Паралипоменона: «… если придет на нас бедствие: меч наказующий, или язва, или голод, то мы станем пред домом сим пред лицом Твоим…»
У Нугзара отлегло от сердца. И он запрятал марку за птеродактиля, альбом засунул в сумку, а сумку запихнул глубоко под кровать. Заглянул в замочную скважину. Норби не было. Он открыл дверь, но поморщился от запаха грязных носков и поспешил на балкон.
Надо что-то решать с деньгами. Не ждать же, когда Сатана отмолотит там двадцать пять тысяч, что вообще сомнительно. Да и какое он имеет право на эти деньги, если не помогает их добывать?.. Нет, на эти деньги он рассчитывать не вправе. Ведь кто эти немрусы?.. На что способны? Как они в серьезном деле? Он не знал, а предложил Сатане, который — как ребенок: что скажешь — то и сделает. Он сказал — Сатана поехал. А что теперь?.. Ни у него, ни у Сатаны денег нет, а их последняя добыча — у ментов.
«Может, это была моя последняя добыча?» — вспомнил Нугзар ящик из-под тушенки, взятый у Мамуда в сарае и то, что сегодня — понедельник, тринадцатое, несчастливый день и час… И Бахву вспомнил, налил две рюмки и выпил свою, оставив другую рюмку полной и накрыв ее куском хлеба. Хлеба, кроме вялого ватного тостера, не оказалось, и это почему-то разозлило его: «И всю жизнь эту траву жевать в холоде и дожде? Под чужое чириканье, в чужих городах?.. Но, если не хочешь дрожать под дождем, — езжай на юг, где теплынь и жара. Если есть деньги, всюду можно жить припеваючи. Но денег нет. А если и марка фальшивая? Что тогда?»
Он, уже грузно от виски, открыл каталог, полез в сумку, непослушными пальцами вывернул марку из альбома и, положив ее на страницу каталога, стал сверять и сравнивать. И чуть не сдул марку на пол!.. Схватил на лету, как бабочку, зажал в кулаке, смял… Потом вложил марку обратно, а альбом спрятал в шкаф, в карман пиджака — так показалось ему верней, чем на полу под кроватью в сумке.
Щелкнул входной замок, явился Норби и сразу, от дверей, увидел бутылку виски, потянулся к рюмке Бахвы.
— Эту не трогай! В другую налей! — сказал Нугзар, придвигая к себе рюмку под тостером.
Норби быстро налил и сглотнул стоя, заметил Библию на столе…
— О, я знаю, русские очень любят Библию!
— Я грузин, — поправил его Нугзар. — А Библию мы за шесть веков до русских уже любили…
— Грузин? А где это? — наливая тут же вторую, спросил Норби.
— Между Черным и Каспийским морями. Где аргонавты причалили, слышал?.. Где Прометей сидел и Сталин родился.
— А, о'кей, о'кей, — понял Норби и налил в третий раз, после чего Нугзар бутылку у него отобрал, сказав:
— Мне надо.
— А что ты тут вообще делаешь? — с запойной подозрительностью спросил Норби, будто в первый раз видел Нугзара. — Постоялец? А когда деньги дашь? — на что Нугзар терпеливо и внятно ответил, что деньги уже отданы.
— Вперед, за месяц. Скоро еще заплачу. Через десять дней.
— А, десять дней… о'кей!.. — миролюбиво решил Норби не ссориться с тем, у кого бутылка и от кого могут быть деньги, хотя за глоток сейчас он отдал бы любые деньги в будущем. — Еще чуть-чуть?
Нугзар, махнув рукой, отдал ему остаток, который тот с радостным «фак ю» уволок к себе. А он, выпив рюмку Бахвы, остался сидеть и слушать Моцарта, который, вопреки обычным наушникам, победно заиграл из соседней комнаты.
Через некоторое время музыка умолкла, сменилась чем-то другим. Нугзар не поленился посмотреть в замочную скважину: Норби, лежа ничком, плакал…
Он ушел на балкон, думая: «Противный день, одни неприятности и несчастья… Вот и этот плачет… У всех — свое горе… Скорей бы прошел этот день!» — посмотрел он на часы. Пора была ехать к О, но ему расхотелось идти: не до секса, когда друзья добровольно уходят в могилы…



57

Чтобы решить вопрос с остатком списка, Пилия позвонил Кукусику. Тот, усиленно хлюпая носом, начал ныть, что для такого верного человека, как он, у них нет ни грамма лекарства, а он в ломке подыхает, ему плохо.
— За что же тебе давать лекарство, если ты никакой информации не даешь?
— Как не даю? Вот, пожалуйста: умер Художник, сегодня похороны.
— Какой Художник? Что в списке был? Хату имел? Да?.. Думаешь, они там будут?.. Когда и где похороны? — Узнав адрес и час выноса, Пилия приказал: — Ты чтоб тоже там был, покажешь мне тихо, кого надо. Понял?
— Нет, нет, меня убьют, если увидят с тобой! — запаниковал Кукусик. — И так уже на улице ругали паскудой и наседкой!
«И правильно делали» — подумал Пилия и сказал:
— Я тебе на похороны чек опиума принесу. Хочешь?
— Конечно, как не хотеть?
— Тогда все, буду около Главпочтамта через полчаса, к трем!
Надо спуститься к майору, взять опиум для стукача.
Войдя без стука, Пилия обомлел: посреди кабинета, на четырех стульях, лежал какой-то гигант в лакированных сбитых штиблетах и в черном дорогом, но грязном костюме с надорванным бортом. Глаза были закрыты, он прерывисто дышал.
— Это что за чудище? — оторопел Пилия.
Майор, оторвавшись от писанины, спокойно ответил:
— А черт его знает. Сико и Нодар поймали, когда он ширялся в Круглом садике, прямо посреди Ваке. Взяли, привезли сюда. А он такой заход сделал, что глаз открыть не может. Успел сказать, что зовут Черным Гогией, и вырубился, наглец!
— Уж не спортсмен ли это бывший?.. Баскетболист?.. Не Ларик ли Хазарадзе? — Лицо гиганта показалось Пилии знакомым (когда-то он сам занимался спортом).
— Да ты спятил!.. Какой он тебе Ларик?.. Илларин Хазарадзе — наша гордость! Наше солнце! Наше все! Притом он сейчас майор и комендант корпуса КГБ-МВД. Нет, это бандюга какой-нибудь, игрок или альфонс…
— А, ну-ну… Майоры тоже ширяются…
— Нет, майоры не ширяются, — отрезал майор. — Это засранцы капитаны ширяются, у которых мозги по венам ушли.
— Да что вы говорите, батоно майор! — издевательским тоном пропел Пилия. — А подполковник Гриша Сордия, начальник Третьего отделения, который так на морфий подсел, что в сумасшедший дом угодил?.. А Мачавариани, полковник, что в ломке под памятником Ленина себе в рот выстрелил?.. А Мерабишвили, твой дружок? Всё подполковники и полковники, между прочим!
— Ладно, ладно, это больные люди… Вот, кстати, у него в карманах нашли, — указал майор на полку, где лежал допотопный десятикубовый шприц с железным поршнем, иглы и комочек бумаги, к которому Пилия начал принюхиваться.
— Не трудись. Успел все слизнуть, когда Сико увидел.
— Да, уширенный в доску!
Пилия подошел к гиганту и похлопал его по щеке. Тот отмахнулся, не открывая глаз и что-то бормоча.
— Кто ты? — крикнул Пилия ему в ухо.
Штиблеты сорок восьмого размера дрогнули. Гигант открыл глаза и скороговоркой спросил:
— Подмолота нету?
Майор развеселился:
— Вот наглый крокодил! У нас подмолотку просит! Ай, да зови дежурных, пусть унесут его в камеру. Отлежится — узнаем, что за птица. У него там в карманах нет ничего интересного?
Пилия полез в карман пиджака, но гигант грузно повернулся, придавив Пилии запястье.
— А! — выхватил Пилия руку. — Тяжелый бык. Поднять надо, так не обыщешь.
— Пусть дежурные…
Когда двое сержантов волоком утащили гиганта, майор уставился на Пилию:
— Чего тебе? Передумал? Пришел назад проситься?
— Дай немного опиума для стукача.
— Еще чего! Где у меня опиум? Ничего нет. Сам, небось, хочешь?
— Нет, я завязал.
— Ой-ой-ой, не смеши меня… Он завязал… Да тебя могила не исправит! — Майор скептически фыркнул, зыркнул, но дал из сейфа целлофановый треугольничек с марку:
— Смотри, не проглоти по дороге, — а на вопрос о чемодане загадочно ответил: — Процесс пошел. Скоро будут результаты. Твой буфетчик Карло уже сидит в Зугдиди.
— Может, лучше туда поехать, на месте разобраться? — предложил Пилия.
— Зачем? Там — их территория, тут — наша… Бои лучше вести на своей территории, чем на вражеской, как говорил генералиссимус Иосэб Бессарионович… Посмотрим… Может, и поеду… Как дело попросит…
Пилия отправился к Главпочтамту, припарковал машину в узкой улочке, выходящей на проспект Плеханова, вылез и стал осматривать угол, где назначено свидание. Все было чисто.
Вот появился Кукусик. Он плелся шаткой походкой, подтягивая сползающие штаны. По тому, как он сморкался в платок, подтирал слезы с глаз, шнупал носом, мелко дрожал и шатался, видно было, что он не врет — ломка трясла его.
— Что с тобой? Простудился? Грипп? — спросил Пилия, хотя хорошо знал, что с ним, но Кукусик, едва подошел к Пилии, вытянул шею и, воровато и пугливо озираясь и мешая слезы с соплями, принялся шепотом жаловаться:
— Гела, я умираю, мне плохо, я в ломке уже сколько дней… Где ты? Где Мака? Помогите!
— А чем тебе помочь?
— Лекарством — чем еще? Я не могу его найти! — панически зашептал Кукусик. — Куда я ни звоню и ни прошу взять, мне все отказывают! А я знаю, что есть, что они ширяются! Но меня не пускают, мне не дают!
«Быстро же они тебя вычислили!» — усмехнулся Пилия про себя, а его спросил:
— А что говорят — нету лекарства в городе? Почему не дают?
— Да лекарства в городе полно, просто мне не продает никто… и мои деньги брать не хотят… И так косо на меня смотрят — иди, мол, в другое место, где тебе подешевле дадут, Иуда, — плаксиво тянул Кукусик. — Это плохо, плохо! Они что-то узнали, что-то чувствуют! Вы никому ничего не говорили?
— Да ты что?.. Брось, не бойся, ничего не чувствуют, просто так… — успокоил его Пилия. — А сколько, кстати, грамм черняшки в городе стоит?
— Стольник! А если хорошая опиуха — и полтораста попросить могут!
Пилия украдкой протянул ему целлофановый треугольничек, в котором темнел опиум:
— На вот, здесь полграмма, съешь! Придешь в себя.
— Ой, спасибо, спасибо…
И Кукусик вначале слизнул опиум с целлофана, потом положил целлофан в рот и стал жевать, а потом сглотнул целиком, дергая кадыком и кудлатой головой. Закурил и немного успокоился.
— Ну что, я пошел?.. Я боюсь идти туда, да еще с тобой.
— Я буду в стороне. Ты тоже знал покойного? Сам сказал, что на похоронах все они будут кутковаться, кто там остался в твоем списке! — повысил голос Пилия. — Вот закроем список — и будешь свободен!
— Да? Обещаете? Оставите в покое? — Кукусик чесался все активней и курил, не выпуская сигареты изо рта.
— Конечно! Кому ты нужен? Для чего тебя держать? — искренне отозвался Пилия: кто нуждается в проданном стукаче, которого прямо называют Иудой?.. Топтунов и наседок — полгорода, больше, чем людей на улицах. — Где похороны?
— Внизу, около Дома бракосочетания…
— А, знаю, высотные дома с арками! Все шишки живут бывшие! А почему его отсюда выносят, а не из той норы, где вы ширялись? — спросил Пилия.
Кукусик, оживший после опиухи, охотно рассказал:
— Тут его родители. Его отец — известный художник.
Но он с ними жить не хотел, на той хате валялся…
Пилия прервал его:
— Сделаем так: подойдем осторожно, тихо, ты иди впереди, посмотри, кто там, и потом дай мне маяк. Мне нужны Ладо и Арчил Тугуши.
— Почему они?
— Потому что о них ты не дал никаких сведений… Других мы нашли по своим каналам, а об этих ничего неизвестно. Писал бы конкретно — не торчал бы сейчас тут. Сам виноват.
— Ладно, сделаю! — важно ответил осмелевший Кукусик.
Пилия достал из кармана шапочку, черные очки, так что лица было не разобрать. И они пошли в нескольких метрах друг от друга по спуску к набережной. Свернули направо, дошли до угла восьмиэтажки. Во дворе темнела толпа.
Кукусик остановился за кустом. Пилия стал из-за веток рассматривать людей. Седые мужские головы, женские витые прически, черные платки, бархатные накидки. Много солидной публики. Молодежь стояла в сторонке, за газонами. Там даже, кажется, кто-то сидел на корточках и набивал мастырку. Ну да, где быть наркоманам, как не на похоронах наркомана?..
— Если бы ты, дурак, дал их телефоны и данные, тебе бы сейчас не пришлось тут дрожать, — сказал шепотом Пилия в спину, которая содрогалась, как дрожжи.
— Нет, это лекарство заходит… Сейчас приду в себя… Что-то я никого там не вижу… — сказал Кукусик вполоборота.
Вдруг в этот момент мимо них прошла компания молодых людей. Кто-то узнал Пилию, поздоровался. И Пилия узнал его — это один из воронцовских[128] хулиганов и драчунов, которые часто попадали Пилии в руки. Таких он всегда отпускал, они были ему понятны, он сам дрался с детства.
Парни очень внимательно осмотрели Кукусика и отправились дальше. Едва они удалились. Кукусик шепотом заголосил:
— Все! Все! Мне конец! Они меня видели рядом с тобой! Они узнали меня! Конец! Эти воронцовские меня не простят!
— Почему?
Кукусик в панике поведал, что недавно майор, по наколу Кукусика, поручил своим людям арестовать парочку воронцовских наркуш, после чего содрал с них три шкуры в долларах и отпустил.
— Они меня зарежут!
«Еще бы!» — подумал Пилия и повторил в дрожащую спину:
— Сам виноват. Стой здесь, я пройдусь, посмотрю, что к чему, — вдруг решил он.
Он пристроился возле группы молодежи и стал чутко внимать. И услышал какие-то странные вещи: говорили, что вчера на панихиде Художнику в гроб, в карман пиджака, кто-то украдкой положил пузырь с раствором опиума — на том свете, мол, понадобится, а в другой карман покойному сунул шприц, который на том свете тоже необходим — как же пускать раствор без «баяна»?.. И что бы вы думали?.. Сегодня ни шприца, ни раствора в карманах покойника уже не было!..
«Да, опиум нужен на этом свете, живым не хватает!» — подумал Пилия, и мысль о чемодане опять стала скрести его скребком — как он упустил чемодан?!.
Он перешел к другому кружку. Там хипповатого вида и неряшливо одетые типы обсуждали какие-то свои проблемы, причем разговоры о рублях и подрамниках перемежались именами Гойи, Магритта и Хуана Миро. Это, видимо, дружки по малеванию… Где же тут могут быть те, кого искал Пилия?
Он тихо вернулся. Кукусик сидел в сторонке на скамейке, блаженно раскинувшись. По лицу его растекалась розовая истома, он активно чесался и курил.
— Эй! Держи себя в руках! На обезьянью задницу похож! — словами майора сказал ему Пилия.
— По херу мне все, до лампочки, — сказал Кукусик. — Вот уеду сегодня на море и буду там на солнце лежать!
— Куда собрался? В Абхазию? Тебе абхазы быстро устроят море.
— В Аджарию поеду, — беспечно отмахнулся Кукусик, прикуривая одну сигарету от другой и почесываясь ногами, как собака.
Вдруг он насторожился:
— Арчил пришел, Тугуши! Вон, с рукой в гипсе, челюсть подвязана. Он, говорят, тоже с Художником был, когда они сгорели.
— Да? Они сгорели? — в первый раз услышал Пилия. — Где?
— Где-то кололись, ацетон разлился — и все… Вот этот — Тугуши. А рядом с ним Ладо.
Пилия вгляделся в парня. Да он же знает его!.. Это тот Ладо, который сидел с ним в машине, а потом в закусочной, когда их обворовали!.. Да, был на заднем сиденье, и они вместе обедали в тот злосчастный день!.. Надо с ними поговорить. Пилия прошел сквозь людей и негромко обратился:
— Эй, браток! Как поживаешь?
Ладо узнал Пилию, удивленно ответил:
— А, ты!.. Да ничего.
— Что, знал покойного? — спросил Пилия.
— Да, вместе еще в детский сад ходили, на немецкий, к танте Нине.
— Понятно. А так все в порядке?
— Как будто бы. Интересно, не нашли этих сук-воров, которые украли наши вещи? — спросил, в свою очередь, Ладо, вспоминая, с каким остервенением Пилия метался тогда на шоссе.
— А! — Пилия скорчил рожу. — Где их найдешь?.. Да ладно, черт с ним, забудь… у меня там ерунда лежала, пара трусов и маек… Просто дело принципа! А у тебя что-нибудь ценное было?
— Нет, что могло быть? Я нищий…
— А вы вообще каким образом в Сочи оказались? — по привычке поинтересовался Пилия.
Ладо замялся:
— Да… У Анзора там дела были, он предложил съездить… В ресторане посидим, девочек пощупаем…
— Ну и как, пощупали?
— Да… Русские девочки были… Лица у них, правда, простые, но фигурки отличные…
— Лица у наших лучше, это так, — ответил Пилия. — Но с нашими лучше не связываться, им палец в рот не клади… А кто рядом с тобой? Познакомь!..
Тугуши во время их разговора стоял, как мышка, не решаясь уйти и не понимая, что это за тип и чего ему надо.
— Это инструктор, Арчил Тугуши. В горкоме комсомола работает.
— Арчил! — подтвердил Тугуши высоким от волнения голосом, с трудом приоткрывая вывихнутую челюсть и инстинктивно ворочая пальцами правой руки в гипсе, которую он не мог подать для знакомства.
— Что с тобой? В аварию попал?
— Можно так сказать. В аварию.
— Что с вами происходит? Художник тоже, говорят, как-то странно скончался… Пожар, что ли? — Пилия мотнул головой в сторону подъезда, откуда начали выходить люди, а новых не пускали, что означало скорый вынос тела.
Тугуши вяло согласился:
— Да, где-то пожар был… и он как-то там оказался…
— Где-то, кто-то, что-то, когда-то… Если где-то у кого-то совесть нечиста, как поется в песне… — засмеялся Пилия (он решил этих двоих оставить в покое — зачем они ему? Одного он знает, другой — калека, своего горя хватает). — Ничего, наука для вас. В следующий раз будете огнеупорные жилеты надевать перед ширкой.
Ладо укромно промолчал, а Тугуши застыл с приоткрытой челюстью — до него вдруг дошло, что это милиция!.. Ах, не хотел он идти на похороны, не хотел!..
Со стороны подъезда раздались причитания. Понесли цветы. Все это означало, что сейчас настанет минута мрачной тишины, три мрачных удара о притолоку, а потом будет вынесен гроб.
Пилия, привыкший время от времени, как автомат, оглядывать окрестность, заметил, что группа воронцовских парней, которые раньше проходили мимо него, обступили теперь скамейку, где сидел Кукусик. Почуяв неладное, Пилия бросил Ладо и Тугуши:
— Ну, ладно, ребята, мне пора! До встречи! — и поспешил к скамейке.
В это время толпа стала раздвигаться вширь, делиться, давая места процессии: мужчины на руках выносили из подъезда гроб. Плач усилился. Виляя среди толпы и застревая, Пилия кое-как пробрался к скамейке. И увидел, что парней нет, а Кукусик — полулежа, весь в крови — корчится и икает на скамейке.
Несколько разрезов на рубашке. Лицо Кукусика тоже изрезано, но под кровью не видно, насколько сильно. Он охал, хватаясь руками справа за живот, где темнело бурое пятно. Не приближаясь, Пилия сказал:
— Сиди! «Скорую» вызову! — постучал в окно первого этажа и попросил пожилую женщину вызвать «скорую»: — Вон там, на скамейке, парня ранили!
— Да, да, вижу! — захлопотала женщина.
— Покажете врачам! — приказал ей, а сам, не возвращаясь к скамейке, сдернув шапочку и очки, поспешил в сторону набережной, обогнул Дом бракосочетания и бегом поднялся к Главпочтамту.
В голове был хаос. Кукусика порезали, хорошо, если не убили… Мака в больнице… Портфель с деньгами и сумка с бирюльками в квартире у Маки… Надо что-то предпринимать, чтобы не потерять и последнего…
«Жестко поступили с Кукусиком! — выруливая, думал он. — Высчитали! Жестко! Он сам говорил, что никто ему не хочет брать лекарства, все отказывают и гонят, Иудой зовут… Иуде — иудина судьба… Пронюхали быстро! Хотя сделать это было не очень трудно: надо только связать между собой факты. А, черт с ним! Выкарабкается!.. Не я же его порезал! Его порезала его жизнь, его слабости, ничтожность!» — продолжал рассуждать Пилия, но одернул себя: какой ни есть, а человек, и вреда от него — как от мухи, не в пример многим другим волкам. Жрет, как травоядное, свой кокнар и молчит. Нет кокнара — мычит. А эти все, остальные?.. Эти… И он в том числе… Эти, те… Уже не поймешь, где кто… Скоро те станут этими, а эти — теми… Может, прав майор, идут новые времена, когда все смешается, и не следует спешить уходить из милиции?.. И скоро придет время, когда милиция будет править?.. Было же так при Сталине, Иосэбе Бессарионовиче, как говорит боров? Органы правили, и порядок был?..



58

Под утро Нугзару приснился огромный, во всю стену, отпечаток пальца: черные бороздки дышали, сминались, как пластилиновые; завитки корчили рожи, пульсировали. Отпечаток то увеличивался, то сжимался в точку-муху, от которой не избавиться. Нугзар во сне пытался закрыть глаза, но зловещий знак терзал полусонный мозг до тех пор, пока в дверь кто-то панически не задубасил.
Нугзар вскочил, с финкой в руке подошел к двери. В «глазке» переминались Васятка и Юраш.
— Где Сатана? — открывая, спросил Нугзар.
— Зажопили були,[129] — выпучившись на нож, зачастил Васятка, квадратный Юраш в спортивной пижаме жался к стенке, тоже с опаской косясь на нож.
— Какие були? Говори по-человечески! — повысил голос Нугзар, которому и раньше действовал на нервы их птичий язык.
— Полиция поймала, — перевел Васятка, обходя нож и проскальзывая в комнату. Юраш попер за ним.
— А вы почему на свободе? — не идя за ними и не закрывая двери, словно не веря, что Сатаны нет, или готовясь их выгнать, спросил Нугзар.
— Мы увидели булей, кричим ему: «Цурюк,[130] цурюк!» — а он прет, как танк, вперед… Мы — деру, а его повязали…
«А ведь это я послал его на такое тухлое дело, я!.. Сам не проверил, не пошел, а его послал… И даже о двадцати пяти тысячах думал!.. Какой ты после этого вор!..» — выругал себя Нугзар и раздраженно спросил:
— А что такое «цурюк»?
— Ну, это… как его… Вертайся, значить, ни-ни… тудым-сюдым…
— Назад, что ли? Что, своего языка не знаете? — Нугзар стал колюч.
— Ну да, назад… Мы ему — назад, а он — вперед… Фашистов на него штук пять кинулось…
— В каксах, как на войне, ебаный кебан, — добавил Юраш, виновато укладывая кулаки на стол.
— Говори по порядку, — Нугзар убито пустился на стул.
Выяснилось, что вначале все шло хорошо: они засели у Юраша, играли в карты, пару раз выезжали смотреть к автохаусу, что да как, оставили Юраша следить, когда хабалда Андреас уходит и приходит — словом, делали так, как говорил Сатана.
— Он, видать, не в первый маль это делает — все приготовил, липкую ленту толстую, нож кухонный, херинга[131] велел купить… Как в кино, говорит, сделаем захе.[132]
— Закуток в ванной отгородили, куда Андреаса дожить, — напомнил Юраш.
«Ванные он любит», — невесело отметил Нугзар, у которого свербило: за вчера и сегодня он потерял двух близких людей, одного — навсегда, другого — явно надолго, если в ход пошли скотч и селедка…
— Я хотел к Андреасу идти, грозить, чтоб гельд давал. Но Сатана не пустил: он, говорит, тут же настучит. А я пошел…
— Почему? — сдвинул брови Нугзар. — Он ведь тебе сказал не ходить?
— Ну… — замялся Васятка, опустив глаза (Юраш тоже отвел взгляд). — Я к нему и так часто заходил, то по-хорошему просил, то по-плохому лаял… Думал, даст… Смотри, говорю, швайн поганый, ежели не отдашь фатеру долг — плохо будет!.. А он мне: «Шел бы ты на хер, сопляк!» Ну, гляди, говорю, кто там первый окажется. Он — в стол, за револьвером, газ-пистоле. Газ, говорю, себе в арш засунь, понял-нет? А он — иди, пока жив.
Из своей комнаты на шум вылез Норби, худ, небрит, всклокочен, стал шарить взглядом по столу. Нугзар шикнул на него:
— Нет ничего, утро, рано, иди к себе!
Не здороваясь с парнями и что-то бурча, Норби убрался на кухню, начал там скрипеть дверцами шкафа.
— Не надо было заходить. Тебе ведь Сатана сказал… Тут главное неожиданность, внезапность…
— Ну еб же еб, — печально подтвердил Васятка, а Юраш переспросил:
— Впезан…ость? Чего такое?
Ему не ответили. Васятка еще ниже опустил голову:
— Да я думал — он по-хорошему отдаст, без крови…
И рассказал дальше, как пошли на дело. Дождались, когда Андреас на перерыв к своей тачке пойдет. Сатана дал ему сзади по затылку. Подогнали машину, затащили в салон — и ходу. По дороге он очнулся, так Сатана добавил пару раз, «аж челюсть скрыпнул». Так, вырубленного, довезли до Юраша, а потом кровь с поганой морды утерли, взяли с двух сторон, как пьяного, и проволокли по двору до квартиры.
— Одна бабка даже клацнула: вот пьянцы, с утра жрут… — добавил Юраш. — Там русская гетта, одне русаки живут… Бабки день-ночь во дворе гомозят, следят, кто кого за сиську лапнул…
— В такое место везти тоже не годится, — вздохнул Нугзар (будь он там, не допустил бы такого балагана).
— А куда ж его? Не к тебе ли в Амстик? — поднял глаза Васятка. — Сатана предлагал в вальде[133] спрятать, да тут вальды такие, что лесники и бегуны постоянно туда-сюда снуют, как крысы… Турист ходит. Немцы же вандерн[134] любят больше всего…
— Ага, сосиськами не корми, дай повандеровать, — подтвердил Юраш. — Сколько раз тут в лес ходил с ними, на горы сразу лезут… давай, кричат, на тот берг[135] взберемся и там выпьем. А хули на туда переть, когда и внизу выпить ништяк?
Нугзар прервал его:
— Дальше что было?
Васятка покрутил соломенной головой:
— Ну, затащили на хату. Сатана ему глаза завязал лентой и говорит: «Когда бабки будут? Я должен с тебя полный долг получить!» Тот очнулся, что-то начал пыхтеть. Сатана дал ему по почкам, в ухе сигарету потушил, велел его лентой клеючей обкручивать, с ног до головы… Три мотка на него спеленали, как кокон стал…
— Как кукон блескучий! — уточнил Юраш.
— Ну… на елку вешать. Открытым только нос оставили… Сатана попинал его маленько и в ванную забросил. Сели в карты играть, ширнулись, то да се. Сатана еще шутил: «Те дни жизни, когда я пил, ширялся и ебся, я считаю хорошими днями, а все остальное — дрянь!»
— Это он часто говорил. — И Нугзар с неприязнью к самому себе отметил, что тоже стал говорить о Сатане в прошедшем времени. — Дальше!
Юраш обтянул спортивную пижаму:
— Лучше б его не было, этого дальше! — а Васятка закурил новую сигарету:
— Выкатил он вечером кокон в комнату и говорит: «Сейчас жене позвонишь, чтоб завтра пятьдесят тысяч в сумке принесла к садику у городской стены». Про этот гартен[136] мы еще раньше шпрехали,[137] тихий, людев мало. «Не принесет — крышка тебе: селедкой с солью кормить буду без воды, сигареты в ушах и глазах тушить, а потом в бетон кину… Если она в полицию цынканет — всю семью изведу!» Прорезали на коконе рот, набрали телефон. Андреас сказал, как ему велено было. Жена кричит: «Принесу, не проблема, только его не трогайте, звери!» Стрелку забили на двенадцать часов. Кинули кокон в загон, в карты доиграли. А утром в садик пошли. Видим — стоит жена Андреаса, и сумка рядом. «Вот, принесла!» — обрадовался Сатана. Тут Юраш каску за бушем углядел, на солнце блесканула. «Були! Бежать надо!» А Сатана — вперед. Я ему: «Цурюк!» А он: «Какой урюк?» — и вперед, к сумке. А мы — назад, и деру. Издали увидали, как на него полицаи кинулись.
— Да, по-глупому все, — согласился Нугзар и спросил (скорее у себя, чем у этих пацанов): — Как же это Сатана так просто стрелку назначил? Без всяких уловок? Без подстраховок?
— Да уж не знаю… Поверил, видать, ей… А нам куда? Что с этим коконом делать? К Юрашу забежали, кокон из окна выбросили — там невысоко, трава. Машину подогнали, кокон в багажник, а потом на улице, где меншен[138] мало, вывалили около мусорного ящика, небось, найдут по крикам… И прямиком сюда, к тебе.
— Прямо? Ко мне? А вдруг за вами слежка? — недовольно сказал Нугзар и встревожено выглянул с балкона. Как все нелепо сделали! И Сатана тоже хорош — простых вещей не знает! С заложниками надо ласково говорить, а не сигареты у них в ушах тушить! В кино каком-нибудь, наверно, дурацком насмотрелся. Ну да что теперь: Сатана залетел, и надолго, если разбитый кокон умрет на той безлюдной улице.
— А он вообще жив был?
— Да еще как, всю дорогу материл нас из багажника…
— Не, кукон живой был будь здоров, только крякнул, когда мы его на тратвар скинули, — уверенно сказал Юраш.
— Масок, конечно, не надевали?
— Какое там! Ширялись до утра. И это тоже ошибки Сатаны.
— И где он сейчас?
— У булей, где еще… Или в тюрьме. А нам что делать, Нузгарь, к хуям на хуй? — спросил Васятка.
— В побег идти, что еще. Если ваш кокон жив — он все расскажет. Если умер — еще хуже, найдут и квартиру, и ленты, и вашу селедку…
— Селедку Сатана слопал, после третьей ширки, нас чуть не стошнило, — вступил Юраш.
— В общем, понять, кто был с Сатаной, нетрудно. Сатана ментам ничего не скажет, будьте уверены, но там и так все ясно, — заключил Нугзар.
— Это конечно, не сдаст. Да он и имен наших толком не знает: меня то Валеркой, то Витюшкой звал, а его имя вообще запомнить не мог — то Елдашом, то Юзгашом…
— Вы много пили?
— А то…
— И фиксались по-черному, — добавил Юраш, задирая рукава пижамы и показывая исколотые руки. — Ну он и глот! Каждый полчас ширлавку вытаскивал, мазаться…
— Вот в этом и вся беда, это все сгубило. — И Нугзар опять пожалел, что не удержал Сатану, наоборот — послал его, одного, с этими птенцами… Со вздохом спросил: — Тут, в тюрьмах, много наших?
— Наших — это каких?
— Русских, грузин, армян, молдаван, украинцев… Советских.
— Полным-полно. Кто тут, кроме них, разбойствует и грабит?
«Ничего, значит, среди своих будет, займет свое место… Вот если одни немцы, а он — без языка, тогда худо… А так — устроится, не впервой… Эх, жаль, не успел ему про азил рассказать!.. Хотя при таком разбое и мародерстве никакой азил не поможет… Значит, я могу стать Кокой Гамрекели! — вздулась старая мысль на новый лад. — Паспорт чистый, с визой… правда, на Францию… но виза на Францию лучше, чем вообще без визы, как у меня…»
Ребята сидели молча, подавленно ковырялись в карманах, царапали стол и курили. Их положение было тоже незавидным. Потом Васятка сказал:
— Легко сказать — побег! А куда бежать-то? Где место, гельды? Немцы всюду выловят, ищейки, ебаный кебан, годами дела ведут, не забывают… Вот у Юраша случай был — он на диско кому-то мауль[139] намылил, так его три года искали — и нашли. Штраф пришлось цален.[140]
— И пердупеждение, — с трудом выговорил Юраш.
— Есть у вас тут родственники? — Нугзар вспомнил, что в Тбилиси все тотчас уезжали к родичам в деревни.
— Все в Дюсике. Нас там — о-го-го!.. Бабка с дедом, четверо их детей да штук десять внуков. Еще танты, онкели… Не счесть… — ответил Васятка и начал вслух прикидывать, куда можно убежать: у Любки Шнайдер хахаль появился, не пустит, Лизка Геббельс замуж вышла, у Малого не дом, а там-тарарам, Ванька Шварц жил один, но теперь у него фройндинка объявилась, Марленка…
— Не, Марленка не его фройндюшка, а Джумы Косого, — возразил Юраш.
А Нугзар думал, что за человек этот Кока Гамрекели, чье имя он напялит на себя завтра, когда пойдет на «Кристи» — идти больше некуда…
«Без звания, без имени, без роду и племени, без денег и шансов…» — опять стали дробиться мысли. Не хуже ли эта зона тех, где он сидел? Там, по крайней мере, все было ясно. А тут, кроме тоски и одиночества, ничего нет — это он успел понять, когда прошли первые восторги и жизнь стала разворачиваться тылом и изнанкой.
Пока немрусы названивали кому-то: «Не, на одно вохе,[141] не более… Я и Юраш… Були ищут…» — Нугзар полез украдкой в шкаф и, не вытаскивая оттуда паспорт, стал смотреть на фотографию. Лицо не похоже на гадину или педика… Хороший парень, студент, Кока Гамрекели, внук кремлевского гинеколога, получил в наследство марку, живу в Париже, приехал на «Кристи»…
Тут Васятка бросил трубку:
— Ну, козел, ты у меня поблеешь… — И хлопнул Юраша по плечу. — Вспомнил! У меня же тетка двоюродная в Баварии, в Мюнхике живет… Может, туда дернуть? У нее перекантоваться?
— Сколько прокантуешь? День-два? — безнадежно отозвался Юраш. — Да и пиво у них поганое, кислое…
— И то верно… Вот же ёб же… Если б он не попер к сумке — мы бы все сбежали, ей-богу!
— Куда? В комнату к кокону? Вас бы взяли через полчаса, — поморщился Нугзар, исподтишка проверив, на месте ли альбом, и шаря по карманам в поисках телефона переводчика, переводившего статью из каталога… «Кристи», марка… Надо идти!.. Нугзар не очень представлял себе, куда и зачем, но его охватил азарт, в нем заурчал мотор, движок, который сам собой включался при виде стены, ямы или тупика.
Он спросил, есть ли возможность связаться с Сатаной — тому будут нужны адвокат, передачи, деньги.
— А хрен его знает… В участке телефон есть, а где сам Сатана — кто ведает? Ты чего, сам туда сунуться хочешь? Не ходи, Нузгарь, погоришь…
— Но его нельзя бросать без помощи.
— Это конечно, — уважительно посмотрели на него ребята и вернулись к невеселым расчетам: к Алешке Валленбергу нельзя — там родители злые, как хунды, к Ленке Гаук ход заказан — они ее раньше тянули, а потом на Лизку Геббельс перекинулись. А Лизка замуж вышла и ключ от хаты у них отобрала, чтоб они не приходили героин шваркать по ночам.
— Знаешь чего? Поедем к Синуку! — вдруг вспомнил Васятка. — У него Малой когда-то месяц жил, комнату снимал задешево при ресторане, с его рабами и рыбками… Ну, и ширакежничал с ними. Может, смилостивится, урод?
— Поехали, — вздохнул Юраш.
— Это, Нузгарь, мы того… пошли, в Роттер поканаем, к Синуку. Домой мне не звони, я сам сообщу, когда узнаю о Сатане.
— Где он сидит?
— В районном, наверно, где еще. Район Хассельс. Или уже на тюрьме.
— Херово.
— Очень, ебаный кебан. Туда только анвальта[142] можно пустить. Короче, я через маманю узнаю, где он.
— Иди, иди, через маманю сейчас тебя самого зуховать будут… — сказал ему Юраш, топая по лестничной площадке.



59

После страшных похорон Пилия поехал к Маке в больницу.
В палате он застал майора, в белом халате поверх кителя. Мака молча лежал на койке, голова была залеплена пластырями, тампонами, бинтами. На тумбочке лежали принесенные майором апельсины, еще что-то, завернутое в синюю бумагу, и бутылка коньяка «Варцихе».
— У него ерундовая рана… Коньяк только помогает…
Я тоже только что пришел, — говорил майор.
Мака молчал.
— Я с похорон, — сказал Пилия. — Там, чуть ли не на моих глазах, порезали Кукусика.
— Вот как? Сильно?
— Не знаю. На вид — очень.
И Пилия рассказал, как они пришли на вынос, как Кукусик дрожал и предрекал себе что-то подобное, жалуясь, что все его отгоняют и кроют Иудой. Получив кусочек опиума, Кукусик чувствовал себя отлично и собирался куда-то ехать, чуть ли не в Рио-де-Жанейро, и вот на тебе — когда начался переполох выноса, какие-то типы порезали его (он не стал говорить, что знает, кто они были — зачем лишние проблемы?)
— Ну, дела, — покачал головой майор. — А сам Кукусик в каком районе жил?
— В каком живут все морфинисты? В Сабуртало.
— Значит, к нам дело поступит. Ты ему «скорую» вызвал?.. Ну, врачи обязаны будут сообщить… Кукусик проведен по всем картотекам, никто удивляться не будет. С наркоманами никто не церемонится. За что можно изрезать наркомана? За все. За наркотики, за деньги, за наседничество… не за оперы и Друбадуры, а за отраву и бабки… — Майор покачал головой. — Быстро они раскусили, что к чему.
— До того, как случилось несчастье, он успел показать мне этих двоих, Тугуши и Ладо, но там ловить нечего: один вообще какой-то дегенерат, весь в бинтах и гипсе, где-то попал в аварию, а второй — мой приятель, я его знаю по городу, Ладо, хороший парень. Журналист, работает в газете. Что ты с него возьмешь?
— Правильно, — махнул рукой майор, торжественно покопался в кармане, достал пачку денег и сказал:
— Мака, вот тебе десять тысяч за Амоева. Пока больше не принесли, просят подождать до среды. Знаешь ведь, как у курдов: надо подождать, пока соберут, пока принесут. Но зато у них это четко.
— Откуда у них деньги? Все они богачи? — еле слышно спросил Мака.
Майор усмехнулся его наивности:
— Как муша или таксис может быть богачом? Нет, конечно. Просто все, что они на свадьбах и крестинах дарят, записывается, и когда кого-нибудь ловят, то из этой общинной кассы можно взять ту сумму, которую ты когда-то дарил людям. Живой банк, короче! Касса взаимовыкупа! Вот десять тысяч тебе на цветы… И вот, — покопался майор в своем синем кителе, вынул два мятых листка. — Вот показания твоей будущей жены…
— А что случилось? — полушепотом, полуглазами спросил Мака.
— Кошка с мышкой обручилась! — заколыхался майор. — Ничего не случилось. Я с Бати в нарды сыграл, выиграл у него, все в порядке теперь. Пойдет в тюрьму.
— Как в тюрьму?
— Шучу. Какая тюрьма? Для чего он в тюрьме нужен? Я ему сказал, чтоб он полтинник принес — и все. И свободен… за недостатком улик… Если за каждую брошенную палку сажать, так это надо будет тюрем до Сахары понастроить, если не до Антарктиды… Когда ты жену трахаешь, а она не хочет — это что, не насилие? Это тоже насилие. И это насилие, и то. Самец на то и самец, чтоб он эту самку насиловал и свое семя в нее внедрял, хотя бы и насильно. Какой же он самец, если он на нее не вскочит? А тебе, дорогой, не советую торопиться с женитьбой. Куда там? Выбери, посмотри, узнай хорошенько, кто она, чем дышит, кто родители, деньги есть, нету…
— Что, ему с родителями жить или с деньгами? — вступился за партнера Пилия.
— А ты как думал? И с деньгами, и с родителями. Умные люди, кстати, советуют в первую брачную ночь трахать не невесту, а тещу — если теще понравится, то тогда семейная жизнь будет у тебя протекать в мире и спокойствии.
Пилия засмеялся:
— Лучше уж тогда бабушку…
— Глупости! Теща — это вещь, от нее много пользы может быть, если ее как следует приручить. Теща тоже хочет жить… особенно с молодым зятем… они все своим дочерям черной завистью завидуют…
— А ты свою тещу трахал? — спросил Пилия.
Майор колыхнулся:
— Нет, она слишком толстая была, обхватить невозможно… Зато какое чакапули[143] готовила!.. Умерла, бедная, от диабета… Так торты любила, каждый день по торту съедала… А ты не передумал от нас убегать?
— Нет, — сказал Пилия. — Хочу попробовать другую жизнь.
— Ну-ну, только на себя потом пеняй. И помни, что два года ты — в командировке, можешь пробовать, потом будет желание — возвращайся. Но, я думаю, друзьями мы всегда останемся, — заключил майор.
— Да, конечно, — кивнул Пилия.
Мака глазами подтвердил свое согласие со словами партнера.
— Ладно, ребята, вы тут оставайтесь, бутылка у вас есть, а мне пора. — И майор, поцеловав Маку в бинты, вышел.
Из коридора были слышны дребезжащие звуки каталки, скорые шаги, звон стекла, крики: «Быстро, быстро капельницу!»
Мака едва заметно качнул головой.
— Гела, возьми эти деньги, — с трудом прошептал он, указывая на тумбочку, где лежали деньги, оставленные майором. — В кармане куртки — ключ от квартиры. Пойди, положи их туда… зачем они тут… Подожди, немного вытяни из пачки… для медсестер… И для матери… И сделай опись всего, что там в банках.
— Сделаю. А что, брат, уйдем из ментовки? Что нам там делать, с этими носорогами? Вот тебя ранило…
— Уйдем, — кивнул Мака.
— Купим ларьки, откроем кооперативы, будем себе жить спокойно. А то, что без погон и оружия загнемся, так это еще посмотрим. Без погон — ладно, но с оружием… С нашим умением мы не пропадем. Как считаешь? — сказал Пилия.
Тот кивнул и попросил:
— Очисти один апельсин, во рту пересохло, все время кровь откуда-то в рот попадает…
— Ну, сука этот Сатана! Попадись он мне — я ему башку разобью! — по привычке выругался Пилия, но внутренне одернул себя: хватит, никому ничего разбивать не надо, уже все разбито, куда еще? Закончены эти дела. Сейчас надо пойти, сделать опись и подумать, как реализовать то, что послано Богом.
Собираясь уходить. Пилия сказал Маке:
— Знаешь, брат, однажды, в двадцать лет, я решил, что жить мне до шестидесяти, и посчитал, сколько осталось дней. Вышло всего что-то около четырнадцати тысяч.
И это малая цифра меня так поразила… Из меня будто пробки выбило… что-то вылетело словно… С тех я начал считать каждый ушедший день: 13 999, 13 998… Сейчас мне сорок, дней осталась половина, ерунда, вроде семи тысяч… И дни эти становятся все короче… не успеешь открыть глаза — уже ночь. Что это, брат?
Мака со вздохом шевельнул рукой. Он был не в силах отвечать на такие вопросы. Да Пилия и не ждал, зная, что никаких ответов быть не может. Дни будут утекать, как текут, уходить, как идут, исчезать, пропадать, и настанет один черный день, после которого Пилия уже не сможет ничего считать, ибо ни времени, ни чисел для него больше не будет…
— Если жить осталось всего-навсего семь тысяч дней, то надо это время использовать получше, — одергивая куртку и пряча деньги, сказал он сам себе. — Согласен?
«Да», — показал глазами Мака и взял очищенный апельсин, с трудом пропихнул в губы дольку и стал едва заметно ее раскусывать.
— Может, воды дать?
— Нет, не надо… Иди! Только знаешь что еще… — Мака как-то заволновался. — Мама там одна. Не хочу, чтобы она что-то узнала. Может, ты отнес бы ей завтра бульон, курицу, сыр, мед, и сказал бы, что я в командировке, несколько дней.
— Да, конечно, о чем речь. Скажи, где она, в какой больнице.
Да тут она, в этой же больнице. — Мака указал пальцем на окно. — Только в другом корпусе, где раковые больные. Натела Макашвили, женское отделение, онкология, палата шесть.
— Все сделаю. Потом пойду домой делать опись, в двух экземплярах.
— Спасибо, Гела. А браслет я сам потом Нане подарю, если только она захочет меня видеть… такого…
— Какого?
— В шрамах.
— Ерунда! Шарм шрама, как говорит боров. Ничего не останется. Все лазером снять можно. Об этом не думай.
Когда Пилия начал спускаться по лестнице, он знал, что ни одно кольцо и ни одна цепочка не пройдут мимо описи, не будут утаены, как не прошла ни одна копейка из баночных денег, которые они пересчитывали той счастливой ночью, после которой он решил быть честным и чистым во всем (если, конечно, это будет в его силах).
И опять стали вспоминаться слова майора, что скоро менты и мафия будут в одном лице — в лице ментов. И народу легче один раз платить, чем два. И жизнь станет спокойная: хочешь кайфа — купи у нас, а не у Чарлика в подворотне. И бабы все будут под контролем: ни грязного сифона, ни рваного гондона, за все отвечаем. Приедут, отсосут, уедут. О вине, ресторанах и прочих мелочах и говорить не стоит. Все должно быть в одних руках. Если этот плешивый мудак Горбач разрушил, что наши отцы и деды по крупицам собирали и огнем и мечом добывали, то надо держаться крепко за то, что осталось. Если не мы — то кто?
Раньше Пилия понимал, кто это «мы». Но сейчас у него наступило затмение: он — это «мы»? Или он — это уже «они», баранта, которую будут стричь, варить и жарить, по словам майора? И что вообще будет, когда придется сдать табельное оружие и удостоверение? Как жить?
«Это будто сорвали с тебя одежду и заставляют бегать голым», — представил он. Ну что ж… Другие грешники в пустыню уходили спасаться, а тебя в пустыню никто не гонит. Будем ларьками управлять, на море ездить, на пляже лежать, как Кукусик мечтал. А что еще надо? И дни считать, конечно. Вольному — воля, спасенному — Рай. Главное, чтоб другим не делать того, чего для себя не желаешь. А еще лучше жить, вообще никого не касаясь, сам себе, в сторонке, посторонним, иметь свою копейку, свою шубейку и сидеть на солнышке тихо, для себя… Конечно, семью надо обеспечивать, поднять на ноги детей. На это деньги найдутся. Вон они, в портфеле сложены. Кто же, кроме Бога, мог послать их?.. Так просто ничего не происходит. Значит, надо слушать указания Верховного Чина… И пусть этот боров будет начальником милиции в Глдани, пусть вся ментура в тартарары провалится!.. Пилия с Макой организует какое-нибудь хорошее, чистое дело, людям нужное…
Теперь надо на базар. Курочка должна быть не беленькая, а желтенькая от жира. Тогда из нее получается наваристый бульон. И сыра купить не забыть. Жалко, не спросил у Маки, какой сыр любит мама: соленый или пресный. Ну ничего, возьму и того, и другого. Не помешает. Да и для дома кое-чего захватить надо. Сто лет жене цветы не дарил. Вот подарю большой букет, пусть удивится… Она-то, бедная, вообще еще ничего не знает!.. Узнает. Поговорим обо всем. Я думаю, она будет только рада. Ну, а не будет — так это ее дело. Я от своего решения не отойду. А там посмотрим.



60

Во взвинченном состоянии Ладо спешил к лысому Серго, который после уговоров согласился выкрасть на пару дней у отца револьвер. Теперь, когда известно о том, что Бати сотворил с Наной, и, главное, о том, что Бати, откупившись, вышел, Ладо решил сделать все сам. Чаша души была продырявлена, из нее лилось…
В тот день Ладо на такси отвез вдребезги пьяных Шалико и Кахабера к тете и на той же машине заехал за Наной. Оставшись одни, они наскоро выпили. Он, выкурив свою последнюю крошку, полез расстегивать на ней платье — и увидел синяки, ссадины… Стал осматривать: старые, но засосы… На внутренней стороне бедер — синяки, но уже желтые, значит, проходят (он-то это знал)… На теле — царапины и даже как будто сигаретные ожоги…
— Что это? — отшатнувшись, побелел он.
Нана, заплакав, рассказала ему все, от начала до конца, без утайки.
Ладо не перебивал. Слушал, стиснув зубы, а в голове уже скакало: «Конец! Это он не ее, это он меня изнасиловал… Ну, все… Конец тебе, Бати!»
— Говорят, что его уже выпустили…
— Кто говорит?
Мне позвонили вчера… За недостатком улик… Когда Нана это узнала, то вначале обрадовалась: суды, экспертизы, допросы сразу отпадали. Но этот подонок на свободе… Нана боялась: она была уверена в его мести.
— Он и так грозил серной кислотой облить! — вспомнила она кабинет милиции, и у нее началась истерика: она протягивала руки, о чем-то прося, зубы клацали, не хватало воздуха, била дрожь.
Ладо, выйдя за водой, наткнулся на остатки еды, мух, объедки, поросячьи ребра, и его чуть не стошнило.
— Поехали отсюда! — крикнул он из кухни.
Как назло, не было такси, они торчали на обочине, оба угрюмые, пришибленные: одна изнасилована, у другого — заплевана душа и скомкана мужская гордость. Здесь уже взвешивать не приходится. И делать надо все самому. А то что выходит — он, словно в детском саду, будет бегать к Зуре жаловаться: этот меня толкнул, тот песок в глаза насыпал?.. Нет. Сам, один. И никто другой.
Наконец появился «Москвич» с красным крестом. В окошке виднелось бородатое лицо.
— Куда вам, ялла?
— В город. В Сабуртало.
— Яхши-ол. Садись! Мамуд отвезет!
По дороге тощий бородач что-то говорил о футболе, они сидели, прижавшись и молча. Бородач заметил это в зеркальце, спросил:
— Что, несчастье какое?
— Ничего хорошего.
— Эх, лишь бы здоровье было… Один умный человек сказал, что счастье — это когда нет несчастья. Пока жив — хорошо. Потом — кто знает? Харам. А если кто обидит — ему надо сердце вырвать! — вдруг взмахнул он жилистой рукой, сжав сухой кулачок.
Нана от неожиданности ойкнула, Ладо пробурчал:
— Осторожнее! На дорогу смотри, чтоб не разбились… раньше времени…
— Я смотрю, не бойся.
«Сам все сделаю!» — повторил он себе, высаживаясь из машины и освобождаясь от бородача, всю дорогу гнавшего какую-то несусветную пургу про министров, воров и гаишников.
Ладо чувствовал себя легко, как бывает, когда решение принято и нет другого пути. Если Анзор кинул его по привычке, то Бати оскорбил куда сильнее. Этого стерпеть нельзя. Сделав такое с Наной, он сделал это с ним. Женщину унизил физически, а мужчину — морально. Да, очевидно, прав Зура, что таких только огнем и мечом исправлять можно… Выжигать, как сифилис… Убирать с лица земли под землю! «Мы — судьи», — сказал Зура. Ну и Ладо теперь — судья. Судья и палач — в одном лице.
Устраивать такие театры, как с Анзором (от которого, кстати, ни слуху, ни духу), Ладо один не мог да и не хотел. Идти к Зуре, жаловаться — ноги не шли. Зура ему оружия не даст, а что дальше — неизвестно. Да и хватит быть куклой. Отступать некуда. И нельзя. Если Ладо этого не сделает — он потеряет не только Нану, но и самого себя. Хотя что именно он должен сделать — было неясно. В голове вертелось: избить, поломать голову кирпичом, ранить ножом, оружием… Но о том, чтобы убить, хоть и гадкого человека, Ладо не мог даже и думать. Тут был табун табу, гора заслонок. Жизни нельзя лишать даже курицы — это запомнилось с тех пор, как он, подростком, по просьбе соседки, неумело отрезал курице голову, после чего его выворотило наизнанку и он долго не мог прийти в себя, вспоминая теплый живой отросток шейки, который вдруг оказался превращен в кровавый штырь, а вместо курицы по двору заплясал мешок с перьями (он забыл очертить перед казнью ножом круг на земле, чтобы, как учила соседка, безголовая курица не могла вылететь из него).
Когда Ладо подъехал к дому Серго, тот воровато выглядывал из-за угла и, обтирая лысину платком, украдкой передал ему «бульдог», завернутый в тряпку.
— Вот. Только всего два патрона нашел, — вытащил он из рейтуз два патрона. — Ты хоть заряжать умеешь?
— Умею, — соврал Ладо и подумал: «Патроны в дырки сунуть, курок взвести, нажать, что еще?».
Они отошли, сели в траву. Серго показал, как взводить курок, щелкал несколько раз. Щелкал и Ладо. Потом стали крутить барабан. Засовывали и вынимали патроны. Понять систему было вроде несложно. Но вот как эти два патрона засунуть в барабан? Друг за другом?
— Ты куда стрелять-то будешь? — в ответ недоверчиво спросил Серго (казалось, он уже жалел, что впутался в эту историю и хотел взять револьвер назад). Поэтому Ладо спрятал «бульдог» в правый карман, а патроны — в левый.
— В ногу, куда еще? Не убивать же его!
— А стоило бы…
— Да, но… Прострелю ему колено, чтоб всю жизнь в инвалидке сидел, — вспомнил он совет районного дружка, когда-то одолжившего ему пистолет в сходном деле (надо было проучить наглого сотрудника жены).
Тогда он выстрелил в ногу. Но Бати он жалеть не будет и перебьет колено! Пусть живет калекой! О том, что Бати может заявить в милицию, Ладо не думал — был уверен, что не заявит. Сам только оттуда… И знает свою вину. Но все равно потом надо будет куда-нибудь слинять, на всякий случай…
И он, по дороге от Серго, начал прикидывать, куда можно спрятаться, словно дело уже сделано.
Дома заперся в кабинете, повозился с револьвером. Оба патрона поместил рядом, друг за другом — как еще?.. В двух отверстиях барабана теперь отливали медью зловещие молчаливые капсюли.
Чтобы уточнить, где у Бати хата, он позвонил Арчилу Тугуши. Тот что-то шепелявил в трубку.
— Говори точно, где у Бати хата!
Тугуши адреса не знал, но описал: четвертый двор направо, если от гастронома идти вверх.
— Там во дворе кран еще такой… С кафелем. Бати смеялся, что дураки-соседи какать ходят в грязное дворовое очко, а кафелем кран выложили. А что, он лекарство берет?
— Нет, мне по другому делу.
Ладо решил отправиться туда ночью, часов в двенадцать. Вывести его из хаты или войти? Надо ли говорить с ним?.. Нет, зачем? Он и так поймет. О чем говорить?
Остаток дня он провел один в кабинете, думал дочитать Зурину рукопись, но не мог сосредоточиться. Да и какие тут дэвы и бесы, когда вокруг полно живых чертей?! С ними бы разобраться! Но Ладо был спокоен, вспоминал, как уверенно вел себя Сатана, как веско и твердо говорил Зура, как размеренно и не спеша действовал Илико, даже припомнил слова бородатого шофера «Москвича» о том, что спешка — от шайтана.
Он не вышел ни к обеду, ни к чаю. Ходил по комнате и проворачивал в голове то, что должно случиться. Иногда ложился на диван, еще дедушкин. Взгляд зависал на стенах, обросших книгами… Темная икона: круглолицая мадонна держит крепенького младенца… Нет, пойти и сказать: «Ты изнасиловал мою любовь, вот тебе вторая щека, бей по ней!» — он не мог и не хотел. Все внутри поднималось против этого. И он плыл на волне злости, отворачиваясь от укоризны Богородицы и от книг, где речь шла о Боге, любви и смерти. А о чем еще можно разговаривать?..
Если Бог слеп и дает вольготно жить и разбойничать таким, как Бати или Анзор, то люди должны сами защищать себя от них. А как защищаться, если не убивать в ответ?.. «Или они нас, или мы — их!» — думал он голосом Зуры, сомневаясь теперь, не правильнее ли пойти поговорить с ним, прежде чем что-то делать. У них куда больше опыта в таких делах, чем у него. Хотя какой тут нужен опыт? Женщина мстит за детей, сестра — за брата, сын — за отца… Круговорот злобы в природе.
Нет, надо самому… мы не в детском саду… не глаза, а душу засыпали песком… Фибры души, жабры сердца…
Простить? Пусть он насилует мою жену, мать, детей? Нет. Мы — судьи. Наверху нет никого. Если бы был — не построил бы такой дурацкий и нелепый мир, где не обойтись без опиума… Да, мы судьи. А больше некому. Пусть эти сказки рассказывают другим. Умный человек верить не может. Да и во что? Что восстанут мертвые? Это какие же? Гнилые скелеты и червивые черепа? На кого рассчитано? Был бы Бог — Сам бы карал грешников… или не создавал бы их… Господи, если Ты великий ум и сила, почему же не сделал человека тихим, как бабочка, без гнева, алчности, сволочности?.. Что, трудно было эти свойства отдать крокодилам, а человеку оставить спокойные радости?.. И зачем все должны постоянно друг друга убивать, чтобы сожрать? Что, трудно было сделать человека травоядным? Зачем заражать каждодневным насилием?.. В чем тут промысел и умысел?
К полуночи Ладо собрался. Вложил патроны в барабан, засунул «бульдог» в карман штанов (совать его за пояс казалось ему ненадежным). Железо терло ногу при ходьбе, и он боялся, что мать или жена заметят, как выпирает из кармана дуло. Для верности положил в карман нож.
«Если что, ножом оглоушу…» — думал он, без связных мыслей крутясь по комнате. Хотел зайти к сыну, но решил не будить — зачем? Потом.
На улице встал укромно возле бордюра, опасаясь, чтобы не появились гаишники или другие собаки, которые после перестройки как с цепи сорвались, полностью обнаглели и совали факты в карманы почем зря. А у него сейчас у самого своих фактов предостаточно. Вот и такси. Старый беззубый шофер в ковбойке.
Такси едет, дребезжит. Шофер фальцетом что-то говорит — ругает правительство и хвалит тех, кто умеет делать деньги; а он, пятьдесят лет за рулем, копейки не имеет, чтобы внукам радость доставить.
— Даже на этот глупый петушок-мамало денег нет! Когда в Муштаиде внуки просят: «Деда, купи петушок!» — а я после каруселей, мороженого и хачапури уже пустой, это разве дело?
А Ладо думает: «Такси отпустить — зачем свидетели. Стрелять два раза: в одно колено и в другое… Выстрелил — сразу взводить курок, как учил Серго…»
Остановив такси возле Филармонии, он пошел пешком. Прохожих не было, только две девушки смеялись впереди. Где-то играли в нарды, звучал рояль. Ночь стояла теплая, без ветра.
Вдруг Ладо показалось, что он неправильно вложил патроны и, при взводе курка, они проскочат в другую сторону, и он будет стрелять вхолостую. «Как этот барабан вообще крутится?» Ладо свернул в подъезд, вытащил «бульдог» и стал его лихорадочно осматривать. Вынул патроны, прокрутил барабан. То ему казалось, что барабан крутится справа налево, теперь — слева направо. Вот был бы он хорош!.. Опять вложил патроны в две ячейки, друг за другом. Пульс отдавал по всему телу, стучал в зубах.
«Ничего, даже если вхолостую щелкну четыре раза — два же выстрелят!» — успокаивал он себя, считая дворы. Сбился. Спустился еще раз к началу улицы. Раз… Два… Три… Вот четвертый двор. Проход темен.
Посреди двора — белый кран. Да, кафель, рыбки, водоросли… В галереях горит свет, а на одном из балконов пьют пиво: баллон желтеет своим пузатым боком, парни сидят у перил. «Плевать!» — сжимая рукоять револьвера, подумал Ладо, отогнав мысль о том, что, может, не надо было отпускать такси. Нет, надо. Уйду по верхним, на Мтацминду… Или вниз, к Филармонии. Там видно будет.
Он прошел полдвора, как, откуда ни возьмись, выскочила курица и побежала перед ним, панически квохча.
С балкона стали смотреть. Заметив, что Ладо колеблется, спросили:
— К кому надо?
— К Бати.
— Иди, правильно идешь.
Курица споро ковыляла зигзагами. «Ни к чему она сейчас..» — шел он за ней.
Курица спрыгнула в подвал. Ладо от неожиданности замер, в панике думая, как уйти потом, когда весь двор всполошен проклятой птицей? Всего две пули. Может, вывести Бати на улицу?.. А если не выйдет?.. Не насильно же его тащить?.. Да и соседи тут…
«Нет, надо идти. Вот и правая лестница… Галерея, застекленная… О ней Нана рассказывала… А вот и окно, через которое она вылезла… замазку зубами выковыривала… ногти обломала… — закопошились в нем отрывки ее фраз. — Сейчас фанерой забито… Дверь с черной ручкой. Внутри кто-то есть!» Он прильнул ухом к двери.
Женский голос визгливо отчитывал:
— Надоело! Понимаешь, надоело! Тогда, в Лидзаве, двадцать тысяч отдать пришлось, когда ту прошмондовку избил, теперь — пятьдесят!.. Ты что, сдурел?
В ответ что-то бубнили. Женский продолжал:
— Я, в конце концов, твоя тетка, а не мать! У меня свои дети есть! Я деньги не печатаю. Дорого нам твои подвиги обходятся! За эту сучку целых пятьдесят тысяч отвалили — ну сколько можно?!
«Я тебе покажу "сучку"»! — взорвался Ладо и распахнул ногой дверь.
Под лампочкой без абажура, на кресле, замерла полная пожилая седая женщина в черном. Ладо, с яркого света, вдруг почудилось, что это — мать Анзора. Но нет. У этой в руках пестрый веер, прическа, бусы…
Бати в спортивной пижаме глубоко сидел в продавленном диване. Так ног его не достать.
— Встать! — приказал Ладо, вытаскивая «бульдог» и взводя курок. Тяжелый!
Женщина в смятении закрыла рот веером, а Бати начал медленно приподниматься:
— Что ты, Ладо?.. Мы же друзья!.. Ты что?!. Извини…
Поговорим… Деньги… — Он качнулся вперед.
Хочет прыгнуть!
И Ладо, наскоро прицелясь, выстрелил. Руку сильно увело в сторону. Показалось, что оружие вылетает из руки. И, чтобы удержать его, он сжал пальцы — и спуск нажался сам собой, под обвальный грохот второго выстрела.
Женщина с черной точкой во лбу молча сникла набок. Веер шлепнулся на пол, руки раскрылись в удивлении. Бати, упав обратно на диван, держался за живот и смотрел, как из-под рук прет бурое пятно.
— Ее… за что… — глядя на кровавые пальцы на животе, бормотал Бати, потом стих.
Ладо в растерянности стоял с «бульдогом» в руке. Комнату заполнил запах дыма. А в проеме двери уже маячили молчаливые соседи.
Оглядываясь на них, он видел светлые пятна лиц. Кружилась голова. В глазах змеились углы потолка в паутине, замазка на стенах, трещины желтоватой стены, женщина с черным пятном во лбу… Потом пропало и это…



61

Нугзар допивал чай на балконе. Он дважды звонил переводчику, но никто не брал трубку. И на переводчика, и на адвокатов, и на чай с медом нужны деньги. Отовсюду зияла нищета — словно стоишь в пустоте, а вокруг, куда ни ткни рукой — черные дыры, сквозняки… То там, то тут мигнет свет, но от этой мгновенной молнии дыры расползаются еще шире… Деньги… Слово глупое, скоморошье, с бубенцами… Деньги — день… Деньги день-деньской…
Приходится вспоминать, как это — жить без денег. В Тбилиси деньги несли пачками и пакетами те, кто искал защиты у вора, кто ждал, что он скажет истину, а не правду, чтобы снять ужас, который страшнее страха. Где сейчас будут искать защиты, когда не станет воров? У ментов? Конечно, есть среди них и такие, что нацепили погоны, чтобы легче было пить и женщин кадрить, но есть и лютые, идейные псы, вроде Джемала Мчедлишвили, который давно уже предлагал (и, наверно, сделал) отдел по убою воров, о чем сообщил начоп, когда Нугзар выходил на свободу. «А ты откуда знаешь? Где Тбилиси, где Караганда?» — «Так мы же опыт перенять хотим!» — подмигнул озорной начоп, так любивший всякие байки вроде «без рыбки не вынешь и пальчика из пруда…» Начоп в ту ночь жестоко напился, целовал ему руки, пытался танцевать ламбаду и, рассказав про убой воров, слезно умолял: «Не семь, а двадцать семь раз отмерь — и ни разу не режь!»
А он, кажется, раньше времени отрезал. И мерил недолго, отнюдь не семь раз. Что тогда накатило? Марка, миллионы, спокойная жизнь…
«Ну сам подумай — кто даст миллионы Коке Гамрекели?» — выбирал Нугзар, какой паспорт взять, свой или Кокин. И сунул оба, в разные карманы куртки. Он еще не знал, какой лучше показать, если речь дойдет до документов. Наверно, лучше Кокин. От Франции до Голландии — недалеко… У Коки лицо моложе, а скулы и лоб похожи… По рассказу Сатаны, он, как цыпленок, отдал паспорт без писка… Ну, и Нугзар сейчас не лучше…
Он дозвонился до переводчика, напомнил о себе:
— Да, да, марка… Можете еще раз помочь?
— Переводчик, как проститутка, — всегда готов и всех помнит, — ответил голос в костяной оправе. — Куда и когда прикажете явиться?
— Знаете дом аукциона «Кристи»? Вон туда. Через полчаса. Хорошо, сорок пять минут, — посмотрел Нугзар на часы — было около одиннадцати.
Он опять подумал, почему на «Кристи». Но куда? К кому? Там же подтвердили, что марка подлинная. Ну и что? У них все подлинное. С какого потолка они тебе деньги должны давать?.. Но вот же, в каталоге черным по белому стоит: «оценочная стоимость — 300 000 долларов» Пусть и купят по этой цене — весь выигрыш от аукциона им останется… Мне триста тысяч долларов хватит… Да, пусть дадут минимум, а барыш себе берут!..
Других мест, где бы можно продать марку, Нугзар не знал. Нести к ювелирам? Не их профиль. Вот цацки бы, ментами отобранные, могли иметь успех, а марка — зачем она ювелирам? В обмен валюты? Там проценты любят, но кто возьмет на себя возню с маркой? Тем более, что марка — без бумаг и экспертизы. Да и вообще мутное дело.
Поколебавшись, брать или нет с собой марку, решил не брать — мало ли что? Вдруг неприятности, документы проверят, ментов вызовут, вдруг в розыске?.. Пропадет тогда марка… Нет, лучше сперва все обговорить. Если они не захотят давать деньги, зачем им давать в руки марку?.. Может, у них уже изготовлен дубликат?.. Проведут экспертизу на оригинале, а при продаже подменят и продадут фальшивку! И будет сидеть лох-купец с туфтовой маркой, на которую есть подлинный документ, по оригиналу выданный… Вот каталог надо захватить… Переводчик стоял у подъезда «Кристи».
— Объясните мне кратко задачу, чтоб я мог освежить терминологию. — И он вытащил карманный русско-английский словарик. — Из какой области проблема?
— Задачу и проблему я сам с трудом… Присядем?
Переводчик был в длинном китайском плаще с накладными погончиками, в роговых очках, с морщинами, залысинами и запавшими скулами, похожий на власовца. Нугзар вкратце объяснил: нет денег, хотел бы продать или отдать в залог марку.
— К кому там можно обратиться? К директору? Переводчик скептически посмотрел на него:
— К директору? К какому? Их тут наверняка несколько.
— Ну, к тому, кто марками заведует.
— Это мысль.
— Но виза у меня французская.
— Думаю, это ничего. Главное, чтоб какая-нибудь была, европейская, чтоб не подумали, что нелегал…
— Это которые азил?
— Вот-вот, этих они боятся, не знают потом, что с ними делать… А если есть виза на Францию — уже хорошо.
Нугзар полез в куртку, хотел вытащить Кокин паспорт, но спутал и вытащил свой; тут же спрятал его и вынул Кокин. Переводчик сделал вид, что не заметил этих манипуляций; взглянув в паспорт, сказал:
— А вы, однако, сильно изменились…
— Время никого не красит. И карточка старая. Но узнать можно?! — полувопросительно, полуутвердительно добавил Нугзар и вдруг, на свету, заметил подмалёвку фотографии. «Мамуд подрисовал!» — вспомнил он слова Сатаны и, невзначай послюнявив палец, потер карточку. Переводчик с кроткой насмешкой ответил:
— Узнать, в принципе, да… Если очень не приглядываться… И если захотеть…
— Ну и хорошо, — Нугзар спрятал паспорт.
В зале толмач спросил у охраны, можно ли поговорить с начальником отдела марок, если таковой имеется. Охранник позвонил по внутреннему телефону. Скоро появился человек в темно-синем костюме, с загорелым лицом, подтянуто-поджарый.
— Добрый день, я — Герт Ван дер Блик, заведующий отделом филателии! Чем могу помочь господам?
Нугзар стал говорить — медленно и неспешно, через переводчика — что у него имеется «Тифлисская уника», которая тут была признана подлинной.
— Да, я слышал, кто-то приносил.
— Это был я.
— Очень хорошо. Прошу ко мне.
По винтовой лестнице они поднялись наверх. В модном, черно-бело обставленном кабинете заведующий сел за стол, им указал на два стула. Видно, тут было заведено беседовать втроем — с нотариусом, адвокатом, переводчиком.
— В чем проблема?
— Во-первых, надо узнать, когда приедут эксперты из Лондона, — начал Нугзар.
— Они уже тут. Марка у вас с собой?
— Нет. Только каталог.
— А зачем каталог?
— Ну, показать…
Ван дер Блик тонко усмехнулся:
— Кто из нашей братии не знает «Тифлисской уники»!..
Первая марка Российской империи! Марка известная, такая же, как «Черный пенни» или «Розовая Гвиана»… Одна была у Агафона Фаберже, она сейчас у Микульского. Другую недавно украли из коллекции графа Савойского… Откуда у вас ваша, разрешите спросить? И откуда вы сами, если не секрет?
— Она досталась мне от деда, главного гинеколога Кремля…
— О, вот как! Вы русский? Говорите по-русски?
— Да, — неопределенно ответил Нугзар, которого током ударило, что такая марка была недавно украдена у какого-то графа («не миновать копаний, кто да что…»).
— Да, говорим по-русски, — подтвердил переводчик.
— И вы хотите сдать ее на экспертизу? Это, кстати, стоит тысячу гульденов.
— Ну, что делать, — спокойно ответил Нугзар. — Когда аукцион?
Ван дер Блик повел бровями:
— Смотря как успеем с экспертизой и на какой аукцион поместить. Надо ждать очереди, каталог…
— В том-то и проблема, что у меня нет времени ждать. Домой надо, виза кончается, — вдруг присовокупил Нугзар ни к селу, ни к городу, ведь виза в Кокином паспорте стояла бессрочная.
— Понимаю. Закон надо уважать! — одобрил Ван дер Блик.
— И вот… я хотел бы эту марку… заложить, что ли… Как лучше сказать? — спросил Нугзар у переводчика.
— Вы говорите, а я буду переводить. Машины советов не дают, особенно в таких делах, — шепотом ответил переводчик.
— Хорошо. Я хотел бы мою марку заложить. За пятьдесят тысяч, под какие угодно проценты, а после аукциона я отдам всю сумму и проценты.
— Кому? — уставился на него Ван дер Блик.
— Кому угодно. Хоть вам. Лично.
Ван дер Блик хмыкнул:
— Интересно… Но без экспертизы никто цента не даст.
Только потом можно говорить. Хотя предложение крайне занятное.
— Тогда и за экспертизу заплачу. Марка пусть у вас в залоге лежит. Сколько, вы говорите, ее цена?
Ван дер Блик косо посмотрел на Нугзара, нехотя ответил:
— Микульский купил свою «Унику» за миллион долларов. Но это была максимальная цена. У Микульского денег куры не клюют…
— В каталоге стоит: «Оценочная стоимость — триста тысяч долларов», вот, — напомнил переводчик вопреки своим правилам (он давно уже держал каталог открытым).
— Пятьдесят тысяч явно меньше миллиона или триста тысяч, — пошутил Нугзар. — Но марка остается моей, я беру у вас под нее только деньги.
— Да, да, конечно, разумеется. Но без экспертизы ничего не могу сказать. У меня лично таких свободных денег нет. Надо поговорить с коллегами. Главное, несите скорей марку — я сейчас узнаю, где эксперты. — Он поговорил по телефону. — Они тут, в подвальных сейфах работают.
— Что, сейчас нести?
— Да, несите, и побыстрее… Я попрошу экспертов, чтобы они взглянули на нее… Я тут до двух часов! (Теперь уже явно было видно, что предложение крайне заинтересовало Ван дер Блика, который и не скрывал этого).
Они вышли из кабинета. Оба были на велосипедах.
— Можете подождать меня тут? Я быстро!
Переводчик согласился:
— Ладно. Я на солнышке посижу. Он клюнул, если вам интересно мнение говорящего автомата. И я могу быть свидетелем, когда он будет брать у вас марку. У вас, кстати, есть адвокат? Нет?.. Плохо. Тут всегда нужен. Могу посоветовать одного.
— Хорошо. Найдем. Я скоро.
— За ожидание — еще двадцать гульденов, — напомнил переводчик.
— Договорились.
«Миллион, Микульский, триста тысяч… Два часа — по двадцать гульденов — итого сорок. Двадцать — за ожидание.
Итого шестьдесят… Десяти гульденов не хватает… — мешались мысли. — Больше нет ни гроша. Но скоро будет!» Это он заметил по дрожанию рук Ван дер Блика, когда речь зашла о любых процентах. Неужели? Ни в коем случае марку не продавать. Только в залог. Тогда и Сатане можно будет помочь, и жену вывезти, и дело открыть.
И он радостно поехал к дому Норби, пропуская встречных велосипедистов, сигналя девушкам и напевая какую-то мелодию вроде «Сетисфекшн»…
В комнате, не снимая куртки, открыл шкаф. Но в пиджаке альбома не обнаружил, отчего охладела рука, паническая рвущая подкладку кармана — где альбом?.. Утром был здесь!.. Парни со стульев не вставали. Он альбом проверил перед выходом. Норби?!
Нугзар бросился к пьянице. Тот лежал в наушниках, с открытыми глазами. На полу — две бутылки дешевого шнапса «Корн», одна — пустая, другая — наполовину, чипсы, еще какая-то ерунда… На столе — мятые гульдены и мелочь.
— Ты взял альбом? — Нугзар выдернул его с матраса и швырнул о стену.
Норби утробно ойкнул и молча сполз по стене. Нугзар схватил его за грудки, стал бить по щекам:
— Очнись! Говори! Ты взял альбом? Куда ты его дел? Где альбом? Эй!
Норби обмяк и блеял что-то невразумительное, вяло качая головой под пощечинами:
— Ноу, ноу… Йес…
Нугзар бросил его, побежал обратно к шкафу. Внутри все горело, жало, гудело. Стал рыться в вещах. Вывернул сумку — пусто. Лихорадочно полистал Библию, вчера же тут было, было! Но опомнился: нет альбома! Пьяница вынес и продал! Или сменял! Откуда вдруг «Корн» и чипе? А кому продал?
Он схватил финку. Норби сжался в углу и широко открытыми глазами взирал на нож.
— Норби, там была одна очень ценная марка! — пряча нож за спину, лихорадочно забормотал Нугзар, цепляясь за соломинки. — Я тебя не трону, скажи только — кому ты отдал альбом?! Где?! Кому?! В каком магазине? — с последней надеждой закричал он. — Здесь?! На улице?!
— Ноу, ноу, — залепетал, как ветка перед ливнем, Норби, в ужасе заглядывая Нугзару за спину, на нож. — Не знаю… Тут, на улице… Кто-то на велосипеде… Я сказал — тридцать гульденов, он дал семнадцать… И взял… и все…
— Кто он?
— Не знаю… Человек… Не убивай! Прости! — стал он обнимать ноги Нугзара.
Поборов желание воткнуть финку в эту патлатую сальную голову, Нугзар ушел в свою комнату и с досады швырнул нож, который задрожал в дверце шкафа. Постоял, посмотрел на дрожь рукояти… Вернулся к Норби.
— Как он выглядит? Какой он? Белый? Черный? Желтый? Красный?
— Не знаю… Серый… — плаксиво ответил Норби, не вылезая из угла.
Нугзар нагнулся за бутылкой (Норби отпрянул к стене) и отпил из горлышка несколько глотков.
«И все это — тоже моя вина! Знал же, что он — алкаш! И один раз уже шмонал мою комнату! Я полный идиот, кретин!»
Норби тоже потянулся к бутылке, в глазах его стояли слезы. Нугзар без сил осел на пол, уставился невидяще в зеленый глазок магнитофона… Слушал кряхтенье Норби, бульканье шнапса и тупо думал о том, что все надо начинать сначала… У него по лицу тоже потекли слезы. Так, плача и не говоря ни слова, они допили бутылку и сидели до тех пор, пока от Норби не поползло пятно, воняющее мочой.
Нугзар, брезгливо отодвинув хозяина, ушел. В комнате слепо огляделся. Сел за стол и положил лоб на черный кожаный переплет Библии, холодивший кожу.
Он сидел так около часа.
Потом голову поднял Кока Гамрекели, нищий студент…



62

Рано утром случилось такое, о чем Гоглик и мечтать не мог, сидя за вялым завтраком — вдруг позвонила Ната! Сама! И скороговоркой сообщила, что в школу из-за химии идти не хочет и будет ждать за углом.
— Мне вчера тетя сто рублей подарила. Можем куда-нибудь пойти, в приличное место.
— На фуникулере давно не были, — радостно напомнил Гоглик (как заманчиво закатиться куда-нибудь подальше от тупорылого физрука, брюзги-завхоза, плюгавого химика, истерички-биологички. Туда, где нет рыков завуча и писка негодяев, посмевших явиться без сменной обуви!).
Бросив чай, Гоглик тайком прошмыгнул в комнату отца, к полке, где обычно лежала рукопись. Так и есть — еще несколько листов. С потолка они валятся, что ли?.. Отца двое суток дома нету. Кто же их принес?
В портфеле уже с вечера заготовлено все необходимое: магнитофончик с наушниками, кассеты, отвертка-заточка, открывалка, зажигалка, пачка сигарет «Космос» (все мальчики их класса начали разом курить в последний четверг, в раздевалке, после физкультуры). Мельком обшарив карманы плащей и курток и выудив одну черную мелочь, Гоглик с огорченным ворчаньем юркнул в дверь и припустил по лестнице.
За углом стояла незнакомая красавица. Он оглянулся — где Ната? Незнакомка засмеялась:
— Не узнаешь?
Гоглик обомлел. Это была она, но с новой прической, в модных шмотках, даже на каблуках и чуть подкрашена!..
— Тетя из поездки привезла. Идет? — спросила она, отдавая ему портфель.
— Идет?.. Куда?.. — не понял он, жадно осматривая ее и стыдясь своих затасканных штанов и сомнительных тапочек.
— Не куда, а мне идет? Лови такси!
— Далеко едем, молодые люди? — спросил шофер. — А деньги у вас есть?
— К фуникулеру, пожалуйста! — ответила Ната и с заднего сиденья по-взрослому заглянула в переднее зеркальце — помада не размазана? — И деньги у нас есть.
Вот синеет здание фуникулера. Внутри, как всегда, бодро пахнет опилками, машинным маслом, сосной и свежим ветром от медленного огромного колеса с толстенными тросами. Гулко шлепает тряпкой уборщица, гомонят дети, родители жужжат возле кассы. Гид, бойкий юноша, веселит туристов рассказом о том, как инженер-бельгиец, автора проекта, в ночь перед пуском перепроверил расчеты, нашел ошибку и, не дожидаясь утра и позора, застрелился, а вагончики бегают до сих пор, с тысяча девятьсот шестнадцатого года, только иногда пьяные выпадают или старушки калечатся, потянувшись из кабинки за веткой, поэтому просьба не высовываться.
Вдруг колесо заскрипело, замерло. И кассирша объявила, что вагончик опаздывает, потому что наверху ждут каких-то важных гостей, которые никак не могут выйти из ресторана.
— А пошли пешком на Пантеон! — вдруг предложила Ната. — Там тихо, хорошо. Сколько тут торчать?
«На Пантеон?» — недовольно удивился Гоглик. Помимо того, что туда надо сто лет переть пешком, как верблюд, что там делать?.. Среди могил бродить, слезы лить?.. Ни тира, ни кафе, ни каруселей, ни сосисок, ни хачапури… Но надо идти, если Ната хочет. Он всюду пойдет, лишь бы с ней…
На всякий случай Гоглик купил кулек горячих пирожков у старика в солдатских брюках и китайских кедах — не умирать же с голоду среди могил!
Они поплелись по булыжникам за группкой туристов. Гоглик не знал, за что браться — держать ли покрепче пакет с горячими пирожками, тащить ли портфели, помогать ли Нате, разгоряченной от ходьбы. Кончилось тем, что пара пирожков выскользнула на землю. Гоглик обдул их:
— Ничего, чистые. Это святое место! — но Ната строго приказала выбросить, потому что на них могут попасть бациллы и микробы.
С ворчанием:
— Не успеют… — Гоглик не без сожаления швырнул пирожки в кусты. — Пусть крысы едят… Да кто этих бацилл видел? Врет все биологичка.
— Нет, не врет. Не спорь.
Они одолели подъем и, запыхавшись, сели на скамейку. Жужжал, ухал, долетал гудками и сиренами город. За спиной вздыхала белая церковь. Упорно молчал черно-серый мрамор могил. Ходили туристы, перекликались, мельтешили.
— На нервы действуют… тут не почитаешь, — огляделась Ната. — Пошли туда, подальше.
Они перекочевали к забору, устроились на бревнах. Гоглик потянулся за пирожком, а Ната вытащила рукопись, нашла последнюю новую главу.
«Бес летел над горами. Оборачиваясь, видел, как уходит в дымку, покрывается туманами, тускнеет, исчезает Индия, Большая Долина. Одинокие демоны неба парили в вышине, с презрением глядя сверху и зная, что бесу к ним не подняться. Он без опаски посматривал в ответ, вполне ощущая в себе силы постоять за себя — после купания в кипятке все болячки прошли, крыло зажило, а сам он ощущал радостную крепкость.
Рядом с бесом летело что-то темное, непонятное, вроде длинной тени. Это беспокоило его. Уж не Черный ли Пастырь наслал свое воинство?.. Тогда верная смерть. У Пастыря есть особые, лунные, демоны. Они живут в лунных лунках и по приказу срываются на Землю, чтобы проучить строптивых бесов или наказать непослушных ведьм.
Но время шло, а никто не нападал. Скоро бес различил, что рядом с ним летит не кто иной, как его охранник и мучитель — двойник шамана. Его голубоватая оболочка натянута, перекошена, под ней проступают красные нити вен и синеватый остов скелета.
Странно, но вид двойника не напугал и не разозлил, а даже как будто обрадовал. Бес сделал поворот в его сторону, но двойник, уворачиваясь, взял круто в сторону и пошел петлять по струям, крича:
— Лети за мной!
Что ж, он и так летит. Двойник пропал из вида. Но бесу и без него было известно, куда лететь.
Каракумы остались позади. Бес достиг Гирканского моря и начал пересекать его. На дне стояли розовые скалы, а между ними плавали огромные неторопливые рыбины с длинными мордами и горбатыми хребтами. Остовы кораблей четко рисовались в голубизне озера. Лететь над водой было трудно: снизу били горячие воздушные струи, клубами ходил пар, а туман накатывал мерно, как прибой.
— Отдохнем! — в голос взмолился бес.
И вдруг его подхватила упругая волна и понесла на себе. Неужели кто-то другой помогает ему?.. Значит, друг!.. И бес впервые подумал о другом, как о себе, хотя вскоре разобрал, что это не дух, а двойник шамана, который подхватил его и понес.
Они миновали Гиркан и проскочили прибрежную полосу. Внизу начали подниматься горы — знакомые отроги Южного Кавказа. И бес весело бил крыльями, узнавая их.
Быстрей, быстрей!.. В нем забродили искры и свисты. Истошно грянули бубны. Натужно взвыли трубы. Но если раньше они своим грохотом нагоняли тоску и страх, то теперь колотились в одном чудесном ритме, помогая лететь. Бес испускал веселое множество звуков — заиканье исчезло, и он мог выкрикивать целые связки каких-то неизвестных, но красивых слов!
Скоро его начало затягивать в воздушный омут. Он сложил крылья, камнем пошел вниз и рухнул на поляну. Очнувшись, увидел, что лежит в кругу, а шаман с братом Мамуром смотрят на него, словно не видя. Тут же отряхивался двойник. Возле дерева похрапывал конь. А на пне сидел идол Айнину и пялился агатовыми глазами на солнце.
Бес сжался, ожидая побоев, посоха и огня. Закрывшись крыльями, покорно ждал, но не испытывал к хозяину злобы, а наоборот, ощущал какое-то даже счастье — куцее, неведомое, несуразное, но счастье. Ничего не последовало. Шаман и Мамур смотрели сквозь него. Потом Мамур сказал:
— Видишь — он жив и тут.
Бес попытался встать, но не смог покинуть круга. Вдруг он увидел, что рубище шамана в крови, на шее алеет рана, в кустах дергается здоровая, как оглобля, оторванная лапа богомола, трава примята и отдает гарью. Неужели приходил ангел и хозяин бился с ним?.. Спасал?.. Спас?..
Бес виновато поднял глаза. Но шаман уже прятал кинжал и уходил с поляны вместе с Мамуром, который посадил идола в котомку и взвалил на спину. Двойник тронулся верхом на коне: после полета он был так утомлен, что еле держался в седле.
— А я?! — крикнул бес, выдергиваясь из круга и спеша следом.
Но долго идти по острой гальке он не мог, начал отставать и ныть в голос, так что двойник разрешил ему сесть на коня. Взобравшись на круп, бес затрясся задом наперед, глядя на уходящую дорогу, опаленную траву, на суставчатую лапу-оглоблю в кустах и представляя себе, какой бой выдержал тут хозяин из-за него…
Неожиданно конь встал. Бес увидел, как хозяин и Мамур приникли к земле.
— Лазутчики! — сказал шаман.
— Не только… Слышишь топот там, глубже? — возразил Мамур. — Враги! Целый отряд… Два… Три… — считал Мамур. — Миновали перевал. Они уже близко… Надо закрыть ущелье!
Шаман обернулся к солнцу и несколько раз провел рукой по воздуху. Мамур тоже сделал что-то подобное. Солнце на какой-то миг словно усилило свой свет, мигнуло.
— Спасибо, Барбале, что даровало нам еще день тепла! Защитило от мрака и холода! Уберегло от праха! — закричал в ответ шаман.
Потом они стали совещаться. Двойник соскочил с коня и встал наготове.
— Лети в Армазцихе! — послал его сообщить о нашествии шаман, а сам принялся чертить круг прямо посреди дороги.
Кинжал судорожно дергался в его руке, с утробной руганью вонзаясь в сухую каменистую землю. Колотушка, выпав из мешка, пошла с бульканьем скакать по кругу. А Мамур приказал своему бесу-коню подняться на склон и готовить камни. Сам же, очертив свой круг, засел в нем, положив рядом острый корень и зеркальце.
Бес не знал, что ему делать. Несколько раз вопросительно смотрел то на дорогу, то на хозяина, но тот, уставившись в землю, молчал. Бес не посмел беспокоить его и полез по склону вслед за конем, который успел превратиться в черный ком дыма и гремел наверху камнями: обвивался вокруг них, выворачивал и упруго волок к обрыву.
— Что ты делаешь? — спросил бес.
— Камни таскаю. Таскай и ты. Накроем врагов лавиной.
— Каких врагов? Чьих?
— Наших.
— Наших? — удивился бес. — Моих и твоих?
— Наших, — повторил Ком. — И наших хозяев.
Вот, оказывается, в чем дело!.. Потому шаман так мрачен!.. Нет уж, бес так просто не отдаст свое и наше!.. Всюду на него нападали, били, гнали, называли чужаком — но должно же быть и такое место, где он сам может нападать, бить и гнать!..
Дымный Ком тем временем подтаскивал новые камни и укладывал их вдоль обрыва. Потом, завихряясь, сказал:
— Они бросают детей в пропасти, сдирают с мужчин кожу, вешают женщин за груди! Они не воины, а дикари! Хуже нас, нечистых бесов!.. Таскай камни!
Но бес уже и сам принялся за дело. Вырывал из земли старые валуны и, не обращая внимания на их беззвучные угрозы, подносил Кому. Тот выстраивал камни в ряды. Камни были недовольны, что их выкорчевывают из вечного сна. Кряхтели, гудели, охали. С одним седым упрямцем бес схлестнулся не на шутку. Валун никак не хотел покидать своего места.
— Всегда здесь лежал! — бурчал он угрюмо, цепляясь изо всех сил за землю, но бес вырвал его, приговаривая:
— Ничего, полежишь теперь внизу! Тебе все равно, где спать!
А некоторые молодые камни сами торопились к обрыву, подталкивая друг друга. Сверху было видно, что шаман сидит в своем кругу, не шевелясь, а Мамур натирает мазью какой-то предмет, который, трепеща по-птичьи, пытается вырваться из его рук.
— Что это у него? — спросил бес у Кома.
— Корень. Он всегда с ним. Острый корень дуба.
Бес хотел еще что-то спросить, но Кома вдруг сдуло в сторону.
В ущелье входили воины. На плечах висели щиты. В руках — топоры и дубины. Волосы собраны под обручами. На спины накинуты шкуры с полосами металла. Лица спрятаны под железной бахромой.
— Мы перебьем их! — уверенно сказал Ком, подрагивая от напряжения.
Первые воины, завидев шамана и Мамура, заспешили вперед, но налетели на невидимые круги и откатились. Некоторые поползли по склону — обойти сверху странную преграду. Другие бились у кругов, но тщетно — топоры скользили, копья ломались, а дубины отскакивали, как от скалы.
Шаман запустил кинжал, который пошел метаться в толпе, поражая направо и налево. Возникла давка. Кинжал увертливо вонзался во все живое. Колотушка взмывала высоко вверх и стремглав падала на головы, дробя лбы и затылки.
Тут и брат Мамур метнул свое оружие. Корень разил врагов в глаза и шеи, заскакивал под бахрому, добирался до сердец, вспарывал животы. А Мамур ловко направлял зеркальцем снопы ядовитых лучей, от которых воины грохались наземь в судорогах и рвоте.
— Надо найти первого Князь-камня — за ним пойдут остальные! — кричал Ком, извиваясь среди глыб.
Кинжал и корень не успевали разить, лучи скользили по трупам, а колотушка застревала меж телами. Вдруг бес разглядел над ущельем какое-то облако. Это были двойники врагов!.. Они тащились за своими телами и могли быть опасны в куче!..
— Их много! Нам конец! — завопил бес.
— Отгоним! — рычал Ком, вертясь над камнями и выискивая их притаившегося вожака.
Но двойники прорвали круг и напали на шамана. Мамур взвивался в воздух, зависал и лучами жег двойников, но их было слишком много, они сгустились в массу. Шаман почти исчез под их грудой.
И тогда бес понесся на помощь хозяину. С ходу врезался в двойников, приняв свой истинный облик. Выпустив клыки и когти, прижав уши, ощетинившись и воя, он начал крушить все подряд. И вмиг стал недосягаем для топоров и дубин, скользящих по его хребту. Стрелы он отводил хвостом, а щиты разламывал в щепы ударами окрепших лап.
Воины ринулись прочь. Топча раненых, кидались ниц и закрывались руками, чтобы не видеть разъяренного сатану. А он реял в воздухе, беспощадно истребляя все, что приближалось к хозяину.
Тут сверху с гулкой руганью покатился Князь-камень. За ним понеслись другие. Они летели вниз, глухо ударяясь о склон, отрывисто вскрикивая и увлекая воинов в ущелье. Поднялся вихрь. В воздухе летали кусты, носилась галька. С яростным ревом стали вырываться из земли деревья и корнями вперед обрушиваться на врагов. Начался камнепад. С треском зазмеились трещины в горах. Где-то зашевелился оползень и с оглушительным треском стали лопаться скалы.
Бес в страхе прижал уши, но хозяин крикнул ему:
— Ты в круге! Поклонись Барбале!
Камни с бранью и проклятиями увлекали все на своем пути. Облако двойников начало вихрем сносить в сторону. И чем больше воинов летело в ущелье — тем сильнее и дальше уносило их двойников. На дне пропасти валуны давили, резали, месили, кромсали и добивали раненых, а песок и трава заживо хоронили тех, кто еще был жив.
— Поклонись Барбале! И будешь спасен! — еще раз прокричал шаман.
— Барбале, помоги! — возопил бес, кидаясь на землю и чувствуя, как оседает и рушится небесный свод, гремят гонги, бьется пламя, а шкура корежится, сползая и превращаясь в пепел.
Скоро все было кончено. В тишине клубилась пыль. Кряхтели деревья. Перекатывались последние валуны, прекращая стоны умиравших. Кинжал тихо гудел, остывая. Колотушка лежала бездвижно. Зеркальце с комариным звоном отпотевало, приходило в себя. И корень царапался, выбираясь из-под груды тел.
В одном кругу сидел потный Мамур. В другом шаман держал в руках какое-то голое розовое существо.
— Спасибо, Барбале! Твоя власть! — сказал наконец Мамур, похлопывая коня, который лизал его израненное плечо. — Врагов отогнали.
— И душу спасли, — отозвался шаман и погладил притихшее существо. — Назовем его Агуна!
Все были счастливы, кроме идола, который, шевелясь в котомке, как связанная курица, дурным голосом что-то бубнил и недовольно ругался до тех пор, пока Мамур украдкой не пихнул его острым корнем. Тогда идол, огрызнувшись, смолк. И стало слышно, как плачет шаман и шепчется с солнцем Мамур».
Конец сказки совпал с очередным пирожком, умятым Гогликом, который, вполуха следя за событиями, больше смотрел на Нату, время от времени не забывая, однако, наведываться в пакет. Губы и руки у него были в масле.
— Странный конец. Ничего я не понял, — растерянно признался Гоглик. — Какой еще Агуна? Младенец, что ли? И как это он родился? Дети же из этой… как ее… рождаются, на биологии говорили… Один живчик человеком становится, а остальные просто так дохнут, почем зря… А за раз миллион живчиков выходит, между прочим!.. А если каждый день по разу, то это сколько же в год людей пропадает? — Вступил он на скользкий лед.
— Видишь, какой ты счастливый! Ты родился, а миллионы миллионов пропали, — уклонилась Ната от расчетов. — Как тебе повезло! А могло и не повезти, между прочим! Пропал бы, как эти миллионы, сгинул бы — и все! Родиться — это как в лотерею миллион выиграть!
— Значит, я — счастливчик? Счагог? А ты — Счана? — взбудоражился Гоглик, вдруг воочию остро осознав безмерное счастье: он родился, живет, в школу ходит, жареную картошку ест, а миллионы миллионов пропали, исчезли, так и не родившись… Даже школа показалась ему сейчас родной и милой!..
А Нате, при виде темных могил, стало почему-то грустно: вот так жить-жить, а потом умереть!.. Но Гоглик от этого беззаботно отмахнулся:
— А, ерунда! Человек со смертью не встречается! Мне дедушка объяснил: пока жив человек — смерти нет, а когда смерть есть — то человека уже нет, ушел. Понятно? — хвастливо закончил он и, вместе с порывом ветра, хотел шепнуть ей что-то нежное, но не посмел.
Ната послала его умыться (из-за церкви был слышен плеск воды и возгласы туристов).
— Чисплат есть?.. Ну, конечно! Вот, возьми, — протянула она ему свой пахнущий духами платочек, который Гоглик благоговейно спрятал в карман.
Вернувшись, он сообщил, что у крана полно людей.
— Дурачок, это вовсе не кран! Это источник! С целебной водой!
— Какая еще целебная? Вот такая труба водопроводная! Толстенная, как у нас во дворе, — показал Гоглик руками. — И женщин полно, все умываются. Всех любить надо — говорят. Крестятся. И как можно всех любить? Как я могу любить тех, кого не знаю и не видел?.. Вон вагончик идет, там люди, видишь?.. Ты всех их любишь?.. Можно любить маму, папу, дедушек-бабушек, друзей, а других лучше в покое оставить.
— А вдруг эти другие тоже хорошие? — возразила упрямая девочка, собирая остатки пирожков в кулек.
— Может быть. Ну и что? Всех любить — лопнешь!
— А меня ты любишь? — вдруг заглянула она ему в глаза.
Гоглик по-рыбьи выдохнул, кивнул, ослабел.
А Ната, у которой голова шла кругом от пряных запахов, птичьего щебета, солнца и какого-то внутреннего зуда — будто сердце чешется — прошептала:
— Я тебя тоже люблю! — обняла его за шею и поцеловала в губы, отчего он окостенел, не зная, что делать.
А дух святого Давида встрепенулся в кроне дерева и отлетел прочь, благословляя и плача, ибо детству их пришел конец, жизнь оказалась на сломе новой поры, где все надо понимать с начала.



63

Ладо очнулся в дежурке, на скамье. Напротив, за железным столом, Пилия сосредоточенно что-то писал в открытом «деле». Два сотрудника негромко совещались возле окошка с дежурным, похожим на носатого тапира.
Увидев, что Ладо очнулся, Пилия бросил ручку и укоризненно покачал головой.
— Ты? Где я? — пробормотал Ладо.
— Где? Разве не видишь? В милиции, где еще? Двоих укокошил — и удивляется!..
Ладо пошевелился. Тело ломило, хотя он не помнит, чтобы его били. Нет, его не били… Комната, лица, дым, трещины на стенах…
А Пилия закрыл папку. Сегодня он, по просьбе майора, согласился на последнее дежурство — и вот на тебе, такое!.. Место убийств не относилось к его округу, но в Вакийской милиции не могли принять преступника — там уже четвертый час нет света, работать невозможно, поэтому послали сюда. Пилия был удивлен, увидев Ладо, которого сотрудники втащили волоком и усадили на скамью. Поручив тапиру присматривать за ним, Пилия выехал на место преступления, где его удивление возросло, когда он увидел трупы Бати и женщины в черном (Бати он узнал, хотя видел всего раз на допросе).
Наскоро составив протокол осмотра и назначив свидетелям (половине двора) явиться завтра в участок, он разрешил забрать убитых, а комнату опечатал и вернулся в милицию. Майора, как назло, не было — куда-то исчез. Пилия позвонил ему домой и попросил жену передать, что в отделении ЧП и его срочно ждут.
«Если бы боров не выпустил Бати — тот остался бы жив», — думал он, насаживая лист на железные ушки «дела».
Ладо сидел молча, без сил и мыслей. На столе стояла склянка с нашатырем, который всегда под рукой у дежурного.
— Почему ты это сделал? — спросил Пилия, загнав лист на место.
— Вы же знаете… Из-за Наны. Не хотел убивать. Хотел в ногу, наказать…
— Да, наказал… Только кого? А тетку за что? Если его хотел наказать — вывез бы куда-нибудь, побил…
— У меня нет машины. А тетку не хотел, рука дернулась.
— Ты который раз в жизни стрелял?
— Третий. Или четвертый.
— Вот и видно, — кивнул Пилия.
Он тоже, когда начинал, чуть не уложил людей при первом задержании, когда не удержал автомата, и дуло повело веером. Странно, что судьба третий раз за неделю сводит с этим парнем. Что бы это значило?
Вдруг его осенило, что Ладо мстил не только за свою любовницу, но и за будущую жену Маки!.. Странный такой, треугольный водоворот. В любом случае, Маке будет приятно, что месть совершена. Но два трупа… У всех на глазах…
— Откуда оружие? Чье? — вытащив из бумажного мешка «бульдог», Пилия стал осматривать его. — А, да тут прямо написано!.. «От работников завода, 20.XI.1980».
— Друга одного.
— Ты кто вообще по профессии? — откладывая револьвер, спросил Пилия.
— Журналист.
— Понятно. Надо было такие дела другим поручать. Это тебе не на машинке стукать.
— Нет, я сам должен был.
— А если бы Бати сидел?
— Ну, если бы сидел…
Вот то-то и оно! Пилии чем-то нравился Ладо — явно не преступник, запутан по глупости, по ревности. Да и он, Пилия, никому бы не простил такое.
— Колешься?
— Так… Кто не колется?.. Давно не делал… — отмахнулся Ладо.
Ему нечего скрывать. Он был в какой-то тягучей, снулой дреме и больше всего хотел отключиться, ничего не видеть и не слышать. В пустой голове — тоскливая, темная тяжесть, закрывшая жизнь. За два трупа дадут много, много… Он не выдержит.
— Что со мной дальше? — воспаленно уставился он на Пилию.
Тот не спешил с ответом. Переложил бумаги в «деле», просмотрел что-то.
— Кто-нибудь был в комнате при выстрелах?
— Нет. Потом прибежали. Они на другом балконе в нарды играли.
— Это хорошо.
Пилия взял с полки диктофон:
— Как все случилось? Говори подробно! — и включил, чтобы не возиться с писаниной.
Ладо медленно, с запинками и ничего не утаивая, начал рассказывать. Пилия слушал, иногда задавал вопросы:
— Был ранее знаком с убитыми? В каких отношения состоял с Нодаром Баташвили? Были ли раньше конфликты? Испытывали ли обоюдную неприязнь?
Нет, ничего раньше не было — ни отношений, ни конфликтов, ни неприязни, пять раз виделись, никаких контактов, тетку вообще видел в первый раз.
Пилии вдруг захотелось помочь этому журналисту. Он по-мужски хорошо понимал его, и сам бы этого Бати… Но вот тетка… Два трупа… По неосторожности? Дуплет? Дело разбазарено, куча свидетелей… По неосторожности, конечно, меньше дадут, но все равно лет пять светит…
— И… сколько?
— Ну, если статья сто четвертая, по неосторожности…
— Я не о том… Сколько надо, чтобы дело вообще закрыть?
Пилия усмехнулся:
— Вот ты о чем… Вряд ли у тебя хватит. Знаешь, сегодня мое последнее дежурство. Я ухожу с этой работы и помог бы тебе, но два трупа, кодла свидетелей…
Ладо обреченно вздохнул:
— Понимаю.
— Если только неосторожность… Скажем, брал у него пушку для своих целей, а при передаче выстрелило, дуплетом… Конечно, тут заключение баллистов нужно, лаборатория, следственный эксперимент, то, се… Да и какой дуплет в револьвере?… Не знаю… Надо с начальником поговорить, он мастер на все руки, он будет вести твое дело.
Ладо сник, стал зевать и тереть глаза. Темная пелена отрезала его от жизни — только бы дали поспать, чуть-чуть…
Пилия присмотрелся:
— Э, да ты еще от шока не отошел! Не в себе! — И спросил у тапироносого лейтенанта, какая камера свободна.
— Угловая. Утром оттуда блядь увезли, — ответил тот из-за стеклянного окошка, зевая во всю пасть.
— А получше нет?
— Нет, все заняты, — ответил тот, включая радио.
«Дать тебе полтинник — так сразу найдешь!» — усмехнулся Пилия.
Тут раздались звуки глохнущего мотора и в дежурке появился майор (ботинки — в пыли, на форменных брюках — темные пятна, небритые щеки с редкой рыжей щетинкой, даже как-то осунулся).
— В чем дело? — недовольно рявкнул он.
— Вот! — указал Пилия на Ладо. — Убил на хате твоего любимого Бати и его тетку.
Майор от удивления чуть не сел мимо стула.
— Бати? Эту милую даму в черном? — (которая принесла ему пятьдесят тысяч долларов в подарочной бумаге с зайчиками). — А почему он здесь, а не в вакийском отделе?
— Там света нет, авария, вырубилось все. Сюда привезли.
— Как же это он?.. Впрочем, за что — не спрашиваю, сам этого грязного подонка придушить хотел. Но тетку?
— По неосторожности.
Майор цепко огляделся, пожевал губами, внимательно о чем-то подумал, поворошил мешок, нащупал оружие и приказал:
— Знаешь что? Давай ко мне!
Пилия взял со стола папку, майор — мешок с вещдоками, и они втроем отправились по пустым прокуренным коридорам.
Ладо было все равно. Он еле волочил ноги и хотел только, чтобы его оставили в покое.
Пилия по пути вполголоса говорил майору:
— Жалко его… я его хорошо знаю… из хорошей семьи… журналист… третий раз в жизни стрелял… неосторожность…
— Два трупа, — отвечал майор, открывая кабинет.
— Но там они были втроем — он и убитые. Тут все записано! — положил Пилия на стол диктофон.
— Отпустите меня, мне плохо, меня тошнит, я лучше в камере посижу, — рухнув на стул, попросил Ладо.
Майор откупорил бутылку боржома:
— На, выпей. Насидишься еще. А я, кстати, только из Зугдиди! — сказал он Пилии, и по его глазам можно было понять, что майор в хорошем настроении. — Но не все сразу. Сперва с этим закончим, — кивнул он на Ладо.
Пилия устроился на стуле у окна. С чем майор вернулся из Мегрелии? Быстро работает, боров!
— Из-за тебя, между прочим, он сейчас здесь сидит, — указывал Пилия папкой на Ладо. — Если бы ты Бати не отпустил..
Майор поднял ладонь и ехидно скривился:
— Скажи еще, что Кеннеди тоже из-за меня убили! Будь братом, не смеши. Этот джигар[144] за свою бабу мстил. А ты бы что, так оставил, если бы твою жену кто-нибудь изнасиловал? Ну, и он свое сделал. Только глупо и грязно сделал. Правильно я говорю, народный мститель?
Ладо молчал, без интереса рассматривая пыльные ботинки майора (тот вытянул скрещенные ноги в проем стола).
— Я бы помог ему. Жаль парня, пропадет в зоне. Ты же видишь, он не преступник, — прямо сказал Пилия.
— Да уж, вижу, пропадет, губы пухлые, задница толстенькая, — скептически уставился майор на Ладо, у которого от этих слов потемнело в глазах. Потом спросил у Пилии: — А ты что думаешь?
— По неосторожности, что еще? Неумышленное причинение смерти, статья сто четвертая.
— Два выстрела, в живот и в лоб, по неосторожности?.. — скептически посмотрел майор. — Эх, молодняк, всему учить вас!.. За неосторожность, кстати, срок дают.
— А за что не дают?
— Сам подумай. Не знаешь? Учиться надо, дорогой мой юноша, кодекс на ночь читать, как слепой Павлик… как его… Корягин… Возьми там, на полке, открой на статье «вынужденная самооборона»…
Пилия усмехнулся:
— Что же, это тетка на него нападала?
— Нет, зачем тетка? Бати. Он пришел к Бати разбираться, Бати достал пистолет, хотел в него выстрелить, он в процессе самообороны повернул пистолет в сторону нападавшего, самопроизвольно два выстрела… Самострел. Есть еще патроны? — вытащил майор из мешка «бульдог», проверил барабан, увидел гравировку, прочел. — Это кого же оружие? Кто у нас на цементном заводе работал? Говори, все равно узнаем! — прикрикнул он на Ладо.
— Это друг, Серго, одолжил, его отца… Вы у него машину забрали.
— А, райкомовец? — вспомнил Пилия, а майор добавил:
— Это того лысача, который нам дядю Михо сдал?
Как ни плох был Ладо, но эти слова отпечатались в памяти: значит, Серго кого-то сдал и остался на свободе! Почему-то после этой мысли он стал оживать — сдавать ему некого, но вот деньги они, может быть, возьмут. Денег, конечно, нет, но есть бабушкина квартира…
А майор, в превосходном настроении, в деталях быстренько обрисовал необходимую схему допроса, из которой следовало сцепление трагических случайностей и обстоятельств: Ладо хотел выяснить с Бати отношения, тот достал пистолет, чтобы убить, пистолет при самозащите был повернут в сторону нападавшего, по неосторожности грохнули два самопроизвольных шальных выстрела, точка, конец фильма, финита, амба, хенде хох!
— С хорошим адвокатом, подмазанным судьей и красивой экспертизой может и без срока выскочить, — заключил майор, вытаскивая из мешка кнопочный нож. — А это еще что?
— У него было.
— Не надо, — сказал майор и спрятал нож в карман кителя. — Так что думай. Можно и без срока вылезти, — повторил он.
— Правда? — не поверил Ладо. Это же спасение, жизнь! — Но… Судья… Красивая экспертиза… Адвокат… — Сколько? Я никого не знаю, у меня ничего нет. Надо продавать квартиру.
На это майор рассеянно заметил:
— Можно обойтись минимумом. Обо всем поговорим потом, завтра, когда ты придешь в себя. Пока будешь в одиночке. Есть еще вопросы?
Ладо попросил позвонить. Майор кивнул на телефон. Ладо набрал номер Наны:
— Нана, я его убил… Случайно… Ты не должна больше бояться… Да, так получилось… Я в милиции… Я люблю тебя, всегда буду любить…
Майор и Пилия строго и серьезно, даже угрюмо слушали его. Они понимали его, и сами сделали бы то же самое, но по-другому, конечно… Ну, а он, желторотый, попался…
«Пришел бы ко мне — я бы этого Бати отделал за милую душу…» — хотел подумать Пилия, но вовремя остановился: он никого больше не будет отделывать, хватит! Нельзя так думать о покойнике!
А майор снова вспоминал элегантную женщину в черном, тетку Бати, что принесла пятьдесят тысяч долларов, завернутых в бумагу для новогодних подарков, с зайчиками и снежинками. «Благодарствуйте!» — сказала и ушла, хотя он хотел пригласить ее в ресторан, потому что любил разных женщин, ибо у женщин возраста нет, а есть дряблая кожа, вислые ляжки, складчатый живот и кривые от времени пальцы, но если на это суметь не обращать внимания — все будет в порядке.
Ладо положил трубку. После слов майора черная пелена чуть сдвинулась, что-то живое зашевелилось в проеме. Он был почти спокоен, когда тапирообразный лейтенант, бухая сапогами в гулком коридоре, увел его в подвал.
— И нам пора. Пошли, — сказал майор, пряча мешок с револьвером в сейф.
— Куда? Я на службе, забыл? Последнее дежурство.
— Пошли, пошли. Хотя нет, подожди. Этот Ладо — последний из того списка?
— Какого?
— Ну, что Кукусик дал?
— Не знаю. — (Пилия и думать забыл об этом ничтожном списке).
Майор вытащил из сейфа заляпанную бумажку.
— Что это? — с некоторым волнением спросил Пилия (от майора можно было всего ожидать).
— Это тот список, что дал Кукусик. Надо дела доводить до конца, как бы мелки они не были, так говорил вождь. Посмотрим, что сделано. — И майор, нацепив очки, начал вслух читать: — «Шалико Сванидзе, студент ГПИ. Родители в деревне, где живет, не знаю. Два раза курил с ним анашу…». Мака его навещал — ничего интересного. Так… «Гуга Арвеладзе, доктор. Несколько раз брали вместе опиум. Где живет — не знаю, что делает — не знаю, телефон не знаю». Вот. С ним что?
— Не знаю.
Майор покачал головой:
— Плохо, надо знать. «Двали Серго, лысый, инструктор райкома или что-то такое…» А, лысач… Машина и деньги.
— И дядя Михо.
— Да. Дальше… «Тугуши Арчил. Познакомились в Бакуриани. Несколько раз курили анашу. Работает в комсомоле, который в Сололаки».
— Я его видел на похоронах. Он ранен — рука сломана, челюсть вывихнута. На пожаре пострадал.
— Ну, Бог наказал. Дальше кто у нас? «Нодар Баташвили, кличка «Бати», директор магазина на базаре, три раза кололись вместе». Тут промолчим. «Художник, у него на хате колются…» Умер от ожогов… «Ладо-морфинист»? Здесь, в камере… «Анка, бездомная блядь»… Хм, скончалась… Да, печальный вышел списочек, ничего не скажешь…
Самого Кукусика забыл, — кисло напомнил Пилия, вспоминая залитого кровью стукача на скамейке. — Хорошо, жив остался, я узнавал — в Арамянца[145] положили, все лицо располосовано, печень задета.
— Да, и Кукусик того… куку… Ну, сами виноваты… Мы их не заставляли ширяться… Давай поехали, поехали, время не ждет! Время, вперед!
Они сбежали по лестницам, сели в майоровскую «Волгу» и направились на склад, где хранился инвентарь для стрельбищ. По дороге майор на вопросы не отвечал, только небрежно напевал «Сулико» и поминал Сталина, Иосэба Бессарионовича, учившего побеждать и не сдаваться:
— Правильно говорил вождь: «Я не уважаю тех, кто меня боится, и не боюсь тех, кто меня уважает!»
— Его все боялись.
— Ошибаешься, парнишка. Его обожали.
В пустом пыльном складе майор зажег лампу на столе. Откинул рогожку. И Пилия увидел свой чемодан! Веревок нет, замки сорваны, чемодан перевязан брезентовой лентой. Он с искренним уважением посмотрел на ликующего майора:
— Откуда? Так скоро? Ничего себе!
— Открывай! Режь! — протянул тот нож, отобранный у Ладо.
Пилия перерезал брезентовую ленту. Бруски опиума сбиты в беспорядке (раньше были плотно пригнаны), чернослива и урюка нет. Не трогая их, Пилия спросил:
— Тут меньше?
Майор вздохнул, принимая и пряча нож:
— Половину пришлось подарить. Не выходило по-другому. И так слава аллаху, что это сумел забрать. С самим Ражденом пришлось встретиться. Его охраняют, как Гитлера. Пароли, сигналы, всюду машину дежурят, как в кино.
Я удивился — где я, в Зугдиди или в Колумбии? Карло-буфетчик не знал, кто именно украл чемодан, но сказал, что все ворованное сходится к Раждену. Так и оказалось. Привезли меня в деревню, в дом к дедушке Раждена. Там были он, два его брата и шарага каких-то подворовков. Шашлыки, вино, тосты. Потом с Ражденом ушли в дом. Я предложил за чемодан устроить побег его старшего брата, который ждет вышку за убийство. Ну, и дружбу на будущее. Он уходил, шушукался с братьями, мы с дедушкой вспоминали старые времена. Этот дедушка — старый абрек, против Советов еще в двадцатых воевал…. Наконец, согласились. Ражден отдал мне опиум, но половину оставил, чтобы подогреть зоны. Что я мог сказать? Дело святое. Но пятнадцать кило лучше, чем ничего, а?! — И майор, взяв из чемодана брусок, бросил его Пилии: — Держи!
Пилия отпрянул, и опиум шлепнулся на пыльный земляной пол.
— Что такое? — крикнул майор от неожиданности.
— Не хочу руки пачкать. Завязал.
— А… Ну-ну, чистюля, — пыхтя, нагнулся майор и забросил брусок в чемодан. — Как знаешь. Сейчас и место начальника Глданскои кутузки купить можно. Миллионы на дороге не валяются.
«Бывает!» — подумал о банках Пилия, а майору сказал:
— У меня для тебя тоже сюрприз есть.
— Какой?
— Увидишь!
Он помог борову запрятать чемодан в углу, под сваленные в кучу мишени, причем майор недовольно ворчал:
— Что теперь с этой массой делать?.. И почему нельзя опиум в аптеках продавать? Наркоголики — больные люди.
Продают же в магазинах водку, табак! Пусть все продается открыто. Вот, Сико по телевизору видел, как в Индии раджа, перед заседанием парламента, всем дает выпить с руки воду с опиумом — такая традиция, ничего не поделать! И хорошая, между прочим, традиция — парламентарии тихо, как мыши, сидят, кемарят в своих капустных чалмах! Дядю Михо, что ли, на это дело употребить? Я обещал его выпустить, если он все дело на Гризли свалит…
— Какого еще Гризли?
— Ну, на своего старшего сына. Такая кликуха у него. Кто-то должен отсидеть. Вот и решили — пусть старший сидит. Гризли, хе-хе… Как в том анекдоте, где два кахетинца несут на палках убитого медведя. Иностранец видит, спрашивает: «О, гризли?» — «Нет, кусали…»
Они приехали в отделение. В дежурке Гита, при полном антураже, нога на ногу, курила ментоловую сигарету и болтала с тапироносым дежурным за окошком.
— О! Вот это сюрприз для моей чучушки! Голубой боржом! — обрадовался майор и побежал в туалет приводить себя в порядок.
А Пилия, забрав у дежурного протокол обыска Ладо, спросил у Гиты:
— Как там, в Батуми? Что-нибудь накнокала? — хотя это его уже мало интересовало.
— Нет, глупый старикашка только порол меня хлыстиком и деньги дарил, — поморщилась Гита.
— Ладно. Теперь с майором будешь работать… с его хлыстиком.
Пилия сидел в дежурной части и, не обращая внимания на женские стоны из арсенала, быстро вписывал что-то между строк на листе бумаги.
Иногда он поднимал голову и без усмешки косился на звуки. Время от времени звонил телефон.
Дежурный, крутоносый тапир, что-то сонно отвечал в трубку. Ночь была душная, тяжелая.

1988, Грузия — 2007, Германия
Сверху Снизу