Иконка статьи

биография Макнил Легс "Прошу, убей меня".

bi0176391_00.jpg


Прошу, убей меня! (Please Kill Me)


”Прошу, убей меня” - первая подлинная история самого нигилистичного из всех поп-движений, всеобъемлющий отчет о разнузданной и взрывной “эре панка” устами непосредственных участников, начиная со времен расцвета Фабрики Энди Уорхола в шестидесятые и до агонии в тисках “корпоративного рока” восьмидесятых. Лу Рид, Игги Поп, Дэвид Йохансен, Ди Ди Рамон, Нико, Патти Смит, Ричард Хелл, Малькольм Макларен и множество других культовых фигур панк-поколения говорят со страниц этой откровенной и шокирующей книги - фактически “документального романа” по формуле “секс, наркотики, рок-н-ролл”.






Легс Макнил и Джиллиан Маккейн
Прoшу, убей меня
Подлинная история панк-рока в рассказах участников






Эта книга рассказывает, как все было. Это первая книга такого рода.
Уильям С. Берроуз


«Прошу, убей меня» сделала для Ramones то же, что ученики сделали для Иисуса.
L.A. Weekly


Одна из десятки лучших книг 1996 года.
Time Out


Одна из десятки лучших книг в 1996 году — «Буйная и веселая история нью-йоркского панка, рассказанная непосредственными участниками».
New York Daily News


Над «Прошу, убей меня» можно смело лить слезы из запаса «для непризнанных поэтов и наркоманов», но и посмеяться доведется вдоволь. Это честная, детально выписанная история, рассказанная участниками, без цензуры, полная мерзостей — но и очарования.
Rolling Stone


В этой книге нет претензии на историческую документальность или высокомерную музыкальную изысканность. Может быть, поэтому она подошла настолько близко к лихорадочному блеску и венокольному стилю Пустого Поколения, насколько позволяет печатное слово.
Mojo


Один из грубейших, скандальнейших экскурсов на темную сторону. Здесь собраны самые безумные, самые эпатирующие истории, какие только можно запихнуть под обложку повести о реальных sex, drugs and rock-n-roll.
Paper


…..[1] умудрилась обосрать всё и вся… В то время я был там, так что могу оценить, насколько живо в ней пойман дух гнилостной энергии нью-йоркской сцены… Откровенный и подробный вид изнутри.
Джеймс Вулкотт, The New Yorker


Наконец-то появилась «Прошу, убей меня» и подвела все итоги.
New Musical Express


Когда скандальный кинорежиссер Джон Уотерс называет книгу «шокирующей», это должно быть действительно нечто: «Прошу, убей меня» — это шокирующий взгляд из-за кулис и с самой вершины на выживших представителей нью-йоркской панк-рок-сцены.
New York Post


«Прошу, убей меня» явно стоит в ряду величайших рок-н-ролльных книг всех времен и народов.
The New York Times


В «Прошу, убей меня» больше сплетен, секса и наркотиков, чем в любом другом произведении, опубликованном до президентства Клинтона. Даже если вас совсем не интересует история развития панк-рока, все равно прочитайте эту книгу.
L.A. Weekly


Макнил и Маккейн полностью передали слово панкам, и в результате книга получилась циничной, выразительной, зачастую пугающей и потрясающе откровенной. «Прошу, убей меня» — книга о людях, об испорченных и порочных людях. Панк-рок, по мнению авторов, составляли лишь те, кто подходил для этой задачи: те, кому все было по хую.
Los Angeles Reader


Злобная, противоречивая и всегда остроумная… динамичная и непристойная, как, собственно, и музыка.
Esquire (U.K.)


«Прошу, убей меня» — это рай для рок-тусовщика, четыреста страниц «из уст в уста», свидетельства из разряда «я был там», обалденно подобранные в ключе стремительности и иронии. Эта книга подобна «Эди»,[2] только гораздо богаче. В «Эди» многое осталось за кадром; в «Прошу, убей меня» ощущение, что кто-то бережет чужую репутацию или утаивает факты, возникает крайне редко.
Грейл Маркус, Interview


Великолепная детская сказка для девяностых.
Manhattan Mirror


Макнил и Маккейн сумели прыгнуть выше головы. «Прошу, убей меня» сейчас является лучшим обзором первого десятилетия эры панк-рока и дает обширное и вполне осмысленное описание носителей этой идеологии. Похоже, это окончательный итог.
Ann Arbor News


Ключевое дополнение к самым первым, до сих пор будоражащим кровь записям панка, это необъяснимо захватывающее произведение просто шибает в нос блеском и нищетой Пустого Поколения.
Kirkus Reviews


От книги невозможно оторваться… Веселая, откровенная и местами трагическая.
Philadelphia Weekly


Крайне и бесстыдно сенсационная.
Newsday


Лучшая рок-н-ролльная книга, и при этом ни слова о музыке.
Джим «Пес» Маршалл


Это байка из склепа.
Ричард Хелл


Легс Макнил и Джиллиан Маккейн прекрасно понимают опасную прелесть манхэттенской панк-сцены семидесятых и выжали все доступные источники информации для своей всеохватной, волнующей, мерзостной «подлинной истории».
The Times Literary Supplement (U.K.)


Повесть о вульгарных текстах, оглушительной музыке, кожаных куртках, наркотиках и ранней смерти.
Playboy


Вполне осмысленный взгляд изнутри; возникает ощущение, словно твой лучший друг на кухне за очередной кружкой пива рассказывает истории о войне и старых добрых деньках… Рекомендуем к прочтению.
New Heaven Register







Об авторах «Прошу, убей меня»


Легс Макнил родился и вырос в Коннектикуте, где винные магазины до сих пор закрываются в восемь вечера. Подростком он был вынужден переехать в Нью-Йорк, чтобы как следует утолить свою жажду. В 1975 году, когда ему было 18, Легс стал одним из основателей журнала Punk. В течение 1980-х Макнил работал главным редактором в журнале Spin. Он одиноко живет в Нью-Йорке и пьет теперь только пепси.


Джиллиан Маккейн была координатором Поэтического Проекта в церкви святого Марка и редактировала «Новости Поэтического Проекта».
Она автор Tilt, собрания стихов в прозе.






Примечание авторов


Подавляющее большинство материала в «Прошу, убей меня» — сотни интервью, взятых авторами. Некоторые тексты были позаимствованы из других источников (антологии, опубликованные и неопубликованные интервью, газеты, журналы и книги). Указатель источников приведен на с. 449. Мы хотим поблагодарить авторов и издателей, чей вклад серьезно пополнил содержание нашей книги.

Благодарности

Нам помогали в работе многие люди. Мы благодарны им за любовь и поддержку, за то, что они смеялись вместе с нами, за то, что они прожили с нами эту книгу. Мы благодарим:


Сьюзен Ли Коэн, нашего литературного агента, за постоянную работу сверх и за пределами долга, и Дона Меннерса, нашего постоянного помощника в исследованиях и редактировании и расшифровщика кассет, который заботился о нас все время и чье участие и понимание всегда нас вдохновляли. Особые благодарности другим нашим расшифровщикам: Лиз Маккенна, Энн Котнер, Дэвиду Воджену, Норе Грининг, Филис Свенсон и Элли Моррис.
Особая благодарность Ричарду Хеллу: это с его майки мы сперли название.
А также людям, которые дали нам взглянуть на их жизнь: Эбби Джейн, Марии Эквайр, Билли Олтмену, Колли Энджел, Кэти Эштон, Рону Эштону, Скотту Эштону, Лоре Аллен, Пенни Экейд, Элу Ароновицу, Бобби Болдераме, Роберту Бейли, Виктору Бокрису, Анджеле Боуи, Пэм Браун, Биби Бьюэл, Уильяму Берроузу, Джону Кейлу, Джен Кармайкл, Джиму Кэроллу, Джеймсу Ченсу, Биллу Читему, Ли Блэк Чайлдерсу, Чите Краум, Айре Коэну, Тони Конраду, Джейн Каунти, Дэвиду Кроуленду, Рони Катрону, Джей Ди Даггерти, Марии Дель Греко, Лиз Деринджер, Вилли Девилю, Джеду Данну, Мику Фаррену, Роузбад Фели-Петет, Дэнни Филдсу, Джулиусу Файлеру, Сиринде Фокс, Эду Фридмену, Джиде Гэш, Джону Джорно, Дэвиду Годлису, Джеймсу Грауэрхольцу, Бобу Груэну, Эрику Хэддиксу, Стиву Хейгару, Дункану Хане, Стиву Харрису, Мэри Хэрон, Дебби Гарри, Ричарду Хеллу, Джону Хольмстрому, Марку Джейкобсону, Урсу Джейкобу, Гарланду Джефрису, Дэвиду Йохансену, Бетси Джонсон, Питеру Джордану, Айвену Джулиану, Ленни Кею, Скотту Кемпнеру, Элиоту Киду, Уэйну Крамеру, Лиз Кертсмен, Микки Ли, Ричарду Ллойду, Мэту Лолиа, Джеффу Магнуму, Джерарду Маланге, Большому Дику Манитобе, Рэю Манзареку, Филипу Маркейду, Джиму Маршаллу, Малькольму Макларену, Джонсу Микасу, Алану Миджетту, Полу Морисси, Билли Нейму, Бобби Ньювирту, Найтбоб, Джуди Нейлон, Пэт Олеско, Терри Орку, Энди Остроу, Энди Пейли, Патти Паладин, Фрэн Пельцмен, Сьюзен Пайл, Дастину Питтмену, Айлин Полк, Игги Попу, Хауи Пиро, Бобу Куину, Ди Ди Рамону, Джоуи Рамону, Джонни Рамону, Джинии Рейвен, Лу Риду, Сильвии Рид, Марти Реву, Дэниелу Рею, Эду Сандерсу, Джерри Шатцбергу, Энди Шерноффу, Кейт Саймон, Джону Синклеру, Лени Синклер, Джеймсу Слаймену, Гейлу Хиггинс-Смиту, Патти Смит, Крису Стэмпу, Сейбл Старр, Майклу Стикка, Линде Стейн, Сеймуру Стейну, Силу Силвейну, Кевину Тиру, Марти Тау, Дэннису Томпсону, Линн Тиллмен, Тиш и Снуки, Морин Такер, Алану Вега, Артуро Вега, Холли Винсент, Ультра Вайолет, Джеку Уоллсу, Расселу Воленски, Мэри Воронов, Ла Монти Янгу, Мариан Зазилу и Джимми Живаго.


Пять человек, у кого мы уже взяли интервью или только собирались, скончались до выхода книги в свет. Мы выражаем наши соболезнования семьям и друзьям Стерлинга Моррисона, Патти Джордано, Тода Смита, Фреда «Соника» Смита и Шаткого Боба Рудника. Надеемся, что они оживут на страницах этой книги для тех, кто не имел удовольствия лично познать всю их уникальность.
Особенная благодарность нашему издателю и герою, Моргану Энтрикину и другим замечательным людям из «Гроув Пресс» — Карле Лолли, Колин Дикермен и Джону Голу.
Особая благодарность Джине Боун, Дагу Симмонсу, Мэри Хэрроу, Виктору Бокрису и Джеффу Голдбергу за разрешение использовать их материалы.
Благодарим за техническую помощь Тома Хирна, Стивена Сеймура, Дрей Хоббс, Кристину Берг и Осако Китаро.
За постоянную поддержку — благодарности Крису Кашу и Арлин, владельцам «Mojo Guitars», Сент-Марк плейс, 102, Нью-Йорк, где постоянно околачиваются герои «Прошу, убей меня».
Легс Макнил и Джиллиан Маккейн


Я хочу поблагодарить Мэри К. Грининг за ее любовь, терпение и понимание. За их любовь, терпение и понимание я также хотел бы поблагодарить Кэрол Овербай, Патрицию Эдкрофт, Гэри Котта, Джонатана Мардефа, миссис Эллен Макнил, Крейга Макнила, Руди Ланглейса, Адама Рота, Майкла Сигала, Тома и Джуди Гринингов (в частности, за их гостеприимство в Лос-Анджелесе), Джеффа и Сьюзен Голдбергов, Джона Моусери, Дэнни Олтермена, Джима Тайнана, Кевина Карана, Джека Уолса, Ивена Фитча, Линн Мерфи, Кэти Силбергер, Сьюзен Дули, Карла Гири, Шейн Дойл и Дженифер Смит. Отдельная благодарность Мэгги Эстеп за то, что познакомила меня с Джиллиан.
Легс Макнил


Больше всего я хочу поблагодарить мою семью за их любовь, поддержку и веру в меня. Моя любовь и признательность Х.Х., моей покойной матери, Билли, Марку, Энн, моему покойному брату, Питеру, Лоре, Гейлу, Крису, Джойс, Люку и Джону.
Еще я хотела бы поблагодарить друзей, которые поддерживали меня, пока я работала над этой книгой: Криса Симанека, Дэвида Воджена, Джо Энн Вассерман, Дженис и Патрика Макгиверов, Эрика и Филис Свенсонов, Диану Рикард, Тринити Демпстер, Дэвида Хьюза, Джоан Лейкин, Дугласа Ротшильда, Лари Фэгина, Майкла Гизи, Стива Левина, Нэнси Маккейн, Патрика Грэма и моих покойных дядюшку и тетушку, мистера и миссис П.Т. Томпсон.
За их теплое и внимательное отношение, за самую разную помощь и поддержку я хочу также поблагодарить Яна Райта, Брэда Салливана, Ивена Фитча, Горана Андерсона, Крис Магир, Койота Шиверса, Энн Широфф, Трейси Трурен, Карла Гири, Марка Джейкобсона, Майю Мавджи, Бобби Гроссаена и Поэтический Проект.
И спасибо Мэгги Эстеп за то, что познакомила меня с Легсом.
Вечной памяти покойных Дэйва Шелленберга и Марио Меззакаппы.
Джиллиан Маккейн


Эта книга посвящается памяти Питера Маккейна (1957–1997), который всегда был внимательным, нежным и добрым; обычно ребячливым, легким на сочувствие и понимание, иногда ходячим беспокойством, но всегда отличным парнем.
За его потрясающий вкус в музыке, могучий интеллект и убийственное чувство юмора эта книга посвящается Дэнни Филдсу, вечно самому крутому парню в комнате.


И тогда живые позавидуют мертвым.
Джон Сильвер, «Остров Сокровищ»






Пролог
Все будущие вечеринки[3]
1965–1968


Лу Рид: …Все время один. Не с кем словом перекинуться. Давайте приходите, поболтаем…
Играть вместе мы начали очень давно, еще когда снимали квартиру за тридцатник в месяц. С деньгами в то время была полная засада, мы питались исключительно овсянкой, а зарабатывали тем, что сдавали кровь или фотографировались для всяких дешевых газеток, для местной прессы. Как-то у них вышла статья с моей фотографией, они написали, что я сексуальный маньяк-убийца, убил четырнадцать детей, заснял это дело на пленку и показал ее в сарае в Канзасе в полночь. А под снимком Джона Кейла подписали, что он убил своего любовника за то, что этот самый любовник хотел жениться на Джоновой сестре, а он не хотел, чтобы сестренка вышла замуж за педика.


Стерлинг Моррисон: Предки Лу Рида терпеть не могли то, что он занимается музыкой и шляется с какими-то придурками. Лично я боялся родителей Лу — они славились тем, что в любой момент могли его отловить и отправить в дурку. над нами всегда висел этот дамоклав меч. Каждый раз, когда Лу заболевал гепатитом, его родители пытались поймать его и упечь в психушку.


Джон Кейл: Так и рождались лучшие работы Лу. Его мать была бывшей королевой красоты, а отец, кажется, преуспевающим бухгалтером. В любом случае, они уложили его в больницу, где ему, тогда еще ребенку, проводили шоковую терапию. Вроде бы, он учился в университете в Сиракузах, и ему надо было пройти один из курсов по выбору: гимнастику или военную подготовку. Он заявил, что не пойдет на гимнастику, потому что сломает там шею. Так что он пошел на военку и попытался там убить инструктора. Потом кулаком разбил окно, что-то в этом роде, и его положили в психиатрическую лечебницу. Я не знаю точно. Лу каждый раз рассказывал эту историю немного по-другому.


Лу Рид: Они суют тебе в горло такую фигню, чтобы ты не подавился собственным языком, а потом цепляют электроды на голову. Это придумали в округе Рокленд, чтобы снимать гомосексуальные желания. А в итоге ты теряешь память и становишься овощем. Прикинь, ты не можешь даже читать книги, потому что к семнадцатой странице уже забываешь, что на первой.


Джон Кейл: В 1965 году Лу Рид уже написал «Heroin» и «Waiting For The Man». Первый раз я встретил Лу на тусовке, он играл свои песни под акустику. Я как-то не обратил на него внимания, потому что мне совершенно по хую эта фолк-музыка.[4] Ненавижу Джоан Баэз и Дилана, слушать их ебнутые песни — это пытка! Но Лу упорно лез ко мне со своими текстами. Я прочел их; они ни капли не походили на то, что пели Джоан Баэз и все такие прочие.
В то время я играл с Ла Монти Янгом в Dream Syndicate, у нас был прикольный концепт: тянуть одну ноту часа два кряду.


Билли Нейм: Ла Монти Янг был лучшим драгдилером в Нью-Йорке. У него всегда была отличная дурь. Кислота в больших таких «колесах», опиум, и, конечно же, трава.
Если ты приходил на хату к Ла Монти и Мариан, то зависал там минимум часов на семь, а иногда и на два-три дня. Там была такая турецкая обстановочка. Все прямо на полу, везде бусы, потрясный гашиш, какие-то люди заходят и закупаются — и все время дронинговая музыка.
Ла Монти создал место, где он мог устраивать представления на несколько дней и где люди стали дронировать вместе с ним. Дронировать — это значит долго-долго тянуть одну ноту. Только человек заходит — ему тут же предлагают дронировать. По крайней мере, так все было, когда там тусовался Джон Кейл.


Ла Монти Янг: Я был, так сказать, любимец авангарда. Йоко Оно всегда говорила мне: «Как бы я хотела быть такой же популярной».
Так что у нас были общие дела с Йоко, я устраивал музыкальные циклы у нее в мансарде, и на первом флаере я написал предупреждение: развлечение не является целью этих циклов. Я одним из первых уничтожил инструмент на сцене. Сжег виолончель во время собрания МЕА (Молодежная еврейская ассоциация), а народ орал что-то типа «Сожгите композитора!».
Джон Кейл начал играть в моей группе, Dream Syndicate, которая репетировала буквально семь дней в неделю, шесть часов в день. Джон играл специфические дронинговые фишки на виолончели — до самого конца 1965 года, когда он начал репетировать с The Velvet Underground.


Джон Кейл: Когда Лу в первый раз сыграл мне «Heroin», я был просто потрясен. И слова, и музыка были удивительно сексуальными и деструктивными. Более того, песни Лу идеально подходили к моей музыкальной концепции. В песнях Лу был элемент морального самоуничтожения. Он всегда идентифицировал себя с персонажами, которых описывал. Это был способ существования в песне.


Эл Ароновиц: Я устроил для The Velvet Underground их первый концерт. Поставил их на открытие съезда высших школ в Нью-Джерси, а они первым делом сперли мой карманный магнитофон. Они были просто торчки, мелкие жулики и пакостники. Большинство музыкантов того времени несло в душе великую идею, «Вельветы» же были полными мудаками. Просто мерзавцы.
А музыка у них была совершенно недоступной. Альберт Гроссмен, менеджер Боба Дилана, любил спрашивать: доступная музыка или недоступная. Их музыка была совершенно недоступной.
Но я уже дал обещание. Так что я привел их в кафе «Бизар» и сказал: «Вы работаете здесь, на вас будут смотреть, так что стисните зубы и соберитесь».


Эд Сандерс: Никто не хотел идти в кафе «Бизар», потому что там надо было покупать их безумные напитки — пять ложечек мороженого и кокосовая шипучка. Местечко было для туристов. Но Барбара Рубин настаивала: «Вы должны услышать эту группу!»


Пол Морисси: Энди Уорхол не собирался связываться с рок-н-роллом; это я хотел работать с рок-н-роллом, чтобы делать на нем деньги. У Энди даже мысли такой не было, не говоря уже о планах. Когда я все для себя решил, мне пришлось его заставлять буквально из-под палки. Конечно, тебе хочется думать, что это Энди решил это, Энди решил то, Энди все придумал. Если бы ты был в курсе, как все делалось на Фабрике, ты бы понял, что Энди не делал ничего, зато хотел, чтобы другие делали за него все.
И вот, кто-то там хотел заплатить Энди, чтобы тот сходил в ночной клуб в Квинс, а Энди хотел согласиться. Я сказал: «Это абсолютная ересь, но это деньги».
Короче, я сказал: «Есть идея. Мы сходим в этот квинсский клуб и возьмем за это деньги. Но пойдем мы туда, потому что станем менеджерами группы, которая там играет».
Идея заключалась в том, что выгодно руководить рок-н-ролльной группой, название которой мелькает в газетах, а это, пожалуй, была любимая фишка Уорхола — видеть свое имя в газетах.
Дальше было так: Барбара Рубин попросила Джерарда Малангу прийти в кафе «Бизар» и сделать пару фотографий этой группы, The Velvet Underground. Там, в Западном Виллидже, была куча битниковских кафешек. Дела у них шли паршиво, так что они пытались перестроиться с битниковской музыки и фолка на что-то в духе рок-н-ролла.
И вот я пришел в кафе «Бизар». Думаю, это было первое выступление «Вельветов», и у них была электровиолончель, которая смотрелась весьма оригинально. А еще там был барабанщик неопределенного пола. Понять, кто Морин Такер — мальчик или девочка, — было положительно невозможно. Короче, было на что посмотреть.
А Джон Кейл, виолончелист, потрясно смотрелся с прической в стиле Ричарда III, а на шее у него висело огромное ожерелье из фальшивых бриллиантов. Трудно поверить, но тогда это действительно привлекало внимание.


Роузбад: Когда Энди Уорхол, окруженный толпой, объявился в кафе «Бизар», он моментально впал в транс. Имидж был всё, а у The Velvet Underground имиджа хватало. Я просто не могла поверить, что все эти туристы сидят, потягивают свою шипучку и слушают, как «Вельветы» поют про героин и садо-мазо. Думаю, аудитория не просекала фишку, потому как тексты у «Вельветов» были — с ходу не въедешь. Но мне казалось, что это полный улет.


Лу Рид: Все время не хватало громкости. Можно было буквально засунуть голову в колонку. Громче, громче, громче! Давай, Фрэнки, давай! О как. Ну давай, давай!


Пол Морисси: Я понял, что эта группа мне подойдет. Поговорил вечером с «Вельветами», спросил: «У вас есть менеджер?» И осторожный Лу Рид ответил: «Да, ну, что-то типа, может, если честно, но, вот, да, нет». Так сказать, ни туда, ни сюда.
Я сказал: «А я менеджер, как раз ищу команду, хочу записать пару альбомов. У вас будет постоянная работа в ночном клубе, а вашим номинальным менеджером станет Энди Уорхол».
Они сказали: «У нас нет усилителей».
Я сказал: «Ясно, значит, придется достать для вас усилители».
Они сказали: «Да, было бы здорово, правда, нам негде жить…»
Я сказал: «Хорошо-хорошо. Давайте завтра встретимся и продолжим этот разговор».
Я сказал Энди, что нашел группу, которую мы будем продюсировать.
Энди сказал: «О-ааааа-уууу-а-ооо-ууу».
Он все время боялся начинать что-нибудь новое, но когда другой человек — особенно я — был в чем-то уверен, Энди говорил только «О-о-о-о-о-отлично».


Стерлинг Моррисон: Я не пытался произвести на Энди Уорхола впечатление. Что я о нем думал? Просто парень из творческой тусовки, который заинтересовался нашими песнями настолько, чтобы прийти их послушать, — но это совсем не было похоже на визит крутого продюсера. Он был просто художником, о котором я кое-чего знал — причем ничего плохого. В то время я явно предпочитал не поп-арт, скорее фламандский стиль, не знаю. Импрессионисты… Нет, прерафаэлиты. Думаю, я был в теме прерафаэлитов, которые были предтечами современного поп-арта.


Эл Ароновиц: Я устроил The Velvet Underground в кафе «Бизар» и следующее, что я узнаю, — они уходят к Энди Уорхолу. Они сроду ни о чем таком не говорили, Уорхол ни о чем таком не говорил, это было в высшей мере непорядочно, против таких выкрутасов есть закон, правда.
У нас была устная договоренность, но что такое для Лу Рида устная договоренность — он же авантюрист, чертов торчок. Если бы я подписал с «Вельветами» контракт, я бы в суде взял Уорхола за яйца.


Лу Рид: Энди Уорхол говорил, что мы в музыке делаем то же самое, что он своим рисованием, фильмами, книгами — без балды. Я так думаю, что в музыке не было никого, кто хотя бы приблизился к реальности, ну, кроме нас, естественно. А мы делали такую хитрую фигню, очень, очень живую. Такая неприлизанная, абсолютно честная, пожалуй, единственное, что могло заинтересовать Энди. Потому что была у него такая черта, которую я больше всего любил — он был очень настоящий.


Пол Морисси: Первое, что я заметил в The Velvet Underground — у них не было лид-певца, Лу просто устраивал какие-то натужные шоу. Думаю, он заставлял себя так выступать, потому что был весьма амбициозным, но он не был прирожденным исполнителем. И я сказал Энди: «Им нужен певец». Я сказал: «Помнишь, сюда как-то приходила девочка? Нико? Она еще оставила свою маленькую запись, милую такую запись, которую сделала в Лондоне с Эндрю Луг Олдхэмом?»


Джерард Маланга: Мы с Энди познакомились с Нико, когда ездили в Париж. Было ясно, как дважды два, что Нико спала с Диланом. Это было очевидно даже ребенку. Боб написал для нее песню «I’ll Keep It with Mine», так что, думаю, и взамен он что-нибудь получил. Так сказать, баш на баш.
Только Нико была очень независимая. Совсем непохожа на классическую голливудскую звездочку. Ее, так сказать, послужной список был — дай бог каждому: Брайан Джонс, Боб Дилан, она снималась у Феллини в «Сладкой жизни» и была матерью Эри, внебрачного сына Алена Делона. Да, к моменту нашей встречи у нее уже был сложившийся стиль жизни.


Нико: Тогда, в Париже, Эди Седжвик возилась со своей помадой и не слушала, о чем мы говорили, а Джерард Маланга рассказывал о студии в Нью-Йорке, где они работали. Называлась она Фабрика. Он сказал, мол, будешь в Нью-Йорке — заходи, и тут Эди влезает с какими-то дурацкими комментариями насчет цвета моих волос. Однако Энди больше заинтересовался тем, что я снималась в кино и работала с Rolling Stones.


Билли Нейм: Все на Фабрике были совершенно очарованы Нико. Ее сложно было назвать особо красивой или яркой личностью, но было в ней потрясающее обаяние, людей тянуло к ней как магнитом. Нико не носила все эти хиповские цветуечки, только брючные костюмы, белые или черные — настоящая нордическая красавица. Она была наше всё, скажу я тебе, так что мы думали только о том, как бы затащить ее на нашу сцену. Мы хотели дать ей главную роль, но поскольку она была певицей, Пол Морисси решил, что, мол, круто было бы определить ее петь с «Вельветами». Надо сказать, трудно было бы придумать для них что-нибудь более дурацкое.


Пол Морисси: Нико была весьма эффектной. У нее была сильная харизма. Она была интересной. Она была особенной. У нее был чудесный глубокий голос. Она удивительно смотрелась. Она была худой. Она была нечто.
Я сказал: «Она великолепна, и она ищет работу». Я сказал: «Мы включим ее в группу, потому что «Вельветам» нужен кто-то, кто умеет петь и держать зал в напряжении, когда они стоят у микрофонов. Так что она может быть лид-певицей, а «Вельветы» будут по-прежнему создавать свое искусство».


Эл Ароновиц: Я знал подходы ко всем и к каждому, а Нико использовала меня, соблазняла и динамила. В смысле, все вокруг лизали мне жопу, а Нико приходила, обещала мне дать, но никогда не давала.
Я был тупым мудаком. Все вокруг ходили налево, а я оставался верен жене. Нико мне сказала: «Ну что, парень, погнали?» И мы погнали до Делавэрского ущелья. У нее с собой была бутылочка с ЛСД, которую она вывезла из Швейцарии, она снова и снова макала туда мизинец и совала в рот. Она и мне дала немного, нам здорово врезало по шарам, и тут ей захотелось остановиться в мотеле. Я сказал: «Легко».
Когда женщина говорит «Давай переночуем в мотеле», что это значит для парня? Но для нее это не значило вообще ничего — черт его знает, почему она решила там остановиться. Мы провели всю ночь, лежа под одеялами рядом друг с другом, но между нами так ничего и не было. Она сказала, что до смерти любит своих любовников — например, Лу Рида. Каждому досталось чуть-чуть Нико, кроме меня, ха-ха-ха! Дилан тоже имел ее не всю — только кусочек. Так получилось — у каждого была долька Нико. И никого это не трогало, в конце концов, им было проще бросить ее, чем так вот маяться.
Никогда не доверял вкусу Нико. Стоило привести ее на The Velvet Underground — и она тут же запала на Лу Рида. А может, на шанс стать поп-звездой.
А потом она стала тусоваться с Уорхолом, который как раз собирал свою коллекцию фриков. Собственно, это все, что было у Уорхола, и именно то, ради чего все шли к нему. Для Фабрики это была классная завлекалочка: «Приходите посмотреть на фриков!» Чтобы откормленная богема приходила и смотрела.
Терпеть не мог ходить на Фабрику. Все эти фрики, преисполненные собственной значимости, вызывали у меня омерзение. Всем: манерой поведения, шмотками, дурацкой привычкой подпирать стены. Все это было насквозь фальшивым. И Нико стала одной из них, но ради ее красоты я готов был простить ей и это. Так же, как мне прощают многое потому, что я хорошо пишу.


Пол Морисси: Лу аж затрясло, когда он услышал, что ради хорошего паблисити в группе должна петь девушка. Я, конечно, не сказал, что без сколько-нибудь талантливого певца на сцене делать нечего, но именно это я имел в виду. Лу никак не хотел работать с Нико, но, похоже, что стараниями Джона Кейла он принял ее как часть нашего контракта. А Нико начала вертеться вокруг Лу в надежде, что он напишет для нее еще одну песню. Здесь она обломалась. Лу дал ей пару-тройку мелких поделок — и все.


Джон Кейл: Лу в то время был жутко самовлюбленным и очень гомосексуальным. Мы звали его Лулу, а я был Черный Джек. Лу в роли женщины был настоящей стервой, постоянно на всех наезжал. Он любил быть в центре тусовки, а на Фабрике постоянно тусовалась толпа таких же псевдоженщин. Только Лу был ослеплен Энди и Нико. Энди вообще приводил его в ступор. Лу никак не мог осознать, как это можно быть сначала таким добропорядочным, а потом стать таким отвязанным — причем в том же духе трансвестизма, со всеми этими их пидорскими приколами.
Лу пытался соперничать с ними. К несчастью для него, у Нико получалось лучше — у Нико и Энди были немного разные подходы, но они оба раз за разом уделывали Лу. При этом Энди всегда оставался доброжелательным. Лу так и не смог до конца понять эту дружелюбность, которая была естественной для Энди.
Бывало еще хуже: если фраза Лу просто задевала, то ответ Энди убивал наповал. Лу просто заходился от ярости. Нико действовала на него так же. На ее слова Лу часто не находил ответа. В это время связь Лу и Нико вроде бы уже закончилась, но при этом непонятно, чем и как. И он как раз писал эти свои психологические песни — «I’ll Be Your Mirror» и «Femme Fatale».
Когда все уже разваливалось, мы увидели Нико — мастера деструктивных подъебок. Помню, однажды утром собрались на Фабрике на репетицию, Нико, как обычно, опоздала. Когда она вошла, Лу весьма прохладно с ней поздоровался.
Нико просто стояла и молчала. Было ясно, что она собирается ответить — но время и место выберет сама. Гораздо позже она совершенно неожиданно прервала молчание: «Не могу больше заниматься любовью с евреями».


Нико: Лу любил манипулировать женщинами, знаете, как бы программировать их. Со мной он хотел сделать то же самое. Он сам мне сказал. Сделать из меня робота.


Дэнни Филдс: Все любили всех. Мы были еще совсем дети, все получалось, как в школе. Ну там, сегодня этот любит того, а вот этот — вот того, зато не любит вот этого. Все эти любовные треугольники… это не было на полном серьезе. Так уж получилось, что потом все эти люди стали известны, потому как были очень сексуальными и красивыми. Но в то время мы этого не замечали, мы просто влюблялись и разлюблялись — и хуй кто мог разобраться в этом клубке.
Естественно, все влюблялись в Энди, и Энди влюблялся во всех по очереди. Но самые популярные объекты любви, по-моему, как раз меньше всех ебались — тот же Энди, например. Людей, которые точно побывали в постели Энди, можно пересчитать по пальцам одной руки. Не больше было и тех, кто спал с Эди, или с Лу, или с Нико. Не было разгула секса, было куда больше страстей, чем секса. Секс — это было так вульгарно… Впрочем, почему было? Есть.


Джонс Микас: Я считал, что Энди Уорхол и Фабрика в шестидесятые играли роль Зигмунда Фрейда. Энди был Фрейдом. Он был как психоаналитик. Там, на Фабрике был такой большой диван, рядом сидел Энди и молчал, и ты мог предложить ему что угодно, рассказать что угодно, поплакаться ему в жилетку, зная, что он тебя не опустит. Энди был для нас отцом, матерью и братом в одном лице. Вот почему люди рядом с ним так хорошо себя чувствовали — они снимались в фильмах, говорили и делали, что хотели, и при этом были уверены, что их поймут и оценят. В этом и была гениальность Энди. Он восхищался звездами, а чтобы порадовать грустные, отчаявшиеся души, которые пришли к нему на Фабрику, Энди называл их «суперзвездами».


Стерлинг Моррисон: Кто-то сказал: «Мы будем играть на съезде психиатров», а я сказал: «Нам правда больше нечем заняться?»


Морин Такер: Черт его знает, почему они пригласили нас играть — двести психиатров и мы, чудики с Фабрики. Потом люди типа Джерарда и Барбары Рубин просто ходили со своими камерами и магнитофонами от стола к столу и задавали всякие нелепые вопросы. Народ был просто в шоке. Я вроде развалилась на стуле и спросила: «Какого хуя мы тут делаем?» А потом подумала, может, психарики хотели делать записи, типа того.


Билли Нейм: Съезд психариков сначала казался ненастоящим. Когда они появились, мы смешались с ними, но все выглядело так, как будто тетка Эди Седжвик закатила немереную вечеринку. Мы, конечно, общались с ними, но не как с гостями, скорее как с родственниками Эди. Я тер кому-то про то, что читал Отто Ренка в юности, и сказал: «Ну, знаете, Ролло Мэй преподавал в Новой школе, так что я записался на пару курсов, просто чтобы посмотреть…»
«Вельветы» прямо сразу начали настраиваться, потом устроили представление. Не было четкого перехода от отстройки к музыке. Это было органичной частью атмосферы, как глухой ночью далекие крики.
Пресса выставила все, как будто это была шуточная конфронтация — но ничего такого не было и в помине. Мы никого не шокировали. Психиатры — высоколобые ребята, но у них есть чувство юмора, и они все понимают. Мы больше дурачились, чем сражались. Барбара Рубин использовала приемчики вроде света в глаза, совала микрофоны им в лица, знаете, эту технику провокации агрессии откатали еще в «Живом театре». Все это я уже проходил, так что меня она не впечатлила.
И все-таки съезд психиатров сыграл важную роль, потому что для Фабрики он ознаменовал новую эру — период «Девушек из Челси». До того, как появились Нико и The Velvet Underground, центром внимания были Энди Уорхол и Эди Седжвик. Энди и Эди. Они были как двойной удар. Знаешь, она покрасила волосы в серебряный цвет, и они ходили парочкой. Они были как Люси и Дэйзи[5] от искусства.
Но съезд психиатров ознаменовал конец эры Эди Седжвик. В ту ночь Эди тацевала на сцене. И танцевала круто — Эди всегда смотрелась круто.


Джерард Маланга: Сразу после этого «Вельветы» отыграли неделю на «Синематеке». Джонс Микас предложил Энди устроить там ретроспективу фильмов. Энди сначала решил показать фильмы Эди Седжвик, но потом встретил в кафе «Бизар» «Вельветов», и идея переросла в нечто большее.


Пол Морисси: На «Синематеке» должны были показывать ретроспективу фильмов Эди Седжвик? Бред. Полная ересь. Мы то ли пытались еще как-то помогать ей, тянуть ее, то ли думали использовать отснятую пленку ее ничегонеделания.
Джонс Микас не предлагал Энди «Синематеку». Он обсуждал это со мной. Он спросил: «Я снимаю сейчас театр, есть идеи, что можно там поставить?» А я ответил: «Давай покажем там пару фильмов и одновременно выпустим нашу группу?»
Сначала мы час показывали широкоэкранные фильмы, а потом еще час на фоне других фильмов играла The Velvet Underground. Вот так все и было. Причем было нормально. Просто работа.


Лу Рид: Энди должен был проецировать фильмы прямо на нас. Чтобы фильмы было видно, нам надо было надеть все черное. В любом случае, мы всегда одевались исключительно в черное.


Билли Нейм: Это называлось «Напрягайся с Энди Уорхолом», и это не был фестиваль фильмов Уорхола, это был скорее хэппенинг с участием фильмов Уорхола — фильмы проецировались на людей, заснятых в фильмах, пока те танцевали на сцене под музыку. Мы и правда сделали фильм про The Velvet Underground и Нико, и проецировали его на них, пока они выступали на «Синематеке».
Все это мероприятие называлось сначала «Напрягайся», потому что когда Энди Уорхол что-нибудь устраивал, люди сильно напрягались. Энди был полной противоположностью тому, чем в то время являлись романтические авангардисты.
Режиссеры вроде Стэна Брекиджа и Стэна Вандербика были богемными героями авангарда, тогда как Энди не был даже антигероем, он был просто никем. Поэтому они скрипели зубами от того, что Энди признали ядром течения, которое они создавали. Так что где бы мы ни появились, все сразу напрягались.
Все остальные киношники корчились, как от скрипа мела по доске: «О нет, только не Энди Уорхол!»


Нико: Мое имя стояло в самом хвосте программы, и я заплакала. Энди сказал, мол, не бери в голову, это только репетиция. Они сыграли песню Боба Дилана «I’ll Keep It with Mine», потому что иначе мне почти негде было петь. Лу хотел все оставить себе. Я должна была стоять и подпевать. Каждый вечер, целую неделю. За всю мою жизнь я не сталкивалась с более дурацкой мыслью.
Эди Седжвик пыталась петь, но не смогла. Мы больше никогда не видели ее на сцене. Это было прощание Эди и одновременно моя премьера.


Билли Нейм: Эди не особо радовалась тому, как развивалась ее карьера с Энди. Но к тому моменту мы — она, я, Одрин и Бриджид Полк — уже сидели на амфетамине, на апере. Естественно, это ставило крест на любой карьере, потому что ты сидишь дома и часами балдеешь.


Нико: Можно быть рожденным для чего-то, так вот: Эди была рождена, чтобы умереть от удовольствия. Она бы умерла от наркотиков независимо от того, кто ее на них подсадил.


Стерлинг Моррисон: Когда мы впервые появились на сцене, мы уже вовсю сидели на транках, жрали «колеса» — торазин и всякие барбитураты. Секонал и торазин уверенно лидировали. Торазин можно было вырубить у врачей — и обычно мы были с терками. Это была классная аптечная штука.
Торазин обычно дают опасным психопатам — он полностью тебя подавляет. Погружаешься в состояние, похожее на кататонию, ха-ха-ха. Я полировал это дело спиртным и размышлял, буду ли я в живых завтра с утра.


Рони Катрон: На выходе из лифта на Фабрике Пол Морисси повесил табличку: «Наркотики категорически запрещены». Поэтому народ ширялся на лестнице. На самом деле никто не приносил на Фабрику наркоту, кроме Энди, который таскал обетрол — такие маленькие оранжевые таблетки спида. Он принимал одну в день, и потом рисовал — он был трудоголиком. Такая фишка. Остальные ширялись на лестнице.
Только метедрин. Мы были мононаркоманами. Были люди, сидящие на кислоте. Я тогда не принимал кислоту, только метедрин, потому что надо было напрягаться. «Напрягаться» обычно имеет положительный смысл, знаешь, как в песне Стиви Уандера «Uptight», но у нас оно приняло оттенки «жесткий и параноидальный». Так что метедрин.


Эд Сандерс: Я знал Энди Уорхола еще до того, как он оказался окружен этой урлой. Вот почему я тогда ушел — мне стало неуютно. На мой вкус они были слишком отвязанные. Меня от них просто тошнило. Их называли А-мозги, сокращение от «амфетаминовые мозги», потому что они все сидели на спиде.
Если честно, я пошел в андеграундый кинематограф, чтобы сделать документальную ленту про амфетаминовые мозги. И вот я снял старый чердак на Аллен-стрит, устроил нормальное освещение, купил грамм сто амфетамина и положил в центре комнаты. Основной принцип — чтобы я мог нормально все снимать, ведь я все-таки делал документальный фильм «Амфетаминовые мозги». Я пустил слушок, и вот все эти А-мозги пришли. Сначала они брызгали чернилами из баянов на холст, а потом ширялись теми же баянами. Вышла бы клевая лента, но отснятый материал конфисковала полиция.


Сьюзен Пайл: Люди на спиде делают странные вещи. Был один товарищ, объявился в «Макс Канзас-Сити» с перевязанной рукой. Все сразу: «Что с тобой случилось?».
А он: «А, я закинулся спидом и три дня не мог прекратить причесываться».


Лу Рид: Старый звук держался на алкоголе. Наконец-то традиция была нарушена. Музыка — это секс, наркотики и радость. Причем радость она принимает лучше всего. Ультарзвук на записи, чтобы спровоцировать лоботомию. Эй, не бойся! Лучше прими это и учись любить ПЛАСТИК. Любой пластик — мягкий, жесткий, цветной, красочный, свободный пластик.


Рони Катрон: Про шестидесятые говорят, что это свобода, открытые отношения, все круто… А на самом-то деле, все были правильные. Все были насквозь правильные, и тут пришли мы — кучка психов. Мы носили длинные волосы и постоянно убегали от людей. Народ бежал иной раз по десять кварталов с криками «Битл!». Они просто хуели от злости — вот реальность шестидесятых. Никто не носил длинные волосы — а ты был хуев уродец, тот еще фрукт, ты был не похож на всех.
Меня же всегда сильно тянуло на темную сторону. Лу и Билли Нейм ходили в вазелиновый бар «У Эрни» — там на стойке стояли банки с вазелином, и ребята ходили в подсобку, чтобы поебаться друг с другом. Я не был геем, но зато был сексуально озабочен. А когда тебе тринадцать-четырнадцать, заняться сексом с женщиной мало у кого получается. Так что я подумал, ха, может, быть геем — это здорово?
И я попробовал, только хуй что получилось. Помню, я отсасывал у какого-то парня, и он сказал: «Чувак, ты не в теме». Я ответил: «Да, я знаю. Извини».


Лу Рид: Милый, я хуесос. А ты?


Билли Нейм: Мы с Лу и Мэри Воронов привыкли ходить в «Макс Канзас-Сити» и на эти гейские танцульки в Виллидже, ну, вроде Стоунволла. Он закрывался в четыре, а мы с Лу на метедрине спать еще не хотели, зато хотели зажигать дальше. Так что мы находили открытое заведение, где еще можно было потанцевать. Когда светало, мы уматывали на Фабрику и выдавали очередной номер.
Не сказал бы, что мы сосали хуи. Ненавижу отсасывать. Это слишком напряжно. Не люблю, когда голова занята — слишком тесно, разыгрывается клаустрофобия. Лу по жизни вздрочнет, спустит и собирается уходить, и мне приходилось говорить: «Эй, ты куда? Я еще не кончил».
А Лу сидел у меня на лице, пока я дрочил. Это было как курить березовые листья за сараем, такие детские игры. Не было ни экстаза, ни романтики. Кончил и отвалил. Потому что гулять с девушками — это надо было клеить, ухаживать, вся эта лабуда. С парнями гораздо проще.


Дэнни Филдс: Я был влюблен в Лу Рида. Я думал, что он самая пылкая и сексуальная штучка, какую я только видел в жизни. Похоже, он просто притворялся опытным ловеласом, ну, знаешь, весь из себя крутой и еще эти черные очки… О боже, сколько эмоциональной энергии я на него потратил — где была моя голова?


Рони Катрон: Садо-мазо очаровывало меня еще тогда, когда я ничего о нем не знал. Мне стало любопытно, и я спросил Лу: «О чем «Венера в мехах»?» Лу ответил: «А, да так, макулатура». Я спросил: «Где бы мне ее взять?» Лу ответил: «А, там в конце квартала магазин». Я пошел и купил эту книгу. Я еще учился в школе, так что пришел в класс с «Венерой в мехах», «Историей О» и «Жюстиной»[6] и сидел их читал.
Вот почему я сразу полюбил музыку «Вельветов». Они пели о жизни улиц, о психах, о сексе — иногда они пели о сексе, о котором я еще ничего не знал, но я учился.
Потихоньку мы с Джерардом и Мэри сделали классное представление на песню «Венера в мехах». В песне было три главных персонажа — Доминатрикс, раб Северин и Черный Русский Принц, который убивает раба.
Я не собирался быть рабом и я не тянул на доминатрикса, поэтому играли мы так: мы с Мэри танцевали с кнутами и пытали Джерарда.
Мы играли в основном для собственного удовольствия, никакого вовлечения зрителей, вообще ни слова в зал. Представление на час сорок пять без единого слова зрителям, ни «Спасибо», ни «Рады вас видеть», ни «Мы отлично проведем время сегодня вечером».
Мы просто выходили, вставлялись, ловили кайф, направляли вспышки им в глаза, хлестали их наотмашь плетью по роже, изображали еблю на сцене, сзади фигачили фильмы Энди, а «Вельветы» стояли спиной к аудитории.


Джерард Маланга: После «Синематеки» мы увидели это шоу как целое. Танец с кнутами отлично гармонировал с «Венерой в мехах». Так что я начал потихоньку придумывать этюды для других песен, потому что не хотел выходить с кнутом на каждую песню, это было бы нелепо.


Пол Морисси: Джерард любил выходить и танцевать. Он просто стоял на сцене, крутился сзади них. Потом он принес кнут, потом рядом появилась Мэри Воронов, а потом уже разные люди просто вставали и… давайте назовем их танцовщицами, типа того.
Это сыграло свою роль. Джерард был неподражаем. На эти танцы стоило посмотреть. Потому что надо отдать должное «Вельветам», они никогда не двигались на сцене. Мое им уважение. Потом появилась Нико со своим потрясающим лицом и голосом, она выходила и стояла совершено неподвижно. О, какой шик и достоинство!
Потом мне надо было придумать название для шоу — свет и танцоры, которые выступали вместе с The Velvet Underground и Нико. Я смотрел на идиотский альбом Дилана, который, надо признать, меня интриговал. Не знаю названия, помнится, там сзади была фотография Барбары Рубин. Так вот, я посмотрел на несуразицу, напечатанную на конверте, и сказал: «Используй слово «Взрывная», что-нибудь «пластиковое» и, что бы это ни значило, «неизбежность»».


Энди Уорхол: Мы все знали, что происходит революция. Кожей чувствовали. Если все кажется таким странным и свежим, значит, какой-то барьер преодолен. «Прямо как Крааасное моооре, — сказала Нико однажды вечером, стоя на балконе собора с видом на это действо, — туууса».


Пол Морисси: Мы выступали в цирке на площади святого Марка около месяца. Я тогда поехал в Лос-Анджелес договариваться насчет работы в ночном клубе на Сансет-бульваре. Он назывался «Приход», представляешь? Жалкая хиповская херотень. Так что мы съехали из собора, потому что там не было кондиционера, а уже начиналось лето, и все хотели в Лос-Анджелес. Прикольная была мысль.
Потом из Сан-Франциско приехал Билл Грэм, умолял меня подписать The Velvet Underground выступить в его сортире, в Филморском помойном блеватории. Настоящее ничтожество. О нем говорят как о каком-то святом. Тьфу. На мой взгляд, он был просто омерзителен. Настоящий урод. Он приехал в Лос-Анджелес чуть ли не в слезах. Его главным аргументом было то, что речь шла о длинном праздничном уикенде, и знаешь, «Я бился, чтобы не закрыли мое заведение, я скоро вылечу в трубу, полиция вот-вот меня прикроет, они шмонают меня за то и мурыжат за это, но знаешь, ТВОЕ шоу такое популярное, если вы приедете в Сан-Франциско, вы спасете мой клуб…»


Мэри Воронов: Мы вообще не хотели ехать в Сан-Франциско. Калифорния — какое-то странное место. Мы совсем разные. Они нас ненавидели.
Например, мы одевались в черную кожу, а они в яркие цвета. Они были «О, смотри, хэппенинг!». А мы были как книги Джина Дженета.[7] Мы были садо-мазо, а они за свободную любовь. Мы любили геев, а на Западе жили воинствующие гомофобы. Так что они считали нас воплощенным злом, а мы их тормозами.
Плюс мы сильно напряглись, потому что мы… ладно, я была на спиде. А когда мы пришли в «Филмор», The Mothers of Invention не только играли музыку. Перед ними танцевали люди, совсем как мы с Джерардом у «Вельветов». Нас это здорово задело, а Лу просто охуел от ярости. После выступления группа оставила инструменты около мониторов (и они, естественно, зашкалили), и просто ушла со сцены.
Сан-Франциско, конечно, даже не знал, что концерт окончен.


Морин Такер: Не люблю пиздеж про «мир-любовь».


Джерард Маланга: Посмотреть на нас в «Приходе» приехал Джим Моррисон. В то время он учился в лос-анджелесском киноинституте. Считается, что именно тогда он перенял мой внешний вид (черные кожаные штаны), увидев, как я танцую.


Пол Морисси: В Лос-Анджелесе мы залезли в студию и записали первый альбом. На него ушло две ночи и около трех сотен долларов, тогда немалые деньги. Энди сроду не тратил такую кучу денег ни на что. Фильмы Уорхола стоили пару сотен баксов на круг за штуку. Так что для меня выбить такую сумму из Энди…


Энди Уорхол: Все время, пока писали альбом, никто не был в восторге, особенно Нико. Она вопила: «Хочу звучать так: Бауууу-диии-лаааа», и напрягалась, потому что звучала совсем по-другому.


Лу Рид: Энди считал своим долгом убедиться, что на первом нашем альбоме язык останется нетронутым. Думаю, Энди хотел всех шокировать, дать людям хорошую встряску и чтобы не говорили, что мы идем на компромиссы. Он говорил: «О, вы должны, просто обязаны оставить там все нецензурные слова». В этом вопросе он был непоколебим. Ему не хотелось, чтобы текст выхолостили, и поскольку он был там, этого не сделали. И как результат, мы всегда знали, что идем своим путем.


Игги Поп: Впервые я услышал запись The Velvet Underground и Нико на вечеринке в общаге Мичиганского универа. Саунд мне дико не понравился. Ну, в духе: «Как можно было сделать настолько говенную запись? Отвратительно! От всей этой компании так и хочется блевать! Хуевы отвратные хипатые подонки! Ебаные битники, поубиваю всех на хуй! Звук, как из помойки!»
А примерно через полгода меня торкнуло. «О боже! Ну и ну! Это охуительно потрясная запись!» Эта запись стала для меня открытием, и не только в том, что они пели, и не ее величием. Я увидел других людей, которые делали обалденную музыку — в музыкальном плане ничего особенного собой не представляя. Во мне проснулась надежда. Точно так же в свое время я слушал Мика Джаггера. Он мог петь на одной ноте, без модуляции, просто наговаривал: «Эй, давай, детка, детка, я могу уауууу…» Все песни такие монотонные, сплошной речитатив. То же самое было с «Вельветами». Они звучали так просто — и одновременно здорово.


Пол Морисси: Verve/MGM не знали, что делать с альбомом «The Velvet Underground and Nico», потому что он вышел весьма специфическим. Они не выпускали его около года. Думаю, за это время в голове Лу созрела мысль, что альбом по-любому выйдет и, может, даже принесет определенные деньги. «А что, давайте порвем контракт с менеджерами, с Энди и Полом». Том Уилсон из Verve/MGM купил у меня альбом только из-за Нико. Он не видел в Лу таланта.


Стерлинг Моррисон: С Нико были проблемы с самого начала. Ей идеально подходила туча песен, и она хотела петь их все — «Heroin», «I’m Waiting for the Man», впрочем, и все остальные. К тому же она пыталась добиться своего с помощью сексуальных фишек. Если кто-то мог повлиять на происходящее в группе, Нико, как пить дать, оказывалась рядом с ним. Так она ушла от Лу к Кейлу, но ни одна из этих связей долго не протянула.


Рони Катрон: Нико была слишком эксцентричной, чтобы заводить с ней серьезные отношения. Дружить с ней или любить ее, да даже просто гулять или развлекаться… Нет, только не с ней. Она была слишком странная. С одной стороны очень холодная и замкнутая, с другой — раздражающе неуверенная.
Полный атас был, как она часами вертелась у зеркала перед выходом. «Рони, как смотрится?» — она делала проход из танца, а я комментировал: «Еб твою мать, Нико, давай уже выходи и танцуй». И притом она оставалась Снежной королевой, она была потрясающая, знаешь, убийственная блондинка.
Но она была очень странной. Извращенка. Нико была чертова извращенка, скажу я тебе. Очаровательная, но извращенка. Долго продержаться рядом с Нико невозможно.
Лу не хотел, чтобы Нико была с ними. Он считал, что The Velvet Underground — это он, и хотел играть рок-н-ролл. Лу надоело заниматься артом. Он стремился к чистому рок-н-роллу. Знаешь, иногда надо сказать себе «хватит».
«Вельветов» не выпускали в радиоэфир. Не было серьезных контрактов со студиями звукозаписи. Но вины Энди в этом не было. Сам подумай, о чем они пели: о героине, об обнаженных мертвых матросах на полу. Знаешь, в эфир с «Венерой в мехах» не выпускают.


Нико: Каждый из «Вельветов» был законченный эгоист. Все они хотели быть звездами. Лу тоже ревновал меня к славе — конечно, он и так был звездой, но репортеры приходили всегда ко мне. Я всегда хотела спеть «I’m Waiting for the Man», но Лу не давал. Он был босс, и он был очень властный. Вы его встречали? И что о нем думаете — саркастичный? Это потому что он сидел на «колесах» — сочетание всех «колес», которые он глотал… Он очень быстрый, невероятно быстрый. А я тормознутая.


Рони Катрон: Не забывайте, мы сидели на метедрине девять дней в неделю. Черт его знает, где грань между действительностью и воображением. Когда не спишь по девять дней подряд, может случиться что угодно, паранойя так сгущается, что можно резать ее на куски. И все обиды сидят внутри месяцами, иногда годами.
Никогда не забуду, как однажды нам достался плохой спид, но мы вышли на сцену. Потом выяснилось, каждый думал, что остальные изо всех сил пытаются его достать. В танце на «Венеру в мехах» я вертел кнутом по полу, а Мэри танцевала рядом. А в этот раз, когда я положил кнут на пол, Мэри наступила на него, и я не мог его вытянуть обратно. С Джерардом приключилась та же история, и каждый думал, что другие пытаются его достать.
В такой ситуации не было ничего необычного. Сплошь и рядом было: «Я знаю, за моей спиной говорят так-то и так-то», или «Он пытается сделать это», «Он хочет урвать кусок».
Все бились за внимание Энди. Постоянно было это подсознательное, а иногда и не подсознательное, соперничество, и глубокая, махровая паранойя. Знаешь, когда не спишь девять дней, боковое зрение мутнеет, предметы расплывваются, ты уже ничего не соображаешь, и случайная фраза вдруг приобретает глубокий, очень глубокий, просто космический смысл. Это просто уебывает тебя напрочь.


Дэнни Филдс: Я не раз говорил Лу и Джону: «Знаете, ребята, вы слишком хороши для этой фигни. Почему бы вам не собрать отдельную группу?» Я считал, что визуальный ряд «Взрывной пластиковой неизбежности» тупой и пошлый, считал танцы с хлыстами тупыми и пошлыми, и еще считал диапроекцию Барбары Рубин тупой и пошлой. «Взрывная пластиковая неизбежность» была каким-то детским садом, она и рядом не стояла с мощью музыки. Вот музыка — это было серьезно. Если бы свет был таким же гениальным, как и звук, тогда да, но он не был — как думаете, фигуры из дырочек и фильмы, а?
Так что я предпочел бы видеть The Velvet Underground как отдельную группу, но, похоже, они чувствовали себя увереннее под крылышком Энди. Конечно, рядом с ним у них было больше разных возможностей. Так что когда я сказал Лу и Джону, что они лучше «Взрывной пластиковой неизбежности», они ответили: «Но Энди к нам так добр. Как же мы от него уйдем?»


Джон Кейл: Уорхол был хорошим катализатором. С кем бы он ни работал, тот получал мощнейший творческий импульс. Поэтому вышло совсем не здорово, когда Энди начал терять интерес к нашему проекту. Мы ездили с концертами по всей стране, а Энди уже думал о чем-то другом. Настроение в группе было то еще. Представьте себе зоопарк из семнадцати человек, светоустановок и прочей ерунды. Если не хватает денег, перевозить его с места на место — занятие для сумасшедшего. А деньги мы зарабатывали только потому, что Энди был с нами.


Пол Морисси: Еще до выхода альбома «The Velvet Underground and Niko» Лу, можно сказать, распустил состав и заявил, что собирается расторгнуть контракт. Он был недоволен уровнем менеджеров. Уровень менеджеров, каково? Они так и лабали бы в Квинсе, и никто бы о них никогда не узнал, если бы не я.


Лу Рид: Уорхол был в ярости. Сроду не видел злого Энди — до того дня. Он рвал и метал. Он покраснел, как помидор, и обозвал меня крысой. Я сделал худшее из того, что он мог себе представить. Заставил его подняться с насиженного места.


Пол Морисси: Рядом с Лу Энди становилось не по себе. Энди становилось не по себе рядом с каждым — но в миллиард раз хуже ему становилось рядом с Лу, в котором он видел двуличного, лицемерного, продажного типа. Так что когда Лу говорит о разборках между ним и Энди, это скорее плод его фантазии.
Энди говорил: «Ой, сюда идет этот Лу, избавься от него. Скажи, что меня нет». Энди просто не хотел иметь дела с такими людьми. Не могу осудить его. Всю дорогу от имени Энди работал с Лу именно я, а у него вечно были какие-то свои планы.


Джон Кейл: Лу стал творить что-то странное. Привел этого редкостного змея, Стива Сесника, и сделал его нашим менеджером. Интрига завертелась. Лу называл нас своей командой, а Сесник пытался убедить его работать в одиночку. Может быть, это наркотики говорили устами Лу. В таком случае несли они полную ересь.


Рони Катрон: Помню, как распалась «Взрывная пластиковая неизбежность». Мы выступали в зале «Сцена». В те дни мало кто танцевал, так что если ты танцевал на сцене, народ смотрел на тебя, как на диковинку. Типа «Вау, круто!» Но когда ВПН дала штук пятьдесят-сто концертов, народ поймал фишку.
Сцена там была очень низкой, и вдруг, словно ниоткуда появилось человек пять-десять и присоединились к нам. Мы с Мэри стояли и смотрели друг на друга. «Ну что, приплыли?»
Если честно, я испытал облегчение. У меня была девушка, я больше не мог оставаться фанатом из группы поддержки. Я привык носить восемь колец и кнут, обвитый вокруг пояса. И, значит, я ушел за кулисы, снял одно за другим все кольца и повыбрасывал в окно, развязал кнут и отправил его туда же. Повернулся к своей девушке и сказал: «Я люблю тебя. Я завязываю». Наверно, она сказала про себя, мол, боже, наконец-то не надо его ни с кем делить. Теперь можно пойти домой и ширнуться наедине.


Эд Сандерс: Уйти в маргиналы — это всегда риск. Я хочу сказать, это все равно что увлечься сатанизмом, или экспериментировать со специфическими стилями жизни, или наркотиками, которые тебя раскрепощают. Не сказал бы, что я добродетельный человек, но когда ты выпускаешь некоторых джиннов, они могут овладеть тобой. Так что надо быть начеку.
Проблема хиппи состояла в том, что начался разлад внутри самой контркультуры. Возникло два лагеря — те, у кого были прикрыты тылы, и те, кто вынужден был жить своим умом. Один пример — негры очень обижались на хиппи за Лето Любви 1967 года. Они чувствовали, что хиппи рисуют цветные узоры в своих блокнотах, жгут благовония, едят кислоту, но при этом в любой момент могут вернуться к нормальной жизни.
Они могут вернуться домой. Могут позвонить мамочке: «Приезжай, забери меня отсюда!» Тогда как у тех, кто вырос в районе Коламбия-стрит и кто тусуется на углу Томпкинс-сквер парк, никакого выхода нет. Этим ребятам некуда идти. Нельзя уехать домой, нельзя вернуться в Коннектикут. Их не ждут в школе-интернате в Балтиморе. Они в ловушке.
Так что появился новый вид, так сказать, люмпен-хиппи, родом из трудного детства, убежавших от родителей, которые их ненавидели, от родителей, которые выбросили их на улицу. Может, они росли в религиозных семьях. И предки звали их потаскухами, или заявляли: «Ты сделала аборт, исчезни из нашей жизни». И эти дети превратились в уличных бойцов. Панковский типаж.


Лу Рид: Не всегда стоит оказываться в центре внимания. Я хочу сказать, Энди не надо было носить эти черные очки и кожаный жилет, две вещи, которые приковывали к нему взгляды. Ежу ясно, если в таком виде появиться на улице, ты привлечешь кучу самого разного люда — иногда доброжелательного, иногда не очень.


Пол Морисси: Энди Уорхол делал подачки Валери Соланас, потому что был хорошим парнем. А потом он сказал: «Почему бы тебе не отработать их, Валери? Ты можешь сыграть в фильме». И вот так вместо того, чтобы дать ей двадцать пять долларов — просто чтобы она отвязалась, он попытался ее перевоспитать. Это было в его обычае — делать людей полезными. Так что он сказал: «Давай, смотри в камеру и скажи что-нибудь, потом мы дадим тебе двадцать пять долларов, получится, что ты их заработала». «A Man» был готов за одну ночь. Весь фильм сделали за два или три часа, а Валери появлялась в одной сцене на пять-десять минут.


Ультра Вайолет: Валери Соланас пугала меня и одновременно привлекала. Я считала ее выдающимся человеком. Если знаешь ее манифест, ЧМО — «Человечество мужчин отвергает» — он, конечно, безумный, но яркий и веселый. Меня сложно назвать убежденной феминисткой, но когда я его читала, я ощущала в нем рациональное зерно. Ведь правда, мужчины контролируют мир со времен Адама и Евы, и пришло время с этим покончить.


Пол Морисси: Я трижды пытался развязаться с Валери Соланас. А потом однажды она пришла к Энди и, когда никто не видел, просто достала пистолет и стала стрелять. Тупая идиотина. Она хотела пристрелить кого-то другого, но того не было дома, и она решила пристрелить Энди. Ты можешь ее понять? Анализу это не поддается. Никаких тебе глубинных мотивов. Энди вообще был ни при чем.


Билли Нейм: Я сидел в темной комнате и услышал выстрелы. Точнее, я услышал какой-то непонятный звук, но я над чем-то работал. Я знал, что где-то поблизости Фред Хьюз и Пол, и решил, что они со всем разберутся. Так что я решил сначала закончить, а потом уже сходить посмотреть, что же там упало.
Когда я открыл дверь и вошел в переднюю комнату Фабрики, там на полу лежал Энди в луже крови. Я сразу опустился рядом на колени, посмотреть, что я могу сделать. Просунул руку под него и заплакал. Это было по-настоящему глупо — Энди сказал мне: «Не… не… не смеши меня. И так больно». Тут приехал врач «скорой помощи», и я обращал мало внимания на окружающих…


Джерард Маланга: Дело было плохо. Он чуть не умер. Пульс был таким слабым, что ему засчитали клиническую смерть. Там было минимум две, а то и три пули. Он остался без селезенки. И еще потерял часть то ли легкого, то ли печени. И еще год носил корсет, чтобы удерживать кишки в правильном положении.


Лу Рид: Я боялся звонить Уорхолу, а когда наконец собрался с духом, он спросил: «Почему ты не пришел?»


Рони Катрон: После этих выстрелов у Энди не на шутку разыгралась паранойя. Особенно в отношении Фабрики. Похоже, он думал, что где-то в процессе его увело куда-то не туда и что не стоило окружать себя людьми, больными на всю голову. Так родилась обновленная Фабрика, галстучно-костюмная.
После того, как в него стреляли, Энди сильно изменился. Знаешь, он здоровался со мной, говорил со мной, но при этом явно сидел на измене. Он боялся того, что несет с собой чужое безумие — например, шести пуль в грудь.
Так что Энди пытался поменять образ жизни, я пытался поменять образ жизни, Лу пытался уйти в коммерцию, и Нико — даже не знаю, что тогда происходило с Нико. Она просто выпала из жизни, может, она хотела вернуться в кино… Точно сказать не могу, так вышло, в тот момент никто особо не горел желанием делиться своими чувствами.


Стерлинг Моррисон: Лу позвал Морин Такер и меня посидеть поговорить в кафе «Ривьера» в Западном Виллидже, где объявил об уходе Джона Кейла из группы.
Я сказал: «Уходит на сегодня или на всю неделю?» А Лу ответил: «Нет, совсем уходит». Я сказал, что мы же одна группа, так было всегда. Потом был долгий и тяжелый спор, с криками и ударами по столу. В конце концов, Лу сказал: «Значит, ты не согласен? Хорошо, группа распущена».
Теперь я бы сразу решил, что надо держаться за группу, а не волноваться за Джона Кейла, но тогда я совсем так не думал. Зато хотел играть дальше. И когда на одной чаше весов оказались мои интересы, а на другой — интересы Джона Кейла, я подумал и сдал его. Я сказал Лу, что даю свое согласие, но мне ситуация не нравится.
Надо сказать, Лу выкинул Джона Кейла из-за ревности. Какой-то друг сказал, что Лу всегда говорил, мол, он хочет быть соло-звездой. С нами Лу не обсуждал такие мысли, но мы с Джоном всегда знали, что ему мало славы лидера группы.


Джон Кейл: Вначале мы с Лу испытывали почти религиозный экстаз от того, что делали. Например, когда искали способ объединить идеи Ла Монти Янга или Энди Уорхола и рок-н-ролл. Но после первой записи мы потеряли этот драйв. Мы даже забыли нами же придуманные принципы.


Лу Рид: Рок-н-ролл — глобальное явление. Людям стоит умирать за него. Ты не понимаешь. Музыка возвращает тебе твой бит и рождает мечты. Целое поколение, зажигающее с «фендеровским» басом…
Людям просто необходимо умирать за музыку. Люди умирают за что угодно, так почему бы и не за музыку? Умри за нее. Она же прекрасна! Разве ты не хочешь умереть за что-нибудь прекрасное?
Может, мне надо было умереть. В конце концов, все великие блюзовые певцы умерли. Но теперь жизнь налаживается.
Я не хочу умирать. Ведь не хочу?






Часть первая
Я хочу быть твоим псом[8]
1967–1971






Глава 1
Поэзия? Вы зовете это поэзией?


Дэнни Филдс: Если я не ходил налево, то каждый вечер проводил в «Макс Канзас-Сити». Там, через два квартала от моего дома, был бар-ресторан, где можно было сидеть всю ночь и наливаться кофе. Вход был бесплатный. И ты всегда подписывал чек и никогда не платил по счету. У меня даже появился комплекс вины — следом за неоплаченными счетами на несколько сотен долларов. Да, в шестидесятые это была весьма приличная сумма. У меня были друзья, которые подписывали чеки «Дональд Дак» и «Фэтти Эрбакл». Все было так здорово, и официантки были прекрасные… И посудомойки…
Можно было перетрахать всех посудомоек. Конечно, не прямо на месте, чуть попозже. Можно было выебать любого, кто входил в зал, потому что каждый хотел оказаться в подсобке. Подходишь и говоришь: «Пойдешь ебаться со мной — я усажу тебя за хороший столик».
Так делали часто, но это был не гейский бар, слава богу. Мы ненавидели гейские бары. Гейские бары? Да ладно, кто хочет ходить в гейские бары? У «Макса» можно было выебать любого в зале, и именно это и было изюминкой.


Ли Чайлдерс: Дэнни был корпоративным маргиналом в «Электра Рекордз». Его задачей было обеспечить хоть какой-нибудь контакт между тупым начальством компании и улицей. Отсюда и название его должности: «корпоративный маргинал». Он объяснял им, что хорошо, а что плохо, и чаще всего — что круто.
Звукозаписывающисм компаниям хватило ума признать, что они не крутые. В шестидесятые им пришлось признать, что они вообще не в теме. Так что они нанимали людей, чтобы те были круты за всю компанию. Потрясающая идея.


Дэнни Филдс: Они нанимали на низкую ставку кого-то, кто носил клеша, курил дурь и кушал ЛСД в офисе — то есть меня. Я и в самом деле принимал ЛСД в офисе. Сидел там где-нибудь и тупо лизал его. У меня все руки были оранжевые.


Стив Харрис: Я работал в «Электра Рекордз», и однажды в Калифорнии мы с Джейком Холцманом, президентом «Электры», пошли в «Виски», чтобы посмотреть на Doors. Когда мы вернулись, он сказал: «Я видел действительно интересную группу, думаю, я подпишу с ними контракт». Сказано — сделано. Потом они приехали в Нью-Йорк, устраивать шоу у Ондина, на Пятьдесят восьмой стрит, под мостом.


Дэнни Филдс: Помню, Моррисон играл тогда «Light My Fire», потому что это была единственная нормальная его песня.


Том Бейкер: Я сидел с Энди Уорхолом и его свитой за длинным столом рядом со сценой. Пэм Корсон, девушка Моррисона, сидела рядом со мной. Она казалась очень взволнованной. Она сказала мне: «Джим сегодня здорово зажигает. Забудь эту лажу у Газзари, сегодня ты увидишь настоящего Джима Моррисона».
Когда я видел их у «Газзари» — это такой клуб на Сансет-бульваре — Джим был по уши загружен ЛСД и в сосиску пьян. Выступление его было не фонтан — кроме одного момента. Где-то в начале программы он облажался во время песни и внезапно издал рвущийся из самой глубины горла, леденящий душу вопль. Пэм дико разозлилась на него и не уставала повторять мне, что я, можно сказать, толком и не видел Джима. Я сказал ей, что Джим — хороший парень, но с основной работы уходить ему не следует.
Но когда закончилось его выступление у Ондина, я сидел словно громом пораженный. Сидел и тупо смотрел на Памелу. Она наклонилась ко мне и сказала: «А что я тебе говорила?»
Потом Doors устроили вечеринку в клубе, чтобы отметить свой успех. Когда она закончилась, мы с Джимом разговаривали, стоя внизу у лестницы, которая поднималась к Сорок шестой стрит. Было очень поздно, по всему району шаталась туча полицейских и отморозков. Неожиданно Моррисон стал кидать пустые бутылки вверх по лестнице.
Я схватил его за руку и заорал: «Ради бога, какого хуя ты творишь?»
Он не отреагировал, зато бросил вверх следующую бутылку и при этом издал свой леденящий душу вопль. Я был уверен, что сейчас примчится целая армия полицейских с пистолетами наизготовку. Бросив последнюю бутылку и издав на прощание еще один вопль, Джим развернулся и ушел. Даже жаль, что он ушел, потому как я хотел ему сказать, что наконец-то встретил абсолютно сбрендившего человека.


Дэнни Филдс: На следующий день мне надо было идти к моим звукозаписывателям, и я сказал им, что, мол, была у Джима песенка про огонь и что «будете выпускать сингл Doors, выпустите ее».
Они сказали: «Ой-ей, она слишком длинная».
Потом другие люди начали убеждать их взять именно ее. Сначала менеджеры были уверены, что это невозможно. А потом ди-джеи достучались до них, в духе, что «у нас тут потенциальный хит, если убрать из середины абракадабру». У песни был прилипчивый мотив.
И вот они послали Пола Ротшильда на студию и сказали: «Пол, вырежи лишний кусок». И Пол вырезал. Там в середине слышно переход. И это сработало. Песня стала хитом номер один.


Стив Харрис: Думаю, у Дэнни были большие проблемы с Джимом Моррисоном, потому что он пытался думать за Джима. Они вдрызг рассорились в Калифорнийском Замке, когда Джим мутил с Нико. Они слонялись по замку, Джим был в дупель пьян и крепко под кайфом, и Дэнни боялся, что в машине Джим разобьется насмерть. Так что Дэнни забрал у Джима ключи от машины. И Джим за это крепко на него разозлился.


Дэнни Филдс: В Лос-Анджелесе я был в Калифорнийском Замке, вместе с Эди Седжвик и Нико. Они приехали в Голливуд, не помню уже зачем. Замок был двухэтажным домом какой-то старой голливудской звезды, которая сдавала его рок-группам. Там все останавливались — Дилан, Jefferson Airplane, «Вельветы». Владелец сдавал его рок-н-ролльщикам, потому что сильно ухудшить состояние этих развалин — надо было еще крепко постараться.
Прямо перед Лос-Анджелесом я был в Сан-Франциско, смотрел выступление Doors на Винтерленд. А после шоу пошел за кулисы. Джим был окружен какими-то грязными и страшными поклонницами. Я подумал, что это повредит его имиджу. Так что я решил свести его с Нико. Так сказать, шиддач, свидание на идиш. Я хотел познакомить Джима с Нико, чтобы он влюбился в нее, а заодно проверить, таких ли женщин он предпочитает. Так что лично я потратил на это мероприятие немало нервов. Конечно, это было не мое дело, но…
Я сроду не уважал Оливера Стоуна, но господи, как он изобразил сцену встречи Моррисона и Нико в фильме Doors! «Привет, я Нико, может, перепихнемся?» Он ухитрился переврать ситуацию с точностью до наоборот.
На самом деле я встретил Моррисона в офисе «Электры» в Лос-Анджелесе, и он поехал со мной в Замок на взятой напрокат машине. Моррисон зашел в кухню, там была Нико, и они стояли и пялились друг на друга.
Потом уставились в пол, не говоря друг другу ни слова. Они оба были слишком поэтичны, чтобы что-нибудь сказать. То, что происходило между ними, было весьма скучно, поэтично и молчаливо. Между ними сразу появилась мистическая связь. Было так: Моррисон оттаскал Нико за волосы, потом надрался до зеленых чертей, а я скормил ему весь оставшийся у меня запас наркоты, который еще не стянула Эди Седжвик.
В то время я никогда не путешествовал без своей маленькой аптечки. Отец у меня был доктор, так что я мог достать красные, желтые, черные, туинал — всё. Но еще с тех пор, как я жил с Эди в Нью-Йорке, я знал, что она редкостная клептоманка, особенно когда дело доходит до наркотиков. У Эди был настоящий нюх на запасы наркоты. Так что когда я оказался в Замке и почувствовал, что взгляд Эди направлен в сторону дома (до этого она целовала на прощание Дино Валенти у дороги), я немедленно стал принимать меры. Тихонько просочился вверх по лестнице и вдумчиво упрятал наркоту в безопасное — по крайней мере, так мне казалось — место: под большим матрасом в дальней спальне.
Когда я, спокойный за судьбу заначки, потом пришел туда, многие славные представители рода наркотиков уже покинули меня. Эди добралась до них. Тогда я взял что осталось — немного кислоты — и дал Моррисону. Его дико накрыло, бухло тоже стукнуло куда надо — и он захотел уехать из Замка.
А я взял его ключи зажигания и засунул под коврик машины. Я боялся, что если он в таком состоянии поведет машину, он точняк сверзится с обрыва, погибнет, и меня уволят из «Электры». Я жил в Замке за счет «Электры», и было бы некрасиво потерять лид-певца, по моей вине ужратого в дрова. Так что я устроил похищение.
Там, в Замке, не было телефона. Он не мог оттуда выбраться. Моррисон знал, что это я упер ключи, но в его состоянии… В конце концов, я пошел спать.
Когда я дрых, в комнату ворвалась Нико с воплями: «Черт, он хочет убить меня! Он хочет убить меня!»
Я сказал: «Отвали, Нико! Не видишь, я пытаюсь поспать!»
Она заплакала: «У-а-а-а!» Потом вышла из комнаты, а чуть позже я услышал ее крики. Я выглянул во внутренний двор, там Моррисон просто дергал ее за волосы, так что я вернулся в постель. А потом Дэвид Ньюмен вбежал в мою комнату и сказал: «Тебе стоит на это посмотреть».
Так что я опять встал и увидел Нико на подъездной дорожке: она все еще всхлипывала, а Моррисон, совершенно голый, в свете луны карабкался на крышу. Он прыгал с одной башенки на другую, а Нико продолжала плакать.
Я опять пошел спать. Такие у нас были отношения: он таскал ее за волосы, бегал обнаженный, она кричала, а я прятал его ключи от машины день или два, пока он не прочухался.
И конечно, с этого момента он меня возненавидел за то, что я его там задержал.


Нико: Я ругалась с Джимом. Он спрашивал, пойду ли я гулять под стенами Замка. Я спросила: «Зачем?», а он не смог ответить.
Эта прогулка не стала бы ни позитивным, ни деструктивным действием — она вообще ничего не меняла. Совершать настолько бессмысленные поступки просто за компанию с ним? В этом не было ни духовности, ни зова плоти. Просто выпендреж бухого мужика.


Рони Катрон: Я искренне любил Джима Моррисона, но он был не тем человеком, с кем прикольно отвисать в общественных местах. Я около года тусовался с ним каждый вечер. Джим вел себя так: склонялся над стойкой, заказывал восемь «отверток», клал на стойку шесть «колес» туинала, выпивал две-три «отвертки», принимал два туинала, потом ему надо было сходить отлить, но он не мог покинуть оставшиеся пять «отверток», так что он вынимал из штанов хуй и ссал на месте, тут появлялась какая-нибудь девка и принималась сосать его хуй, потом он приканчивал оставшиеся пять «отверток», а потом оставшиеся четыре туинала, потом он ссал прямо в штаны, а потом мы с Эриком Эмерсоном оттаскивали его домой.
Это был классический вечер Джима. А потом он сел на кислоту, и с ним сразу стало прикольно и здорово. Но большую часть времени он тупо жрал «колеса».


Рэй Манзарек: Джим был шаманом.


Дэнни Филдс: Джим был циничным мудаком, грубым и омерзителным человеком. Я взял Моррисона к «Максу», а он повел себя как говнюк, как хуй собачий. И стихи его говно. Он опустил рок-н-ролл как литературу. Говенный студенческий лепет. Может, один-другой удачный образ.
Патти Смит была поэтессой. Думаю, она продвигала рок-н-ролл как явление литературы. Боб Дилан продвигал. Моррисон не был поэтом. Он писал херню, которая вызвала бы отвращение даже у малолетнего бопера. Это был неплохой рок-н-ролл для тринадцатилетних. Или одиннадцатилетних.
Как у человека, я думаю, сила и магическая энергия Моррисона выходили далеко за пределы уровня его стихоплетства. Он был больше, чем это. Он был сексуальнее, чем его стихи, — его выступления были более таинственные, более проблемные, более сложные, более харизматичные, чем поэзия. Наверно, была причина, по которой такие женщины, как Нико или Глория Стейверс, редактор шестнадцати журналов, плотно и надолго влюблялись в него, потому что вел он себя с женщинами как последняя скотина.
Но это явно не из-за его стихов. Точно тебе говорю, не из-за стихов. У него был большой хер. Может, поэтому.


Джерард Маланга: Я шел по Восьмой стрит и услышал, как за моей спиной две девушки говорят: «Слушай, это не Джим ли Моррисон?» Ха-ха-ха! Я хотел сказать: «Нет, у меня язык похуже подвешен». Я почувствовал, что он меня затмевает, но мне было по херу, честно.


Дэнни Филдс: Великие рок-звезды всегда остаются детьми. Как можно сохранить себя среди всего, что происходит? Для большинства рок-звезд, если по правде, жизнь приготовила только саморазрушение, людей, которые их используют, гибель всего, что им дорого, эксплуатацию и уничтожение.
Что получится, если ты растолстеешь, как Джим Моррисон? Ты перестанешь клево выглядеть в своем прикиде.
Джим Моррисон был на коне, когда впервые приехал сюда зимой 1966 года. Еще когда вышел его первый альбом, в 1967-м, он выглядел великолепно. Это был его лучший период. Через год он стал идолом молодежи, а потом начал набирать вес. Он был так устроен, что лишний вес собирался в щеках, так что его глаза, которые его и так никогда не украшали, исчезли окончательно.
Потом он отрастил бороду, растолстел, запил и опустился.
Так что мое мнение таково. Подайте мне другого. Принесите мне голову этого на тарелке. И подайте следующего.






Глава 2
Забытые миром ребята


Рон Эштон: Мой младший брат Скотти и сосед Дэйв Александер были настоящими панками. Я был просто странный парень. В школе я был или чудак, тупица, или уродец. И меня называли «жирный битл», потому что на маскарад я всегда наряжался в битловскую одежду.
У меня было мало друзей. По большей части меня интересовали всякие нацистские штучки. Я пошел в немецкий класс и учил наизусть речи Гитлера. Носил в школе эсэсовский значок, малевал в тетрадях свастики, пририсовывал всем портретам гитлеровские усики и нарисовал маленькие эсэсовские молнии на руке. Так что я не был истинным панком хулиганского толка, как Скотти и Дэйв.
Мы просто были неприспособленные. Помню, однажды в начале года мы попытались снова вернуться в школу. Я поспорил с Дэйвом и Скотти, на сколько нас хватит. Я сказал: «Дэйв, ты не выдержишь и трех часов, Скотти хватит на полдня, а я, наверно, смогу отсидеть там целый день».
Дэйв повернулся ко мне, у него в руках была большая банка «Кольта 45». Хотя было около девяти утра, он уже оприходовал две такие. Он сказал: «Ты проиграл. Я уже отваливаю».
Скотти хотел, чтобы его выгнали, так что он подошел в раздевалке к какому-то парню, схватил за руки и начал щипать его кусачками и выкручивать. Паренек побежал к директору, а потом мы услышали из громкоговорителя: «Скотт Эштон, зайдите к директору!» Он сходил, и его выгнали из школы.


Игги Поп: Это были самые ленивые раздолбаи, самые грязные свиньи в мире. Их сгноили и разбаловали их собственные мамочки. Скотти Эштон был совершенно бестолковым ребенком. Их отец умер, его и Рона, так что дома у них с дисциплиной было туго… Знаешь, Дэйв Александер и Рон Эштон смылись из школы и отправились в Ливерпуль, чтобы быть поближе к Beatles.


Рон Эштон: Мы с Дэйвом Александером съехали крышей на музыке. Постоянно тусовались, слушали записи и рассуждали о «Битлах» и «Роллингах».
У нас даже была своя группа. Ну, как бы группа. Мы назывались Dirty Shames. Мы писались и говорили: «Мы гении!» А потом слушали запись и говорили: «Чёоо? Ну, может, пока звучит не очень…»
У нас была репутация великой команды, потому что мы никогда не играли. Однажды нас даже пригласили на «Дискаунт Рекордз» встретиться с парнем, который устраивал первое шоу Rolling Stones на Олимпийском стадионе в Детройте. У нас внутри все пело от возбуждения, а потом нас словно обухом по голове стукнули: черт, ведь мы же не умеем играть! Так что мы сказали этому парню, что уезжаем на прослушивание в Лос-Анджелес.
Через какое-то время Дэйв сказал мне: «Слушай, я тут собрался в Англию, не хочешь присоединиться?» Тогда я продал свой мотоцикл. У меня была «Хонда 305», которую я взял вместо машины, когда сдал на права. И вот мы продали мой байк и улетели в Англию.
Мы сходили на The Who в «Каверну». Народу набилось как в ебаной консервной банке.
Мы проломились почти к самой сцене, и тут Тауншенд расхерачил свой двенадцатиструнный «рикенбакер».
Первый раз я очутился в настоящем аду. Люди, как свора собак, бились за кусочки Тауншендовской гитары, другие врубались в толпу в попытке вырваться на сцену, а он долбил их гитарой по черепам. Какие там аплодисменты, какие крики — это больше походило на звериный вой! Весь зал опустился до уровня животных, которых не кормили неделю, и вот кто-то бросил им кусок мяса. Я здорово струхнул. По мне, там было совсем не прикольно. Но это действо оказывало гипнотический эффект. Это было словно «Самолет горит, корабль тонет, так давайте передавим друг друга!». Сроду не видел людей, которым настолько посрывало башни — эта музыка выводила людей на самую обочину сознания, превращала их в стремных психов. Именно тогда я понял, что «вот этим я и буду заниматься».
Когда мы с Дэйвом вернулись домой, нас вышибли из школы за наши длинные волосы. Я заодно отрастил огромные баки. У меня были битловские сапоги до колен — большые кожаные твари с кубинскими каблуками — кожаная жилетка и узкий воротник на всю шею. Директор глянул на меня, пошел пятнами и заявил: «Так не пойдет!» Я сказал: «В пизду» — и начал тусоваться перед «Дискаунт Рекордз», где работал Игги.
В 1966 году Игги еще звали Джим Остерберг. Когда я познакомился с ним в старшей школе, он был правильным мальчиком. Тусовался с примерными детьми, которые носили хлопковые рубашки, кашемировые свитера и кожаные мокасины. Игги не курил, не пил и не употреблял наркотики. По вечерам после школы он работал в магазине «Дискаунт Рекордз», и вот тут-то я и решил познакомиться с ним поближе.
Именно там и тусовались мой брат Скотт и Дэйв Александер — перед «Дискаунт Рекордз», ходили плевали по машинам.


Уэйн Крамер: О Скотти Эштоне надо сказать, что он был отличным бойцом. Однажды он спас мою задницу, и заодно задницу Фреда Смита.
Как-то вечером мы пошли в Анн-Арбор посмотреть, как Игги Поп играет на барабанах в Prime Movers — это такая блюз-группа, которая активно использовала электрический звук. Игги определенно был лучшим ударником в Анн-Арбор. Он был на порядок круче всех.
Тогда я еще зачесывал волосы назад, еще не переключился на другую фишку. Фред зачесывал волосы вниз, и они почти закрывали уши, что по тем временам считалось очень длинно. Мы чувствовали себя крутыми, смотрели на группу, и тут подвалила какая-то компания и стала приебываться к Фреду, давать ему подзатыльники и спрашивать: «Так ты мальчик или девочка?»
Их было много, и я подумал, что, мол, нас с Фредом всего двое и через пару минут нас вынесут отсюда вперед ногами. Это было бы совсем не здорово.
Когда напряжение достигло апогея, появился Скотти Эштон. Он отбросил этого парня, и пинал его по всему танцполу, объясняя, что, мол, «отъебись от ребят, они мои друзья».
Больше всего меня впечатлило то, что я его толком и не знал. Скотти был просто братом девушки, с которой встречался Фред.


Кэти Эштон: Впервые я увидела группу Игги, Prime Movers, в одном клубе в Анн-Арбор, он назывался «У Мамочки». Мне было четырнадцать, мои невинные девичьи деньки. Следующим вечером играли МС5. Они были из Детройта, и никто о них ничего не знал.
МС5 были редкостные отморозки. Уэйн Крамер был такой зализанный, но Фред носил длинные волосы, что в те времена встречалось редко. Так что я сразу запала на Фреда. А он сошел со сцены и спросил, не соглашусь ли я потанцевать с ним медленный танец, пока остальная группа будет играть? Я ответила: «НЕТ!»
Фред был поражен, похоже, он свято верил, что я сразу повисну у него на шее. В любом случае, он пригласил меня на танец — на медленный танец.


Уэйн Крамер: Мы сменили немало обликов, прежде чем появился МС5. Сначала моя команда и команда Фреда Смита были соседями-конкурентами в Линкольн-парке, пригороде Детройта. Фредову группу называли Vibratones, а мою — Bounty Hunters, мы назвались так, когда Конрад Коб отдал нам одноименную тачку — страшную на вид и фиг догонишь на дороге.
Мы все любили тюнингованные стритрейсерские тачки и невъебенные двигатели. Я даже устроился на дрэг-стрип[9] продавать мороженое — «Мороженое, кому холодного мороженого?» — чтобы отвисать там каждую неделю. Дрэг-рейсинг[10] был у нас в крови. Он такой шумный и быстрый, совсем как наша музыка.
Прикольная фишка — перекрестное опыление дрэг-рейсинга и рок-н-ролла: впервые я увидел живой рок-н-ролльный концерт на дрэг-стрипе. Это был Дел Шеннон, а на сопровождении — детройтская инструментальная группа, Ramrods. Они носили красные свитеры, использовали фендеровскую технику, и очень грамотно танцевали на обратке дрэг-стрипа. Я решил тогда, что это самое крутое зрелище в моей жизни.
Так что мы с Фредом Смитом собрали местную супергруппу из лучших музыкантов наших двух команд, да еще затащили в команду Роба Тайнера. Он был ярко выраженным битником, именно он предложил название МС5. Роб сказал, что звучит это как серийный номер — и клево лепится к нашей автозаводской жизни.
Знаешь, мы были из Детройта, и «МС5» звучало так, как будто сошло с конвейера автозавода. А мы смотрелись как малолетние подонки, видок у нас был тот еще. Мы зачесывали волосы назад, в стиле помпадур, и носили узкие штаны.


Кэти Эштон: После выступления МС5 «У Мамочки» Фред Смит отвез меня домой. Я была с подругой, которая собиралась остаться у меня на ночь, и я отправила ее в дом первой, потому что хотела остаться наедине с Фредом.
Я сказала: «Вежливо напоминаю, что я дышу тебе в затылок».
Выяснилось, что Фред отлично целуется. Если честно, лучше, чем с ним, я никогда не целовалась.
Конечно, мои братья прифигели от того, что я целуюсь с каким-то совершенно незнакомым парнем. Мама тоже заметила и пришла в дикую ярость. В конце концов, мне было только четырнадцать. Но потом Фред проводил меня до двери, а навстречу выполз мой брат Ронни. Ронни тогда носил длинные волосы, Фред тоже, так что ситуация быстро утряслась до «ладно, все нормально».
Но лично я была в трансе. Я крепко запала на Фреда. Так сказать, положила на него ТВ-глаз.[11]


Рон Эштон: Когда мы с Дейвом вернулись из Англии, я стал играть в его группе, Chosen Few. Потом группа распалась, и я ушел в команду, где ударником был Игги Поп, в Prime Movers.
Они меня выгнали. Потом я вернулся и стал их администратором. На концертах они давали мне выйти и спеть несколько песен, но тут ушел Игги. Он решил пойти учиться к Сэму Лэю, популярному чернокожему блюз-ударнику, и уехал в Чикаго.


Игги Поп: Когда я услышал Paul Butterfield Blues Band и Джона Ли Хукера, Мадди Уотерса и даже Чака Берри, играющего собственные мелодии, я просто не мог вернуться и слушать Британское Нашествие, ну знаешь, группы типа The Kinks. Извини, конечно, The Kinks — это здорово, но когда ты молодой пацан и пытаешься понять, что же ты за хуй, получается «Эти ребята звучат как пёзды».
Я пытался ходить в колледж, но не смог. Встретился с гитаристом Пола Баттерфилда, Майком Блумфилдом, который сказал мне: «Если ты и впрямь хочешь играть, тебе надо ехать в Чикаго». И я отправился в Чикаго с девятнадцатью центами в кармане.
Меня подвезли какие-то девчонки из «Дискаунт Рекордз». Они высадили меня около дома парня по имени Боб Костер. Боб был белым и владел студией «Джаз Рекорд Март». Вписывать меня он обломался, и я двинул в район к Сэму. Прикол в том, что я был там единственным белым в округе. С одной стороны, было страшно, с другой — прикольное приключение, все эти маленькие музыкальные магазинчики, всякие амулетики висят, народ ходит в пестрой одежде. Я пришел на хату к Сэму, и его жена немало удивилась, что я ищу его. Она сказала: «Его нет, может, хочешь жареной курицы?»
Так я встретился с Сэмом Лэем. Он играл с Джимми Коттоном, и я ходил посмотреть, как они играют, поучиться чему-нибудь. И изредка удавалось перехватить халтурку полабать баксов на пять, может, на десять. Как-то я играл с Джонни Янгом — его наняли играть в церкви для белых, а я соглашался играть очень дешево, так что он взял меня с собой.
Это было то еще ощущение. Мощное переживание — оказаться рядом с этими ребятами. У них был недетский авторитет, охуительные джазмены. Вот что я заметил за этими черными ребятами: музыка лилась у них из пальцев, словно мед. Такая детская и просто чарующая в своей простоте. Этот способ самовыражения, скорее даже стиль жизни, был таким естественным. Они постоянно пили, в воздухе пахло сексом, народ собирался сплошь пижоны, там была куча ребят, которые и слышать не хотели про работу, зато потрясно играли.
Я осознавал, что они на голову выше меня и что все происходящее было для них естественно. С моей стороны было бы нелепо пытаться сделать студийную копию их стиля, чем, в общем-то, и занималось подавляющее большинство белых блюз-групп.
Потом однажды вечером я засмолил косячок. Всегда хотел познакомиться с наркотиками, но все как-то не получалось, потому что в поле моего зрения попадала только марихуана, а я серьезно болел астмой. Надо сказать, ни в наркотиках, ни в выпивке я не видел ничего интересного. Я просто хотел играть, хотел серьезно заниматься чем-нибудь, вот и все. Но эта девушка, Вивьен, которая подвозила меня до Чикаго, оставила мне немного травы.
Однажды вечером я шел мимо станции водоочистки около Луп; тамошний пейзаж с рекой посередине — совершенный индустриальный стиль. Сплошные бетонные берега, испарения от Марина Тауэрс. Там я выкурил косяк, и меня конкретно вставило.
Я подумал, что мне всего-то и надо — играть собственную версию примитивного блюза. Я могу рассказывать о своем опыте так же, как эти парни рассказывают о своем…
Это я и проделал. Освоил набор их вокальных приемов, а заодно и их развитие фраз — расслышанных, нерасслышанных или просто стянутых с блюзовых песен. Так что «I Wanna Be Your Dog» — скорее всего, просто перевранная «Baby Please Don’t Go».


Рон Эштон: Игги позвонил мне из Чикаго и сказал: «Эй, почему бы вам, ребят, не заехать за мной?» Это был первый шаг к решению: «А почему бы нам не собрать группу?»


Игги Поп: Когда мы начали репетировать, была зима и я жил с папой и мамой, потому что у меня не было денег. Мне приходилось топать полмили сквозь метель до автобусной остановки. Потом еще минут сорок пять на автобусе, а потом еще десять пешком до дома Эштонов.


Рон Эштон: Игги жил в трейлере на Карпентер роуд, на самой окраине Анн-Арбор. Он ездил к нам на автобусе. Помню однажды, когда он просил деньги на орган, его мама заставила его постричься. Она сказала: «Я дам тебе денег на орган, если ты пострижешься».
Таким макаром он сделал себе прическу в стиле Реймонда Бера. Ты когда-нибудь видел, как Реймонд Бер играет тормознутого психа с Натали Вуд? Ну, там где он стрижен совсем коротко, почти гопниковский ежик?
И с этакой прической Игги по приколу напялил белые мешковатые штаны, точнее комбинезон, и его остановили полицейские, потому что решили, что он сбежавший псих.


Игги Поп: Штука была в том, что Ронни или Скотти еще не враз открывали дверь, они любили спать до самого обеда. Я звонил, звонил, звонил, звонил в дверь, и иногда они появлялись, иногда нет.
Если нет, то приходилось включать поливальный шланг и брызгать водой им в окна, кидать камешки, кричать всякую фигню, кидать снежки. В конце концов, я попадал в дом, и потом еще приходилось их будить снова и снова. Они были смурные, мне приходилось ставить им по несколько правильных записей, чтобы привести их в хорошее настроение. Ближе к вечеру заходил Дэйв Александер, который жил на той же улице.
Ронни, Скотти и Дэйв были грамотными засонями, совсем как мой Средний Запад. Земля, о которой забыло время. Пит Тауншенд как-то здорово об этом сказал. Мол, яркому человеку нелегко жить на Среднем Западе, потому что там нет Лондона или Нью-Йорка, а они необходимы, они наполняют тебя энергией, окружают тебя, танцуют вокруг, стирают все иллюзии…


Рон Эштон: Первый раз Игги увидел Doors, когда они выступали в Йост Филд хаузе, на выпускном вечере Мичиганского университета. Мы все туда поперлись, но только Игги попал внутрь, может, потому, что он привык ходить в университет и у него завалялся старый пропуск.
Я побродил снаружи, было хорошо слышно, как они играют. Моррисон нажрался в стельку, а народ упорно требовал «Light My Fire».
Моррисон над ними прикалывался. Говорит: «Мичиганский мужик!» и начинает изображать гориллу. Думаю, они кидали в него пивом и продолжали вопить «Light My Fire!» до конца выступления.


Игги Поп: До выступления в Йост Филд хаузе Doors меня не сильно прикалывали, потому что их подход к музыке был совсем не похож на детройтскую рок-сцену. И МС5 не любили Doors. Фред Смит постоянно твердил: «Господи, ненавижу этих пиздунов».
Но я пошел посмотреть на них, как они играют концерт на выпускном балу у этих больших, нелепых, тупых американских мудаков и их девочек. Народ пришел посмотреть на группу, которая написала «Light My Fire».
Сначала группа вышла на сцену без Моррисона, звучали они абсолютно говенно. Звук был кошмарный, хуже, чем просто пизда — как старая пизда, ха-ха-ха. Вялый, мерзостный и несбалансированный — они играли рифф из «Soul Kitchen» раз за разом, пока певец готовился выйти на сцену.
Наконец Моррисон вышел, изрядно пошатываясь, но весьма сексуально. Вид у него был улетный. Он сильно напоминал Хеди Ламара из «Самсона и Далилы», такая же голливудская прическа: завитые локоны цвета воронова крыла, сальные и блестящие. Нельзя не признать, прическа впечатляла.
Моррисон смотрел на зал огромными, почти черными глазами, потому что его зрачки были расширены до предела. Наверняка он чего-нибудь принял, а может просто перевозбудился. Да, так. Одет он был здорово: в черную кожаную куртку, черные кожаные штаны, фетровые сапоги и рубашку с кружевами. Шаткой походкой он добрел до микрофона: «Я спою, но попозже…»
И правильные американские мальчики думали: «Чё это за пизда с ушами?»
Потом Моррисон открыл рот, приготовился запеть — и спел пиздатейшим голосом, фальцетом. Он пел, как Бетти Буп, и отказывался петь по-человечески. Ну и типа они допели почти до конца песни и вдруг остановились. Моррисон огляделся, подошел к гитаристу и сказал: «Слышь, брат, сыграй-ка вот эту…»
Вроде бы это была «Love Me Two Times», и это было нечто. Пока Моррисон опять не запел фальцетом.
Таким раком концерт и шел. Меня сильно торкнуло. Меня прикалывало противостояние; меня прикалывало, как он доводит зрителей до бешенства. Да, да, да. Там сидели сплошь студенты-активисты, футболисты-убийцы, будущие вожди Америки — те, кто сегодня стал рок-звездами Америки, — и Моррисон не только злил их, он их одновременно гипнотизировал. Я обжимал девчушку, которую притащил туда с собой, и думал: «Как же здорово!»
Все действо длилось минут пятнадцать-двадцать, потом им пришлось стащить Моррисона со сцены и быстренько увести, народ уже готов был броситься на него. На меня это произвело неизгладимое впечатление.
Я подумал тогда: посмотрите, они — полный отстой, но выпустили лучший сингл в стране! Если уж этот черт сумел, я тоже смогу. И сделаю это прямо сейчас. Хватит ждать.


Рон Эштон: Первый концерт мы дали в Грэнд Болрум. Я сказал: «Давайте дадим Дэйву Александеру в руки бас, я возьму гитару, а брательник будет играть на чем-нибудь, издали похожем на ударную установку».
Вечером перед выступлением мы еще не знали, что наденет Игги. Он сказал: «Расслабьтесь, уж в чем-нибудь я точно приду».
Мы заехали за ним, он вышел в чем-то типа старой белой ночнушки, в которой, наверно, спала еще его прабабушка. Всю дорогу он подметал полами асфальт. Раскрасился он, как мим, и сделал себе африканский парик из завитой алюминиевой фольги.
Всю дорогу до Грэнд Болрум мы курили косяки. Впереди был наш первый концерт, и мы изрядно нервничали. Потом перед нами очутилась стайка гопников и попыталась спихнуть нас с дороги. Так что когда мы добрались до Болрума, нервы у нас пошаливали. А когда мы вышли из машины, черный охранник на парковке сказал: «Пиздец, это у вас что, механический человек?» У него чуть жопа не порвалась от смеха.


Скотт Эштон: Игги сбрил брови. У него был друг, Джим Поп, с больными нервами, который потерял все волосы, в том числе и брови. И когда Игги сбрил брови, мы начали звать его Попом.
В тот вечер в Болруме было жарко, Игги потел, и вот тогда-то он и понял, зачем человеку брови. К концу выступления его глаза офигенно раздулись из-за краски и яркого света.


Джон Синклер: Все было охуенно настоящим, просто трудно было поверить. Игги был не похож ни на что, что ты видел в жизни. Это было не похоже на группу, не похоже на МС5, не похоже на Джеффа Бека, не похоже вообще ни на что. Это был не рок-н-ролл.
Игги придумал такой психоделический бубнеж и использовал его как фон, на переднем плане осталось его шутовство. Остальные ребята смотрелись, говоря высоким штилем, его марионетками. Они просто устраивали ужасный шум, но это были не песни, скорее такие ломающие сознание ритмы — я их называл «трансы». Это было ближе к североафриканской музыке, чем к року.
А Игги вытанцовывал, как в балете «Ожидание Годо». Он был не похож на Роджера Долтри, понимаешь, что я хочу сказать?


Рон Эштон: Ощутимую часть инструментов для того первого шоу мы придумали сами. Представь себе миксер и в чашке немного воды. Я просто включил его и засунул туда микрофон. На пятнадцать минут, перед нашим выходом на сцену. Звук был улетный, особенно учитывая усилки. Ревело любо-дорого. Еще была стиральная доска с контактными микрофонами. Игги надел ботинки для гольфа, встал на доску и начал елозить по ней ногами. Мы прилепили контактные микрофоны к пятидесятигаллонной бочке из-под бензина, на которой играл Скотти, а вместо палочек он пользовался двумя молотками.
Еще я стрельнул у мамы пылесос, потому что он звучит как реактивный двигатель. Всегда любил реактивные самолеты. ВВВВВРРРРРРР!


Скотт Эштон: Люди просто не знали, что и думать. Джон Синклер, менеджер МС5, просто стоял, открыв рот. Это и была главная цель — снести нафиг стены и выжать из людей все говно. Единственное, чего мы хотели — сделать это своим способом.
Нашлись люди, которым наша затея категорически не понравилась, нашлись и те, кто начал ходить на каждое наше выступление. Они орали и ждали, что им будут орать в ответ, а Игги посылал их на хуй.


Игги Поп: На мой двадцатиоднолетие мы играли на разогреве у Cream. Я потратил целый день, припер двухсотгаллонную бочку из-под бензина из Анн-Арбора в Детройт, и мы налепили на нее контактный микрофон, чтобы Джимми Силвер ударил по ней один раз в нашей лучшей песне. Я в одиночку волок ее три пролета по лестнице в Грэнд Болрум, а потом мы выяснили, что наши усилки не работают. А когда мы вышли на сцену, народ орал: «Давайте Cream! Мы хотим Cream! Валите отсюда, давайте сюда Cream!»
Я стоял там, внутри меня резвились две дозы оранжевой кислоты, я вопил: «Идите все на хуй!» Это был наш самый отстойный концерт.
Потом я поехал с Дэйвом Александером к нему домой. Абсолютно убитый. Сидел и думал: «Господи боже мой, мне уже двадцать один. Вот так. Дела идут неважнецки».
Мама Дэйва приготовила для меня чизбургер и воткнула в него свечку. Смысл был в том, что надо продолжать двигаться, и дела со временем наладятся. Не сдаваться.






Глава 3
Музыка, которую мы давно ждали


Стив Харрис: Успех сингла Doors «Light My Fire» позволил «Электра Рекордз» уверенно встать на ноги, у нас появилась возможность подписывать интересные контракты. Мы перестали быть лейблом в духе «дорогие детишки, сегодня я расскажу вам…»


Дэнни Филдс: Боб Рудник и Дэннис Фроли вели колонку в East Village Other, она называлась «Кокаиновая карма». И оба упорно грузили меня этой группой из Детройта, МС5 — аббревиатура от «The Motor City Five».
Рудник и Фроли талдычили: «Тебе надо увидеть эту группу! Ты возьмешь ее в работу! Это великая группа! Они такие популярные! На них собирается полный зал в Грэнд Болрум! Они продаются по всему Среднему Западу! Это не просто группа, это целый стиль жизни!»
МС5 вошли в легенду как единственная группа, выступавшая во время беспорядков на Чикагском национальном съезде Демократичской партии. О них писал Норман Мейлер.


Уэйн Крамер: Стая отморозков, которую называли МС5, быстро врубилась: хиповская тема катит. И катит серьезно, потому что на выходные в Детройт из пригородов приезжает куча народу в хиповских прикидах. И мы поняли, что самый простой способ завоевать сердца хиппи — это завоевать сердце (ну, и прочий ливер в комплекте) главного хиппи: тогда это был Джон Синклер.
Синклер в то время отсиживал шесть месяцев за траву в детройтской кутузке, и его «последний звонок» имел все шансы стать самым значительным культурным мероприятием лета. Когда мы приперлись туда выступать, нам целый день пришлось ждать своей очереди. Сначала поэты читали стихи, потом танцоры устроили пляски — так что играть нам пришлось ажно таки в четыре часа утра. И вот мы врубили невъебенные стоваттные усилки, и разнесли к хуям эту тусовку хипей и битников. Им было по барабану, что ты играешь — хиппи танцуют подо что угодно. И в середине выступления мы посвятили песню Джону Синклеру, а его жена стала катить на нас бочку.
Наши отношения с Джоном начались с напряга. У него была колонка в местной андеграундной газете, и там он написал про нас в духе: «Что за дела с этими джазовыми рок-н-ролльщиками? Им бы стоило поучиться у настоящих мастеров, вроде Сан Ра и Джона Колтрейна». Я заявил протест, прикинь? Пришел к нему домой и сказал: «Мужик, что за дела? Мы тоже члены Коммуны. И мы слышали Джона Колтрейна, и нам нужна база для репетиций, может, нам тоже можно попользоваться Творческой Кухней?» Мы пыхнули — и все было отлично.


Дэнни Филдс: В 1968 году настроение в стране изменилось. Когда президент Линдон Джонсон заявил: «Я не буду баллотироваться, не буду выставлять свою кандидатуру», у меня просто не было слов. И кого, спрашивается, мы будем теперь ненавидеть?
Ну да, тут случился Чикагский демократический национальный съезд…


Джон Синклер: Мы пробивали выступление на «Празднике жизни» перед зданием, где проходил съезд демократов-68. Мы были молодой и голодной группой из Детройта — в смысле, мы пытались прорваться, хотели, чтобы нас заметили, искали варианты получить контракт на запись. Вот сколько всего мы хотели.
В то же время мы просто хотели поучаствовать в этом фестивале, потому что он хорошо гармонировал с нашим мировоззрением. И оба этих мотива мы увязали в одной фразе: «Нам надо пойти туда и влиться в этот Фестиваль Жизни, там, похоже, будет куча журналистов и дури». В духе: «Может, нас увидит сам Норман Мейлер!»


Уэйн Крамер: За час перед выступлением к нам подошла туса людей и предложила угоститься печеньями с гашишем. Они сказали: «Берите по одной, штука забористая». Так что мы съели сначала по штуке, а потом на всех еще штуки четыре-пять: «Ух ты, давай еще по кусочку, ага, меня не вставляет, а тебя? Да, блин, надо еще чуток».
А когда пора было идти на сцену, меня начало вставлять. И вставлять по-взрослому. По ходу мы играли песню «Космический корабль», по уши углубились в такую космическую музыку, толкали телеги о войне и человеке-газонокосилке и еще о чем-то — и тут прилетели вертолеты чикагской полиции и начали стрекотать прямо над нами.
Они спустились чуть ли не нам на головы, и звук винтов очень здорово лепился к тому, что я выделывал на гитаре — «Оп-па, обалденно, ваааауууу!»
В толпе были полицейские провокаторы, они начали драться, толкаться — чуваки в армейских форменных куртках, с короткими прическами и в черных очках. Вибрации там были на редкость поганые. Но чувствовал я себя абсолютно комфортно.
На таком приходе можно чувствовать себя комфортно где угодно. Все идет в тему.


Дэннис Томпсон: Когда я увидел эту кучу полицейских, единственное, о чем я мог думать, это господи боже мой, если это революция, мы проиграли. Я думал, что все закончится прямо на месте. Посмотрел через плечо и не увидел грузовиков других групп.
«Эй, Джон Синклер, а где все?»
Я был как «Кастер и индейцы», ну, знаешь: «Эй, где конница? Тут никого нет! Я думал, тут будет целая куча групп! Где Дженис Джоплин? Она должна была прийти, принести пива… Блядь!»
В Линкольн-парке собралось тысячи четыре-пять народа. Мы сыграли песен пять-шесть, и тут полицейские части рядами вошли в парк со своими метровыми дубинками.
Весь парк был окружен мусорами. Окружен в лучших традициях — с вертолетами, вся фигня, полный набор неприятностей.


Джон Синклер: Эбби Хоффман вышел на сцену, сгреб микрофон и начал вопить про «нацию свиней» и «осаду Чикаго».
Я сказал: «Милый, это не сулит нам ничего хорошего». Типа дал знак ребятам: «Съебываем отсюда по-быстрому…»
И техники начали стремительно все упаковывать, все, кроме одного микрофона, который был у Эбби. Наконец они сказали: «Ой, Эбби, извини, я должен забрать… сваливай отсюда».


Уэйн Крамер: Наш грузовик стоял прямо сзади, и в ту же минуту, когда мы прекратили играть, мы побросали в него весь наш хлам. Меня еще тащило по полной, и я знал, что стоит нам перестать играть — и начнутся беспорядки. Мы уже не раз это видели — как только мы перестаем играть, толпе больше не на чем сосредоточить внимание, и начинаются беспорядки. И они начались.


Джон Синклер: Я обернулся и увидел волны мусоров, накатывающие на толпу. Наш грузовик выруливал по полю, пофиг, что там не было дороги, нам просто нужен был самый быстрый путь отсюда — и на хуй. Навстречу из Анн-Арбора в грузовике ехали The Up, мы им сказали: «Лучше разворачивайтесь».
К счастью, мы смылись, ха-ха-ха! И разъехались по домам. Но после всей этой катавасии мы чувствовали себя в теме, понимаешь?
Но лично я был счастлив, что мы свалили из Чикаго целыми и невредимыми, ведь нам надо было выступать — знаешь, нас не ждал самолет, чтобы доставить в очередной колледж прочитать лекцию за пять тысяч долларов, зато ждала куча клубов в Мичигане по двести баксов за концерт.


Дэннис Томпсон: В Чикаго мы должны были выступить единым фронтом, черт побери. И это альтернативная культура? Да ладно. Где же были все остальные группы?
Кроме нас, никто даже носа туда не показал. Это привело меня в ярость. Я знал, что революция на тот момент провалилась — я посмотрел через плечо, никого больше с нами не было. А мы были там, и были первыми кандидатами на публичную казнь. Я сказал: «Вот как. Нет никакой революции. Ей неоткуда взяться. Все это хуйня. Движение умерло».


Дэнни Филдс: Я пошел на выступление МС5 в первые выходные осени 1968 года. Они встретили меня в аэропорту и привезли к себе домой. Конечно, я был просто ошеломлен. Сроду не видел ничего подобного. Джон Синклер, менеджер МС5, озарял все вокруг своим обаянием, энергией и умом. Даже просто его внешность и размеры — из тех, кого я встречал, он был самым потрясающим человеком — и этот дом!


Уэйн Крамер: Еще до чикагских беспорядков мы переехали из Детройта в Анн-Арбор, из-за расовых беспорядков в 1967 году. Это было по-настоящему страшно. Я жил на перекрестке Второй и Александрин, и первые несколько убийств произошли чуть ли не у меня под окнами. Всю кашу заварили полицейские убийцы. Мусора просто посходили с ума, и целую неделю стреляли там — убили человек сорок-пятьдесят.
После этого стало совсем хуево. Изнасиловали кое-кого из наших подружек, а нас несколько раз грабили. Представь, приходишь на репетиционную точку, дверь взломана, трех гитар как не бывало. Так что мы переехали в студенческую коммуну в Анн-Арбор.


Дэнни Филдс: На Фратернити роу было что-то типа коммуны викингов. Повсюду сотни спален, каждую спальню хозяева разукрасили кто во что горазд, сплошная психоделика. Кровати на полу, с потолка свисают тряпки, типичные приколы шестидесятых. В подвалах сплошь печатные станки, дизайнерские студии, мастерские и темные комнаты. Оттуда, из подвального завода, вышла масса их пропагандистских плакатов. И везде «Красные книги». Кучи «Красных книг» Мао. У тебя обязана была быть «Красная книга». Их делали любых размеров, валялись они на каждом шагу.


Уэйн Крамер: Каждый из нас был влюблен в собственную праведность. Вообще, слово «праведный» в то время использовали сплошь и рядом. «Это неправедно, чувак… Нет, это апогей праведности, чувак…»
Мы были в курсе, что весь мир — сплошной отстой, и не собирались становиться его частью. Мы хотели альтернативной жизни, а если проще, не вставать рано утром и не переться на работу.
Знаешь, все было в стиле «Это отстой, то отстой, обывательщина» или «Это не прикольно». Работать в «Биг бое»[12] — отстой, а играть в группе — прикольно, пойти на дрэг-стрип — прикольно, гонять на тачке и пить пиво — тоже прикольно. Все было на уровне подсознания — именно на этом уровне мы и вырабатывали свою политику. Мы стремились придумывать разные способы бытия.
Так что нашей политической программой стала дурь, рок-н-ролл и ебля на улицах. Наша исходная программа состояла из этих трех пунктов, потом разрослась до десяти, когда мы начали прикалываться, что, мол, все это на полном серьезе. А потом мы замутили партию «Белые пантеры», которая исходно была фэн-клубом МС5. В оригинале она называлась «Социальный и спортивный клуб МС5». Как раз начались разговоры о «Черных пантерах» и революционном брожении, так что вышло: «А что, давайте переименуемся в «Белых пантер». Ага, мы теперь будем «Белыми пантерами»».


Дэнни Филдс: С одной стороны, политика революции, свободы и равенства, а с другой — молчаливые женщины в длинных платьях, собравшиеся на кухне, которые готовят и подают на стол груды хавки, а мужчины им потом даже не разрешают присоединиться к трапезе.
Мужчины и женщины не ели вместе. Мужчины ели перед концертом или после концерта. Они приходили домой и стучали кулаком по столу, как их пещерные предки. А женщины были очень тихие. От них не было слышно ни слова. Каждая должна была прислуживать своему мужчине молча.


Кэти Эштон: Джон Синклер был свиньей. Он запудрил ребятам мозги до такой степени, что они поверили в его политическую лабуду. В эту ересь в духе «брат и сестра», которая хорошо смотрелась на сцене, но…
Для меня все это было несерьезно. Как и для братьев с Игги, так что дороги МС5 и Stooges начали расходиться. МС5 по-прежнему оставалась хорошей командой, но перестала прикалывать.
Они стали шовинистами. Я определенно не подходила на роль надомной служанки, а они тяготели именно к этому. Я не походила на девушек из Транс-лав. Они были ошеломительно покорны, а я настраивалась на тусовочный лад, наряжалась и отправлялась куда-нибудь на всю ночь, они же, стоя на коленях, скребли пол. Я думала, они сошли с ума, что позволяют так с собой обращаться.


Уэйн Крамер: Мы были ублюдками-сексистами. Совершенно не политкорректными. Много трепались, что мы революционные, новые и иные, но на самом деле парни просто-напросто уходили ебаться, а женщины не имели права даже жаловаться на это.
А если девушки жаловались, они считались буржуазными суками, контрреволюционерками. Ага, мы в таких случаях долго исходили говном. Мы попробовали свободную любовь, ничего не вышло, и мы вернулись к традиционному способу: «Нет, дорогая, я никого не ебал в дороге, да, кстати, надо бы зайти в вендиспансер».
По числу заходов я занимал почетное второе место — ловил трипак девять раз, но результат Дэнниса был круче — двенадцать раз.


Дэнни Филдс: Конечно, я думал, что такая крепкая мужская дружба — очень сексуально. Я ведь пока ничего не знал об этом мире. Представь, есть легенда, что Beatles в «Хелп!» жили в смежных комнатах. Естественно, все понимали, что это только легенда, такие группы не живут в одном доме в смежных комнатах. А эта группа жила!
И я думал: безбашенные парни. Думал, что они самые сексуальные штучки из всего, что я повидал в жизни. Я просто думал, это изысканно! Представь, там был министр обороны, ходил с винтовкой! Носил этот оружейный фетиш — патронташ! С настоящими патронами! Сроду не видел человека с патронташем. Даже девчонки носили всякую лабуду в стиле «милитари». И все были такие серьезные.


Уэйн Крамер: Иду как-то к нашему дому, и тут слышу: БАБАХ! И тут же завыли сирены на несколько районов вокруг. В этот момент дружбан Джона Синклера, Пан, подъехал на мотоцикле и по-революционному прижал свою девчонку, Джини.
Пан был суровый парень. Только что отмотал срок за хранение травы, что не прибавило ему веселья. Пан воткнулся в лозунги левого крыла и нашу суррогатную политическую деятельность. Он-то и стал министром обороны партии «Белые пантеры».
Я сказал Пану: «Что ты тут подорвал?»
Он прошептал: «ЦРУ».
Я сказал: «Так держать! Вся власть народу!»
Он бросил бомбу в цеэрушный призывной пункт в Мичиганском университете. Никто не пострадал. Бомба всего-навсего проделала воронку в тротуаре и всех переполошила.


Игги Поп: Джон Синклер всегда говорил: «Надо быть ближе к людям!»
Я реагировал в духе: «Уййяяяя, ЛЮДИ? Мужик, что за дурдом? Отпрыгни! Людям все похуй!»
А Синклер отвечал: «Мы должны увлечь политикой молодежь!» Детишки же думали по-своему: «На хуй. Просто дай мне дозу». Всем было плевать. Так вот все было на самом деле.


Джон Синклер: Люмпен-хиппи. Вот на кого мы делали ставку. Вот чем были «Белые пантеры». Мы стали голосом люмпен-хиппи, так же как «Черные пантеры» стали голосом люмпен-пролетариата — то есть рабочего класса, оставшегося без работы.
Все, что я тогда писал, было четко направлено на люмпен-хиппи, до такой степени, что надо мной потешались все эти образованные долбоебы, воспитанные в СДО.[13] Ну да, они считали нас нелепой шуткой.


Игги Поп: МС5 пошла дальше самоиронии и дошла в своем развитии до полновесной пародии. Они вели себя как черные отморозки с гитарами. В Детройте, если ты был белым ребенком, мечтой номер раз было стать черным отморозком с гитарой или хотя бы вести себя, как таковой.
Если вдуматься, Stooges пошли по тому же пути — мерзостная компашка, но добрая друг к другу. Не знаю уж, насколько политизированными были МС5, но лично я этого не чувствовал. С другой стороны, поделились бы они со мной арахисовым маслом?
Да.
И иногда я шел две-три мили до дома Транс-лав ради сэндвича, потому что оставался вообще без гроша, и ни разу они не сказали: «Эй, не бери этот сэндвич». А их девушки зашивали мои штаны.
Так что они были вполне подходящей компашкой — именно такой, какая нужна, чтобы взорвать местный призывной пункт ЦРУ.


Дэнни Филдс: Не знаю, чего они ждали или с чем собирались бороться, но у них был полный набор министров. Министр пропаганды, министр обороны. Конечно, они назвали себя «Белыми пантерами», потому что и в музыке, и в политике они стремились подражать черным радикалам. Бобби Сил, Хью Ньютон и Элридж Кливер стали их политическими кумирами. Альберт Эйлер, Сан Ра и Фараон Сандерс были их музыкальными кумирами.
Это была среднезападная версия анархии. Посносить стены, не давать государству вмешиваться в твою жизнь, курить дурь, трахаться и много шуметь.


Уэйн Крамер: Официальная линия «Черных пантер» Окленда заключалась в том, что мы «психоделические клоуны». Они говорили, что мы законченные идиоты, и старались держаться подальше от нас. Но мы неплохо уживались с анн-арборовским подразделением «Черных пантер». Мы же всю дорогу тусовались на одних и тех же улицах, они привыкли отвисать в нашем доме, и мы вместе ходили устраивать стрельбы.
У нас были М1, пистолеты и обрезы, так что мы уходили в лесок за домом и расхерачивали все, что попадалось под руку. Бух-бух-бух-паф-паф-паф-бам-бам-бам!
Потом мы пили адскую смесь, которую «Черные пантеры» называли «Горький Говнюк». Берешь полбутылки лаймового сока «Роуз», выливаешь в бутылку портвейна «Галло». И мы просто садились на землю, курили ганджу, пили ЭТО и стреляли куда попало. Мы считали, что в конце концов погибнем в перестрелке, знаешь, собирались устроить перестрелку с мусорами.
Ну, вроде нас однажды загонят в угол: «МЫ НИКОГДА НЕ ВЫЙДЕМ, ГЕРР ПОЛИЦАЙ! ДА? ТЫЦ-ТЫЦ-ТЫЦ! ПОЛУЧИ, МУСОР! ПАФ-ПАФ-ПАФ! ВСЯ ВЛАСТЬ НАРОДУ! ПОЛУЧИ, УГНЕТАТЕЛЬ!»


Дэнни Филдс: Конечно, в тот вечер, когда я приехал посмотреть на МС5, они собрали полный Грэнд Болрум. Они очень прилично оделись — все в атласе — и играли очень энергично. Шоу получилось потрясное, только они так и не вышли за грань рок-н-ролла. Нет, я ни в коем случае не критикую. У них получился очень классный приблюзованный рок-н-ролл. Со сцены шел мощнейший поток энергии, и Уэйн Крамер, парень весьма умный, наверно, что-то почувствовал, потому что на следующий день сказал мне: «Если мы тебе нравимся, наверняка понравятся и наши младшие друзья, Iggy and the Stooges».
Похоже, он интуитивно понимал мои музыкальные пристрастия. Так что в воскресенье вечером я пошел посмотреть, как Игги и Stooges играют в студенческом клубе студгородка Мичиганского университета. Это было 22 сентября 1968 года. То, что творилось на сцене, нельзя было недооценить. Сроду не видел, чтобы кто-то танцевал или двигался, как Игги. И не видел, чтобы такая термоядерная энергия исходила от одного человека. Музыка несла его, как носит только истинных танцоров.
Это была именно та музыка, которую я давно ждал.


Игги Поп: Наше выступление подошло к концу, так что я просто бродил туда-сюда. На мне было платье для беременных, лицо было выкрашено в белый цвет, я делал всякие гадости, плевал в людей, типа того.


Дэнни Филдс: Как только Игги спустился со сцены, я подошел к нему и сказал: «Я из «Электра Рекордз»».
Он ответил: «Ага».
Он мне не поверил. Думал, я там уборщик какой-то, или извращенец, потому что никто до меня никогда не говорил ему: «Я из компании звукозаписи». Так что Игги повернулся ко мне и сказал: «Ну да, иди, поговори с моим менеджером». Так начались наши отношения.


Игги Поп: Этот парень, Дэнни Филдс, заявил мне: «Ты звезда!», прямо как в кино. Он сказал, что работает в «Электре», а я подумал, небось, уборщиком или еще кем. Я ему не поверил, подумал: «Отвали, мужик».


Дэнни Филдс: Утром в понедельник я звонил в Нью-Йорк из кухни дома МС5. Рядом со мной стояли Джон Синклер и Джим Сильвер, менеджер Stooges, когда я позвонил Джейку Холцману в Нью-Йорк и сказал: «Я в Анн-Арбор, смотрю группу, про которую рассказывал вам, МС5. Похоже, они добьются своего. В субботу вечером на их концерт продали четыре тысячи билетов; толпа буйствовала, на улице тоже собирались толпы. И еще: они самые профессиональные и готовые к работе из тех, кого я знаю».
Я добавил: «Вдобавок ко всему там есть еще одна команда, Iggy and the Stooges, и это самая невероятная и продвинутая музыка из того, что я слышал. А их лид-певец — настоящая звезда, он просто завораживает».
И Джейк Холцман сказал: «И что дальше?»
Я сказал: «Надо брать в работу обе группы».
Он сказал: «Попробуй взять старшую группу за двенадцать штук, а младшую — за пять».
Я закрыл трубку рукой и сказал Джону Синклеру: «Двенадцать штук пойдет?»
Синклер побелел, как мел, и упал на пол.
А я повернулся к Джиму Сильверу и сказал: «Пять устроит?»
Им обоим нужен было или сесть, или чего-нибудь крепкого выпить. Сделка состоялась. Они подписали контракт.






Глава 4


Твое милое лицо отправляется в ад[14]


Кэти Эштон: Где-то через месяц после того, как МС5 и Stooges подписали контракт с «Электрой», Игги женился. Я запомнила день его свадьбы, потому что именно в этот день начались наши с Игги близкие отношения.
Видишь ли, я никогда не носила ни юбок, ни платьев, просто ненавидела эту фигню, но в день его свадьбы я решила надеть открытое платье. В первый раз люди получили возможность увидеть мои ноги. И, пожалуй, можно сказать, что Игги уделял мне куда больше внимания, чем должен бы мужчина в день своей свадьбы. Он положил на меня ТВ-глаз…
«ТВ-глаз» — это мое выражение. Специфическая женская приколка. Мы с подружками разработали собственный код, чтобы свободно разговаривать, даже если парни нас слышат. Полностью это «Twat Vibe Eye».[15] Типа «он на тебя положил ТВ-глаз». Ну, и раз уж на то пошло, то и «я положила…»
Игги случайно услышал это и решил, что фраза прикольная. Тогда-то он и написал песню «TV Eye».


Скотт Эштон: Меня страшно колбасило от того, что девчонки вились вокруг Игги, как мотыльки вокруг лампы. Представь, они садились вокруг него и смотрели, как он ест бургеры. Не хочу сказать, что Игги тупо сидел и жрал бургеры, хотя именно так он и делал. Правда, случалось, зажигал он и повеселее. Однажды я видел, как он шел по улице, с ним его стандартный набор — пять девушек, он шел домой, а они метались вокруг него: «О, Игги, ох, Игги…»
Я пришел домой на пятнадцать минут позже, он сидел на полу, играл песни из своего альбома, а они образовали перед ним полукруг, просто сидели и тупо пялились на него. Неожиданно он высморкался в руку, а потом засунул пальцы в рот.
Клянусь, они продолжали на него смотреть, как будто ничего не произошло.


Рон Эштон: Мы называли жену Игги «Картофельная девочка». Она была миловидная, но ее личико дико напоминало красивую картофелину. Я говорил Игги: «Чувак, не женись на ней», но надо признать, свадьба прошла прикольно.
Я надел куртку летчика-истребителя люфтваффе, белую рубашку, нацистский Рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами. На куртку я прицепил Железный крест первой степени, орденские планки, Железный крест Русского фронта второй степени, надел сапоги и брюки для верховой езды.
Я был лучшим мужчиной. Наш менеджер, Джимми Сильвер, еврей, был служкой. Жена Игги тоже была еврейкой. Ее отец владел большой сетью магазинов уцененных товаров, в Огайо и Мичигане они играли роль «Кеймарта».[16] Ее родители отказались признать их брак, так что от ее семьи никого не было.
Пришли только МС5, наш менеджер Джимми Сильвер, Джон Синклер, Дэнни Филдс и все наши друзья. Поскольку мы все были вегетарианцами, у нас была гречневая запеканка, и МС5 начали буйствовать: «А где хавка? Где хот-доги? Где, блин, гамбургеры?»
Так что МС5 остались голодными, зато уж оторвались на полную катушку. Было весело. Даже полиция приехала. И говорят: «У вас там висит флаг «Сирс Роубак»,[17] это противозаконно».
Они сказали, что незаконно вешать на флагшток любой флаг, кроме американского. Я поднял швейцарский. Они сказали, что и этот нельзя, а я ответил: «Давайте, арестуйте меня, поиграем, блядь, в солдатиков». И поднял старую свастику.


Билл Читэм: Мы с Дэйвом Александером перед свадьбой пошли покупать новые теннисные тапки. Помню, когда мы шли по магазину, Дэйв сказал: «Готов спорить, эти ботинки продержатся дольше, чем брак Игги».


Игги Поп: Ребята из группы сидели на крыльце, пили пиво, кидали монетки и спорили, на сколько нас хватит. Во весь голос: «Эй! Даю им от двух до пяти месяцев!»
«Нет, уложатся в один день. Я знаю Попа».
Дэнни Филдс сказал: «Игги, что же ты творишь? Подумай о своем имидже».
А Джимми Сильвер, наш менеджер, достигший вегетарианского дзена, ответил: «Э, реальность, жизненная правда — вот чем силен Игги».
Дэнни Филдс тупо посмотрел на него и выдал: «В жопу реальность. Кого ебет реальность?»


Рон Эштон: Картофельная девочка стала жить с нами. Она притащила для комнаты Игги кучу плетеной мебели. У них был собственный маленький холодильник, а на двери у него был маленький замок. Каждый раз, когда они уходили, мы со Скотти и Дэйвом прокрадывались в комнату, открывали его отмычкой и съедали всю их еду.
Жена Игги была при деньгах, поэтому она покупала клевый сыр, всякие вкусности. А у нас был только рис и бобы. Игги гораздо больше, чем она, готов был нам помогать, она же на дух не выносила наш образ жизни.


Игги Поп: Во-первых, она любила спать ночью, а я любил спать, когда хочется. Я любил играть на гитаре в любое время суток. Однажды ночью мне пришла в голову новая фишка для песни, прямо посреди ночи, но у меня в постели лежала женщина.
Именно в этот момент меня неожиданно торкнуло: так нельзя. Или-или: или она, или карьера.
Представь себе, я очень сильно ее любил. Но в тот раз я продолжил писать музыку, одну из лучших моих мелодий, «Down the Street». Взял усилок, пошел в туалет — и стал играть там на гитаре, тихо-тихо, хороший тяжелый, шаманский ритм. Звучало очень клево, негромко и очень напряженно. А потом я захотел поковыряться со следующей идеей, но подумал: «Блин, надо бы потише».
А потом подумал: «Нет, брат, не надо потише!»
И я вылез из туалета, и следующим номером выдал немереный грохот, охуенно громкий аккорд. Она подорвалась, как укушенная. Но главное было ништяк: у меня сложилась песня. Очень прикольный момент — рождение. И мне пришлось отправить жену восвояси.


Рон Эштон: Она ушла через месяц. Я говорил, что они уложатся в месяц, — и вот через месяц они разбежались! Я выиграл.
Когда пришли бумаги на развод, мы повесили их на стенку. Прикольная была телега — целая пачка документов, где говорилось, мол, Игги не выполнял свой супружеский долг, что он был гомосексуалистом. Они провисели на стене черти сколько.
Игги вернулся в свое нормальное состояние. После концертов он приводил домой девчонок, они поднимались наверх, а чуть позже в слезах спускались, потому что он просто собирал их, а потом говорил: «Проваливайте».
В конце концов, они оставались со мной. Кое-кто из них даже переходил в разряд постоянных подруг. Ох уж эти анн-арборские девчонки! Они всегда хотели выпить вина «Бали Хай», в конце концов нажирались в стельку, а мне приходилось с ними нянчиться. Блюющие девушки — рядом с каждой из них в момент слабости был я.
Еще Игги любил знакомить девушек с кислотой. Я говорил ему: «Чувак, перестань давать им кислоту».
И вот, пока Игги торчит и развлекается, я слежу за очередной отъезжающей девушкой. Типа разрешите представиться, психоделический доктор.
Пятнадцать часов я сижу на лестнице, у меня под мышкой девушка в измененном состоянии сознания, а Игги проходит мимо и бросает: «Ладно, в пизду». Уходит куда-нибудь, и продолжает развлекаться.
Одной из девушек напрочь сорвало башню, она взяла и исчезла. Раньше она была правильная, ничего не употребляла, а вернулась она через месяц, в замшевых штанах в обтяжку, в топике, и с тоннами хэша в запасе. Я конкретно прихуел, а она заявила: «Спасибо вам, ребята, вы открыли мне глаза».


Игги Поп: Я снова был свободен. Бродил по улицам, одевался, как хотел. Как-то я пошел в забегаловку, где собирались детишки после школы. В этом самом месте я написал первую песню для Stooges. Просто наблюдал за их манерой поведения, а потом использовал это в песне. И вот я пошел туда, и, значит, увидел Бетси. Сроду не видел ничего подобного. Очень милая. Полная противоположность моей жены — блондинка цвета свежевыпавшего снега. Ей было тринадцать, она пронзительно смотрела на меня. Дальше, думаю, и так все понятно.


Рон Эштон: Бетси было четырнадцать, эдакая миловидная и нежная девочка. Игги, конечно, поебывал девок на стороне, но всегда возвращался к Бетси. Я нудил: «Твою мать, Игги, она тут, блядь, проторчала два дня, ей же всего четырнадцать!»
А Игги в ответ познакомил меня с Даниэлой, лучшей подругой Бетси. И я схватился за голову: «Твою мать, что я творю? Ебу четырнадцатилетнюю девочку!»
Так что я избавился от своей, потому что не хотел проблем. Хотя у Игги из-за Бетси проблем не было. Он даже познакомился с ее родителями. Думаю, они были очень либеральные.


Джон Кейл: Мы с Дэнни Филдсом поехали в Детройт смотреть МС5, на разогреве играли Stooges, и я просто влюбился в них.


Рон Эштон: Мы с Игги не раз бывали в Нью-Йорке и до того, как поехали записывать наш первый альбом. Первый раз мы там были еще до того, как подписали контракт с «Электрой». Это был тот самый случай, когда Игги впервые принял STP.[18] Кто ж знал, что приход затянется на три дня… Угадайте, кому пришлось нянчиться с Игги? Мне.
Я обвязал вокруг его талии шнурок и водил его по городу. Игги повторял: «Ни фига себе, я вижу прямо сквозь дома».
Игги отрывался, и колбасился, и никак не мог остановиться, и в конце концов я заявил: «Ну, все, я устал». Когда я решил поспать, я привязал этот самый шнурок к своей руке, и когда он дергался, я просыпался.
Так мы впервые съездили в Нью-Йорк. Когда мы пришли в студию, Джейк Холцман спросил: «Ребят, у вас не хватит материала на полновесный альбом, так?»
Мы ответили: «Ну да».
У нас было всего три песни. Так что я вернулся в отель, а через час появился с рифами к «Little Doll», «Not Right» и «Real Cool Time».


Игги Поп: Конечно, я был большим фанатом The Velvet Underground, но мысль о том, что Джон Кейл будет продюсировать мой первый альбом, не приводила меня в восторг. Чтобы чужой человек меня продюсировал? Мысль о том, что кто-то будет трогать мою музыку, возбуждала меня не больше, чем мысль о том, что кто-то будет трогать меня за всякое, ха-ха-ха!
Это очень личное, правда, услышав, что Джон Кейл будет продюсировать альбом, я подумал: а неплохо. Тема для работы. Конечно, он будет интеллигентным, восприимчивым, крутым парнем. С ним можно договориться — он не пошлет на хуй. А вот что меня действительно заводило — это мысль усадить его сыграть на чем-нибудь.


Рон Эштон: Я раньше никогда не был в студии: мы поставили маршалловские стеки и выставили их на десятку.[19] Начали играть, а Джон Кейл сразу сказал: «Нет, так не пойдет…»
Мы ответили: «Ну уж нет. Мы играем громко, это наш стиль».
Кейл все еще пытался нас чему-то учить, но мы были на редкость упертыми пацанами и устроили сидячую забастовку. Положили на пол инструменты, забились в одну из звуковых будок и начали курить хэш.
Кейл еще пытался достучаться до нас. Говорил про запись. «Вы не сможете получить правильный звук с этими немереными усилками, просто ничего не получится».
Но по-другому мы не умели — не могли играть, если звук тихий. Нам не хватало искусства обращения с инструментами, все, что у нас было — мощные аккорды. Когда мы играли на разогреве у Blue Cheer в Грэнд, у них были тройные маршалловские стеки, звук был мучительно, болезненно громкий, но нам дико понравилось: «ВАУ, приколись, тройные стеки!» Только так мы и умели играть.
В качестве компромисса мы предложили выставить усилки на девятку. Наконец Кейл сказал: «Пошло все в пизду» — и просто смирился.


Игги Поп: Пока мы писались, Нико и Джон Кейл обычно сидели в одной из кабинок. Смотрелись они как члены семейки Адамсов — Кейл носил плащ в стиле Дракулы с огромным стоячим воротником. Он выглядел как Зетмен в «По ту сторону Долины кукол», и у него была прикольная прическа. А Нико вязала. Пока рождался альбом, она все время вязала какую-то фигню, может, свитер.


Рон Эштон: Когда альбом был дописан, Дэнни отвел нас на Фабрику познакомиться с Энди Уорхолом. Фабрика была украшена жестью, и, надо сказать, там было грязно. Мы были детьми Среднего Запада, нас напрягала эта атмосфера — все эти нью-йоркские спидовые дурики и гомосеки. Мы с Уорхолом даже не поговорили. Мы со Скотти и Дэйвом так напряглись, что просто забились на диван. От этого места нас пробил озноб, и мы ушли через полчаса.
Следующим вечером мы пошли в клуб Стива Пола, «Сцена», посмотреть, как играет Терри Рейд. Там был Джими Хендрикс, джемовал с ним. После концерта мы с Игги пили пиво с Хендриксом. Игги бродил с Нико, а я просто сидел там и тихо ржал, потому что она обращалась с ним, как с собственным ребенком. Она — такая высокая, и он — такой низенький, они держались за руки, как влюбленные. Она не выпускала его из виду.


Дэнни Филдс: Сразу было ясно, что Нико должна влюбиться в Игги. В нем было все, что нравилось ей в мужиках: больной, яркий, хрупкий, но словно бы сделанный из стали, безумный, свихнувшийся.
Так что тут не было ничего удивительного. Нико влюблялась в каждого сияющего безумного джанки. Не хочу показаться циничным, и если бы я знал, что все обернется такой громкой историей, я бы запасся диктофоном, но тогда все было просто: «Без балды, Нико влюбилась в очередного поэта».


Игги Поп: Мы с Нико много занимались любовью. Много раз за день. Нико была особенной. Меня тянуло к ней. У меня не получалось влюбиться в кого бы то ни было, но мне было радостно быть рядом с ней. Она была старше, она была издалека. Мне это очень нравилось — у нее был непривычный акцент, все в ней было непривычно.
И она была невероятно сильной. Как будто я тусуюсь с парнем, хотя у нее были женские части тела; на этом отличия заканчивались, было полное ощущение, что я тусуюсь с жестким, эгоистичным и при этом артистичным парнем.
Она очень упиралась по поводу моих работ: и это, то, и другое; потом неожиданно ее маска падает — и я вижу страшную неуверенность. Я видел ее настоящее лицо: человек, возраст за тридцать, не модель, не коммерческая сущность в великом бизнесе по имени Америка — и что, блядь, она собирается делать дальше?
Нико часто вгоняла себя в тоску. Знаешь, она была одета как мировая девушка высшего сорта: правильные ботинки, накидка из овчины, правильные волосы, она знала правильных людей, и вот она в охуенном обломе — ее дико корежило. Она была великой, великой актрисой. Быть рядом с ней — это был мощный толчок.
Я абсолютно уверен, что придет день, когда людям будет чем услышать ее, точно так же, как сегодня людям есть чем смотреть полотна Ван Гога, и тогда все скажут: «ООООООААААА!»
Она приехала ко мне в Анн-Арбор и поселилась в доме нашей группы.


Рон Эштон: Когда Игги заявил: «Нико приезжает», мы отреагировали: «Ну и ладно, нам пофиг». Когда Нико поселилось в Веселом Доме, мы ее редко видели. Игги держал ее на чердаке. Мы видели ее только, когда репетировали и шумно возражали против ее присутствия, потому что у нас было правило: никто не может находиться в репетиционной, особенно женщины.
Потом она сделала обалденный обед с карри и оставила его на столе в комплекте с весьма дорогими винами. И мы все опять начали пить, все из-за обалденных вин Нико.


Иги Поп: Stooges не хотели никаких девушек в доме, особенно с таким глубоким голосом. Они передразнивали ее манеру говорить. Нико пыталась нам готовить: приготовила кастрюлю коричневого риса и вывалила туда полбанки острого соуса. У нее болели уши, и она думала, острый соус поможет бороться с инфекцией.
Еще Нико любила выпить. Она и меня втянула в это дело, и пока она жила с нами, свои концерты я начинал совсем-совсем пьяным. Потому что Нико была сорным семенем. Знаешь, она совсем не походила на простушку.


Рон Эштон: Нико привезла в Мичиган какого-то киношника, и он сделал шестнадцатимиллиметровый фильм с Игги. Мы все поехали на ферму, и Нико заодно пригласила Джона Адамса, потому что он был похож на сфинкса: большой, длинный, плотный, с рыжими курчавыми волосами. Был конец зимы, и мы сидели и смотрели в окно, веселились, пока они раскладывали руки манекенов по всему полю — Джон без рубашки, Игги без рубашки, расслабляются. Да, это было великое искусство.


Игги Поп: Мы бегали по всему картофельному полю и махали пластиковыми конечностями. Сроду не видел в этом смысла. Просто оттяг. Но мне нужен был обед. Получилось так, что Франсуа де Менил из «Тексас мани» хотел сделать фильм с Нико, а она сказала: «Если хочешь сделать фильм, приезжай в Мичиган и захвати Джимми». А он ответил: «Лады».


Дэнни Филдс: Нико звонила мне все время из Анн-Арбора и говорила: «Не знааааю, люууубит ли он меняаа еще, он не оообращаает на меняааа вниманияаа, ооох, он так груууб со мнооой!»
Я отвечал: «Ну да, ты выбрала нелегкого парня для совместной жизни». Знаешь, извини, конечно, но что тут необычного?


Игги Поп: Нико постоянно повторяла: «Жимми, о Жимми, чтобы делать то, что ты делаешь, надо быть большим извращенцем. Ты просто обыкновенный извращенец, а надо быть абсолютным извращенцем».
Она имела в виду, что во мне слишком много человеческого. Потом она поила меня красными винами с французскими названиями, которых я даже никогда не слышал. Так я разучил всю эту хуету: научился модулировать свой голос… носить светло-голубые костюмы и говорить с представителями звукозаписывающих компаний.


Рон Эштон: Нико осталась надолго, месяца на три. Игги никогда не говорил, любит ли он ее или нет. Только помню, когда она уже уехала, Игги спустился вниз и попросил у меня одного совета. Подошел ко мне и сказал: «Знаешь, думаю, тут что-то не так, может, ты знаешь, в чем дело?» Он вытащил член, сжал его, и из него потекла зеленая слизь. Я сказал: «Дружище, у тебя триппер».
Нико наградила Игги триппером, первый раз в его жизни.






Глава 5
Начинается бунт


Дэнни Филдс: Вечер, когда МС5 играли в «Филмор-ист», был вписан в историю рок-н-ролла и альтернативной культуры. Это было как раз после выпуска «Kick out the jams».
Одним из приколов было то, что радикальная ист-виллиджская группировка под названием «Долбоебы» требовала у Билла Грэма уступить им «Филмор-ист» на один вечер в неделю, потому что Грэм сам состоял в Обществе. Обожаю это слово — «Общество». Они хотели готовить в «Филморе» еду и чтобы дети писали на кресла. На редкость неприятные товарищи. Были они бородаты и толсты, злы и агрессивны: старые, стремные и отстойные. И на редкость упертые.
Таким макаром на Билла Грэма и «Филмор» давили Общество и радикальные элементы из группы Lower East Side, чтобы он пустил их в свой театр. Между тем, вышел альбом МС5, и Джейк Холцман прикинул: а что если группа даст концерт в «Филморе», а билеты мы раздадим бесплатно? «Народная группа»! В результате «Филмор» получит паблисити, мы разрекламируем выступление на радио — и все будут счастливы!
И они договорились на вечер четверга, а чтобы заткнуть рот Обществу, отдали «Долбоебам» пять сотен билетов для их жирных, вонючих и стремных людей. Потом они выяснили, что билеты остались в столе Кита Коэна. Они все время были заперты у него в столе! Время концерта приближалось, и Общество начинало бурлить на тему прохода на шоу. А так как МС5 уже была легендой как группа Движения, единственная группа, которая играла в Чикаго в 1968 году, среди слушателей были лидеры антивоенного движения Америки типа Эбби Хоффмана и Джерри Рубина. Получалось вполне андеграундное мероприятие.
А потом я сделал, пожалуй, самую тупую вещь в жизни. Сижу я, значит, в офисе «Электры», курю сигареты, посасываю кислоту, курю траву и говорю себе: «Ай-я, мне надо доставить группу в центр города. Что ж делать?»
И я позвонил в «Эй-Би-Си Лимо Компани». Мы приехали в центр и попали прямо в кучу «Долбоебов», которые долбились в двери «Филмора» и требовали их пропустить. И представь себе, в такой момент подъезжает великий символ капиталистического свинства, огромный длиннющий лимузин, и оттуда выходят МС5. «Долбоебы» начали орать: «Изменники! Предатели! Вы из них, а не из нас!»
А МС5 загрузились: «Что мы не так сделали?» Может, надо было привезти их в джипе или психоделическом фургончике? До меня просто не дошло. Просто не подумал, какую реакцию вызовет имидж лимузина у этих мерзких людей. Прикинь, если куча людей добровольно называет себя «долбоебы», чего от них можно ждать?!


Уэйн Крамер: У Роба Тайнера есть дурная привычка встревать в разговор с самыми неподходящими комментариями. Он начинает нервничать, делает паузу — а потом говорит абсолютно не то, что надо.
И вот он выходит на сцену «Филмора» и говорит аудитории: «Мы приехали в Нью-Йорк не ради политики, а ради рок-н-ролла!»
Естественно, «Долбоебы» начали рычать.
Бунт захлестнул весь зал. Они стали рвать наши вещи. Я стоял за занавесом и видел ножи, которые его резали.


Дэннис Томпсон: Нас предупреждали, что там настоящие революционеры — и вот они, громят нашу аппаратуру, поджигают кресла и прорываются к нам через занавес. Нас поймали и вывели в центр театра. Вокруг стояло пять сотен «Долбоебов», ха-ха-ха! Потом начались их революционные подъебки. Один парень встал и заявил: «Вы, ребята, проповедуете революцию, так давайте ее устраивать, а? Момент подходящий, можно начинать прямо сейчас. Что скажете?»
Мы начали: «Ну да, но мы не хотели, тра-ля-ля, мы просто хотели тра-ля-ля…»
Другой нашелся: «Вы, ребята, в конец опизденели. Шайка опизденевших пиздоболов. Пришло время революции. Давайте, серьезно включайтесь, а если нет — мы вас просто убьем».
Напряжение росло — нам не давали ни слова вставить, а потом в спину Уэйна Крамера уперся нож.
Джесси Кроуфорд поймал руку с ножом, вырвал его, все вокруг завертелось, как колесо, и явственно запахло насилием. Я схватил Уэйна, мы прорвались через толпу, я закричал: «Бежим!».


Уэйн Крамер: Мы выбежали наружу, нас ждал лимузин и толпа «Долбоебов» и их женщин, кричащая и вопящая. Мы раздали пачку бесплатных записей, а они начали кидать их в лимузин с криками «Вы нас продали! ВЫ НАС ПРОДАЛИ!».


Дэннис Томпсон: Они были всюду, запрыгивали на машину, били по ней, кидали камни и бутылки. Как будто мы попали в клуб «домино кантри», где стоит показаться политику, и все прыгают по машинам. Мы выезжали, а эти обезьяны сыпались с нашей тачки.
Мы вырвались оттуда с одной мыслью: «ООО! Что мы делаем? В пизду революцию. Надо было остаться в Детройте».


Дэнни Филдс: Люди махали цепями. Биллу Грэму заехали цепью по носу, он утверждал, что это Роб Тайнер. Мысль о том, что несчастный Роб Тайнер может кого-то чем-то ударить, сама по себе нелепа. Должно быть, это был другой парень с большой негритянской прической.
Билл Грэм так их и не простил. Он занес МС5 в черный список, а у него была власть, он контролировал рынок. Он шепнул словечко каждому промоутеру в стране: «Осторожнее с этой группой. Лучше не связывайся ни с ними, ни с людьми их сорта».


Дэннис Томпсон: На нашем первом турне мы похитили Дженис Джоплин. Мы играли с ней в одном шоу в Сан-Франциско, а потом затащили ее в наш универсал. У нее была пара ящиков пива, и Фред Смит заявил: «Эй, сука, ты идешь со мной».
Для Дженис это было неслыханно, она подчиняла себе всех вокруг. Но Фред хотел пива. Один ящик он оставил нам, а второй забрал с собой, когда они с Дженис куда-то свалили. Похоже, они переспали, и это было правильно, ведь Дженис с Фредом так здорово смотрелись…
Всю дорогу они были просто мечта Джека Дэниела. Трахались раз за разом, и у Фреда все равно вставал. Думаю, Дженис ценила это в мужчинах.


Стив Харрис: Однажды мы ужинали с Джейком Холцманом, зазвонил телефон: это был дистрибьютор из Детройта. Они заявили, что выкидывают из магазинов всю «Электра Рекордз» и «Нонсатч Рекордз». Они сказали, что никогда больше не возьмутся продавать записи «Электры».
А случилось вот что: «Гудзон», сеть магазинов в Детройте, отказалась продавать альбом МС5, потому что сзади на обложке в комментариях было слово «долбоебы». В ответ же МС5 дали объявление на полосу в андеграундной газете: «В пизду Гудзон».
И поставили туда логотип «Электры». Так что в «Гудзоне» решили, что «Электра» в этом замешана, и пришли в ярость. Подлянка вышла не хуже, чем если бы «Тауэр Рекордз» сказала, мол, больше не будем продавать ваши записи.


Дэнни Филдс: Мы немало спорили на тему названия «Кончайте пиздить, долбоебы!», но группа согласилась на «Кончайте пиздить, братья и сестры». Они даже согласились убрать «долбоебов» из текста песни.
Группа понимала, что выйти на радио с таким текстом — самоубийство. Что они могли сказать — «Надо оставить в записи слово «ебаться»?» Знаешь, шел 1968 год. Если бы это было нормальным словом и можно было бы говорить «ебаться» на всю страну, в чем была бы революция? Мы бы уже выиграли, не за что было бы драться.
Но они выпустили альбом со словом «долбоебы» на обложке, а «Гудзон» отказалась его продавать. В результате МС5 в своей собственной газете напечатали рекламу собственного альбома. Кажется, там была фотография Роба Тайнера, и единственная надпись: «В пизду «Гудзон»». И логотип «Электры», стилизованная Е.
«Гудзон» отнюдь не обрадовался и отказался от всей продукции «Электры», а именно: от Джуди Коллинз, «Блюз бэнд» Пола Баттерфилда, и Теодора Байкела, который пел песни Еврейского театра. Был потерян очень серьезный рынок, и «Электра» тоже не пришла в восторг. Надо было объяснить группе, что можно говорить «В пизду «Гудзон»» и подписываться «МС5», но нельзя говорить «В пизду «Гудзон»» и подписываться чужим именем.


Стив Харрис: Думаю, это самая смешная фишка из того, что я слышал. Но Джейку было не до веселья, потому что речь шла о серьезных деньгах. И некоторые наши исполнители начали возмущаться: «Эй, а почему нас не продают? Так нечестно!»
Случай с «Гудзоном» стал началом конца МС5. Помнится, мы решили вопрос тем, что подарили главному закупщику или владельцу магазина кое-что из произведений искусства «Нонсатч Рекордз». Он был классическим коллекционером-маньяком, и подарок его вполне успокоил.
С другой стороны, проблема МС5 была в том, что у них не получался прорыв. Пресса о них писала, все думали, что это хип-группа, но продажи все не шли и не шли.


Дэнни Филдс: Альбом добрался места до тридцатого в Billboard за счет паблисити. Они были на обложке журнала Rolling Stone, но больших продаж не было. Их не приглашали на радио, с ними было слишком сложно работать. Так что «Электра» от них отказалась.






Глава 6


Самое крутое время[20]


Стив Харрис: После этого случая с МС5 я пошел посмотреть на Игги и Stooges в павильоне Всемирной выставки в Квинсе. Это был первый его концерт в Нью-Йорке. Игги посмотрел в зал, поковырял в носу, кто-то бросил в него пивной банкой, Игги бросил ее назад, спел пару строк, кто-то бросил уже бутылку, бутылка разбилась о сцену, Игги поскользнулся и весь порезался.


Алан Вега: Когда этот парень со светлыми баками, похожий на Брайана Джонса, вышел на сцену, я подумал, что это курица. На нем были рваные джинсы и какие-то странные туфли. Смотрелся он дико — уставился в зал и начал орать: «На хуй! Все на хуй!»
Потом Stooges заиграли одну из своих песен — и следующее, что вы видите: Игги прыгает со сцены на бетонный пол и режется в кровь о сломанную гитару.
Это не было театрально, это был театр как способ жить. Вот Элис Купер был театральным, у него были все необходимые аксессуары, но что касается Игги, в нем не было никакого наигрыша. Все было взаправду.
Игги закончил выступление минут за двадцать, и кому-то хватило невъебенной гениальности запустить через колонки «Бранденбургский концерт» Баха. Аудитория бросала в Игги розы и бутылки. Это было прекрасно.
Знаешь, что я хочу сказать? Моя жизнь изменилась, на этом концерте я понял, что всю дорогу занимался хуйней.


Стив Харрис: Во время ланча кто-то в офисе читал вслух рецензию на концерт. Автор описал все именно так, как это видел я. Кто-то за столом спросил: «Кто попрется на него смотреть?» И все, кто слушал, дружно ответили: «Я».
Слово было сказано.


Дэнни Филдс: В павильоне штата Нью-Йорк на Всемирной выставке выступали Дэвид Пил, Stooges и МС5. Шоу пользовалось популярностью. Говард Стейн, промоутер, жаловался, что из-за нас у его жены случился выкидыш. Он собрал всех промоутеров и заявил: «Идите сходите послушайте Stooges, они обеспечат вам выкидыш».


Алан Вега: Шестьдесят девятый стал поворотной точкой. Раньше все шло к тому, что шестидесятые изменят мир, что все пойдет по ЭТОМУ пути, но на самом деле все пошло по ДРУГОМУ пути. МС5 были моей любимой группой, но я не мог слушать их после Stooges. Они тоже это чувствовали. Ребята надрывали задницы и струны, ПЫТАЯСЬ, но Игги был для них недосягаем.


Стив Харрис: Когда «The Stooges», первый альбом Stooges, вышел на «Электре» в августе 1969 года, у нас был разговор с промоутерами. Собрался, как мне казалось, авангард промоушена — люди из Денвера, Филадельфии, отовсюду. Они послушали Игги и сказали: «Ну, это не Doors, не Love, это не Джуди Коллинз, не Том Пэкстон, что это вообще за фигня? Сплошной шум!»
Я сказал: «Но это движение куда-то. Вполне продаваемая вещь. Вы не понимаете, то, что он делает, — истинный рок-н-ролл!»
Продавать Игги было очень тяжело. Люди просто не понимали, в чем суть. Народ из звукозаписывающей компании говорил за моей спиной: «Это Стив, ему нравится Игги. Можешь поверить?»
Я был самый ярый сторонник Игги во всей компании. Конечно, еще был Дэнни Филдс, который сосватал мне их, но именно я был основным сторонником Игги. И я использовал все свое влияние, а оно было немалым, ведь я управлял Джуди Коллинз и Doors. Но сопротивление музыке Игги было ужасным.


Скотт Эштон: Игги начал зажигать на поп-фестивале в Цинциннати. Как раз тогда и сделали очень известную фотку, где он идет по рукам людей. Ну, и значит, он принес с собой на сцену две банки арахисового масла и пару фунтов гамбургеров и во время выступления открыл арахисовое масло и начал размазывать по себе. Потом он брал гамбургеры, плюхался на них и кидал их в зал.


Рон Эштон: Дэйва Александера выгнали из группы после поп-фестиваля на Гуз-лейк, потому что он переборщил с подогревом. Из-за выступления перед такой толпой у него разыгрались нервы — и он сначала выпил пинту «Кесслера», потом выкурил кучу травы и накачался антидепрессантами. А когда вышел на сцену, у него вылетели из головы все песни.
Ну, делать нечего, мы просто сыграли мелодии. Получилось классно, но стоило нам уйти со сцены, Игги просто осатанел. И как только увидел Дэйва, заявил: «Ты уволен».
Дэйв ушел сразу. Я думал, мол, как же так, но Игги был тверд, как кремень.


Скотт Эштон: Думаю, Дэйв хотел вернуться жить к родителям. Он и так проводил там кучу времени. В доме родителей у Дэйва было все, что нужно: стереосистема, книги, телевизор. Там о нем заботились, и, думаю, ему это нравилось.


Игги Поп: Когда мы приехали в Нью-Йорк играть в «Унганос», я пошел к Биллу Харви, генеральному менеджеру «Электры», и сказал: «Я не смогу сыграть серию концертов без наркотиков — тяжелых наркотиков. Они обойдутся во столько-то, а потом мы вернем деньги…»
Это же было чистое деловое предложение. А он уставился на меня, как будто хотел взглядом провертеть во мне дырку.
Для меня же все было вполне рабочим и логичным вариантом: «А что не так-то?»


Ли Чайлдерс: Концерт в «Унганос» для меня стал величайшим рок-н-рольным шоу всех времен и народов. Он был очень мощным и очень опасным: я имею в виду, только что Beatles и Dave Clark Five пели песни о любви, и тут на сцену выходит Игги в собачьем ошейнике и поет «Я хочу быть твоим псом».
Потрясающий фотограф, Дастин Питман, сидел рядом и снимал Игги, а Игги сел на него, как любовник, как раз в тот момент, когда Дастин фотографировал. Это было так сексуально, так скандально, так недозволенно! По мне, так именно к этому и должен стремиться рок-н-ролл: к недозволенному.


Рон Эштон: Каждый раз, как мы играли в Нью-Йорке, этот парень приходил и приносил нам маленькую бутылочку кокса, по собственной инициативе. В тот раз мы сидели с Майлзом Дэвисом, этот парень наконец-то появился и насыпал огромную кучу. У нас уже были наготове соломинки. Представь эту великую сцену: головы Майлза Дэвиса и всех Stooges рычат: «ПОНЕСЛАСЬ!»
Мы просто смели эту невъебенную кучу. Потом Майлз Дэвис говорил: «Stooges первородны, у них есть характер» или что-то в этом роде. Было здорово. Мы с Майлзом голова к голове.


Скотт Кемпнер: Выступление Stooges в «Унганос» привело меня в ужас. Я шел туда увидеть невероятную группу и, казалось, был готов ко всему. Реальность оказалась в десять раз хуже чем то, на что я рассчитывал.
Я был напуган, нервничал, но в то же время испытывал эйфорию и абсолютно погрузился в этот звук, и еще этот невероятный парень, Игги — жилистый малыш — который бил по тебе куда сильнее, чем все соседские ребята вместе взятые.
Другие били тебя по зубам, со временем все заживало, но Игги рвал твою психику, и раны оставались навсегда. Я не мог остаться прежним после первых двадцати секунд того вечера — и, надо сказать, не остался.
Мы пришли туда опять на следующий вечер, звучали те же песни, но абсолютно по-новому. Ничего общего с прошлым вечером, и дело не в репетициях и не в саунд-чеке, просто они были живые, рождались прямо на твоих глазах и приходили к своим ученикам прямо здесь, посреди вечера, прямо перед тобой…
И сколько я ни ходил на них, каждый раз это повторялось — не похоже на вчера, ТАК они еще никогда не играли и никогда играть не будут. Игги вкладывал жизнь и душу в каждое выступление. Мне каждый раз казалось, что из него сочится кровь. В каждом выступлении была, черт возьми, настоящая кровь.
С этого момента рок-н-ролл не мог значить для меня меньше. Что бы я ни делал — кровь была на бумаге, на струнах, потому что если отдал меньше — выходит хуйня, полная, блядь, потеря времени.


Алан Вега: Вышел Игги в рваных джинсах, вместо трусов бикини, из которого висели его яйца. Он попытался петь и заблевал все вокруг. Он бегал по залу и срал, а потом прыгнул на Джонни Винтера, который сидел за спиной Майлза Дэвиса. Джонни Винтер ненавидел их, а Майлз Дэвис любил. Это было лучшее шоу из тех, что я видел в жизни.


Джим Кэролл: Это Патти Смит в первый раз привела меня на Stooges. Игги снял рубашку и спустился к зрителям, он смотрел прямо на нас, и Патти сказала: «Думаю, он подойдет к нам».
Я сказал: «Если он меня толкнет, я ему так въебу…» Я думал, мол, что это за хуйня? Исполнительское искусство? Ха-ха-ха! Но Патти западала на все в таком духе. Ее опьяняла сырая энергия в любом виде.


Стив Харрис: Игги вынул хуй и положил на колонку. Колонка вибрировала, хуй, соответственно, тоже. Игги остался доволен.


Ли Чайлдерс: Выступление Игги вышло далеко за пределы простой сексуальности. Джери Миллер, суперзвезда Уорхола, сидела в кресле на том, что можно примерно описать как первый ряд. Игги подошел к ней, положил руку на ее лицо, довольно сильно ухватил, а потом начал таскать ее за лицо, а она пыталась удержаться за железное откидное кресло. То, что Игги вытворял с ней, было не сексуально, а скорее жестоко. Никто не знал, что и думать.
Игги — это было первое увиденное мной из того, что стало моим рок-н-роллом.


Игги Поп: Я перестал нормально соображать, когда выступал четыре дня подряд. Потом я понял, что зрителям именно этого от меня и надо. А я, со своей стороны, радовался любому их участию.
Например, в первом ряду сидел Чарльз Мэнсон, и я начинал: «Да, Чарли, рад видеть тебя, детка, перед собой, эй, у нас тут товарищ, из-за которого вся Америка стоит на ушах, давайте ему похлопаем».
Знаешь, на это не обращали внимания. Как говорил Гитлер: «Надо прийти к наименьшему общему знаменателю».
Для Stooges это было необходимо, потому что тут сидели единственные люди, кто любил нас. Когда мы только начали, наши фанаты были свалкой человеческих отбросов — совсем как ранние христиане. Подобрались самые страшные девки и тупые парни — люди с кожными болезнями, с сексуальными проблемами, с избыточным весом, с проблемами с работой, с психическими проблемами, то, что и называется человеческой свалкой.


Дэнни Филдс: Когда дело дошло до Игги, ко мне цеплялись, что я совершаю смену поколений — продвигаю Игги как Джима Моррисона следующего поколения. У меня и в мыслях ничего такого не было. Между Игги Попом и Джимом Моррисоном не было ничего общего. Игги был опасен.
В отличие от Джима Моррисона Игги мог выйти, поднять четырехсотфунтовую скамейку над головами ребят, сидящих в первом ряду, как будто собирается обрушить ее им на головы, и в момент замаха казалось, что он уже не сможет остановиться. Казалось, что ребят сейчас раздавит насмерть. А Игги останавливал скамейку в воздухе, как какая-нибудь Надя Команечи.[21]
Позже я лучше познакомился с ним и знал, что во время выступления никого не должны убить, но каждый раз в голову закрадывались мысли: а вдруг именно сегодняшний вечер станет исключением?






Глава 7


Тюремный рок[22]


Уэйн Крамер: Ситуация с МС5 ухудшалась уже не только и не столько из-за разборок со звукозаписывающими компаниями. Если ты занимаешь политическую позицию, особенно если выступаешь с призывами к насилию, тебе гарантирована жесткая реакция со стороны властей.
В Детройте среди родителей, учителей, полицейских и прокуроров ходила мысль: «Ну, когда что-нибудь сделают с МС5? Сколько можно терпеть то, что они говорят?»
На концертах мы призывали людей курить траву, сжигать лифчики, ебаться на улицах — речь шла уже не просто о «Ну, мы слишком буйные для индустрии звукозаписи», что, конечно, имело место быть. Все зашло гораздо дальше. В мире музыки господствовали мир и любовь, а когда ты выходил за их пределы, на грань революции… дело было дрянь.


Дэннис Томпсон: Никсон и хитрые товарищи в Зеленом кабинете, в мозговом центре правительства, сели и решили: «У нас есть легкий способ решить проблему. Давайте обломаем им кайф».
У правительства появилась идея. Впрочем, все было очевидно. «Эти люди после травы, хэша и психоделики становятся насквозь революционными, им в голову приходят странные идеи, вроде «Давайте изменим мир. Давайте уничтожим фашистских политиков».
Значит, самое мудрое — дать им то, чем мы так долго снабжали гетто, потому что эта схема отлично работает». Неожиданно везде появился героин. Дешевый и доступный.
И все перешли на героин, может потому, что фиг ты купишь килограмм травы, чтобы спасти душу. И, несомненно, музыка от этого изменилась. Музыка зависит от того, что ты принимаешь.


Дэнни Филдс: Меня уволили из «Электра Рекордз» в день инаугурации Никсона, 20 января 1969 года. Парень, который уволил меня, попутно навешал мне пиздюлей за то, что я пересказал слушок о том, что какая-то его родственница залетела.
Думаю, это была последняя капля. Наверно, они давно хотели выгнать меня, потому что то, что я привносил в их тщательно взлелеянный мирок фолк-яппи, только создавало проблемы. Не знаю, чего я приносил больше: денег или неприятностей.
Если подумать, что я сделал в «Электре»? Боролся с Doors (мы с Джимом ненавидели друг друга); подписал МС5, которых они выгнали; подписал Нико, которая сроду не продала ни одной записи; подписал Дэвида Пила и Lower East Side, поставивших их в морально-этический тупик своей записью «Есть марихуана», которая разошлась тиражом примерно в миллион копий и обошлась в три тысячи долларов.
Сразу после этого меня уволили, а Джона Синклера арестовали за два косяка и посадили на девять лет.


Уэйн Крамер: Детектива по наркотикам, который в первый раз арестовал Джона за траву, звали Уорнер Стрингфеллоу. И Джон решил написать «Поэму, посвященную Уорнеру Стрингфеллоу».
Поэма получилась такая: «Уорнер, что ты будешь делать, когда твои дети закурят траву? Что ты будешь делать, когда все юристы в мире закурят траву? Уорнер, что же ты будешь делать, ты, безмозглый говнюк?»
Нельзя не признать, Уорнер долго точил на Джона зуб и постоянно засылал к нам переодетых полицейских. Они болтались под ногами, помогали грузить оборудование или управляться с мимеографом и говорили: «Эй, да ладно, дай мне косячок».


Ленни Синклер: Джона арестовал тот же парень, что и в первый раз, только одетый по-другому. Он был хорошим актером. На этот раз он выглядел точь-в-точь как хиппи и пришел с подругой. Подруга у него была очень молодая, в мини-юбке, с прической коротким ежиком. Они приходили на общий ужин и помогали работать на мимеографе.
Однажды девушка пришла одна, сказала Джону, что идет на тусовку и попросила пару косяков.
А Джон, отъявленный сексист, ничего не заподозрил, потому что это была девушка. И дал ей два косяка. Наверно с месяц ничего не происходило, а потом неожиданно устроили рейд. Они забрали пятьдесят шесть человек в стиле «ЗАХВАЧЕНА КРУПНАЯ БАНДА НАРКОДЕЛЬЦОВ!».
Было очевидно, что им не нужен никто, кроме Джона, потому что со всех остальных обвинения сняли.
Дочь Уорнера Стрингфеллоу была одной из нас. Она рассказывала, как отец говорит про Джона Синклера так, словно тот воплощение мирового зла. Считает его тупарем с грязными ногтями. А когда его собственная дочь в конце концов подсела на джанк, он обвинял во всем Джона Синклера. Так что Джон для него олицетворял все неправильное и больное в обществе, и он решил, что если сможет обломать крылья Джону, то остановит революцию. Ха-ха-ха.
Так что два тайных агента полиции получили приказ от губернатора обеспечить эту великолепную операцию.


Дэнни Филдс: Джон Синклер был легкой целью. Думаю, погубила его пропаганда марихуаны, а не революция и не «ебля на улицах».
В начале эпохи администрации Никсона активизировались все силы закона и порядка. В это время министр юстиции Джон Митчелл начал компанию против наркотиков и молодежи. А Джон Синклер был велик и силен, и они решили, что, заполучив его, можно обезглавить Движение в целом. Так что его арестовали за два косяка и дали ему максимальный срок. Тогда были драконовские законы, которые применялись очень редко — только если твоя голова была серьезно им нужна.
А голову Джона Синклера они хотели ужасно.


Джон Синклер: Уорнер Стрингфеллоу был моей Немезидой. Я доставлял им проблемы. Мы были у них прямо под носом. В смысле, у нас все сидели на кислоте, знаешь ли…
Я не злился. Так или иначе, мне пришлось бы или сесть в тюрьму, или погибнуть от их рук. Мне было плевать. Я не знал, чем занять те два с половиной года в тюрьме, которые мне светили, если бы меня обвинили в хранении марихуаны и решили, что я социально опасен.
Но я бы обиделся, если бы меня не признали социально опасным. Ибо я определенно таковым был.


Уэйн Крамер: Мы с Джоном Ландау поговорили и попытались решить, какую часть своих заработков мы можем отдавать Джону, пока он сидит за решеткой. С Фредом Смитом мы сходили к жене Джона, сразу после того, как его посадили, и спросили, не нужны ли ей деньги. Она сказала, что все нормально.


Джон Синклер: Когда присяжные вернулись и сказали «виновен», меня сразу отвезли в тюрьму, и там я провел следующие два с половиной года. И помочь мне никак было нельзя. Жена беременна, у нее на руках наша дочка двух с половиной лет от роду, а меня забрали. И МС5 меня просто оставили там. Просто оставили в тюрьме.


Уэйн Крамер: Джон был зол и обижен. Думаю, ему казалось, что мы вымарываем его образ из нашей картины. Он говорил, что был в этом проекте не ради денег, а из любви к музыке. Он говорил: «Вы, ребята, хотите быть круче, чем «Битлы». А я хочу, чтобы вы были круче председателя Мао».


Дэннис Томпсон: Нам не хотелось быть председателями Мао. Мы не хотели помогать всем — например, двум сотням людей.
Мы поддерживали команду The Up, в которой было, наверно, человек двадцать. Жили они в соседнем доме. Администраторы, повара, мойщики бутылок, подружки, портнихи. Так что я знаю, куда шли наши деньги — на нечищенный рис и на допинг для всех, ха-ха-ха!
Нас считали хорошенькими коммунистами, но лично я бы предпочел считаться великим барабанщиком в великой рок-н-ролльной группе.
Джон Синклер постоянно злился на меня: «Ты, студентик Полака».
А я отвечал: «Ну, Джон, а ты нифер-битник, которого два раза арестовывает один и тот же полицейский, просто одетый по-разному».


Уэйн Крамер: Что происходит с людьми в тюрьме — они начинают беситься. Когда тебя сажают — это очень больно бьет по нервам, причем все выглядело так, как будто Джона посадили из-за МС5.
Так что думаю, он вполне мог решить, что мы пытаемся его уйти из проекта. И за его спиной стояла толпа людей, которых мы достали еще больше, чем его — его жена, министр обороны, его брат. Они все нас ненавидели.
Знаешь, когда «Электра» от нас отказалсь, Дэнни Филдс снова пришел к нам на помощь и устроил контракт с Джерри Векслером из «Атлантик Рекордз». Они дали МС5 пятьдесят тысяч долларов, потому что верили в группу.
Но даже эти пятьдесят штук не решили финансовые проблемы. Ни у кого не было источников дохода вне пределов группы. Все деньги зачислялись на один общий счет, с которого платили за все. Нам было где жить, что есть и во что одеваться, но курящим уже приходилось собирать мелочь, чтобы купить сигарет.
Нам хватало травы, но у нас не было ни денег, ни личных сбережений.


Джон Синклер: Джон Ландау продюсировал их следующую запись и определенно повлиял на них не лучшим образом. Он говорил, что они никогда ничего не добьются, если останутся связаны с нами — ну, представь: «Это сплошные психи, они просто обдерут вас, заберут все ваши деньги, просто используют вас…»
Знаешь ли, я заботился о них два года, пока они играли концерты по двадцать пять баксов за вечер. Я возил их повсюду, достал им технику, писал им пресс-релизы, и тут оказывается, что я их использую?
И все потому, что им достался контракт.


Дэннис Томпсон: После подписания контракта нам досталось по штуке на брата. И мы все на пары с родителями купили по машине.
У Уэйна Крамера появился «Ягуар ХКЕ», у Майка Дэвиса — «Бьюик Ривьера», Фред Смит приобрел «Фастбэк Корвет ’66» на 327, а Роб Тайнер купил универсал, ха-ха-ха.
Мне достался самый крутой из всех — «’67 Корвет», с шестью задними фарами, 427, 390 лошадок, пурпурный жесткий верх. Это был просто зверь. Мы говорим о четырех сотнях лошадей. У меня за восемь месяцев пробили в правах 36 дырок. Три или четыре раза я терял права, и меня посадили за решетку за вождение с приостановленными правами.


Уэйн Крамер: Нас исключили из «Белых пантер» за контрреволюционные идеи, потому что мы вместе со своими родителями купили по спортивной машине. У меня был «Ягуар ХКЕ». Знаешь, это самое крутое, что дал мне рок-н-ролл. До сих пор вижу эту машину во сне. Ой, какая была милашка. Фред Смит купил подержанный «Корвет». Дэннис купил «Корвет Стингрей», 427-сильную машину. Майкл Дэвис купил «Ривьеру».
А Роб Тайнер купил многоместный универсал.
Мы вели себя отвратно. В скором времени Роб вышел из супермаркета с полными сумками, а машины уже не было. За нее не делали выплат, так что ее отобрали назад.


Дэннис Томпсон: Мы все выросли на дрэг-рейсинге. Но мощные тачки и пиво плохо сочетаются с неочищенным рисом и дзеном. Они друг с другом конфликтуют. И конфликт этот — не политический, а культурный.
Вовсе мы не забыли про Синклера, просто мы ничего не могли сделать.
Как и остатки чокнутых хиппи по всей стране, Джон Синклер всерьез верил, что революция может победить. Извини, но у Никсона хватало нацистских солдат, и ничего бы не получилось, ребятки.


Рон Эштон: В конце концов Five устали делиться со всеми. Они всегда узнавали, что у Stooges появился хороший хэш, приходили в Веселый Дом и говорили: «Можно у вас раскуриться и зависнуть? У нас дома полная фигня, сплошной коммунизм».


Дэнни Филдс: Когда Джона посадили, я потратил кучу времени на разъезды между Нью-Йорком и Анн-Арбором. Мы с Джоном Ландау вместе управляли МС5. По очереди нянчились с ними.
Джон Ландау сосватал и меня, и группу в «Атлантик Рекордз». Нола Векслер был президентом «Атлантик», и ему нравились молодые, умные, хиповые люди.
Так что мы с Лизой Робинсон и Ленни Каем отвисали у него дома и принимали кислоту.
Я помню свои кислотные приходы лучше, чем события того времени. Помню, как летел через вселенную, говорил с Богом — стоя на коленях, наблюдал, что произойдет в будущем. На одном приходе я решил, что у меня ай-кью 3000. При этом я спокойно мог представить существование с ай-кью в 300000…
Мне не хотелось бы отъехать дальше ЛСД.






Глава 8


Веселый дом[23]


Скотт Эштон: После первого альбома на нас не навалилась популярность и признание, и продажи шли не ахти как, но с нами подписали контракт на три альбома, и «Электра» решила, что мы будем делать второй альбом на их лос-анджелесской студии, так что мы писались там.
В «Fun House», нашем втором альбоме, мы попытались воспроизвести тот звук, который был у нас до первого альбома. Больше свободы форм, много импровизации, плюс мы пригласили Стива Маккея сыграть на саксофоне. Получилось живое выступление на студии.
Мир и любовь занимали там немного места. Мы как-то не собирались обеспечивать кому-то мир в душе. Нас больше интересовало, что происходит вокруг, насколько тоскливо все это дерьмо, и как тебя перерабатывают.
«Dirt»[24] — замечательный пример нашего поведения. Ну, представь: «Поебать на все говно, мы отбросы, нам все похуй».


Игги Поп: В апреле или мае 1970 года, когда мы вернулись в Детройт с записи альбома в Калифорнии, все изменилось. Из-за безработицы многие уезжали из города. Атмосфера здорово изменилась, и мы начали съезжать на тяжелые наркотики.


Кэти Эштон: Однажды вечером, когда я зашла в дом, там сидел совершенно незнакомый парень. Он, так сказать, просто ворвался в Веселый Дом и тусовался там в ожидании Stooges. Я решила, что это один из фанатов — он знал кучу всего о группе, очевидно, знал, где они живут, и вбил себе в голову, что они его возьмут к себе.
Оглядываясь назад, скажу, что Джеймс Уильямсон обрушился на нашу голову, как облако тьмы.


Рон Эштон: Мы встретились с Джеймсом Уильямсоном, когда играли в одной группе на концерте в институте. Его отец был бывшим военным, полковником. Ему очень хотелось вырвать Джеймса из рок-н-ролльной жизни, так что он послал сына в Нью-Йорк в школу для трудных подростков. Полковник ненавидел длинные волосы, так что нас не пускали в его дом. Но мы могли постоять на крыльце.
В следующий раз мы встретились с Джеймсом в отеле «Челси», когда писали наш первый альбом. Мы потусовались вместе несколько дней, а потом он исчез.
Когда Дэйва Александера уволили из группы, нашим басистом стал Билл Читэм, наш дорожный менеджер, который вообще не умел играть. Я показал ему пару примитивных аккордов. Он сыграл шесть концертов, а потом взмолился: «Можно я опять стану просто дорожным менеджером?»
Тогда мы начали прослушивать людей, и каким-то образом на прослушивании появился Джеймс Уильямсон. Я играл мощную, энергичную музыку, а он был куда более мелодичен, он продвинулся дальше моей манеры игры в стиле Stooge.[25] Получилось здорово — кто-то, кого я и так знаю, и кто умеет хорошо играть на гитаре.
Когда я сказал, что мы берем его в группу, первым делом он продал свой усилок за семьсот пятьдесят долларов. Он сказал, что поделится деньгами со всеми, чтобы у нас было на что есть. И когда он раздал каждому его долю, я подумал: «Отлично, у меня появилось немножко денег».
Потом ко мне приперся Игги и заявил: «Все сдают мне деньги на покупку героина и у меня есть кое-что сверх того на продажу, так что я верну тебе в два раза больше денег, если ты отдашь их мне сейчас».
Я ответил: «Не пойдет».
Но он продолжал клянчить и так меня достал, что я сказал: «Забери эти ебаные деньги, только отстань от меня!»


Скотт Эштон: Мы дружили с одним парнем, работавшим с МС5, и как-то пошли с ним на бесплатный концерт, где играли Parliament и Funkadelic. Мы тусовались за кулисами и спросили одного из членов группы, не хочет ли он покурить с нами хэша.
Мы забрались в кабину грузовика с оборудованием Parliament, и этот парень достал пакетики с белым порошком.
Я спросил: «Это кокс?»
Он ответил: «Неа, это герыч».
На моем счету тогда было немало дорожек кокса, но про герыч я ничего не знал.
Он спросил: «Хочешь попробовать?»
«Естественно».
Следующее, что я помню: я стою среди деревьев под проливным дождем. Я пытался отлить, ничего не получалось, но ощущения были классные.
Джон Адамс был чист, как стеклышко — он был строгим вегетарианцем, не пил, не курил и не употреблял наркотики. Но для нас он был и оставался старшим парнем с плохим прошлым. Когда-то он был джанки. Вел он себя, как бандит, и ему уже было двадцать семь, так что он казался нам старым.
Я вернулся домой, послушал истории про прошлое Джона Адамса, потом пошел к нему и рассказал, что со мной случилось. Похоже, я разбудил в нем червячка, которого надо было срочно заморить, типа того, потому что он заволновался и решил сходить и тоже принять. И Брат Иг тоже решил сходить принять.
Так все и началось.


Рон Эштон: Джон Адамс, наш дорожный менеджер, был бывшим джанки, он опять развязал и одновременно втянул Скотти и Игги.
Однажды я остался в Веселом Доме вместе с Джоном, и он позвал меня: «Спустись-ка на минутку!»
Я спустился в его комнату в подвале. На столе лежала кучка белого порошка размером с кулак ребенка.
Я спросил: «Класс, это кокс?»
Он склонил лицо прямо к куче, я тоже наклонился и стал смотреть на нее. Мы оба втыкали на нее, и он сказал: «Ни разу».
Я сказал: «Это героин?»
Он сказал: «Да».
Я начал: «О нет, чувак, ты же не можешь!»
Я здорово разозлился, но Джону было все равно, потому что другие ребята пошли у него на поводу, и в тот вечер они впервые нюхали героин. Я отказался. Я не подсел на это дело.
Они начали понемножку, сначала просто занюхнули, а в конце концов «Коллега», как мы называли Джона Адамса, познакомил их с ширянием. Все делалось в тайне, за моей спиной, потому что я их не одобрял. В результате я оказался изгоем.


Кэти Эштон: Первый раз, когда героин коснулся лично меня — это когда Игги позвонил мне из стремного отеля в Ромулусе, веселом квартале Детройта, и попросил принести травы. Он собирался поменять ее на героин. Игги дал мне адрес, но только когда я добралась на место, я поняла, что иду в очень стремное место.
Я постучала в дверь, открыл Игги, с ним был мой брат Скотти и какие-то вооруженные негры. Хоть я и не сидела на героине, Игги по-прежнему общался со мной. Это было очень необычно, потому что я знала, что джанки предпочитают общаться только с себе подобными.


Рон Эштон: Мой брат жил в Торчковой галерее в Веселом Доме. Там была спальня, ванная, и все было заточено под тяжелые наркотики — темно-зеленый пол, большой круглый стол, белый подвесной потолок, как в кабинетах врачей. В стиле пятидесятых. Стены были коричневые, но хуже всего был кафель в пятнах крови. И по всему полу, и на стенах были большие пятна засохшей крови, потому что когда достаешь шприц из вены, в нем остается кровь, а как его очистить? Правильно, брызнуть кровью куда-нибудь.
Так что они заляпали стены и потолок. Уфф… кровь на потолке, кровь на стенах, большие пятна, словно кто-то взял водяной пистолет и начал брызгать вокруг. Это продолжалось долго. Не сказать, чтобы все было красным, просто большие бордовые потеки, но иногда попадалась и свеженькие пятна. И кровь стекала на пол и на стол, куда они бросали ватки. Полная деградация.
Надо было бы сфотографировать все это дело, вышел бы шедевр, но я не смог побороть омерзение.


Дэнни Филдс: В 1971 году Stooges были готовы записать третий альбом. Джим Сильвер перестал управлять Stooges, потому что увлекся здоровым питанием, и это занятие приносило больше денег, чем Stooges, в которых деньги уходили как в прорубь. Так что он начал отходить от дел группы, и я стал их фактическим менеджером.
Когда я работал в «Атлантик Рекордз» в Нью-Йорке, мы решали все дела по междугородке. У Stooges были готовы песни для нового альбома, который потом назвали «Raw Power»,[26] и мне они нравились. Во мне все дрожало в предвкушении.
Так что я позвонил Биллу Харви, управляющему из «Электры», который меня уволил. Мы по-прежнему ненавидели друг друга, но поддерживали отношения, так как у Stooges все еще был контракт с его лейблом. Я сказал: «Пора определяться».
Думаю, он с самого начала не собирался ничего решать. Он просто плыл по течению.


Рон Эштон: Игги переехал из Веселого Дома в Университетские Башни в центре Анн-Арбор, чтобы быть ближе к наркосети. Веселый Дом для Игги и Скотти был слишком далеко на окраине, потому что ни у кого из них не было машины. Им надо было быть в городе, чтобы контактировать со своими.
Игги не мог водить — и не подумаешь, глядя на его координацию на сцене, но он действительно не мог водить. У нас была арендованная машина, которую мы брали на пару дней, а Игги в результате оставил ее на неделю. Полицейские поймали его, когда он ехал по Шэрон-стрит, двумя колесами по тротуару, отъехавший от квалюйда,[27] и просто сбивал все на своем пути.
Так что Игги переехал в Университетские Башни, и прямо через дорогу от него была «У Биффа», круглосуточная закусочная. Они привыкли собираться прямо у этого ебаного Биффа. Заваливались туда в три утра и принимали наркотики.


Уэйн Крамер: У нас с Игги был маленький наркобизнес. Я подключил его к моим связям в Детройте, мы использовали кое-какие его связи в Анн-Арбор, а потом пошел наш собственный наркобизнес. Народ должен был приходить в Университетские Башни и покупать у него, у меня были контакты, и мы скинулись по несколько сотен долларов и купили немало товара, ложек эдак девять. Но тут мне пришлось уехать в тур с МС5.


Рон Эштон: Игги принес чеки родителей в «Дискаунт Рекордз» и обналичил их. Бля, там было несколько сотен долларов. Потом его наконец арестовали, но его родители перевели все деньги.


Уэйн Крамер: Я рассчитывал, что, когда вернусь в город, мои деньги удвоятся, то есть у меня будет восемнадцать ложек наркоты. Типичная схема пирамиды «давайте-ка удвоим», сделка с наркотиками. Один раз она сработала. Во второй раз мне пришлось уехать в тур, а когда я вернулся, первым делом спросил свою подружку: «Ладно, где мои наркотики?» Она ответила: «Ох, ах, у Игги были проблемы с венами, он попал в больницу, деньги все пропали, наркотики все пропали».
Я пошел к нему домой, потому что я слышал только, что были большие проблемы. Дома у него всегда был полный погром. И вот я пришел к нему, а там все чисто и убрано. Его мама приходила, все вымыла и сложила вещи. Игги сильно извинялся из-за денег, говорил, что я буду первым, с кем он расплатится…


Дэнни Филдс: Мы с Биллом Харви вместе прилетели в Анн-Арбор на прослушивание нового материала Stooges, и мне казалось, что они настолько здорово отыграли, что Биллу не остается ничего, кроме как сказать: «Да, эта команда оправдывает возложенные надежды».
Я был горд и доволен.


Рон Эштон: Биллу Харви пришлось засунуть в уши затычки, пока мы играли. Он пытался быть вежливым и добрым, но явно чувствовал себя не в своей тарелке.


Дэнни Филдс: Мы вернулись в отель в Анн-Арбор, и я с сияющим видом спросил: «Ну?»
Билл Харви сказал: «Если честно, полный ноль».
Так «Электра» отказалась от Stooges.
Я был в смятении. Мне-то казалось, что Raw Power гениален. «Search and Destroy» — вообще одна из величайших рок-н-ролльных песен всех времен и народов. Лучше просто некуда.
Похоже, Билл Харви на самом деле не хотел работать с группой и не видел в ней коммерческого потенциала. Здесь он был прав: чего не было, того не было. Сроду у них ничего не продавалось. Мне казалось, что они вложат деньги в искусство просто во имя искусства. Что публика в конце концов поймет эту гениальную музыку, если продолжать продвигать ее и верить в нее. Ирония в том, что, похоже, Харви был прав, потому что даже двадцать лет спустя Raw Power по-прежнему звучит слишком продвинуто.
И вот мне пришлось сказать Игги: «Они отказались от тебя».
Он сказал: «Не верю. Мы так здорово играли, и песни замечательные».
Я сказал: «Я тоже не верю, но что тут поделаешь? Они тебя не хотят».


Билл Читэм: Ронни позвонил парень из налоговой и сказал, что у группы большая задолженность по налогам. Ронни ответил: «Знать ничего не знаю».
Налоговик сказал: «Ну, лучше бы тебе узнать».
На что Ронни сказал: «Слышь, мы тут все наркоманы, мы, блядь, ни хуя не знаем, куда деньги делись».
Чувак сказал: «Ой» — и Stooges никогда больше не получала вестей от налоговой инспекции.


Дэнни Филдс: Быть менеджером Игги — адова работенка. Мы все были в Нью-Йорке, они все были в Детройте, и никто из них не смыслил в деньгах. Если честно, то денег как раз и не было. Компания им не помогала, и записи их не продавались.
У Игги были проблемы с наркотиками. Элис Купер и Stooges выступали в общем шоу, им платили полторы тысячи долларов за вечер. Подходит время выступления — и ребята Элиса смотрятся в зеркало и накладывают макияж, настоящие профессионалы. А мы смотрим за Игги, как бы чего не вышло.
И вот я его нахожу в туалете в обнимку с унитазом, из руки у него торчит игла — и мне приходится доставать ее, кровь брызгает во все стороны, я бью его по щекам и твержу: «Пора на сцену!»
Прикольно было? Да, пожалуй.


Ди Ди Рамон: Первый раз я увидел Игги на концерте Stooges в «Электрическом цирке» на площади святого Марка в июне 1971 года. Они начали очень поздно, потому что Игги никак не мог найти веняк, чтобы ширнуться. С венами у него был полный пиздец. Он осатанел и не выходил из туалета, так что нам пришлось подождать.


Игги Поп: Я сидел за сценой, искал вену и вопил: «Отвалите! Отвалите!» всем, даже своим друзьям — а они думали, мол, боже, он сейчас сдохнет, и все в таком духе.
Наконец, я выхожу на сцену и тут понимаю, что сейчас сблюю. Но уходить со сцены я не собирался — это расценили бы как отступление.


Ди Ди Рамон: В конце концов они вышли, Игги казался очень напряженным. Он весь был раскрашен серебрянкой, из одежды на нем были одни трусы. Пятна серебрянки были по всему телу, даже на волосах. Но волосы и ногти у него были покрашены в золото. Кто-то сделал из него сверкающее чучело. Они вышли и начали играть одну и ту же песню раз за разом. Единственные слова, которые звучали: «Я хочу твое имя, я хочу твой номер».
Потом Игги посмотрел на всех, сказал: «Люди, меня тошнит от вас!» И сблевал.


Ли Чайлдерс: Джери Миллер опять сидела около сцены. Своим тоненьким мерзким голоском она заорала: «Блюй! Блюй! Когда же ты сблюешь?» И он сделал это! Он сблевал. Игги всегда делал то, чего хотела аудитория.


Игги Поп: Я сделал это очень профессионально. Не думаю, что попал на кого-нибудь.


Рассел Воленски: Я стоял перед сценой. На меня наблевали. Игги попал мне на плечо.


Рон Эштон: В то время я уже привык к блюющему Игги. Обычно он прятался за усилки, но к тому моменту все уже были в курсе, что он там делает. Какая деградация…
Я отказался от мысли втолковать им что-нибудь, меня все равно никто не слушал. Например, прямо перед концертом они отнесли мой классический «pre-CBS Стратокастер» в Гарлем и поменяли его на партию герыча стоимостью в четыре сотни долларов. А мне сказали, что гитару кто-то спиздил. Мое сердце кровью обливалось. Годы спустя мой брат Скотти рассказал, как все было на самом деле. Да, к моменту концерта в «Электрическом цирке» я уже сдался…


Дэнни Филдс: Все, что касалось моих отношений со Stooges, прямо в руках разваливалось на части. Я платил за них в отелях и давал им деньги в долг на собственный страх и риск. Так продолжаться не могло. У меня просто не было денег, а взять их было неоткуда. Ходили слухи, что они грабят по выходным автозаправки, чтобы платить за дом. Потом дом снесли — и на месте Веселого Дома провели хайвей.
А потом в четыре утра раздался звонок от Stooges, они сказали, что только что проехали на четырнадцатифутовом грузовике под тринадцатифутовым мостом в Анн-Арбор.


Рон Эштон: Мост на Вашингтон-стрит был известным убийцей грузовиков. Машину вел Скотти. Он ехал примерно тридцать пять миль в час и — БАМ! Крышу грузовику снесло напрочь — ее оторвало и загнуло назад.
Я был в Веселом Доме, зазвонил телефон. «Чееегооо?»
Я тут же бросился в больницу — но ты же знаешь сестер в регистратуре, они ничего не говорят, из них можно выдавить только: «Состояние очень тяжелое, вот все, что я могу вам сейчас сказать».
Я сказал: «Вот блин!»
И пошел к мосту — там стоял грузовик, разъебанный по самое не балуйся, — потом вернулся в больницу. Прошел в приемный покой, они все там сидели, два дорожных менеджера, Ларри и Джимми, и мой брат Скотти.
Они обалденно смотрелись: Ларри с выбитыми зубами, брат со швами на языке и Джимми весь в бинтах. Я повез домой Ларри и Скотти, и Ларри сказал: «Отвези меня назад к мосту!»
Я сказал: «А? Ладно…»
Мы приехали туда, они тут же бросились обыскивать бурьян. Именно тогда я выяснил, что они закинулись красными.[28] Когда приехали полицейские, они выбросили коробку красных в окно. Так что надо было вернуться и найти ее.
Я сказал: «Вы, блядь, мудаки!»


Скотт Эштон: Никто не предупредил меня, что мост ниже грузовика на один фут. Меня выбросило из кабины ярдов на пятнадцать. Один из нас врезался в панель, выбил себе все зубы и потерял сознание. Другой влетел в ветровое стекло, заработал большую рану на голове и ходил там с окровавленным лицом. Я думал, он погиб.
Я начал: «О нет!», еще не понимая, что же случилось, а когда обернулся, увидел, что грузовик не прошел под мостом.
В этот вечер выступали без меня. Мне на подбородок наложили шесть швов. Вот что я никогда не забуду, так это шов на языке. Это была самая адская боль в моей жизни. Мне казалось, он оторвался. Я уже решил, что остался без языка.
Мост до сих пор стоит, и по нему все видно. Он перманентно разъебан.


Дэнни Филдс: Они раздолбили грузовик, музыкальные инструменты, взятые напрокат, и мост. Так что на них подали в суд владельцы грузовика, владельцы инструментов и администрация Анн-Арбора. И вот, в четыре утра они захотели узнать, что я собираюсь со всем этим делать.
Что я собирался делать? Лечь в кровать и уснуть.


Билл Читэм: В конце концов, Скотти Эштон занял денег у банды байкеров, и они начали его преследовать. Скотти был им должен, так что они собирались прийти, надавать нам по соплям, забрать оборудование и разгромить дом.
Так что Веселый Дом оказался в осаде. Мы превратили его в настоящую крепость. Забили фанерой окна на первом этаже и вооружились — дробовиками, пистолетами, винтовками — всем, до чего дотянулись.
Первые несколько дней мы выставляли часовых. Скотти решил, что не будет пока жить в доме, так что он заходил на репетиции, а потом сваливал. Прикол был в том, что мы заколотили дверь досками, и чтобы войти в дом, нам надо было сначала оторвать их, а потом прибить обратно. Так что в двери появлялось все больше и больше дырок.
Через четыре дня Скотти вернулся насовсем, байкеры ни разу не показывались, так что мы начали играть с оружием: «Черт побери, как хочется пострелять из этой штуки!»
Мы сидели на диване, а на другом конце комнаты висел плакат Элвиса. Скотти тупо пялился на него, потом взвел курок на дробовике и — БАБАХ, в Элвисе появилась дырка. Я тоже начал стрелять, и стена тут же начала напоминать дуршлаг.
Неожиданно мы услышали крик: «Прекратить огонь! Прекратить огонь!»
Мы не знали, что Джон Адамс спал в подвале. Он поднялся наверх, весь залепленный пластырем, увидел нас и начал: «Что, мать вашу, тут случилось?»
Когда мы узнали, что город собирается снести этот дом, мы сказали: «А, ну и в пизду», и расстреляли все вдребезги.
Но Ронни оставался там до самого конца.


Рон Эштон: Когда нас выгнали, Дэнни вернулся в Анн-Арбор, потому что слышал кучу страшных историй про джанки. В моей квартире Дэнни стрелял в Джона Адамса. Мы молчали об этом, потому что любили его. Но я не знал, что Джон Адамс развозит героин по всем Штатам. Иначе мне было бы слишком стремно с ним летать. После того, как Дэнни стрелял в Джона, он сказал, что пора завязывать.


Дэнни Филдс: Так продолжаться не могло. У меня кончились силы. Они были под кайфом, я был, похоже, тоже под кайфом, и я просто сказал: «Пора завязывать».
Мне этого хватило. Пора было найти настоящую работу. Так что я устроился работать в журнал 16.








Часть вторая
Убийцы в помаде[29]
1971–1974






Глава 9


Кризис индивидуальности[30]


Пенни Экейд: Мои предки считали, что я — дитя Сатаны. Когда мне было семнадцать, я сбежала из дома. Случилось так, что родная мать накатала на меня жалобу, и мне пришлось целую ночь просидеть в тюряге родной Новой Англии, штат Коннектикут. На следующий день мать пришла, чтобы забрать меня оттуда. Мы шли домой, но для меня все уже было решено. Побывав в Провинстауне и Бостоне, я остановилась в Ист-Виллидже.
Это была целая эпоха, эпоха наркоманских притонов и дорог на руках — самая что ни на есть культура джанки. Ее дух витал от отеля «Челси» до отеля «Эрл», до самого Генри Гудзона, до Севильи. Кто-то проникал в отель, снимал многокомнатный номер — и туда сразу же вваливалась толпа в полтора десятка человек. Правда, постоянно возникала проблема — кто-нибудь обязательно хотел меня выебать. А я была всего лишь ребенком, который искал, где бы ему переночевать.
Время от времени я тусовалась возле пиццерии на углу Семнадцатой стрит и Второй авеню, где и познакомилась со спидовыми фриками. Меня втащили в Кодлу — сокращение от «Амфетаминовой кодлы», состоявшей из Фрэнки-Бруклина, Стриженого Сэмми и Черного Фрэнка. Это был просто улет! Они не были хиппи. Они были преступной, гомосексуальной, торчащей, одухотворенной, артистичной бандой мужиков. Кидалы-мастера. Жулье. Домушники. Легендарные чуваки с многолетним стажем. И было ощущение, что я — сверхновая глава в их длинной истории.
Все они были настоящими уличными членами Кодлы. И над ними стояли люди покруче, ну, например, Руби Линн Рейнер, мифический спидовый дилер, Ундина, The Velvet Underground и прочие черти с Фабрики Энди Уорхолла. Ведь в то время наркота и творчество были двумя мирами, плотно связанными друг с другом.
Я тусовалась с Кодлой и при этом совершенно не баловалась спидом, потому что и так могла не спать по трое суток подряд. Но через пару месяцев они уговорили меня ширнуться с ними за компанию. И я стала колоться. И протащилась! Это был мой препарат. Я влилась в струю, я обожала людей, которых уносило рядом со мной.
Однажды, когда я разгоняла мозги в кофейне на Гринвич-авеню, кто-то сунул мне записку. Там было написано: «Девочка в зеленом платье, во сколько у тебя рабочий день заканчивается?» Сначала я не воткнулась, что это за херня. Записка была от Джеки Кертис, которая сидела за соседним столом. Рядом с ней стояла авоська, а в авоське — пьесы Джеки, какие-то бумажки и Бог знает что еще.
Джеки написала записку, потому что ей захотелось со мной познакомиться. Мы моментально познакомились и остаток дня прогуляли вместе. Она тогда еще косила под мальчика. Даже одевалась, как парень. И тоже торчала на спиде, хотя и не кололась — только «колеса». Именно наше с ней знакомство вскоре привело меня в Театр абсурда Джона Ваккаро.


Ли Чайлдерс: Скандальный подпольный театр, в котором в конце шестидесятых — начале семидесятых заправляли Джон Ваккаро, Чарльз Лудлам и Тони Инграссиа, заработал прочную славу «нелепого театра», как торговая марка Театр абсурда. Джон Ваккаро считал, что его название — «Подмостки Театра нелепостей», а Чарльз Лудлам считал, что его название — «Нелепый театр компани». На деле же по сути родился новый творческий стиль, театральный стиль — «нелепый театр».
По-моему, Джон Ваккаро — куда более значительная личность, чем Чарльз. В общем-то, Лудлам следовал театральным традициям, ну, и не стеснялся переодеться в женщину. У Чарльза Лудлама публика чувствовала себя очень уютно. Все, кто шел на его спектакли, готовились к очередному смешному издевательству, простенькому фарсу с переодеваниями. Он не вгонял их в краску.
Джон Ваккаро же заходил куда дальше. Гораздо, гораздо дальше. Джон Ваккаро был опасен. Джон Ваккаро умел смутить публику и делал это самыми разными способами. Он мог выгнать на подмостки детей-уродов и сиамских тройняшек, сросшихся в районе задницы. У одного актера была подпорка из папье-маше под его огромным членом, свисающим из шорт до самых колен. При этом актер не мог контролировать позывы к испражнению, и говно постоянно лилось прямо ему на ноги. О, это вызывало неподдельный восторг! Людям нравился такой театр визуальной конфронтации. А Джон Ваккаро по уши увяз в глиттере[31] — это было его фишкой. Все ходили в глиттере. Весь актерский состав был в глиттере по самое не балуйся.
Конечно, люди носили глиттер и задолго до этого, а трансвеститы носили глиттер на улице. Но мне кажется, что глиттер действительно стал популярен после того случая, когда Джон Ваккаро собрался за тканью для нового костюма и свернул в занюханный уголок Чайнатауна, где наткнулся на большую распродажу блесток. Он скупил все и вернулся с огромными баулами, полными блесток всех цветов.
Джон притащил их в театр и буквально заставлял всех использовать блестки в таких объемах, какие только можно себе представить. Само собой, лица были покрыты блестками, а волосы блестели; актеры, исполнявшие роль Лунного Оленя, были полностью покрыты зеленым блеском; у Малышки Бетти, игравшей ребенка-кретина, блестки сыпались из пизды — и все потому, что Джон Ваккаро помешался на блеске, он сделал блеск символом скандальности.
Вся сцена переливалась. И не только там, где находились люди, — сверкало все, потому что актеры двигались, танцевали, сталкивались друг с другом, прыгали на реквизите — все, все было завалено блеском. Короче, сцена со включенными прожекторами выглядела, как сплошной ураган блесток.


Джон Ваккаро: У меня и в мыслях не было никакого «движения глиттера». Я использовал блестки в театре еще в середине пятидесятых. Но ни о какой вульгарности и речи не было. Мне неинтересно продвигать гомосексуальность. Мое восприятие плохо переносит вульгарность. Существовали две школы: гомосексуалы и театралы. Некоторые гомики думали, что занимаются театром: «А отчего бы нам ни пойти в ночной клуб и ни устроить там что-нибудь эдакое с переодеванием, в духе «La Cage Aux Folles»[32]». Вот-вот, именно «что-нибудь эдакое». Но это ни в коем случае не театр. Совсем не театр.
Высшей формой сцены всегда был человек против себя самого: Гамлет, Король Лир, Вилли Ломан, Бланш Дюбуа. Я же всегда полагал, что высшая форма театра — это мир против самого себя. И на хуй «человека»! Я отказался от «человека». Мне куда интереснее мир. В любом случае, существовали две различные школы. У меня был социальный подтекст, у других нет.
Блестки были лишь представлением, способом подачи. И ничем больше. Америка повернута на лоске, вот как я это преподносил. А ведь здорово получалось! Блестки — это косметика. С их помощью я показывал Америке ее собственное лицо. Это был лоск Таймс-сквер. Как думаешь, что ты увидишь, если вырубишь свет и посмотришь на Таймс-сквер? Да ничего!


Ли Чайлдерс: Помнится, Джеки репетировала с Джоном Ваккаро собственную пьесу, «Heaven Grand in Amber Orbit», в которой она сама же играла главную роль. И тут все как-то неожиданно обернулось. С Джоном вообще тяжело работать — он предпочитает насилие всем остальным методам убеждения. Он буквально вколачивал в актеров нужный ему стиль. А Джеки плотно сидела на спиде и была конченым параноиком — любая мелочь моментально приводила ее в бешенство. Они то и дело собачились, доходило до драк. В конце концов Джон разодрал в клочья всю ее одежду, швырнул ей туфли в лицо, уволил и спустил пинками с лестницы; он давно успел прославиться подобными выходками. Главная роль в пьесе досталась Руби Линн Райнер.
Несколько дней спустя Джеки появилась на пороге моей квартиры. Сказала, что окончательно порвала с Джоном Ваккаро, что ушла из пьесы и что все в Нью-Йорке должны считать, будто бы она покончила жизнь самоубийством. Так что она пока поживет у меня, но никто не должен знать об этом, потому что Джеки Кертис вроде как мертва.
Я сразу же загорелся. Идея была просто восхитительная. Я сказал Джеки: «Конечно, заходи!» А на следующий день появился Холли Вудлон, такой стильный, весь в черном бархате, с черными страусиными перьями в волосах, и заявил: «О, меня снедает скорбь!». Ну, и тоже остался у меня.


Джон Ваккаро: Джеки Кертис — это самое бездарное создание, с которым я когда-либо работал. Полный нуль, никакого таланта. Трансвестит, который таскает за собой авоську с собственным архивом. Так они и жили. Повсюду носили с собой архив. В этом была их маза, их смысл жизни. Даже не способны себе представить, что можно куда-то пойти без архива.
Было дело, я ставил одну из пьес Джеки. Но это было совсем не так, как Джеки об этом рассказывает. Она написала педерастичную пьесу о кассире из маленькой забегаловки на Сорок второй стрит и назвала ее «Heaven Grand in Amber Orbit», по имени главного персонажа. А все имена были взяты из карточек тотализатора на ипподроме.
Я превратил пьесу в цирк и показал в ней сиамских тройняшек. Я сделал из нее мюзикл. Интермедию, в которой рассказывалось о проблемах этого мира, и что если все власть имущие наедятся настоящего говна, то никакие войны нам больше не грозят. Всю пьесу Джеки сидела на толчке и сражалась с запором, а в это время кто-то совал ей в жопу туалетный ершик. Ничего подобного в том, что принесла мне Джеки Кертис, не было.


Ли Чайлдерс: Не знаю, правда ли люди поверили, будто Джеки покончила с собой. Вполне возможно, что весь Нью-Йорк прекрасно знал, что творилось на самом деле, — да и черт бы с ними. По-любому, это был потрясающий розыгрыш. Ребус. Тараканьи бега. Холли Вудлон оплакивал Джеки, периодически появляясь в подсобке у «Макса», и каждый раз на нем было все более идиотское бабье черное платье, с вуалью и прочей херней. Каждую ночь мы ходили к «Максу», каждый раз люди спрашивали: «Эй, какие новости? Слышно что-нибудь о Джеки?», и каждый раз мы отвечали: «Неа».
Попутно мы набивали пакеты едой, чтобы отнести ее Джеки. Квартира превратилась в притон. Стоило впустить Джеки и Холли, и Кенди Дарлинг оказывалась тут как тут. Но самая дикая толпа, помнится, состояла из Джеки, Холли, Рио Гранде, Риты Ред, Джонни Паттена, Уэйна Каунти и меня — все вместе в квартире с одной спальней в Нижнем Ист-сайде.
По мне, Джеки Кертис, Холли Вудланд и остальные из их компании были самыми гламурными людьми. Это были не трансвеститы. Это были не сумасшедшие. Просто люди, которые всю жизнь ходили в платьях и старушечьих туфлях. Джеки, к тому же, вообще не мылась — и вонища от нее стояла до самых небес. Холли плотно сидела на спиде. И ей было посрать, кем ее считают другие люди — мужиком ли, бабой ли. Хоть марсианином.
Сушилку тут же измазали воском для эпиляции, потому что им приходилось постоянно выдирать растительность на лице, правда, результат был далек от идеала женской красоты.
Делалось это так: мажешь лицо расплавленным воском, даешь высохнуть — а потом берешь и срываешь воск. Щетина выдиралась с корнями, а ты в итоге оставался с распухшей мордой, красной, жирной и уродливой. После этого они мазались косметикой от Вулворта — единственное, что могли себе позволить. Итак, рыжий грим на красные морды — и вперед, на улицу! Никто даже подумать не мог, что они — бабы. Но и за мужиков их никто не принимал. Короче, все удивлялись: «Что это за уебки такие?». Причем они одевались в платья одной старушки. Эта самая старушка жила в соседней квартире и незадолго до того померла. А Джеки перелезла к ней по карнизу, вломилась в окно и стащила все ее шмотки. Прикинь, она носила шмотки мертвой старухи!
Холли вообще носила все подряд. Постоянно закутывалась в какую-то хуйню. К слову, из-за этого у нее были проблемы с людьми из департамента соцобеспечения. Она получала велфер, как, впрочем, и все остальные. Так вот, она легко могла напялить страусиные перья, накладные ресницы и завалиться за своими чеками. Однажды ее пригласили в офис и сказали: «Сэр, это офис департамента социального обеспечения. Вы расхаживаете по нему в вечернем платье и страусиных перьях. Остальных посетителей это очень, очень нервирует».
Холли сказала: «Бля, купите мне какие-нибудь джинсы, их и надену. А пока вы даете мне деньги, я буду тратить их, как хочу. А я хочу страусиные перья».


Пенни Экейд: На сцене Театра абсурда можно было встретить кого угодно. Сплошные уличные звезды. Гомики, шлюхи, лесбиянки — пофигу, об этом никто и не думал. Они были аутсайдерами. И когда Джон Ваккаро позвал меня, я отказалась.
Но эти черти меня подцепили на крючок, на тот самый, на который меня все время ловят. «Звонил Джон Ваккаро, ему очень нужна помощь». Конечно, если кому-то нужна помощь, я бегу со всех ног. Мне надо было держать костюмы Эльзы Соррентино. Та играла Тралалу в «Последнем повороте на Бруклин» Хьюберта Селби-младшего. А однажды Джон подошел, взял костюмы у меня из рук и буквально вытолкал меня на сцену с криком «Иди туда и сделай что-нибудь!»


Ли Чайлдерс: Джон Ваккаро был козлом. Считал себя богом и поступал, как последний кретин: швырял вещи и орал на всех матом. Он постоянно унижал этих несчастных подростков, которые играли в его театре. Они же торчали на спиде, спали прямо на грязном полу и не могли себе купить гамбургер в сраном «Макдональдсе». Он пугал их, и это пугало его. Может, из-за этого он заводился еще больше.
Как-то, в канун очередного Нового года, Джон Ваккаро буквально спустил Кенди Дарлинг с лестницы и пинал ее два пролета подряд. Она летела через семь или восемь ступенек и пыталась подняться, а он уже стоял рядом — и опять бил ее. Снаружи стояла страшная пурга, навалило с метр снега, но Джон вышвырнул Кенди на улицу в одном вечернем платье. Только не думайте, Кенди нравилось, когда ее выбрасывают на улицу под снег. Она жила ради драм. Я уверен, на следующий день она наверняка сидела там, как ни в чем не бывало, пила чай и болтала с Ваккаро.
Понимаешь, все сидели на спиде, а это именно то, что нужно для великих трагедий и бури эмоций. Куда ни плюнь — попадешь в очередную драму. То дерутся, то плещут выпивкой в морду, то швыряются бутылками. И все это в подсобке у «Макса».


Пенни Экейд: Джеки Кертис сочинила пьесу под названием «Роковая женщина». В основу легла история, как мы с Джеки и парнем по имени Джон Кристиан тусовались вместе. Но Джон Кристиан крепко подсел и заработал агорафобию. Он отказывался выходить из дома, и уж тем более не мог появиться на сцене. Поэтому Джеки сказала, что Джона будет играть девчонка по имени Патти Смит.
Кто-то считал Патти уродиной, ну, знаешь, тогда еще ценили красоту. Но она не была страшной, просто раньше никто так не выглядел. Представь себе костлявую чуму в одежде. И это был ее стиль — от начала до конца, причем теперь уже ясно, что это был первый панковский прикид. Она носила туфли на веревочной подошве
???
и обтягивающие черные штаны, предпочитала белые мужские рубашки, заправленные в штаны, со скаутской маечкой под ними. Лифчики презирала. У нее было худое до ужаса лицо и черные, как смоль, волосы. После беременности весь живот в растяжках. А поскольку штаны еле-еле держались на бедрах, растяжки были видны всем.


Когда мы с Джеки впервые встретили Патти, Джеки сказала: «Эта подруга мне не нравится. Общественный, блин, деятель».
А мне было все равно. В период, когда мы репетировали «Роковую женщину», мне посчастивилось залететь. Аборты к тому времени уже были запрещены. Ходили слухи, что если ввести спираль, то будет выкидыш. Это было ужасно тупо и опасно, но я, как дура, пришла к доктору в Алленвилле и попросила поставить мне спираль. Все прошло отлично, и я вернулась к репетициям. Потом мне резко поплохело, я отключилась и пришлось свалить. И вот, едем мы в лифте с Патти, меня потихонечку отпускает, а она гундит: «Ну, чего, похожа я на Кита Ричардса?» Прикинь: «Клевая прическа? Похожа на прическу Кита Ричардса?»
Я сказала: «Ну да, типа того» — я вообще не поняла, какого черта кому-то приспичило быть похожим на Кита Ричардса.
На следующий день я не пошла на репетицию, даже не позвонила. А когда пришла в следующий раз, на меня все злились. Тони Инграссиа, Джеки Кертис, все галдели: «Ты так и не появилась, что за дела…»
И вот стою, слушаю, как они орут, а Патти подходит и протягивает лист, выдранный из ее дневника. Там было написано: «Сегодня я познакомилась с Пенни Экейд. Клевая девчонка, она мне нравится. Хотелось бы с ней подружиться».
Так мы с ней и подружились. По-моему, сначала она жила в Челси с Робертом Мэплторпом. Но потом они переехали в собственное жилище — на чердак где-то под Челси.


Джейн Каунти:[33] Джеки Кертис блестяще сыграла в «Роковой женщине». В конце ее распяли на айбиэмовской перфокарте. Мы достали перфокарту диких размеров и пришпилили к ней Джеки.
После «Роковой женщины» был еще один спектакль — «Остров», где я играла революционера-трансвестита, а Патти Смит — буйного спидового торчка, который тащится от Брайана Джонса[34] и колется на сцене. На самом деле она только делала вид, что кололась, и в этот момент кричала: «Брайан Джонс умер!». Это был один из самых клевых моментов в ее жизни на андеграунд-сцене Нью-Йорка. К руке прилепили кусочек шпаклевки, игла входила именно туда. И пока Патти «кололась», она визжала, как резаная: «Брайан Джонс — умер! Брайан Джонс — умер! Брайан Джонс — умер! Слышите вы, все! Брайан Джонс умер!»


Ли Чайлдерс: В «Острове» играла сногсшибательная труппа: Черри Ванилла, Патти Смит, Уэйн Каунти. Прообразом для пьесы стал Файр-Айленд. Спектакль состоял из кучи эпизодов, сюжетом там и не пахло. В конце все погибли, потому что правительство приняло решение уничтожить Файр-Айленд огнем боевых крейсеров. Энди Уорхолу спектакль очень понравился. Он счел его гениальным, подошел после представления к Тони Инграссиа, режиссеру-постановщику и произнес: «Вы знаете, я тут кое-что записал…»
Фишка в том, что Энди записывал все подряд. Повсюду таскался с маленьким диктофоном, записывал каждый телефонный звонок и вообще все, что вокруг говорили. У него стояли огромные ящики с кассетами. Энди сказал Тони: «Из моего материала получится отличная пьеса». Тони сказал: «А что мне с ними делать?» Энди отдал ему свои ящики и сказал: «О, мне кажется, ты найдешь тут немало интересного».
И Тони действительно откопал. Он перерыл все и нашел интересные куски диалогов, в основном — телефонных. Из этого барахла получилась пьеса под названием «Свинтус». Пьеса такая: актер, изображающий Энди Уорхола, сидит в кресле-коляске посреди сцены, пустой и белой, как приемный покой в больнице. Остальные персонажи бродят вокруг него и разговаривают по белым телефонам. Свинтуса срисовали с Бриджит Полк. А Вульва — это была Вива, и она должна была говорить с Энди по телефону о вещах вроде: «Энди, ты когда-нибудь представлял себе обезьянье говно, как ты думаешь, на что оно похоже? И вообще, кто-нибудь когда-нибудь видел обезьянье говно? Я думаю, работники зоопарка наверняка видели. А я вот никогда не видела, а вот что касается коровьего говна, разве коровье говно не…»


Джейн Каунти: Осью «Свинтуса» была девушка, которая играла Бриджит Полк, — она ширялась все время спидом и несла всякую чушь. Все остальные актеры крутились вокруг нее и болтали о своих фетишах и извращениях. Джейн Каллалотс, которая участвовала в постановке «Heaven Grand in Amber Orbit», изображала Пола Морисси. Она катала Энди Уорхола (его играл Тони Занетта) в кресле на колесиках. Тот просто сидел и гундел: «Мммм… Ну… ээээ…»


Ли Чайлдерс: Вот в общих чертах и вся пьеса. Я был помощником режиссера в обеих постановках. Шесть недель мы выступали в Нью-Йорке, и потом еще шесть — в Лондоне. Но именно в Лондоне случился гигантский, чудовищный скандал. Глупые дети, мы ничего не знали о лондонской бульварной прессе. Как-то раз Джери Миллер отправилась на фотосессию к парадному входу дома королевы-матери. Стоило Джери вытащить свои сиськи наружу, как ее арестовали. И сразу же на первых полосах бульварных газетенок замелькало: «Порно-актриса из «Свинтуса» трясет сиськами перед домом королевы-матери». Они даже процитировали Джери: «Чего вы прицепились к сиськам? Они есть даже у королевы».
Для местных СМИ мы были настоящей находкой, и даже не догадывались об этом. А Черри Ванилла решила, что мы будем выдавать себя за рок-н-ролльных журналистов из Нью-Йорка. Она просекла, что под этим соусом можно попробовать провернуть несколько авантюр. Черри позвонила редактору журнала «Цирк», о чем-то там с ним покалякала, и он ответил: «Хрен с вами, делайте что хотите, ссылайтесь на меня. Но если мне позвонят — я ничего не знаю, учтите».
И вот мы представляемся музыкальными журналистами из журнала «Цирк», типа пишем про рок-н-ролл и все такое. Черри прикидывалась репортером, я — фотографом, и, черт возьми, это работало! Нас везде пускали за сцену. Каждую неделю мы покупали New Musical Express и читали, кто где выступает, выбирали, куда бы пойти. Видели всех — Марка Болана, Рода Стюарта…
Как-то раз мне на глаза попалась маленькая рекламка — пара сантиметров в одной колонке. Там было написано: «Дэвид Боуи в клубе «Кантри»». Я читал о нем в статье Джона Мендельсона. Говорю: «О! Дэвид Боуи! Говорят, этот черт наряжается в платья». Наши ответили: «Ух ты! Супер, пойдем, посмотрим». Мы позвонили, и нас внесли в список приглашенных — меня, Черри, Уэйна Каунти. Клуб оказался ужасно тесным, туда с трудом влезало тридцать человек. А мое первое впечатление от Дэвида Боуи было такое: «Полный отстой. Скукотища». Дэвид был одет в желтые клеши и напялил громадную шляпу.


Джейн Каунти: О Дэвиде Боуи говорили, что он, наверно, гермафродит, все дела, а на самом деле мы увидели волосатого чувака в народном костюме, который сел на табуретку и стал лабать фолк. Мы были так разочарованы… Единственное, что мы могли сказать про него: «Посмотрите на этого пробитого фолкового хиппи!»
Тем временем весь зал лицезрел наши черные ногти и крашеные волосы. В то время нельзя было достать яркие панковские краски для волос, но Ли Чайлдерс раздобыл «волшебный маркер» и раскрасил себе всю шевелюру в разные цвета. Так вот, вдруг Дэвид Боуи произносит: «У нас в гостях сегодня люди из «Свинтуса» Энди Уорхола. Попросим их встать!»
Ну, нам пришлось встать. Черри поднялась, обнажила грудь и потрясла сиськами. Это было круто! Мы устраивали скандалы везде.


Ли Чайлдерс: Дэвид разочаровал нас, но его жена, Анджела Боуи, наоборот, всем понравилась. Энджи была шумной, изобретательной, сумасшедшей, она хватала нас за яйца и ржала, как лошадь — короче, веселилась.
В общем, пока мы шли от них домой, мы говорили об Энджи, а не о Дэвиде. А буквально на следующий вечер от них пришло приглашение в гей-бар «Твое и мое» на Хайгроув, там мы познакомились с Дэвидом получше, оценили его чувство юмора и зауважали. К нашему отъезду из Англии мы были просто влюблены в Дэвида.


Джейн Каунти: Дэвид подпал под наше влияние и начал менять свой имидж. После знакомства с нами он стал грамотно наряжаться. Когда-то я заметила, что Джеки Кертис выбривает себе брови, — и стала делать так же. Дэвид стал выбривать брови вслед за мной. Он начал красить ногти, даже ходил с накрашенными ногтями по ночным клубам, как мы. Дэвид сменил образ, в нем появилась и начала развиваться фриковость.






Глава 10


Земля тысячи танцев[35]


Дэнни Филдс: Для меня «У Макса в Канзас-сити» навсегда останется подсобкой в подвале. Позже, когда в 1973 году появились постоянные группы и они выступали наверху, на сцене, «Макс» стал совсем другим местом. Наверху была дискотека, Уэйн Каунти ставил пластинки — и все было ништяк. Но это был не подвал. Не подсобка. По-настоящему клевый период закончился сразу же, как только набрали команды — вслед за ними приперлась огромная туча всякого отребья. Было время, когда «У Макса» считался привилегированной подвальной точкой, и туда могли попасть только свои. А как только на улице выстроились очереди желающих попасть на концерт, «Макс» кончился.


Айлин Полк: Я ходила к «Максу» каждый вечер. Каждый божий вечер. Поначалу там было полно ребят Уорхола. В то время частенько можно было встретить самого Энди и его бригаду: Виву, Джейн Форт, Джо Даллесандро. Пьяного Тэйлора Мида, отвисающего в углу. Или какую-нибудь полоумную девчонку, с дредлоками и детской куклой в руках, разговаривающую сама с собой. Фабрика Уорхола была на Сорок седьмой улице, но потом они переехали на Семнадцатую, сразу после Юнион-Сквер-парк, в паре кварталов от «Макса». Проходишь через парк — и можешь потусоваться на Фабрике, если у «Макса» закрыто. Кстати, там постоянно ошивались люди с камерами и снимали всех подряд. Чем-то напоминает кусок из клипа Doors, когда они там познакомились с Нико, трахались и вмазывались героином.
Потом людей Уорхола потихонечку стали вытеснять всякие глиттерные группы: Jo Jo Gun, New York Dolls, Slade, Sir Lord Baltimore. Я была не против потусоваться с каким-нибудь перцем из перспективной команды. Но никогда не стала бы встречаться с рок-звездами, а уж тем более — трахаться с ними. И даже если и встречалась, все равно боялась с ними трахаться. Так что я не трахалась с мужиками, которые приходили клеить подвыпивших фанаток. Обычно все заканчивалось сексом с кем-нибудь из друзей. Мне нравятся люди, которые добровольно ведут себя, как мудаки. И наплевать на тех, кто корчит из себя шоколадку: «Я хочу, чтобы меня видели только с самым крутым парнем».


Дункан Хана: Мы с Дэнни Филдсом отвисали в нашем обычном закутке, с парой бутылочек бренди в загашнике. Тут подошел Лу Рид — у этого чувака на башке были выстрижены мальтийские кресты. Шел 1973 год. Лу подошел и окликнул Дэнни, тот сказал: «О, Лу! Присаживайся». Сидим себе втроем, познакомились, и тут Лу выдал: «Эй, он похож на Дэвида Кэссиди, прикинь!»
Я ответил: «Да ну его в жопу. Не нравится мне Дэвид Кэссиди». Но Лу уже понесло: «Да ты чего! Ты же вылитый… Дэнни, что скажешь? Ну погляди — натуральный Дэвид Кэссиди!» Дальше они обсуждали меня в третьем лице: «Похожа ли она на Дэвида Кэссиди?»
Через какое-то время они переключились на Реймонда Чандлера. А я как раз его всего прочитал. Ну, думаю, я, вроде как в теме, рядом мой кумир, Лу Рид. И у нас будет отличный интеллектуальный разговор о Реймонде Чандлере. Класс!
Лу погнал про эпизод, которой якобы из «Высокого окна». Я сказал: «Не-не, это было в «Сестричке»». Он сказал: «Чиво?» Я объяснил: «Да, это было в «Сестричке», только что ее прочитал. Книжка — супер, и я помню этот самый эпизод…»
Лу повернулся к Дэнни: «Эй, Дэнни. Смотри-ка — говорящая. Интересно, а думать она умеет? Она читала, прикинь?»
Ну, думаю, блин. Я, типа, тупая блондинка.
Лу продолжал: «Слышь, Дэнни, а она вообще что из себя представляет?» Дэнни ответил: «Ну, студентка-гуманитарий». Лу: «А, бля, гуманитарий, ты подумай!». И все. Как в кошмаре. Погано общаться с кумирами, если ты всего лишь студентка. Ну, как будто ты — кусок говна. Короче, я понял: «Пусть тебя видят, но не слышат. Ты — погремушка, мелочь. Приблуда. Охуенно. Вот мой кумир, я наконец-то с ним познакомился! Но с ним не стоит разговаривать».
Дэнни ушел в туалет, а Лу повернулся ко мне и спросил: «Эй, ты — девчонка Дэнни?» Я сказал: «Нет, нет, Дэнни — просто мой друг». Лу не унимался: «То есть ты не с ним? Вы не спите вместе?». Я ответил: «Да нет, он — просто мой друг!» Лу продолжал: «Ну, может ты станешь моим Дэвидом Кэссиди?» Я ответил: «Не, это вряд ли». Он сказал: «Ну смотри, а то, может, пойдем ко мне в отель?» Я говорю: «Зачем?» Он мне: «Там ты сможешь насрать мне в рот. Прикинь, какая телега!» Я ответил: «Вряд ли мне это понравится».
Я побелел, как мел. А Лу принялся шептать, типа это должно было меня возбудить: «А что, это вызывает в тебе отвращение?» Я сказал: «Да». Лу сказал: «Ну, давай… давай, я накрою лицо тарелкой, а ты насрешь на тарелку. Давай так?»
Я ответил: «Не думаю, что и это мне понравится».
Он сказал: «Да ладно, ты загоняешься. Давай, повеселимся!»
Я сказал: «Нет. Никакого веселья. Я лучше тут останусь». Он сказал: «И ладно. Хуй с тобой» — или что-то в этом духе. Тут вернулся Дэнни. Лу сказал: «Мне пора, Дэнни!» и исчез. А меня разобрала тоска. Как-то все иначе представлялось. Все вышло совсем не как в книжках: «Боже, я встретил своего кумира, и мы болтали с ним о Реймонде Чандлере!». Вместо этого было: «Можно насрать тебе в рот?»
Когда Лу ушел, Дэнни спросил меня: «Эй, похоже, ты ему понравился». «Сомневаюсь», — пробормотал я. По-моему, я сказал ему: «Лу спрашивал, принадлежу ли я тебе». Дэнни обрадовался — он всегда поддерживал телеги своих друзей — и сказал: «Ну, если ты хочешь — можешь идти с ним». «Чего-то не хочется», — ответил я.


Джейн Каунти: Подсобка была гнездом разврата. Порочное место. Каждый сидел на какой-нибудь дряни. А, например, если надо встать в туалет, ты боялся поворачиваться к ним спиной. Туалет был слева, и приходилось пятиться — только бы не показывать этим людям спину. Иначе — хана. Повернешься спиной — о тебе начнут говорить. Начнут говорить о тебе гадости, как только ты встанешь.


Ли Чайлдерс: Патти Смит и Роберт Мэплторп поначалу никак не могли вписаться в компанию у «Макса». Все из-за внешности. Выглядели они беспонтово. Роберт предпочитал шляпы, мягкие замшевые шляпы, и огромные университетские рубашки. Смотрелось это ужасно. Патти смотрелась чуть круче — она носила уродливое грязное рванье.
Думаю, Микки Раскину не нравилось, как они выглядят. Но надо отметить настойчивость этих ребят: Патти и Роберт сидели на бордюре напротив входа к «Максу» и трепались с каждым, кто входил или выходил оттуда. Я просто офигевал, у меня бы на такое нервов не хватило. Если бы меня не приняли в компанию, я бы, наверно, просто исчез. Но так бы себя вести не смог. Поражаюсь выдержке Патти, она сидела там и говорила: «Я хочу попасть внутрь, но меня не пускают. Отлично, буду сидеть у входа». Типично панковское поведение задолго до появления типичного панковского поведения.


Терри Орк: Патти Смит и Роберт Мэплторп были очаровательной парочкой. Они были ощутимо извращенно чувственны, просто на редкость. Никогда больше такого не встречал. Я постоянно ездил к ним в отель «Челси», частенько мы вместе наряжались, чтобы пойти к «Максу». В «Челси» от них тащились все: Вива, еще кое-какие суперзвезды Уорхола, Бобби Ньювирт. Мэплторп еще был очень правильным. Больше всего смахивал на заблудшего католического юношу.


Джек Уоллс: Уверен, Патти и Роберта прикалывала телега стать суперзвездами Уорхола. Из своих попыток ворваться в «Макс» они устраивали настоящие спектакли. В ход шло все, что могло привлечь внимание: карандаши для глаз, помада, черный лак для ногтей — лишь бы попасть внутрь, в подсобку. Но, тем не менее, на них упорно клали хуй.


Дэнни Филдс: В изложении Патти эта история звучала изумительно. Они с Робертом приходили к «Максу» каждый вечер, вставали на входе и таращились на богемную тусовку с единственной целью дождаться, когда кто-нибудь пригласит их присесть за столик или хотя бы просто войти внутрь. Завсегдатаи уже привыкли видеть эту милую сексуальную парочку, торчащую в проходе. Но никто не втыкал, кто они такие и почему не заходят внутрь. Тупеж продолжался день за днем. В конце концов, я не выдержал и сказал: «Эй, чего стоите? Заходите и садитесь. Вы кто будете?» Патти потом вспоминала, что я оказался единственным в «Максе», кто предложил им зайти и присесть. А получилось действительно смешно: «Да заходите уже, хватит торчать в дверях. Прикольно смотритесь, кто такие?»


Пенни Экейд: Патти — это человек, который в девять утра мог поднять меня криком: «Пенни!» Я спрашивала: «В чем дело, Патти?» Она отвечала: «Сегодня день рождения Бобби». «Какого Бобби?» «Бобби Дилана». Всю жизнь ее глючило, будто бы она Джон Леннон, или Пол Маккартни, или Брайан Джонс, или еще кто-нибудь из рок-звезд.
В ночь, когда умер Брайан Джонс, я была рядом с Патти. У нее была истерика. Она безудержно рыдала. Конечно, я тоже напряглась, но Патти просто постоянно говорила про «малыша Брайана Джонса» и «кости малыша Брайана Джонса». Как будто она говорит с кем-то, кого видит только она. Многие общаются с воображаемыми людьми, но воображаемые друзья Патти — это люди типа Кита Ричардса. Помню, Патти рассказывала мне историю про то, как встретила Эрика Клэптона. Она была с Бобби Ньювиртом, но все время вертелась вокруг Клэптона, пока тот не спросил: «Мы с тобой знакомы?»
Патти ответила: «Не. Мы так, люди маленькие».


Джек Уоллс: Когда Патти гостила в Нью-Джерси у своей матери, ей позвонил Тинкербелл и сказал, что Роберт — педик. Патти была раздавлена. Подумай, что тут делать, как бороться? Если у него другая девушка, тут все более-менее ясно. Но если человек, которого ты любишь, заявляет, что он гей, вот тогда у тебя действительно большая проблема.
Единственное, из-за чего Патти и Роберт спорили раньше, — кто пойдет в прачечную.


Дункан Хана: Когда я первый раз попал в Нью-Йорк, Роберт и Патти все еще встречались. Клевая была парочка. Однажды я случайно встретил Патти, и та сказала: «Знаешь, мы с моим стариком расстаемся». Она очень доверяла мне и рассказала: «Прикинь, его плющит по мужикам. А что делать женщине, если ее парня тянет к мужикам?»
Казалось, что у нее камень упал с души. Она была не виновата в том, что случилось. И она по доброте душевной решила, что я должен знать все подробности. Патти не хотела, чтобы я плохо о ней думал, — и мне это очень льстило. В голову лезло «Вау!», но я промычал что-то типа «Мда-а-а». Это должно было значить: «Тяжело, когда мужик уходит от женщины к другому мужику». Вот.


Джек Уоллс: Роберт Мэплторп родился в пятидесятых. К моменту бунта в Стоунвол в 1969-м, когда началась гомосексуальная революция, ему было то ли девятнадцать, то ли двадцать. Это было целое движение, и в нем участвовали не только геи. В начале семидесятых все окончательно ударились в гомосексуализм. И Роберт тоже стал геем. Как раз в то время появились «грузовички» — около мясокомбината, на Четырнадцатой стрит, стояло несколько грузовиков, где гомики занимались анонимным сексом.
Потом у кого-то хватило ума наплодить клубов — раз уж все тусуются в одном месте, почему бы не продавать там выпивку? Так появились «Шахта» с «Наковальней» — и это стало апогеем разврата: «золотой дождь», копрофагия, фистинг, «чебурашки».[36] Туча народу предпочитала проводить свое время там. Все ебались так, как будто завтра наступит конец света.


Терри Орк: Не знаю, с чего там с все началось: гомосексуальность ли Роберта вылезла наружу или Патти начала заигрывать с рок-звездами. Вообще, Патти жила на публику. Целовала кого-нибудь — и смотрела на тебя. Чтобы убедиться, что ты все видел. Ну, как будто играла богемную даму из Парижа двадцатых. Она совершенно сознательно жила, как на сцене, и ебалась со звездами. Она этим гордилась. А кончилось все затяжным романом с Тодом Рандгреном.


Патти Смит: Если бы я столько не загонялась по поводу себя, то стала бы убогим понтогоном. Ну вот, почитай мою книжку, «Седьмое небо», и кого ты в ней найдешь?
Эдди Седжвик, Мариан Фэйтфул, Жанна Д’Арк, Фрэнк Синатра — вот люди, которые мне действительно нравятся. Но я называю их имена не понта ради, а чтобы подчеркнуть: вот совсем другая часть моего «Я». Внутри меня живут мои герои.


Биби Бьюэл: Тод Рандгрен познакомил нас с Патти — его предыдущей подружкой. И она мне сразу же понравилась. Она сказала, что я похожа на Аниту Палленберг, Нико и Мариан Фэйтфул в одном флаконе. Да-да, прямо так и сказала. А потом еще добавила: «Тебе нужно постричься и сделать себе «перья»». Тогда волосы были длинными, а Патти порекомендовала мне «перья» — я так и сделала. Правда, позже она пыталась уговорить меня покраситься в блондинку — но я отказалась.
Патти сходила по мне с ума. Каждый день я ездила к ней в гости. Стоило мне только показаться на Двадцать третьей стрит, где они жили с Аленом Ланьером, и неважно, чем они занимались до этого: трахались, или она в очередной раз разгребала какой-нибудь из своих загонов, или что-то писала, — Патти все равно пускала меня в дом.
Как-то мы сидели и трепались, и она призналась: «Блин, я так хочу петь». Я сказала: «И я тоже!» Это произошло задолго до того, как она стала петь по-настоящему. И вот мы заводили чьи-нибудь записи и подпевали, как могли. Ставили «Gimme Danger» и старались подражать, насколько хватало глоток. Патти говорила: «Мда, вот так учатся правильному вокалу». Мы брали расчески вместо микрофонов, вставали перед зеркалом и пели, пели, пели. Это было очень здорово — Патти была такая клевая. Иногда я приносила травку, а Патти не могла много курить — ее взводило и уносило после второй затяжки, она уходила в себя, как астронавт в открытый космос, затевала философские разговоры и рассказывала мне истории о Сэме Шепарде.
Я была так молода и безумна — каждый раз, когда у нас с Тодом случались напряги, я бежала к Патти. Она все еще любила его. Поэтому ей было нелегко терпеть маленькую засранку, которая то и дело бегала к ней за советом по поводу Тода. Иногда я ловила их на том, как они обнимаются или еще что, и бесилась, как ребенок. Я подскакивала к Патти с криками: «Какого черта ты обнимаешься с моим мужиком?» А она говорила: «Расслабься. Все нормально, остынь, сестренка».


Пенни Экейд: Патти была чертовски энергичной и всегда себе на уме. Она хотела выглядеть, как Кит Ричардс, курить, как Жанна Моро, ходить, как Боб Дилан и писать в стиле Артюра Рембо. Чудовищная коллекция масок и икон, которые она каждый раз на себя примеряла. Сама Патти считала это крайне романтичным. Когда-то она поступила в педагогический колледж, хотела стать учителем — но потом разом вырвалась из повседневной жизни рабочего класса Нью-Джерси.
Тогда я не могла себе этого представить. Не могла подумать, что заниматься творчеством лучше, чем преподавать домоводство.


Биби Бьюэл: Это Патти Смит уговорила меня сниматься для журнала Playboy. К тому времени я уже снималась для обложек в Revlon, Intimate и Wella. Это были хорошие деньги. Но подражала я отнюдь не моделям. Я преклонялась перед такими девушками, как Анита Палленберг и Мариан Фэйтфул,[37] смотрела на них снизу вверх и стремилась стать, как они.
Когда Playboy предложил мне сниматься, Патти сказала: «Эх, почему они не пришли ко мне. Я бы сразу согласилась». У Патти были здоровые сиськи, правда, многие этого не замечали. Вообще, она была довольно щедро сложена и всегда очень гордилась этим. Патти показала мне фотографии Бриджит Бардо, Урсулы Андрес, Ракель Уэлш и всякие фотографии из Playboy. Она говорила: «Playboy — это как кока-кола. Это Энди Уорхол. Этот журнал — часть Америки». Она говорила: «Давай. Будет просто супер. Ты взъебешь эту моднятину».
К тому моменту меня обуревали мечты собрать музыкальную группу. Но Патти пыталась объяснить мне, что раз уж я так долго работала моделью, будет непросто сменить тему. Она считала, что лучший способ порвать с миром моды, смыть клеймо детства и избавиться от имиджа подружки рок-н-ролльщиков — сделать что-нибудь очень смелое. Но сделать красиво. Например, пойти в Playboy.
Я воспринимала феминизм Патти как идею «не быть жертвой». Правильные женщины должны делать свой выбор с холодной головой и бунтарским огнем в груди.
Работа с Playboy была бунтарским жестом. Моя карьера в этой стране закончилась — потому что в большой моде работы бы мне никто не дал. Мне остались только журналы типа Cosmopolitan. От меня отказались все серьезные клиенты. И Avon, и Butterick. Нормальные журналы мод больше не связывались со мной.
О чем тут жалеть?


Пенни Экейд: Я всегда воспринимала Патти и Роберта как брата и сестру. И понимала, что Роберт — гей, но Патти упорно говорила о нем, как о своем парне. Мои отношения с геями начались с четырнадцати лет, мне знакомо чувство пылкой, но несексуальной влюбленности в гея. В общем, я никогда не поверю, что у Патти были сексуальные отношения с Робертом. Хотя, возможно, что-то у них и было. В любом случае, Патти всегда казалась чем-то похожей на меня — женщиной гомика. Мне прекрасно известно, что у них были проблемы. И что Патти ужасно злилась и расстраивалась. Я любила ее. Да, я была влюблена в Патти, и мне казалось, что она тоже влюблена в меня.
У нас установились романтически-дружеские отношения. Очень старомодно, никакой физической любви, хотя была и она.


Патти Смит: Ну да, я как-то пробовала заниматься этим с девушкой, мне не понравилось. Слишком мягко. А я люблю твердость. Мне нравится мужская волосня. Мне нравится член. Мне нравятся мышцы. И не нравятся все эти мягкие титьки.


Пенни Аркейд: Ну, вообще-то нельзя сказать, что Патти меня физически привлекала. Да и не думаю, чтобы я ее возбуждала. Да, мы занимались любовью, но только один раз. Все случилось из-за эмоционального влечения, а не из-за физического. Я чувствовала так много всего по отношению к Патти…
Правда, вскоре все изменилось. Как-то мы с Патти отвисали у «Макса», тупили от нечего делать. Сидели втроем с Мисс Кристиной из GTO — и решили сколотить свою группу. Я, Патти и Мисс Кристина.
Ни я, ни Мисс Кристина не относились к этому серьезно. Точнее, я, конечно, хотела группу, но не знала, что это такое. И вот, пошли слухи, что мы собираем группу. Потом, наверно, Дэнни Филдс поговорил со Стивом Полом и рассказал ему, что мы чего-то там замышляем — потому что спустя несколько дней, когда я пришла, как обычно, к «Максу», меня там ждала телеграмма от Стива Пола. Там говорилось: «Ни с кем, кроме меня, ничего не подписывай!»
«Что за черт?» — подумала я. Я ничего не понимала. И совсем странным казалось мне поведение Патти: я заметила, что она очень нервничает из-за этой телеги с группой. Я-то просто прикалывалась. А в жизни Патти началось что-то серьезное. Что-то, чего я не понимала.
Я не понимала, что она увидела: она может действительно сделать что-то стоящее.






Глава 11


Звездное небо поэзии


Джим Кэролл: Как-то ночью я шел к себе в отель «Челси». У входа в отель встретил Патти Смит и Роберта Мэплторпа — стоят перед входом в отель и собачатся… Патти меня увидела, прекратила ругань, подошла и сказала: «Ты ведь Джим Кэролл? А я — Патти. Привет».
Мы встречались и раньше — я замечал, что она разглядывала меня в «Максе» и на чтениях Поэтического Проекта в церкви святого Марка. К тому времени за мной уже успела закрепиться репутация поэта.
И она сказала: «Давай я к тебе завтра зайду? Тут есть книжечка одна, хочу ее тебе дать».
Я говорю: «Ладно, давай. Я живу в номере…»
Патти перебила: «Я знаю, в каком ты номере».
На следующий день она зашла. Насколько я помню, именно в этот день мы толком познакомились. С собой у нее была книга. Кажется, о каком-то индейском племени.
Патти пыталась заставить меня переехать на чердак, где они жили с Робертом. Это откровенно пугало. Она знала, что я встречаюсь с Деврой, манекенщицей — настоящей моделью в духе шестидесятых, в стиле не какой-нибудь Твигги, а настоящей Джин Шримптон — и я реально ее хотел. Патти же говорила: «Чувак, это пустая трата времени, забей на нее. Ты с ней встречаешься только потому, что она смотрится отличным дополнением к твой персоне. Я — та девушка, которая тебе действительно нужна».
Писательница Патриция Морисроу в биографии Мэплторпа пишет, что Патти все-таки затащила меня к себе. Ну, в общем, да. Но только с манекенщицей я все равно встречался.
Наши отношения не затянулись надолго. Я был первым парнем, с которым она встречалась там, на чердаке. И Роберт Мэплторп абсолютно не напрягался по этому поводу. Наоборот, мы с ним нашли общий язык. Он постоянно задавал кучу вопросов о самых разных вещах — он хотел знать, как можно изменить социальный статус. Он был в курсе, что я как раз парень с улицы, который раньше ходил в престижную частную школу.
Он знал, что у меня есть богатые друзья, но никогда не просил с ними познакомить. Он просто хотел научиться быть более утонченным. Но я не мог его этому научить, я лишь посоветовал ему читать больше книг. Прикинь, он вообще не читал. Дальнейшие его потуги оказались чудовищно нелепыми, как мотоцикл в шелках и бархате. Как свадебный торт мисс Хэвишем в «Больших ожиданиях». Но на самом деле он просто искал себя — собственную сущность и свое творческое «я».
Роберт постоянно разговаривал со мной вот о чем: почему я решил, что я не гей, несмотря на то, что время от времени выхожу на панель ловить мужиков? Мол, разве мне это не нравится? Я ответил: «Да, но я сначала беру с них деньги, Роберт. Так вот. А потом говорю, что больше не буду с ними встречаться».
Так что я признавал только один трах в одни руки. А Роберт все пытался успокоить себя, мол, он хотя бы бисексуал. Но в душе твердо знал, что он — гей. И пути назад уже нет.
Я просто принимал это как данность. Патти никогда при мне не говорила о Роберте, как о своем парне. В ее рассказах они больше были похожи на брата и сестру. Сама по себе Патти была очень старомодной. До того, как я перебрался на чердак, она каждое утро приносила мне в «Челси» завтрак — кофе, шоколадные пончики и пинту шоколадного итальянского мороженого. Бриджит Полк пыталась снять меня с героина, заменив его спидом, и это было нелепо. Тем летом мне стало хуже в десять раз. Я был вынужден вернуться к героину, чтобы не двинуть копыта. Патти работала в книжном магазине Скрибнера и воровала там деньги, чтобы я мог затариться герой. В общем, это был один из моих самых страшных наркоманских периодов. Но как же было здорово! Помнится, я был уверен, что она тотально сидит на спиде. Но Патти никогда не принимала никаких наркотиков. И это удивляло еще больше. Казалось, что Патти берет на себя часть моих страданий.
Патти постоянно смотрела, как я сплю. Представь, просыпаюсь и вижу, что она на меня смотрит. Кстати, кто-то еще рассказывал, что ей нравилось смотреть на спящих парней…
Я знал Патти с лучшей стороны: очень преданная и любящая. Короче, я так и не расстался с этой манекенщицей. Поэтому когда вдруг появился Сэм Шепард, я подумал: «Ну что ж, hasta la vista!»


Ленни Кай: Я написал заметку в Jazz and Pop и назвал ее «Лучшее из а капелла». Патти позвала меня, потому что она ее сильно воткнула. Я работал в «Виллидж Олдис», и она стала заезжать туда субботними ночами. Мы заводили Deauvilles или Moonglows и танцевали и в итоге близко сошлись. Она поинтересовалась, не подыграю ли я ей на гитаре на предстоящих поэтических чтениях в церкви святого Марка.


Джерард Маланга: Терри Орк познакомил меня с Патти Смит и Робертом Мэплторпом. Патти прислала мне несколько стихов, и я ответил ей в весьма восторженном тоне. Должен признаться, она была панком в последней стадии: от мозгов до кончиков ногтей. В ответном письме она написала: «Я все равно считаю, что пишу стихи лучше тебя». В какой-то степени это было шуткой. Но с другой стороны, она говорила вполне серьезно.
Я тут же заинтересовался этой особой, у нее был настоящий талант. Поэтому я организовал наши с ней совместные чтения на Поэтическом Проекте в церкви святого Марка.


Ленни Кай: В первую очередь мы представили «Мэкки-Ножа», потому как был день рождения Бертольда Брехта. А потом Патти прочитала целую пачку стихов, в том числе и «Богохульство», то, где «Иисус умер за чьи-то грехи…»
Потом мы сыграли ее песенку про Джесси Джеймса, потом «Балладу про плохого мальчика», где заводится гитара, нарастает громкость, темп все ускоряется и ускоряется, а в конце я должен был сыграть атональный зубодробительный соляк. Мне кажется, это именно тот набор, который нам всем необходим: твой любимый хит, немного попсы и атональный соляк.
Мы сорвали банк. Казалось, Джерард не сводил с нас глаз. Смена поколений «У Макса» не могла остаться незамеченной, а Джерард был представителем компании Уорхола, он помогал поднимать «Макс» на самом старте. Но в семидесятых там плотно осели рокеры, и порядки поменялись.


Джим Кэролл: Кто-то спросил Нико, не хочет ли она поучаствовать в чтениях Поэтического Проекта, поэтому она сказала мне: «Ты у нас вроде как молодой поэт? Меня тут зовут читать стихи в церкви святого Марка. Ты там выступал?»
Я ответил: «Да, было дело». Я был поражен до глубины души. Прикинь, чувак, эта тевтонская красавица спрашивает меня о моих стихах и читает наизусть свои.
Они были ужасны, ха-ха-ха!


Джерард Маланга: После того, как мы с Патти выступили вместе, я помог ей издать книгу через «Телеграф букс». Виктор Бокрис и Эндрю Вайли заигрывали со мной на тему издать сборник моих стихов, а я, в свою очередь, посоветовал им издать сборник Патти. И точно так же порекомендовал им издать «Книгу шрамов» Бриджит Полк. Я договорился с ними на две-три книги.


Виктор Бокрис: У Эндрю Вайли была книжная витрина на Джонс-стрит. Там и расположилась штаб-квартира «Телеграф букс». Эндрю жил в задней комнате, и я приезжал к нему из Филадельфии раз в неделю.
По телефону же мы общались каждый день. Он звонил мне в Филадельфию и говорил: «Я тут отвисаю с Патти Смит, она офигительная, ля-ля-ля, ее парень — из Blue Oyster Cult.
В конце концов, Эндрю познакомил меня с Патти. Мы встретились Двадцать третьей стрит, где она жила с Робертом Мэплторпом. Похоже было, что она там тупо отвисает. У Мэплторпа на стенах была развешана огромная коллекция полароидных фотографий сексуального толка. Не сказать, что на всех был голубой секс, но и таких было предостаточно, и это выводило меня из себя. В те дни я очень плохо относился к голубым. Они меня бесили.
В следующий раз я встретился с Патти в Нью-Йорке, когда приехал передать ей экземпляры ее первого сборника, изданного нами. Он назывался «Седьмое небо». Обычно, если кто-то печатает свою книгу, ему выдаются шесть авторских экземпляров. Но тут мы решили выдать Патти сорок, догнав, что она — настоящая рекламная машина и что сама раздаст книги нужным людям.
И вот я забрался на ее чердак с мешком книг под мышкой. Патти сильно напряглась, кто-то ей наплел ерунды, мол, «Дура, на фига ты с ними связалась? Как ты могла им позволить тебя издавать, не заключив никакого договора? Когда ты станешь знаменитой, они продадут миллионы экземпляров и сделают кучу денег!» Так что она на меня набросилась буквально с порога. К сожалению, в тот момент хладнокровие и дипломатичность оставили меня, и я сказал Патти: «Что ты за хуйню порешь?!»
Я был обижен до глубины души. Ведь я положил массу сил на то, чтобы эта книга вышла. Патти же сказала: «Да вы собираетесь наварить на этом вагон денег!»
Я ответил: «Патти, никто не покупает сборники стихов. Даже за гроши. Поэтому у нас с этого не будет никаких ДЕНЕГ. К сожалению, тут все совсем по-другому работает. Мы выпустили книгу потому, что считаем тебя достойной этого. И потому что нам самим это в радость».
Она вроде как расслабилась. Тут я сделал эдакий финт ушами — мы проделывали его миллионы раз, чтобы польстить людям. Я сказал: «Слушай, есть отличная идея. Я хочу взять у тебя интервью. Более того, я могу потом опубликовать его в одном хип-журнале в Филадельфии!»
Патти ответила: «Отлично», и, по-моему, мы устроили интервью той же ночью. Скорее всего, это было первое интервью в ее жизни. Оно получилось очень длинным и интересным: Патти рассказывала свою историю.


Патти Смит: Я работала на фабрике, проверяла детско-колясочные бамперо-бибикалки. Пришло время ленча. В это время к нам приходил чувак с маленькой тележкой, развозил обалденные сэндвичи с сосиской. Мне захотелось сэндвич. Он стоил чего-то вроде доллара сорока пяти. Захотелось мне, значит, сэндвич… А этот чувак приносил только две штуки в день. И тетки, которые командовали нашей фабрикой, Стелла Дрэгон и Дотти Нук, уже купили оба.
Больше я ничего не хотела. Бывает такое: хочется чего-то — хоть плачь! Я буквально помирала от тоски по горячему сэндвичу. Чтобы развеяться, решила пройтись на ту сторону железной дороги, к маленькому книжному магазинчику. Иду и высматриваю: чего бы такого почитать? Вдруг вижу: «Озарения». Ну, знаешь, дешевенькая такая книжка, в мягком переплете, «Озарения» Рембо. По-моему, эта книжка была у каждого ребенка. В ней — грубая крупнозернистая фотка самого Рембо. Я подумала: «Неужели он так изящно выглядит?» Этот тип выглядел как гений. Я буквально вцепилась в эту книгу. Даже не знала, о чем она, мне просто понравилось это сильное имя: Рембо. Я, кажется, даже назвала его «Римбод» и думала, что он очень крутой.
И вот иду обратно на фабрику. Читаю книжку. С одной стороны она была на французском, с другой — на английском. И это чуть не стоило мне работы. Дотти Нук увидела, что я читаю что-то на иностранном языке, подошла и спросила: «Зачем ты читаешь всякую иностранщину?»
Я отвечаю: «Да нет, это не иностранщина».
Она говорит: «Иностранщина! И наверняка коммунистическая. Вся иностранщина — про коммунистов!»
Она орала так громко, что народ подумал, будто бы я читаю «Коммунистический манифест» или типа того. Все сбежались, начался страшный бардак. В порыве бешенства я свалила с фабрики и пошла домой. Так что я поняла, что это очень важная книга, еще до того, как ее прочла.
Я буквально влюбилась в нее. Благодарение богу, что так случилось, потому что это было очень здорово.


Джим Кэролл: Моя бывшая прислала мне ротаторный журнал из Филадельфии. Там было интервью с Патти. Один из вопросов звучал так: «С какими тремя поэтами ты бы хотела отправиться в турне?». И Патти ответила: «Мохаммед Али, Джим Кэролл и Бернадетт Мейер». Она сказала, что я — «единственный настоящий поэт в Америке».
Патти подарила мне экземпляр «Седьмого неба» и, конечно же, рассказала, какие стихи посвящались непосредственно мне. Правда, я думаю, что она говорила то же самое куче народу. И уверен, что именно мне посвящены только те стихи, которые она показывала мне сразу.


Джерард Маланга: Книжка вышла. И я прихуел от Патти. Потому что в ней она благодарила какую-то Аниту Палленберг, которую даже не знала, Бобби Ньювирта и кого-то еще.
Не то чтобы мне хотелось благодарности или признания… Но я один из тех, благодаря кому эта книга увидела свет. В продвижение таланта Патти я вложил дикую тучу сил. Что она собой представляла? А ничего, и звать ее никак! Но я поддерживал ее, потому что видел в ней искру художественного таланта. Бросил все дела, выкручивал людям руки, принес ей популярность на блюдечке. И что в итоге? Она поворачивается ко мне спиной и выражает благодарность Бобби Ньювирту?
В самом деле, что за черт? Я никогда с ней этого открыто не обсуждал, но всю дорогу бесился, как дьявол. Она написала эту благодарность Бобби Ньювирту наверняка потому, что крутила с ним шашни. Да и пускай, но что он для нее сделал? Разве что познакомил с Диланом… Короче, тут дело нечисто.


Эд Фридмен: Однажды вечером на чтениях Патти представляла Рут Клигмен, подружку Джексона Поллока. Вступление было такое: «Когда я росла в Джерси, представьте, пределом моих мечтаний было стать подружкой великого художника, музыканта или артиста, представьте, и поэтому первое, что я сделала, когда свалила из дома, — стала девушкой Роберта Мэплторпа. Прикинь, Рут Клигмен, насколько больше возможностей у тебя? Насколько больше?!»
Думаю, Рут прихуела. Я бы не выдержал: подаешь себя как поэта с серьезными намерениями, а тебя представляют как подстилку для художников.
Гораздо позже я сказал: «А, Патти. Как ты тогда представила…»
Патти тупо взглянула на меня: «Че, я плохо выглядела, да?»


Джим Кэролл: Патти жаловалась, что никак не может договориться об участии в очередных чтениях Поэтического Проекта, говорила: «Они просто завидуют… Я так всем понравилась тогда». Думается мне, так оно и было. Короче, я им заявил, что на следующие чтения выйду вместе с Патти.
В тот день я отвисал в Ри, в Нью-Йорке, у моего приятеля Вилли, персонажа «Дневников баскетболиста». Вилли был типа один из немногих нарков в районе. Тем утром ебаный местный шериф решил, что пора его брать. И как раз во время рейда, на рассвете, мне посчастливилось сидеть у Вилли дома. Они нашли только коповскую дудку с остатками внутри, но нас повязали все равно. Пришлось переться в местный обезьянник. Но чуть раньше я заказал в местном ресторане одно из лучших на моей памяти блюд итальянской кухни. И только потом они отвезли нас в Уайт-плейнс, чтобы завести дело. А еще позже судья отклонил его рассмотрение.
Время шло уже к полуночи. Хвала небесам, нам не грозила ночевка в обезьяннике. Не так уж плохо для него получилось, для обезьянника-то. Серьезно. Но я пропустил чтения. Никто не знал, где я. А Патти начинала свою часть, предварив ее словами «Ну, все мы знаем, что у Джима кое-какие проблемы…»
Думаю, что Энн Уолдмен и все остальные в Поэтическом Проекте обалдели: ты ж прикинь, «Джим—то, оказывается, такой ненадежный чувак!».
Патти ответила что-то в духе: «Вам нравится, что он бунтарь, да? Но как только дело касается вас самих, вам сразу перестает нравиться? Ну что же, за Джима Кэролла…»
В любом случае, вечер был за ней. И она могла распоряжаться им, как хотела. Сам хорош — попал к мусорам и тем самым дал ей в два раза больше времени на выступление.


Патти Смит: Все поэты в церкви святого Марка — сплошные рохли. Эти пиздоболы писали что-то типа: «Сегодня в 9:15 мы с Бриджит на пару загоняли по вене спид…» Клево получалось. На словах. Но стоило Джиму Кэроллу под кайфом ввалиться туда и начать блевать, как их тут же воротило. Видите ли, это уже не стихи, и типа так не катит.
Пока ты просто умеешь играть словами — все отлично. Но если ты на самом деле живешь этим — все, труба. Стоять к тебе лицом им не по кайфу. Джим Кэролл был единственным шансом Поэтического Проекта церкви святого Марка подружиться с реальностью, он был единственным настоящим в этой тусовке. В смысле, настоящим поэтом. Наркоман. Бисексуал. Его выебали насквозь, это сделал каждый гений Америки — и мужчины, и женщины. Он все пропускал через себя. Его образ жизни отвратителен. Иногда приходилось выволакивать его из канавы. Он сидел в тюрьме. Он — настоящий торчок. Но кто из великих поэтов не таков? Я тащилась от того, что Джим Кэролл написал свои лучшие поэмы в двадцать три — в том же возрасте, что и Рембо. И та же бравада, то же склад ума, что и у Рембо.
Но эти уроды его завернули. Потому что он, видите ли, накосячил. Видите ли, не пришел на собственные чтения. Сидел в тюрьме. И пусть его. Все так и запищали: «Ой, ну мы не можем больше приглашать его на чтения». Полный бред.


Дункан Хана: Про Патти я знал еще до переезда в Нью-Йорк. Чудо-смесь рок-цыпочки, девчонки-поэтессы и чего-то вроде историка, битницы. Экзистенциализм и рок-н-ролл, как раз по мне. Я думал: «Черт, круто!»
Еще в Патти торкал безудержный фанатизм. Ее стихи больше похожи на фанатские письма. Записки поклонника Рембо. Мне это было знакомо, потому как я сам делал то же самое, хранил журналы, строчил послания мертвецам. А она делала все куда увереннее, по-взрослому, так ведь? И ей удавалось делать из этого искусство.
Мы всегда пытались отстраниться от происходящего, быть сбоку припека. Маргиналы, мать твою. Никогда не забуду, как приехал в Нью-Йорк, увидел Патти и сказал: «Эй, тебе, должно быть, нравится Эгон Шиле?[38]»
Эгон Шиле — венский экспрессионист с чумовой прической. Отсидел за порнографию, умер в двадцать восемь. Короче, почти идеал.
И Патти ответила: «О да! Он супер».
«Хе, тебя, наверное, натурально плющит от него?»
«Да вообще пиздец просто».
Один огромный культ личности, да? И все окутано тайной. Блин, круто было!


Джим Кэролл: Помню, крепко заторчал в комнате у Сэнди Дейли, в отеле «Челси». Где-то спустя год после разрыва с Патти. И вот стою, приобняв ее за талию, и говорю: «Нам стоит держаться вместе, Патти!»
Сдается мне, она уже успела втюриться в Сэма Шепарда. Потому что они с Сэнди переглянулись и нервно захихикали — не иначе как уже успели посудачить, бабы. Ну, и ответ звучал так: «Чувак, ты чего, издеваешься? Сказал бы ты это год назад — и я бы выпрыгнула из окна, малыш. Теперь поздно. Звиняй, Джим».
Прикинь, еще и добавила: «Я же тебе говорила, что ты еще пожалеешь. Надо было оставаться со мной».
Так и случилось, чувак. Может, конечно, получилась лажа с моей стороны. Но, учитывая то, как Патти постоянно шарахалась туда-сюда, вряд ли я мог держать все под своим контролем. В книге Мэплторпа сказано, что она меня бросила после того, как узнала о поэзии все, что знал я, и получила некоторую известность. Но это не совсем так. Мы просто разошлись… Ну, это, блин… Она говорила что-то типа: «Я была верна тебе, а ты продолжал трахаться с манекенщицей!»
Но о поэзии мы говорили очень много. Стихи Патти сильно отличались от моих. У нее было полно дионисийских штучек, я же, скорее, придерживался аполлонической эстетики. Кстати, именно поэтому Патти так удачно пробилась в рок-музыке: ее сумасшествие здорово оттенялось ее очаровательной сентиментальностью. И все это сочеталось с причудливой гневно-очаровательной манерой, также ей присущей.
Она могла пустить все на самотек. Правда, нельзя сказать, что у нее проблемы с внутренней дисциплиной. И для меня это было очень важно. Патти впитывала все, что я говорил о форме, о длинных строках. Но ведь это все чушь, технические заморочки, и никто из нас не собирался меняться. Мне не нравились ее стихи, но некоторые строчки были действительно хороши.


Виктор Бокрис: Джон Калдер, возглавлявший «Калдер и Боярс» — что-то типа английского «Гроув пресс» — согласился издать антологию авторов «Телеграф». Поэтому мы вместе — Эндрю Вайли, Джерард Маланга, Патти Смит и я — в 1972 году отправились в Лондон.
Приезд Джерарда описан в New Musical Express. В статье сказано, что Джерард Маланга выступал на чтениях вместе с Патти Смит и Эндрю Вайли.


Джерард Маланга: Великое выступление. Мы выложились на полную мощь. Я уходил со сцены последним. Место было шикарное. Все обито красным бархатом, как в ковбойском фильме. Я был одет во все белое. Период исключительной духовности, я находился в поиске, как Дон Хуан. Читал Сэлинджера и Кастанеду и возбуждался, ха-ха-ха!


Виктор Бокрис: Джерард в те дни носил все белое. Он только что вернулся из Индии или типа того. Представь: вокруг дикий гвалт, а он садится на землю, скрестив ноги, и начинает декламировать стихи без предупреждения. И вдруг все шикают друг на друга: «Тссссс! Джерард читает!»
Он читал поэзию в духе Роберта Крили, что-то там: «Я смотрел и не видел ТЕБЯ в этом МЕСТЕ. Ты была, словно СВЕТ, льющийся из окна…»
Потом вышла Патти. Она была великолепна. Знала, что делает. К слову, одевалась она тоже с умом. Мешковатая футболка, отлично подчеркивающая грудь — а у нее здоровые такие титьки. На обложке Time Out была фотка, где Патти, обнаженная по пояс, держит молоток наперевес. Из всей одежды — только ожерелье. И прическа а-ля Кит Ричардс.
В ту ночь она читала что-то из своего «Седьмого неба». Но потом она рассказала историю в стихах, начав ее словами: «Я еще не совсем ее закончила… Но там приблизительно так: мальчик смотрит на Иисуса, как он спускается по ступеням…» Потом запнулась где-то в середине и сказала: «Бля, ебать. Забыла…»
Народ оценил: «О, как это прелестно, она забыла стихи». Но Патти выдала: «Бля, ну что за хуйня… Ща все будет», — и дальше придумывала прямо на ходу.
Патти смотрелась, как панк — как панкесса. И это очень, очень хорошо работало. Слушатели были просто ошеломлены. Никто никогда не видел ничего подобного.
После Патти вышел Эндрю Вайли. Поскольку он очень хотел выступать последним, то ему досталось гораздо меньше времени, чем нам. Потому что владельцу порнотеатра пора было уже сворачивать лавочку, а не то его могли загрести. Чувствовалось, что время давит на Эндрю. И, наверно, он понимал, что Патти — гвоздь программы. А когда ты уже увидел выступление звезды, на других смотреть не станешь.
Выходим потом на улицу, решили промочить горло. Вокруг народ завел шарманку: «Парни! Сегодня ночью вы изменили Лондон, все дела». Патти с Джерардом исчезли. Джерард вообще жил в собственном мирке, а Патти была слишком независимой особой, чтобы тусоваться с нами. Думаю, она провела остаток ночи с Сэмом Шепардом.


Джерард Маланга: По странному совпадению Сэм Шепард оказался в Лондоне в одно время с нами. Поэтому, когда я понял, что Патти нужно место, где бы они могли встретиться, я дал ей ключи от своей комнаты в отеле: «Эй, держи. Сегодняшний вечер твой».
Утро после поэтических чтений мы провели вместе за завтраком в Найтсбридже, прямо напротив церкви, куда ходил Эзра Паунд.[39] А потом отправились на фотосессию для «Телеграф букс».


Виктор Бокрис: Джерард сказал: «Только никому! Сэма Шепарда здесь не было!». Я ответил «Понял», хотя даже не знал, кто такой этот Сэм Шепард. Оказалось, что это вызывающего вида чувак с длинными волосами, который держался поодаль от нас с видом «Никому не говори, что я здесь». Он был женат и не должен был встречаться с Патти.
Есть целая пачка всем известных фотографий — Эндрю в своем берете и кожаной жилетке. Я с длинным белом шарфом. И Патти с черными, как уголь, волосами. Ну что поделать? У каждого в голове живет свой белый таракан.


Джерард Маланга: Вернувшись в Нью-Йорк, Патти Смит и Сэм Шепард написали пьесу под названием «Уста ковбоя». Это были два писателя, у них была связь, и они вместе написали эту пьесу. Это почти как заниматься любовью на сцене.


Терри Орк: Сэм Шепард и Патти Смит репетировали «Уста ковбоя», когда я привел к ним Ника Рэя. Он ставил «Бунтаря без причины». Нужно было, чтобы он оценил постановку. Я изо всех сил пытался найти деньги, чтобы снять спектакль на пленку. Но сразу после премьеры Сэм вдруг простудился и покинул город. Не выдержал напряжения: фактически это была измена на глазах у собственной жены и ребенка… Это было чересчур для него. В-общем, он спекся.


Эд Фридмен: Я видел Патти на групповых чтениях Поэтического Проекта в церкви святого Марка. Она была на голову, да еще и целые плечи выше всех остальных. В первую очередь я говорю о том, как она умела очаровывать публику. Она действительно могла быть звездой и была ей среди поэтов: помесь Рембо и Кита Ричардса, The Velvet Underground и Дженис Джоплин. И она говорила об этих людях. Ее работы звучали романтически. Но она умудрялась совмещать романтизм с характерными чертами попсы. В выступлениях она могла играть, словно настоящий мужчина. Помесь мужчины и женщины. Этакий гермафродит.
В поэме «Изнасилование» она избрала точку зрения мужчины, а объект изнасилования назвала «Душка Гомик».
К тому времени феминизм уверенно набирал обороты. Не думаю, что они считали Патти одним из своих символов, ха-ха-ха. Но, сдается мне, это было частью ее имиджа — она вполне могла бы родиться мужиком.
Как-то раз Патти сказала мне: «Аллен Гинзберг думал, что я — смазливый мальчишка. И пытался меня снять. А я ему сказала: «Смотри на сиськи, Аллен! Обрати внимание на сиськи!»


Патти Смит: Мне особо скрывать нечего. Поэтому я пишу про девчонок, которые прощаются с девственностью. И пишу об этом так, как это делал Лорка. У меня есть одна вещь, там рассказывается, как брат изнасиловал мертвую сестру при свете белой луны, называется «Древо Пениса». Так вот главный герой посмотрел на тело сестры и произнес: «Ты так холодна в смерти. И ты еще холодней ко мне, чем была при жизни».
Большинство моих стихов посвящено женщинам, потому что женщины меня вдохновляют. Лучшие художники — кто? Мужики. А кто их на это вдохновляет? Женщины. Дух мужественности во мне вскормлен женским началом. Я влюбляюсь в мужчин — и они овладевают мной. Мне плевать на эмансипацию. Так что писать о мужиках не получается, поскольку я у них на крючке. Но с бабами я могу быть мужественной, могу сделать их своей музой. И я использую женщин.


Джоуи Рамон: Я встретил Патти в «Кеннис Кэствейс», в самом начале. Она читала стихи. Каждый раз, дочитав стихотворение, она комкала лист и швыряла его на пол. Или, например, читает, читает… Вдруг хватает стул, кидает его через всю комнату, он врезается в стену и разлетается в щепки. Меня так вставляло… Никогда о ней не слышал, но впечатлился будь здоров.


Ричард Хелл: Я решил посмотреть на Патти, когда узнал, что она выступает в гей-клубах, в частности в «Le Jardin». И что она сводит этих чертей с ума. Это меня убило. «Неужели эта публика сходит с ума от стихов какой-то девчонки?»
Патти выворачивала их на полную, это было обалденно, она была очень жестокой, но очаровательной и ранимой одновременно. Абсолютный вперед, без сомнений.






Глава 12
Дом Dolls


Ли Чайлдерс: После того, как кончился ангажемент «Свинтуса», я вернулся в Нью-Йорк и устроился на работу в журнал 16. Потом Лиза Робинсон уговорила Роя Холлингворта, журналиста из лондонского Melody Maker, нанять меня как фотографа. Рой сказал: «Я тут слышал о группе под названием New York Dolls. Подозреваю, что это нечто. И к тому же бесподобное нечто. Поехали, пофоткаем их, заодно интервью возьмем».
Мы отправились на какой-то чердак на Бауэри. И конечно же, New York Dolls хорошо подготовились к встрече. Видимо, как-то пронюхали про визит представителей Melody Maker, поэтому вырядились в женские шмотки и накрасились. Одеваться в женское тогда считалось крутью. Дэвид Йохансен надел прозрачную блузку в горошек. Но мне понравилось. Шел 1970 год, и я был покорен этими эффектными парнями в женской одежде. Помню, я был уверен, что ни одного с нормальной ориентацией среди них нет.


Джерри Нолан: В самом начале аудитория New York Dolls состояла в основном из геев, но, мы-то, само собой, стояли на своем. Нам нравились девки. И позволь сказать тебе кое-что: бабы об этом сразу же прознали. Это мужики почему-то смущались. А тетки знали, что нам по хую, что на нас надето. И они любили нас за это и за то, что нам хватает смелости так выглядеть и поступать. Им это нравилось.


Ли Чайлдерс: Я думал, что все они — пидоры. Конечно же, я ошибался. Но они были очень забавные. Очень, очень забавные — и это важнее для меня, чем женская блузочка, гетеро- или гомосексуальность. Я ведь думал про них именно так, потому что они разговаривали по-пидорски. Они играли геев. Не помню точно, о чем мы болтали, но чего-то про секс, там было полно всякого в духе «хуи и гранд-хуи», ну и так далее.
Я был молод и достаточно наивен. Поэтому принял все за чистую монету, когда Джон Фандерс болтал со мной о «гранд-хуях». На самом деле он нес всякую ересь, потому что хотел получить контракт на запись. Ну, разве не забавные времена были? Я снял пачку отличных фоток, вправду отличных фоток. Никакой пошлости, но их видение мира отражалось в них полностью. Они пригласили меня на следующее шоу, которое должно было состояться на выходных в Центре искусств Мерсера. К их чести, да и моей тоже, замечу: вся дурь — сексуальность, макияж, женские блузки — остались за бортом, стоило мне послушать их всего минуту. Обожаю правильный рок-н-ролл, а ребята оказались стопудовой рок-н-ролльной группой.


Дэвид Йохансен: Когда мы начинали New York Dolls, никто особо не умничал. Кучка перцев, продавцов из магазина, только-только собравшихся вместе. Я стоял у микрофона, Джонни Фандерс лабал на лид-гитаре, Сил Силвейн — на ритме, Артур Кейн играл на басухе, а Билли Мурсия сидел за барабанами. И никто никому не гундел: «Надень вот это или сделай вот то».
Не знаю, откуда пошла эта фишка с глиттером. Мы всегда относились к шмоткам бережно. В смысле — взял старые штаны и надел их еще разок. Мне кажется, «глиттер-рок» назвали так из-за молодежи, которая приходила нас слушать. У них периодически встречались блестки на лице или в прическе. Пресса обозвала все дело «глиттер-роком». Название пошло от какого-то писаки. Но на самом деле мы играли академический рок-н-ролл. Перепевали песенки Отиса Реддинга, Сонни Боя Уильямсона, Арчи Белла и Drells. Короче, никакого глиттер-рока и в помине не было — самый простой рок-н-ролл.
Мы, вообще-то, полагали, что это единственно возможный стиль поведения, если ты играешь в рок-н-ролльной команде. Быть ярким, вызывающим.


Сиринда Фокс: Дэвид Йохансен позаимствовал у Театра абсурда пресловутую скандальность и привнес ее в рок-н-ролл, основав New York Dolls. Стопудово это сделал он. Ведь Дэвид стремился быть настоящим хипстером и плевал на условности. Мне кажется, он очень сильно хотел казаться частью именно театральной сцены. Театр абсурда куда больше захватывает, чем рок-н-ролл. Он более живой, что ли… По крайней мере, его не обстригали, не латали и не вылизывали, лишь бы выкинуть на потребу масс-медиа. Как это делали с тогдашним рок-н-роллом.
Дэвид смотрел на театр с интеллектуальной точки зрения. И он очень хотел попасть в труппу Чарльза Лудлама. Дэвид и Чарльз дружили, и, по-моему, он даже сыграл какую-то эпизодическую роль в постановке Чарльза. Гарпун, что ли, нес, или чего-то там… Но слов у него в роли не было.
В любом случае, ближе подобраться к этому миру он уже не мог. Он был чуть более гетеросексуальным, чем они от него ожидали. Они отвернулись от девушки, с которой гулял Дэвид. Думаю, его это обижало. Дэвид хотел вырваться из границ Стейтен-Айленда, но Уорхолу он был неинтересен и Лудламу тоже. Тогда Дэвид затеял New York Dolls. И больше театральная сцена была ему не нужна. Ничего настолько потрясающего и смешного, блестящего, искрящегося и даже дикого в рок-н-ролле никогда не было. До появления New York Dolls.


Джерри Нолан: Dolls ринулись выступать, в основном по вторникам в Центре искусств Мерсера. И еще в отеле «Дипломат». Я влюбился в них сразу же. Я думал: «Вот блядь! Эти ребята делают то, на что никто уже не решается. Они возродили песни длиной всего в три минуты!» В то время стояло засилье десятиминутных соло на барабанах или же гитарных запилов на двадцать минут подряд. Песня могла занимать целую сторону альбома. Меня все это так достало! Бля, ну что это за «кто кого переиграет»? Скукотища та еще, короче. Рок-н-ролльщику делать было нечего. Ну, чуть позже появились Top Forty, можно было там поиграть и стабильно заработать свои несколько баксов… Но меня блевать тянуло от Top Forty.
Dolls не просто обращались к подросткам. Они притягивали молодую творческую тусовку: Энди Уорхола, художников и художниц, других музыкантов. Однажды на их концерте мне довелось встретить Джими Хендрикса. Он попросил свою девушку найти меня, и она представила нас друг другу. Джими сказал: «Я торчу от твоего костюма!». На мне был костюм из красного вельвета, с бархатными манжетами и бархатным шейным платком, красное на красном. Он спросил разрешения потрогать все это и спросил: «Слушай, а где ты его купил, а?». Я ответил: «Сам сделал».
Вот такие дела творились. Помню, одно время я гулял с Бетт Мидлер, потом на какое-то время она исчезла из моего поля зрения. И вдруг я случайно наталкиваюсь на нее в «Мерсере»! Не все это понимают, но мы не считали концерты New York Dolls местом общего сбора. Ты загружаешься дурью, потом бредешь домой. Но отель «Дипломат» и Центр искусств Мерсера собрали всех нас.


Дэвид Йохансен: Центр искусств Мерсера — многокомнатное заведение, работавшее по антрепренерской схеме «как заставить людей оставить свои деньги у нас в Нижнем Ист-сайде». В одной из комнат постоянно ставили какие-нибудь пьесы. Основной была «Пролетая над гнездом кукушки», именно она окупала аренду. В общем, у них были мини-театр, кабаре, бар. Стояли милые пластиковые сидения, везде сплошной модерн по тем временам. Сейчас, конечно, это смотрится безвкусно. Прощай, манхэттенский шик! В кабаре заправлял чувак по имени Луис Сент-Луис и его «Сент-луисский экспресс». Сам он играл на фортепьяно, а чернокожие девицы ему подпевали. Еще одну комнату называли «Кухня» или «зоокомната». Там был сплошной концепт-арт, там могло случиться все что угодно. И еще была комната Оскара Уайлда. Они сами не знали, что с ней делать. Ее-то мы и оккупировали для начала.


Джерри Нолан: Я смотрел на Dolls и думал: «Черт! Как бы я круто сыграл эту песню! Или вот эту! Или эту!»
И я с головой бросался в ожесточенные споры с друзьями, музыкантами моего возраста. Никто не понимал, почему Dolls привлекают столько внимания — они никак не тянули на музыкантов с великой техникой.
А я говорил: «Да вы не шарите ни хуя! Перцы вернули нам волшебный дух пятидесятых!»
Сумасбродные, но естественные. Каждое их движение, казалось, взорвет газеты на хрен! Их популярность росла день ото дня. Все только и говорили о них. Их песни напоминали то, чего уже десять лет никто не слышал: вступление, развитие темы, завершение, бум-бум-бум.


Дэвид Йохансен: Публика была очень развращенной. И мы должны были быть такими же. Нельзя было выйти на сцену в костюмах-тройках, это бы их не вставило. За свои деньги они хотели чего-то большего. И мы были постоянно против них. Мы были неукротимы. Вступали в единоборство с публикой, кричали: «Эй, вы, тупари-ублюдки! Вставайте и танцуйте!» Вежливость не входила в список наших добродетелей.
И мы первыми надели ботинки на здоровенных каблуках. Мама Билли Мурсии все время каталась в Англию, и нам постоянно попадались фотки в английских газетах, где девчонки ходили на таких каблуках. И мы стали заказывать башмаки оттуда через маму Билли. Ставили ногу на бумагу, обрисовывали ее по контуру, а потом отдавали «чертежи» ей. Она ехала в Лондон и возвращалась оттуда с двумя десятками пар башмаков. И все мы их надевали, красили, продавали…


Ли Чайлдерс: Dolls устраивали шикарные перформансы. И посещать их скоро стало модно. В общем-то, туда ходили не столько Dolls посмотреть, сколько себя на их концерте показать.
В выступление вовлекались все. Неважно, где ты стоял — на сцене или в зале: ты участник перформанса. Вся публика была такая же причудливая, как и сами Dolls. Помню, там были Уэйн Каунти, Harlots of 42nd Street, Сильвия Майлс, Дон Джонсон, Патти Д`Эрбанвиль. Вся эта банда гуляла в толпе и плясала.
Конечно, там были Дэвид Боуи и Лу Рид, смотрели и учились. Дэвид Боуи частенько приезжал повтыкать на Dolls. Лу наоборот, появлялся там редко.
Выступления Dolls в Центре искусств Мерсера — это один из тех редких случаев, когда действительно стоило оказаться там, где оказаться считается модным. Потому что это был лучший рок-н-ролл за долгие годы. Реальный рок-н-ролл.


Дэвид Йохансен: Люди, которые смотрели на Dolls, восклицали: «Бля, да так каждый сможет!» И мне кажется, что самый важный вклад, который Dolls сделали в историю панка, — мы показали людям, что так действительно может каждый.
Когда мы только росли, чувак, рок-н-ролльные звезды были такие: «О-о! У меня шелковый пиджак, я крут и клев, я живу в золотой клетке и вожу розовый «кадиллак»». И прочее говно в том же духе. Dolls не оставили от всей этой ереси камня на камне.
Потому что на самом деле мы были нью-йоркскими детьми, которые плевали и срали на публику, были сексуальными и не верили в мифы. Ясно, что мы сделали для рок-н-ролла, — мы вернули его на улицу.


Ричард Хелл: Музыка обросла жирком. Недоразвитые шестидесятники заполонили стадионы. Прикинь, с ними обходились, как с VIP, а они пыжились в ответ, изображая из себя VIP. Это ни фига не рок-н-ролл. Это картинная поза. Как правильно встать, откуда свет… А Dolls — это как будто на сцену вытащили кусок улицы, понимаешь? И еще одна классная фишка: что на сцене, что за ней — они везде одинаковы.


Дэвид Йохансен: Все вышло очень просто. Вокруг не происходило ровным счетом ничего. Ни одной команды. Мы просто пришли, и все заорали: «О, Dolls — это лучшее со времен Bosco!» А мы были единственной командой, серьезно. Никакой конкуренции. Нам не надо было быть особенно крутыми.






Глава 13


Неограниченная власть[40]


Джейн Каунти: Когда мы вернулись из Лондона, Дэвид Боуи как раз собирался в турне Ziggy Stardust.[41] Его убедили постричься и выкрасить волосы в оранжевый цвет — настоящий инопланетянин, поехавший в турне.
Настояла на этом Анджела, его жена. Кроме того, Тони Ди Фриз нанял Черри Ваниллу, Ли Чайлдерса, Тони Занетту, Джеми Ди Карло — они собрали вокруг него всех этих фриков, чтобы он хорошо смотрелся. Но если бы не ради «Свинтуса» Энди Уорхолла, то не было бы никакого «МейнМена», то есть в нашем случае Зигги Стардаста.


Ли Чайлдерс: Дэвид Боуи начал творить свою легенду еще в Лондоне. Неожиданно он стал настоящей суперсенсацией: как они с Миком Ронсоном жевали старые гитарные струны. И когда пришла пора везти Дэвида Боуи в Америку, Тони Ди Фриз, менеджер, договорился с Тони Занеттой, который играл Энди Уорхола в «Свинтуса». И эти двое организовали союз… Зачем — бог их знает…
В общем, Тони Ди Фриз и Тони Занетта пригласили меня отобедать в таверне «У Пита». Там я нес всякую чушь, в общем-то, как всегда: «О, да нам надо это делать! Да это ж здорово будет!» В конце обеда Тони Ди Фриз говорит: «Ну, Зет, — так он называл Тони Занетта, — похоже, вице-президент у нас есть».
Я даже не въезжал, что они собираются предложить мне работу. Думал, это обычный треп за обедом… Но именно так я стал вице-президентом «МейнМен», компании, продюсирующей Дэвида Боуи. Конечно же, мы сразу затащили к себе Черри Ваниллу, предложив пост секретаря. И вот мы — американская компания.


Пол Морисси: Тони Ди Фриз приволок смешного крошку Дэвида Боуи на Фабрику Уорхола. Всеми делами там заправлял я — никто ничего с Энди не обсуждал, потому что Энди просто не знал, что сказать. И все разговоры висели на мне.
Вот, беседую я с Тони Ди Фризом, и он говорит: «RCA выделили мне кучу денег на раскрутку вот этого парня в Америке» — и указывает на Боуи. Смешного, маленького белокожего парня, который сидит, скрючившись, в углу.
Тони говорит: «Мы уверены, что он будет срывать крыши. Это гигант. А RCA выделили мне кучу денег. И моя идея раскрутки Боуи заключается в том, что Энди Уорхол поедет с нами в турне по Соединенным Штатам».
В одном углу сидит Энди, а в другом — маленький застенчивый Боуи. Сидят и таращатся друг на друга через всю комнату. И вот Ди Фриз предлагает проплатить Энди, как статиста из группы поддержки! Для Дэвида Боуи!
Я не мог поверить ушам. Я сказал: «RCA платит ТЕБЕ, а ты собираешься платить ЭНДИ? А почему бы им не проплатить нам напрямую, чтобы мы раскрутили собственный проект, как вышло с The Velvet Underground?»
Это казалось чудовищной глупостью — получать гонорар за раскрутку чуждого тебе проекта. Только потому, что некто Ди Фриз хочет, чтобы Дэвид Боуи стал новым The Velvet Underground.
Поэтому я ответил: «Знаешь, мне эта идея не нравится. Мы тут маленько заняты… Вот прямо сейчас и заняты».


Биби Бьюэл: Я познакомилась с Дэвидом в «Максе». Была там с Тодом Рандгреном и друзьями. Дэвид с женой подошли к нашему столику. Он сказал, что я очень красивая, его жена сказала то же самое. Потом он представился, представил жену, Анджелу и спросил, как меня зовут.
Я ответила: «Я — Биби Бьюэл. А это — мой парень, Тод Рандгрен».
Он взглянул на Тода и сказал: «О, я о тебе слышал. Говорят, ты хитрожопый парень».
Тод сказал: «Ну да. Мне еще говорили, что ты хочешь это проверить».
Дэвид посмотрел на него безумным взглядом. Потом они какое-то время сверлили друг друга глазами и пыхтели от ярости.
На следующий день раздался телефонный звонок. Это оказался Дэвид. Каким-то образом он узнал, где я живу, и продолжал меня преследовать. Пригласил в мюзик-холл «Радиосити» на Rockettes, потом попросил устроить ему экскурсию по Нью-Йорку.
Он был очень мил. Мы прошлись по магазинам, и Дэвид купил мне две пары туфель, два платья и немного блеска — «звездочек». Через неделю, когда я повела его смотреть на Dolls, мы намазали себе лица этим блеском.
Он подвез меня в обалденном лимузине. Я спросила: «Откуда у тебя столько денег?»
Он ответил: «Забей, за все платит мой менеджер». Тем, кто еще не успел стать таким же, Дэвид казался крайне экстравагантным.
Короче, мы пошли на шоу. Там-то все и случилось. The Dolls играли охуительно, а Боуи улыбался до ушей. Когда меня не целовал. И вот я снова супершлюха. Потому что во всех газетах и по всему городу звучит: «Шлюха возвращается!»


Дэвид Йохансен: Боуи частенько захаживал в Центр искусств Мерсера посмотреть на нас. Раньше я о нем ничего не слышал. Помню, он ходил в стеганых женских шмотках и спрашивал меня: «Слушай, кто тебе прическу делал?»
Я отвечал: «Джонни Фандерс», и это было чистой правдой.


Стив Харрис: О Дэвиде много говорили, ведь он почти подписал контракт с «RCA Рекордз». Когда его встретил кто-то из «Электры», ему сказали: «А почему бы тебе не сходить посмотреть «Электру», неплохая ведь компания?» Так он и сделал. Когда люди приходят в «Электру», они обычно спрашивают: «Расскажите мне о Джиме Моррисоне». Но когда пришел Дэвид, то он спросил: «Расскажите мне про Игги».


Дэнни Филдс: Как-то ночью Лиза Робинсон позвонила из «Макса». Дэвид Боуи хотел познакомиться с Игги, который сидел у меня дома и пялился в телевизор. Я сказал: «Помягче с ним, он упоминал тебя в Melody Maker в списке лучших новых исполнителей».
Меня очень удивило, что кто-то в Англии вообще слышал об Игги. Поэтому я сказал: «Повежливее с этим Дэвидом Боуи. Кроме того, он прикольный, неплохо бы с ним познакомиться. Так что давай, собирайся».
Короче, мы пошли на встречу. Не знаю, о чем они там разговаривали. Наверняка чего-нибудь в духе: «Эй, чувак, мне нравится твоя музыка».


Ли Чайлдерс: То, что Дэвид Боуи так увлекся персоной Игги, объяснить очень легко. Боуи страстно желал воткнуться в рок-н-ролльную реальность, где жил Игги и куда никак не мог попасть сам Боуи. Он же обычный студент-гуманитарий из Южного Лондона. А Игги — настоящее детройтское отребье. И Дэвид понимал, что никогда не сможет постичь того, что Игги носит в себе с рождения. Поэтому он решил попробовать это купить.


Дэнни Филдс: Когда Игги затусовался с Дэвидом Боуи, я стал видеть его гораздо реже и вздохнул с облегчением. Мое общение с Игги и его группой было слишком большим геморроей, чтобы я радовался возможности и дальше с ними работать. Дело уверенно двигалось в какую-то жопу. Поэтому я очень обрадовался, увидев, что Игги общается с кем-то, кто действительно способен ему помочь. Особенно, если этот кто-то — Дэвид Боуи.


Рон Эштон: Так получилось, что я стал в Веселом Доме последним из могикан. Игги уехал в Нью-Йорк. Там его отыскал Дэвид Боуи, пригласил на ланч и познакомил с Тони Ди Фризом. А на следующий день Тони Ди Фриз пошел в CBS к Клайву Дэвису и добыл Игги контракт на сто тысяч.


Анджела Боуи: Тони Ди Фриз тащился от Игги. Он смотрел на него и видел мешок с деньгами. Тони очень любил играть в вершителя судеб и с Игги у него это очень здорово получилось. Прежде чем отвести его в CBS, к Клайву Дэвису, Тони грузил Игги, что тут либо пан, либо пропал. Но в случае выигрыша удастся получить отличный «контракт на запись».
Поэтому Игги запрыгнул на стол и спел Клайву Дэвису «My Funny Valentine». Уверен, что Тони наверняка предупредил Игги, что Клайв… как бы это сказать… Восприимчив по отношению к интересным молодым исполнителям, запрыгивающим на стол и поющим там «My Funny Valentine».


Стив Харрис: В 1970 году я ушел из «Электры» и занял пост вице-президента CBS. Тогда-то Клайв Дэвис и объявил мне: «Знаешь, я хочу подписать контракт с этим Игги».
Я ответил: «Как знаешь. Но учти, что придется серьезно попотеть над сбытом его творчества, ведь чувак далеко не обычный. Это тебе не контракт с Барри Манилоу».
Как-то, за два месяца до того, как Клайв ушел из CBS, мы случайно вышли из офиса одновременно. Он предложил подвезти меня домой. И всю дорогу, пока мы ехали лимузине, мы перемывали кости Игги.
Помню, я сказал: «Важно, чтобы компания отдавала себе отчет в том, что это — одно из течений в музыке. И что его вполне можно продать, но только после грамотной раскрутки».


Игги Поп: Клайву Дэвису я спел «The Shadow of Your Smile». Ну, и сплясал чечетку. Он начал расспрашивать меня, что я хочу делать. Я все время говорил «нет»:
«Ты собираешься делать что-то в духе Саймона и Гарфанкеля?»
«Неа».
«Хм. Ты стремишься к чему-то более мелодичному?»
«Неа. Но я могу петь, хочешь послушать?» Тут-то я и спел «The Shadow of Your Smile».
Он ответил: «Ладно, хватит. Хватит!». Потом поднял трубку и сказал: «Соедините меня с юридическим отделом». Так все и получилось.


Рон Эштон: Землю, на которой мы жили в Анн-Арборе, поделили сразу же после того, как снесли Веселый Дом. На одной половине построили шоссе, на другой — банк. Я остался ни с чем.
Потом как-то раз я отправился в город и кто-то мне сказал, что на студии SRC намечается вечеринка.
Куда я и отправился. Там были Игги и Джеймс Уильямсон. И вот, я болтаю с Игги, и он выдает: «Да, кстати. Я тут контракт подписал. Мы с Джеймсом отправляемся в Англию».
Ощущение было такое, как будто меня пнули в живот. Или ударили по башке кувалдой. Я был поражен, потому как думал, что мы опять соберемся все вместе. Короче, я выбежал на улицу, обнял дерево и рыдал добрых полчаса.
Во мне происходило черти что. В конце концов, полностью разбитый, я пошел домой. Пешком, за пятнадцать миль. Такой, бля, нечаянный молодец Игги: «Да, кстати, я тут подписал контракт. Мы с Джеймсом отправляемся в Англию…»


Анджела Боуи: Дэвид Боуи по жизни подбирал себе людей, которых, по его ощущениям, он мог продать. Или которые обладали влиянием, властью и инициативой. Думаю, что Энди Уорхол вызывал у него похожие ощущения. После встречи с ним Дэвид вернулся в Англию с намерением раскрутить Игги Попа. Но не только для этого. Он приехал в Англию, чтобы поговорить насчет Лу Рида и The Velvet Underground. После этого «Свинтус» обрушился на Лондон.
Дэвид закончил свой альбом с Игги и взялся за новый альбом — с Лу Ридом. Если оглянуться назад и внимательно изучить подход Дэвида, то можно увидеть, что он работал крайне грамотно и плавно. В хорошем смысле, серьезно. Я только поражалась ему. Удивительное дело. Дэвид буквально видел «Raw Power», очень отчетливо ее представлял. Потом, отличное решение — толкнуть Игги идею записать альбом вдвоем. Ведь сам Дэвид таким образом получал отличную возможность прорваться в Америку.


Рон Эштон: Игги и Джеймс уехали в Англию. А три месяца спустя — как это похоже на Игги — он позвонил мне из Лондона и сказал: «Короче, мы тут перепропробовали сотни барабанщиков и басистов. Все — лохи. Как насчет приехать вместе с братом и заняться ритм-секцией?»
Блин, конечно же, я этого хотел! Такая маза! Но как это выглядело: они перепробовали всех, кого только смогли найти. Не нашли ничего более-менее сносного и как последний вариант решили обратиться к нам. К оригинальному составу группы.
Сначала я ответил что-то типа «Мда?», что значило: «Странный способ попросить меня о чем-нибудь». И все равно, меня так возбуждала мысль снова заниматься музыкой, тем более делать это в Англии! Короче, мы со Скотти отправились в Лондон. И это было супер: в нашем распоряжении был водитель и подвал в замечательном пансионе на Сеймур-уолк.
В первый же день я встретил там Дэвида Боуи. Он пришел бухой, с двумя девчонками с Ямайки. У обеих — такая же попугайская прическа, как и у Дэвида. Они отправились в столовую выпить вина. Я с ними не пошел. Но Дэвид заблудился, пришлось проводить его до двери. Там он схватил меня за задницу и поцеловал. Я уже занес руку, чтобы вырубить его… Но подумал: «Бля, нельзя».
Так и не ударил.


Анджела Боуи: Произвести впечатление на Дэвида было несложно, ведь Англия столь консервативна. В смысле, педерастия там — подсудное дело. Короче, нужно понимать, откуда Дэвид родом. И тогда станет ясно, почему, когда Лу Рид рассказал ему про нью-йоркских трансвеститов, Дэвид счел Америку удивительным, душевным и замечательным местом.
Когда-то Дэвид в Melody Maker объявил, что он гей. Позже поправился и уточнил, что он бисексуал. Это действительно так. Но у него никогда не хватило бы на это смелости, если бы не общение с Игги и Лу. А они разрекламировали страну за океаном как сказку, где все по-другому. И ебать их в рот, этих английских лицемеров.


Игги Поп: Я частенько бродил по Лондону, по всяким там паркам, в пятнистом жилете из натуральной шкуры гепарда, с большим гепардом на спине. И старые лондонские пердуны подъезжали ко мне, останавливались и пытались его снять.
Все, что меня радовало в то время — гулять по улицам с сердцем, полным напалма. Всегда считал «Сердце, полное души»[42] отличной песней и размышлял: «А чем наполнено мое сердце?»
В конце концов, пришел к выводу, что оно доверху залито напалмом.


Рон Эштон: Боуи репетировал перед выступлением в «Рейнбоу», и мы решили завалиться к нему. Было круто. Парни отчаянно готовились к своему первому большому шоу — «Дэвид Боуи/Пауки с Марса». Ночью мы пошли на само представление, заняли лучшие места. Дэвид пел, зал был полон. Мы с братом переглянулись: «Бля, мы все это уже видели. Пойдем-ка лучше по пивку».
Как же мы были наивны. Типа если Боуи выступает, мы со Скотти сейчас встанем и уйдем через боковой проход. Как только мы вошли в бар, тут же наткнулись на Лу Рида. Он был пьян и закидывался мендрексом, английским транком. Лу и нас угостил. Я сделал вид, что проглотил «колесо». А Скотти по-настоящему закинулся. В итоге мы зависли с Лу, как гребаные торчки. Ну думаю, бля, теперь придется пасти сразу двух обдолбанных чуваков.
На следующий день мне позвонили и сказали, что нужно прибыть в офис «МейнМен». Тони Ди Фриз ебал мне мозги на тему «Какого хрена я позволил себе свалить из зала после третьей песни». Их бесило, что я ушел с выступления. Я ответил что-то в духе: «Да пошел ты на хуй, урод. Народу и так было до жопы. Я просто не хотел там сидеть».


Анжэла Боуи: Лу был несколько более замороченным чуваком, чем Игги. Но если Лу вообще ничего не читал, то Игги иногда что-нибудь почитывал. Родители нанимали ему репетиторов, и Игги приходилось читать. Прикинь, всяких там достоевских. А у Лу была отличная черта, она есть у многих нью-йоркцев: он производил впечатление начитанного человека, даже если ни хера не читал. Но он нахватался по верхам, и этого вполне хватало, чтобы к концу беседы у тебя не ломило башку.
А с Игги даже если удавалось завязать серьезный разговор, то постоянно выходило так, что ты — невежа и дебил, а он — гений и светоч знаний. И после того, как это становилось очевидно для всех, он начинал использовать тебя, как только мог: стрясти хавки, вырубить наркоты или что-нибудь спиздить.


Рон Эштон: Джеймс пилил на лид-гитаре, я играл на басу, а Скотти — на барабанах. Мы репетировали с полуночи до шести утра, как в отличной песне Pretty Things — «С полуночи до шести утра». Потом мы записали «Raw Power».


Анджела Боуи: Игги чувствовал, что Тони Ди Фриз хочет его вытащить, спасти. Игги приходилось прилагать максимум усилий, чтобы все не развалилось. Я знала, что его тянет на героин. От этого я злилась, никогда не могла понять, что же люди в нем находят.
Но я честно пыталась быть идеальной хозяйкой. Даже научилась готовить вегетарианские блюда. Какая же я была дура… Думала, что это что-то изменит, ха-ха-ха! Но я действительно старалась делать все для всех мужчин. Знаешь, я думала: «Ну, может быть, они думают, что с ними все кончено, может, их жизнь не удалась, может быть, им приходится хиповать…»


Малькольм Макларен: Во времена «Raw Power», когда Игги жил в Лондоне с Боуи, он показался мне потерянным материалом, ведь он был чертовски красив. Но он не тронул меня так, как в свое время тронули Dolls.
Думаю, одна из причин, почему так получилось — в нем не было модности. Может, звучит это глупо, но это правда. Я не увидел в Игги модности.
Я видел буйного, чертовски сексуального и крайне приятного певца. И только. Обожаю альбом «Raw Power», но совсем не хочу встречаться с чуваком, чья знаменитая голова напрочь забита наркотой и пилюлями. К тому же если он орет и визжит мне в ухо: «Неограниченная власть!»
Совершенно не хотелось завязнуть в этом наркоманском болоте. Как-то душа у меня к этому не лежала. Я был слишком наивен, я не понял прикола. Это звучало не стильно, там не было помады. Там не было того модного элемента, который был в New York Dolls, — такого вывиха моды, словно дерьмовая помада на воротнике. Сегодня эта вульгарность уже смотрится нелепо, но тогда она мне нравилась. Всегда думал, что вечеринки будут все лучше и лучше, был уверен, что рок-сцена вырастет сама над собой и тоже станет лучше. В общем, Dolls смотрелись куда привлекательнее.


Рон Эштон: Перед отъездом из Англии, как только мы записали альбом, вышла одна фигня. Парни вдруг обнаружили, что буквально за углом можно купить сколько угодно жидкого кодеина. Благодаря, блядь, Джеймсу, весь последний месяц мы протусовались в комнате, заваленной бутылочками из-под кодеина. Джеймс и мой брат заливались им до потери пульса.
Потом были героин, транки, кокаин и прочее. Все потихонечку сели на это дело, а потом решили уволить моего брата за то, что он джанки. Я не выдержал и сказал: «Стоять, бляди! Уйдет он — уйду и я. И сами вы все гребаные торчки, так что не надо делать из него козла отпущения!»


Ли Чайлдерс: Пока их не выкинули, эти черти изгадили весь дом и окрестности. Их пришлось увезти из Англии. «МейнМен» не могли придумать, куда их девать, и боялись, что Игги вот-вот вышлют из страны.


Рон Эштон: Пока Боуи мутил чего-то с Игги, я трахал жену Дэвида. Он не возражал, и я не возражал. Мы вообще не напрягались по таким поводам.
Из Лондона мы улетели обратно в Анн-Арбор. Энджи прилетела несколько дней спустя и поселилась в «Кампус-Инн». Потом позвонила мне и сказала: «Я уже в городе».
Пару недель мы с ней прокувыркались в отеле. Потом я познакомил Энджи с моим другом Скоттом Ричардсоном. Через какое-то время прихожу в отель и вижу: на подушке лежит записка. В ней сказано что-то типа: «Я уехала со Скоттом Ричардсоном, такие дела, увидимся». Энджи увезла Скотта к себе в Англию, где они прожили втроем с Дэвидом около года.
Энджи — очень цельный, удивительный человек. Она любила секс. Но дело не в самом сексе, она любила правильных людей. С женщинами она тоже спала.






Глава 14
Билли Долл


Марти Тау: Когда мы со Стивом Лебером и Дэвидом Кребсом подписали контракт с New York Dolls и стали их менеджерами, первым делом мы отправили их в Англию. Мы решили, что Америка — не то место, чтобы раскручивать Dolls, и подумали, мол, давай отправимся в Англию и устроим там крупный контракт, и в процессе вернемся домой, и подпишем контракт еще больше. Мы поехали в Англию и играли на разогреве у Рода Стюарта, перед 13 тысячами человек, а до этого играли максимум перед 350 в Центре искусств Мерсера.


Сил Силвейн: Мы поехали в Англию, потому что Melody Maker написал про нас большую статью: «Репортаж из Нью-Йорка: New York Dolls — новая сенсация!»


Джерри Нолан: Dolls поехали в Англию открывать концерт Рода Стюарта. Ни одна группа за всю историю рок-н-ролла не ездила в тур с крупной звездой, при этом не выпустив ни единого альбома, ни даже сингла. У них не было за душой даже контракта со звукозаписывающей компанией. И при этом они порвали всех. Мне постоянно рассказывали, как они зажгли в очередном городе. Но потом я начал волноваться. Они были жесткими, дикими ребятами. Они пили, но не принимали тяжелые наркотики. Ну, разве только изредка. Неожиданно я сказал своей подружке: «Знаешь что, Корин, что-то не так. В Англии что-то случилось. Я чувствую плохие вибрации».


Марти Тау: Журналисты в Англии получили такой заряд в задницу, когда Dolls играли на разогреве у Рода Стюарта, что писали вещи в духе: «Я видел будущее рок-н-ролла!» Естественно, нашлись и те, кто писал: «Это самая говенная поебень, какую я только слышал».
Была серьезная, качественная истерия, и все хотели заключить с ними контракт. Мы говорили с «Фонограмм», с «Ху», с «Верджин». И нам даже слали телеграммы из Нью-Йорка. Ахмет Эртеган прислал нам телеграмму: «Я сам не видел группу, но даю пятьдесят штук за контракт на Америку».
Ричард Брэнсон, владелец «Верджин Эйрлайнс» и «Верджин Рекордз», прислал рассыльного в отель с сообщением: «Приглашаю вас в свой плавучий дом. Я хочу поговорить с вами о New York Dolls».
Мы пришли туда, и он с гордым видом выдал: «Даю вам пять тысяч долларов за Dolls». Мы пробыли на его корабле минуты три.
Я сказал: «Вы предлагаете нам пять тысяч долларов? Другие предлагают триста пятьдесят тысяч. Спасибо, приятно было познакомиться. До свидания».
Через два дня я пошел на встречу в лондонскую квартиру Тони Секунды. Там была моя жена Бетти, Стив Лебер, Тони Секунда, его подруга Зельда, Крис Стэмп и Кит Рэмблер. Мне позвонили.
«Марти, приходи быстрее, — дальше адрес. — Билли Мурсия только что умер».
Я сказал: «Что?»
Трубка выпала у меня из рук. Я посмотрел вокруг, не говоря ни слова. В шоке я выбежал за дверь.
Не знаю, что они обо мне подумали. Может, «он что, псих?» Их право. Я тут же поймал такси и приехал на место через четыре минуты.
Дело было так. В начале вечера, когда мы еще были дома, ко мне в комнату спустился Билли. Он попросил пять фунтов. Потом у него в комнате зазвонил телефон, он поднялся туда. Кто-то приглашал его на вечеринку. Он не планировал заранее туда идти. Когда он спустился за пятью фунтами, он еще не решил, что делать дальше. Просто слонялся туда-сюда.
В конечном итоге Билли пошел на эту вечеринку, и из-за комбинации алкоголя и того, что на вскрытии определили как квалюйд, он начал задыхаться. Его лицо начало менять цвета, он отрубился, а в квартире была толпа народа, которая тут же начала разбегаться. Им было наплевать на бедного парня, который задыхался. Все разбежались в страхе за собственную шкуру. Те несколько человек, что остались, не хотели скандала, так что засунули его в ледяную ванну и пустили воду.
Он утонул. А надо было сразу вызвать «скорую помощь», отвезти его в больницу, промыть желудок — и с ним бы все было в порядке.
Когда я приехал туда, там был Скотланд-Ярд, четыре человека с вечеринки и мертвый Билли.
Я опознал тело.


Сил Силвейн: Билли Мурсия был первым из New York Dolls, с кем я познакомился. Я шел в школу Ван-Вика в Квинсе, его брат подошел ко мне и сказал: «Эй, мой брат хочет с тобой драться. Сегодня, в три часа».
Я был сирийским евреем, родился в Каире, мою семью выслали из Египта в 1956 году во время конфликта из-за Суэцкого канала. Нам помог въехать в Америку какой-ко еврейский комитет, тот самый, который помогал въезжать русским евреям. Мы добирались на корабле, я был одним из последних иммигрантов, кто зашел в нью-йоркскую гавань под руку статуи Свободы.
Первые слова, которые я выучил, сойдя с корабля: «Пошел на хуй!» Я стоял в своих блядских коричневых ботинках, люди спрашивали: «Говоришь по-английски?» Я отвечал: «Нет». Они говорили: «Пошел на хуй!»
После долгих переездов мы осели в районе Джамайка в Квинсе. Билли Мурсия жил в трех кварталах от меня. Его семья только что приехала из Колумбии, из Южной Америки. Мы оба были иммигрантами. У него было пятеро братьев и сестер: Альфонсо, Билли, Хоффман, Эдгар, Хейди и еще двое от другого брака. Зато он жил в большом просторном доме, а мы — в многоквартирной башне.
Я не был крутым парнем, но у меня были девушки, и, может, поэтому меня считали крутым. У меня была приличная стрижка, наверное, из-за нее Альфонсо сказал: «Ты будешь драться с моим братом».
Смешно, но я за день до этого видел драку Билли, которую организовал его старший брат. Альфонсо был, так сказать, менеджером Билли — ведь он был в восьмом классе, а мы только в седьмом. Билли дрался с каким-то парнем на стройке, через дорогу от школы. Шел дождь, и они оба извозились в грязи. Я не мог в это поверить, ведь Билли не был особо крутым. Но его брат заставлял его драться — даже со взрослыми парнями с ножами.
И когда Альфонсо сказал, что мне надо драться, я подумал: «Погодь, что за дерьмо?» Потом мы столкнулись с Билли в столовой, и он сказал: «Ты? Он тебя выбрал?»
Мы были в одном классе и нормально друг к другу относились, так сказать, общались — перекидывались парой слов. Билли пошел к брату и сказал: «Не катит, чувак». Он сказал по-испански: «Это мой друг, mi amigo». Ну, это и будет «мой друг».
А Альфонсо сказал: «Ладно, Билли, без вопросов, давай пойдем найдем еще кого-нибудь, кому можно надрать задницу».
Потом я устроил Билли работать со мной в магазине моего дяди — «Мелочи Майкла» на Джамайка-авеню. Мы продавали серьги — знаешь, такие серьги за пятьдесят один цент, которые любят носить черные девушки. Потом мы продавали одежду в «Трутс» и «Соул». А потом родились New York Dolls. Название для группы мы взяли тут же, не отходя от кассы. Нью-йоркская Кукольная больница, место, где чинили редких кукол, было через дорогу напротив.
Было тяжело, когда Билли умер, — мне надо было позвонить его матери, все ей рассказать, потому что я знал всю их семью. Она просто не могла поверить — я за всю свою жизнь никогда не слышал, чтобы люди так кричали.


Марти Тау: Первое, что я сделал, — заставил Dolls собрать чемоданы и улететь первым же рейсом. Я понимал, что их обязательно потянут на допросы, возможно, задержат в стране на недели или даже месяцы, и может выйти большой скандал. Я хотел избавить их от этих мук. Мне не нравилась мысль о скандале, так что я отправил их в Нью-Йорк посреди ночи. Сам я остался вместе со Стивом Лебером, чтобы дать показания Скотланд-Ярду.


Джерри Нолан: Той ночью позвонил один друг. Он сказал: «Джерри, ты сейчас прихуеешь. Угадай, кто только что умер?»
Первым делом я подумал про Джонни Фандерса. Все давно привыкли к мысли, что он умрет от передоза. Может, Билли и не убили, но поступили с ним очень хреново. Он пошел на вечеринку к этим снобоватым торчкам, к богатеньким английским детишкам. У них были «колеса», мэнди. Это тяжелые барбитураты. И весь день напролет в него пихали эти «колеса». Когда Билли отрубился, все запаниковали.
И знаешь, что они сделали? Бросили его на хуй в ванну, надеясь разбудить. Они его утопили на хуй! Утопили парня! Эти блядские богатенькие дети пересрали и разбежались. Просто бросили парня. Полный пиздец.


Марти Тау: Когда я вернулся домой, дочка заразила меня свинкой, и я пролежал в постели целый месяц. В это время мне звонили со всего мира — Rolling Stone, Bravo, New Musical Express — и мне приходилось все им объяснять.
Билли умер, и Dolls больше не было. Жизнь замерла. Понадобился месяц, чтобы вернуть тело Билли. Похороны Билли состоялись в Вестчестере или Йонкерсе, где-то там. Это был первый день, когда я встал на ноги. Через некоторое время группа собралась, и мы решили продолжать играть. И поэтому начали искать нового ударника.


Джерри Нолан: Когда Билли умер, Dolls, можно сказать, развалились. Тогда я пошел поговорить с Дэвидом Йохансеном. Я сказал: «Слушай, Дэвид, я человек старой школы».
Я произнес речь в духе «шоу должно продолжаться», ну, такой уж я есть. «Музыка — это очень важно, вам нельзя разваливаться. Вы должны продолжать играть, в память о Билли».
Я знал, что ключ к Dolls — простота. И знал свой рок-н-ролл. У этих ребят была правильная идея, они знали, кто они такие есть, но я был профессиональнее их. Я сказал Дэвиду: «Слушай, Дэвид, есть только один человек, который сможет сделать эту работу, и сделает ее правильно. Этот человек — я».
На прослушивании я сыграл с ними так же, как потом играл десять лет. Я чуть-чуть добавлял. Каждую песню я чуть-чуть менял. Я не хотел переборщить, чтобы их не обламывать. Я уже говорил, им явно не хватало профессионализма. Я показал им ровно столько, чтобы они поняли: с их песнями можно сделать больше, чем они уже сделали. До нелепого. Помню, Артур подошел ко мне, когда мы сыграли «Personality Crisis», и сказал: «Вау, никогда в жизни не играл эту песню так быстро».
Ты просто не поверишь, насколько я любил эту группу. Я пришел в группу последним, но все равно любил ее больше всех. Это была моя сбывшаяся мечта.


Марти Тау: 19 декабря 1972 года было первое выступление New York Dolls, и они стали еще мощнее, чем раньше, из-за зловещего ореола смерти Билли. Village Voice выдал телегу о том, что этой смерти не должно было быть. И звукозаписывающие компании, которые уже считали Dolls трансвеститами, начали считать их наркоманами. Опасными наркоманами. Никому не нужны были социально опасные трансвеститы.
Мы сыграли серию концертов по всему городу — у «Кенни Каставейс», у «Макса» — и устроили настоящий прорыв. Группа была все мощнее, мощнее и мощнее, и Пол Нелсон, человек, отвечающий за артистов и репертуар в «Меркьюри», приходил на каждый концерт. Наконец, после долгих месяцев переговоров со звукозаписывающими компаниями, у которых играло очко подписывать контракт с New York Dolls, Пол Нелсон наконец-то все устроил. Dolls подписались с «Меркьюри Рекордз». Надо сказать, «Меркьюри» не были лучшим вариантом, но им хватило смелости.


Боб Груэн: Первый раз я увидел Dolls уже после смерти Билла, как раз после подписания контракта. Я тусовался с Ангелами Ада на Третьей стрит, мы метали ножи. Центр искусств Мерсера был неподалеку, и один мой друг посоветовал как-нибудь заглянуть туда. Однажды вечером по дороге домой я так и сделал. Поднялся вверх по лестнице и увидел там очень странную компанию, совсем не тех, с кем я хотел бы тусоваться. Один мой знакомый прошел мимо, у него была тушь на глазах. Я застремался и свалил оттуда.
У меня всю дорогу были странные друзья — мы с Элисом Купером и Джоном Ленноном ходили на самые разные шоу, но до сих пор никто из моих друзей не делал макияж.
Ангелы Ада были те еще черти, но меня не пугали ножи и пистолеты, зато пугали парни в макияже и платьях. На неделе мой друг сказал мне: «Нет, нет, сходи еще раз, это правда круто, очень неплохо, сходи туда. Тебе надо посмотреть на эту группу, New York Dolls, они зажигают».
И я опять пошел туда. Я купил пива и вместо парней в макияже стал разглядывать девушек в макияже. Девушки были очень даже ничего себе, и я подумал: «Так-то лучше».
Я ждал, когда же группа выйдет на эстраду, и тут мне приспичило в туалет. Я зашел в какую-то дверь, это оказалась комната Оскара Уайльда, набитая битком. Все были одеты совершенно дико, сцена была забита людьми, и где-то посреди толпы на сцене стояла группа.
Но точно понять, кто же музыканты из тех, кто на сцене, было невозможно. Сцена и зал сливались, люди стояли стеной. Все прыгали, толкались, танцевали, пели, орали, все разом, и так я впервые увидел New York Dolls. Это была самая потрясная штука, какую я только видел.


продолжение здесь:
http://tor4.site/xf/articles/maknil-legs-proshu-ubej-menja.162/updates

Последние обновления

  1. продолжение

    Глава 15 Открытый и кровоточащий[43] Ли Чайлдерс: Мое первое задание в «МейнМен»...
  2. продолжение

    Я спросил: «Что ты тут делаешь?» Патти сказала: «А, стираю вещи своего бывшего». Я хочу...
  3. продолжение

    Глава 33 Молодой, шумный и злой[65] Джеймс Слаймен: После выхода первого...
Сверху Снизу